Перевод полностью взят с форума baginya.org
Авторы перевода - Лидка на воздухе, Штучный селеба Сёма и Полноценное светило
Главы добавляются по мере перевода. Приятного чтения!
Вторая часть находится в процессе перевода.
Мы договорились встретиться через несколько часов после похорон. В садах Фрогмор, у старых готических развалин. Я добрался туда первым.
Огляделся, но никого не увидел.
Проверил телефон: ни текстовых, ни голосовых сообщений.
"Должно быть, они опаздывают", - подумал я, прислонившись к каменной стене. Я убрал телефон и приказал себе сохранять спокойствие.
Погода была типично апрельской: уже не совсем зима, но еще и не весна. Деревья голы, но воздух мягок. Распускались тюльпаны под серым небом. Под бледным светом сияло озеро цвета индиго, расположенное в садах.
"Как все это прекрасно", — подумал я.
А еще — как грустно.
Когда-то давно это место должно было стать моим постоянным жильем. Но вместо этого оказалось просто еще одной краткой остановкой.
Когда мы с женой бежали отсюда, опасаясь за собственное здравомыслие и физическую безопасность, я не был уверен, вернусь ли сюда еще хоть раз. Это было в январе 2020 года. Теперь, пятнадцать месяцев спустя, я оказался здесь, через несколько дней после того, как проснулся от тридцати двух пропущенных звонков, а затем от одного короткого, душераздирающего разговора с бабулей: "Гарри… Дедушка скончался".
Поднялся ветер, и стало холоднее. Я ссутулился и потер руки, пожалев о тонкости материала своей белой рубашки. Зря я переодел костюм, в котором был на похоронах. Пожалел, что не догадался захватить пальто. Я повернулся спиной к ветру и увидел маячащие позади меня готические руины, которые, на самом деле, были не более готическими, чем лондонское колесо обозрения. Сделаны каким-нибудь умным архитектором, немного с уклоном в оформление театральных сцен. "Как и многое другое здесь", — подумал я.
От каменной стены я перешел к маленькой деревянной скамейке. Сев, я снова проверил телефон, потом в обе стороны осмотрел садовую дорожку.
Где они?
Еще один порыв ветра. Забавно, но он напомнил мне о дедушке. Может, о его холодном поведении. Или о его ледяном чувстве юмора. Я вспомнил выходные, на которых проводилась съемка много лет назад. Приятель, просто пытающийся завязать разговор, спросил дедушку, что он думает об отрощенной мною бороде, которая вызывала беспокойство семьи и споры в прессе. Должна ли королева заставить принца Гарри сбрить ее? Дедушка посмотрел на моего приятеля, затем — на мой подбородок и расплылся в дьявольской ухмылке: "ЭТО — не борода!".
Все засмеялись. Бородиться или не бородиться [прим. пер.: To beard or not to beard — аллюзия на to be or not to be] — вот в чем вопрос, но пусть дедушка потребует еще бороды. Пусть отрастет роскошная щетина кровавого викинга!
Я подумал о твердости мнений деда, о его многочисленных увлечениях — управление повозкой, приготовление барбекю, стрельба, еда, пиво. Его любовь к жизни. Этим они были схожи с моей матерью. Может быть, именно поэтому он был таким ее фанатом. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей детского сада и тайной подругой принца Чарльза, мой дедушка был ее самым ярым защитником. Некоторые говорили, что он, на самом деле, поспособствовал браку моих родителей. Если так, то можно заявить, что дедушка был основной причиной существования моего мира. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Как и моего старшего брата.
С другой стороны, может быть, наша мать была бы жива. Если бы она не вышла замуж за па…
Я вспомнил недавний разговор наедине с дедом, состоявшийся вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он размышлял о конце. По его словам, он больше не был способен идти за своими страстями. И все же, больше всего ему не хватало работы. Без работы, сказал он, все рушится. Он не казался грустным, просто был готов. «Ты должен знать, когда придет время уходить, Гарри».
Теперь я взглянул вдаль, на миниатюрный горизонт склепов и памятников Фрогмора. Королевское кладбище. Место последнего упокоения для многих из нас, включая королеву Викторию. А также скандально известной Уоллис Симпсон. А также ее вдвойне скандально известного мужа Эдварда, бывшего короля и моего пра-пра-дяди. После того, как Эдвард отказался от трона ради Уоллис и они бежали из Британии, они оба беспокоились о своем окончательном возвращении — оба были одержимы желанием быть похороненными именно здесь. Королева, моя бабушка, удовлетворила их просьбу. Но она отвела им место на некотором расстоянии от остальных, под склоненным платаном. Возможно, последний взмах пальцем. Возможно, последнее изгнание. Мне было интересно, как Уоллис и Эдвард теперь относятся ко всем своим переживаниям. Имело ли какое-либо из них значение в самом конце? Я задавался вопросом, задавались ли они вообще вопросом. Парили ли они в неком воздушном царстве, все еще обдумывая свой выбор, или они были Нигде, Ни о чем не думая? Неужели после этого действительно не может быть Ничего? Есть ли у сознания, как и у времени, остановка? Или, может быть, подумал я, просто может быть, они прямо сейчас здесь, рядом с фальшивыми готическими руинами, или рядом со мной, подслушивают мои мысли? И, если так... может, и моя мать тоже?
Мысль о ней, как всегда, вселила в меня надежду и прилив энергии.
И укол печали.
Я скучал по матери каждый день, но в тот день, на пороге того нервного свидания во Фрогморе, я обнаружил, что тоскую по ней, и я не мог точно сказать, почему. Как и многое, что чувствовалось в связи с ней, это было трудно выразить словами.
Хотя моя мать была принцессой, названной в честь богини, оба эти термина всегда казались слабыми, не характеризующими ее в полной мере. Люди обычно сравнивали ее с иконами и святыми, от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д'Арк, но каждое такое сравнение, каким бы возвышенным и любящим оно ни было, также казалось неуместным. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать была просто неописуема, и это чистая правда. И все же... Как мог кто-то, которого нельзя описать словами из повседневной речи, оставаться таким реальным, так ощутимо присутствующим, таким изысканно ярким в моем сознании? Как это было возможно, что я мог видеть ее, ясную, как лебедя, скользящего ко мне по озеру цвета индиго? Как я мог слышать ее смех, громкий, как пение птиц на голых деревьях, — все еще? Я многого не помню, потому что я был очень молод, когда она умерла, но самым большим чудом было все, что я сделал. Ее ошеломляющая улыбка, ее ранимые глаза, ее детская любовь к фильмам и музыке, одежде и сладостям — и к нам. О, как она любила нас с братом! Одержимо, как она однажды призналась интервьюеру.
Ну, мамочка... наоборот.
Может быть, она была присутствующей везде по той же причине, по которой ее нельзя было описать, — потому что она была светом, чистым и сияющим светом, а как вы действительно можете описать свет? Даже Эйнштейну было непросто с этим. Недавно астрономы перестроили свои самые большие телескопы, направили их на одну крошечную расщелину в космосе, и им удалось мельком увидеть одну захватывающую дух сферу, которую они назвали Эарендел. Это древнеанглийское слово обозначает Утреннюю звезду. Удаленная на миллиарды километров и, вероятно, давно исчезнувшая, Эарендел находится ближе к Большому взрыву, к моменту Творения, чем наш Млечный Путь, и все же, она каким-то образом еще видна глазам смертных, будучи такой потрясающе яркой и ослепительной.
Это была моя мать.
Вот почему я мог видеть ее, чувствовать ее всегда, но особенно — в тот апрельский день во Фрогморе.
Это — и то, что я нес ее флаг. Я пришел в эти сады, потому что хотел покоя. Хотел покоя больше всего на свете. Хотел покоя ради своей семьи и ради себя самого, но также — и ради нее.
Люди забывают, как сильно моя мать стремилась к миру. Она многократно объехала весь земной шар, пробиралась через минные поля, обнимала больных СПИДом, утешала сирот, оставшихся после войны, всегда стремилась принести мир кому-то где-то, и я знал, как отчаянно она хотела бы — нет, действительно хотела! — мира между ее мальчиками, и между нами с братом и папой. И мира во всей семье.
Виндзоры месяцами находились в состоянии войны. В наших рядах время от времени возникали раздоры, уходящие корнями в глубь веков, но сейчас все было по-другому. Это был полномасштабный общественный разрыв, и он грозил стать непоправимым. Итак, хотя я и прилетел домой специально и исключительно на похороны дедушки, но я попросил об этой секретной встрече с моим старшим братом Вилли и с моим отцом, чтобы поговорить о сложившейся ситуации.
Чтобы найти выход.
А теперь я еще раз проверил телефон и еще раз прошелся взад и вперед по садовой дорожке, и подумал, что, может быть, они передумали. Может быть, они и не собираются приходить.
Полсекунды я подумывал о том, чтобы сдаться, пойти прогуляться по саду самому или же вернуться в дом, где все мои двоюродные братья пили вино и делились историями о дедушке.
Затем я, наконец, увидел их. Шагая ко мне плечом к плечу, они выглядели мрачно, почти угрожающе. Более того, они шли будто плотным строем. У меня внутри все упало. Они, бывает, ссорятся по той или иной причине, но сейчас они, похоже, были заодно.
Мелькнула мысль: "Стоп, мы встречаемся для прогулки... или для дуэли?!".
Я поднялся с деревянной скамьи, сделал неуверенный шаг по направлению к ним и слабо улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Теперь мое сердце действительно начало бешено колотиться в груди.
"Сделай глубокий вдох", — сказал я себе.
Помимо страха, я ощущал состояние некоторого сверхсознания, а также чрезвычайную уязвимость, которые я испытывал и в другие ключевые моменты своей жизни.
Идя за гробом матери.
Впервые идя в бой.
Произнося речь в разгар панической атаки.
Такое же чувство, как когда ты отправляешься на поиски и не знаешь, справишься ли, в то же время полностью осознавая, что пути назад нет. Что сама Судьба сидела в седле.
"Ладно, мамочка, — подумал я, набирая темп, — поехали. Пожелай мне удачи".
Мы встретились на середине тропинки.
«Вилли? Па? Привет».
"Гарольд".
Прозвучало убийственно прохладно.
Мы развернулись, выстроились в ряд и двинулись по гравийной дорожке через маленький, увитый плющом каменный мост.
То, как мы просто синхронно выстроились в ряд, как мы безмолвно делали одинаковые размеренные шаги и склоняли головы, плюс близость этих могил — разве не могло кому-то не напомнить о похоронах мамочки? Я приказал себе не думать об этом, а сфокусироваться на приятном хрусте наших шагов и на том, как наши слова улетали прочь, как струйки дыма на ветру.
Будучи британцами, будучи Виндзорами, мы начали непринужденно болтать о погоде.
Мы сравнили наблюдения за похоронами дедушки. Он все спланировал сам, вплоть до мельчайших деталей, напомнили мы друг другу с печальными улыбками.
Светский разговор. Сугубо светский. Мы затронули всевозможные второстепенные темы, и я продолжал ждать, когда же мы перейдем к главному, задаваясь вопросом, почему это длится так долго, а также как, черт возьми, мои отец и брат могли казаться такими спокойными.
Я огляделся по сторонам. Мы преодолели изрядный участок местности и достигли центра Королевского кладбища, больше заваленного телами по щиколотку, чем принц Гамлет. Если задуматься... Разве я сам не просил когда-то, чтобы и меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне нужно выбрать место, где должны быть захоронены мои останки. "Если случится худшее, ваше королевское высочество… Война - вещь неопределенная"…
Вариантов было несколько. Часовня Святого Георгия? Королевский склеп в Виндзоре, где в этот момент размещали деда?
Нет, я выбрал Фрогмор, потому что здешние сады прекрасны, и это место выглядит мирно.
Наши ноги почти касались лица Уоллис Симпсон, и па начал микро-лекцию об этом персонаже, лежащем вот здесь, о том королевском кузене, лежащем вон там, обо всех некогда выдающихся герцогах и герцогинях, лордах и леди, в настоящее время проживающих под лужайкой. Всю жизнь изучавший историю, он мог поделиться кучей информации, и часть меня думала, что мы можем пробыть там несколько часов, а в конце может последовать экзамен. К счастью, он остановился, и мы продолжили шагать по траве на берегу озера, добравшись до красивого маленького участка с желтыми нарциссами.
Именно там, наконец, мы и приступили к делу.
Я попытался объяснить свою точку зрения, но был не в лучшей форме.
Начнем с того, я продолжал нервничать, изо всех сил стараясь держать эмоции под контролем, но, в то же время, стараясь быть кратким и точным. Более того, я поклялся не допустить, чтобы эта встреча переросла в еще один спор. Но быстро обнаружил, что это зависит не от меня. У па и Вилли были свои роли, и они пришли готовыми к драке. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую линию мышления, один из них или они оба обрывали меня. Вилли, в частности, вообще ничего не хотел слышать. После того, как он несколько раз заткнул меня, мы с ним начали язвить, повторяя некоторые из вещей, которые говорили друг другу месяцами, или даже годами.
Стало так жарко, что па поднял руки: "Хватит!".
Он встал между нами, глядя на наши раскрасневшиеся лица: "Пожалуйста, мальчики, не превращайте мои последние годы жизни в страдание!".
Его голос звучал хрипло, хрупко. И, если честно, по-стариковски.
Я подумал о деде.
Внезапно что-то сдвинулось внутри меня. Я посмотрел на Вилли. По-настоящему посмотрел на него, может быть, впервые с тех пор, когда мы были мальчишками. Я воспринял все в нем: его хорошо знакомый мне хмурый, вид, который он, к сожалению, всегда принимал в отношениях со мной; его внушающую тревогу лысину, более выраженную, чем у меня; его знаменитое сходство с мамой, все более исчезающее со временем. С возрастом. В каком-то смысле, он был моим зеркалом, в каком-то — моей противоположностью.
Мой любимый брат, мой заклятый враг, как же это случилось?!
Я чувствовал огромную усталость. Я хотел вернуться домой, и вдруг понял, каким сложным понятием стал дом. Или, может, он всегда был таким. Я указал на сады, на город за ними, на страну и сказал: "Вилли, это должно было быть нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю оставшуюся жизнь".
"Ты ушел, Гарольд".
"Да. И ты знаешь, почему".
"Не знаю".
"Ты… Не знаешь?!".
"Честно, не знаю".
Я отпрянул. Я не мог поверить в услышанное. Одно дело — не соглашаться с тем, кто виноват, или с тем, как все могло бы быть по-другому, но чтобы он заявлял о полном незнании причин, по которым я покинул страну, где я родился, землю, за которую я сражался и был готов умереть, — мою родину?! Эта серьезное заявление. Заявлять, что он ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на решительный шаг, забрали своего ребенка и просто сбежали со всех ног, оставив все — дом, друзей, мебель? Действительно?
Я посмотрел на деревья: "Ты — не знаешь!".
"Гарольд… Я честно не знаю".
Я повернулся к па. Он смотрел на меня с выражением, которое говорило: "Я тоже".
"Ого!", — подумал я. Может быть, они и вправду не знают. Обалдеть. Но, может, это правда?
И, если они не знали, почему я уехал, то, может, они просто не знали меня.
Вообще.
И, возможно, никогда по-настоящему не знали.
И, честно говоря, может, и я тоже не знал.
От этой мысли мне стало еще холоднее, и ужасно одиноко. Но я также почувствовал воодушевление, я подумал: "Я должен им сказать! Как я могу им сказать?
Я не могу. Это заняло бы слишком много времени.
Кроме того, они явно не в том настроении, чтобы слушать меня.
По крайней мере, не сейчас.
Не сегодня".
Итак:
Па? Вилли?
Мир?
Что ж, пожалуйста!
Огляделся, но никого не увидел.
Проверил телефон: ни текстовых, ни голосовых сообщений.
"Должно быть, они опаздывают", - подумал я, прислонившись к каменной стене. Я убрал телефон и приказал себе сохранять спокойствие.
Погода была типично апрельской: уже не совсем зима, но еще и не весна. Деревья голы, но воздух мягок. Распускались тюльпаны под серым небом. Под бледным светом сияло озеро цвета индиго, расположенное в садах.
"Как все это прекрасно", — подумал я.
А еще — как грустно.
Когда-то давно это место должно было стать моим постоянным жильем. Но вместо этого оказалось просто еще одной краткой остановкой.
Когда мы с женой бежали отсюда, опасаясь за собственное здравомыслие и физическую безопасность, я не был уверен, вернусь ли сюда еще хоть раз. Это было в январе 2020 года. Теперь, пятнадцать месяцев спустя, я оказался здесь, через несколько дней после того, как проснулся от тридцати двух пропущенных звонков, а затем от одного короткого, душераздирающего разговора с бабулей: "Гарри… Дедушка скончался".
Поднялся ветер, и стало холоднее. Я ссутулился и потер руки, пожалев о тонкости материала своей белой рубашки. Зря я переодел костюм, в котором был на похоронах. Пожалел, что не догадался захватить пальто. Я повернулся спиной к ветру и увидел маячащие позади меня готические руины, которые, на самом деле, были не более готическими, чем лондонское колесо обозрения. Сделаны каким-нибудь умным архитектором, немного с уклоном в оформление театральных сцен. "Как и многое другое здесь", — подумал я.
От каменной стены я перешел к маленькой деревянной скамейке. Сев, я снова проверил телефон, потом в обе стороны осмотрел садовую дорожку.
Где они?
Еще один порыв ветра. Забавно, но он напомнил мне о дедушке. Может, о его холодном поведении. Или о его ледяном чувстве юмора. Я вспомнил выходные, на которых проводилась съемка много лет назад. Приятель, просто пытающийся завязать разговор, спросил дедушку, что он думает об отрощенной мною бороде, которая вызывала беспокойство семьи и споры в прессе. Должна ли королева заставить принца Гарри сбрить ее? Дедушка посмотрел на моего приятеля, затем — на мой подбородок и расплылся в дьявольской ухмылке: "ЭТО — не борода!".
Все засмеялись. Бородиться или не бородиться [прим. пер.: To beard or not to beard — аллюзия на to be or not to be] — вот в чем вопрос, но пусть дедушка потребует еще бороды. Пусть отрастет роскошная щетина кровавого викинга!
Я подумал о твердости мнений деда, о его многочисленных увлечениях — управление повозкой, приготовление барбекю, стрельба, еда, пиво. Его любовь к жизни. Этим они были схожи с моей матерью. Может быть, именно поэтому он был таким ее фанатом. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей детского сада и тайной подругой принца Чарльза, мой дедушка был ее самым ярым защитником. Некоторые говорили, что он, на самом деле, поспособствовал браку моих родителей. Если так, то можно заявить, что дедушка был основной причиной существования моего мира. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Как и моего старшего брата.
С другой стороны, может быть, наша мать была бы жива. Если бы она не вышла замуж за па…
Я вспомнил недавний разговор наедине с дедом, состоявшийся вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он размышлял о конце. По его словам, он больше не был способен идти за своими страстями. И все же, больше всего ему не хватало работы. Без работы, сказал он, все рушится. Он не казался грустным, просто был готов. «Ты должен знать, когда придет время уходить, Гарри».
Теперь я взглянул вдаль, на миниатюрный горизонт склепов и памятников Фрогмора. Королевское кладбище. Место последнего упокоения для многих из нас, включая королеву Викторию. А также скандально известной Уоллис Симпсон. А также ее вдвойне скандально известного мужа Эдварда, бывшего короля и моего пра-пра-дяди. После того, как Эдвард отказался от трона ради Уоллис и они бежали из Британии, они оба беспокоились о своем окончательном возвращении — оба были одержимы желанием быть похороненными именно здесь. Королева, моя бабушка, удовлетворила их просьбу. Но она отвела им место на некотором расстоянии от остальных, под склоненным платаном. Возможно, последний взмах пальцем. Возможно, последнее изгнание. Мне было интересно, как Уоллис и Эдвард теперь относятся ко всем своим переживаниям. Имело ли какое-либо из них значение в самом конце? Я задавался вопросом, задавались ли они вообще вопросом. Парили ли они в неком воздушном царстве, все еще обдумывая свой выбор, или они были Нигде, Ни о чем не думая? Неужели после этого действительно не может быть Ничего? Есть ли у сознания, как и у времени, остановка? Или, может быть, подумал я, просто может быть, они прямо сейчас здесь, рядом с фальшивыми готическими руинами, или рядом со мной, подслушивают мои мысли? И, если так... может, и моя мать тоже?
Мысль о ней, как всегда, вселила в меня надежду и прилив энергии.
И укол печали.
Я скучал по матери каждый день, но в тот день, на пороге того нервного свидания во Фрогморе, я обнаружил, что тоскую по ней, и я не мог точно сказать, почему. Как и многое, что чувствовалось в связи с ней, это было трудно выразить словами.
Хотя моя мать была принцессой, названной в честь богини, оба эти термина всегда казались слабыми, не характеризующими ее в полной мере. Люди обычно сравнивали ее с иконами и святыми, от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д'Арк, но каждое такое сравнение, каким бы возвышенным и любящим оно ни было, также казалось неуместным. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать была просто неописуема, и это чистая правда. И все же... Как мог кто-то, которого нельзя описать словами из повседневной речи, оставаться таким реальным, так ощутимо присутствующим, таким изысканно ярким в моем сознании? Как это было возможно, что я мог видеть ее, ясную, как лебедя, скользящего ко мне по озеру цвета индиго? Как я мог слышать ее смех, громкий, как пение птиц на голых деревьях, — все еще? Я многого не помню, потому что я был очень молод, когда она умерла, но самым большим чудом было все, что я сделал. Ее ошеломляющая улыбка, ее ранимые глаза, ее детская любовь к фильмам и музыке, одежде и сладостям — и к нам. О, как она любила нас с братом! Одержимо, как она однажды призналась интервьюеру.
Ну, мамочка... наоборот.
Может быть, она была присутствующей везде по той же причине, по которой ее нельзя было описать, — потому что она была светом, чистым и сияющим светом, а как вы действительно можете описать свет? Даже Эйнштейну было непросто с этим. Недавно астрономы перестроили свои самые большие телескопы, направили их на одну крошечную расщелину в космосе, и им удалось мельком увидеть одну захватывающую дух сферу, которую они назвали Эарендел. Это древнеанглийское слово обозначает Утреннюю звезду. Удаленная на миллиарды километров и, вероятно, давно исчезнувшая, Эарендел находится ближе к Большому взрыву, к моменту Творения, чем наш Млечный Путь, и все же, она каким-то образом еще видна глазам смертных, будучи такой потрясающе яркой и ослепительной.
Это была моя мать.
Вот почему я мог видеть ее, чувствовать ее всегда, но особенно — в тот апрельский день во Фрогморе.
Это — и то, что я нес ее флаг. Я пришел в эти сады, потому что хотел покоя. Хотел покоя больше всего на свете. Хотел покоя ради своей семьи и ради себя самого, но также — и ради нее.
Люди забывают, как сильно моя мать стремилась к миру. Она многократно объехала весь земной шар, пробиралась через минные поля, обнимала больных СПИДом, утешала сирот, оставшихся после войны, всегда стремилась принести мир кому-то где-то, и я знал, как отчаянно она хотела бы — нет, действительно хотела! — мира между ее мальчиками, и между нами с братом и папой. И мира во всей семье.
Виндзоры месяцами находились в состоянии войны. В наших рядах время от времени возникали раздоры, уходящие корнями в глубь веков, но сейчас все было по-другому. Это был полномасштабный общественный разрыв, и он грозил стать непоправимым. Итак, хотя я и прилетел домой специально и исключительно на похороны дедушки, но я попросил об этой секретной встрече с моим старшим братом Вилли и с моим отцом, чтобы поговорить о сложившейся ситуации.
Чтобы найти выход.
А теперь я еще раз проверил телефон и еще раз прошелся взад и вперед по садовой дорожке, и подумал, что, может быть, они передумали. Может быть, они и не собираются приходить.
Полсекунды я подумывал о том, чтобы сдаться, пойти прогуляться по саду самому или же вернуться в дом, где все мои двоюродные братья пили вино и делились историями о дедушке.
Затем я, наконец, увидел их. Шагая ко мне плечом к плечу, они выглядели мрачно, почти угрожающе. Более того, они шли будто плотным строем. У меня внутри все упало. Они, бывает, ссорятся по той или иной причине, но сейчас они, похоже, были заодно.
Мелькнула мысль: "Стоп, мы встречаемся для прогулки... или для дуэли?!".
Я поднялся с деревянной скамьи, сделал неуверенный шаг по направлению к ним и слабо улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Теперь мое сердце действительно начало бешено колотиться в груди.
"Сделай глубокий вдох", — сказал я себе.
Помимо страха, я ощущал состояние некоторого сверхсознания, а также чрезвычайную уязвимость, которые я испытывал и в другие ключевые моменты своей жизни.
Идя за гробом матери.
Впервые идя в бой.
Произнося речь в разгар панической атаки.
Такое же чувство, как когда ты отправляешься на поиски и не знаешь, справишься ли, в то же время полностью осознавая, что пути назад нет. Что сама Судьба сидела в седле.
"Ладно, мамочка, — подумал я, набирая темп, — поехали. Пожелай мне удачи".
Мы встретились на середине тропинки.
«Вилли? Па? Привет».
"Гарольд".
Прозвучало убийственно прохладно.
Мы развернулись, выстроились в ряд и двинулись по гравийной дорожке через маленький, увитый плющом каменный мост.
То, как мы просто синхронно выстроились в ряд, как мы безмолвно делали одинаковые размеренные шаги и склоняли головы, плюс близость этих могил — разве не могло кому-то не напомнить о похоронах мамочки? Я приказал себе не думать об этом, а сфокусироваться на приятном хрусте наших шагов и на том, как наши слова улетали прочь, как струйки дыма на ветру.
Будучи британцами, будучи Виндзорами, мы начали непринужденно болтать о погоде.
Мы сравнили наблюдения за похоронами дедушки. Он все спланировал сам, вплоть до мельчайших деталей, напомнили мы друг другу с печальными улыбками.
Светский разговор. Сугубо светский. Мы затронули всевозможные второстепенные темы, и я продолжал ждать, когда же мы перейдем к главному, задаваясь вопросом, почему это длится так долго, а также как, черт возьми, мои отец и брат могли казаться такими спокойными.
Я огляделся по сторонам. Мы преодолели изрядный участок местности и достигли центра Королевского кладбища, больше заваленного телами по щиколотку, чем принц Гамлет. Если задуматься... Разве я сам не просил когда-то, чтобы и меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне нужно выбрать место, где должны быть захоронены мои останки. "Если случится худшее, ваше королевское высочество… Война - вещь неопределенная"…
Вариантов было несколько. Часовня Святого Георгия? Королевский склеп в Виндзоре, где в этот момент размещали деда?
Нет, я выбрал Фрогмор, потому что здешние сады прекрасны, и это место выглядит мирно.
Наши ноги почти касались лица Уоллис Симпсон, и па начал микро-лекцию об этом персонаже, лежащем вот здесь, о том королевском кузене, лежащем вон там, обо всех некогда выдающихся герцогах и герцогинях, лордах и леди, в настоящее время проживающих под лужайкой. Всю жизнь изучавший историю, он мог поделиться кучей информации, и часть меня думала, что мы можем пробыть там несколько часов, а в конце может последовать экзамен. К счастью, он остановился, и мы продолжили шагать по траве на берегу озера, добравшись до красивого маленького участка с желтыми нарциссами.
Именно там, наконец, мы и приступили к делу.
Я попытался объяснить свою точку зрения, но был не в лучшей форме.
Начнем с того, я продолжал нервничать, изо всех сил стараясь держать эмоции под контролем, но, в то же время, стараясь быть кратким и точным. Более того, я поклялся не допустить, чтобы эта встреча переросла в еще один спор. Но быстро обнаружил, что это зависит не от меня. У па и Вилли были свои роли, и они пришли готовыми к драке. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую линию мышления, один из них или они оба обрывали меня. Вилли, в частности, вообще ничего не хотел слышать. После того, как он несколько раз заткнул меня, мы с ним начали язвить, повторяя некоторые из вещей, которые говорили друг другу месяцами, или даже годами.
Стало так жарко, что па поднял руки: "Хватит!".
Он встал между нами, глядя на наши раскрасневшиеся лица: "Пожалуйста, мальчики, не превращайте мои последние годы жизни в страдание!".
Его голос звучал хрипло, хрупко. И, если честно, по-стариковски.
Я подумал о деде.
Внезапно что-то сдвинулось внутри меня. Я посмотрел на Вилли. По-настоящему посмотрел на него, может быть, впервые с тех пор, когда мы были мальчишками. Я воспринял все в нем: его хорошо знакомый мне хмурый, вид, который он, к сожалению, всегда принимал в отношениях со мной; его внушающую тревогу лысину, более выраженную, чем у меня; его знаменитое сходство с мамой, все более исчезающее со временем. С возрастом. В каком-то смысле, он был моим зеркалом, в каком-то — моей противоположностью.
Мой любимый брат, мой заклятый враг, как же это случилось?!
Я чувствовал огромную усталость. Я хотел вернуться домой, и вдруг понял, каким сложным понятием стал дом. Или, может, он всегда был таким. Я указал на сады, на город за ними, на страну и сказал: "Вилли, это должно было быть нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю оставшуюся жизнь".
"Ты ушел, Гарольд".
"Да. И ты знаешь, почему".
"Не знаю".
"Ты… Не знаешь?!".
"Честно, не знаю".
Я отпрянул. Я не мог поверить в услышанное. Одно дело — не соглашаться с тем, кто виноват, или с тем, как все могло бы быть по-другому, но чтобы он заявлял о полном незнании причин, по которым я покинул страну, где я родился, землю, за которую я сражался и был готов умереть, — мою родину?! Эта серьезное заявление. Заявлять, что он ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на решительный шаг, забрали своего ребенка и просто сбежали со всех ног, оставив все — дом, друзей, мебель? Действительно?
Я посмотрел на деревья: "Ты — не знаешь!".
"Гарольд… Я честно не знаю".
Я повернулся к па. Он смотрел на меня с выражением, которое говорило: "Я тоже".
"Ого!", — подумал я. Может быть, они и вправду не знают. Обалдеть. Но, может, это правда?
И, если они не знали, почему я уехал, то, может, они просто не знали меня.
Вообще.
И, возможно, никогда по-настоящему не знали.
И, честно говоря, может, и я тоже не знал.
От этой мысли мне стало еще холоднее, и ужасно одиноко. Но я также почувствовал воодушевление, я подумал: "Я должен им сказать! Как я могу им сказать?
Я не могу. Это заняло бы слишком много времени.
Кроме того, они явно не в том настроении, чтобы слушать меня.
По крайней мере, не сейчас.
Не сегодня".
Итак:
Па? Вилли?
Мир?
Что ж, пожалуйста!
.
Люди время от времени перешептываются о тех, кто не очень хорошо себя ощущал в Балморале. Таких, как давно жившая здесь королева, например. Обезумев от горя, она заперла себя в замке Балморал и поклялась никогда оттуда не выходить. А также очень правильный бывший премьер-министр, назвавший это место “сюрреалистичным” и “крайне жутким”.
Тем не менее, думаю, я услышал эти истории много позже. Или, может быть, я слышал их, но они мне не запомнились. Для меня Балморал всегда был просто раем. Нечто среднее между "Миром Диснея" и какой-то священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят рыбалкой, стрельбой, беготней вверх и вниз по “холму”, чтобы замечать что-то необычное в фэн-шуе этого старого замка.
Я пытаюсь сказать, что был там счастлив.
На самом деле, возможно, я никогда не был счастливее, чем в тот благословенный летний день в Балморале: 30 августа 1997 года.
Мы пробыли в замке одну неделю. План состоял в том, чтобы остаться еще на недельку. Так же, как и в предыдущем году, как и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный микросезон: двухнедельная интерлюдия на Шотландском нагорье, ознаменовывавшая переход от разгара лета к ранней осени.
Моя бабуля тоже была там. Разумеется. Большую часть каждого лета она проводила в Балморале. И дед. И Вилли. И па. Вся семья, за исключением мамочки, потому что мамочка больше не была ее частью. Она либо сбежала, либо ее вышвырнули, в зависимости от того, кого вы спросите (хотя я никогда никого не спрашивал). В любом случае, она проводила свой отпуск в другом месте. Греция, как сказал кто-то. Нет, Сардиния, как сказал еще кто-то. "Нет-нет, — вмешается кто-то еще. — Твоя мать в Париже!". Может быть, мама сказала это сама. Когда она позвонила в тот день с утра, чтобы поболтать? К сожалению, это воспоминание, как и миллион других, находится по другую сторону высокой ментальной стены. Такое ужасное, дразнящее чувство — знать, что они там, с другой стороны, всего в нескольких дюймах от тебя, но стена всегда слишком высока, слишком толста. Она не поддается масштабированию.
Мало чем отличается от башен Балморала.
Где бы ни была мама, я понимал, что она была со своим новым другом. Это было слово, которое использовали все. Не бойфренд, не любовник. Друг. Достаточно приятный мужик, как я думал. Мы с Вилли только-только познакомились с ним. Вообще-то, мы были с мамой несколько недель раньше, когда она впервые встретила его в Сен-Тропе. Мы прекрасно проводили время, просто втроем, остановившись на вилле одного пожилого господина. Мы много смеялись и шутили, как обычно, когда мама, Вилли и я собирались втроем, хотя в ту поездку веселья было еще больше. Все, что было связано с этой поездкой в Сен-Тропе, было раем. Погода была великолепной, еда — вкусной, мама — улыбалась.
Лучше всего было то, что там были водные мотоциклы.
Чьи они были? Не знаю. Но я живо помню, как мы с Вилли доплывали на них вплоть до самой глубокой части канала и кружили там в ожидании больших паромов, массивные кильватеры которых мы использовали как пандусы, чтобы подняться в воздух. Не знаю, как нас не убили.
Появился ли впервые мамин друг после того, как мы вернулись обратно после несчастного случая с гидроциклом? Нет, скорее всего, это было незадолго до этого. "Привет, ты, должно быть, Гарри?". Волосы цвета воронова крыла, загар, белоснежная улыбка. "Как у тебя дела сегодня? Меня зовут так-то и так-то". Он поболтал с нами, поболтал с мамой. Особенно, с мамой. Подчеркнуто, с мамой. Его глаза при этом превратились в красные сердечки.
Он, без сомнения, был дерзким. Но, опять же, достаточно милым. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Похоже, браслет ей понравился, и она часто носила его. Затем он исчез из моего сознания.
Пока мамочка счастлива, сказал я Вилли, который ответил, что чувствует то же самое.
Люди время от времени перешептываются о тех, кто не очень хорошо себя ощущал в Балморале. Таких, как давно жившая здесь королева, например. Обезумев от горя, она заперла себя в замке Балморал и поклялась никогда оттуда не выходить. А также очень правильный бывший премьер-министр, назвавший это место “сюрреалистичным” и “крайне жутким”.
Тем не менее, думаю, я услышал эти истории много позже. Или, может быть, я слышал их, но они мне не запомнились. Для меня Балморал всегда был просто раем. Нечто среднее между "Миром Диснея" и какой-то священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят рыбалкой, стрельбой, беготней вверх и вниз по “холму”, чтобы замечать что-то необычное в фэн-шуе этого старого замка.
Я пытаюсь сказать, что был там счастлив.
На самом деле, возможно, я никогда не был счастливее, чем в тот благословенный летний день в Балморале: 30 августа 1997 года.
Мы пробыли в замке одну неделю. План состоял в том, чтобы остаться еще на недельку. Так же, как и в предыдущем году, как и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный микросезон: двухнедельная интерлюдия на Шотландском нагорье, ознаменовывавшая переход от разгара лета к ранней осени.
Моя бабуля тоже была там. Разумеется. Большую часть каждого лета она проводила в Балморале. И дед. И Вилли. И па. Вся семья, за исключением мамочки, потому что мамочка больше не была ее частью. Она либо сбежала, либо ее вышвырнули, в зависимости от того, кого вы спросите (хотя я никогда никого не спрашивал). В любом случае, она проводила свой отпуск в другом месте. Греция, как сказал кто-то. Нет, Сардиния, как сказал еще кто-то. "Нет-нет, — вмешается кто-то еще. — Твоя мать в Париже!". Может быть, мама сказала это сама. Когда она позвонила в тот день с утра, чтобы поболтать? К сожалению, это воспоминание, как и миллион других, находится по другую сторону высокой ментальной стены. Такое ужасное, дразнящее чувство — знать, что они там, с другой стороны, всего в нескольких дюймах от тебя, но стена всегда слишком высока, слишком толста. Она не поддается масштабированию.
Мало чем отличается от башен Балморала.
Где бы ни была мама, я понимал, что она была со своим новым другом. Это было слово, которое использовали все. Не бойфренд, не любовник. Друг. Достаточно приятный мужик, как я думал. Мы с Вилли только-только познакомились с ним. Вообще-то, мы были с мамой несколько недель раньше, когда она впервые встретила его в Сен-Тропе. Мы прекрасно проводили время, просто втроем, остановившись на вилле одного пожилого господина. Мы много смеялись и шутили, как обычно, когда мама, Вилли и я собирались втроем, хотя в ту поездку веселья было еще больше. Все, что было связано с этой поездкой в Сен-Тропе, было раем. Погода была великолепной, еда — вкусной, мама — улыбалась.
Лучше всего было то, что там были водные мотоциклы.
Чьи они были? Не знаю. Но я живо помню, как мы с Вилли доплывали на них вплоть до самой глубокой части канала и кружили там в ожидании больших паромов, массивные кильватеры которых мы использовали как пандусы, чтобы подняться в воздух. Не знаю, как нас не убили.
Появился ли впервые мамин друг после того, как мы вернулись обратно после несчастного случая с гидроциклом? Нет, скорее всего, это было незадолго до этого. "Привет, ты, должно быть, Гарри?". Волосы цвета воронова крыла, загар, белоснежная улыбка. "Как у тебя дела сегодня? Меня зовут так-то и так-то". Он поболтал с нами, поболтал с мамой. Особенно, с мамой. Подчеркнуто, с мамой. Его глаза при этом превратились в красные сердечки.
Он, без сомнения, был дерзким. Но, опять же, достаточно милым. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Похоже, браслет ей понравился, и она часто носила его. Затем он исчез из моего сознания.
Пока мамочка счастлива, сказал я Вилли, который ответил, что чувствует то же самое.
Шок для системы, переходящий от залитого солнцем Сен-Тропе к затененному облаками Балморалу. Я смутно помню этот шок, хотя больше ничего не могу вспомнить о нашей первой неделе в замке. Тем не менее, могу почти гарантировать, что время проводилось, в основном, на открытом воздухе. Моя семья жила на свежем воздухе, особенно бабуля, которая была очень недовольна, если не проводила на свежем воздухе хотя бы час в день. Однако не могу вспомнить, что мы делали на улице, что мы говорили, носили, ели. Кто-то говорит, что мы путешествовали на королевской яхте с острова Уайт до замка, это было последнее плавание яхты. Звучит прекрасно.
Что я действительно четко помню, так это физическое пространство. Густой лес. Холм, на котором паслись олени. Река Ди, змеящаяся вниз по нагорью. Кратер Лохнагар, парящий над головой, вечно в снегу. Пейзаж, география, архитектура — вот что остается в моей памяти.
Даты? Прошу прощения, но мне нужно будет их проверить.
Диалоги? Я, конечно, буду стараться изо всех сил, но не смогу приводить никаких дословных утверждений, особенно когда речь заходит о девяностых годах.
Но спросите меня о любом пространстве, которое я занимал, будь то замок, кабина пилота, классная комната, каюта, спальня, дворец, сад, паб, и я воссоздам его вплоть до обойных гвоздей.
Почему так организована моя память?
Генетика?
Травма?
Какая-то комбинация того и другого в стиле Франкенштейна?
Мой внутренний солдат, оценивающий каждое пространство как потенциальное поле битвы?
Моя врожденная домоседская натура, бунтующая против вынужденного кочевого существования?
Какое-то базовое опасение, что мир, по сути, представляет собой лабиринт, в который никогда нельзя попадать без карты?
Какова бы ни была причина, моя память — это моя память, она делает то, что делает, собирает и обрабатывает так, как считает нужным, и в том, что я помню и как я это помню, столько же правды, сколько и в так называемых объективных фактах. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто являются просто баснями, которые мы рассказываем себе о прошлом. «Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое». Когда я не так давно обнаружил эту цитату на BrainyQuote.com , я был как громом поражен. Я подумал, кто, черт возьми, такой этот Фолкнер? И как он связан с нами, Виндзорами?
Итак: Балморал. Закрыв глаза, я вижу главный вход, со вставками, передние окна, отделанные панелями, широкий портик и три черно-серые ступени из пестрого гранита, ведущие к массивной входной дубовой двери цвета виски, часто приоткрытой и припертой тяжелым камнем, у которой дежурит лакей в красной ливрее. Внутри — просторный холл и белый каменный пол со звездами из серой плитки, огромный камин с красивой резной каминной полкой темного дерева. С одной стороны — нечто вроде подсобного помещения, а слева, у высоких окон, — крючки для удочек, трости, резиновые болотные сапоги и тяжелые плащи. Много плащей, потому что лето во всей Шотландии может быть мокрым и холодным. Далее — светло-коричневая деревянная дверь, ведущая в коридор, устланный багровым ковром, со стенами, оклеенными кремовыми обоями с золотистым тисненым узором, напоминающим азбуку Брайля. Далее вдоль коридора — множество комнат, каждая из которых предназначена для определенной цели (например, для отдыха, чтения, просмотра телевизора, для чая). Была одна специальная комната для пажей, многих из которых я очень любил, как дураковатых дядюшек. И, наконец, главный зал замка, построенный в XIX веке практически на месте другого замка, датированного XIV веком и принадлежавшего в течение нескольких поколений другому принцу Гарри, который был сослан, затем вернулся и уничтожил все, что он видел. Мой дальний родственник. Моя родственная душа, как сказал бы кто-то. И, если ничего не подходит, мой тезка.
Я родился 15 сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.
Но с первого дня все звали меня Гарри.
В самом сердце главного зала была расположена парадная лестница. Размашистая, захватывающая дух, редко используемая. Бабушка, поднимаясь в свою спальню на втором этаже, с корги, бежавшими по пятам, всегда предпочитала лифт.
Как и ее корги.
Рядом с бабушкиным лифтом, через пару малиновых дверей, тянулась небольшая лестница с тяжелыми железными перилами; она вела на второй этаж, где стояла статуя королевы Виктории. Я всегда кланялся ей, проходя мимо: "Ваше Величество". Вилли делал то же самое. Нам так велели делать, но я и без этого бы так поступал. Я считал “бабушку Европы” чрезвычайно привлекательной, и не только потому, что ее любила бабуля, и не потому, что папа когда-то хотел назвать меня в честь ее мужа (мама ему запретила). Виктория познала великую любовь и безмерное счастье, но ее жизнь была, по сути. трагична. Говорили, что ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, был садистом, которого приводило в сексуальное возбуждение зрелище того, как солдат хлещут плетьми, а ее дорогой муж Альберт скончался у нее на глазах. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления на нее было совершено 8 покушений, совершенных семью разными людьми.
Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не смогло сломить Викторию.
За статуей Виктории обстановка усложняется. Двери становятся одинаковыми, комнаты — взаимосвязанными, и там легко заблудиться. Открыв не ту дверь, вы могли попасть к па, одевающемуся при помощи камердинера или что еще хуже, делающему стойку на голове. Эти упражнения были предписаны ему физиотерапевтом и представляли собой единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, это были старые травмы, полученные от игры в поло. Он выполнял упражнения ежедневно, одетый только в семейные трусы, прислонившись к двери или повиснув на перекладине, как опытный акробат. Если бы вы коснулись ручки двери лишь мизинцем, вы бы услышали, как он умоляет с другой стороны: "Нет! Нет! Не открывай! Пожалуйста, Боже, не открывай!".
В Балморале было пятьдесят спален, одна из которых была разделена для меня и Вилли. Взрослые называли это детской. У Вилли была большая половина, с двуспальной кроватью, большим умывальником, шкафом с зеркальными дверцами, красивым окном, выходящим во внутренний двор, фонтаном и бронзовой статуей оленя. Моя половина комнаты была гораздо меньше и менее роскошной. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было все равно.
Но мне и не нужно было спрашивать. Будучи на два года старше меня, Вилли был наследником, тогда как я был Запасным.
Это было не просто, как нас называла пресса, но это определенно было так. Это была стенография, часто используемая па, мамой и дедом. И даже бабулей. Наследник и Запасной — и по этому поводу не было никакого суждения, и никакой двусмысленности. Я был тенью, поддержкой, планом «Б». Я появился на свет на случай, если с Вилли что-нибудь случится. Я призван обеспечить подмогу, отвлечение внимания и, при необходимости, «запасные части». Возможно, почка. Переливание крови. Пересадка костного мозга. Все это было ясно мне с самого начала жизненного пути и регулярно подтверждалось впоследствии.
Мне было двадцать, когда я впервые услышал историю о том, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: "Замечательно! Ты подарила мне Наследника и Запасного. Моя работа выполнена!". Шутка. Предположительно. С другой стороны, через несколько минут после такой столь изысканной шутки па, как говорили, ушел на свидание со своей девушкой. Итак. Много правдивых слов, сказанных в шутку.
Я не обиделся. Я ничего не почувствовал ни по одному из этих поводов. Наследование было подобно погоде, расположению планет или смене времен года. У кого бы руки доходили беспокоиться о таких неизменных вещах? Кого может беспокоить судьба, высеченная на камне? Быть Виндзором означало — определить, какие истины неподвластны времени, а затем выбросить их из головы. Это означало усвоение основных параметров своей идентичности, инстинктивное знание того, кем ты был, что всегда было побочным продуктом того, кем ты не был.
Я не был бабулей.
Я не был па.
Я не был Вилли.
Я был третьим в очереди за ними.
Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз воображает себя принцем или принцессой. Поэтому быть Запасным или не Запасным, на самом деле, не так уж и плохо. Более того, решительно стоять за людей, которых ты любил, — разве это не определение чести?
Любви?
Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?
Что я действительно четко помню, так это физическое пространство. Густой лес. Холм, на котором паслись олени. Река Ди, змеящаяся вниз по нагорью. Кратер Лохнагар, парящий над головой, вечно в снегу. Пейзаж, география, архитектура — вот что остается в моей памяти.
Даты? Прошу прощения, но мне нужно будет их проверить.
Диалоги? Я, конечно, буду стараться изо всех сил, но не смогу приводить никаких дословных утверждений, особенно когда речь заходит о девяностых годах.
Но спросите меня о любом пространстве, которое я занимал, будь то замок, кабина пилота, классная комната, каюта, спальня, дворец, сад, паб, и я воссоздам его вплоть до обойных гвоздей.
Почему так организована моя память?
Генетика?
Травма?
Какая-то комбинация того и другого в стиле Франкенштейна?
Мой внутренний солдат, оценивающий каждое пространство как потенциальное поле битвы?
Моя врожденная домоседская натура, бунтующая против вынужденного кочевого существования?
Какое-то базовое опасение, что мир, по сути, представляет собой лабиринт, в который никогда нельзя попадать без карты?
Какова бы ни была причина, моя память — это моя память, она делает то, что делает, собирает и обрабатывает так, как считает нужным, и в том, что я помню и как я это помню, столько же правды, сколько и в так называемых объективных фактах. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто являются просто баснями, которые мы рассказываем себе о прошлом. «Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое». Когда я не так давно обнаружил эту цитату на BrainyQuote.com , я был как громом поражен. Я подумал, кто, черт возьми, такой этот Фолкнер? И как он связан с нами, Виндзорами?
Итак: Балморал. Закрыв глаза, я вижу главный вход, со вставками, передние окна, отделанные панелями, широкий портик и три черно-серые ступени из пестрого гранита, ведущие к массивной входной дубовой двери цвета виски, часто приоткрытой и припертой тяжелым камнем, у которой дежурит лакей в красной ливрее. Внутри — просторный холл и белый каменный пол со звездами из серой плитки, огромный камин с красивой резной каминной полкой темного дерева. С одной стороны — нечто вроде подсобного помещения, а слева, у высоких окон, — крючки для удочек, трости, резиновые болотные сапоги и тяжелые плащи. Много плащей, потому что лето во всей Шотландии может быть мокрым и холодным. Далее — светло-коричневая деревянная дверь, ведущая в коридор, устланный багровым ковром, со стенами, оклеенными кремовыми обоями с золотистым тисненым узором, напоминающим азбуку Брайля. Далее вдоль коридора — множество комнат, каждая из которых предназначена для определенной цели (например, для отдыха, чтения, просмотра телевизора, для чая). Была одна специальная комната для пажей, многих из которых я очень любил, как дураковатых дядюшек. И, наконец, главный зал замка, построенный в XIX веке практически на месте другого замка, датированного XIV веком и принадлежавшего в течение нескольких поколений другому принцу Гарри, который был сослан, затем вернулся и уничтожил все, что он видел. Мой дальний родственник. Моя родственная душа, как сказал бы кто-то. И, если ничего не подходит, мой тезка.
Я родился 15 сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.
Но с первого дня все звали меня Гарри.
В самом сердце главного зала была расположена парадная лестница. Размашистая, захватывающая дух, редко используемая. Бабушка, поднимаясь в свою спальню на втором этаже, с корги, бежавшими по пятам, всегда предпочитала лифт.
Как и ее корги.
Рядом с бабушкиным лифтом, через пару малиновых дверей, тянулась небольшая лестница с тяжелыми железными перилами; она вела на второй этаж, где стояла статуя королевы Виктории. Я всегда кланялся ей, проходя мимо: "Ваше Величество". Вилли делал то же самое. Нам так велели делать, но я и без этого бы так поступал. Я считал “бабушку Европы” чрезвычайно привлекательной, и не только потому, что ее любила бабуля, и не потому, что папа когда-то хотел назвать меня в честь ее мужа (мама ему запретила). Виктория познала великую любовь и безмерное счастье, но ее жизнь была, по сути. трагична. Говорили, что ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, был садистом, которого приводило в сексуальное возбуждение зрелище того, как солдат хлещут плетьми, а ее дорогой муж Альберт скончался у нее на глазах. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления на нее было совершено 8 покушений, совершенных семью разными людьми.
Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не смогло сломить Викторию.
За статуей Виктории обстановка усложняется. Двери становятся одинаковыми, комнаты — взаимосвязанными, и там легко заблудиться. Открыв не ту дверь, вы могли попасть к па, одевающемуся при помощи камердинера или что еще хуже, делающему стойку на голове. Эти упражнения были предписаны ему физиотерапевтом и представляли собой единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, это были старые травмы, полученные от игры в поло. Он выполнял упражнения ежедневно, одетый только в семейные трусы, прислонившись к двери или повиснув на перекладине, как опытный акробат. Если бы вы коснулись ручки двери лишь мизинцем, вы бы услышали, как он умоляет с другой стороны: "Нет! Нет! Не открывай! Пожалуйста, Боже, не открывай!".
В Балморале было пятьдесят спален, одна из которых была разделена для меня и Вилли. Взрослые называли это детской. У Вилли была большая половина, с двуспальной кроватью, большим умывальником, шкафом с зеркальными дверцами, красивым окном, выходящим во внутренний двор, фонтаном и бронзовой статуей оленя. Моя половина комнаты была гораздо меньше и менее роскошной. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было все равно.
Но мне и не нужно было спрашивать. Будучи на два года старше меня, Вилли был наследником, тогда как я был Запасным.
Это было не просто, как нас называла пресса, но это определенно было так. Это была стенография, часто используемая па, мамой и дедом. И даже бабулей. Наследник и Запасной — и по этому поводу не было никакого суждения, и никакой двусмысленности. Я был тенью, поддержкой, планом «Б». Я появился на свет на случай, если с Вилли что-нибудь случится. Я призван обеспечить подмогу, отвлечение внимания и, при необходимости, «запасные части». Возможно, почка. Переливание крови. Пересадка костного мозга. Все это было ясно мне с самого начала жизненного пути и регулярно подтверждалось впоследствии.
Мне было двадцать, когда я впервые услышал историю о том, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: "Замечательно! Ты подарила мне Наследника и Запасного. Моя работа выполнена!". Шутка. Предположительно. С другой стороны, через несколько минут после такой столь изысканной шутки па, как говорили, ушел на свидание со своей девушкой. Итак. Много правдивых слов, сказанных в шутку.
Я не обиделся. Я ничего не почувствовал ни по одному из этих поводов. Наследование было подобно погоде, расположению планет или смене времен года. У кого бы руки доходили беспокоиться о таких неизменных вещах? Кого может беспокоить судьба, высеченная на камне? Быть Виндзором означало — определить, какие истины неподвластны времени, а затем выбросить их из головы. Это означало усвоение основных параметров своей идентичности, инстинктивное знание того, кем ты был, что всегда было побочным продуктом того, кем ты не был.
Я не был бабулей.
Я не был па.
Я не был Вилли.
Я был третьим в очереди за ними.
Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз воображает себя принцем или принцессой. Поэтому быть Запасным или не Запасным, на самом деле, не так уж и плохо. Более того, решительно стоять за людей, которых ты любил, — разве это не определение чести?
Любви?
Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?
Рядом с моей спальней было что-то вроде круглой гостиной. Круглый стол, настенное зеркало, письменный стол, камин. В дальнем углу стояла огромная деревянная дверь, которая вела в ванную. Два мраморных бассейна выглядели как прототипы самых первых бассейнов. Все в Балморале было либо старым, либо сделано, чтобы выглядеть именно так. Замок был игровой площадкой, охотничьим домиком, но также и сценой.
В ванной комнате главное место занимала ванна на ножках, выглядевших как когтистые лапы, — и даже вода, бьющая из кранов, казалась старой. Не в плохом смысле. Древняя, как озеро, где Мерлин помог Артуру найти свой волшебный меч. Коричневатая, напоминающая о некрепком чае, вода часто вызывала тревогу у гостей, приезжавших на выходные: "Извините, но, кажется, с водой в моей уборной что-то не то?". Папа всегда улыбался и уверял их, что с водой все в порядке; напротив, она была отфильтрована и дезодорирована шотландским торфом. "Эта вода стекает прямо с холма, и то, что вы сейчас испытаете, — одно из лучших удовольствий в жизни — ванна с водой с нагорья".
В зависимости от ваших предпочтений, ваша ванна могла быть арктически холодной, либо же горячей, как из чайника; краны по всему замку были точно отрегулированы. Для меня мало какое удовольствие сравнимо с купанием в обжигающей воде, особенно при созерцании узких окон замка, где, как я воображал, когда-то стояли на страже лучники. Я смотрел на звездное небо или вниз, на сады, окруженные стеной, и представлял себя парящим над огромной лужайкой, которая была гладка и зелена, как стол для снукера, благодаря стараниям батальона садовников. Лужайка была такой идеальной, каждая травинка была подстрижена так аккуратно, что мы с Вилли чувствовали себя виноватыми, проходя по ней, не говоря уже о том, катании на велосипедах. Но мы все равно это делали, всегда. Однажды мы гнались по лужайке за двоюродной сестрой. Мы катались на квадроциклах, а кузина — на карте. Все это было забавой и игрой, пока она не врезалась головой в зеленый фонарный столб. Невероятная случайность — единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль! Мы взвизгнули от смеха, а фонарный столб, который недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, переломился надвое и упал на нее сверху. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.
30 августа 1997 года я не тратил много времени на разглядывание лужайки. Мы с Вилли поспешили принять вечернюю ванну, натянули пижамы и нетерпеливо уселись перед телевизором. Прибыли лакеи с подносами, уставленными тарелками, каждая из которых была увенчана серебряным куполом. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, затем, как всегда, пошутили с нами, прежде чем пожелать нам приятного аппетита.
"Лакеи", "костяной фарфор" — звучит шикарно, и я полагаю, так оно и было, но под этими причудливыми куполами была просто детская еда: рыбные палочки, творожные пироги, жареная курица, зеленый горошек.
Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы, также присоединилась к нам. Набивая щеки, мы услышали, как па в тапочках прошел мимо, возвращаясь из ванной. У него с собой был портативный CD-плеер, на котором он любил слушать свои “сборники рассказов”, отмокая. По па можно было сверять часы, поэтому, когда мы услышали его в холле, мы поняли, что уже почти восемь.
Полчаса спустя мы уловили шум шагов взрослых, спускающихся вниз, затем первые заунывные ноты волынки. В течение следующих двух часов взрослых, одетых в модные наряды, будут удерживать в столовой и заставлять их сидеть вокруг этого длинного стола, щурясь друг на друга при тусклом свете канделябров, спроектированных принцем Альбертом, оставаясь прямыми, как шомпол, перед фарфоровыми тарелками и хрустальными кубками, расставленными с математической точностью персоналом (использовавшим для этого рулетку), клевать перепелиные яйца и тюрбо и вести праздную болтовню. Черные галстуки, жесткие черные туфли, брюки. Может быть, даже килты.
Я думал, какое же это наказание — быть взрослым.
По пути на ужин заглянул па. Он торопился, но устроил нам шоу, подняв серебряный купол — "Пальчики оближешь! Я тоже это хочу!" — и внюхавшись в увиденное. Он всегда что-то обнюхивал. Еду, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был ищейкой. Может быть, он так долго принюхивался потому, что было трудно уловить что-либо кроме того, чем от него пахло. Туалетная вода Eau Sauvage, которой он опрыскивал щеки, шею, рубашку. Цветочный, с резкими нотками чего-то вроде перца или пороха, сделано в Париже. Так было написано на бутылке. Что заставило меня подумать о маме.
«Да, Гарри, мама в Париже».
Их развод стал окончательным ровно год назад. День в день.
"Ведите себя хорошо, мальчики".
"Хорошо, па".
"Не засиживайтесь допоздна".
Он ушел. А его запах остался.
Мы с Вилли закончили ужин, посмотрели еще немного телевизор, затем встали, чтобы заняться нашими обычными вечерними делами. Мы примостились на верхней ступеньке боковой лестницы и подслушивали взрослых в надежде услышать неприличное слово или историю. Бегали вверх и вниз по длинным коридорам под бдительными взглядами десятков мертвых оленьих голов. В какой-то момент мы наткнулись на бабулиного волынщика. Помятый, с телом грушевидной формы, кустистыми бровями и в твидовом килте, он следовал за бабулей, потому что она любила звук волынки, как и Виктория, хотя Альберт якобы называл ее “звериным инструментом”. Во время летнего отдыха в Балморале бабушка попросила волынщика будить ее волынкой с утра и приглашать этой музыкой на ужин.
Его инструмент был похож на бухого осьминога, за исключением того, что его гибкие рукоятки были покрыты гравировкой из серебра и темного красного дерева. Мы видели эту штуку раньше, много раз, но в тот вечер он предложил нам подержать ее. Попробовать ее.
"Правда?".
"Да-да, берите!".
Мы не смогли извлечь из труб инструмента ничего, кроме нескольких жалких скрипов. У нас просто не хватило сил. А у волынщика была грудная клетка объемом с бочонок для виски. Он заставлял волынку стонать и кричать.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали ему спокойной ночи, а затем вернулись в детскую, где Мейбл следила за тем, как мы чистили зубы и умывались. Затем — в кровать.
Моя кровать была высокой. Мне приходилось подпрыгивать, чтобы попасть на нее, после чего я скатывался в центральное углубление. Как если бы я забрался на книжный шкаф, а потом свалился во вскопанную траншею. Постельное белье было чистым, хрустящим, различных оттенков белого. Простыни цвета алебастра. Кремовые покрывала. Одеяла цвета яичной скорлупы, на большинстве из которых была вышита надпись ER — "Королева Елизавета". Все было натянуто туго, как барабан, и так искусно разглажено, что можно было легко заметить вековые заплатки.
Я натянул простынь и покрывало до подбородка, потому что мне не нравилась темнота. Если точнее, я ненавидел темноту. Мамочка тоже так делала, как она мне сказала. Я подумал, что унаследовал это от нее, вместе с ее носом, голубыми глазами, любовью к людям, а также ненавистью к самодовольству, фальши и всему снобскому. Я вижу себя под этими одеялами, смотрящим в темноту, слушающим треск насекомых и уханье сов. Представлял ли я себе фигуры, скользящие по стенам? Смотрел ли я на полоску света на полу, которая всегда была там, потому что я настаивал на том, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени прошло, прежде чем я уснул? Другими словами, сколько осталось от моего детства, и как сильно я ценил его, наслаждался им, прежде чем смутно осознал...
"Папа?".
Он стоял у края кровати, глядя на меня сверху вниз. В своем белом домашнем халате он казался мне призраком из спектакля.
"Да, мальчик мой".
Он слегка улыбнулся, отвел взгляд.
В комнате было уже не темно. Но и не светло. Странный промежуточный свет, коричневатый, почти как вода в древней ванне.
Он посмотрел на меня как-то странно, так, как никогда раньше не смотрел.
Со... страхом?
"Что, па?".
Он присел на край кровати. Положил руку мне на колено:
"Мальчик мой, мама попала в автокатастрофу".
Помню, подумал: "Авария... Ок».
"Но с ней все в порядке, да?".
Я живо помню, как эта мысль промелькнула у меня в голове. И помню, как терпеливо ждал, пока па подтвердит, что с мамой действительно все в порядке. И я помню, что он этого не сделал.
Затем произошел внутренний сдвиг. Я начал молча умолять па, или Бога, или обоих сразу: "Нет, нет, нет!".
Па начал разглядывать складки старых стеганых одеял и простыней: "Возникли осложнения. Мамочка довольно сильно пострадала и была доставлена в больницу, мальчик мой».
Он всегда называл меня “мальчик мой”, но теперь он говорил это довольно часто. Его голос звучал мягко. Казалос, он был в шоке.
«Ох... Больница?».
«Да. С травмой головы».
Упоминал ли он папарацци? Сказал ли, что за ней гнались? Не думаю. Не могу поклясться, но, скорее всего, нет. Папарацци были такой огромной проблемой и для мамы, и для всех, что об этом не нужно было говорить.
Я снова подумал: "Травма... Но с ней все в порядке. Ее отвезли в больницу, ее вылечат, и мы поедем навестить ее. Сегодня. Самое позднее — сегодня вечером".
"Они делали все, что могли, мой мальчик. Боюсь, она не справилась".
Эти фразы застряли в моей голове, как дротики в доске. Он действительно сказал это именно так, я уверен. "Она не справилась". А потом все, казалось, остановилось.
Нет, не так. Не казалось. Ничего не казалось. Все отчетливо, безусловно, бесповоротно остановилось.
Я не запомнил ни одного слова из тех, что я сказал ему тогда. Вполне возможно, что я ничего не говорил. Что я помню с поразительной четкостью, так это то, что я не плакал. Не проронил ни слезинки.
Папа не обнял меня. Он не был силен в проявлении эмоций при обычных обстоятельствах, так как можно было ожидать, что он проявит их в такой кризисной ситуации? Но его рука снова легла мне на колено, и он сказал: "Все будет хорошо".
Для него это уже было много. Покровительственный по-отцовски, полный надежды, добрый. И такой нечестный.
Он поднялся и ушел. Я не помню, как я узнал, что он уже был в другой комнате, что он уже сказал Вилли, но я знал.
Я лежал или сидел. Не вставал. Не умылся, не сходил в туалет. Не оделся. Не позвал Вилли или Мейбл. После десятилетий работы над воссозданием того утра я пришел к одному неизбежному выводу: я, должно быть, оставался в той комнате, ничего не говоря, никого не видя, ровно до девяти утра, когда снаружи заиграл волынщик.
Хотел бы я вспомнить, что он играл. Но, может, это и не имеет значения.
С волынкой дело не в мелодии, а в тоне. Волынке — тысячи лет, она создана для того, чтобы усиливать то, что уже есть в сердце. Если ты чувствуешь себя глупо, волынка делает тебя еще глупее. Если ты сердишься, волынка доводит твою кровь до кипения. А если ты горюешь, даже если тебе всего двенадцать лет и ты не знаешь, что ты горюешь (может быть, особенно если ты этого не знаешь), волынка может свести тебя с ума.
В ванной комнате главное место занимала ванна на ножках, выглядевших как когтистые лапы, — и даже вода, бьющая из кранов, казалась старой. Не в плохом смысле. Древняя, как озеро, где Мерлин помог Артуру найти свой волшебный меч. Коричневатая, напоминающая о некрепком чае, вода часто вызывала тревогу у гостей, приезжавших на выходные: "Извините, но, кажется, с водой в моей уборной что-то не то?". Папа всегда улыбался и уверял их, что с водой все в порядке; напротив, она была отфильтрована и дезодорирована шотландским торфом. "Эта вода стекает прямо с холма, и то, что вы сейчас испытаете, — одно из лучших удовольствий в жизни — ванна с водой с нагорья".
В зависимости от ваших предпочтений, ваша ванна могла быть арктически холодной, либо же горячей, как из чайника; краны по всему замку были точно отрегулированы. Для меня мало какое удовольствие сравнимо с купанием в обжигающей воде, особенно при созерцании узких окон замка, где, как я воображал, когда-то стояли на страже лучники. Я смотрел на звездное небо или вниз, на сады, окруженные стеной, и представлял себя парящим над огромной лужайкой, которая была гладка и зелена, как стол для снукера, благодаря стараниям батальона садовников. Лужайка была такой идеальной, каждая травинка была подстрижена так аккуратно, что мы с Вилли чувствовали себя виноватыми, проходя по ней, не говоря уже о том, катании на велосипедах. Но мы все равно это делали, всегда. Однажды мы гнались по лужайке за двоюродной сестрой. Мы катались на квадроциклах, а кузина — на карте. Все это было забавой и игрой, пока она не врезалась головой в зеленый фонарный столб. Невероятная случайность — единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль! Мы взвизгнули от смеха, а фонарный столб, который недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, переломился надвое и упал на нее сверху. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.
30 августа 1997 года я не тратил много времени на разглядывание лужайки. Мы с Вилли поспешили принять вечернюю ванну, натянули пижамы и нетерпеливо уселись перед телевизором. Прибыли лакеи с подносами, уставленными тарелками, каждая из которых была увенчана серебряным куполом. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, затем, как всегда, пошутили с нами, прежде чем пожелать нам приятного аппетита.
"Лакеи", "костяной фарфор" — звучит шикарно, и я полагаю, так оно и было, но под этими причудливыми куполами была просто детская еда: рыбные палочки, творожные пироги, жареная курица, зеленый горошек.
Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы, также присоединилась к нам. Набивая щеки, мы услышали, как па в тапочках прошел мимо, возвращаясь из ванной. У него с собой был портативный CD-плеер, на котором он любил слушать свои “сборники рассказов”, отмокая. По па можно было сверять часы, поэтому, когда мы услышали его в холле, мы поняли, что уже почти восемь.
Полчаса спустя мы уловили шум шагов взрослых, спускающихся вниз, затем первые заунывные ноты волынки. В течение следующих двух часов взрослых, одетых в модные наряды, будут удерживать в столовой и заставлять их сидеть вокруг этого длинного стола, щурясь друг на друга при тусклом свете канделябров, спроектированных принцем Альбертом, оставаясь прямыми, как шомпол, перед фарфоровыми тарелками и хрустальными кубками, расставленными с математической точностью персоналом (использовавшим для этого рулетку), клевать перепелиные яйца и тюрбо и вести праздную болтовню. Черные галстуки, жесткие черные туфли, брюки. Может быть, даже килты.
Я думал, какое же это наказание — быть взрослым.
По пути на ужин заглянул па. Он торопился, но устроил нам шоу, подняв серебряный купол — "Пальчики оближешь! Я тоже это хочу!" — и внюхавшись в увиденное. Он всегда что-то обнюхивал. Еду, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был ищейкой. Может быть, он так долго принюхивался потому, что было трудно уловить что-либо кроме того, чем от него пахло. Туалетная вода Eau Sauvage, которой он опрыскивал щеки, шею, рубашку. Цветочный, с резкими нотками чего-то вроде перца или пороха, сделано в Париже. Так было написано на бутылке. Что заставило меня подумать о маме.
«Да, Гарри, мама в Париже».
Их развод стал окончательным ровно год назад. День в день.
"Ведите себя хорошо, мальчики".
"Хорошо, па".
"Не засиживайтесь допоздна".
Он ушел. А его запах остался.
Мы с Вилли закончили ужин, посмотрели еще немного телевизор, затем встали, чтобы заняться нашими обычными вечерними делами. Мы примостились на верхней ступеньке боковой лестницы и подслушивали взрослых в надежде услышать неприличное слово или историю. Бегали вверх и вниз по длинным коридорам под бдительными взглядами десятков мертвых оленьих голов. В какой-то момент мы наткнулись на бабулиного волынщика. Помятый, с телом грушевидной формы, кустистыми бровями и в твидовом килте, он следовал за бабулей, потому что она любила звук волынки, как и Виктория, хотя Альберт якобы называл ее “звериным инструментом”. Во время летнего отдыха в Балморале бабушка попросила волынщика будить ее волынкой с утра и приглашать этой музыкой на ужин.
Его инструмент был похож на бухого осьминога, за исключением того, что его гибкие рукоятки были покрыты гравировкой из серебра и темного красного дерева. Мы видели эту штуку раньше, много раз, но в тот вечер он предложил нам подержать ее. Попробовать ее.
"Правда?".
"Да-да, берите!".
Мы не смогли извлечь из труб инструмента ничего, кроме нескольких жалких скрипов. У нас просто не хватило сил. А у волынщика была грудная клетка объемом с бочонок для виски. Он заставлял волынку стонать и кричать.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали ему спокойной ночи, а затем вернулись в детскую, где Мейбл следила за тем, как мы чистили зубы и умывались. Затем — в кровать.
Моя кровать была высокой. Мне приходилось подпрыгивать, чтобы попасть на нее, после чего я скатывался в центральное углубление. Как если бы я забрался на книжный шкаф, а потом свалился во вскопанную траншею. Постельное белье было чистым, хрустящим, различных оттенков белого. Простыни цвета алебастра. Кремовые покрывала. Одеяла цвета яичной скорлупы, на большинстве из которых была вышита надпись ER — "Королева Елизавета". Все было натянуто туго, как барабан, и так искусно разглажено, что можно было легко заметить вековые заплатки.
Я натянул простынь и покрывало до подбородка, потому что мне не нравилась темнота. Если точнее, я ненавидел темноту. Мамочка тоже так делала, как она мне сказала. Я подумал, что унаследовал это от нее, вместе с ее носом, голубыми глазами, любовью к людям, а также ненавистью к самодовольству, фальши и всему снобскому. Я вижу себя под этими одеялами, смотрящим в темноту, слушающим треск насекомых и уханье сов. Представлял ли я себе фигуры, скользящие по стенам? Смотрел ли я на полоску света на полу, которая всегда была там, потому что я настаивал на том, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени прошло, прежде чем я уснул? Другими словами, сколько осталось от моего детства, и как сильно я ценил его, наслаждался им, прежде чем смутно осознал...
"Папа?".
Он стоял у края кровати, глядя на меня сверху вниз. В своем белом домашнем халате он казался мне призраком из спектакля.
"Да, мальчик мой".
Он слегка улыбнулся, отвел взгляд.
В комнате было уже не темно. Но и не светло. Странный промежуточный свет, коричневатый, почти как вода в древней ванне.
Он посмотрел на меня как-то странно, так, как никогда раньше не смотрел.
Со... страхом?
"Что, па?".
Он присел на край кровати. Положил руку мне на колено:
"Мальчик мой, мама попала в автокатастрофу".
Помню, подумал: "Авария... Ок».
"Но с ней все в порядке, да?".
Я живо помню, как эта мысль промелькнула у меня в голове. И помню, как терпеливо ждал, пока па подтвердит, что с мамой действительно все в порядке. И я помню, что он этого не сделал.
Затем произошел внутренний сдвиг. Я начал молча умолять па, или Бога, или обоих сразу: "Нет, нет, нет!".
Па начал разглядывать складки старых стеганых одеял и простыней: "Возникли осложнения. Мамочка довольно сильно пострадала и была доставлена в больницу, мальчик мой».
Он всегда называл меня “мальчик мой”, но теперь он говорил это довольно часто. Его голос звучал мягко. Казалос, он был в шоке.
«Ох... Больница?».
«Да. С травмой головы».
Упоминал ли он папарацци? Сказал ли, что за ней гнались? Не думаю. Не могу поклясться, но, скорее всего, нет. Папарацци были такой огромной проблемой и для мамы, и для всех, что об этом не нужно было говорить.
Я снова подумал: "Травма... Но с ней все в порядке. Ее отвезли в больницу, ее вылечат, и мы поедем навестить ее. Сегодня. Самое позднее — сегодня вечером".
"Они делали все, что могли, мой мальчик. Боюсь, она не справилась".
Эти фразы застряли в моей голове, как дротики в доске. Он действительно сказал это именно так, я уверен. "Она не справилась". А потом все, казалось, остановилось.
Нет, не так. Не казалось. Ничего не казалось. Все отчетливо, безусловно, бесповоротно остановилось.
Я не запомнил ни одного слова из тех, что я сказал ему тогда. Вполне возможно, что я ничего не говорил. Что я помню с поразительной четкостью, так это то, что я не плакал. Не проронил ни слезинки.
Папа не обнял меня. Он не был силен в проявлении эмоций при обычных обстоятельствах, так как можно было ожидать, что он проявит их в такой кризисной ситуации? Но его рука снова легла мне на колено, и он сказал: "Все будет хорошо".
Для него это уже было много. Покровительственный по-отцовски, полный надежды, добрый. И такой нечестный.
Он поднялся и ушел. Я не помню, как я узнал, что он уже был в другой комнате, что он уже сказал Вилли, но я знал.
Я лежал или сидел. Не вставал. Не умылся, не сходил в туалет. Не оделся. Не позвал Вилли или Мейбл. После десятилетий работы над воссозданием того утра я пришел к одному неизбежному выводу: я, должно быть, оставался в той комнате, ничего не говоря, никого не видя, ровно до девяти утра, когда снаружи заиграл волынщик.
Хотел бы я вспомнить, что он играл. Но, может, это и не имеет значения.
С волынкой дело не в мелодии, а в тоне. Волынке — тысячи лет, она создана для того, чтобы усиливать то, что уже есть в сердце. Если ты чувствуешь себя глупо, волынка делает тебя еще глупее. Если ты сердишься, волынка доводит твою кровь до кипения. А если ты горюешь, даже если тебе всего двенадцать лет и ты не знаешь, что ты горюешь (может быть, особенно если ты этого не знаешь), волынка может свести тебя с ума.
Было обычное воскресенье. И мы, как всегда, пошли в церковь Крэти Кирк.
Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, подаренные Викторией десятилетиями ранее, — возможно, чтобы искупить огорчение, которое она причинила, молясь там. То, что глава англиканской церкви молится в шотландской церкви Шотландии, вызывало ажиотаж, которого я никогда не понимал.
Я видел фотографии, на которых запечатлено, как мы в тот день входили в церковь, но они не вызывают у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-нибудь проповедник? Ухудшил ли он тем самым обстановку? Слушал ли я его или же пялился в дальний конец скамьи, думая о маме?
На обратном пути в Балморал, в двух минутах езды, нам предложили остановиться. Люди все утро собирались у главных ворот, некоторые начали оставлять там такие вещи, как мягкие игрушки, цветы, открытки. С желанием выразить свою признательность.
Мы остановились и вышли. Я не мог видеть ничего, кроме некой матрицы, состоявшей из цветных точек. Цветы. Много цветов. Я не слышал ничего, кроме ритмичных щелчков с другой стороны дороги. Пресса. Я потянулся к руке отца, ища утешения, а затем выругал себя, потому что этот жест вызвал просто взрыв щелчков камер.
Я дал им именно то, что они хотели.
Эмоции.
Драму.
Боль.
Они щелкали, и щелкали, и щелкали...
Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, подаренные Викторией десятилетиями ранее, — возможно, чтобы искупить огорчение, которое она причинила, молясь там. То, что глава англиканской церкви молится в шотландской церкви Шотландии, вызывало ажиотаж, которого я никогда не понимал.
Я видел фотографии, на которых запечатлено, как мы в тот день входили в церковь, но они не вызывают у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-нибудь проповедник? Ухудшил ли он тем самым обстановку? Слушал ли я его или же пялился в дальний конец скамьи, думая о маме?
На обратном пути в Балморал, в двух минутах езды, нам предложили остановиться. Люди все утро собирались у главных ворот, некоторые начали оставлять там такие вещи, как мягкие игрушки, цветы, открытки. С желанием выразить свою признательность.
Мы остановились и вышли. Я не мог видеть ничего, кроме некой матрицы, состоявшей из цветных точек. Цветы. Много цветов. Я не слышал ничего, кроме ритмичных щелчков с другой стороны дороги. Пресса. Я потянулся к руке отца, ища утешения, а затем выругал себя, потому что этот жест вызвал просто взрыв щелчков камер.
Я дал им именно то, что они хотели.
Эмоции.
Драму.
Боль.
Они щелкали, и щелкали, и щелкали...
Через несколько часов па уехал в Париж в сопровождении маминых сестер — тетушек Сары и Джейн. Как сказал кто-то, им нужно было получить больше информации о катастрофе. И организовать возвращение мамочкиного тела.
Тела. Люди продолжали произносить это слово. Это был удар под дых, чертова ложь, потому что мама не была мертва!
Это было моим внезапным озарением.
Мне было нечем заняться, кроме как бродить по замку и разговаривать сам с собой, и тогда мной овладело подозрение, которое затем переросло в твердое убеждение. Все это было подстроено. И в этот раз фокус разыгрывали не окружающие меня люди или пресса, а мама. Ее жизнь была несчастной, ее преследовали, изводили, о ней лгали, ей лгали. Поэтому она инсценировала несчастный случай как отвлекающий маневр и сбежала.
От осознания этого у меня перехватило дыхание, и я с облегчением вздохнул.
«Конечно! Это всего лишь уловка, чтобы она могла начать все с чистого листа! В этот самый момент она, без сомнения, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своем тайно купленном бревенчатом домике где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, уже скоро она пошлет за мной и Вилли. Все это так очевидно! Почему я не понимал этого раньше? Мамочка не умерла! Она прячется!".
Я почувствовал себя намного лучше. Но затем закралось сомнение.
"Погоди! Мама никогда бы так не поступила с нами. Эта невыразимая боль, она никогда бы такого не допустила, не говоря уже о том, чтобы самой причинить ее!".
Затем снова пришло облегчение: "У нее не было выбора. Это была ее единственная надежда на свободу".
Затем — вновь сомнение: "Мама не стала бы прятаться, она слишком сильный боец!".
Затем облегчение: "Это ее способ борьбы. Она вернется. Должна вернуться. У меня через две недели день рождения".
Но сначала вернулись па и тетушки. Об их возвращении сообщили все телеканалы. Весь мир наблюдал, как они ступили на летное поле аэропорта Королевских ВВС в Нортхолте. Один канал даже добавил музыку к репортажу об их прибытии: скорбный псалом. Нас с Вилли не пускали к телевизору, но думаю, мы это слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Мы все надежно укрылись в замке. Это было похоже на пребывание в склепе, за исключением того, что все носили шотландские клетчатые штаны и придерживались обычного распорядка дня и расписания дел. Если кто-то и говорил о чем-нибудь, я не слышал. Единственный голос, который я слышал, был тот, что гудел в моей голове, когда я спорил сам с собой.
"Она умерла".
"Нет, она прячется".
"Она мертва".
"Нет, она притворяется мертвой".
Однажды утром настало время. Возвращаться в Лондон. Я ничего не помню об этой поездке. Ехали ли мы на машине? Летели ли королевским рейсом? Я вспоминаю воссоединение с па, тетушками и решающую встречу с тетушкой Сарой, хотя все окутано туманом и может быть перечислено не совсем в точной последовательности. Временами моя память возвращает меня прямо туда, в те ужасные первые дни сентября. Иногда отбрасывает меня вперед, многими годами позже.
Всякий раз, когда это случалось, это происходило вот так:
"Уильям? Гарри? У тетушки Сары есть кое-что для вас, мальчики".
Она шагнула вперед, держа в руках две крошечные голубые коробочки.
"Что это?".
"Открой".
Я приоткрыл свою коробочку.
Внутри был... мотылек?
Нет.
Усы?
Тоже нет.
"Что же это?..".
"Ее локон, Гарри".
Тетушка Сара объяснила, что в Париже она срезала два локона с маминой головы.
Вот оно что! Доказательство. Она действительно умерла.
Но в голову сразу же пришло обнадеживающее сомнение, спасительная неуверенность: "Нет, это могут быть чьи угодно волосы!". Мама, с ее прекрасными белокурыми волосами, от которых никто не отрезал локонов, была где-то там.
"Я бы знал, если бы это было не так. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. И они не дают мне никаких подобных сигналов".
И мое тело, и мое сердце были так же полны любви к ней, как и всегда.
Тела. Люди продолжали произносить это слово. Это был удар под дых, чертова ложь, потому что мама не была мертва!
Это было моим внезапным озарением.
Мне было нечем заняться, кроме как бродить по замку и разговаривать сам с собой, и тогда мной овладело подозрение, которое затем переросло в твердое убеждение. Все это было подстроено. И в этот раз фокус разыгрывали не окружающие меня люди или пресса, а мама. Ее жизнь была несчастной, ее преследовали, изводили, о ней лгали, ей лгали. Поэтому она инсценировала несчастный случай как отвлекающий маневр и сбежала.
От осознания этого у меня перехватило дыхание, и я с облегчением вздохнул.
«Конечно! Это всего лишь уловка, чтобы она могла начать все с чистого листа! В этот самый момент она, без сомнения, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своем тайно купленном бревенчатом домике где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, уже скоро она пошлет за мной и Вилли. Все это так очевидно! Почему я не понимал этого раньше? Мамочка не умерла! Она прячется!".
Я почувствовал себя намного лучше. Но затем закралось сомнение.
"Погоди! Мама никогда бы так не поступила с нами. Эта невыразимая боль, она никогда бы такого не допустила, не говоря уже о том, чтобы самой причинить ее!".
Затем снова пришло облегчение: "У нее не было выбора. Это была ее единственная надежда на свободу".
Затем — вновь сомнение: "Мама не стала бы прятаться, она слишком сильный боец!".
Затем облегчение: "Это ее способ борьбы. Она вернется. Должна вернуться. У меня через две недели день рождения".
Но сначала вернулись па и тетушки. Об их возвращении сообщили все телеканалы. Весь мир наблюдал, как они ступили на летное поле аэропорта Королевских ВВС в Нортхолте. Один канал даже добавил музыку к репортажу об их прибытии: скорбный псалом. Нас с Вилли не пускали к телевизору, но думаю, мы это слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Мы все надежно укрылись в замке. Это было похоже на пребывание в склепе, за исключением того, что все носили шотландские клетчатые штаны и придерживались обычного распорядка дня и расписания дел. Если кто-то и говорил о чем-нибудь, я не слышал. Единственный голос, который я слышал, был тот, что гудел в моей голове, когда я спорил сам с собой.
"Она умерла".
"Нет, она прячется".
"Она мертва".
"Нет, она притворяется мертвой".
Однажды утром настало время. Возвращаться в Лондон. Я ничего не помню об этой поездке. Ехали ли мы на машине? Летели ли королевским рейсом? Я вспоминаю воссоединение с па, тетушками и решающую встречу с тетушкой Сарой, хотя все окутано туманом и может быть перечислено не совсем в точной последовательности. Временами моя память возвращает меня прямо туда, в те ужасные первые дни сентября. Иногда отбрасывает меня вперед, многими годами позже.
Всякий раз, когда это случалось, это происходило вот так:
"Уильям? Гарри? У тетушки Сары есть кое-что для вас, мальчики".
Она шагнула вперед, держа в руках две крошечные голубые коробочки.
"Что это?".
"Открой".
Я приоткрыл свою коробочку.
Внутри был... мотылек?
Нет.
Усы?
Тоже нет.
"Что же это?..".
"Ее локон, Гарри".
Тетушка Сара объяснила, что в Париже она срезала два локона с маминой головы.
Вот оно что! Доказательство. Она действительно умерла.
Но в голову сразу же пришло обнадеживающее сомнение, спасительная неуверенность: "Нет, это могут быть чьи угодно волосы!". Мама, с ее прекрасными белокурыми волосами, от которых никто не отрезал локонов, была где-то там.
"Я бы знал, если бы это было не так. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. И они не дают мне никаких подобных сигналов".
И мое тело, и мое сердце были так же полны любви к ней, как и всегда.
Мы с Вилли прогуливались взад и вперед в толпе у Кенсингтонского дворца, улыбаясь и пожимая руки. Будто баллотировались в президенты. Сотни и сотни рук беспрестанно касались наших лиц, и пальцы часто были мокрыми.
От чего? Я задумался.
От слез, понял наконец.
Мне не нравилось ощущение от этих рук. Более того, я ненавидел то, как они заставляли меня чувствовать себя. Чувство вины.
Почему все эти люди плакали, когда не плакал я?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что жизнь мамочки была такой печальной, что она почувствовала необходимость исчезнуть, придумав этот грандиозный спектакль. Но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко впитал устав семьи: плакать — это не выход. Никогда не выход.
Помню груды цветов вокруг. Помню, как испытывал невыразимую печаль, будучи в то же время неизменно вежливым. Помню, как причитали пожилые дамы: "О боже, какой вежливый! Бедный мальчик!" Помню, как бормотал слова благодарности снова и снова: спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что разбили здесь лагерь на несколько дней. Помню, как утешал людей, которые были подавлены, подавлены так, как будто знали мамочку, думая при этом: "Вы же ее не знали. Вы ведете себя так, будто знали... Но вы ее не знали".
В смысле... "Вы ее не знаете". В настоящем времени.
После общения с толпой людей мы вернулись в Кенсингтонский дворец. Вошли через две большие черные двери в мамины покои, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Темно-коричневый, английского дуба. Я помню (или воображаю), что он был задрапирован... Британским флагом?
Этот флаг гипнотизировал меня. Может, из-за моих мальчишеских игр в войнушку. Может, из-за моего не соответствующего возрасту патриотизма. Или, может, потому, что я уже несколько дней слышал шумиху о флаге, флаге, флаге... Это было все, о чем люди могли говорить. Люди пришли в бешенство, потому что флаг над Букингемским дворцом не был приспущен наполовину. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда и ни при каких обстоятельствах не был приспущен, что он поднимался, когда бабуля была в резиденции, и опускался, когда она была в отъезде. И все. Они только хотели увидеть хоть какое-нибудь официальное проявление траура, и их приводило в ярость его отсутствие. То есть они пришли в ярость из-за британских газет, которые пытались отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Помню один заголовок, многозначительно адресованный бабуле: "Докажи нам, что тебе не все равно". Как низко, учитывая, что это исходило от тех же извергов, которым было настолько “не все равно”, что они загнали маму в туннель, из которого она так и не вышла.
К этому времени я подслушал такую “официальную” версию событий: папарацци преследовали маму по улицам Парижа, затем в туннеле, где ее мерседес врезался в стену или в цементный столб, в результате чего погибла и она, и ее друг, и водитель.
Стоя у гроба, задрапированного флагом, я спросил себя: патриотка ли мама?
Что она на самом деле думает о Британии? Кто-нибудь потрудился спросить ее об этом?
Когда я смогу спросить ее сам?
В моей памяти не осталось ни одно из слов, которые члены семьи говорили тогда друг другу или гробу. Я не помню ни слова из сказанного Вилли и мной друг другу, хотя помню, как люди вокруг нас говорили, что “мальчики” выглядят как “контуженные”. Никто и не потрудился шептать это, как будто мы были настолько контужены, что оглохли.
На следующий день обсуждались похороны. Согласно последнему плану гроб должен был проехать по улицам в карете, запряженной лошадьми, в сопровождении королевского эскадрона, в то время как мы с Вилли должны были идти за гробом пешком. Казалось, это было слишком много для двух мальчиков. Некоторые взрослые были ошеломлены. Мамин брат, дядя Чарльз, начал скандалить: "Вы не можете заставить этих мальчиков идти за гробом матери! Это варварство!".
Был предложен альтернативный план. Вилли должен был идти один. В конце концов, ему было пятнадцать. Оставить младшего в покое. Оставить Запасного в запасе. Этот альтернативный план был разослан семье по цепочке.
Пришел ответ.
Должны идти оба принца. Вероятно, чтобы вызвать сочувствие.
Дядя Чарльз был в ярости. А я — нет. Я не хотел, чтобы Вилли подвергся такому испытанию без меня. А если бы мы поменялись ролями, он бы никогда не захотел (и, конечно, не позволил бы), чтобы я сделал это в одиночку.
Итак, наступило утро, ясное и раннее, и мы отправились в путь все вместе. Дядя Чарльз — справа от меня, еще правее — Вилли, за ним — дед. Слева от меня шел па. Я с самого начала отметил, каким безмятежным выглядел дед: будто принимал участие в очередной королевской помолвке. Я ясно видел его глаза, потому что он смотрел прямо перед собой. Они все так смотрели. Но я смотрел вниз. Как и Вилли.
Помню, как чувствовал оцепенение. Как сжимал кулаки. Как всегда посматривал на Вилли краем глаза и черпал из этого много сил. Больше всего запомнились звуки: звяканье уздечек и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, а также скрип колес орудийного лафета, который они везли (кто-то сказал, что это пережиток Первой мировой войны, и это казалось правильным, поскольку мама, как бы она ни любила мир, часто казалась солдатом, независимо от того, воевала ли она против папарации и па). Думаю, запомню эти несколько звуков на всю оставшуюся жизнь, потому что они так резко контрастировали с окружающей тишиной. Не работал ни один двигатель, не проезжал ни один грузовик, не пролетала ни одна птица. Не было слышно ни одного человеческого голоса, что было невозможно, потому что вдоль дорог выстроилось два миллиона человек. Тем единственным, что указывало на то, что мы маршировали по "каньону человечности", были скорбные причитания в толпе.
Через двадцать минут мы добрались до Вестминстерского аббатства. Выстроились в ряд вдоль длинной скамьи. Похороны начались с надгробных речей и закончились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неуклюже, как будто был одним из великих королей, похороненных на века на территории аббатства, но внезапно восставшим. Он прошел вперед и сел за рояль. Вряд ли кто-нибудь не знает, что он спел песню “Candle in the Wind” в версии, которую он переработал для мамы. Я не могу быть уверен, что мои воспоминания относятся к тому моменту, а не к увиденным с тех пор клипам. Возможно, это пережитки повторяющихся ночных кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, когда у меня начинает щипать глаза и почти текут слезы.
Почти.
Ближе к концу службы выступил дядя Чарльз, который использовал отведенное ему время, чтобы раскритиковать всех — семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму, доведя ее до смерти. Можно было почувствовать, как аббатство, люди снаружи, отшатнулись от удара. Правда болезненна. Затем восемь валлийских гвардейцев выдвинулись вперед и подняли огромный, обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом, что представило собой экстраординарное нарушение протокола. (Также под давлением был приспущен и флаг; не королевский штандарт, конечно, а флаг Соединенного Королевства, что все равно было беспрецедентным компромиссом). Королевский штандарт всегда предназначался для членов королевской семьи, к которой, как мне сказали, мама больше не относилась. Означало ли это, что она была прощена? Прощена бабулей? Вероятно. Но это были вопросы, которые я не мог сформулировать до конца, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослым, когда гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка.
После длительного ожидания катафалк тронулся и уверенно покатил по Лондону, будучи со всех сторон окруженным самой большой толпой, которую когда-либо видел этот вечный город: вдвое большей, чем толпа, праздновавшая окончание Второй мировой войны. Он проехал мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, до Финчли-роуд, затем — Хендон-Уэй, эстакада Брент-кросс, Северная кольцевая, улица М1 до перекрестка 15а и на север до Харлстоуна, прежде чем пройти через железные ворота поместья дяди Чарльза.
Олторп.
Мы с Вилли смотрели большую часть этой поездки по телевизору. Уже находясь в Олторпе. Нас спешно привезли туда, хотя оказалось, что спешить не было нужно. Катафалк не только проделал долгий путь по кругу, но и несколько раз задерживался из-за того, что все люди забрасывали его цветами, что перекрывало воздухоотводы и вызывало перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно съезжать на обочину, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла.
Телохранителем был Грэм. Он очень нравился нам с Вилли. Мы всегда называли его Крекером, как печенье "Грэм Крекерс". Нам это казалось невероятно смешным.
Когда катафалк добрался, наконец, до Олторпа, гроб вновь спустили и перенесли через пруд по зеленому железному мосту, наспех сооруженному военными инженерами, на маленький остров, где его поставили на платформу. По этому же мосту прошли на остров и мы с Вилли. Газеты писали, что мамины руки были сложены у нее на груди, а между ними была помещена фотография меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили ее. Конечно, эти двое любили ее больше всех.
Мы целую вечность улыбались ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг упал и гроб опустился на дно могилы, окончательно сломил меня. Мое тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начал безудержно рыдать, закрыв ладонями лицо.
Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный этикет, но я больше не мог сдерживаться. Все в порядке, успокаивал я себя, все в порядке. Вокруг нет никаких камер.
Кроме того, я плакал не потому, что верил, будто в той могиле была моя мать. Или в том гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от самой идеи.
Это было бы так невыносимо трагично, подумал я, если бы это на самом деле было правдой.
От чего? Я задумался.
От слез, понял наконец.
Мне не нравилось ощущение от этих рук. Более того, я ненавидел то, как они заставляли меня чувствовать себя. Чувство вины.
Почему все эти люди плакали, когда не плакал я?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что жизнь мамочки была такой печальной, что она почувствовала необходимость исчезнуть, придумав этот грандиозный спектакль. Но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко впитал устав семьи: плакать — это не выход. Никогда не выход.
Помню груды цветов вокруг. Помню, как испытывал невыразимую печаль, будучи в то же время неизменно вежливым. Помню, как причитали пожилые дамы: "О боже, какой вежливый! Бедный мальчик!" Помню, как бормотал слова благодарности снова и снова: спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что разбили здесь лагерь на несколько дней. Помню, как утешал людей, которые были подавлены, подавлены так, как будто знали мамочку, думая при этом: "Вы же ее не знали. Вы ведете себя так, будто знали... Но вы ее не знали".
В смысле... "Вы ее не знаете". В настоящем времени.
После общения с толпой людей мы вернулись в Кенсингтонский дворец. Вошли через две большие черные двери в мамины покои, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Темно-коричневый, английского дуба. Я помню (или воображаю), что он был задрапирован... Британским флагом?
Этот флаг гипнотизировал меня. Может, из-за моих мальчишеских игр в войнушку. Может, из-за моего не соответствующего возрасту патриотизма. Или, может, потому, что я уже несколько дней слышал шумиху о флаге, флаге, флаге... Это было все, о чем люди могли говорить. Люди пришли в бешенство, потому что флаг над Букингемским дворцом не был приспущен наполовину. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда и ни при каких обстоятельствах не был приспущен, что он поднимался, когда бабуля была в резиденции, и опускался, когда она была в отъезде. И все. Они только хотели увидеть хоть какое-нибудь официальное проявление траура, и их приводило в ярость его отсутствие. То есть они пришли в ярость из-за британских газет, которые пытались отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Помню один заголовок, многозначительно адресованный бабуле: "Докажи нам, что тебе не все равно". Как низко, учитывая, что это исходило от тех же извергов, которым было настолько “не все равно”, что они загнали маму в туннель, из которого она так и не вышла.
К этому времени я подслушал такую “официальную” версию событий: папарацци преследовали маму по улицам Парижа, затем в туннеле, где ее мерседес врезался в стену или в цементный столб, в результате чего погибла и она, и ее друг, и водитель.
Стоя у гроба, задрапированного флагом, я спросил себя: патриотка ли мама?
Что она на самом деле думает о Британии? Кто-нибудь потрудился спросить ее об этом?
Когда я смогу спросить ее сам?
В моей памяти не осталось ни одно из слов, которые члены семьи говорили тогда друг другу или гробу. Я не помню ни слова из сказанного Вилли и мной друг другу, хотя помню, как люди вокруг нас говорили, что “мальчики” выглядят как “контуженные”. Никто и не потрудился шептать это, как будто мы были настолько контужены, что оглохли.
На следующий день обсуждались похороны. Согласно последнему плану гроб должен был проехать по улицам в карете, запряженной лошадьми, в сопровождении королевского эскадрона, в то время как мы с Вилли должны были идти за гробом пешком. Казалось, это было слишком много для двух мальчиков. Некоторые взрослые были ошеломлены. Мамин брат, дядя Чарльз, начал скандалить: "Вы не можете заставить этих мальчиков идти за гробом матери! Это варварство!".
Был предложен альтернативный план. Вилли должен был идти один. В конце концов, ему было пятнадцать. Оставить младшего в покое. Оставить Запасного в запасе. Этот альтернативный план был разослан семье по цепочке.
Пришел ответ.
Должны идти оба принца. Вероятно, чтобы вызвать сочувствие.
Дядя Чарльз был в ярости. А я — нет. Я не хотел, чтобы Вилли подвергся такому испытанию без меня. А если бы мы поменялись ролями, он бы никогда не захотел (и, конечно, не позволил бы), чтобы я сделал это в одиночку.
Итак, наступило утро, ясное и раннее, и мы отправились в путь все вместе. Дядя Чарльз — справа от меня, еще правее — Вилли, за ним — дед. Слева от меня шел па. Я с самого начала отметил, каким безмятежным выглядел дед: будто принимал участие в очередной королевской помолвке. Я ясно видел его глаза, потому что он смотрел прямо перед собой. Они все так смотрели. Но я смотрел вниз. Как и Вилли.
Помню, как чувствовал оцепенение. Как сжимал кулаки. Как всегда посматривал на Вилли краем глаза и черпал из этого много сил. Больше всего запомнились звуки: звяканье уздечек и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, а также скрип колес орудийного лафета, который они везли (кто-то сказал, что это пережиток Первой мировой войны, и это казалось правильным, поскольку мама, как бы она ни любила мир, часто казалась солдатом, независимо от того, воевала ли она против папарации и па). Думаю, запомню эти несколько звуков на всю оставшуюся жизнь, потому что они так резко контрастировали с окружающей тишиной. Не работал ни один двигатель, не проезжал ни один грузовик, не пролетала ни одна птица. Не было слышно ни одного человеческого голоса, что было невозможно, потому что вдоль дорог выстроилось два миллиона человек. Тем единственным, что указывало на то, что мы маршировали по "каньону человечности", были скорбные причитания в толпе.
Через двадцать минут мы добрались до Вестминстерского аббатства. Выстроились в ряд вдоль длинной скамьи. Похороны начались с надгробных речей и закончились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неуклюже, как будто был одним из великих королей, похороненных на века на территории аббатства, но внезапно восставшим. Он прошел вперед и сел за рояль. Вряд ли кто-нибудь не знает, что он спел песню “Candle in the Wind” в версии, которую он переработал для мамы. Я не могу быть уверен, что мои воспоминания относятся к тому моменту, а не к увиденным с тех пор клипам. Возможно, это пережитки повторяющихся ночных кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, когда у меня начинает щипать глаза и почти текут слезы.
Почти.
Ближе к концу службы выступил дядя Чарльз, который использовал отведенное ему время, чтобы раскритиковать всех — семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму, доведя ее до смерти. Можно было почувствовать, как аббатство, люди снаружи, отшатнулись от удара. Правда болезненна. Затем восемь валлийских гвардейцев выдвинулись вперед и подняли огромный, обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом, что представило собой экстраординарное нарушение протокола. (Также под давлением был приспущен и флаг; не королевский штандарт, конечно, а флаг Соединенного Королевства, что все равно было беспрецедентным компромиссом). Королевский штандарт всегда предназначался для членов королевской семьи, к которой, как мне сказали, мама больше не относилась. Означало ли это, что она была прощена? Прощена бабулей? Вероятно. Но это были вопросы, которые я не мог сформулировать до конца, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослым, когда гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка.
После длительного ожидания катафалк тронулся и уверенно покатил по Лондону, будучи со всех сторон окруженным самой большой толпой, которую когда-либо видел этот вечный город: вдвое большей, чем толпа, праздновавшая окончание Второй мировой войны. Он проехал мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, до Финчли-роуд, затем — Хендон-Уэй, эстакада Брент-кросс, Северная кольцевая, улица М1 до перекрестка 15а и на север до Харлстоуна, прежде чем пройти через железные ворота поместья дяди Чарльза.
Олторп.
Мы с Вилли смотрели большую часть этой поездки по телевизору. Уже находясь в Олторпе. Нас спешно привезли туда, хотя оказалось, что спешить не было нужно. Катафалк не только проделал долгий путь по кругу, но и несколько раз задерживался из-за того, что все люди забрасывали его цветами, что перекрывало воздухоотводы и вызывало перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно съезжать на обочину, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла.
Телохранителем был Грэм. Он очень нравился нам с Вилли. Мы всегда называли его Крекером, как печенье "Грэм Крекерс". Нам это казалось невероятно смешным.
Когда катафалк добрался, наконец, до Олторпа, гроб вновь спустили и перенесли через пруд по зеленому железному мосту, наспех сооруженному военными инженерами, на маленький остров, где его поставили на платформу. По этому же мосту прошли на остров и мы с Вилли. Газеты писали, что мамины руки были сложены у нее на груди, а между ними была помещена фотография меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили ее. Конечно, эти двое любили ее больше всех.
Мы целую вечность улыбались ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг упал и гроб опустился на дно могилы, окончательно сломил меня. Мое тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начал безудержно рыдать, закрыв ладонями лицо.
Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный этикет, но я больше не мог сдерживаться. Все в порядке, успокаивал я себя, все в порядке. Вокруг нет никаких камер.
Кроме того, я плакал не потому, что верил, будто в той могиле была моя мать. Или в том гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от самой идеи.
Это было бы так невыносимо трагично, подумал я, если бы это на самом деле было правдой.
Жизнь продолжается.
Семья вернулась к работе, а я — в школу, как это обычно и случается после летних каникул.
"Возвращаемся к нормальной жизни", — весело сказали все.
С пассажирского сиденья в папином авто Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа в Ладгроуве, расположенная в изумрудного цвета сельской местности графства Беркшир, выглядела, как обычная деревенская церковь (вообще, девизом школы была цитата из Екклезиаста: "Все, что может рука твоя делать, по силам делай").
С другой стороны, не так много церквей страны могли бы похвастаться наличием территории площадью 0,8 кв. км, на которой были расположены леса и луга, спортплощадки и теннисные корты, научные лаборатории и часовни. Плюс хорошо укомплектованная библиотека.
Если бы вы пожелали бы найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, где стоило бы искать меня. Лучше было бы делать это в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда старался двигаться и чем-нибудь заниматься.
Кроме того, чаще всего, я был один. Мне нравились люди, я был общительным по натуре, но именно тогда я никого не хотел слишком близко подпускать к себе. Мне требовалось пространство.
Однако в Ладгроуве, где по соседству проживало более сотни других мальчиков, это было непросто. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали (иногда — по десять человек в комнате). Все знали, что у кого происходит, вплоть до того, кто был обрезан, а кто — нет (мы называли друг друга "Круглоголовые и квадратноголовые" [Roundheads versus Cavaliers].)
И все же, не припоминаю, чтобы хотя бы один из соучеников упомянул мою мать в начале нового семестра.
Из уважения?
Скорее всего, из страха.
Я, конечно, никому ничего не говорил.
Через несколько дней после возвращения в школу настал мой день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне тогда исполнилось тринадцать. По давней традиции Ладгроува должны были подавать торт и сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса блюд. Я выбрал черную смородину и манго. Мамочка их любила.
Дни рождения всегда были большими событиями в Ладгроуве, потому что каждый из учеников и большинство учителей обожали сладкое. Нередко происходила ожесточенная борьба за место рядом с именинником: именно там вам наверняка достанется первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось занять место рядом со мной.
"Гарри, загадай желание!".
"Загадать желание? Ладно, я бы хотел, чтобы моя мама...".
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась тетушка Сара с коробкой в руках: "Открывай, Гарри!".
Я развязал ленту, разорвал оберточную бумагу и заглянул внутрь:
"Что?!..".
"Это купила тебе мама. Незадолго до…".
"В смысле, в Париже?".
"Да, в Париже".
В коробке была игровая приставка Xbox. Я был доволен. Я обожал видеоигры.
Такая вот история. Она неоднократно фигурировала во многих рассказах о моей жизни и утвердилась, как прописная истина, но я понятия не имею, было ли это правдой.
Па сказал, что у мамы была повреждена голова, но, может, это мой мозг повредился?
Скорее всего, моя память стремилась защитить меня и перестала фиксировать происходящие события так, как это было раньше.
Семья вернулась к работе, а я — в школу, как это обычно и случается после летних каникул.
"Возвращаемся к нормальной жизни", — весело сказали все.
С пассажирского сиденья в папином авто Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа в Ладгроуве, расположенная в изумрудного цвета сельской местности графства Беркшир, выглядела, как обычная деревенская церковь (вообще, девизом школы была цитата из Екклезиаста: "Все, что может рука твоя делать, по силам делай").
С другой стороны, не так много церквей страны могли бы похвастаться наличием территории площадью 0,8 кв. км, на которой были расположены леса и луга, спортплощадки и теннисные корты, научные лаборатории и часовни. Плюс хорошо укомплектованная библиотека.
Если бы вы пожелали бы найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, где стоило бы искать меня. Лучше было бы делать это в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда старался двигаться и чем-нибудь заниматься.
Кроме того, чаще всего, я был один. Мне нравились люди, я был общительным по натуре, но именно тогда я никого не хотел слишком близко подпускать к себе. Мне требовалось пространство.
Однако в Ладгроуве, где по соседству проживало более сотни других мальчиков, это было непросто. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали (иногда — по десять человек в комнате). Все знали, что у кого происходит, вплоть до того, кто был обрезан, а кто — нет (мы называли друг друга "Круглоголовые и квадратноголовые" [Roundheads versus Cavaliers].)
И все же, не припоминаю, чтобы хотя бы один из соучеников упомянул мою мать в начале нового семестра.
Из уважения?
Скорее всего, из страха.
Я, конечно, никому ничего не говорил.
Через несколько дней после возвращения в школу настал мой день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне тогда исполнилось тринадцать. По давней традиции Ладгроува должны были подавать торт и сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса блюд. Я выбрал черную смородину и манго. Мамочка их любила.
Дни рождения всегда были большими событиями в Ладгроуве, потому что каждый из учеников и большинство учителей обожали сладкое. Нередко происходила ожесточенная борьба за место рядом с именинником: именно там вам наверняка достанется первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось занять место рядом со мной.
"Гарри, загадай желание!".
"Загадать желание? Ладно, я бы хотел, чтобы моя мама...".
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась тетушка Сара с коробкой в руках: "Открывай, Гарри!".
Я развязал ленту, разорвал оберточную бумагу и заглянул внутрь:
"Что?!..".
"Это купила тебе мама. Незадолго до…".
"В смысле, в Париже?".
"Да, в Париже".
В коробке была игровая приставка Xbox. Я был доволен. Я обожал видеоигры.
Такая вот история. Она неоднократно фигурировала во многих рассказах о моей жизни и утвердилась, как прописная истина, но я понятия не имею, было ли это правдой.
Па сказал, что у мамы была повреждена голова, но, может, это мой мозг повредился?
Скорее всего, моя память стремилась защитить меня и перестала фиксировать происходящие события так, как это было раньше.
Кроме двух директоров-мужчин — г-на Джеральда и г-на Марстона, каждый из которых был легендой, — школой в Ладгроуве заправляли, в основном, женщины. Мы называли их сестрами-хозяйками. Вся нежность, которую мы получали изо дня в день, исходила от них. Они обнимали и целовали нас, перевязывали наши раны, вытирали нам слезы. (Всем, кроме меня, в смысле. После того единственного выплеска эмоций у могилы я больше не плакал.) Они считали себя нашими вторыми мамами, «мамами-заместителями». Они всегда весело болтали, что всегда было странно, но сейчас особенно приводило меня в смятение из-за исчезновения мамочки, а также из-за того, что сестры-хозяйки внезапно стали... сексуально привлекательными для меня.
Я влюбился в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также вспоминаю двух сестер: мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Я был также сильно влюблен в младшую и хотел жениться и на ней.
Три раза в неделю, после ужина, сестры-хозяйки помогали младшим мальчикам с вечерним мытьем.
До сих пор стоит перед моими глазами длинный ряд белых ванн, в каждой из которых, как маленький фараон, полулежит мальчик, ожидающий мытья волос. (Для мальчиков постарше, достигших возраста пубертата, в отдельной комнате за желтой дверью стояли еще две ванны). Сестры-хозяйки проходили вдоль этого ряда ванн с жесткими щетками и кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце, на котором был вышит его школьный номер. У меня был № 116.
Намылив мальчику голову, сестра-хозяйка отводила ее назад и медленно и тщательно споласкивала ее.
Сестры-хозяйки также помогали нам в одном важном деле: удаление вшей. Вспышки педикулеза в школе были обычным явлением. Почти каждую неделю тот или иной мальчик жаловался на нашествие вшей Тогда мы все показывали на него пальцами и смеялись: "Бе-бе-бе, вшивый!". Потом приходила сестра-хозяйка, присаживалась рядом с "пациентом", втирала в кожу его головы какое-то средство, а зачем вычесывала мертвых гнид специальной расческой.
В тринадцать лет я начал мыться без помощи сестер-хозяек. Но все еще нуждался в подтыкании одеяла по ночам, все еще ждал их утренних приветствий. Их лица были первым, что мы видели с утра. Они входили в комнаты, раздвигали шторы: "Доброе утро, мальчики!" В полусне я вглядывался в прекрасный облик в ореоле солнечных лучей.…
"Это... Может, это...?"
Нет, это была не она.
Чаще всего я имел дело с сестрой-хозяйкой по имени Пэт. В отличие от других сестер-хозяек, Пэт не была привлекательной. Она была полной противоположностью: маленькая, похожая на мышку, постоянно замотанная, с засаленной челкой, ниспадавшей на вечно усталые глаза. Она, похоже, не получала особой радости от жизни, но истинное удовлетворение доставляли ей две вещи — поймать мальчика в неположенном месте и пресечь хулиганство.
Перед каждым боем подушками мы выставляли у двери часового. Если приближались Пэт или директор школы, часовой должен был крикнуть: "Шухер!", и тогда нужно было убираться оттуда, где вы были, или притвориться спящим.
Только самые новые и глупые мальчишки обращались к Пэт с проблемами. Или, что еще хуже, с порезом на руке или ноге.
Она никогда не бинтовала порез, а тыкала в него пальцем или смазывала его чем-то, от чего становилось в два раза больнее. Она не была садисткой, а, казалось, была просто лишена эмпатии. Странно, потому что Пэт знала, что такое страдания: у нее было немало сложных проблем, самыми серьезными из которых было состояние ее колен и позвоночника. Позвоночник был искривлен, а колени хронически не гнулись. Ходить ей было тяжело, спускаться по лестнице было для нее пыткой. Она спускалась задом наперед, очень медленно. Нередко мы собирались внизу лестницы, по которой она спускалась, паясничали и корчили рожи.
Нужно ли мне говорить, кто занимался этим с наибольшим воодушевлением?
Мы никогда не парились по поводу того, что Пэт может нас поймать. Она была черепахой, а мы — древесными лягушками. И все же, время от времени черепахе везло: она делала выпад и хватала ученика в охапку: "Попался!". И тогда ученика дрючили по полной.
Но это нас не останавливало. Мы продолжали зубоскалить над ней, когда она спускалась по лестнице. Награда стоила риска. Для меня наградой было не мучить бедняжку Пэт, а рассмешить парней. Было ужасно приятно делать так, чтобы другие смеялись. Особенно, когда я сам не смеялся месяцами.
Может быть, Пэт знала это. Иногда она оборачивалась, видела, как смешно я придуриваюсь, и тоже смеялась. В этом-то и была проблема. Мне всегда нравилось подшучивать над своими приятелями, но не было ничего лучше, чем когда несчастная в остальном Пэт буквально лопалась от смеха.
Я влюбился в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также вспоминаю двух сестер: мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Я был также сильно влюблен в младшую и хотел жениться и на ней.
Три раза в неделю, после ужина, сестры-хозяйки помогали младшим мальчикам с вечерним мытьем.
До сих пор стоит перед моими глазами длинный ряд белых ванн, в каждой из которых, как маленький фараон, полулежит мальчик, ожидающий мытья волос. (Для мальчиков постарше, достигших возраста пубертата, в отдельной комнате за желтой дверью стояли еще две ванны). Сестры-хозяйки проходили вдоль этого ряда ванн с жесткими щетками и кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце, на котором был вышит его школьный номер. У меня был № 116.
Намылив мальчику голову, сестра-хозяйка отводила ее назад и медленно и тщательно споласкивала ее.
Сестры-хозяйки также помогали нам в одном важном деле: удаление вшей. Вспышки педикулеза в школе были обычным явлением. Почти каждую неделю тот или иной мальчик жаловался на нашествие вшей Тогда мы все показывали на него пальцами и смеялись: "Бе-бе-бе, вшивый!". Потом приходила сестра-хозяйка, присаживалась рядом с "пациентом", втирала в кожу его головы какое-то средство, а зачем вычесывала мертвых гнид специальной расческой.
В тринадцать лет я начал мыться без помощи сестер-хозяек. Но все еще нуждался в подтыкании одеяла по ночам, все еще ждал их утренних приветствий. Их лица были первым, что мы видели с утра. Они входили в комнаты, раздвигали шторы: "Доброе утро, мальчики!" В полусне я вглядывался в прекрасный облик в ореоле солнечных лучей.…
"Это... Может, это...?"
Нет, это была не она.
Чаще всего я имел дело с сестрой-хозяйкой по имени Пэт. В отличие от других сестер-хозяек, Пэт не была привлекательной. Она была полной противоположностью: маленькая, похожая на мышку, постоянно замотанная, с засаленной челкой, ниспадавшей на вечно усталые глаза. Она, похоже, не получала особой радости от жизни, но истинное удовлетворение доставляли ей две вещи — поймать мальчика в неположенном месте и пресечь хулиганство.
Перед каждым боем подушками мы выставляли у двери часового. Если приближались Пэт или директор школы, часовой должен был крикнуть: "Шухер!", и тогда нужно было убираться оттуда, где вы были, или притвориться спящим.
Только самые новые и глупые мальчишки обращались к Пэт с проблемами. Или, что еще хуже, с порезом на руке или ноге.
Она никогда не бинтовала порез, а тыкала в него пальцем или смазывала его чем-то, от чего становилось в два раза больнее. Она не была садисткой, а, казалось, была просто лишена эмпатии. Странно, потому что Пэт знала, что такое страдания: у нее было немало сложных проблем, самыми серьезными из которых было состояние ее колен и позвоночника. Позвоночник был искривлен, а колени хронически не гнулись. Ходить ей было тяжело, спускаться по лестнице было для нее пыткой. Она спускалась задом наперед, очень медленно. Нередко мы собирались внизу лестницы, по которой она спускалась, паясничали и корчили рожи.
Нужно ли мне говорить, кто занимался этим с наибольшим воодушевлением?
Мы никогда не парились по поводу того, что Пэт может нас поймать. Она была черепахой, а мы — древесными лягушками. И все же, время от времени черепахе везло: она делала выпад и хватала ученика в охапку: "Попался!". И тогда ученика дрючили по полной.
Но это нас не останавливало. Мы продолжали зубоскалить над ней, когда она спускалась по лестнице. Награда стоила риска. Для меня наградой было не мучить бедняжку Пэт, а рассмешить парней. Было ужасно приятно делать так, чтобы другие смеялись. Особенно, когда я сам не смеялся месяцами.
Может быть, Пэт знала это. Иногда она оборачивалась, видела, как смешно я придуриваюсь, и тоже смеялась. В этом-то и была проблема. Мне всегда нравилось подшучивать над своими приятелями, но не было ничего лучше, чем когда несчастная в остальном Пэт буквально лопалась от смеха.
Эти дни мы называли "днями вкусняшек".
По-моему, это были вторник, четверг и суббота. Сразу после обеда мы выстраивались в очередь в коридоре вдоль стены, вытягивая шеи, стремясь увидеть стол, заваленный сладостями. Munchies, Skittles, батончики Mars и, что было самым вкусным, леденцы Opal Fruits. (Я очень обиделся, когда название Opal Fruits было изменено на Starburst. Какой бред! Это как если бы Британия изменила свое название!).
Мы падали в обморок от одного лишь вида этого стола с вкусняшками. У нас текли слюнки, когда мы говорили о предстоящем обжорстве сладким, как фермеры во время засухи обсуждают о прогнозы дождя. Меж тем, я придумал способ увеличить количество сахара в своем рационе. Я брал все свои леденцы Opal Fruits и слепливал их в один большой комок, а затем запихивал в рот. Когда комок таял, моя кровь превращалась в пенистый водопад декстрозы.
"Все, что может рука твоя делать, по силам делай".
Противоположностью дню вкусняшек был день писем. Каждый должен был сесть и написать своим родителям. Это было нудной работой даже в лучшие времена. Я слабо помнил времена до развода родителей, поэтому писать им, не затрагивая темы их взаимных обид, их тяжелого развода, требовало утонченных навыков профессионального дипломата:
"Дорогой па, как мама?".
Хм, нет.
"Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...".
Нет.
Но после того, как мама исчезла, день писем стал просто невыносим.
Сестры-хозяйки предложили мне написать маме “последнее письмо”. Смутно припоминаю, что я хотел возразить, что она все еще жива, и, все же, промолчал, опасаясь, что они решат, будто я сошел с ума. Кроме того, о чем бы я мог там написать? Мамочка прочитает это письмо, когда перестанет прятаться, так что, это не будет пустой тратой сил.
Я, вероятно, набросал что-то для проформы, написав, что скучаю по ней, что в школе все хорошо, и т.д. и т. п. Вероятно, я сложил его и передал сестре-хозяйке. Помню, как сразу пожалел, что не отнесся к составлению письма серьезнее. Что не копнул глубже, не рассказал маме обо всем, что давит мне на сердце. Особенно о своем сожалении по поводу нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила рано вечером, за которым последовала ночь аварии, но я бегал с Вилли и моими кузенами и кузинами и не хотел останавливать игры. Так что, разговор с ней был краток. Мне не терпелось вернуться к играм, и я быстро нажал отбой.
Я жалел, что не извинился за это.
Я жалел, что не подыскал слов, чтобы описать, как сильно я ее любил.
Я не знал, что на поиски таких слов уйдут десятилетия.
По-моему, это были вторник, четверг и суббота. Сразу после обеда мы выстраивались в очередь в коридоре вдоль стены, вытягивая шеи, стремясь увидеть стол, заваленный сладостями. Munchies, Skittles, батончики Mars и, что было самым вкусным, леденцы Opal Fruits. (Я очень обиделся, когда название Opal Fruits было изменено на Starburst. Какой бред! Это как если бы Британия изменила свое название!).
Мы падали в обморок от одного лишь вида этого стола с вкусняшками. У нас текли слюнки, когда мы говорили о предстоящем обжорстве сладким, как фермеры во время засухи обсуждают о прогнозы дождя. Меж тем, я придумал способ увеличить количество сахара в своем рационе. Я брал все свои леденцы Opal Fruits и слепливал их в один большой комок, а затем запихивал в рот. Когда комок таял, моя кровь превращалась в пенистый водопад декстрозы.
"Все, что может рука твоя делать, по силам делай".
Противоположностью дню вкусняшек был день писем. Каждый должен был сесть и написать своим родителям. Это было нудной работой даже в лучшие времена. Я слабо помнил времена до развода родителей, поэтому писать им, не затрагивая темы их взаимных обид, их тяжелого развода, требовало утонченных навыков профессионального дипломата:
"Дорогой па, как мама?".
Хм, нет.
"Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...".
Нет.
Но после того, как мама исчезла, день писем стал просто невыносим.
Сестры-хозяйки предложили мне написать маме “последнее письмо”. Смутно припоминаю, что я хотел возразить, что она все еще жива, и, все же, промолчал, опасаясь, что они решат, будто я сошел с ума. Кроме того, о чем бы я мог там написать? Мамочка прочитает это письмо, когда перестанет прятаться, так что, это не будет пустой тратой сил.
Я, вероятно, набросал что-то для проформы, написав, что скучаю по ней, что в школе все хорошо, и т.д. и т. п. Вероятно, я сложил его и передал сестре-хозяйке. Помню, как сразу пожалел, что не отнесся к составлению письма серьезнее. Что не копнул глубже, не рассказал маме обо всем, что давит мне на сердце. Особенно о своем сожалении по поводу нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила рано вечером, за которым последовала ночь аварии, но я бегал с Вилли и моими кузенами и кузинами и не хотел останавливать игры. Так что, разговор с ней был краток. Мне не терпелось вернуться к играм, и я быстро нажал отбой.
Я жалел, что не извинился за это.
Я жалел, что не подыскал слов, чтобы описать, как сильно я ее любил.
Я не знал, что на поиски таких слов уйдут десятилетия.
Через месяц наступили короткие каникулы и я, наконец-то, должен был поехать домой.
Стоп! Не должен был.
Па, похоже, не желал, чтобы я проводил каникулы, бесцельно бродя по Сент-Джеймсскому дворцу, где он, в основном, жил после разрыва с мамой, и где жили мы с Вилли всякий раз, когда нам было выделено совместное время с па. Он боялся, что я могу вытворить что-нибудь в этом огромном дворце, будучи предоставленным самому себе. Он боялся, что я могу мельком почитать газету, подслушать радиопередачу. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или во время игр с игрушечными солдатиками в саду. Он мог представить себе, как репортеры пытаются заговорить со мной, выкрикивая вопросы: "Эй, Гарри! Скучаешь по маме?". Нация находилась в состоянии истерического горя, но истерия прессы переросла в психоз.
Хуже всего было то, что Вилли не было дома и он не мог присмотреть за мной.
Он учился в Итоне.
Итак, па объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.
"Южная Африка, па? Серьезно?".
"Да, мальчик мой. Йоханнесбург".
У него была встреча с Нельсоном Манделой и... Spice Girls?
Я был в восторге. И сбит с толку: "Spice Girls, па?".
Он объяснил, что Spice Girls давали концерт в Йоханнесбурге, и поэтому планировали посетить президента Манделу и засвидетельствовать ему свое почтение. "Отлично, — подумал я. — Теперь понятно, почему там будут Spice Girls… А мы?". Я не понимал. И не уверен, что па хотел, чтобы я понял.
Суть была в том, что сотрудники па надеялись, что фотография, на которой он стоит рядом с самым почитаемым в мире политическим лидером и с самой популярной в мире музыкальной женской группой, принесет урожай в виде нескольких положительных заголовков в прессе, в которых он остро нуждался. С момента исчезновения мамочки он подвергался резкой критике. Люди обвиняли его в разводе и, следовательно, во всем, что последовало за этим. Рейтинг его популярности в мире не превышал десяти процентов. К примеру, на Фиджи был отменен национальный праздник в его честь.
Какова бы ни была официальная причина поездки, мне было все равно. Я был просто рад поехать с ним куда-нибудь. Это был шанс сбежать из Британии. Но важнее было наличие хорошего повода провести вместе время с па, который, казалось, будто отстранился.
Не могу не сказать, что па всегда был немного отстраненным. Он всегда производил впечатление человека, не совсем готового к родительству, к связанным с этим ответственности, терпению, затратам времени. Даже он, гордец, признал бы это. Но — самостоятельное родительство? Па не был создан для этого.
Хотя, если честно, он пытался. Вечерами я кричал ему снизу: "Па, я иду спать!", и он всегда энергично кричал в ответ: "Иду, мой мальчик!". Верный своему слову, через несколько минут он уже сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, а потому нежно гладил пальцами мое лицо, пока я не засыпал. У меня остались самые теплые воспоминания о прикосновениях его пальцев к моим щеках, к моем лбу, а затем, проснувшись, я обнаруживал, что он волшебным образом исчез, но дверь всегда была предусмотрительно оставлена приоткрытой.
Однако, если не считать этих мимолетных моментов, мы с па, в основном, просто сосуществовали. У него были проблемы с общением, с выслушиванием, с близостью лицом к лицу. Иногда, после долгого ужина, состоявшего из нескольких блюд, я поднимался наверх и обнаруживал письмо на своей подушке. В нем говорилось, как он гордился тем, как я сделал то-то или то-то. Я улыбался и клал письмо под подушку, при этом удивляясь, почему он не сказал этого несколько минут назад, сидя прямо напротив меня.
Таким образом, меня приятно волновала перспектива провести с па много дней, неограниченное время.
Затем пришла реальность. Это была рабочая поездка для папы. И для меня. Концерт Spice Girls стал моим первым появлением на публике после похорон, и я знал (благодаря своей интуиции, а также из обрывков подслушанных мной разговоров), что любопытство публики по поводу моего состояния усиливалось. Я не хотел подводить их, но при этом хотел, чтобы они все ушли. Я помню, как ступил на красную дорожку, натянул на лицо улыбку и внезапно пожалел, что не нахожусь в своей постели в Сент-Джеймсском дворце.
Рядом со мной стояла Эмма Бантон, известная как Baby Spice, в белых пластиковых туфлях на массивной тридцатисантиметровой платформе. Я не отрывал глаз от ее каблуков, а она — от моих щек. Она постоянно щипала меня за щеки: "Такой пухленький! Такой милый!". Затем Виктория Бэкхем (в те времена известная как Виктория Адамс), Posh Spice, рванулась ко мне и схватила меня за руку. Далее я разглядывал своего рыжего "собрата" — Джерри Халлиуэлл, Ginger Spice, единственную из Spice Girls, с которой я ощущал некую связь из-за её рыжих волос. Кроме того, она стала всемирно известной, благодаря тому, что недавно надевала короткое платье, сшитое из британского флага. «Почему гроб укрывают британским флагом?». Девушки сюсюкали со мной, говорили вещи, которых я не понимал, в то же время подшучивая над кричащими мне журналистами: "Гарри! Эй, Гарри! Гарри, Гарри, как дела?". Вопросы, которые не были вопросами. Вопросы, которые были ловушками. Вопросы, которые обрушивались на мою голову, как тесаки. Журналистам было наплевать, как у меня дела: они пытались заставить меня сказать что-нибудь грязное, то, что можно было бы обсуждать.
Я уставился на их вспышки, скалил зубы и молчал.
Если вспышки меня пугали, то девушек из Spice Girls они опьяняли. "Да! Да! Тысячу раз да!", — реагировали они на очередную вспышку. Мне это было норм. Чем более откровенными были они, тем более незаметным мог быть я. Помню, как они говорили с прессой о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них была миссия, но одна из девушек сравнила крестовый поход своей группы против сексизма с борьбой Манделы с апартеидом.
Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт.
"Начали! Повторяй за мной!".
Концерт? Па?!
Я не верил своим глазам. Поверить было невозможно еще и потому, что это происходило на самом деле. Но я своими глазами видел, как па бодро махал головой в такт и постукивал ногой под песню Wannabe:
"Хочешь быть со мной в будущем? Тогда забудь мое прошлое.
Хочешь быть со мной? Тогда не медли".
После, на выходе из зала, вспышек от камер было еще больше. На этот раз Spice Girls были там не для отвлечения внимания. Для этого там были только па и я.
Я потянулся к нему, схватил его за руку и повис на ней. Вспоминаю, ярко, как вспышки:
"Я люблю его.
Он нужен мне".
Стоп! Не должен был.
Па, похоже, не желал, чтобы я проводил каникулы, бесцельно бродя по Сент-Джеймсскому дворцу, где он, в основном, жил после разрыва с мамой, и где жили мы с Вилли всякий раз, когда нам было выделено совместное время с па. Он боялся, что я могу вытворить что-нибудь в этом огромном дворце, будучи предоставленным самому себе. Он боялся, что я могу мельком почитать газету, подслушать радиопередачу. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или во время игр с игрушечными солдатиками в саду. Он мог представить себе, как репортеры пытаются заговорить со мной, выкрикивая вопросы: "Эй, Гарри! Скучаешь по маме?". Нация находилась в состоянии истерического горя, но истерия прессы переросла в психоз.
Хуже всего было то, что Вилли не было дома и он не мог присмотреть за мной.
Он учился в Итоне.
Итак, па объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.
"Южная Африка, па? Серьезно?".
"Да, мальчик мой. Йоханнесбург".
У него была встреча с Нельсоном Манделой и... Spice Girls?
Я был в восторге. И сбит с толку: "Spice Girls, па?".
Он объяснил, что Spice Girls давали концерт в Йоханнесбурге, и поэтому планировали посетить президента Манделу и засвидетельствовать ему свое почтение. "Отлично, — подумал я. — Теперь понятно, почему там будут Spice Girls… А мы?". Я не понимал. И не уверен, что па хотел, чтобы я понял.
Суть была в том, что сотрудники па надеялись, что фотография, на которой он стоит рядом с самым почитаемым в мире политическим лидером и с самой популярной в мире музыкальной женской группой, принесет урожай в виде нескольких положительных заголовков в прессе, в которых он остро нуждался. С момента исчезновения мамочки он подвергался резкой критике. Люди обвиняли его в разводе и, следовательно, во всем, что последовало за этим. Рейтинг его популярности в мире не превышал десяти процентов. К примеру, на Фиджи был отменен национальный праздник в его честь.
Какова бы ни была официальная причина поездки, мне было все равно. Я был просто рад поехать с ним куда-нибудь. Это был шанс сбежать из Британии. Но важнее было наличие хорошего повода провести вместе время с па, который, казалось, будто отстранился.
Не могу не сказать, что па всегда был немного отстраненным. Он всегда производил впечатление человека, не совсем готового к родительству, к связанным с этим ответственности, терпению, затратам времени. Даже он, гордец, признал бы это. Но — самостоятельное родительство? Па не был создан для этого.
Хотя, если честно, он пытался. Вечерами я кричал ему снизу: "Па, я иду спать!", и он всегда энергично кричал в ответ: "Иду, мой мальчик!". Верный своему слову, через несколько минут он уже сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, а потому нежно гладил пальцами мое лицо, пока я не засыпал. У меня остались самые теплые воспоминания о прикосновениях его пальцев к моим щеках, к моем лбу, а затем, проснувшись, я обнаруживал, что он волшебным образом исчез, но дверь всегда была предусмотрительно оставлена приоткрытой.
Однако, если не считать этих мимолетных моментов, мы с па, в основном, просто сосуществовали. У него были проблемы с общением, с выслушиванием, с близостью лицом к лицу. Иногда, после долгого ужина, состоявшего из нескольких блюд, я поднимался наверх и обнаруживал письмо на своей подушке. В нем говорилось, как он гордился тем, как я сделал то-то или то-то. Я улыбался и клал письмо под подушку, при этом удивляясь, почему он не сказал этого несколько минут назад, сидя прямо напротив меня.
Таким образом, меня приятно волновала перспектива провести с па много дней, неограниченное время.
Затем пришла реальность. Это была рабочая поездка для папы. И для меня. Концерт Spice Girls стал моим первым появлением на публике после похорон, и я знал (благодаря своей интуиции, а также из обрывков подслушанных мной разговоров), что любопытство публики по поводу моего состояния усиливалось. Я не хотел подводить их, но при этом хотел, чтобы они все ушли. Я помню, как ступил на красную дорожку, натянул на лицо улыбку и внезапно пожалел, что не нахожусь в своей постели в Сент-Джеймсском дворце.
Рядом со мной стояла Эмма Бантон, известная как Baby Spice, в белых пластиковых туфлях на массивной тридцатисантиметровой платформе. Я не отрывал глаз от ее каблуков, а она — от моих щек. Она постоянно щипала меня за щеки: "Такой пухленький! Такой милый!". Затем Виктория Бэкхем (в те времена известная как Виктория Адамс), Posh Spice, рванулась ко мне и схватила меня за руку. Далее я разглядывал своего рыжего "собрата" — Джерри Халлиуэлл, Ginger Spice, единственную из Spice Girls, с которой я ощущал некую связь из-за её рыжих волос. Кроме того, она стала всемирно известной, благодаря тому, что недавно надевала короткое платье, сшитое из британского флага. «Почему гроб укрывают британским флагом?». Девушки сюсюкали со мной, говорили вещи, которых я не понимал, в то же время подшучивая над кричащими мне журналистами: "Гарри! Эй, Гарри! Гарри, Гарри, как дела?". Вопросы, которые не были вопросами. Вопросы, которые были ловушками. Вопросы, которые обрушивались на мою голову, как тесаки. Журналистам было наплевать, как у меня дела: они пытались заставить меня сказать что-нибудь грязное, то, что можно было бы обсуждать.
Я уставился на их вспышки, скалил зубы и молчал.
Если вспышки меня пугали, то девушек из Spice Girls они опьяняли. "Да! Да! Тысячу раз да!", — реагировали они на очередную вспышку. Мне это было норм. Чем более откровенными были они, тем более незаметным мог быть я. Помню, как они говорили с прессой о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них была миссия, но одна из девушек сравнила крестовый поход своей группы против сексизма с борьбой Манделы с апартеидом.
Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт.
"Начали! Повторяй за мной!".
Концерт? Па?!
Я не верил своим глазам. Поверить было невозможно еще и потому, что это происходило на самом деле. Но я своими глазами видел, как па бодро махал головой в такт и постукивал ногой под песню Wannabe:
"Хочешь быть со мной в будущем? Тогда забудь мое прошлое.
Хочешь быть со мной? Тогда не медли".
После, на выходе из зала, вспышек от камер было еще больше. На этот раз Spice Girls были там не для отвлечения внимания. Для этого там были только па и я.
Я потянулся к нему, схватил его за руку и повис на ней. Вспоминаю, ярко, как вспышки:
"Я люблю его.
Он нужен мне".
На следующее утро мы с па отправились в красивый домик, расположенный на извилистой реке, в провинции Квазулу-Натал (ЮАР). Я знал об этом месте, где летом 1879 года произошла схватка английских солдат и зулусских воинов, слышал все эти истории и легенды, а также бессчетное количество раз смотрел фильм "Зулусы". Но теперь я должен был стать настоящим экспертом, как сказал па. Он устроил все так, что мы сидели на походных стульях перед дровяным камином и слушали рассказ о битве всемирно известного историка Дэвида Рэттрея.
Возможно, это была первая в моей жизни лекция, на которую я по-настоящему обратил внимание.
Люди, сражавшиеся на этой земле, сказал мистер Рэттрей, были героями. Героями — с обеих сторон. Зулусы были свирепым народом, абсолютными гениями войны, сражавшимися при помощи коротких копий «иклва» (это название происходит от чавкающего звука, который издавало копье, когда его вытаскивали из груди жертвы). И всего 150 британских солдат сумели сдержать натиск четырех тысяч зулусов, и это невероятное противостояние, получившее название "Сражение у Роркс-Дрифт", мгновенно вошло в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были тогда награждены Крестом Виктории, и это самое большое число военных, когда-либо победивших в сражении в составе одного полка. Еще два солдата, которые сдерживали зулусов за день до сражения у Роркс-Дрифт, стали первыми, кто получил Крест Виктории посмертно.
"Посмертно, па?".
"Э-э-э, да".
"Что это значит?".
"Ну, после того, как они... Ну, знаешь...".
"Что?".
"Погибли, мой мальчик".
Несмотря на то, что сражение у Роркс-Дрифт было предметом гордости для многих британцев, оно явилось результатом империализма, колониализма, национализма — короче говоря, незаконного присваивания. Великобритания вторглась на территорию суверенного государства и пыталась присвоить его территории, а это означало, что драгоценная кровь лучших британских ребят была в тот день пролита впустую, по мнению некоторых, в том числе мистера Рэттрея. Он не стал распространяться подробнее об этих непростых для восприятия фактах. Когда это было необходимо, он резко осуждал британцев. (Местные жители называли его "белым зулусом").
Но я был слишком молод: я и слышал его, и, в то же время, не слышал. Возможно, я слишком часто смотрел фильм "Зулусы", возможно, я слишком много играл в войнушку со своими солдатиками в британских мундирах. У меня был взгляд на битву, на Британию, не допускавший новых фактов. Поэтому я сосредоточился на фрагментах рассказа о мужественности, о британской мощи, и моменты, от которых я должен был ужаснуться, меня, наоборот, вдохновляли.
По дороге домой я признался себе, что вся поездка была просто бомбической. Она была не только потрясающим приключением, но и дала мне возможность пообщаться с па.
Определенно, жизнь после этого должна была стать совершенно другой.
Возможно, это была первая в моей жизни лекция, на которую я по-настоящему обратил внимание.
Люди, сражавшиеся на этой земле, сказал мистер Рэттрей, были героями. Героями — с обеих сторон. Зулусы были свирепым народом, абсолютными гениями войны, сражавшимися при помощи коротких копий «иклва» (это название происходит от чавкающего звука, который издавало копье, когда его вытаскивали из груди жертвы). И всего 150 британских солдат сумели сдержать натиск четырех тысяч зулусов, и это невероятное противостояние, получившее название "Сражение у Роркс-Дрифт", мгновенно вошло в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были тогда награждены Крестом Виктории, и это самое большое число военных, когда-либо победивших в сражении в составе одного полка. Еще два солдата, которые сдерживали зулусов за день до сражения у Роркс-Дрифт, стали первыми, кто получил Крест Виктории посмертно.
"Посмертно, па?".
"Э-э-э, да".
"Что это значит?".
"Ну, после того, как они... Ну, знаешь...".
"Что?".
"Погибли, мой мальчик".
Несмотря на то, что сражение у Роркс-Дрифт было предметом гордости для многих британцев, оно явилось результатом империализма, колониализма, национализма — короче говоря, незаконного присваивания. Великобритания вторглась на территорию суверенного государства и пыталась присвоить его территории, а это означало, что драгоценная кровь лучших британских ребят была в тот день пролита впустую, по мнению некоторых, в том числе мистера Рэттрея. Он не стал распространяться подробнее об этих непростых для восприятия фактах. Когда это было необходимо, он резко осуждал британцев. (Местные жители называли его "белым зулусом").
Но я был слишком молод: я и слышал его, и, в то же время, не слышал. Возможно, я слишком часто смотрел фильм "Зулусы", возможно, я слишком много играл в войнушку со своими солдатиками в британских мундирах. У меня был взгляд на битву, на Британию, не допускавший новых фактов. Поэтому я сосредоточился на фрагментах рассказа о мужественности, о британской мощи, и моменты, от которых я должен был ужаснуться, меня, наоборот, вдохновляли.
По дороге домой я признался себе, что вся поездка была просто бомбической. Она была не только потрясающим приключением, но и дала мне возможность пообщаться с па.
Определенно, жизнь после этого должна была стать совершенно другой.
Большинство моих учителей были добрыми душами, которые просто позволяли мне быть таким, какой я есть, которые понимали все, с чем я сталкивался, и не хотели усложнять мою жизнь.
Мистер Доусон, который играл на органе в часовне, был чрезвычайно мягок ко мне.
Мистер Литтл, который обучал нас игре на барабане, был чрезвычайно терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане в своем фургончике, и мы целую вечность вытаскивали его из фургончика и завозили в класс, после чего столько же времени нам требовалось, чтобы доставить его обратно к фургончику после урока; так что, реальное обучение никогда не занимало более двадцати минут. Мне было все равно, а мистер Литтл, со своей стороны, не корил меня за отсутствие у меня прогресса в исполнительстве.
Однако некоторые учителя не давали мне пощады. Как мой учитель истории, мистер Хьюз-Геймз.
Днем и ночью из бунгало мистера Хьюза-Геймза рядом со спортивными площадками доносился пронзительный визг его собак породы пойнтер, которых звали Тоска и Бид. Они были красивы, пятнисты, сероглазы, и мистер Хьюз-Геймз лелеял их, как детей. На своем столе он держал их фотографии в серебряных рамках, что было одной из причин, по которым многие мальчики считали мистера Хьюза-Геймза несколько эксцентричным. Поэтому для меня стало настоящим шоком, когда я осознал, что мистер Хьюз-Геймз считает странным… меня!
"Что может быть более странным, — сказал он мне однажды. — Чем британский принц, не знающий британскую историю? Я не могу этого понять, Уэльский. Мы говорим о ваших кровных родственниках! Неужели это ничего для вас не значит?".
"Меньше, чем ничего, сэр".
Дело было не только в том, что я ничего не знал об истории своей семьи: я ничего и не хотел знать.
Мне теоретически нравилась история Британии. Некоторые моменты я находил интригующими. Например, я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей в июне 1215 года в Раннимиде, но только потому, что однажды из окна машины па я мельком увидел место, где это произошло. Прямо у реки. Выглядело прекрасно. "Идеальное место для установления мира", — подумал я.
Но — подробности о Нормандском завоевании? Или все тонкости ссоры между Генрихом VIII и Папой римским? Или различия между Первым и Вторым крестовыми походами?
О, прошу вас...
Все это однажды пришло мне в голову, когда мистер Хьюз-Геймз говорил о Чарльзе Эдварде Стюарте, или Карле III, как он сам себя называл. О претенденте на трон. У мистера Хьюза-Геймза было твердое мнение об этом парне. Пока он жарко делился им с нами, я уставился на свой карандаш и пытался не заснуть.
Внезапно мистер Хьюз-Геймз остановился и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответ был бы простым, если бы об этом прочитать заранее. Но никто не читал.
"Уэльский! Вы должны это знать!".
"Почему — должен?".
"Потому что это ваша семья!".
Ржание.
Я опустил голову. Мои соученики, конечно, знали о моем королевском происхождении. Если бы они забыли об этом хотя бы на полсекунды, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, которые были распределены по всей территории, были бы более чем счастливы напомнить им об этом.
Но нужно ли было мистеру Хьюзу-Геймзу вовсю кричать об этом? Нужно ли ему было использовать это многозначительное слово — "семья"?
Моя семья объявила меня ничтожеством. Запасным. Я не жаловался, но мне и не нужно было зацикливаться. На мой взгляд, гораздо лучше было — не думать о некоторых фактах, таких как основное правило поездок королевской семьи: папа и Уильям никогда не должны лететь одним рейсом вместе, чтобы исключить шанс уничтожения первого и второго в очереди на трон.
Но никому не было дела до того, с кем путешествовал я; на Запасном всегда можно было сэкономить. Я знал это, знал свое место, так зачем же было лезть вон из кожи, чтобы изучать это? Зачем было запоминать имена предыдущих Запасных? Какой был в этом смысл?
Более того, зачем было отслеживать свое генеалогическое древо, когда все узоры его вели к одной и той же отрубленной ветви — маме?
После урока я подошел к столу мистера Хьюза-Геймза и попросил его перестать.
"Перестать что, Уэльский?".
"Ставить меня в неловкое положение, сэр".
Его брови взлетели аж до линии волос, как у испуганной птицы.
Я заявил, что это жестоко — выделять одного-единственного ученика, как он выделял меня, задавая ему такие острые вопросы о его пра-пра-пра-как-бишь-его-там.
Мистер Хьюз-Геймз хмыкнул и шмыгнул носом. Он переступил черту, и он это знал. Но продолжал упрямствовать:
"Вам это полезно, Уэльский! Чем требовательнее я буду к вам, тем больше вы будете знать!".
Однако через несколько дней, в начале урока, мистер Хьюз-Геймз предложил мне мир в духе Великой хартии вольностей: он подарил деревянную линейку, на обеих сторонах которой были выгравированы имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1
году (линейка, понятно вам?). Линия королевских правителей, сантиметр за сантиметром, вплоть до бабушки.
Он сказал, что я могу держать ее у себя на столе, обращаясь к ней, по мере необходимости.
"Надо же!, — ответил я. — Спасибо".
Мистер Доусон, который играл на органе в часовне, был чрезвычайно мягок ко мне.
Мистер Литтл, который обучал нас игре на барабане, был чрезвычайно терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане в своем фургончике, и мы целую вечность вытаскивали его из фургончика и завозили в класс, после чего столько же времени нам требовалось, чтобы доставить его обратно к фургончику после урока; так что, реальное обучение никогда не занимало более двадцати минут. Мне было все равно, а мистер Литтл, со своей стороны, не корил меня за отсутствие у меня прогресса в исполнительстве.
Однако некоторые учителя не давали мне пощады. Как мой учитель истории, мистер Хьюз-Геймз.
Днем и ночью из бунгало мистера Хьюза-Геймза рядом со спортивными площадками доносился пронзительный визг его собак породы пойнтер, которых звали Тоска и Бид. Они были красивы, пятнисты, сероглазы, и мистер Хьюз-Геймз лелеял их, как детей. На своем столе он держал их фотографии в серебряных рамках, что было одной из причин, по которым многие мальчики считали мистера Хьюза-Геймза несколько эксцентричным. Поэтому для меня стало настоящим шоком, когда я осознал, что мистер Хьюз-Геймз считает странным… меня!
"Что может быть более странным, — сказал он мне однажды. — Чем британский принц, не знающий британскую историю? Я не могу этого понять, Уэльский. Мы говорим о ваших кровных родственниках! Неужели это ничего для вас не значит?".
"Меньше, чем ничего, сэр".
Дело было не только в том, что я ничего не знал об истории своей семьи: я ничего и не хотел знать.
Мне теоретически нравилась история Британии. Некоторые моменты я находил интригующими. Например, я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей в июне 1215 года в Раннимиде, но только потому, что однажды из окна машины па я мельком увидел место, где это произошло. Прямо у реки. Выглядело прекрасно. "Идеальное место для установления мира", — подумал я.
Но — подробности о Нормандском завоевании? Или все тонкости ссоры между Генрихом VIII и Папой римским? Или различия между Первым и Вторым крестовыми походами?
О, прошу вас...
Все это однажды пришло мне в голову, когда мистер Хьюз-Геймз говорил о Чарльзе Эдварде Стюарте, или Карле III, как он сам себя называл. О претенденте на трон. У мистера Хьюза-Геймза было твердое мнение об этом парне. Пока он жарко делился им с нами, я уставился на свой карандаш и пытался не заснуть.
Внезапно мистер Хьюз-Геймз остановился и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответ был бы простым, если бы об этом прочитать заранее. Но никто не читал.
"Уэльский! Вы должны это знать!".
"Почему — должен?".
"Потому что это ваша семья!".
Ржание.
Я опустил голову. Мои соученики, конечно, знали о моем королевском происхождении. Если бы они забыли об этом хотя бы на полсекунды, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, которые были распределены по всей территории, были бы более чем счастливы напомнить им об этом.
Но нужно ли было мистеру Хьюзу-Геймзу вовсю кричать об этом? Нужно ли ему было использовать это многозначительное слово — "семья"?
Моя семья объявила меня ничтожеством. Запасным. Я не жаловался, но мне и не нужно было зацикливаться. На мой взгляд, гораздо лучше было — не думать о некоторых фактах, таких как основное правило поездок королевской семьи: папа и Уильям никогда не должны лететь одним рейсом вместе, чтобы исключить шанс уничтожения первого и второго в очереди на трон.
Но никому не было дела до того, с кем путешествовал я; на Запасном всегда можно было сэкономить. Я знал это, знал свое место, так зачем же было лезть вон из кожи, чтобы изучать это? Зачем было запоминать имена предыдущих Запасных? Какой был в этом смысл?
Более того, зачем было отслеживать свое генеалогическое древо, когда все узоры его вели к одной и той же отрубленной ветви — маме?
После урока я подошел к столу мистера Хьюза-Геймза и попросил его перестать.
"Перестать что, Уэльский?".
"Ставить меня в неловкое положение, сэр".
Его брови взлетели аж до линии волос, как у испуганной птицы.
Я заявил, что это жестоко — выделять одного-единственного ученика, как он выделял меня, задавая ему такие острые вопросы о его пра-пра-пра-как-бишь-его-там.
Мистер Хьюз-Геймз хмыкнул и шмыгнул носом. Он переступил черту, и он это знал. Но продолжал упрямствовать:
"Вам это полезно, Уэльский! Чем требовательнее я буду к вам, тем больше вы будете знать!".
Однако через несколько дней, в начале урока, мистер Хьюз-Геймз предложил мне мир в духе Великой хартии вольностей: он подарил деревянную линейку, на обеих сторонах которой были выгравированы имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1
году (линейка, понятно вам?). Линия королевских правителей, сантиметр за сантиметром, вплоть до бабушки.Он сказал, что я могу держать ее у себя на столе, обращаясь к ней, по мере необходимости.
"Надо же!, — ответил я. — Спасибо".
Поздно ночью, после отбоя, некоторые из нас тайком выходили и бродили по коридорам взад и вперед. Это было грубым нарушением правил, но я был одинок и тосковал по дому. Вероятно, был встревожен и подавлен. И не мог смириться с тем, что меня заперли в этом общежитии.
У нас был один учитель, который всякий раз, ловя меня, сильно бил меня томиком "Новой английской Библии" в твердом переплете. Я при этом всегда думал, что это действительно был очень твердый переплет. Когда меня били, я чувствовал себя плохо по отношению к себе, плохо по отношению к учителю и плохо по отношению к Библии. Тем не менее, на следующую же ночь я вновь нарушал правила.
Если я не шарахался по коридорам, то шел бродить по территории школы, обычно со своим лучшим другом Хеннерсом. Как и я, Хеннерс официально был Генри, но я всегда звал его Хеннерсом, а он меня — Хазом.
Худой, без мускулов, с волосами, стоящими дыбом в знак постоянной покорности, Хеннерс был необычайно добр. Всякий раз, когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным мальчиком, который упомянул при мне мамочку после ее исчезновения). Однако эта обаятельная улыбка, этот мягкий характер заставляли забыть, что Хеннерс может быть довольно непослушным.
За школьной территорией, по другую сторону низкого забора, находилась огромная ферма самообслуживания, где покупатели сами собирали урожай, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор, приземлившись лицом в стройные ряды грядок с морковью. Неподалеку росли кустики клубники с мясистыми и сочными ягодами. Мы шли, набивая рты, время от времени делая стойку, как сурикаты, чтобы убедиться, что на горизонте все чисто. Всякий раз, поедая клубнику, я вновь оказываюсь там, в этих грядках, с моим прекрасным Хеннерсом.
Через несколько дней мы возвращались обратно. Но в тот раз, наевшись досыта и перепрыгнув через забор, мы услышали свои имена.
Мы направлялись по проселочной дороге к теннисным кортам и медленно обернулись. Прямо к нам направлялся один из учителей:
"Эй, вы! Стойте!".
"Здравствуйте, сэр".
"Что вы там делаете?".
"Ничего, сэр".
"Вы были на ферме!".
"Нет!".
"Покажите руки!".
Мы показали. И спалились: наши ладони были красного цвета. Он отреагировал так, как будто это была кровь.
Не помню, как нас тогда наказали. Может, очередным ударом по хребту томиком "Новой английской Библии"? Запретом выходить из комнаты? Походом в кабинет мистера Джеральда?
Что бы это ни было, я знаю, что не возражал. Не было такой пытки, которую могли бы устроить в Ладгроуве, которая была бы сильнее происходившего у меня внутри.
У нас был один учитель, который всякий раз, ловя меня, сильно бил меня томиком "Новой английской Библии" в твердом переплете. Я при этом всегда думал, что это действительно был очень твердый переплет. Когда меня били, я чувствовал себя плохо по отношению к себе, плохо по отношению к учителю и плохо по отношению к Библии. Тем не менее, на следующую же ночь я вновь нарушал правила.
Если я не шарахался по коридорам, то шел бродить по территории школы, обычно со своим лучшим другом Хеннерсом. Как и я, Хеннерс официально был Генри, но я всегда звал его Хеннерсом, а он меня — Хазом.
Худой, без мускулов, с волосами, стоящими дыбом в знак постоянной покорности, Хеннерс был необычайно добр. Всякий раз, когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным мальчиком, который упомянул при мне мамочку после ее исчезновения). Однако эта обаятельная улыбка, этот мягкий характер заставляли забыть, что Хеннерс может быть довольно непослушным.
За школьной территорией, по другую сторону низкого забора, находилась огромная ферма самообслуживания, где покупатели сами собирали урожай, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор, приземлившись лицом в стройные ряды грядок с морковью. Неподалеку росли кустики клубники с мясистыми и сочными ягодами. Мы шли, набивая рты, время от времени делая стойку, как сурикаты, чтобы убедиться, что на горизонте все чисто. Всякий раз, поедая клубнику, я вновь оказываюсь там, в этих грядках, с моим прекрасным Хеннерсом.
Через несколько дней мы возвращались обратно. Но в тот раз, наевшись досыта и перепрыгнув через забор, мы услышали свои имена.
Мы направлялись по проселочной дороге к теннисным кортам и медленно обернулись. Прямо к нам направлялся один из учителей:
"Эй, вы! Стойте!".
"Здравствуйте, сэр".
"Что вы там делаете?".
"Ничего, сэр".
"Вы были на ферме!".
"Нет!".
"Покажите руки!".
Мы показали. И спалились: наши ладони были красного цвета. Он отреагировал так, как будто это была кровь.
Не помню, как нас тогда наказали. Может, очередным ударом по хребту томиком "Новой английской Библии"? Запретом выходить из комнаты? Походом в кабинет мистера Джеральда?
Что бы это ни было, я знаю, что не возражал. Не было такой пытки, которую могли бы устроить в Ладгроуве, которая была бы сильнее происходившего у меня внутри.
Директор Марстон, проверяя столовую, часто имел при себе маленький колокольчик, который напоминал мне звонок на стойке регистрации отеля: "Динь! У вас есть свободный номер?". Он звонил в колокольчик всякий раз, когда хотел привлечь внимание группы учеников. Колокольчик звонил постоянно. И в этом не было никакого смысла.
Брошенным детям было наплевать на какой-то там колокольчик.
Нередко директор Марстон считал нужным сделать объявление во время еды. Он начинал говорить, но его никто не слушал и даже не понижал голос, поэтому он звонил в колокольчик:
"Динь!".
Сотня мальчишек продолжала болтать и смеяться.
Он звонил громче:
"Динь!".
"Динь!".
"Динь!".
Всякий раз, когда колокольчик не помогал утихомирить ребят, лицо директора Марстона становилось еще краснее. "Ребята! Вы будете СЛУШАТЬ?!".
Нет, был простой ответ. Мы не слушали. Однако это не было проявлением неуважения; это была простая специфика акустики. Мы не слышали его. Столовая была очень похожа на пещеру, и мы были слишком поглощены разговорами.
Он не принимал этого. Он, похоже, подозревал, что наше пренебрежение по отношению к его колокольчику было частью некого более масштабного и скоординированного заговора. Не знаю, как остальные, но я не участвовал ни в каких заговорах. Также я не выказывал ему пренебрежения. Напротив, я не мог оторвать взгляд от этого человека. Я часто спрашивал себя, что бы сказал посторонний, став свидетелем этого зрелища: сотня мальчишек болтают без умолку, в то время как взрослый мужчина стоит перед ними, отчаянно и безрезультатно размахивая крошечным медным колокольчиком.
Это общее ощущение бедлама множила психиатрическая больница, расположенная дальше по дороге. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент сбежал из Бродмура и убил ребенка в одной из близлежащих деревень. В качестве меры реагирования в Бродмуре установили предупреждающую сирену и время от времени проверяли, работает ли она. Звук ее был как в Судный день. Колокольчик директора Марстона на стероидах.
Однажды я рассказал об этом па. Он понимающе кивнул. Недавно он в рамках своей благотворительной деятельности посетил подобное заведение. Пациенты, в основном, были мягкими, успокоил он меня, хотя один из них выделялся. Маленький парень, который утверждал, что он — принц Уэльский.
Па сказал, что погрозил пальцем этому самозванцу и строго отчитал его.
"Послушай меня. Ты не можешь быть принцем Уэльским. Я — принц Уэльский!".
Пациент просто погрозил ему пальцем в ответ: "Этого не может быть! Принц Уэльский — это я!".
Па любил рассказывать всякие истории, и эта была одной из лучших в его репертуаре. Он всегда завершал её шквалом философских размышлений: если этот психически больной мог быть так глубоко убежден в своей личности, не меньше, чем па, это действительно поднимало ряд очень серьезных вопросов. Кто скажет, кто из нас в здравом уме? Кто может быть уверен, что он сам не является психически больным человеком, безнадежно заблуждающимися, над которыми потешаются друзья и семья? "Кто знает, вправду ли я принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец сейчас в Бродмуре, мой мальчик?".
Он все смеялся и смеялся, хотя это была на редкость несмешная шутка, учитывая ходивший в то время слух, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников: майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин возникновения такого слуха были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, но другой причиной был садизм. Читатели таблоидов были в восторге от идеи, что младший ребенок принца Чарльза не был ребенком принца Чарльза.
По какой-то причине они не могли перестать повторять эту “шутку”. Может быть, им становилось легче от того, что они могли посмеяться над жизнью молодого принца.
И неважно, что моя мать познакомилась с майором Хьюиттом намного позже моего рождения: история была просто слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса перепечатала и расшила эту версию, и даже ходили разговоры, что некоторые репортеры искали мою ДНК, чтобы доказать это — для меня это было первым намеком на то, что после издевательств над моей матерью и отправки ее в потайное место они придут и за мной.
По сей день почти в каждой моей биографии, в каждой более или менее объемной статье обо мне в газете или журнале упоминается майор Хьюитт, а также с долей серьезности рассматривается возможность факта его отцовства, включая описание того момента, как па, наконец, усадил меня за стол для настоящего разговора по душам, заверив меня, что майор Хьюитт не мой настоящий отец.
Красочная сцена, пронзительная, трогательная — и выдуманная от начала до конца.
Если у па и были какие-то соображения о майоре Хьюитте, он всегда держал их при себе.
Брошенным детям было наплевать на какой-то там колокольчик.
Нередко директор Марстон считал нужным сделать объявление во время еды. Он начинал говорить, но его никто не слушал и даже не понижал голос, поэтому он звонил в колокольчик:
"Динь!".
Сотня мальчишек продолжала болтать и смеяться.
Он звонил громче:
"Динь!".
"Динь!".
"Динь!".
Всякий раз, когда колокольчик не помогал утихомирить ребят, лицо директора Марстона становилось еще краснее. "Ребята! Вы будете СЛУШАТЬ?!".
Нет, был простой ответ. Мы не слушали. Однако это не было проявлением неуважения; это была простая специфика акустики. Мы не слышали его. Столовая была очень похожа на пещеру, и мы были слишком поглощены разговорами.
Он не принимал этого. Он, похоже, подозревал, что наше пренебрежение по отношению к его колокольчику было частью некого более масштабного и скоординированного заговора. Не знаю, как остальные, но я не участвовал ни в каких заговорах. Также я не выказывал ему пренебрежения. Напротив, я не мог оторвать взгляд от этого человека. Я часто спрашивал себя, что бы сказал посторонний, став свидетелем этого зрелища: сотня мальчишек болтают без умолку, в то время как взрослый мужчина стоит перед ними, отчаянно и безрезультатно размахивая крошечным медным колокольчиком.
Это общее ощущение бедлама множила психиатрическая больница, расположенная дальше по дороге. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент сбежал из Бродмура и убил ребенка в одной из близлежащих деревень. В качестве меры реагирования в Бродмуре установили предупреждающую сирену и время от времени проверяли, работает ли она. Звук ее был как в Судный день. Колокольчик директора Марстона на стероидах.
Однажды я рассказал об этом па. Он понимающе кивнул. Недавно он в рамках своей благотворительной деятельности посетил подобное заведение. Пациенты, в основном, были мягкими, успокоил он меня, хотя один из них выделялся. Маленький парень, который утверждал, что он — принц Уэльский.
Па сказал, что погрозил пальцем этому самозванцу и строго отчитал его.
"Послушай меня. Ты не можешь быть принцем Уэльским. Я — принц Уэльский!".
Пациент просто погрозил ему пальцем в ответ: "Этого не может быть! Принц Уэльский — это я!".
Па любил рассказывать всякие истории, и эта была одной из лучших в его репертуаре. Он всегда завершал её шквалом философских размышлений: если этот психически больной мог быть так глубоко убежден в своей личности, не меньше, чем па, это действительно поднимало ряд очень серьезных вопросов. Кто скажет, кто из нас в здравом уме? Кто может быть уверен, что он сам не является психически больным человеком, безнадежно заблуждающимися, над которыми потешаются друзья и семья? "Кто знает, вправду ли я принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец сейчас в Бродмуре, мой мальчик?".
Он все смеялся и смеялся, хотя это была на редкость несмешная шутка, учитывая ходивший в то время слух, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников: майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин возникновения такого слуха были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, но другой причиной был садизм. Читатели таблоидов были в восторге от идеи, что младший ребенок принца Чарльза не был ребенком принца Чарльза.
По какой-то причине они не могли перестать повторять эту “шутку”. Может быть, им становилось легче от того, что они могли посмеяться над жизнью молодого принца.
И неважно, что моя мать познакомилась с майором Хьюиттом намного позже моего рождения: история была просто слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса перепечатала и расшила эту версию, и даже ходили разговоры, что некоторые репортеры искали мою ДНК, чтобы доказать это — для меня это было первым намеком на то, что после издевательств над моей матерью и отправки ее в потайное место они придут и за мной.
По сей день почти в каждой моей биографии, в каждой более или менее объемной статье обо мне в газете или журнале упоминается майор Хьюитт, а также с долей серьезности рассматривается возможность факта его отцовства, включая описание того момента, как па, наконец, усадил меня за стол для настоящего разговора по душам, заверив меня, что майор Хьюитт не мой настоящий отец.
Красочная сцена, пронзительная, трогательная — и выдуманная от начала до конца.
Если у па и были какие-то соображения о майоре Хьюитте, он всегда держал их при себе.
Моя мать однажды произнесла легендарную фразу про то, что в ее браке было трое участников. Но с ее математикой не все было в порядке: она исключила из уравнения нас с Вилли.
Мы, конечно, не понимали, что происходит между ней и па, но у нас была достаточная интуиция, и мы ощущали присутствие Другой женщины, потому что страдали от последствий этого. Вилли долго питал подозрения относительно Другой женщины, которые смущали его, мучили, и когда эти подозрения подтвердились, он почувствовал огромную вину за то, что ничего не сделал и ничего не сказал раньше.
Думаю, я был слишком молод, чтобы что-то подозревать. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.
Теперь, когда мамы не стало, математика сильно изменилась в пользу па. Он был волен открыто встречаться с Другой женщиной так часто, как ему заблагорассудится. Но просто видеться было недостаточно. Папа захотел публично рассказать об этом. Он хотел быть выше всех. И первым шагом к достижению этой цели было привлечение “мальчиков” в клуб единомышленников.
Вилли был первым. Однажды он столкнулся с Другой женщиной во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона на чрезвычайно важную конфиденциальную встречу. В Хайгроуве, думаю. За чашечкой чая, полагаю. Все прошло хорошо, как я узнал позже от Вилли, хотя он и не вдавался в подробности. Он просто дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия, которые он оценил, и это было все, что он хотел сказать.
Затем настала моя очередь. Я сказал себе: "Ничего страшного. Это просто как получить укол. Закрой глаза, и все закончится прежде, чем ты успеешь это осознать".
Смутно припоминаю, что Камилла была такой же спокойной (или скучающей), как и я. Ни один из нас особо не беспокоился о мнении другого. Она не была моей матерью, и я не был ее самым большим препятствием. Другими словами, я не был Наследником. Этот эпизод со мной был простой формальностью.
Интересно, о чем мы говорили? О лошадях, наверное. Камилла их любила, а я умел ездить верхом. Не представляю, о чем еще мы могли бы говорить.
Помню, прямо перед чаем я задавался вопросом, будет ли она груба со мной. Будет ли она похожа на всех злых мачех в сборниках сказок. Но она не была такой. Как и Вилли, я действительно испытывал за это настоящую благодарность ей.
Наконец, когда эти напряженные совещания на высшем уровне, посвященные Камилле, остались позади, состоялась заключительная конференция с па.
"Итак, мальчики, что думаете?".
Мы думали, что он, должно быть, счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в распаде брака наших родителей, и да, это означало, что она сыграла определенную роль и в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, сама была затянута ураганом событий. Мы не винили ее, и, на самом деле, с радостью простили бы ее, если бы она могла сделать па счастливым. Но мы видели, что он, как и мы, не был счастлив. Мы замечали его отсутствующие взгляды, вздохи, разочарование, всегда видимое на его лице. Мы, конечно, не были абсолютно уверены, потому что па не говорил о своих чувствах, но за эти годы мы составили довольно точный его портрет, основываясь на мелочах, о которых он проговаривался.
Например, примерно тогда же па признался, что в детстве его “преследовали”. Бабуля и дед, чтобы закалить его, отправили его в Гордонстоун, школу-интернат, где над ним ужасно издевались. Наиболее вероятными жертвами гордонстоунских хулиганов, по его словам, были творческие типы, чувствительные типы, книжные типы — другими словами, такие как сам па. Его лучшие качества были приманкой для задир. Помню, как он пробормотал с ужасом: "Я там едва выжил". Как? Опустив голову, он сжимал в руках своего плюшевого мишку, который до сих пор был у него, даже много лет спустя. Мишка был с па всюду. Это был жалкий предмет с поврежденными лапами и торчащими нитками, заплатками там и сям. Я представил себе, что так мог бы выглядеть и па после того, как те, кто его травил, расправились бы с ним. Мишка красноречивее, чем когда-либо мог сам па, молчаливо рассказывал о неотъемлемом одиночестве его детства.
Мы с Вилли были согласны, что па заслуживает лучшего. Приношу мишке извинения, но па заслуживал лучшего компаньона. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали папе, что будем рады принять Камиллу в семью.
Единственное, о чем мы просили взамен, — это чтобы он не женился на ней. "Тебе не нужно повторно жениться", — умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Спровоцирует прессу. Заставит всю нацию, весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого не хотел никто. Меньше всего — Камилла.
Мы сказали, что поддерживаем па. Мы сказали, что поддерживаем Камиллу. "Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па!".
Он не отвечал.
Но ответила она. Сразу же. Вскоре после наших закрытых "встреч на высшем уровне" с ней она начала «играть в долгую», в кампанию, направленную на брак и, в конечном счете, на корону. (Как мы предполагали, с благословения па). Повсюду, во всех газетах, начали появляться истории о ее личном разговоре с Вилли, истории, которые содержали очень точные детали, ни одна из которых, конечно, не исходила от Вилли.
Они могли быть раскрыты только одним также присутствовавшим человеком.
И утечка информации была явно спровоцирована новым политтехнологом, которого Камилла уговорила па нанять.
Мы, конечно, не понимали, что происходит между ней и па, но у нас была достаточная интуиция, и мы ощущали присутствие Другой женщины, потому что страдали от последствий этого. Вилли долго питал подозрения относительно Другой женщины, которые смущали его, мучили, и когда эти подозрения подтвердились, он почувствовал огромную вину за то, что ничего не сделал и ничего не сказал раньше.
Думаю, я был слишком молод, чтобы что-то подозревать. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.
Теперь, когда мамы не стало, математика сильно изменилась в пользу па. Он был волен открыто встречаться с Другой женщиной так часто, как ему заблагорассудится. Но просто видеться было недостаточно. Папа захотел публично рассказать об этом. Он хотел быть выше всех. И первым шагом к достижению этой цели было привлечение “мальчиков” в клуб единомышленников.
Вилли был первым. Однажды он столкнулся с Другой женщиной во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона на чрезвычайно важную конфиденциальную встречу. В Хайгроуве, думаю. За чашечкой чая, полагаю. Все прошло хорошо, как я узнал позже от Вилли, хотя он и не вдавался в подробности. Он просто дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия, которые он оценил, и это было все, что он хотел сказать.
Затем настала моя очередь. Я сказал себе: "Ничего страшного. Это просто как получить укол. Закрой глаза, и все закончится прежде, чем ты успеешь это осознать".
Смутно припоминаю, что Камилла была такой же спокойной (или скучающей), как и я. Ни один из нас особо не беспокоился о мнении другого. Она не была моей матерью, и я не был ее самым большим препятствием. Другими словами, я не был Наследником. Этот эпизод со мной был простой формальностью.
Интересно, о чем мы говорили? О лошадях, наверное. Камилла их любила, а я умел ездить верхом. Не представляю, о чем еще мы могли бы говорить.
Помню, прямо перед чаем я задавался вопросом, будет ли она груба со мной. Будет ли она похожа на всех злых мачех в сборниках сказок. Но она не была такой. Как и Вилли, я действительно испытывал за это настоящую благодарность ей.
Наконец, когда эти напряженные совещания на высшем уровне, посвященные Камилле, остались позади, состоялась заключительная конференция с па.
"Итак, мальчики, что думаете?".
Мы думали, что он, должно быть, счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в распаде брака наших родителей, и да, это означало, что она сыграла определенную роль и в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, сама была затянута ураганом событий. Мы не винили ее, и, на самом деле, с радостью простили бы ее, если бы она могла сделать па счастливым. Но мы видели, что он, как и мы, не был счастлив. Мы замечали его отсутствующие взгляды, вздохи, разочарование, всегда видимое на его лице. Мы, конечно, не были абсолютно уверены, потому что па не говорил о своих чувствах, но за эти годы мы составили довольно точный его портрет, основываясь на мелочах, о которых он проговаривался.
Например, примерно тогда же па признался, что в детстве его “преследовали”. Бабуля и дед, чтобы закалить его, отправили его в Гордонстоун, школу-интернат, где над ним ужасно издевались. Наиболее вероятными жертвами гордонстоунских хулиганов, по его словам, были творческие типы, чувствительные типы, книжные типы — другими словами, такие как сам па. Его лучшие качества были приманкой для задир. Помню, как он пробормотал с ужасом: "Я там едва выжил". Как? Опустив голову, он сжимал в руках своего плюшевого мишку, который до сих пор был у него, даже много лет спустя. Мишка был с па всюду. Это был жалкий предмет с поврежденными лапами и торчащими нитками, заплатками там и сям. Я представил себе, что так мог бы выглядеть и па после того, как те, кто его травил, расправились бы с ним. Мишка красноречивее, чем когда-либо мог сам па, молчаливо рассказывал о неотъемлемом одиночестве его детства.
Мы с Вилли были согласны, что па заслуживает лучшего. Приношу мишке извинения, но па заслуживал лучшего компаньона. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали папе, что будем рады принять Камиллу в семью.
Единственное, о чем мы просили взамен, — это чтобы он не женился на ней. "Тебе не нужно повторно жениться", — умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Спровоцирует прессу. Заставит всю нацию, весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого не хотел никто. Меньше всего — Камилла.
Мы сказали, что поддерживаем па. Мы сказали, что поддерживаем Камиллу. "Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па!".
Он не отвечал.
Но ответила она. Сразу же. Вскоре после наших закрытых "встреч на высшем уровне" с ней она начала «играть в долгую», в кампанию, направленную на брак и, в конечном счете, на корону. (Как мы предполагали, с благословения па). Повсюду, во всех газетах, начали появляться истории о ее личном разговоре с Вилли, истории, которые содержали очень точные детали, ни одна из которых, конечно, не исходила от Вилли.
Они могли быть раскрыты только одним также присутствовавшим человеком.
И утечка информации была явно спровоцирована новым политтехнологом, которого Камилла уговорила па нанять.
В начале осени 1998 года, завершив обучение в Ладгроуве весной того же года, я поступил в Итон.
Глубокое потрясение.
Итон, лучшая школа в мире для мальчиков, предназначен был для того, чтобы стать шоком, думаю. Шок, должно быть, был частью ее первоначального устава, даже, возможно, предусмотрен распоряжениями, отданными ее первым создателям основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы это заведение подавляло чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими и униженными паломниками.
В моем случае данная миссия была выполнена.
(Генрих даже передал школе бесценные религиозные артефакты, в том числе часть "тернового венца" Иисуса. Один великий поэт назвал это место “священной тенью Генриха”.)
С течением веков миссия Итона стала несколько менее религиозной, но учебная программа стала более шокирующе строга. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а… Школой с большой буквы. Для тех, кто был в курсе, другого выбора просто не было. Из аудиторий Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории. Будучи раем для блестящих мальчиков, он, таким образом, смог стать чистилищем только для одного очень не блестящего мальчика.
Ситуация стала неоспоримо очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражен, услышав, как учитель ведет урок на быстром, безостановочном французском. По какой-то причине он предположил, что мы все свободно говорим на этом языке.
Может быть, все остальные и говорили. Но я? Говорить по-французски свободно? Потому что я сносно сдал вступительный экзамен? Отнюдь, mon ami!
После урока я подошел к учителю и объяснил, что произошла ужасная ошибка: я попал не в тот класс. Он предложил мне расслабиться и заверил, что я быстро нагоню остальных. Он не понял меня и он верил в меня. Итак, я пошел к нашему старшему воспитателю и начал умолять его перевести меня к тем, кто говорит на французском медленнее и учится не так прилежно, к ученикам, требующим внимания.
Меня перевели. Но это было лишь временным решением.
Разок-другой я признался учителям и одноклассникам, что я был не просто в неправильном классе, но и в неправильном месте. Учеба мне совершенно не давалась. Мне всегда говорили одно и то же: "Не волнуйся, с тобой все будет в порядке. И не забывай, что с тобой рядом всегда твой брат!".
А я и не забывал.
Вилли велел мне притвориться, что мы незнакомы.
"Что?".
"Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю".
В течение последних двух лет, объяснил он, Итон был его убежищем. У него не было никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал бы к нему с вопросами, вторгался бы в его круг общения. Он создавал свою собственную жизнь и не был готов отказаться от нее.
Что ж, ничего нового. Вилли всегда ненавидел, когда кто-нибудь ошибочно думал о нас как идущих в одном наборе. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковую одежду (Не помогало и то, что ее вкус в детской одежде доходил до крайности; мы часто выглядели как близнецы из "Алисы в стране чудес"). Я едва замечал это. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Кроме случаев, когда мы носили килты, с этим надоедающим ножом в гольфе [прим. пер.: скин-ду, нож, который шотландские горцы носили за подвязкой гольфа] и ветерком, обдувавшим задницу, меня все устраивало. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же обтягивающие шорты, как и у меня. И теперь посещать ту же самую школу было чистым убийством.
Я попросил его не волноваться. Пообещал забыть, что когда-либо знал его.
Но Итон не собирался делать это легко. Думая, что для нас это будет полезным, они поселили нас под одной гребаной крышей. "Мэнор-хаус".
По крайней мере, я жил на первом этаже.
Вилли был далеко наверху, со старшими мальчиками.
Глубокое потрясение.
Итон, лучшая школа в мире для мальчиков, предназначен был для того, чтобы стать шоком, думаю. Шок, должно быть, был частью ее первоначального устава, даже, возможно, предусмотрен распоряжениями, отданными ее первым создателям основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы это заведение подавляло чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими и униженными паломниками.
В моем случае данная миссия была выполнена.
(Генрих даже передал школе бесценные религиозные артефакты, в том числе часть "тернового венца" Иисуса. Один великий поэт назвал это место “священной тенью Генриха”.)
С течением веков миссия Итона стала несколько менее религиозной, но учебная программа стала более шокирующе строга. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а… Школой с большой буквы. Для тех, кто был в курсе, другого выбора просто не было. Из аудиторий Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории. Будучи раем для блестящих мальчиков, он, таким образом, смог стать чистилищем только для одного очень не блестящего мальчика.
Ситуация стала неоспоримо очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражен, услышав, как учитель ведет урок на быстром, безостановочном французском. По какой-то причине он предположил, что мы все свободно говорим на этом языке.
Может быть, все остальные и говорили. Но я? Говорить по-французски свободно? Потому что я сносно сдал вступительный экзамен? Отнюдь, mon ami!
После урока я подошел к учителю и объяснил, что произошла ужасная ошибка: я попал не в тот класс. Он предложил мне расслабиться и заверил, что я быстро нагоню остальных. Он не понял меня и он верил в меня. Итак, я пошел к нашему старшему воспитателю и начал умолять его перевести меня к тем, кто говорит на французском медленнее и учится не так прилежно, к ученикам, требующим внимания.
Меня перевели. Но это было лишь временным решением.
Разок-другой я признался учителям и одноклассникам, что я был не просто в неправильном классе, но и в неправильном месте. Учеба мне совершенно не давалась. Мне всегда говорили одно и то же: "Не волнуйся, с тобой все будет в порядке. И не забывай, что с тобой рядом всегда твой брат!".
А я и не забывал.
Вилли велел мне притвориться, что мы незнакомы.
"Что?".
"Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю".
В течение последних двух лет, объяснил он, Итон был его убежищем. У него не было никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал бы к нему с вопросами, вторгался бы в его круг общения. Он создавал свою собственную жизнь и не был готов отказаться от нее.
Что ж, ничего нового. Вилли всегда ненавидел, когда кто-нибудь ошибочно думал о нас как идущих в одном наборе. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковую одежду (Не помогало и то, что ее вкус в детской одежде доходил до крайности; мы часто выглядели как близнецы из "Алисы в стране чудес"). Я едва замечал это. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Кроме случаев, когда мы носили килты, с этим надоедающим ножом в гольфе [прим. пер.: скин-ду, нож, который шотландские горцы носили за подвязкой гольфа] и ветерком, обдувавшим задницу, меня все устраивало. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же обтягивающие шорты, как и у меня. И теперь посещать ту же самую школу было чистым убийством.
Я попросил его не волноваться. Пообещал забыть, что когда-либо знал его.
Но Итон не собирался делать это легко. Думая, что для нас это будет полезным, они поселили нас под одной гребаной крышей. "Мэнор-хаус".
По крайней мере, я жил на первом этаже.
Вилли был далеко наверху, со старшими мальчиками.
Многие из шестидесяти мальчиков, проживавших в "Мэнор-хаусе" вели себя так же "приветливо", как и Вилли. Однако более, чем их безразличие, меня выбивала из колеи их непринужденность. Даже мои ровесники вели себя так, будто родились в этой школе. В Ладгроуве были свои проблемы, но, по крайней мере, я знал, как себя вести, знал, как обмануть Пэт, знал, когда раздают сладости и как пережить "дни писем". Со временем я с трудом пробился к вершине пирамиды Ладгроува. Теперь, в Итоне, я снова оказался на самом дне.
Нужно начинать все сначала.
Хуже того, без моего лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.
Я даже не знал, как одеваться по утрам.
Каждый итонец должен был носить черный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротничок, прикрепляемый к рубашке специальной запонкой, а также брюки в тонкую полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который не был галстуком, а больше был похож на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротничок. Они называли это официальным комплектом, но он был не официальным, а похоронным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по покойному Генриху VI. (Или еще по королю Георгу, одному из первых "спонсоров" школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай, или что-то в этом роде). Хотя Генрих и был моим пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедом, и я сожалел о его кончине и о той боли, которую это причинило тем, кто его любил, я не был намерен оплакивать этого человека круглосуточно. Любой мальчик мог бы отказаться от участия в бесконечных похоронах, но для мальчика, который только что потерял свою мать, это было ежедневным "ударом по яйцам".
В первое же утро мне потребовалась целая вечность, чтобы застегнуть брюки и жилет и правильно приспособить жесткий воротник, прежде чем, наконец, выйти из комнаты. Я был в бешенстве, отчаянно желая не опоздать, что означало бы, что меня заставят записать свое имя в большой гроссбух, "Книгу регистрации опоздавших" — это была одна из множества новых традиций, которые мне нужно было выучить, наряду с длинным списком новых слов и фраз. Классы больше не были «классами»: они были "подразделениями" [divs]. Учителя больше не были «учителями»: они были "клювами" [beaks]. Сигареты назывались «табачиной» [tabbage] (по-видимому, у всех была дикая привычка к её употреблению). "Судилище" [Chambers ] обозначало утреннее собрание "клювов", созванное для обсуждения учеников, особенно проблемных. Я часто чувствовал, как у меня горят уши во время занятий.
Спорт, решил я, будет моим увлечением в Итоне.
Спортивные мальчики делились на две группы: "водники" (те, кто занимался водными видами спорта) и "сухари" (те, кто занимался остальными видами спорта). "Сухари" играли в крикет, футбол, регби или поло. "Водники" занимались греблей, парусным спортом или плаванием. Я был "сухарем", который иногда становился "водником". Я занимался всеми видами "сухого" спорта, но мое сердце покорило регби. Эта прекрасная игра также была хорошим поводом столкнуться с чем-то очень трудным. Регби позволило мне выражать свою ярость, которую некоторые теперь называют “кровавой пеленой перед глазами”. Кроме того, я просто не чувствовал боли, как другие, что делало меня страшным на поле. Ни у кого не было ответа для мальчика, который на самом деле искал внешнюю боль, соответствующую его внутренней.
У меня появилось несколько приятелей. Это было нелегко: у меня были особые требования. Мне нужен был кто-то, кто не дразнил бы меня за то, что я королевская особа, кто-то, кто даже не упоминал бы, что я Запасной. Мне нужен был кто-то, кто относился бы ко мне нормально, что означало игнорирование вооруженного телохранителя, спящего чуть дальше по коридору и отвечающего за то, чтобы уберегать меня от похищения или убийства (не говоря уже об электронном трекере и устройстве тревожной сигнализации, которые я всегда носил с собой). Все мои приятели соответствовали этим критериям.
Иногда мы с моими новыми приятелями сбегали в направлении Виндзорского моста, который соединял Итон с Виндзором через реку Темзу. В частности, мы направлялись к нижней части моста, где могли потихаря покурить. Моим приятелям, казалось, нравилось это озорство, в то время как я просто делал это, потому что был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигаретка после посещения "Макдоналдса", а кому она не нравилась? Но если бы мы собирались отдохнуть, я бы предпочел отправиться на поле для гольфа в Виндзорском замке, попинать мяч и попить пивка.
Тем не менее, я, как робот, брал каждую предложенную мне сигарету, и таким же автоматическим, бездумным образом вскоре перешел на травку.
Нужно начинать все сначала.
Хуже того, без моего лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.
Я даже не знал, как одеваться по утрам.
Каждый итонец должен был носить черный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротничок, прикрепляемый к рубашке специальной запонкой, а также брюки в тонкую полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который не был галстуком, а больше был похож на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротничок. Они называли это официальным комплектом, но он был не официальным, а похоронным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по покойному Генриху VI. (Или еще по королю Георгу, одному из первых "спонсоров" школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай, или что-то в этом роде). Хотя Генрих и был моим пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедом, и я сожалел о его кончине и о той боли, которую это причинило тем, кто его любил, я не был намерен оплакивать этого человека круглосуточно. Любой мальчик мог бы отказаться от участия в бесконечных похоронах, но для мальчика, который только что потерял свою мать, это было ежедневным "ударом по яйцам".
В первое же утро мне потребовалась целая вечность, чтобы застегнуть брюки и жилет и правильно приспособить жесткий воротник, прежде чем, наконец, выйти из комнаты. Я был в бешенстве, отчаянно желая не опоздать, что означало бы, что меня заставят записать свое имя в большой гроссбух, "Книгу регистрации опоздавших" — это была одна из множества новых традиций, которые мне нужно было выучить, наряду с длинным списком новых слов и фраз. Классы больше не были «классами»: они были "подразделениями" [divs]. Учителя больше не были «учителями»: они были "клювами" [beaks]. Сигареты назывались «табачиной» [tabbage] (по-видимому, у всех была дикая привычка к её употреблению). "Судилище" [Chambers ] обозначало утреннее собрание "клювов", созванное для обсуждения учеников, особенно проблемных. Я часто чувствовал, как у меня горят уши во время занятий.
Спорт, решил я, будет моим увлечением в Итоне.
Спортивные мальчики делились на две группы: "водники" (те, кто занимался водными видами спорта) и "сухари" (те, кто занимался остальными видами спорта). "Сухари" играли в крикет, футбол, регби или поло. "Водники" занимались греблей, парусным спортом или плаванием. Я был "сухарем", который иногда становился "водником". Я занимался всеми видами "сухого" спорта, но мое сердце покорило регби. Эта прекрасная игра также была хорошим поводом столкнуться с чем-то очень трудным. Регби позволило мне выражать свою ярость, которую некоторые теперь называют “кровавой пеленой перед глазами”. Кроме того, я просто не чувствовал боли, как другие, что делало меня страшным на поле. Ни у кого не было ответа для мальчика, который на самом деле искал внешнюю боль, соответствующую его внутренней.
У меня появилось несколько приятелей. Это было нелегко: у меня были особые требования. Мне нужен был кто-то, кто не дразнил бы меня за то, что я королевская особа, кто-то, кто даже не упоминал бы, что я Запасной. Мне нужен был кто-то, кто относился бы ко мне нормально, что означало игнорирование вооруженного телохранителя, спящего чуть дальше по коридору и отвечающего за то, чтобы уберегать меня от похищения или убийства (не говоря уже об электронном трекере и устройстве тревожной сигнализации, которые я всегда носил с собой). Все мои приятели соответствовали этим критериям.
Иногда мы с моими новыми приятелями сбегали в направлении Виндзорского моста, который соединял Итон с Виндзором через реку Темзу. В частности, мы направлялись к нижней части моста, где могли потихаря покурить. Моим приятелям, казалось, нравилось это озорство, в то время как я просто делал это, потому что был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигаретка после посещения "Макдоналдса", а кому она не нравилась? Но если бы мы собирались отдохнуть, я бы предпочел отправиться на поле для гольфа в Виндзорском замке, попинать мяч и попить пивка.
Тем не менее, я, как робот, брал каждую предложенную мне сигарету, и таким же автоматическим, бездумным образом вскоре перешел на травку.
Для игры [крикет] нужны были бита, теннисный мяч и полное пренебрежение к своей физической безопасности. Там было четыре игрока: подающий, отбивающий и два полевых игрока, размещенных в середине коридора, каждый из которых одной ногой находился в коридоре, а другой — в комнате. И не всегда в одной из наших собственных комнат. Мы часто мешали другим мальчикам, пытавшимся работать. Они умоляли нас уйти.
"Извините, — говорили мы. — А это — наша работа".
Радиатор был воротами. Мы бесконечно спорили о том, что будет считаться поимкой мяча. Со стены? Да, пойдет. С окна? Нет. Одна рука, один прыжок? Наполовину.
Однажды самый спортивный участник нашей группы бросился на мяч, пытаясь сделать хитрый бросок, и врезался лицом в огнетушитель, прикрепленный к стене. Его язык вывалился из широко раскрытого рта. Вы скажете, что после того, как ковер был навсегда испачкан его кровью, мы должны были положили конец крикету в коридоре?
Мы продолжили.
Когда мы не играли в "коридорный" крикет, мы бездельничали в своих комнатах. Мы очень хорошо научились изображать позы наивысшей праздности. Смысл был в том, чтобы выглядеть так, будто у тебя нет цели, будто ты напрягаешься только для того, чтобы сделать что-то плохое или, еще лучше, глупое.
Ближе к концу моего первого семестра мы наткнулись на нечто в высшей степени глупое.
Кто-то сказал, что мои волосы были полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
"Что ж… И что тут можно сделать?".
"Дай, я попробую?".
"Ты?".
"Ага. Давай, я их сбрею?".
"Хм-м-м...".
Мне не понравилась эта идея.
Но я хотел продолжать двигаться вперед.
Я хотел быть самым лучшим.
Забавным.
"Хорошо".
Кто-то принес ножницы. Кто-то толкнул меня на стул. Как быстро, как беспечно, после целой жизни здорового роста, мои волосы каскадом слетали с моей головы. Когда мой "парикмахер" завершил свою работу, я посмотрел вниз, увидел дюжину рыжих пирамидок на полу, похожих на красные вулканы, которые можно было увидеть и из самолета, и понял, что совершил фантастическую ошибку.
Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я заорал от ужаса.
Мои приятели тоже заорали. От смеха.
Я бегал кругами. Хотел вернуть все назад. Собрать волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, к кому еще обратиться, я нарушил священное правило, единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя нарушать, и побежал наверх, в комнату Вилли.
Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что все будет хорошо, не психуй, сохраняй спокойствие, Гарольд. Вместо этого он рассмеялся, как и остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой, хихикая, в то время как я стоял перед ним, трогая пальцами бугорки на своей лысой голове.
"Гарольд, что же ты наделал?"
Ну и вопрос! Он сейчас был похож на Стьюи из "Гриффинов". Разве это не было очевидно?
"Ты не должен был делать это, Гарольд!".
Так мы сейчас просто констатируем очевидное?
Он сказал мне еще несколько вещей, которые были крайне бесполезны, и я вышел.
Но более ядовитые насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице Daily Mirror, одного из таблоидов, был я со своей новой стрижкой.
Под заголовком: "Скинхед Гарри".
Я не мог себе представить, как они узнали об этой истории. Кто-то из моих одноклассников, должно быть, рассказал кому-то, кто рассказал кому-то еще, кто рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они изготовили ее сами. Изображение на первой странице представляло собой “компьютерный” рендеринг Запасного — лысого, как яйцо. Ложь. На самом деле это больше, чем ложь.
Я выглядел плохо, но не настолько.
"Извините, — говорили мы. — А это — наша работа".
Радиатор был воротами. Мы бесконечно спорили о том, что будет считаться поимкой мяча. Со стены? Да, пойдет. С окна? Нет. Одна рука, один прыжок? Наполовину.
Однажды самый спортивный участник нашей группы бросился на мяч, пытаясь сделать хитрый бросок, и врезался лицом в огнетушитель, прикрепленный к стене. Его язык вывалился из широко раскрытого рта. Вы скажете, что после того, как ковер был навсегда испачкан его кровью, мы должны были положили конец крикету в коридоре?
Мы продолжили.
Когда мы не играли в "коридорный" крикет, мы бездельничали в своих комнатах. Мы очень хорошо научились изображать позы наивысшей праздности. Смысл был в том, чтобы выглядеть так, будто у тебя нет цели, будто ты напрягаешься только для того, чтобы сделать что-то плохое или, еще лучше, глупое.
Ближе к концу моего первого семестра мы наткнулись на нечто в высшей степени глупое.
Кто-то сказал, что мои волосы были полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
"Что ж… И что тут можно сделать?".
"Дай, я попробую?".
"Ты?".
"Ага. Давай, я их сбрею?".
"Хм-м-м...".
Мне не понравилась эта идея.
Но я хотел продолжать двигаться вперед.
Я хотел быть самым лучшим.
Забавным.
"Хорошо".
Кто-то принес ножницы. Кто-то толкнул меня на стул. Как быстро, как беспечно, после целой жизни здорового роста, мои волосы каскадом слетали с моей головы. Когда мой "парикмахер" завершил свою работу, я посмотрел вниз, увидел дюжину рыжих пирамидок на полу, похожих на красные вулканы, которые можно было увидеть и из самолета, и понял, что совершил фантастическую ошибку.
Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я заорал от ужаса.
Мои приятели тоже заорали. От смеха.
Я бегал кругами. Хотел вернуть все назад. Собрать волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, к кому еще обратиться, я нарушил священное правило, единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя нарушать, и побежал наверх, в комнату Вилли.
Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что все будет хорошо, не психуй, сохраняй спокойствие, Гарольд. Вместо этого он рассмеялся, как и остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой, хихикая, в то время как я стоял перед ним, трогая пальцами бугорки на своей лысой голове.
"Гарольд, что же ты наделал?"
Ну и вопрос! Он сейчас был похож на Стьюи из "Гриффинов". Разве это не было очевидно?
"Ты не должен был делать это, Гарольд!".
Так мы сейчас просто констатируем очевидное?
Он сказал мне еще несколько вещей, которые были крайне бесполезны, и я вышел.
Но более ядовитые насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице Daily Mirror, одного из таблоидов, был я со своей новой стрижкой.
Под заголовком: "Скинхед Гарри".
Я не мог себе представить, как они узнали об этой истории. Кто-то из моих одноклассников, должно быть, рассказал кому-то, кто рассказал кому-то еще, кто рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они изготовили ее сами. Изображение на первой странице представляло собой “компьютерный” рендеринг Запасного — лысого, как яйцо. Ложь. На самом деле это больше, чем ложь.
Я выглядел плохо, но не настолько.
Никогда не думал, что может быть еще хуже. Какая прискорбная ошибка для члена королевской семьи, когда речь заходит о средствах массовой информации, — воображать, что ситуация не может ухудшиться! Несколько недель спустя та же газета вновь поместила меня на первую полосу: "С ГАРРИ ПРОИЗОШЕЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ!".
Да, я сломал большой палец руки при игре в регби. Ничего особенного, но газета решила написать, что мою жизнь поддерживают системы жизнеобеспечения. Дурной вкус писать так о чем бы то ни было, но — чуть больше, чем через год после якобы несчастного случая с мамой?!
Да бросьте, ребят.
Я всю свою жизнь имел дело с британской прессой, но она никогда ранее не выделяла меня так. На самом деле, после смерти мамы отношение прессы к обоим ее сыновьям регулировалось негласным соглашением, которое звучало так: "Оставьте их в покое. Дайте им доучиться спокойно".
Срок действия этого соглашения явно истек, потому что мое изображение на первой странице газеты выглядело, как нежный цветок, размазанный по всей площади. Или как задница. Или и то, и другое.
Будто бы я находился на пороге смерти.
Я прочитал эту статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — «с принцем Гарри случилось что-то крайне неприятное», — я поразился ее общему тону: он был веселым. Мое существование было просто забавой и игрой для этих людей. Я не был для них человеком. Я не был упорствующим четырнадцатилетним мальчиком. Я был персонажем из мультика, марионеткой, которой манипулировали и над которой издевались ради забавы. Ну и что, что их веселье усложнило мои и без того сложные дни, сделало меня посмешищем перед моими одноклассниками, не говоря уж о целом мире? Ну и что с того, что они мучили ребенка?
Все было оправдано, потому что я был представителем королевской семьи, а в их сознании это было синонимом изгоя. Столетия назад мужчины и женщины королевской крови считались богами, теперь же они стали насекомыми. Как же забавно выщипывать перья из их крыльев!
Офис па подал официальную жалобу и публично потребовал извинений, обвинив газету в травле его младшего сына.
Газета послала папин офис нахер.
Прежде, чем попытаться жить дальше, я в последний раз взглянул на статью. Более всего в ней меня поразило то, что я был полит ушатами дерьма. Да, я плохо учился, плохо писал тексты, и, все же, у меня хватило образования, чтобы признать, что статья представляла собой буквально мастер-класс по безграмотности.
Возьмем один пример: после рассказа о том, что я получил тяжкие телесные повреждения и был почти на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждал, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам (будто бы моя семья имела какой-то контроль над этими упырями!).
“Но не беспокойтесь: полученные Гарри травмы НЕ так уж серьезны. Но достаточно серьезны для того, чтобы его доставили в больницу. Но, мы считаем, вы вправе знать обо всех несчастных случаях с наследником престола, какими бы незначительными они ни были, если они привели к травмам”.
Два “но” подряд, самодовольное самомнение, отсутствие согласованности и хоть сколько-нибудь реального смысла...
Как же они истеричны и ничтожны!
Этот абзац, который можно охарактеризовать лишь как "черт знает что", как мне сказали, редактировал — или, что более вероятно, писал — молодой журналист, чье имя я увидел, но быстро забыл.
Я и не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с подобными вещами или с этим человеком.
Как можно так писать?
Я и представить себе не мог, что он еще долго будет работать в журналистике.
Да, я сломал большой палец руки при игре в регби. Ничего особенного, но газета решила написать, что мою жизнь поддерживают системы жизнеобеспечения. Дурной вкус писать так о чем бы то ни было, но — чуть больше, чем через год после якобы несчастного случая с мамой?!
Да бросьте, ребят.
Я всю свою жизнь имел дело с британской прессой, но она никогда ранее не выделяла меня так. На самом деле, после смерти мамы отношение прессы к обоим ее сыновьям регулировалось негласным соглашением, которое звучало так: "Оставьте их в покое. Дайте им доучиться спокойно".
Срок действия этого соглашения явно истек, потому что мое изображение на первой странице газеты выглядело, как нежный цветок, размазанный по всей площади. Или как задница. Или и то, и другое.
Будто бы я находился на пороге смерти.
Я прочитал эту статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — «с принцем Гарри случилось что-то крайне неприятное», — я поразился ее общему тону: он был веселым. Мое существование было просто забавой и игрой для этих людей. Я не был для них человеком. Я не был упорствующим четырнадцатилетним мальчиком. Я был персонажем из мультика, марионеткой, которой манипулировали и над которой издевались ради забавы. Ну и что, что их веселье усложнило мои и без того сложные дни, сделало меня посмешищем перед моими одноклассниками, не говоря уж о целом мире? Ну и что с того, что они мучили ребенка?
Все было оправдано, потому что я был представителем королевской семьи, а в их сознании это было синонимом изгоя. Столетия назад мужчины и женщины королевской крови считались богами, теперь же они стали насекомыми. Как же забавно выщипывать перья из их крыльев!
Офис па подал официальную жалобу и публично потребовал извинений, обвинив газету в травле его младшего сына.
Газета послала папин офис нахер.
Прежде, чем попытаться жить дальше, я в последний раз взглянул на статью. Более всего в ней меня поразило то, что я был полит ушатами дерьма. Да, я плохо учился, плохо писал тексты, и, все же, у меня хватило образования, чтобы признать, что статья представляла собой буквально мастер-класс по безграмотности.
Возьмем один пример: после рассказа о том, что я получил тяжкие телесные повреждения и был почти на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждал, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам (будто бы моя семья имела какой-то контроль над этими упырями!).
“Но не беспокойтесь: полученные Гарри травмы НЕ так уж серьезны. Но достаточно серьезны для того, чтобы его доставили в больницу. Но, мы считаем, вы вправе знать обо всех несчастных случаях с наследником престола, какими бы незначительными они ни были, если они привели к травмам”.
Два “но” подряд, самодовольное самомнение, отсутствие согласованности и хоть сколько-нибудь реального смысла...
Как же они истеричны и ничтожны!
Этот абзац, который можно охарактеризовать лишь как "черт знает что", как мне сказали, редактировал — или, что более вероятно, писал — молодой журналист, чье имя я увидел, но быстро забыл.
Я и не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с подобными вещами или с этим человеком.
Как можно так писать?
Я и представить себе не мог, что он еще долго будет работать в журналистике.
Я уже и не помню, кто первым употребил это слово. Подозреваю, кто-то из прессы. Или один из моих учителей. Кто бы это ни был — оно прижилось и распространилось. Я был выбран для исполнения своей роли в королевской мелодраме в прямом эфире. Задолго до того, как я стал достаточно взрослым, чтобы пить пиво (легально), это стало догмой: "А, Гарри? Да-да, это наш никчёмненький [naughty]».
Слово "никчёмный" стало приливом, против которого я плыл, встречным ветром, которому я сопротивлялся, ежедневным ожиданием, от которого у меня не было надежды избавиться.
Я не хотел быть никчёмным. Я хотел быть благородным. Я хотел быть хорошим, усердно работать, повзрослеть и сделать что-то значимое в своей жизни. Но каждый грех, каждый неверный шаг, каждая неудача вызывали один и тот же утомляющий всех ярлык, одно и то же общественное осуждение, и, тем самым, укрепляли общепринятое мнение о том, что я был рожден никчёмным.
Все могло бы быть по-другому, если бы я хорошо учился. Но я не учился хорошо, и все это знали. Отчеты о моей учебе были в открытом доступе, и все Содружество знало о моих академических проблемах, которые в значительной степени были вызваны тем, что в Итоне я был не на первом месте.
Но никто никогда не обсуждал другую вероятную причину: моя мама.
Учеба и концентрация требуют союза с разумом, а я в подростковом возрасте тотально с ним воевал. Я всегда отгонял самые мрачные мысли, им порождаемые, его самые низменные страхи — и его самые теплые воспоминания (чем нежнее воспоминание — тем глубже боль). Я нашел для этого ряд стратегий, из которых какие-то были полезными, какие-то — нет, но все они были довольно эффективны, и всякий раз, когда они были недоступны — например, когда я был вынужден тихо сидеть с книгой, — я выходил из себя. Естественно, я избегал подобных ситуаций.
Я любой ценой избегал спокойного сидения с книгой.
В какой-то момент меня осенило, что вся основа образования — это память. Список имен, колонка с цифрами, математическая формула, красивое стихотворение — чтобы выучить их, нужно было загрузить их в ту часть мозга, которая хранит информацию, но это была та же самая часть мозга, которой я сопротивлялся. Моя память была по определению нечеткой с тех пор, как мама исчезла, и я не хотел это исправлять, потому что для меня память была равна горю.
Не помнить было бальзамом для души.
Также возможно, что я не до конца запомнил свои проблемы с памятью того периода, потому что вспоминаю, что очень хорошо заучивал некоторые вещи, например, длинные отрывки из "Эйса Вентуры" и "Короля Льва". Я часто повторял их друзьям, самому себе. Кроме того, есть фотография, на которой я сижу в своей комнате за выдвижным письменным столом, а там, в укромном уголке, среди беспорядочно разбросанных бумаг, стоит фотография мамы в серебряной рамке. То есть, несмотря на то, что я отчетливо помню, что не хотел ее вспоминать, я также отчаянно пытался не забыть ее.
Как ни трудно было мне быть никчёмным и глупым, для па это было мучением, потому что это означало, что я был его противоположностью.
Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. Па не просто наслаждался книгами: он их боготворил. Особенно Шекспира. Он обожал "Генриха V", сравнивая себя с принцем Хэлом. В его жизни было множество фальстафов, таких как лорд Маунтбеттен, его любимый двоюродный дед, и Лоренс ван дер Пост, вспыльчивый интеллектуальный последователь Карла Юнга.
Мне было лет 6-7, когда па поехал в Стратфорд и выступил с пламенной публичной речью в защиту Шекспира. Стоя в месте, где родился и умер величайший британский писатель, па осудил отсутствие постановок пьес Шекспира в школах, исчезновение Шекспира из британских школ и из коллективного сознания нации в целом. Папа приправил эту пламенную речь цитатами из "Гамлета", "Макбета", "Отелло", "Бури", "Венецианского купца" — он вырывал строки из воздуха, как лепестки одной из роз, которые он вырастил сам, и бросал их в аудиторию. Это было шоу, но не на пустом месте. Он подчеркивал: вы все должны это уметь. Вы все должны знать эти строки. Они — наше общее наследие, мы должны лелеять и хранить их, а мы вместо этого позволяем им умереть.
Я всегда знал, как сильно па расстраивало то, что я относился к массам, не знакомым с Шекспиром. И я пытался измениться. Я открыл "Гамлета": "Хм-м-м: одинокий принц, одержимый мертвым родителем, наблюдает, как оставшийся в живых родитель влюбляется в узурпатора мертвого родителя...?". [Коллеги, можете предложить перевод точнее? Я тоже не в Шекспира].
Я захлопнул книгу: «Нет, спасибо».
Папа никогда не переставал вести честную борьбу. Он проводил больше времени в Хайгроуве, своем поместье площадью почти 1500 кв. км в Глостершире, и, поскольку это было недалеко от Стратфорда, он взял за правило время от времени брать меня с собой. Мы появлялись без предупреждения и смотрели любую пьесу, которую они ставили: для папы это не имело значения. Для меня это тоже не имело значения, хотя и по другим причинам.
Для меня все это было пыткой.
На большинстве спектаклей я не понимал большей части того, что происходило или что говорилось на сцене. Но когда я все-таки понял, мне стало еще хуже. Слова жгли меня, беспокоили меня. Почему я должен слушать о страдающем королевстве, “сжавшемся в едином порыве горя”? Мне это сразу напоминало август 1997 года. Почему я должен размышлять о факте, с которым я ничего не могу поделать: “Что живо, то умрет. И вслед за жизнью в вечность отойдет?...”. Мне некогда было думать о вечности.
Единственное литературное произведение, которым я, помнится, наслаждался (даже смаковал!), была повесть американского писателя Джона Стейнбека »О мышах и людях». Нам её задали в школе.
В отличие от Шекспира, Стейнбек не нуждался в переводчике. Он писал очень простым языком. И, что еще лучше, все его произведение было выдержано в таком стиле [Коллеги, или что тут имеется в виду под "Better yet, he kept it tight?"]. "О мышах и людях": наполненные жизнью 150 страниц. Но более всего меня увлекал сюжет: два парня, Джордж и Ленни, бродят по Калифорнии в поисках места, которое они могли бы назвать своим, пытаясь преодолеть свои ограничения. Ни тот, ни другой не являются гениями, но проблема Ленни, похоже, заключается не только в низком IQ.
Он хранит в кармане дохлую мышь, поглаживая ее большим пальцем, — для утешения.
Также он сильно любит щенка — настолько сильно, что убивает его.
История о дружбе, о братстве, о верности — она наполнена темами, которые были мне близки. Джордж и Ленни напоминали мне нас с Вилли. Два приятеля, два кочевника, проходящие через одно и то же, прикрывающие друг другу спину. Как сказал один персонаж Стейнбека: “Парню нужно, чтобы рядом с ним кто-то был, и он сходит с ума, если у него никого нет”.
Так верно! Я хотел поделиться этим с Вилли.
Жаль, что он по-прежнему притворялся, что мы незнакомы.
Слово "никчёмный" стало приливом, против которого я плыл, встречным ветром, которому я сопротивлялся, ежедневным ожиданием, от которого у меня не было надежды избавиться.
Я не хотел быть никчёмным. Я хотел быть благородным. Я хотел быть хорошим, усердно работать, повзрослеть и сделать что-то значимое в своей жизни. Но каждый грех, каждый неверный шаг, каждая неудача вызывали один и тот же утомляющий всех ярлык, одно и то же общественное осуждение, и, тем самым, укрепляли общепринятое мнение о том, что я был рожден никчёмным.
Все могло бы быть по-другому, если бы я хорошо учился. Но я не учился хорошо, и все это знали. Отчеты о моей учебе были в открытом доступе, и все Содружество знало о моих академических проблемах, которые в значительной степени были вызваны тем, что в Итоне я был не на первом месте.
Но никто никогда не обсуждал другую вероятную причину: моя мама.
Учеба и концентрация требуют союза с разумом, а я в подростковом возрасте тотально с ним воевал. Я всегда отгонял самые мрачные мысли, им порождаемые, его самые низменные страхи — и его самые теплые воспоминания (чем нежнее воспоминание — тем глубже боль). Я нашел для этого ряд стратегий, из которых какие-то были полезными, какие-то — нет, но все они были довольно эффективны, и всякий раз, когда они были недоступны — например, когда я был вынужден тихо сидеть с книгой, — я выходил из себя. Естественно, я избегал подобных ситуаций.
Я любой ценой избегал спокойного сидения с книгой.
В какой-то момент меня осенило, что вся основа образования — это память. Список имен, колонка с цифрами, математическая формула, красивое стихотворение — чтобы выучить их, нужно было загрузить их в ту часть мозга, которая хранит информацию, но это была та же самая часть мозга, которой я сопротивлялся. Моя память была по определению нечеткой с тех пор, как мама исчезла, и я не хотел это исправлять, потому что для меня память была равна горю.
Не помнить было бальзамом для души.
Также возможно, что я не до конца запомнил свои проблемы с памятью того периода, потому что вспоминаю, что очень хорошо заучивал некоторые вещи, например, длинные отрывки из "Эйса Вентуры" и "Короля Льва". Я часто повторял их друзьям, самому себе. Кроме того, есть фотография, на которой я сижу в своей комнате за выдвижным письменным столом, а там, в укромном уголке, среди беспорядочно разбросанных бумаг, стоит фотография мамы в серебряной рамке. То есть, несмотря на то, что я отчетливо помню, что не хотел ее вспоминать, я также отчаянно пытался не забыть ее.
Как ни трудно было мне быть никчёмным и глупым, для па это было мучением, потому что это означало, что я был его противоположностью.
Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. Па не просто наслаждался книгами: он их боготворил. Особенно Шекспира. Он обожал "Генриха V", сравнивая себя с принцем Хэлом. В его жизни было множество фальстафов, таких как лорд Маунтбеттен, его любимый двоюродный дед, и Лоренс ван дер Пост, вспыльчивый интеллектуальный последователь Карла Юнга.
Мне было лет 6-7, когда па поехал в Стратфорд и выступил с пламенной публичной речью в защиту Шекспира. Стоя в месте, где родился и умер величайший британский писатель, па осудил отсутствие постановок пьес Шекспира в школах, исчезновение Шекспира из британских школ и из коллективного сознания нации в целом. Папа приправил эту пламенную речь цитатами из "Гамлета", "Макбета", "Отелло", "Бури", "Венецианского купца" — он вырывал строки из воздуха, как лепестки одной из роз, которые он вырастил сам, и бросал их в аудиторию. Это было шоу, но не на пустом месте. Он подчеркивал: вы все должны это уметь. Вы все должны знать эти строки. Они — наше общее наследие, мы должны лелеять и хранить их, а мы вместо этого позволяем им умереть.
Я всегда знал, как сильно па расстраивало то, что я относился к массам, не знакомым с Шекспиром. И я пытался измениться. Я открыл "Гамлета": "Хм-м-м: одинокий принц, одержимый мертвым родителем, наблюдает, как оставшийся в живых родитель влюбляется в узурпатора мертвого родителя...?". [Коллеги, можете предложить перевод точнее? Я тоже не в Шекспира].
Я захлопнул книгу: «Нет, спасибо».
Папа никогда не переставал вести честную борьбу. Он проводил больше времени в Хайгроуве, своем поместье площадью почти 1500 кв. км в Глостершире, и, поскольку это было недалеко от Стратфорда, он взял за правило время от времени брать меня с собой. Мы появлялись без предупреждения и смотрели любую пьесу, которую они ставили: для папы это не имело значения. Для меня это тоже не имело значения, хотя и по другим причинам.
Для меня все это было пыткой.
На большинстве спектаклей я не понимал большей части того, что происходило или что говорилось на сцене. Но когда я все-таки понял, мне стало еще хуже. Слова жгли меня, беспокоили меня. Почему я должен слушать о страдающем королевстве, “сжавшемся в едином порыве горя”? Мне это сразу напоминало август 1997 года. Почему я должен размышлять о факте, с которым я ничего не могу поделать: “Что живо, то умрет. И вслед за жизнью в вечность отойдет?...”. Мне некогда было думать о вечности.
Единственное литературное произведение, которым я, помнится, наслаждался (даже смаковал!), была повесть американского писателя Джона Стейнбека »О мышах и людях». Нам её задали в школе.
В отличие от Шекспира, Стейнбек не нуждался в переводчике. Он писал очень простым языком. И, что еще лучше, все его произведение было выдержано в таком стиле [Коллеги, или что тут имеется в виду под "Better yet, he kept it tight?"]. "О мышах и людях": наполненные жизнью 150 страниц. Но более всего меня увлекал сюжет: два парня, Джордж и Ленни, бродят по Калифорнии в поисках места, которое они могли бы назвать своим, пытаясь преодолеть свои ограничения. Ни тот, ни другой не являются гениями, но проблема Ленни, похоже, заключается не только в низком IQ.
Он хранит в кармане дохлую мышь, поглаживая ее большим пальцем, — для утешения.
Также он сильно любит щенка — настолько сильно, что убивает его.
История о дружбе, о братстве, о верности — она наполнена темами, которые были мне близки. Джордж и Ленни напоминали мне нас с Вилли. Два приятеля, два кочевника, проходящие через одно и то же, прикрывающие друг другу спину. Как сказал один персонаж Стейнбека: “Парню нужно, чтобы рядом с ним кто-то был, и он сходит с ума, если у него никого нет”.
Так верно! Я хотел поделиться этим с Вилли.
Жаль, что он по-прежнему притворялся, что мы незнакомы.
Думаю, дело было в начале весны 1999 года. Я тогда приехал из Итона домой на выходные.
Проснувшись, я обнаружил па сидящим на краю моей кровати. Он сказал, что я опять еду в Африку.
"В Африку, па?".
"Да, мой мальчик".
"Почему?".
По все той же причине, как объяснил он: мне предстояли долгие школьные пасхальные каникулы, и со мной кому-то нужно было заниматься.
Итак, Африка. Ботсвана, если точнее. Сафари.
"Сафари! С тобой, па?".
Нет. К сожалению, в этот раз не с ним. А с Вилли.
"О, хорошо".
И еще кое с кем интересненьким, добавил он, который будет нашим африканским гидом.
"С кем, па?".
"С Марко".
"Марко?".
Я едва знал этого человека, хотя слышал о нем много хорошего. Он был воспитателем Вилли, и, казалось, очень ему нравился. Он всем нравился, если уж на то пошло. Все единодушно считали, что из всех сотрудников па Марко был лучшим. Самый бесцеремонный, самый несговорчивый, самый энергичный, давно работавший у нас охранник-валлиец. Хороший рассказчик. Настоящий мужик.
Я был так взволнован перспективой поездки на сафари с Марко, что не знаю, как пережил последующие недели учебы. На самом деле, я вообще не помню тех недель. У меня какой-то провал в памяти начиная с момента, когда па сообщил мне эту новость, до посадки в самолет British Airways с Марко, Вилли и Тигги — одной из наших нянь. Если точнее, Тигги была наша любимая няня, хотя она терпеть не могла, когда ее так называли. Она откусила бы голову любому, кто попытался бы сделать это: "Я — не няня! Я — твой друг!".
Мама, к сожалению, смотрела на это иначе. Она видела в Тигги не няню, а соперницу. Все знают, что мама подозревала, будто Тигги готовили в качестве ее будущей замены (и считала Тигги своей Запасной?). Теперь та самая женщина, которая, как боялась мама, возможно станет ее заменой, и была ее настоящей заменой — как бы это ни было ужасно для мамы. Поэтому всякий раз, когда Тигги обнимала меня или гладила меня по голове, это должно было вызывать у меня укол вины, ощущение предательства; однако я этого не припоминаю. Помню лишь бешено колотящееся сердце от радости, что Тигги сидит рядом со мной и говорит, что мне нужно застегнуть ремень безопасности.
Мы долетели прямо до Йоханнесбурга, а затем, на винтовом самолете, — в Маун, крупнейший город на севере Ботсваны. Там мы встретились с большой группой сафари-гидов на колонне "лендкрузеров" с открытым верхом, с которыми мы и двинулись в путь. Мы поехали в абсолютно дикие места, к обширной дельте реки Окаванго, которая, как я вскоре обнаружил, была едва ли не самым потрясающим местом в мире.
Окаванго часто называют рекой, но это все равно, что называть Виндзорский замок домом. Ее внутренняя дельта была обширна и расположена прямо в центре пустыни Калахари, одной из самых больших пустынь на Земле; низовья дельты часть года были абсолютно сухими. Но в конце лета Окаванго начинает наполняться паводковыми водами, начинаясь с маленьких капелек, берущихся из осадков в высокогорье Анголы и медленно превращающихся в струйку, а затем — в поток, неуклонно трансформирующий дельту не в одну реку, а в десятки. Из космоса это выглядит как камеры сердца, наполняющиеся кровью.
С водой приходит жизнь. Здешняя местность изобилует самыми разными животными, которые тут, возможно, представляют самую разнообразную коллекцию в мире; они приходят пить, окунаться в воду, найти себе пару. Представьте себе Ковчег, внезапно появившийся, а затем опрокинувшийся.
Когда мы приблизились к этому заколдованному месту, мне стало трудно дышать. Львы, зебры, жирафы, бегемоты — наверняка все это было сном. Наконец мы остановились в месте, которое стало нашим лагерем на предстоящую неделю. Там также находились гиды и следопыты, и их было не менее дюжины человек. Нам кричали "Дай пятюню!", обнимали нас по-медвежьи, представлялись нам. "Гарри, Уильям, познакомьтесь с Ади!" (двадцать лет, длинные волосы, милая улыбка). "Гарри, Уильям, а это Роджер и Дэвид!".
И в центре всего этого стоял Марко, который, как дорожный полицейский, направлял, уговаривал, обнимал, рявкал и — смеялся. Он всегда смеялся.
В мановение ока он привел наш лагерь в порядок. Большие зеленые брезентовые палатки, мягкие брезентовые стулья, расставленные по кругу, включая один огромный круг вокруг обложенного камнями костра. Когда я думаю о той поездке, мой разум сразу же возвращается к тому огню — как и мое тщедушное тогда тело. Костер был местом, где мы все регулярно собирались в течение дня. Сперва — утром, затем — в полдень, потом — на закате, и, конечно, после ужина. Мы смотрели на этот огонь, а потом вверх, на космос. Звезды были похожи на искры от поленьев.
Один из гидов называл костер телеканалом "Буш ТВ".
А я сказал, что каждый раз, подходя к костру, — будто переключаешь канал. Им всем это понравилось.
Я заметил, что огонь гипнотизировал, или будто одурманивал наркотиком, каждого взрослого в нашей группе. В его оранжевом сиянии их лица становились мягче, а языки развязывались. Затем, когда темнело, появлялось виски, и проходила еще одна трансформация.
Они начинали смеяться громче.
Я думал: "Еще, еще, пожалуйста! Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха!". Я всю свою жизнь боялся темноты, но оказалось, что в Африке есть лекарство от этого: лагерный костер.
Проснувшись, я обнаружил па сидящим на краю моей кровати. Он сказал, что я опять еду в Африку.
"В Африку, па?".
"Да, мой мальчик".
"Почему?".
По все той же причине, как объяснил он: мне предстояли долгие школьные пасхальные каникулы, и со мной кому-то нужно было заниматься.
Итак, Африка. Ботсвана, если точнее. Сафари.
"Сафари! С тобой, па?".
Нет. К сожалению, в этот раз не с ним. А с Вилли.
"О, хорошо".
И еще кое с кем интересненьким, добавил он, который будет нашим африканским гидом.
"С кем, па?".
"С Марко".
"Марко?".
Я едва знал этого человека, хотя слышал о нем много хорошего. Он был воспитателем Вилли, и, казалось, очень ему нравился. Он всем нравился, если уж на то пошло. Все единодушно считали, что из всех сотрудников па Марко был лучшим. Самый бесцеремонный, самый несговорчивый, самый энергичный, давно работавший у нас охранник-валлиец. Хороший рассказчик. Настоящий мужик.
Я был так взволнован перспективой поездки на сафари с Марко, что не знаю, как пережил последующие недели учебы. На самом деле, я вообще не помню тех недель. У меня какой-то провал в памяти начиная с момента, когда па сообщил мне эту новость, до посадки в самолет British Airways с Марко, Вилли и Тигги — одной из наших нянь. Если точнее, Тигги была наша любимая няня, хотя она терпеть не могла, когда ее так называли. Она откусила бы голову любому, кто попытался бы сделать это: "Я — не няня! Я — твой друг!".
Мама, к сожалению, смотрела на это иначе. Она видела в Тигги не няню, а соперницу. Все знают, что мама подозревала, будто Тигги готовили в качестве ее будущей замены (и считала Тигги своей Запасной?). Теперь та самая женщина, которая, как боялась мама, возможно станет ее заменой, и была ее настоящей заменой — как бы это ни было ужасно для мамы. Поэтому всякий раз, когда Тигги обнимала меня или гладила меня по голове, это должно было вызывать у меня укол вины, ощущение предательства; однако я этого не припоминаю. Помню лишь бешено колотящееся сердце от радости, что Тигги сидит рядом со мной и говорит, что мне нужно застегнуть ремень безопасности.
Мы долетели прямо до Йоханнесбурга, а затем, на винтовом самолете, — в Маун, крупнейший город на севере Ботсваны. Там мы встретились с большой группой сафари-гидов на колонне "лендкрузеров" с открытым верхом, с которыми мы и двинулись в путь. Мы поехали в абсолютно дикие места, к обширной дельте реки Окаванго, которая, как я вскоре обнаружил, была едва ли не самым потрясающим местом в мире.
Окаванго часто называют рекой, но это все равно, что называть Виндзорский замок домом. Ее внутренняя дельта была обширна и расположена прямо в центре пустыни Калахари, одной из самых больших пустынь на Земле; низовья дельты часть года были абсолютно сухими. Но в конце лета Окаванго начинает наполняться паводковыми водами, начинаясь с маленьких капелек, берущихся из осадков в высокогорье Анголы и медленно превращающихся в струйку, а затем — в поток, неуклонно трансформирующий дельту не в одну реку, а в десятки. Из космоса это выглядит как камеры сердца, наполняющиеся кровью.
С водой приходит жизнь. Здешняя местность изобилует самыми разными животными, которые тут, возможно, представляют самую разнообразную коллекцию в мире; они приходят пить, окунаться в воду, найти себе пару. Представьте себе Ковчег, внезапно появившийся, а затем опрокинувшийся.
Когда мы приблизились к этому заколдованному месту, мне стало трудно дышать. Львы, зебры, жирафы, бегемоты — наверняка все это было сном. Наконец мы остановились в месте, которое стало нашим лагерем на предстоящую неделю. Там также находились гиды и следопыты, и их было не менее дюжины человек. Нам кричали "Дай пятюню!", обнимали нас по-медвежьи, представлялись нам. "Гарри, Уильям, познакомьтесь с Ади!" (двадцать лет, длинные волосы, милая улыбка). "Гарри, Уильям, а это Роджер и Дэвид!".
И в центре всего этого стоял Марко, который, как дорожный полицейский, направлял, уговаривал, обнимал, рявкал и — смеялся. Он всегда смеялся.
В мановение ока он привел наш лагерь в порядок. Большие зеленые брезентовые палатки, мягкие брезентовые стулья, расставленные по кругу, включая один огромный круг вокруг обложенного камнями костра. Когда я думаю о той поездке, мой разум сразу же возвращается к тому огню — как и мое тщедушное тогда тело. Костер был местом, где мы все регулярно собирались в течение дня. Сперва — утром, затем — в полдень, потом — на закате, и, конечно, после ужина. Мы смотрели на этот огонь, а потом вверх, на космос. Звезды были похожи на искры от поленьев.
Один из гидов называл костер телеканалом "Буш ТВ".
А я сказал, что каждый раз, подходя к костру, — будто переключаешь канал. Им всем это понравилось.
Я заметил, что огонь гипнотизировал, или будто одурманивал наркотиком, каждого взрослого в нашей группе. В его оранжевом сиянии их лица становились мягче, а языки развязывались. Затем, когда темнело, появлялось виски, и проходила еще одна трансформация.
Они начинали смеяться громче.
Я думал: "Еще, еще, пожалуйста! Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха!". Я всю свою жизнь боялся темноты, но оказалось, что в Африке есть лекарство от этого: лагерный костер.
Марко, самый крупный мужчина в нашей группе, и смеялся громче всех. Была некая пропорция между размером его тела и радиусом, на который распространялись издаваемые им звуки.
Существовала и аналогичная связь между громкостью его голоса и ярким цветом его волос. Я был рыжим —и стеснялся этого, а Марко был ужасно рыжим — и признавал это с гордостью.
Я смотрел на него и мысленно просил: "Научи и меня быть таким".
Но Марко не любил учить. Постоянно находясь в движении, постоянно что-то делая, он любил многое — еду, путешествия, природу, оружие, нас, — но у него не было никакого интереса читать лекции. Он, скорее, подавал пример. И кайфовал по жизни. Он был таким одним огромным рыжим праздником «Марди Гра», и, если вы тоже хотели праздника, то замечательно, нет — не менее великолепно. Я неоднократно задавался вопросом, наблюдая за тем, как он поглощает ужин, отхлебывает джин, выкрикивает очередную шутку, хлопает по спине очередного следопыта: почему другие люди не похожи на этого парня?
Почему они хотя бы не пытаются?
Я хотел спросить Вилли, каково это — иметь такого человека, который присматривает за ним, направляет его, но, очевидно, правило Итона распространилось и на Ботсвану: Вилли там желал знаться со мной не более, чем в школе.
Единственное, что останавливало меня в размышлениях о Марко, — его служба в Валлийской гвардии. Иногда во время той поездки я смотрел на него — и видел тех восьмерых валлийских стражников в красных кителях, которые взвалили гроб на плечи и промаршировали по проходу аббатства… Я пытался напомнить себе, что Марко в тот день там не было. Я пытался напомнить себе, что, в любом случае, гроб был пуст.
Все было хорошо.
Когда Тигги отправляла меня спать (всегда раньше всех остальных), я не протестовал. Дни были долгими, а палатка была для меня желанным коконом. Ее брезент приятно пах старыми книгами, пол был выстлан мягкими антилопьими шкурами, а кровать была застелена уютным африканским ковриком. Впервые за месяцы, а то и годы, я отключался сразу. Конечно, в этом мне помогало наблюдать, как неподалеку горит костер, слышать голоса взрослых и звуки животных. Визги, блеяние, рев... Они поднимали такой шум после наступления темноты: это было их время! Их час пик. И, чем позже, тем шумнее они вели себя. Меня это успокаивало. Забавно, что, как бы громко ни кричали животные, я все равно слышал смех Марко.
Однажды ночью, перед тем как заснуть, я дал себе обещание найти способ рассмешить этого парня.
Существовала и аналогичная связь между громкостью его голоса и ярким цветом его волос. Я был рыжим —и стеснялся этого, а Марко был ужасно рыжим — и признавал это с гордостью.
Я смотрел на него и мысленно просил: "Научи и меня быть таким".
Но Марко не любил учить. Постоянно находясь в движении, постоянно что-то делая, он любил многое — еду, путешествия, природу, оружие, нас, — но у него не было никакого интереса читать лекции. Он, скорее, подавал пример. И кайфовал по жизни. Он был таким одним огромным рыжим праздником «Марди Гра», и, если вы тоже хотели праздника, то замечательно, нет — не менее великолепно. Я неоднократно задавался вопросом, наблюдая за тем, как он поглощает ужин, отхлебывает джин, выкрикивает очередную шутку, хлопает по спине очередного следопыта: почему другие люди не похожи на этого парня?
Почему они хотя бы не пытаются?
Я хотел спросить Вилли, каково это — иметь такого человека, который присматривает за ним, направляет его, но, очевидно, правило Итона распространилось и на Ботсвану: Вилли там желал знаться со мной не более, чем в школе.
Единственное, что останавливало меня в размышлениях о Марко, — его служба в Валлийской гвардии. Иногда во время той поездки я смотрел на него — и видел тех восьмерых валлийских стражников в красных кителях, которые взвалили гроб на плечи и промаршировали по проходу аббатства… Я пытался напомнить себе, что Марко в тот день там не было. Я пытался напомнить себе, что, в любом случае, гроб был пуст.
Все было хорошо.
Когда Тигги отправляла меня спать (всегда раньше всех остальных), я не протестовал. Дни были долгими, а палатка была для меня желанным коконом. Ее брезент приятно пах старыми книгами, пол был выстлан мягкими антилопьими шкурами, а кровать была застелена уютным африканским ковриком. Впервые за месяцы, а то и годы, я отключался сразу. Конечно, в этом мне помогало наблюдать, как неподалеку горит костер, слышать голоса взрослых и звуки животных. Визги, блеяние, рев... Они поднимали такой шум после наступления темноты: это было их время! Их час пик. И, чем позже, тем шумнее они вели себя. Меня это успокаивало. Забавно, что, как бы громко ни кричали животные, я все равно слышал смех Марко.
Однажды ночью, перед тем как заснуть, я дал себе обещание найти способ рассмешить этого парня.
Как и я, Марко был сладкоежкой. Как и я, он особенно любил пудинги (он называл их “пудиками”). Поэтому мне пришла в голову идея полить его пудинг соусом "Табаско".
Сперва он взвыл. Но потом понял, что это такой прикол, и смеялся. О, как он смеялся! Потом он понял, что это было моих рук дело. И засмеялся еще громче!
Мне не терпелось, и следующим вечером, когда все принялись за ужин, я на цыпочках вышел из-под тента, где мы ели. Я спустился по тропинке к тенту, где работала кухня, и налил целую чашку "Табаско" в миску с пудингом для Марко (там был хлеб с маслом, любимое блюдо мамы). Ребята из кухни увидели меня, но я приложил палец к губам. Они захихикали.
Поспешив обратно к тенту, под которым все ужинали, я подмигнул Тигги. Я уже все ей рассказал, и она сочла мою затею блестящей. Не помню, рассказывал ли я об этом Вилли. Вряд ли. Я знал, что он бы этого не одобрил.
Я ерзал, считая минуты до подачи десерта и едва сдерживая хихиканье.
Вдруг кто-то закричал: "Эй-эй!".
Кто-то еще воскликнул: "Что за!..".
Мы все одновременно повернулись. Прямо рядом с нашим открытым тентом в воздухе просвистел рыжевато-коричневый хвост.
Леопард!
Все замерли. Кроме меня. Я сделал шаг к нему. Марко схватил меня за плечо.
Леопард грациозно, как прима-балерина, шествовал по тропинке, по которой только что шел я.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как все взрослые смотрели друг на друга, открыв рот: "Бля-а-а!".
Затем их взгляды обратились ко мне: "Бля-а-а-а-а-а!!!".
Они все думали об одном и том же, представляли один и тот же заголовок в газетах по возвращении домой: "Принц Гарри растерзан леопардом!".
Мир содрогнулся бы. Головы полетели бы с плеч.
Я же ни о чем таком не думал. Я думал о маме.
Этот леопард совершенно точно был знаком от нее, ее посланником, который должен был мне передать вот что:
"Все хорошо. И все будет хорошо".
Но я также подумал: "Какой ужас! Что будет, когда мама, когда она, наконец, перестанет скрываться, первым делом узнает, что ее младший сын был съеден заживо?".
Сперва он взвыл. Но потом понял, что это такой прикол, и смеялся. О, как он смеялся! Потом он понял, что это было моих рук дело. И засмеялся еще громче!
Мне не терпелось, и следующим вечером, когда все принялись за ужин, я на цыпочках вышел из-под тента, где мы ели. Я спустился по тропинке к тенту, где работала кухня, и налил целую чашку "Табаско" в миску с пудингом для Марко (там был хлеб с маслом, любимое блюдо мамы). Ребята из кухни увидели меня, но я приложил палец к губам. Они захихикали.
Поспешив обратно к тенту, под которым все ужинали, я подмигнул Тигги. Я уже все ей рассказал, и она сочла мою затею блестящей. Не помню, рассказывал ли я об этом Вилли. Вряд ли. Я знал, что он бы этого не одобрил.
Я ерзал, считая минуты до подачи десерта и едва сдерживая хихиканье.
Вдруг кто-то закричал: "Эй-эй!".
Кто-то еще воскликнул: "Что за!..".
Мы все одновременно повернулись. Прямо рядом с нашим открытым тентом в воздухе просвистел рыжевато-коричневый хвост.
Леопард!
Все замерли. Кроме меня. Я сделал шаг к нему. Марко схватил меня за плечо.
Леопард грациозно, как прима-балерина, шествовал по тропинке, по которой только что шел я.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как все взрослые смотрели друг на друга, открыв рот: "Бля-а-а!".
Затем их взгляды обратились ко мне: "Бля-а-а-а-а-а!!!".
Они все думали об одном и том же, представляли один и тот же заголовок в газетах по возвращении домой: "Принц Гарри растерзан леопардом!".
Мир содрогнулся бы. Головы полетели бы с плеч.
Я же ни о чем таком не думал. Я думал о маме.
Этот леопард совершенно точно был знаком от нее, ее посланником, который должен был мне передать вот что:
"Все хорошо. И все будет хорошо".
Но я также подумал: "Какой ужас! Что будет, когда мама, когда она, наконец, перестанет скрываться, первым делом узнает, что ее младший сын был съеден заживо?".
Каждого члена королевской семьи всегда учат соблюдать дистанцию с остальным миром. Даже работая с толпой, всегда необходимо сохранять разумную дистанцию между собой и ними. Такая дистанция правильна, безопасна и означает выживание. Дистанция представляет собой неотъемлемую частью королевской жизни — не менее, чем стоять на балконе и махать рукой толпе у Букингемского дворца в окружении семьи.
Конечно, члены семьи при общении друг с другом также соблюдают дистанцию. Независимо от того, как сильно вы любите кого-то, вы никогда не сможете преодолеть эту пропасть между, скажем, монархом и ребенком. Или — Наследником и Запасным. Как физически, так и эмоционально. Это был не только Виллин "указ" о предоставлении ему пространства: старшее поколение практически не терпело никаких физических контактов. Никаких объятий, никаких поцелуев, никаких поглаживаний! Время от времени, разве что, легкое прикосновение к щеке... В особых случаях.
Но в Африке все это не работало. В Африке все дистанции растворились. Все существа вели себя свободно. Только лев ходил с высоко поднятой головой, только у слона была походка императора, даже когда они не находились полностью на расстоянии от других. Они ежедневно тусовались со своими подданными. У них не было выбора. Да, хищничество и грабеж имели место, и жизнь могла быть мерзкой, жестокой и короткой, но в моих глазах, в глазах подростка, все это выглядело квинтэссенцией демократии. Утопией.
И это — даже не считая объятий по-медвежьи и "пятюнь" со следопытами и гидами.
С другой стороны, возможно, мне нравилась не просто близость живых существ. Я был озадачен. За считанные часы я превратился из территории, на которой царили засуха, бесплодие и смерть, в плодородную увлажненную землю. Может быть, это было тем, к чему я стремился больше всего на свете, — жизнью.
Может быть, это и было настоящим чудом, которое я пережил в дельте Окаванго в апреле 1999 года.
По-моему, за всю неделю я ни разу не моргнул. Мне кажется, я не переставал широко улыбаться даже во сне. Если бы я перенесся в юрский период, я не смог бы испытывать большего благоговения — и меня бы пленили не только тиранозавры. Я любил каждое, даже самое маленькое, творение природы. Например, птиц. Благодаря Ади, несомненно, самому знающему гиду в нашей группе, я начал узнавать в полете бурых стервятников, египетских цапель, южных пурпурных щурков, орланов-крикунов. Даже жуки были для меня неотразимы.
Ади научил меня по-настоящему видеть их. "Посмотрите вниз, — сказал он. — Обратите внимание на разные виды жуков, полюбуйтесь красотой их личинок. Также оцените барочную архитектуру термитников — самых высоких сооружений, построенных животными без всякого участия человека. Так много нужно изучить, Гарри. И так много ценить по достоинству".
"Согласен, Ади".
Всякий раз, когда я отправлялся с ним на прогулку, всякий раз, когда мы натыкались на тушу, кишащую личинками или окруженную дикими собаками, всякий раз, когда мы натыкались на гору слоновьего помета, из которой произрастали грибы, похожие на цилиндр Ловкого плута [персонаж романа Диккенса "Оливер Твист"], Ади относился к увиденному без малейшего отвращения: "Это круг жизни, Гарри".
Из всех животных, обитающих среди нас, вода, по словам Ади, была самым величественным.
Река Окаванго была лишь еще одним живым существом. Будучи еще мальчиком, он с отцом полностью прошел вдоль по ней, и с собой у них были лишь спальные мешки. Он знал Окаванго вдоль и поперек и испытывал к реке нечто вроде романтической любви. Ее поверхность была для него ровной щекой, которую он часто нежно поглаживал.
Но он испытывал к реке и своего рода здравое благоговение. Уважение.
"Внутри нее — смерть", — говорил он.
Голодные крокодилы, злонравные бегемоты — все они были там, внизу, в темноте, ожидая, когда ты оступишься. Бегемоты убивали по пятьсот человек в год; Ади вдалбливал это мне в голову снова и снова, и все эти годы спустя я все еще слышу его слова: "Никогда не заходи в темную воду, Гарри!".
Однажды ночью, сидя у костра, гиды и следопыты обсуждали реку, громко рассказывая истории о том, как они плавали по ней и в ней, катались на лодках — и всегда боясь ее, как они признавались друг другу.
Той ночью я слушал их рассказы о мистицизме реки, о ее святости и её странностях.
К вопросу о странностях: в воздухе витал запах марихуаны. Истории становились все громче и все глупее.
Я спросил, можно ли попробовать и мне. Все захохотали: "Завязывай!".
Вилли в ужасе посмотрел на меня.
Но я не отступал. Я обосновал свою просьбу заявлением о том, что у меня уже был подобный опыт.
Все повернулись ко мне: "Да ладно?!".
"Мы с Хеннерсом как-то раз выжрали двенадцать банок пива Smirnoff Ice и набухались до усрачки", — похвастался я.
Да и Тигги всегда позволяла мне глотнуть из ее фляжки (со сливовой настойкой; эта фляжка всегда была при ней).
И тут я смекнул, что лучше не рассказывать обо всем моем опыте.
Взрослые лукаво переглянулись. Один из них пожал плечами, свернул косяк и передал его мне.
Я затянулся. Закашлялся, меня вырвало. Африканская травка была намного жестче, чем итонская. И кайфа от нее было меньше.
Однако, по крайней мере, я был мужчиной.
Но нет. Я все еще был щеглом: “косяком” оказалась просто щепоть свежего базилика, завернутая в кусок грязной бумаги.
Конечно, члены семьи при общении друг с другом также соблюдают дистанцию. Независимо от того, как сильно вы любите кого-то, вы никогда не сможете преодолеть эту пропасть между, скажем, монархом и ребенком. Или — Наследником и Запасным. Как физически, так и эмоционально. Это был не только Виллин "указ" о предоставлении ему пространства: старшее поколение практически не терпело никаких физических контактов. Никаких объятий, никаких поцелуев, никаких поглаживаний! Время от времени, разве что, легкое прикосновение к щеке... В особых случаях.
Но в Африке все это не работало. В Африке все дистанции растворились. Все существа вели себя свободно. Только лев ходил с высоко поднятой головой, только у слона была походка императора, даже когда они не находились полностью на расстоянии от других. Они ежедневно тусовались со своими подданными. У них не было выбора. Да, хищничество и грабеж имели место, и жизнь могла быть мерзкой, жестокой и короткой, но в моих глазах, в глазах подростка, все это выглядело квинтэссенцией демократии. Утопией.
И это — даже не считая объятий по-медвежьи и "пятюнь" со следопытами и гидами.
С другой стороны, возможно, мне нравилась не просто близость живых существ. Я был озадачен. За считанные часы я превратился из территории, на которой царили засуха, бесплодие и смерть, в плодородную увлажненную землю. Может быть, это было тем, к чему я стремился больше всего на свете, — жизнью.
Может быть, это и было настоящим чудом, которое я пережил в дельте Окаванго в апреле 1999 года.
По-моему, за всю неделю я ни разу не моргнул. Мне кажется, я не переставал широко улыбаться даже во сне. Если бы я перенесся в юрский период, я не смог бы испытывать большего благоговения — и меня бы пленили не только тиранозавры. Я любил каждое, даже самое маленькое, творение природы. Например, птиц. Благодаря Ади, несомненно, самому знающему гиду в нашей группе, я начал узнавать в полете бурых стервятников, египетских цапель, южных пурпурных щурков, орланов-крикунов. Даже жуки были для меня неотразимы.
Ади научил меня по-настоящему видеть их. "Посмотрите вниз, — сказал он. — Обратите внимание на разные виды жуков, полюбуйтесь красотой их личинок. Также оцените барочную архитектуру термитников — самых высоких сооружений, построенных животными без всякого участия человека. Так много нужно изучить, Гарри. И так много ценить по достоинству".
"Согласен, Ади".
Всякий раз, когда я отправлялся с ним на прогулку, всякий раз, когда мы натыкались на тушу, кишащую личинками или окруженную дикими собаками, всякий раз, когда мы натыкались на гору слоновьего помета, из которой произрастали грибы, похожие на цилиндр Ловкого плута [персонаж романа Диккенса "Оливер Твист"], Ади относился к увиденному без малейшего отвращения: "Это круг жизни, Гарри".
Из всех животных, обитающих среди нас, вода, по словам Ади, была самым величественным.
Река Окаванго была лишь еще одним живым существом. Будучи еще мальчиком, он с отцом полностью прошел вдоль по ней, и с собой у них были лишь спальные мешки. Он знал Окаванго вдоль и поперек и испытывал к реке нечто вроде романтической любви. Ее поверхность была для него ровной щекой, которую он часто нежно поглаживал.
Но он испытывал к реке и своего рода здравое благоговение. Уважение.
"Внутри нее — смерть", — говорил он.
Голодные крокодилы, злонравные бегемоты — все они были там, внизу, в темноте, ожидая, когда ты оступишься. Бегемоты убивали по пятьсот человек в год; Ади вдалбливал это мне в голову снова и снова, и все эти годы спустя я все еще слышу его слова: "Никогда не заходи в темную воду, Гарри!".
Однажды ночью, сидя у костра, гиды и следопыты обсуждали реку, громко рассказывая истории о том, как они плавали по ней и в ней, катались на лодках — и всегда боясь ее, как они признавались друг другу.
Той ночью я слушал их рассказы о мистицизме реки, о ее святости и её странностях.
К вопросу о странностях: в воздухе витал запах марихуаны. Истории становились все громче и все глупее.
Я спросил, можно ли попробовать и мне. Все захохотали: "Завязывай!".
Вилли в ужасе посмотрел на меня.
Но я не отступал. Я обосновал свою просьбу заявлением о том, что у меня уже был подобный опыт.
Все повернулись ко мне: "Да ладно?!".
"Мы с Хеннерсом как-то раз выжрали двенадцать банок пива Smirnoff Ice и набухались до усрачки", — похвастался я.
Да и Тигги всегда позволяла мне глотнуть из ее фляжки (со сливовой настойкой; эта фляжка всегда была при ней).
И тут я смекнул, что лучше не рассказывать обо всем моем опыте.
Взрослые лукаво переглянулись. Один из них пожал плечами, свернул косяк и передал его мне.
Я затянулся. Закашлялся, меня вырвало. Африканская травка была намного жестче, чем итонская. И кайфа от нее было меньше.
Однако, по крайней мере, я был мужчиной.
Но нет. Я все еще был щеглом: “косяком” оказалась просто щепоть свежего базилика, завернутая в кусок грязной бумаги.
Хью и Эмили давно были дружны с па. Они жили в Норфолке, и мы часто ездили к ним в гости на неделю-другую во время школьных каникул.
У них было четверо сыновей, с которыми мы с Вилли всегда носились вместе, как стайка щенков-питбулей.
Мы все вместе играли в разные игры: то в прятки, то в "захват флага". Но, какой бы ни была игра, она всегда завершалась массовой потасовкой, из которой никто и никогда не выходил победителем, потому что в ней не было правил. Мы дергали друг друга за волосы, пытались выколоть друг другу глаза, выкручивали руки, применяли удушающие захваты. Но на войнах в загородном доме Хью и Эмили, как и в любви, все средства были хороши.
Как самый младший и самый маленький я всегда принимал на себя основной удар. Однако я также сам подзуживал всех, напрашиваясь больше всех, так что, все, что я получал, я заслужил. Синяки под глазами, лиловые шрамы, припухшие губы: я не возражал. С другой стороны, может, я хотел выглядеть крутым. Может, я просто хотел хоть что-то почувствовать. Не знаю, зачем я это делал, но моя простая философия, когда дело доходило до драчки, заключалась в следующем: "Еще. Еще!".
Мы вшестером придумывали нашим притворным сражениям исторические названия. Дом Хью и Эмили часто превращался в Ватерлоо, Сомму, Роркс-Дрифт. Я закрываю глаза и вижу, как мы нападаем друг на друга, крича: "Зулусы!".
Сражения нередко происходили между "семействами", хотя и не всегда. Это не всегда были битвы Виндзоров с другими. Мы смешивали и комбинировали стороны. Иногда я сражался с Вилли бок о бок, иногда — против него. Однако, независимо от наших альянсов, часто случалось, что один или два сына Хью и Эмили разворачивались и нападали на Вилли. Я слышал, как он звал на помощь, и мои глаза покрывались кровавой пеленой, будто лопался кровеносный сосуд. Я терял всякий контроль, всякую способность сосредоточиться на чем-либо, кроме семьи, страны, племени, и бросался на любого, на всех. Пинал, бил кулаками, душил.
Мальчики Хью и Эмили ничего не могли с этим поделать. С этим невозможно было что-то поделать.
"Уберите его, он псих!".
Я не знаю, насколько эффективным или умелым бойцом я был. Но мне всегда удавалось отвлечь от Вилли внимание, чтобы он мог уйти. Он проверял свои травмы, вытирал нос, а затем сразу же бросался обратно в бой. Когда драчка, наконец, заканчивалась и мы вместе ковыляли прочь, я всегда чувствовал очень сильную любовь к нему, и также ощущал и ответную любовь, и некоторое смущение. Я был вдвое меньше Вилли по размерам и весу. Я был младшим братом, и он должен был спасать меня, а не наоборот.
Со временем наши потасовки усложнились технически. Мы открыли для себя легкое стрелковое оружие. Мы швырялись "римскими свечами", сооружали ракетные установки из трубок для мячей для гольфа, устраивали ночные сражения, защищая вдвоем каменный дот посреди открытого поля. До сих пор ощущаю запах дыма и слышу шипение снаряда, летящего в сторону жертвы, чьей единственной броней был пуховик, шерстяные варежки и, возможно, лыжные очки (хотя зачастую не было и их).
Наша "гонка вооружений" ускорилась. С обеих сторон. Мы перешли на пневматические пистолеты. С близкого расстояния. Как мы умудрились не покалечить друг друга? Как сложилось, что никто не лишился глаза?
Однажды мы вшестером гуляли в лесу неподалеку от их дома в поисках белок и голубей, в которых можно было бы пострелять. Мы увидели старый армейский "лендровер". Вилли и мальчики захихикали:
"Гарольд, запрыгивай в машину и поезжай, а мы по тебе постреляем".
"Из чего?".
"Из дробовика".
"Нет, спасибо".
"Заряжаем. Либо ты садишься в машину и едешь, либо мы пристрелим тебя прямо здесь".
Я запрыгнул в машину и поехал.
Мгновение спустя — бах! Сзади загремела картечь. Я загоготал и нажал на акселератор.
На территории их поместья была строительная площадка (Хью и Эмили строили там новый дом). Она стала ареной едва ли не самой нашей ожесточенной битвы. Наступали сумерки. Один из братьев находился внутри строящегося дома, подвергаясь сильному обстрелу. Когда он отступил, мы закидали его ракетами.
А затем он… исчез.
"Где Ник?".
Мы включили фонарик. Ника нигде не было.
Мы продвигались вперед и, наконец, наткнулись на гигантскую яму в земле, похожую как квадратный колодец, рядом со строительной площадкой. Мы заглянули внутрь и посветили туда фонариком. Далеко внизу, лежа на спине, стонал Ник. Ему чертовски повезло остаться в живых, как мы все признали.
"Как удачненько-то все сложилось!", — сказали мы, зажгли несколько больших петард и бросили их в яму.
У них было четверо сыновей, с которыми мы с Вилли всегда носились вместе, как стайка щенков-питбулей.
Мы все вместе играли в разные игры: то в прятки, то в "захват флага". Но, какой бы ни была игра, она всегда завершалась массовой потасовкой, из которой никто и никогда не выходил победителем, потому что в ней не было правил. Мы дергали друг друга за волосы, пытались выколоть друг другу глаза, выкручивали руки, применяли удушающие захваты. Но на войнах в загородном доме Хью и Эмили, как и в любви, все средства были хороши.
Как самый младший и самый маленький я всегда принимал на себя основной удар. Однако я также сам подзуживал всех, напрашиваясь больше всех, так что, все, что я получал, я заслужил. Синяки под глазами, лиловые шрамы, припухшие губы: я не возражал. С другой стороны, может, я хотел выглядеть крутым. Может, я просто хотел хоть что-то почувствовать. Не знаю, зачем я это делал, но моя простая философия, когда дело доходило до драчки, заключалась в следующем: "Еще. Еще!".
Мы вшестером придумывали нашим притворным сражениям исторические названия. Дом Хью и Эмили часто превращался в Ватерлоо, Сомму, Роркс-Дрифт. Я закрываю глаза и вижу, как мы нападаем друг на друга, крича: "Зулусы!".
Сражения нередко происходили между "семействами", хотя и не всегда. Это не всегда были битвы Виндзоров с другими. Мы смешивали и комбинировали стороны. Иногда я сражался с Вилли бок о бок, иногда — против него. Однако, независимо от наших альянсов, часто случалось, что один или два сына Хью и Эмили разворачивались и нападали на Вилли. Я слышал, как он звал на помощь, и мои глаза покрывались кровавой пеленой, будто лопался кровеносный сосуд. Я терял всякий контроль, всякую способность сосредоточиться на чем-либо, кроме семьи, страны, племени, и бросался на любого, на всех. Пинал, бил кулаками, душил.
Мальчики Хью и Эмили ничего не могли с этим поделать. С этим невозможно было что-то поделать.
"Уберите его, он псих!".
Я не знаю, насколько эффективным или умелым бойцом я был. Но мне всегда удавалось отвлечь от Вилли внимание, чтобы он мог уйти. Он проверял свои травмы, вытирал нос, а затем сразу же бросался обратно в бой. Когда драчка, наконец, заканчивалась и мы вместе ковыляли прочь, я всегда чувствовал очень сильную любовь к нему, и также ощущал и ответную любовь, и некоторое смущение. Я был вдвое меньше Вилли по размерам и весу. Я был младшим братом, и он должен был спасать меня, а не наоборот.
Со временем наши потасовки усложнились технически. Мы открыли для себя легкое стрелковое оружие. Мы швырялись "римскими свечами", сооружали ракетные установки из трубок для мячей для гольфа, устраивали ночные сражения, защищая вдвоем каменный дот посреди открытого поля. До сих пор ощущаю запах дыма и слышу шипение снаряда, летящего в сторону жертвы, чьей единственной броней был пуховик, шерстяные варежки и, возможно, лыжные очки (хотя зачастую не было и их).
Наша "гонка вооружений" ускорилась. С обеих сторон. Мы перешли на пневматические пистолеты. С близкого расстояния. Как мы умудрились не покалечить друг друга? Как сложилось, что никто не лишился глаза?
Однажды мы вшестером гуляли в лесу неподалеку от их дома в поисках белок и голубей, в которых можно было бы пострелять. Мы увидели старый армейский "лендровер". Вилли и мальчики захихикали:
"Гарольд, запрыгивай в машину и поезжай, а мы по тебе постреляем".
"Из чего?".
"Из дробовика".
"Нет, спасибо".
"Заряжаем. Либо ты садишься в машину и едешь, либо мы пристрелим тебя прямо здесь".
Я запрыгнул в машину и поехал.
Мгновение спустя — бах! Сзади загремела картечь. Я загоготал и нажал на акселератор.
На территории их поместья была строительная площадка (Хью и Эмили строили там новый дом). Она стала ареной едва ли не самой нашей ожесточенной битвы. Наступали сумерки. Один из братьев находился внутри строящегося дома, подвергаясь сильному обстрелу. Когда он отступил, мы закидали его ракетами.
А затем он… исчез.
"Где Ник?".
Мы включили фонарик. Ника нигде не было.
Мы продвигались вперед и, наконец, наткнулись на гигантскую яму в земле, похожую как квадратный колодец, рядом со строительной площадкой. Мы заглянули внутрь и посветили туда фонариком. Далеко внизу, лежа на спине, стонал Ник. Ему чертовски повезло остаться в живых, как мы все признали.
"Как удачненько-то все сложилось!", — сказали мы, зажгли несколько больших петард и бросили их в яму.
Когда вокруг не было других мальчиков, никаких других общих врагов, мы с Вилли дрались друг с другом.
Чаще всего это происходило на заднем сиденье машины, когда па вез нас куда-то. Например, в загородный дом. Или на ручей, где водились лососи. Однажды по дороге к реке Спей в Шотландии мы затеяли потасовку, превратившуюся в полноценную драку: мы катались по сиденью взад и вперед, колотя друг друга.
Па свернул на обочину и крикнул Вилли, чтобы тот вышел из машины.
"Я? Почему я-то?!".
Па не счел нужным ничего объяснять: "Выходи".
Вилли в ярости повернулся ко мне. Он чувствовал, что мне все сходило с рук. Вилли вышел из машины, протопал к запасной машине, в которой ехали все телохранители, пристегнулся (после исчезновения мамы мы всегда были пристегнуты ремнями безопасности), и колонна возобновила движение.
Время от времени я поглядывал в заднее окно.
Позади я видел будущего короля Англии, замышляющего мщение.
Чаще всего это происходило на заднем сиденье машины, когда па вез нас куда-то. Например, в загородный дом. Или на ручей, где водились лососи. Однажды по дороге к реке Спей в Шотландии мы затеяли потасовку, превратившуюся в полноценную драку: мы катались по сиденью взад и вперед, колотя друг друга.
Па свернул на обочину и крикнул Вилли, чтобы тот вышел из машины.
"Я? Почему я-то?!".
Па не счел нужным ничего объяснять: "Выходи".
Вилли в ярости повернулся ко мне. Он чувствовал, что мне все сходило с рук. Вилли вышел из машины, протопал к запасной машине, в которой ехали все телохранители, пристегнулся (после исчезновения мамы мы всегда были пристегнуты ремнями безопасности), и колонна возобновила движение.
Время от времени я поглядывал в заднее окно.
Позади я видел будущего короля Англии, замышляющего мщение.
В первый раз, когда я убил живое существо, Тигги похвалила меня: "Молодчина!".
Она погрузила свои длинные тонкие пальцы в тело кролика, под его смятый мех, зачерпнула крови и легкими движениями размазала ее по моему лбу, щекам и носу. "Все, — хрипловато сказала она. — Ты прошел крещение кровью".
Корни этой традиции идут из глубины веков. Она представляет собой проявление уважения к убитому, акт причастия его убийцы. Кроме того, это способ обозначить переход от детства к… Не то чтобы к зрелости. Нет, не так. Но нечто близкое.
И вот, несмотря на мой пока безволосый торс и мальчишечий голос, я после крещения кровью начал считать себя полноценным охотником. Однако примерно в мой пятнадцатый день рождения мне сообщили, что я пройду посвящение в настоящие охотники.
Благородный олень.
Это случилось в Балморале. Было раннее утро, туман лежал на холмах и в ложбинах. Моему гиду Сэнди, была, казалось, тысяча лет. Он выглядел так, будто охотился еще на мастодонтов.
"Настоящий олдскул", как мы с Вилли отзывались о нем и о подобных ему мужчинах. Сэнди старомодно говорил, старомодно пах и старомодно (это уж точно!) одевался: выцветшая камуфляжная куртка поверх потрепанного зеленого свитера, брюки-гольф из шотландки, носки с зацепками, ботинки с “дышащей” прослойкой. Он также носил классическую плоскую кепку из твида, которая была раза в три старше меня и, казалось, навечно потемнела от пота.
Я все утро пробирался рядом с ним через вереск, через болото. Вдруг мы увидели моего оленя. Подбираясь все ближе и ближе, мы, наконец, остановились и стали наблюдать, как он жует сухую траву. Сэнди проверил, что мы находимся с подветренной стороны.
А потом указал на меня и на мою винтовку: "Давай!".
Откатился в сторону, освобождая мне пространство.
Поднял бинокль.
Я, слыша его хриплое дыхание, медленно прицелился и нажал на курок. Раздался резкий, оглушительный треск, а затем наступила тишина.
Мы поднялись и пошли вперед. Когда мы добрались до оленя, я почувствовал облегчение: его глаза уже подернулись поволокой. Всегда страшно просто ранить бедное животное — и позволить ему умчаться в лес, где оно, страдая в одиночестве, будет умирать в течение нескольких часов. После того, как глаза оленя помутнели еще больше, Сэнди опустился перед ним на колени, достал свой сверкающий нож, пустил ему кровь из шеи и вспорол брюхо, а затем жестом велел мне опуститься на колени. Я так и сделал, решив, что мы будем молиться.
Сэнди рявкнул мне: "Ближе!".
Я наклонился ближе — так, что уловил запах его подмышек. Он мягко положил руку мне на шею, и я подумал, что он собирается обнять и поздравить меня: "Красавчик!". Но вместо этого он… засунул мою голову внутрь туши!
Я попытался воспротивиться, но Сэнди затолкнул мою голову еще глубже. Я удивился тому, насколько сильным он был. И тому, насколько мерзко он пах. Мой желудок изверг из себя весь завтрак.
Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Я не хочу блевать внутрь оленьей туши!
Уже через минуту я ничего не обонял, потому что просто не мог дышать. Мои нос и рот были полны крови, внутренностей и глубокого, будоражащего тепла.
"Что ж, — подумал я. — Наверное, это и есть смерть. Последнее крещение кровью".
Но я не так себе это представлял.
Я обмяк. Прощайте!
Тут Сэнди вытащил меня наружу, и я глотнул свежего утреннего воздуха. Начал вытирать измазанное кровью лицо, но Сэнди перехватил мою руку: "Нет, парень, нет!".
"Что?".
"Пусть высохнет! Пусть лицо само высохнет!".
Мы связались по рации с солдатами, которые находились в долине, и к нам были высланы лошади. В их ожидании мы принялись за работу и полностью разделали оленя. Удалили ему желудок, разбросав части на склоне холма (это послужит кормом для ястребов и канюков), вырезали печень и сердце, отрезали пенис (осторожно, чтобы не задеть мочеиспускательный канал, из-за чего вас может обдать мочой, и тогда с этой вонью не справится и десяток ванн с водой с Шотландского нагорья).
Прибыли лошади. Мы перекинули разделанного оленя через белого жеребца-тяжеловоза и отправили его в кладовую, а затем плечом к плечу пошли обратно в замок.
Когда мое лицо высохло, а желудок успокоился, я начал чувствовать все возрастающую гордость за себя. Я был добр к этому оленю, как меня и учили. И убил его одним выстрелом, прямо в сердце.
Помимо того, что моментальное убийство было безболезненным, оно также сохранило мясо животного. Если бы я просто ранил его или позволил бы ему мельком увидеть нас, его сердце забилось бы быстрее, кровь наполнилась бы адреналином, а его филе и стейки из него стали бы несъедобны. Его кровь на моем лице не содержала адреналин, благодаря моей меткости.
Кроме того, я принес пользу природе. Управление численностью оленей означало спасение их популяции в целом, поскольку гарантировало им достаточное количество пищи на зиму.
Наконец-то, я принес пользу обществу. Большой олень в кладовой означал много добытого мяса для жителей окрестностей Балморала.
Эти ценности насаждались мне с раннего возраста, но теперь я пережил их сам, и буквально ощутил их на своем лице. Я не был религиозен, но омовение лица кровью явилось для меня неким крещением. Па был глубоко религиозен и молился каждый вечер, а сейчас, в этот момент, я также почувствовал близость к Богу. »Если любишь природу, — всегда говорил па. — Ты должен знать, когда оставить ее в покое, а когда начать управлять ею». А "управление" означает выбраковку, а выбраковка означает... убийство. Все это было формой некого культа.
В кладовой мы с Сэнди разделись и проверили друг друга, не нацепляли ли мы клещей. Оленей в тех лесах было хоть отбавляй, и, если клещ с них попадал тебе на ногу, он зарывался глубоко под кожу, часто заползая тебе на яйца. Одного бедного егеря, например, недавно поразила болезнь Лайма.
Я запаниковал. Меня жутко пугало каждое пятнышко на теле: "Это что, клещ? Клещ?!".
"Нет, парень, нет!".
Я оделся.
Повернувшись к Сэнди для прощания, я поблагодарил его за полученный опыт. Мне хотелось пожать ему руку, обнять его.
Но тихий голос внутри меня сказал:
"Нет, парень! Нет".
Она погрузила свои длинные тонкие пальцы в тело кролика, под его смятый мех, зачерпнула крови и легкими движениями размазала ее по моему лбу, щекам и носу. "Все, — хрипловато сказала она. — Ты прошел крещение кровью".
Корни этой традиции идут из глубины веков. Она представляет собой проявление уважения к убитому, акт причастия его убийцы. Кроме того, это способ обозначить переход от детства к… Не то чтобы к зрелости. Нет, не так. Но нечто близкое.
И вот, несмотря на мой пока безволосый торс и мальчишечий голос, я после крещения кровью начал считать себя полноценным охотником. Однако примерно в мой пятнадцатый день рождения мне сообщили, что я пройду посвящение в настоящие охотники.
Благородный олень.
Это случилось в Балморале. Было раннее утро, туман лежал на холмах и в ложбинах. Моему гиду Сэнди, была, казалось, тысяча лет. Он выглядел так, будто охотился еще на мастодонтов.
"Настоящий олдскул", как мы с Вилли отзывались о нем и о подобных ему мужчинах. Сэнди старомодно говорил, старомодно пах и старомодно (это уж точно!) одевался: выцветшая камуфляжная куртка поверх потрепанного зеленого свитера, брюки-гольф из шотландки, носки с зацепками, ботинки с “дышащей” прослойкой. Он также носил классическую плоскую кепку из твида, которая была раза в три старше меня и, казалось, навечно потемнела от пота.
Я все утро пробирался рядом с ним через вереск, через болото. Вдруг мы увидели моего оленя. Подбираясь все ближе и ближе, мы, наконец, остановились и стали наблюдать, как он жует сухую траву. Сэнди проверил, что мы находимся с подветренной стороны.
А потом указал на меня и на мою винтовку: "Давай!".
Откатился в сторону, освобождая мне пространство.
Поднял бинокль.
Я, слыша его хриплое дыхание, медленно прицелился и нажал на курок. Раздался резкий, оглушительный треск, а затем наступила тишина.
Мы поднялись и пошли вперед. Когда мы добрались до оленя, я почувствовал облегчение: его глаза уже подернулись поволокой. Всегда страшно просто ранить бедное животное — и позволить ему умчаться в лес, где оно, страдая в одиночестве, будет умирать в течение нескольких часов. После того, как глаза оленя помутнели еще больше, Сэнди опустился перед ним на колени, достал свой сверкающий нож, пустил ему кровь из шеи и вспорол брюхо, а затем жестом велел мне опуститься на колени. Я так и сделал, решив, что мы будем молиться.
Сэнди рявкнул мне: "Ближе!".
Я наклонился ближе — так, что уловил запах его подмышек. Он мягко положил руку мне на шею, и я подумал, что он собирается обнять и поздравить меня: "Красавчик!". Но вместо этого он… засунул мою голову внутрь туши!
Я попытался воспротивиться, но Сэнди затолкнул мою голову еще глубже. Я удивился тому, насколько сильным он был. И тому, насколько мерзко он пах. Мой желудок изверг из себя весь завтрак.
Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Я не хочу блевать внутрь оленьей туши!
Уже через минуту я ничего не обонял, потому что просто не мог дышать. Мои нос и рот были полны крови, внутренностей и глубокого, будоражащего тепла.
"Что ж, — подумал я. — Наверное, это и есть смерть. Последнее крещение кровью".
Но я не так себе это представлял.
Я обмяк. Прощайте!
Тут Сэнди вытащил меня наружу, и я глотнул свежего утреннего воздуха. Начал вытирать измазанное кровью лицо, но Сэнди перехватил мою руку: "Нет, парень, нет!".
"Что?".
"Пусть высохнет! Пусть лицо само высохнет!".
Мы связались по рации с солдатами, которые находились в долине, и к нам были высланы лошади. В их ожидании мы принялись за работу и полностью разделали оленя. Удалили ему желудок, разбросав части на склоне холма (это послужит кормом для ястребов и канюков), вырезали печень и сердце, отрезали пенис (осторожно, чтобы не задеть мочеиспускательный канал, из-за чего вас может обдать мочой, и тогда с этой вонью не справится и десяток ванн с водой с Шотландского нагорья).
Прибыли лошади. Мы перекинули разделанного оленя через белого жеребца-тяжеловоза и отправили его в кладовую, а затем плечом к плечу пошли обратно в замок.
Когда мое лицо высохло, а желудок успокоился, я начал чувствовать все возрастающую гордость за себя. Я был добр к этому оленю, как меня и учили. И убил его одним выстрелом, прямо в сердце.
Помимо того, что моментальное убийство было безболезненным, оно также сохранило мясо животного. Если бы я просто ранил его или позволил бы ему мельком увидеть нас, его сердце забилось бы быстрее, кровь наполнилась бы адреналином, а его филе и стейки из него стали бы несъедобны. Его кровь на моем лице не содержала адреналин, благодаря моей меткости.
Кроме того, я принес пользу природе. Управление численностью оленей означало спасение их популяции в целом, поскольку гарантировало им достаточное количество пищи на зиму.
Наконец-то, я принес пользу обществу. Большой олень в кладовой означал много добытого мяса для жителей окрестностей Балморала.
Эти ценности насаждались мне с раннего возраста, но теперь я пережил их сам, и буквально ощутил их на своем лице. Я не был религиозен, но омовение лица кровью явилось для меня неким крещением. Па был глубоко религиозен и молился каждый вечер, а сейчас, в этот момент, я также почувствовал близость к Богу. »Если любишь природу, — всегда говорил па. — Ты должен знать, когда оставить ее в покое, а когда начать управлять ею». А "управление" означает выбраковку, а выбраковка означает... убийство. Все это было формой некого культа.
В кладовой мы с Сэнди разделись и проверили друг друга, не нацепляли ли мы клещей. Оленей в тех лесах было хоть отбавляй, и, если клещ с них попадал тебе на ногу, он зарывался глубоко под кожу, часто заползая тебе на яйца. Одного бедного егеря, например, недавно поразила болезнь Лайма.
Я запаниковал. Меня жутко пугало каждое пятнышко на теле: "Это что, клещ? Клещ?!".
"Нет, парень, нет!".
Я оделся.
Повернувшись к Сэнди для прощания, я поблагодарил его за полученный опыт. Мне хотелось пожать ему руку, обнять его.
Но тихий голос внутри меня сказал:
"Нет, парень! Нет".
Вилли тоже любил поохотиться, что он и привел в оправдание того, что в том году не поехал на швейцарский горнолыжный курорт Клостерс. Он предпочел остаться в бабушкином поместье в Норфолке (площадью двадцать тысяч акров), которое мы оба обожали: в Сандрингеме.
"Я лучше поохочусь на куропаток", — сказал он папе.
Ложь. Па не знал, что Вилли лгал, но я — знал. Реальная причина, по которой Вилли оставался дома, заключалась в том, что он не мог стоять у Стены.
В Клостерсе до начала катания на лыжах нужно было дойти до специально отведенного места у подножия горы и остановиться перед примерно семьюдесятью фотографами, стоящими в три-четыре восходящих яруса — это и была Стена. Они наводили на нас объективы, выкрикивали наши имена и снимали нас, пока мы щурились, ерзали и слушали, как па отвечает на их дурацкие вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час безмятежного отдыха на горнолыжных склонах. Нас ненадолго оставляли в покое, только если мы соглашались постоять у Стены.
Па не нравилась Стена (и все это знали); мы же с Вилли ее просто ненавидели.
Итак, Вилли остался дома и развлекался с куропатками. Я бы тоже остался с ним, если бы мог, но был недостаточно взрослым, чтобы так самоутверждаться.
Без Вилли нам с па пришлось самим стоять у Стены вдвоем, что еще сделало ситуацию еще более неприятной. Пока камеры жужжали и щелкали, я держался поближе к па. Вспоминал о Spice Girls. О маме, которая тоже ненавидела Клостерс.
"Вот почему она прячется", — подумал я. Причина была прямо здесь. И она была ужасна.
Помимо Стены, мама имела и другие причины ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, с па и его другом случилось страшное происшествие на тамошних склонах: они попали под огромную лавину. Па чудом спасся. Но его друг — нет. Погребенный под стеной снега, он, должно быть, задохнулся от невозможности свободно дышать. Мама часто говорила о нем со слезами на глазах.
После того, как пытка Стеной закончилась, я постарался сосредоточиться на том, чтобы получить удовольствие. Я любил кататься на лыжах, и у меня это хорошо получалось. Но, вспомнив маму, я сам оказался погребен под лавиной эмоций. И вопросов: правильно ли наслаждаться местом, которое мама презирает? Будет ли пренебрежением к ее чувствам мое веселое времяпрепровождение на этих склонах? Плохой ли я сын, если я радуюсь возможности подняться с па на кресельном подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и по Вилли, если при этом также наслаждаюсь тем, что па ненадолго остался наедине со мной? Как я объясню ей все это, когда она вернется?
Через какое-то время после той поездки в Клостерс я поделился с Вилли своей теорией о том, что мама скрывается. Он признался, что и у него когда-то была похожая теория. Но, в конечном счете, он отказался от нее: "Она ушла, Гарольд. Она не вернется".
Нет! Нет! Нет! Я не хотел и слышать этого!
"Вилли, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты же слышал, как она это говорила!".
"Да, говорила. Но, Гарольд, она бы никогда так с нами не поступила!".
Я сказал ему, что тоже так думал.
"Но она и не умерла бы, Вилли! Она бы и так с нами никогда не поступила!".
"Логично, Гарольд".
"Я лучше поохочусь на куропаток", — сказал он папе.
Ложь. Па не знал, что Вилли лгал, но я — знал. Реальная причина, по которой Вилли оставался дома, заключалась в том, что он не мог стоять у Стены.
В Клостерсе до начала катания на лыжах нужно было дойти до специально отведенного места у подножия горы и остановиться перед примерно семьюдесятью фотографами, стоящими в три-четыре восходящих яруса — это и была Стена. Они наводили на нас объективы, выкрикивали наши имена и снимали нас, пока мы щурились, ерзали и слушали, как па отвечает на их дурацкие вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час безмятежного отдыха на горнолыжных склонах. Нас ненадолго оставляли в покое, только если мы соглашались постоять у Стены.
Па не нравилась Стена (и все это знали); мы же с Вилли ее просто ненавидели.
Итак, Вилли остался дома и развлекался с куропатками. Я бы тоже остался с ним, если бы мог, но был недостаточно взрослым, чтобы так самоутверждаться.
Без Вилли нам с па пришлось самим стоять у Стены вдвоем, что еще сделало ситуацию еще более неприятной. Пока камеры жужжали и щелкали, я держался поближе к па. Вспоминал о Spice Girls. О маме, которая тоже ненавидела Клостерс.
"Вот почему она прячется", — подумал я. Причина была прямо здесь. И она была ужасна.
Помимо Стены, мама имела и другие причины ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, с па и его другом случилось страшное происшествие на тамошних склонах: они попали под огромную лавину. Па чудом спасся. Но его друг — нет. Погребенный под стеной снега, он, должно быть, задохнулся от невозможности свободно дышать. Мама часто говорила о нем со слезами на глазах.
После того, как пытка Стеной закончилась, я постарался сосредоточиться на том, чтобы получить удовольствие. Я любил кататься на лыжах, и у меня это хорошо получалось. Но, вспомнив маму, я сам оказался погребен под лавиной эмоций. И вопросов: правильно ли наслаждаться местом, которое мама презирает? Будет ли пренебрежением к ее чувствам мое веселое времяпрепровождение на этих склонах? Плохой ли я сын, если я радуюсь возможности подняться с па на кресельном подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и по Вилли, если при этом также наслаждаюсь тем, что па ненадолго остался наедине со мной? Как я объясню ей все это, когда она вернется?
Через какое-то время после той поездки в Клостерс я поделился с Вилли своей теорией о том, что мама скрывается. Он признался, что и у него когда-то была похожая теория. Но, в конечном счете, он отказался от нее: "Она ушла, Гарольд. Она не вернется".
Нет! Нет! Нет! Я не хотел и слышать этого!
"Вилли, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты же слышал, как она это говорила!".
"Да, говорила. Но, Гарольд, она бы никогда так с нами не поступила!".
Я сказал ему, что тоже так думал.
"Но она и не умерла бы, Вилли! Она бы и так с нами никогда не поступила!".
"Логично, Гарольд".
Мы ехали по длинной дороге, мимо маленьких белых бабулиных пони, через поле для гольфа, мимо лужайки, где королева-мать однажды забила мяч в лунку с одной попытки, мимо полицейского в будочке (лихо козырнув ему), через пару "лежачих полицейских", а затем, проехав через небольшой каменный мост, оказались на тихой проселочной дороге.
Па, сидевший за рулем, с прищуром смотрел через ветровое стекло. "Великолепный вечер, не правда ли?".
Балморал. Лето 2001 года.
Мы поднялись на крутой холм, мимо вискокурни, по обдуваемой ветром дорожке, и спустились вниз, проезжая по полям где паслись овцы и кишели кролики. Те, которым посчастливилось сбежать от нас (утром того же дня мы настреляли уйму кроликов). Через несколько минут мы свернули на пыльную трассу и проехали четыреста метров до высокой изгороди. Я выскочил из машины и открыл запертые на висячий замок ворота. Теперь, наконец, поскольку мы находились на отдаленных частных дорогах, мне было разрешено самому сесть за руль. Я прыгнул за руль, нажал на акселератор, применив на практике все уроки вождения, которые давал мне, сидящему у него на коленях, па на протяжении многих лет. Я вел нашу машину по пурпурным зарослям вереска в самые глубокие складки этой огромной вересковой пустоши Шотландского нагорья. Впереди, как старый друг, возвышался кратер Лохнагар, покрытый шапкой снега.
Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины шептали успокаивающую колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией: "Да-дон, да-дон, да-дон...". Прямо под нами бурлил ручей — результат недавнего сильного дождя. Вокруг роились полчища мошек. В последние мгновения дневного света сквозь деревья смутно различались огромные олени, которые пристально следили за нами.
Мы прибыли на большую поляну, где по правую руку стоял старый каменный охотничий домик, а по левую протекал холодный ручей, сбегающий к реке через лес.
Приехали! Усадьба Инчнабобарт!
Мы вбежали в домик: теплая кухня! Старый камин! Я упал на потертую красную подушку у каминной решетки и вдохнул запах сложенной рядом огромной пирамиды из белых березовых дров. Если и есть запах, более опьяняющий и манящий, чем запах белой березы, мне он неизвестен. Дед, который отправился в путь за полчаса до нас, уже готовил гриль в задней части домика. Он стоял в густом облаке дыма, и из его глаз текли слезы. На нем была плоская кепка, которую он время от времени снимал, чтобы вытереть лоб или прихлопнуть муху. Когда куски филе оленины начинали шипеть, он переворачивал их огромными щипцами, а затем водрузил на гриль петлю из камберлендских колбасок. Обычно я умолял его приготовить его фирменное блюдо — спагетти а-ля болоньезе. Тогда я почему-то этого не сделал.
Фирменным бабулиным блюдом была заправка для салата. Она приготовила большую порцию. Затем зажгла свечи на длинном столе, и мы все расселись на деревянных стульях со скрипучими соломенными сиденьями. Часто у нас на этих обедах бывал гость, тот или иной знаменитый или выдающийся персонаж. Много раз я обсуждал температуру мяса или вечернюю прохладу с премьер-министром или епископом. Но тем вечером это была просто семья.
Приехала и моя прабабушка. Я вскочил и подал ей руку. Я всегда подавал ей руку — па вдолбил это в меня, — но в тот вечер я заметил, что Ган-Ган действительно была нужна помощь. Она только что отпраздновала свой 101-й день рождения и выглядела хрупкой.
И при этом — по-прежнему изящной. Как я помню, она была одета во все синее: синий кардиган, синяя клетчатая юбка, синяя шляпа. Это был ее любимый цвет.
Попросила мартини. Мгновение спустя кто-то протянул ей стакан джина со льдом. Я наблюдал, как она сделала глоток, умело избегая плавающего сверху лимона, и, повинуясь импульсу, решил присоединиться к ней. Я никогда не пил коктейль в присутствии своей семьи, так что это было бы неким событием. Неким бунтом.
Пустое, как оказалось. Его никто и заметил. Кроме Ган-Ган. Она на мгновение оживилась, увидев, как я играю во взрослого, держа в руке джином с тоником.
Я сел рядом с ней. Наш разговор начался с оживленного, но добродушного, подшучивания, а затем постепенно перешел в нечто более глубокое. В связь между нами. Ган-Ган действительно говорила со мной в тот вечер, она действительно слушала меня. Мне в это до конца и не верилось. Я задавался вопросом, почему. Из-за джина? Из-за того, что с прошлого лета я подрос сантиметров на десять? При росте в 182 сантиметра я теперь был одним из самых высоких членов семьи. Учитывая, что Ган-Ган со временем усыхала, я теперь башней возвышался над ней.
Хотел бы я точно вспомнить, о чем мы говорили. Жаль, что я не задавал ей больше вопросов и не записал ее ответы. Она была королевой времен войны. Она жила в Букингемском дворце, когда гитлеровские бомбы валились на него с небес (дворец пережил девять прямых попаданий). Она обедала с Черчиллем, с Черчиллем военного времени. Когда-то она и сама обладала красноречием Черчилля. Она была знаменита своим высказыванием о том, что, как бы плохо ни обстояли дела, она никогда и ни за что не покинет Англию, и люди любили ее за это. Я любил ее за это. Я любил свою страну, и идея о том, чтобы заявить, что ты никогда отсюда не уедешь, казалась мне замечательной.
Она, конечно, была печально известна тем, что говорила и другие вещи. Она пришла из другой эпохи, ей нравилось быть королевой, которая вела себя образом, казавшимся некоторым неприличным. Я ничего этого не видел. Она просто была моей Ган-Ган. Она родилась за три года до изобретения самолета, но в свой сотый день рождения играла на барабанах бонго. В тот вечер, в тот волшебный вечер она взяла меня за руку, как будто я был рыцарем, вернувшимся с войны, и говорила со мной — с любовью, юмором и уважением.
Жаль, что я не спросил о ее муже, короле Георге VI, который умер молодым. И о ее девере, короле Эдварде VIII, которого она явно не выносила. Он отказался от короны ради любви. Ган-Ган верила в любовь, но ничто не было важнее Короны. Также говорят, будто она презирала выбранную Эдвардом женщину.
Жаль, что я не спросил и о ее далеких предках из Гламиса, с родины Макбета.
Она так много видела, так много знала, у нее можно было так многому научиться, а я просто не был достаточно зрелым, несмотря на скачок в росте, или же достаточно смелым, несмотря на джин.
Однако я заставил ее рассмеяться. Обычно это была работа папы; у него был талант находить то, что могло рассмешить Ган-Ган. Он любил ее так сильно, как никого на свете, а может быть, и больше. Я помню, как он несколько раз оглядывался на нас и как выглядел довольным тем, что мы так весело проводим время с его любимым человеком.
В какой-то момент я рассказал Ган-Ган об Али Джи, персонаже, которого сыграл Саша Барон Коэн. Я научил ее произносить "Буякаша", показав ей, как щелкать пальцами так, как это делал Саша. Она не могла этого понять, она понятия не имела, о чем я говорю, но ей было забавно пытаться щелкать пальцами и произносить это слово. При каждом повторении этого слова, "Буякаша", она взвизгивала, от чего все остальные улыбались. Это забавляло меня, я был в восторге. От этого я чувствовал себя... частью происходящего.
Это была моя семья, в которой у меня, по крайней мере на один вечер, была особая роль.
И в тот раз моя роль не была непутевой.
Па, сидевший за рулем, с прищуром смотрел через ветровое стекло. "Великолепный вечер, не правда ли?".
Балморал. Лето 2001 года.
Мы поднялись на крутой холм, мимо вискокурни, по обдуваемой ветром дорожке, и спустились вниз, проезжая по полям где паслись овцы и кишели кролики. Те, которым посчастливилось сбежать от нас (утром того же дня мы настреляли уйму кроликов). Через несколько минут мы свернули на пыльную трассу и проехали четыреста метров до высокой изгороди. Я выскочил из машины и открыл запертые на висячий замок ворота. Теперь, наконец, поскольку мы находились на отдаленных частных дорогах, мне было разрешено самому сесть за руль. Я прыгнул за руль, нажал на акселератор, применив на практике все уроки вождения, которые давал мне, сидящему у него на коленях, па на протяжении многих лет. Я вел нашу машину по пурпурным зарослям вереска в самые глубокие складки этой огромной вересковой пустоши Шотландского нагорья. Впереди, как старый друг, возвышался кратер Лохнагар, покрытый шапкой снега.
Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины шептали успокаивающую колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией: "Да-дон, да-дон, да-дон...". Прямо под нами бурлил ручей — результат недавнего сильного дождя. Вокруг роились полчища мошек. В последние мгновения дневного света сквозь деревья смутно различались огромные олени, которые пристально следили за нами.
Мы прибыли на большую поляну, где по правую руку стоял старый каменный охотничий домик, а по левую протекал холодный ручей, сбегающий к реке через лес.
Приехали! Усадьба Инчнабобарт!
Мы вбежали в домик: теплая кухня! Старый камин! Я упал на потертую красную подушку у каминной решетки и вдохнул запах сложенной рядом огромной пирамиды из белых березовых дров. Если и есть запах, более опьяняющий и манящий, чем запах белой березы, мне он неизвестен. Дед, который отправился в путь за полчаса до нас, уже готовил гриль в задней части домика. Он стоял в густом облаке дыма, и из его глаз текли слезы. На нем была плоская кепка, которую он время от времени снимал, чтобы вытереть лоб или прихлопнуть муху. Когда куски филе оленины начинали шипеть, он переворачивал их огромными щипцами, а затем водрузил на гриль петлю из камберлендских колбасок. Обычно я умолял его приготовить его фирменное блюдо — спагетти а-ля болоньезе. Тогда я почему-то этого не сделал.
Фирменным бабулиным блюдом была заправка для салата. Она приготовила большую порцию. Затем зажгла свечи на длинном столе, и мы все расселись на деревянных стульях со скрипучими соломенными сиденьями. Часто у нас на этих обедах бывал гость, тот или иной знаменитый или выдающийся персонаж. Много раз я обсуждал температуру мяса или вечернюю прохладу с премьер-министром или епископом. Но тем вечером это была просто семья.
Приехала и моя прабабушка. Я вскочил и подал ей руку. Я всегда подавал ей руку — па вдолбил это в меня, — но в тот вечер я заметил, что Ган-Ган действительно была нужна помощь. Она только что отпраздновала свой 101-й день рождения и выглядела хрупкой.
И при этом — по-прежнему изящной. Как я помню, она была одета во все синее: синий кардиган, синяя клетчатая юбка, синяя шляпа. Это был ее любимый цвет.
Попросила мартини. Мгновение спустя кто-то протянул ей стакан джина со льдом. Я наблюдал, как она сделала глоток, умело избегая плавающего сверху лимона, и, повинуясь импульсу, решил присоединиться к ней. Я никогда не пил коктейль в присутствии своей семьи, так что это было бы неким событием. Неким бунтом.
Пустое, как оказалось. Его никто и заметил. Кроме Ган-Ган. Она на мгновение оживилась, увидев, как я играю во взрослого, держа в руке джином с тоником.
Я сел рядом с ней. Наш разговор начался с оживленного, но добродушного, подшучивания, а затем постепенно перешел в нечто более глубокое. В связь между нами. Ган-Ган действительно говорила со мной в тот вечер, она действительно слушала меня. Мне в это до конца и не верилось. Я задавался вопросом, почему. Из-за джина? Из-за того, что с прошлого лета я подрос сантиметров на десять? При росте в 182 сантиметра я теперь был одним из самых высоких членов семьи. Учитывая, что Ган-Ган со временем усыхала, я теперь башней возвышался над ней.
Хотел бы я точно вспомнить, о чем мы говорили. Жаль, что я не задавал ей больше вопросов и не записал ее ответы. Она была королевой времен войны. Она жила в Букингемском дворце, когда гитлеровские бомбы валились на него с небес (дворец пережил девять прямых попаданий). Она обедала с Черчиллем, с Черчиллем военного времени. Когда-то она и сама обладала красноречием Черчилля. Она была знаменита своим высказыванием о том, что, как бы плохо ни обстояли дела, она никогда и ни за что не покинет Англию, и люди любили ее за это. Я любил ее за это. Я любил свою страну, и идея о том, чтобы заявить, что ты никогда отсюда не уедешь, казалась мне замечательной.
Она, конечно, была печально известна тем, что говорила и другие вещи. Она пришла из другой эпохи, ей нравилось быть королевой, которая вела себя образом, казавшимся некоторым неприличным. Я ничего этого не видел. Она просто была моей Ган-Ган. Она родилась за три года до изобретения самолета, но в свой сотый день рождения играла на барабанах бонго. В тот вечер, в тот волшебный вечер она взяла меня за руку, как будто я был рыцарем, вернувшимся с войны, и говорила со мной — с любовью, юмором и уважением.
Жаль, что я не спросил о ее муже, короле Георге VI, который умер молодым. И о ее девере, короле Эдварде VIII, которого она явно не выносила. Он отказался от короны ради любви. Ган-Ган верила в любовь, но ничто не было важнее Короны. Также говорят, будто она презирала выбранную Эдвардом женщину.
Жаль, что я не спросил и о ее далеких предках из Гламиса, с родины Макбета.
Она так много видела, так много знала, у нее можно было так многому научиться, а я просто не был достаточно зрелым, несмотря на скачок в росте, или же достаточно смелым, несмотря на джин.
Однако я заставил ее рассмеяться. Обычно это была работа папы; у него был талант находить то, что могло рассмешить Ган-Ган. Он любил ее так сильно, как никого на свете, а может быть, и больше. Я помню, как он несколько раз оглядывался на нас и как выглядел довольным тем, что мы так весело проводим время с его любимым человеком.
В какой-то момент я рассказал Ган-Ган об Али Джи, персонаже, которого сыграл Саша Барон Коэн. Я научил ее произносить "Буякаша", показав ей, как щелкать пальцами так, как это делал Саша. Она не могла этого понять, она понятия не имела, о чем я говорю, но ей было забавно пытаться щелкать пальцами и произносить это слово. При каждом повторении этого слова, "Буякаша", она взвизгивала, от чего все остальные улыбались. Это забавляло меня, я был в восторге. От этого я чувствовал себя... частью происходящего.
Это была моя семья, в которой у меня, по крайней мере на один вечер, была особая роль.
И в тот раз моя роль не была непутевой.
Несколько недель спустя, вернувшись в Итон, я проходил мимо двух синих дверей, почти точно таких же синих, как одна из клетчатых в складку юбок Ган-Ган. Ей бы понравились эти двери, как я подумал.
Двери вели в телевизионную комнату, одно из моих убежищ.
Почти каждый день, сразу после обеда, мы с приятелями отправлялись в телевизионную комнату и смотрели серию-другую сериала "Соседи" или, может быть, "Домой и в путь", а потом шли заниматься спортом. Но в тот сентябрьский день 2001 года комната была переполнена, и никто не смотрел сериалы.
Передавали новости.
И новости были просто кошмарными.
Горели какие-то здания.
"Ого! Это где такое?".
"В Нью-Йорке".
Я попытался увидеть экран сквозь всех парней, собравшихся в комнате. Я спросил парня справа от меня о том, что происходит.
Он сказал, что Америка подверглась нападению.
Террористы направили самолеты на башни-близнецы в Нью-Йорке. Люди... прыгали. С верхушек зданий высотой в полкилометра.
Все больше и больше парней собиралось, стояло вокруг, кусая губы, ногти, дергая себя за уши.
В ошеломленной тишине, в подростковом замешательстве, мы наблюдали, как единственный мир, который мы когда-либо знали, исчезает в облаках ядовитого дыма.
"Третья мировая война", — пробормотал кто-то.
Кто-то распахнул синие двери. Парни продолжали прибывать потоком. Никто не издал и звука.
Столько хаоса, столько боли!
Что же можно сделать?
Что мы можем сделать?
Что предстоит нам делать?
Через несколько дней мне исполнялось семнадцать.
Двери вели в телевизионную комнату, одно из моих убежищ.
Почти каждый день, сразу после обеда, мы с приятелями отправлялись в телевизионную комнату и смотрели серию-другую сериала "Соседи" или, может быть, "Домой и в путь", а потом шли заниматься спортом. Но в тот сентябрьский день 2001 года комната была переполнена, и никто не смотрел сериалы.
Передавали новости.
И новости были просто кошмарными.
Горели какие-то здания.
"Ого! Это где такое?".
"В Нью-Йорке".
Я попытался увидеть экран сквозь всех парней, собравшихся в комнате. Я спросил парня справа от меня о том, что происходит.
Он сказал, что Америка подверглась нападению.
Террористы направили самолеты на башни-близнецы в Нью-Йорке. Люди... прыгали. С верхушек зданий высотой в полкилометра.
Все больше и больше парней собиралось, стояло вокруг, кусая губы, ногти, дергая себя за уши.
В ошеломленной тишине, в подростковом замешательстве, мы наблюдали, как единственный мир, который мы когда-либо знали, исчезает в облаках ядовитого дыма.
"Третья мировая война", — пробормотал кто-то.
Кто-то распахнул синие двери. Парни продолжали прибывать потоком. Никто не издал и звука.
Столько хаоса, столько боли!
Что же можно сделать?
Что мы можем сделать?
Что предстоит нам делать?
Через несколько дней мне исполнялось семнадцать.
Я часто говорил себе это первым делом с утра: "Может быть, сегодня — тот самый день".
Я говорил это после завтрака: "Может, она появится сегодня утром".
Я говорил это после обеда: "Может, она появится сегодня днем".
Так прошло четыре года.
Конечно, к тому времени она уже утвердилась, создала новую жизнь, новую личность. Может быть, в конце концов, она собирается появиться сегодня и провести шокирующую мир пресс-конференцию. После ответов на вопросы, выкрикиваемые изумленными репортерами, она наклонится к микрофону: "Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, подойдите ко мне!".
Ночью мне снились самые замысловатые сны. По сути, они были одинаковы, хотя сценарии и костюмы немного отличались.
Иногда она организовывала триумфальное возвращение; в других случаях я просто натыкался на нее где-нибудь.
На углу улицы. В магазине. Она всегда носила маскировку — длинный парик из блондистых волос. Или большие черные солнцезащитные очки. И все же, я всегда узнавал ее.
Я делал шаг вперед, шепча: "Мамочка? Это ты?".
Прежде чем она успевала ответить, прежде чем я мог узнать, где она была и почему не возвращалась, я резко просыпался.
Я оглядывал комнату, чувствуя щемящее разочарование. Это был всего лишь сон. Опять.
Но потом я говорил себе: "Может, это означает... Что сегодня — тот самый день?".
Я был похож на тех религиозных фанатиков, которые верят, что в определенный день наступит конец света. А когда дата проходит без происшествий, их вера остается непоколебимой.
Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.
Полагаю, в глубине своего сердца я знал правду. Иллюзия того, что мамочка прячется, готовясь вернуться, никогда не была настолько реальной, чтобы полностью заслонить реальность. Но она заглушало ее настолько, что я смог отдалить переживание большей части своего горя. Я все еще не скорбел и все еще не плакал, за исключением того единственного раза на ее могиле, и все еще не переваривал голые факты. Часть моего мозга знала правду, тогда как другая его часть была полностью изолирована, и разделение между этими двумя частями делало "парламент" моего сознания разделенным, поляризованным, заблокированным. Именно так, как я этого и хотел.
Иногда я был с собой суров: "Все остальные, кажется, верят, что мамочка мертва, и точка. Так что, возможно, и тебе стоит так считать".
Но потом я думал, что поверю в это, когда у меня будут доказательства.
Имея веские доказательства, как я думал, я мог бы от души поскорбеть, поплакать и двинуться дальше.
Я говорил это после завтрака: "Может, она появится сегодня утром".
Я говорил это после обеда: "Может, она появится сегодня днем".
Так прошло четыре года.
Конечно, к тому времени она уже утвердилась, создала новую жизнь, новую личность. Может быть, в конце концов, она собирается появиться сегодня и провести шокирующую мир пресс-конференцию. После ответов на вопросы, выкрикиваемые изумленными репортерами, она наклонится к микрофону: "Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, подойдите ко мне!".
Ночью мне снились самые замысловатые сны. По сути, они были одинаковы, хотя сценарии и костюмы немного отличались.
Иногда она организовывала триумфальное возвращение; в других случаях я просто натыкался на нее где-нибудь.
На углу улицы. В магазине. Она всегда носила маскировку — длинный парик из блондистых волос. Или большие черные солнцезащитные очки. И все же, я всегда узнавал ее.
Я делал шаг вперед, шепча: "Мамочка? Это ты?".
Прежде чем она успевала ответить, прежде чем я мог узнать, где она была и почему не возвращалась, я резко просыпался.
Я оглядывал комнату, чувствуя щемящее разочарование. Это был всего лишь сон. Опять.
Но потом я говорил себе: "Может, это означает... Что сегодня — тот самый день?".
Я был похож на тех религиозных фанатиков, которые верят, что в определенный день наступит конец света. А когда дата проходит без происшествий, их вера остается непоколебимой.
Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.
Полагаю, в глубине своего сердца я знал правду. Иллюзия того, что мамочка прячется, готовясь вернуться, никогда не была настолько реальной, чтобы полностью заслонить реальность. Но она заглушало ее настолько, что я смог отдалить переживание большей части своего горя. Я все еще не скорбел и все еще не плакал, за исключением того единственного раза на ее могиле, и все еще не переваривал голые факты. Часть моего мозга знала правду, тогда как другая его часть была полностью изолирована, и разделение между этими двумя частями делало "парламент" моего сознания разделенным, поляризованным, заблокированным. Именно так, как я этого и хотел.
Иногда я был с собой суров: "Все остальные, кажется, верят, что мамочка мертва, и точка. Так что, возможно, и тебе стоит так считать".
Но потом я думал, что поверю в это, когда у меня будут доказательства.
Имея веские доказательства, как я думал, я мог бы от души поскорбеть, поплакать и двинуться дальше.
Не помню, как мы добывали траву. Через одного из моих приятелей, полагаю. Или, может быть, через нескольких. Всякий раз, когда трава оказывалась у нас, мы оккупировали крошечную ванную наверху, где формировали на редкость продуманную и упорядоченную «сборочную линию». Один курильщик взгромождался на унитаз у окна, второй прислонялся к раковине, третий и четвертый сидели в пустой ванне, свесив ноги и ожидая своей очереди. Вы делаете одну-две затяжки, выпускаете дым в окно, затем передаете его следующему, по очереди, пока косяк не догорал. Затем мы все направлялись в одну из наших комнат и до тошноты хихикали над парочкой новых серий "Гриффинов". Я чувствовал необъяснимую связь со Стьюи, антигероем в сериале.
Я знал, что это было плохо. Что это было неправильно. Мои приятели тоже знали. Мы, будучи под кайфом, часто говорили о том, как глупо мы тратили впустую итонское образование. Однажды мы даже заключили пакт. В начале сессии, которая у нас называлась "испытаниями", мы поклялись завязать с травкой до завершения последнего экзамена. Но уже на следующую ночь, лежа в постели, я услышал, как мои приятели в коридоре гогочут и перешептываются, направляясь в туалет. "Черт возьми, они уже нарушают наш пакт!", — подумал я, встал с кровати и присоединился к ним. Когда конвейер заработал — от ванны к раковине, от раковины к унитазу,— когда травка начала действовать, мы покачали головами.
Какими же мы были идиотами, думая, что можем измениться.
"Друг, передай-ка косяк".
Однажды ночью, сидя верхом на унитазе, я сделал большую затяжку и посмотрел на луну, а затем вниз, на территорию школы. Я видел несколько человек из отделения полиции долины Темзы, марширующих взад и вперед. Они находились там из-за меня. Но с ними я чувствовал себя не в безопасности: с ними я чувствовал себя запертым в клетке.
Однако безопасность была за ними. Снаружи все выглядело мирным и неподвижным. Я подумал: "Как красиво. Так много мира во всем мире... для некоторых. Для тех, кто свободен в его поиске".
И в этот момент я увидел, как что-то промелькнуло через двор. И замерло под одним из оранжевых уличных фонарей. Я тоже замер, высунувшись из окна.
Лиса! Уставилась прямо на меня!
"Смотри!".
"Что там?".
"Ничего".
Я прошептал лисе: "Привет, дружище. Как дела?".
"Да о чем ты?! ".
"Ни о чем. Ни о чем".
Может быть, это было воздействие травки — несомненно, это была травка, — но я почувствовал пронзительное и мощное родство с этой лисой. Я ощутил большую связь с этой лисой, больше, чем с парнями в ванной, с другими парнями в Итоне, и даже с Виндзорами в далеком замке.
На самом деле, эта лисичка, как и леопард в Ботсване, показалась мне посланником из какого-то другого мира. Или, возможно, из будущего.
Если бы я только знал, кто ее послал.
И в чем заключалось это послание...
Я знал, что это было плохо. Что это было неправильно. Мои приятели тоже знали. Мы, будучи под кайфом, часто говорили о том, как глупо мы тратили впустую итонское образование. Однажды мы даже заключили пакт. В начале сессии, которая у нас называлась "испытаниями", мы поклялись завязать с травкой до завершения последнего экзамена. Но уже на следующую ночь, лежа в постели, я услышал, как мои приятели в коридоре гогочут и перешептываются, направляясь в туалет. "Черт возьми, они уже нарушают наш пакт!", — подумал я, встал с кровати и присоединился к ним. Когда конвейер заработал — от ванны к раковине, от раковины к унитазу,— когда травка начала действовать, мы покачали головами.
Какими же мы были идиотами, думая, что можем измениться.
"Друг, передай-ка косяк".
Однажды ночью, сидя верхом на унитазе, я сделал большую затяжку и посмотрел на луну, а затем вниз, на территорию школы. Я видел несколько человек из отделения полиции долины Темзы, марширующих взад и вперед. Они находились там из-за меня. Но с ними я чувствовал себя не в безопасности: с ними я чувствовал себя запертым в клетке.
Однако безопасность была за ними. Снаружи все выглядело мирным и неподвижным. Я подумал: "Как красиво. Так много мира во всем мире... для некоторых. Для тех, кто свободен в его поиске".
И в этот момент я увидел, как что-то промелькнуло через двор. И замерло под одним из оранжевых уличных фонарей. Я тоже замер, высунувшись из окна.
Лиса! Уставилась прямо на меня!
"Смотри!".
"Что там?".
"Ничего".
Я прошептал лисе: "Привет, дружище. Как дела?".
"Да о чем ты?! ".
"Ни о чем. Ни о чем".
Может быть, это было воздействие травки — несомненно, это была травка, — но я почувствовал пронзительное и мощное родство с этой лисой. Я ощутил большую связь с этой лисой, больше, чем с парнями в ванной, с другими парнями в Итоне, и даже с Виндзорами в далеком замке.
На самом деле, эта лисичка, как и леопард в Ботсване, показалась мне посланником из какого-то другого мира. Или, возможно, из будущего.
Если бы я только знал, кто ее послал.
И в чем заключалось это послание...
Возвращаясь из школы домой, я всегда прятался.
Я прятался наверху, в детской. Я прятался в своих новых видеоиграх. Я бесконечно играл в игру Halo с американцем с ником Prophet, который, в свою очередь, знал меня только как игрока BillandBaz.
Я прятался в подвале Хайгроува, обычно с Вилли.
Мы назвали это "клубом Эйч". Многие предполагали, что буква "эйч" означает "Гарри", но, на самом деле, она означала Хайгроув.
Подвал когда-то был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его глубины, нужно было пройти через массивную белую дверь на первом этаже, затем спуститься по крутой каменной лестнице, затем наощупь пробираться по сырому каменному полу, спуститься еще по трем ступенькам, пройти по длинному сырому коридору с низкой сводчатой аркой, мимо нескольких винных погребов, где Камилла хранила свои самые вычурные бутылки вина, морозильной камеры и нескольких кладовых, загроможденных картинами, снаряжением для поло и абсурдных подарков от иностранных правительств и глав зарубежных государств (эти подарки никому не были нужны, но их нельзя было вернуть, подарить или выбросить, а потому они были тщательно зарегистрированы и опечатаны). За этой последней кладовой находились две зеленые двери с маленькими медными ручками, а по другую сторону от них и располагался "клуб Эйч". В нем не было окон, но кирпичные стены, выкрашенные в белый цвет, не вызывали клаустрофобии. Кроме того, мы обставили помещение красивыми вещами из различных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские диваны, деревянный стол, электрическая доска для игры в дартс. Мы также установили там огромную стереосистему. Звук был не очень, но было громко. В углу стояла тележка с напитками, хорошо укомплектованная, благодаря творческому заимствованию, так что, там всегда чувствовался слабый аромат пива и прочей выпивки. Но, благодаря большому и хорошо работавшему вентиляционному отверстию, там также ощущался аромат цветов. Из папиных садов постоянно поступал свежий воздух с нотками лаванды и жимолости.
Мы с Вилли начинали обычный вечер выходного дня с того, что пробирались в ближайший паб, где выпивали несколько кружечек пива Snake Bite, затем собирали группу приятелей и приводили их в наш "клуб Эйч". Обычно там было не более пятнадцати человек, хотя почему-то и меньше пятнадцати там тоже никогда не было.
В моей памяти всплывают их имена: Бэджер, Каспер, Ниша, Лиззи, Скиппи, Эмма, Роза, Оливия, Чимп, Пелл. Мы все хорошо ладили, а иногда — и чуть больше, чем хорошо. Было море невинных поцелуев, которые шли рука об руку с не столь невинной выпивкой. Мы пили ром с колой или водкой, обычно из стаканов, с щедрыми добавками "Ред Булла".
Мы часто подбухивали (а иногда и нажирались в хлам), и, все же, не было ни единого случая, чтобы кто-нибудь употреблял или приносил туда наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, что позволяло держать ситуацию под контролем, но это было нечто большее. У нас было чувство границ.
"Клуб Эйч" был идеальным убежищем для подростка, но особенно для меня-подростка. Когда я хотел покоя, "клуб Эйч" давал мне его. Когда мне хотелось пошалить, "клуб Эйч" был самым безопасным местом для выходок. Когда мне хотелось уединения, что могло быть лучше бомбоубежища посреди британской сельской местности?
Вилли чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что там, внизу, ему было спокойнее, чем где-либо еще на Земле. И, думаю, это было для него облегчением — оказаться где-то, где он не чувствовал необходимости притворяться, будто мы с ним не знакомы.
Когда мы были там вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку и разговаривали. Когда фоном гремели Bob Marley, Fatboy Slim, DJ Sakin или Yomanda, Вилли иногда пытался поговорить о маме. "Клуб Эйч" казался единственным достаточно безопасным местом, чтобы затронуть эту запретную тему.
Была лишь одна проблема: я не был готов. Всякий раз, когда он начинал говорить об этом, я… менял тему.
Он расстраивался. И я не отдавал должного его расстройству. Скорее всего, я даже не распознавал его.
Быть таким тупым, таким внешне безэмоциональным — я не выбирал. Я просто не мог. Я не был даже близок к тому, чтобы быть готовым.
Одна тема, которая всегда была безопасной, заключалась в том, как чудесно быть невидимым. Мы долго говорили о славе, роскоши, уединении, о том, чтобы провести часок-другой вдали от любопытных глаз прессы. Мы говорили, что это наше единственное настоящее убежище, где эти люди никогда не смогут нас найти.
А потом нас нашли.
В конце 2001 года Марко навестил меня в Итоне. Мы встретились за ланчем в кафе в центре города, что мне очень понравилось. Плюс, это был повод свалить, покинуть территорию школы. Я сиял улыбкой.
Но нет. Марко с мрачным видом сказал, что мы встретились не для развлечения.
"Что случилось, Марко?".
"Меня попросили выяснить правду, Гарри".
"О чем?".
Я подозревал, что он имел в виду мою недавнюю потерю невинности. Это был бесславный эпизод с женщиной постарше. Она любила лошадей, и довольно сильно, а потому обращалась со мной чуть ли не как с молодым жеребцом. Это была быстрая «поездка», после которой она шлепнула меня по заду и отправила «пастись дальше». Одной из ошибок было то, что это произошло в траве, на поле за пабом, в котором всегда было многолюдно.
Нас явно кто-то увидел.
"Правду о чем, Марко?".
"О том, Гарри, употребляешь ты наркотики или нет".
"Что?!".
Оказалось, что редактор крупнейшего британского таблоида недавно позвонила в офис моего отца и заявила, что обнаружила “доказательства” того, что я употреблял наркотики в различных местах, включая "клуб Эйч", а также место под навесом для велосипедов за пабом (не тем пабом, рядом с которым я перестал быть девственником). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из помощников этого редактора в каком-то сомнительном гостиничном номере, и помощник изложил позицию таблоида. А теперь Марко излагал ее мне.
Он спросил, правда ли это.
"Ложь, — сказал я. — Все это ложь".
Он пункт за пунктом прошел по доказательствам редактора.
Я оспорил каждый из них: "Нет, это не так. Неверно. Неправильно".
Основные факты, детали — все были неверными.
Затем я спросил Марко: "Кто, черт возьми, этот редактор?".
Она была мерзкой жабой, как я понял. Все, кто ее знал, были полностью согласны с тем, что она была инфицированной пустулой на заднице человечества, плюс дерьмовым оправданием для журналиста. Но все это не имело значения, потому что ей удалось пробиться к большой власти, и в последнее время она сосредоточила всю эту власть на... мне. Она буквально охотилась на Запасного и не извинялась за это. Она не собиралась останавливаться, пока мои яйца не будут прибиты гвоздями к стене ее офиса.
Я растерялся.
"За то, что занимаюсь обычными подростковыми вещами, Марко?".
"Нет, парень, нет".
По мнению этого редактора, сказал Марко, я наркоман.
"Я —... кто?!".
И так или иначе, сказал Марко, это была история, которую она собиралась опубликовать.
Я высказал рекомендацию по поводу того, что этот редактор мог бы сделать со своей историей. Я сказал Марко вернуться и сказать ей, что она все неправильно поняла.
Он пообещал.
А потом, несколько дней спустя, позвонил мне и сказал, что сделал то, о чем я просил, но редактор ему не поверила и теперь клялась заполучить не только меня, но и Марко.
"Не бойся, — сказал я. — Па что-нибудь придумает. Он остановит ее".
Долгое молчание.
"Нет", — ответил Марко.
Офис папы выбрал... другой подход. Вместо того чтобы повелеть редактору "отозвать собак", Дворец решил поиграть с ней. Они выбрали подход Невилла Чемберлена.
Сказал ли мне Марко, почему? Или я лишь позже узнал, что руководящей силой этой гнилой стратегии был тот же самый политтехнолог, которого недавно наняли па и Камилла, тот же самый, кто слил подробности наших частных встреч на высшем уровне с Камиллой? Этот политтехнолог, как сказал Марко, решил, что лучшим подходом в данном случае будет подставить меня, бросив меня им на съедение. Это одним махом успокоит редактора, а также укрепит пошатнувшуюся репутацию па. Среди всех этих неприятностей, всего этого вымогательства и игры сомнительными способами политтехнолог обнаружил одну светлую сторону, один блестящий утешительный приз для па. Уже больше не неверный муж, па теперь был представлен миру как измученный отец-одиночка, справляющийся с ребенком, помешанным на наркотиках.
Я прятался наверху, в детской. Я прятался в своих новых видеоиграх. Я бесконечно играл в игру Halo с американцем с ником Prophet, который, в свою очередь, знал меня только как игрока BillandBaz.
Я прятался в подвале Хайгроува, обычно с Вилли.
Мы назвали это "клубом Эйч". Многие предполагали, что буква "эйч" означает "Гарри", но, на самом деле, она означала Хайгроув.
Подвал когда-то был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его глубины, нужно было пройти через массивную белую дверь на первом этаже, затем спуститься по крутой каменной лестнице, затем наощупь пробираться по сырому каменному полу, спуститься еще по трем ступенькам, пройти по длинному сырому коридору с низкой сводчатой аркой, мимо нескольких винных погребов, где Камилла хранила свои самые вычурные бутылки вина, морозильной камеры и нескольких кладовых, загроможденных картинами, снаряжением для поло и абсурдных подарков от иностранных правительств и глав зарубежных государств (эти подарки никому не были нужны, но их нельзя было вернуть, подарить или выбросить, а потому они были тщательно зарегистрированы и опечатаны). За этой последней кладовой находились две зеленые двери с маленькими медными ручками, а по другую сторону от них и располагался "клуб Эйч". В нем не было окон, но кирпичные стены, выкрашенные в белый цвет, не вызывали клаустрофобии. Кроме того, мы обставили помещение красивыми вещами из различных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские диваны, деревянный стол, электрическая доска для игры в дартс. Мы также установили там огромную стереосистему. Звук был не очень, но было громко. В углу стояла тележка с напитками, хорошо укомплектованная, благодаря творческому заимствованию, так что, там всегда чувствовался слабый аромат пива и прочей выпивки. Но, благодаря большому и хорошо работавшему вентиляционному отверстию, там также ощущался аромат цветов. Из папиных садов постоянно поступал свежий воздух с нотками лаванды и жимолости.
Мы с Вилли начинали обычный вечер выходного дня с того, что пробирались в ближайший паб, где выпивали несколько кружечек пива Snake Bite, затем собирали группу приятелей и приводили их в наш "клуб Эйч". Обычно там было не более пятнадцати человек, хотя почему-то и меньше пятнадцати там тоже никогда не было.
В моей памяти всплывают их имена: Бэджер, Каспер, Ниша, Лиззи, Скиппи, Эмма, Роза, Оливия, Чимп, Пелл. Мы все хорошо ладили, а иногда — и чуть больше, чем хорошо. Было море невинных поцелуев, которые шли рука об руку с не столь невинной выпивкой. Мы пили ром с колой или водкой, обычно из стаканов, с щедрыми добавками "Ред Булла".
Мы часто подбухивали (а иногда и нажирались в хлам), и, все же, не было ни единого случая, чтобы кто-нибудь употреблял или приносил туда наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, что позволяло держать ситуацию под контролем, но это было нечто большее. У нас было чувство границ.
"Клуб Эйч" был идеальным убежищем для подростка, но особенно для меня-подростка. Когда я хотел покоя, "клуб Эйч" давал мне его. Когда мне хотелось пошалить, "клуб Эйч" был самым безопасным местом для выходок. Когда мне хотелось уединения, что могло быть лучше бомбоубежища посреди британской сельской местности?
Вилли чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что там, внизу, ему было спокойнее, чем где-либо еще на Земле. И, думаю, это было для него облегчением — оказаться где-то, где он не чувствовал необходимости притворяться, будто мы с ним не знакомы.
Когда мы были там вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку и разговаривали. Когда фоном гремели Bob Marley, Fatboy Slim, DJ Sakin или Yomanda, Вилли иногда пытался поговорить о маме. "Клуб Эйч" казался единственным достаточно безопасным местом, чтобы затронуть эту запретную тему.
Была лишь одна проблема: я не был готов. Всякий раз, когда он начинал говорить об этом, я… менял тему.
Он расстраивался. И я не отдавал должного его расстройству. Скорее всего, я даже не распознавал его.
Быть таким тупым, таким внешне безэмоциональным — я не выбирал. Я просто не мог. Я не был даже близок к тому, чтобы быть готовым.
Одна тема, которая всегда была безопасной, заключалась в том, как чудесно быть невидимым. Мы долго говорили о славе, роскоши, уединении, о том, чтобы провести часок-другой вдали от любопытных глаз прессы. Мы говорили, что это наше единственное настоящее убежище, где эти люди никогда не смогут нас найти.
А потом нас нашли.
В конце 2001 года Марко навестил меня в Итоне. Мы встретились за ланчем в кафе в центре города, что мне очень понравилось. Плюс, это был повод свалить, покинуть территорию школы. Я сиял улыбкой.
Но нет. Марко с мрачным видом сказал, что мы встретились не для развлечения.
"Что случилось, Марко?".
"Меня попросили выяснить правду, Гарри".
"О чем?".
Я подозревал, что он имел в виду мою недавнюю потерю невинности. Это был бесславный эпизод с женщиной постарше. Она любила лошадей, и довольно сильно, а потому обращалась со мной чуть ли не как с молодым жеребцом. Это была быстрая «поездка», после которой она шлепнула меня по заду и отправила «пастись дальше». Одной из ошибок было то, что это произошло в траве, на поле за пабом, в котором всегда было многолюдно.
Нас явно кто-то увидел.
"Правду о чем, Марко?".
"О том, Гарри, употребляешь ты наркотики или нет".
"Что?!".
Оказалось, что редактор крупнейшего британского таблоида недавно позвонила в офис моего отца и заявила, что обнаружила “доказательства” того, что я употреблял наркотики в различных местах, включая "клуб Эйч", а также место под навесом для велосипедов за пабом (не тем пабом, рядом с которым я перестал быть девственником). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из помощников этого редактора в каком-то сомнительном гостиничном номере, и помощник изложил позицию таблоида. А теперь Марко излагал ее мне.
Он спросил, правда ли это.
"Ложь, — сказал я. — Все это ложь".
Он пункт за пунктом прошел по доказательствам редактора.
Я оспорил каждый из них: "Нет, это не так. Неверно. Неправильно".
Основные факты, детали — все были неверными.
Затем я спросил Марко: "Кто, черт возьми, этот редактор?".
Она была мерзкой жабой, как я понял. Все, кто ее знал, были полностью согласны с тем, что она была инфицированной пустулой на заднице человечества, плюс дерьмовым оправданием для журналиста. Но все это не имело значения, потому что ей удалось пробиться к большой власти, и в последнее время она сосредоточила всю эту власть на... мне. Она буквально охотилась на Запасного и не извинялась за это. Она не собиралась останавливаться, пока мои яйца не будут прибиты гвоздями к стене ее офиса.
Я растерялся.
"За то, что занимаюсь обычными подростковыми вещами, Марко?".
"Нет, парень, нет".
По мнению этого редактора, сказал Марко, я наркоман.
"Я —... кто?!".
И так или иначе, сказал Марко, это была история, которую она собиралась опубликовать.
Я высказал рекомендацию по поводу того, что этот редактор мог бы сделать со своей историей. Я сказал Марко вернуться и сказать ей, что она все неправильно поняла.
Он пообещал.
А потом, несколько дней спустя, позвонил мне и сказал, что сделал то, о чем я просил, но редактор ему не поверила и теперь клялась заполучить не только меня, но и Марко.
"Не бойся, — сказал я. — Па что-нибудь придумает. Он остановит ее".
Долгое молчание.
"Нет", — ответил Марко.
Офис папы выбрал... другой подход. Вместо того чтобы повелеть редактору "отозвать собак", Дворец решил поиграть с ней. Они выбрали подход Невилла Чемберлена.
Сказал ли мне Марко, почему? Или я лишь позже узнал, что руководящей силой этой гнилой стратегии был тот же самый политтехнолог, которого недавно наняли па и Камилла, тот же самый, кто слил подробности наших частных встреч на высшем уровне с Камиллой? Этот политтехнолог, как сказал Марко, решил, что лучшим подходом в данном случае будет подставить меня, бросив меня им на съедение. Это одним махом успокоит редактора, а также укрепит пошатнувшуюся репутацию па. Среди всех этих неприятностей, всего этого вымогательства и игры сомнительными способами политтехнолог обнаружил одну светлую сторону, один блестящий утешительный приз для па. Уже больше не неверный муж, па теперь был представлен миру как измученный отец-одиночка, справляющийся с ребенком, помешанным на наркотиках.
Вернувшись в Итон, я попытался выбросить все это из головы и сосредоточиться на своих школьных занятиях.
Я старался быть спокойным.
Я снова и снова слушал свой любимый успокаивающий компакт-диск "Звуки Окаванго". Сорок треков: сверчки, бабуины, ливень, гром, пение птиц, звуки борьбы львов с гиенами из-за добычи. Вечером я выключал свет и включал проигрыватель. Моя комната звучала, как приток Окаванго. Это был единственный способ, при помощи которого я мог заснуть.
Через несколько дней я начал отходить от встречи с Марко. Это переставало казаться кошмаром.
Но потом начался настоящий кошмар.
Кричащий заголовок на первой полосе: "Позор Гарри за наркотики!".
Шел январь 2002 года.
На семи страницах газеты была разложена вся ложь, о которой рассказал мне Марко, наряду со многим другим. В этой истории я не только стал заядлым наркоманом, но и недавно попал в реабилитационный центр. Реабилитационный центр! Редактор заполучила несколько фотографий, запечатлевших, как мы с Марко посещали реабилитационный центр в пригороде несколькими месяцами ранее, что было обычным делом в рамках моей благотворительной деятельности как принца, и она приспособила фотографии как наглядное пособие для своей клеветнической писанины.
Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я чувствовал ужас и отвращение. Я представил себе, как все, все мои соотечественники, читают эти вещи и верят им. Я буквально слышал, как люди по всему Содружеству сплетничают обо мне:
"Черт возьми, этот парень — просто позор!".
"Бедный его отец! И это — после всего, через что он прошел?".
Более того, мое сердце было разбито мыслью о том, что это отчасти было делом рук моей собственной семьи, моего собственного отца и моей будущей мачехи. Они подстрекали меня к этой фигне. Для чего? Чтобы немного упростить свою собственную жизнь?
Я позвонил Вилли. Я не мог говорить. Он тоже не мог. Он мне сочувствовал, и даже больше ("Это было нечестно, Гарольд"). В какие-то моменты он злился на все это даже больше меня, потому что был посвящен в подробности деятельности политтехнолога и закулисных сделок, которые привели к этому публичному закланию Запасного.
Но при этом он на голубом глазу заверил меня, что ничего нельзя было сделать.
Это все па. Это все Камилла. Это просто королевская жизнь.
Наша жизнь.
Я позвонил Марко. Он также выразил сочувствие.
Я попросил его напомнить мне, как звали того редактора. Он назвал имя, и я его запомнил, но с тех пор избегаю произносить его вслух и не хочу приводить его здесь. Щадя читателя, да и себя тоже. Кроме того, совпадение ли, что имя женщины, заявившей, будто я посещал реабилитационный центр [«рехаб»], является идеальной анаграммой такого имени, как… скажем, Рехаббер Кукс?
Разве это не было намеком от Вселенной?
Кто я был такой, чтобы его не воспринять?
В течение нескольких недель газеты продолжали муссировать клевету из статьи той самой Рехаббер Кукс, наряду с различными новыми, и не менее сфабрикованными, отчетами о происходящем в "клубе Эйч". Наш довольно невинный подростковый клуб теперь был выставлен чуть ли не спальней Калигулы.
Примерно в это же время в Хайгроув приехала, в сопровождении мужа, одна из самых близких подруг па. Па попросил меня провести для них экскурсию. Я гулял с ними по саду, но им было наплевать на лаванду и жимолость па.
Женщина нетерпеливо спросила: "Где же "клуб Эйч"?".
Она явно была заядлым читателем всех газет.
Я подвел ее к двери, открыл дверь. Указал вниз, на темные ступени. Она потянула носом воздух и улыбнулась: "О, здесь даже пахнет травкой!".
Но там не пахло. Пахло лишь влажной землей, камнем и мхом. Срезанными цветами, чистой землей — и, возможно, чуть пивом. Прекрасный запах, абсолютно органический, но эта женщина находилась под силой внушения. Даже когда я поклялся ей, что там не было травки, что мы ни разу там не употребляли наркотики, она подмигнула мне.
Мне даже показалось, что она собиралась попросить меня продать ей дозу.
Я старался быть спокойным.
Я снова и снова слушал свой любимый успокаивающий компакт-диск "Звуки Окаванго". Сорок треков: сверчки, бабуины, ливень, гром, пение птиц, звуки борьбы львов с гиенами из-за добычи. Вечером я выключал свет и включал проигрыватель. Моя комната звучала, как приток Окаванго. Это был единственный способ, при помощи которого я мог заснуть.
Через несколько дней я начал отходить от встречи с Марко. Это переставало казаться кошмаром.
Но потом начался настоящий кошмар.
Кричащий заголовок на первой полосе: "Позор Гарри за наркотики!".
Шел январь 2002 года.
На семи страницах газеты была разложена вся ложь, о которой рассказал мне Марко, наряду со многим другим. В этой истории я не только стал заядлым наркоманом, но и недавно попал в реабилитационный центр. Реабилитационный центр! Редактор заполучила несколько фотографий, запечатлевших, как мы с Марко посещали реабилитационный центр в пригороде несколькими месяцами ранее, что было обычным делом в рамках моей благотворительной деятельности как принца, и она приспособила фотографии как наглядное пособие для своей клеветнической писанины.
Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я чувствовал ужас и отвращение. Я представил себе, как все, все мои соотечественники, читают эти вещи и верят им. Я буквально слышал, как люди по всему Содружеству сплетничают обо мне:
"Черт возьми, этот парень — просто позор!".
"Бедный его отец! И это — после всего, через что он прошел?".
Более того, мое сердце было разбито мыслью о том, что это отчасти было делом рук моей собственной семьи, моего собственного отца и моей будущей мачехи. Они подстрекали меня к этой фигне. Для чего? Чтобы немного упростить свою собственную жизнь?
Я позвонил Вилли. Я не мог говорить. Он тоже не мог. Он мне сочувствовал, и даже больше ("Это было нечестно, Гарольд"). В какие-то моменты он злился на все это даже больше меня, потому что был посвящен в подробности деятельности политтехнолога и закулисных сделок, которые привели к этому публичному закланию Запасного.
Но при этом он на голубом глазу заверил меня, что ничего нельзя было сделать.
Это все па. Это все Камилла. Это просто королевская жизнь.
Наша жизнь.
Я позвонил Марко. Он также выразил сочувствие.
Я попросил его напомнить мне, как звали того редактора. Он назвал имя, и я его запомнил, но с тех пор избегаю произносить его вслух и не хочу приводить его здесь. Щадя читателя, да и себя тоже. Кроме того, совпадение ли, что имя женщины, заявившей, будто я посещал реабилитационный центр [«рехаб»], является идеальной анаграммой такого имени, как… скажем, Рехаббер Кукс?
Разве это не было намеком от Вселенной?
Кто я был такой, чтобы его не воспринять?
В течение нескольких недель газеты продолжали муссировать клевету из статьи той самой Рехаббер Кукс, наряду с различными новыми, и не менее сфабрикованными, отчетами о происходящем в "клубе Эйч". Наш довольно невинный подростковый клуб теперь был выставлен чуть ли не спальней Калигулы.
Примерно в это же время в Хайгроув приехала, в сопровождении мужа, одна из самых близких подруг па. Па попросил меня провести для них экскурсию. Я гулял с ними по саду, но им было наплевать на лаванду и жимолость па.
Женщина нетерпеливо спросила: "Где же "клуб Эйч"?".
Она явно была заядлым читателем всех газет.
Я подвел ее к двери, открыл дверь. Указал вниз, на темные ступени. Она потянула носом воздух и улыбнулась: "О, здесь даже пахнет травкой!".
Но там не пахло. Пахло лишь влажной землей, камнем и мхом. Срезанными цветами, чистой землей — и, возможно, чуть пивом. Прекрасный запах, абсолютно органический, но эта женщина находилась под силой внушения. Даже когда я поклялся ей, что там не было травки, что мы ни разу там не употребляли наркотики, она подмигнула мне.
Мне даже показалось, что она собиралась попросить меня продать ей дозу.
Наша семья перестала разрастаться. На горизонте больше не маячили ни новые супруги, ни новые дети. Мои тети и дяди, Софи и Эдвард, Ферги и Эндрю, перестали расширять состав своих семей. Па, конечно, тоже. Наступила эра застоя.
Но тогда, в 2002 году, меня (да и всех нас) осенило, что семья, в итоге, не была статична. Наш количественный состав был на грани сокращения.
И принцесса Маргарет, и Ган-Ган не чувствовали себя хорошо.
Я толком не знал принцессу Маргарет, которую называл тетушкой Марго. Она была моей двоюродной бабушкой, и да, у нас было 12,5 процентов общей ДНК, и да, мы вместе участвовали в больших праздниках, и все же, она была мне практически чужой. Я знал о ней не более, большинство британцев. Я был знаком с общими чертами ее печальной жизни. Великая любовь, разрушенная Дворцом. Таблоиды, как помешанные, публиковали статьи о ее саморазрушении. Один поспешный брак, который с самого начала казался обреченным, а в итоге оказался даже худшим, чем ожидалось. Ее муж оставлял по всему дому отвратительные записки, оскорбительные перечни того, что с ней не так: "Двадцать четыре причины, по которым я ненавижу тебя!". Повзрослев, я ничего не испытывал к тетушке Марго, кроме небольшой жалости и большой нервозности.
Одним своим хмурым взглядом она могла убить комнатное растение. Когда она была рядом, я обычно держался на расстоянии. В тех более чем редких случаях, когда наши пути пересекались, когда она соизволяла обратить на меня внимание, заговорить со мной, я задавался вопросом, имела ли она какое-либо мнение обо мне. Казалось, нет. Или же, учитывая ее тон, ее холодность, ее мнение обо мне было так себе.
И вот однажды на Рождество она раскрыла эту тайну. В канун Рождества вся семья, как всегда, собралась, чтобы открыть подарки. Это была немецкая традиция, которая пережила англицизацию фамилии семьи — от Саксен-Кобург-Готов до Виндзоров. Мы были в Сандрингеме, в большой комнате с длинным столом, покрытым белой скатертью, и белыми именными карточками. Как водится, в начале вечера каждый из нас занял свое место, встав перед своей горой подарков. Затем внезапно все начали открывать свои подарки одновременно. Началась неразбериха, в которой множество членов семьи, говорящих одновременно, дергали за банты и рвали оберточную бумагу.
Стоя перед своей горой, я решил сперва вскрыть самый маленький подарок. На этикетке было написано:
"От тетушки Марго".
Я оглянулся и крикнул: "Спасибо вам, тетушка Марго!".
"Очень надеюсь, тебе это понравится, Гарри".
Я вскрыл бумажную упаковку. Это была… Шариковая ручка?
Я сказал: "О! Ручка. Ух ты!".
Она сказала: "Да. Ручка".
Я сказал: "Большое вам спасибо".
Но это была не просто ручка, как отметила она. На нее была надета крошечная резиновая рыбка.
Я сказал: "О! Ручка с рыбкой! Спасибо".
Пробормотав себе под нос: "Что за фигня?".
Со временем, по мере моего взросления, я начал подумывать, что мы с тетушкой Марго должны были стать друзьями. У нас было так много общего. Как у двоих Запасных. Ее отношения с бабушкой хоть и не были точным аналогом моих с Вилли, но имели довольно много общего. Накапливающееся соперничество, напряженная конкуренция (инициируемая, в основном, старшей сестрой/старшим братом) — все это выглядело знакомым. Тетушка Марго не так уж сильно отличалась и от моей мамы. Обе они были мятежницами, обе считались красивыми, но бездушными, женщинами (Пабло Пикассо, к слову, был одним из многих мужчин, плененных Марго). Поэтому моей первой мыслью, когда в начале 2002 года я узнал, что она заболела, иметь больше времени, чтобы узнать ее получше. Но мы не успели. Она уже была не в состоянии даже позаботиться о себе. Сильно обжегши ноги в ванне, она была прикована к инвалидному креслу, но, как говорили, быстро шла на поправку.
Когда она скончалась 9 февраля 2002 года, моей первой мыслью было, что это будет тяжелым ударом для Ган-Ган, которая тоже была весьма нездорова.
Бабушка пыталась отговорить Ган-Ган от участия в похоронах. Но Ган-Ган с трудом поднялась со своей больничной койки и вскоре после этого сильно сдала.
Па рассказал мне, что она была прикована к постели в "Роял-лодж", просторном загородном доме, в котором она проживала какую-то часть времени в течение последних пятидесяти лет, когда не останавливалась в своей главной резиденции, "Кларенс-хаусе". Здание "Роял-лодж" находилось в пяти километрах к югу от Виндзорского замка; все еще на территории Большого Виндзорского парка, все еще являясь частью королевского поместья, оно было как бы замком, одной ногой находящимся в ином мире. Высокие до головокружения потолки. Мощеная галькой подъездная дорожка, безмятежно вьющаяся через живописные сады.
"Роял-лодж" построили вскоре после смерти Кромвеля.
Я утешился, узнав, что Ган-Ган была там, в месте, которое, как я знал, она любила. Па сказал, что она находилась в своей постели и не страдала.
Бабуля часто посещала ее.
Несколько дней спустя, в период учебы в Итоне, я получил звонок. Хотел бы я вспомнить, чей голос был на другом конце провода; кажется, это был кто-то из придворных. Припоминаю, что это было незадолго до Пасхи, погода стояла ясная и теплая, и косой свет проникал в мое окно, наполненное яркими красками.
"Ваше королевское высочество, королева-мать скончалась".
Вспоминаю нас с Вилли несколько дней спустя. Темные костюмы, опущенные лица, глаза, полные заезженных мыслей и сюжетов. Мы медленно шли за орудийным лафетом, под звуки волынок, коих там были сотни. Этот звук отбросил меня назад во времени.
Меня затрясло.
Мы вновь принимали участие в страшном шествии к Вестминстерскому аббатству. Затем мы сели в машину и присоединились к кортежу — из центра города, вдоль улицы Уайтхолл к улице Мэлл и далее к часовне Святого Георгия.
В течение всего того утра мой взгляд не отрывался от крышки гроба Ган-Ган, где была закреплена корона. Ее три тысячи бриллиантов и украшенный драгоценными камнями крест сияли в лучах весеннего солнца. В центре креста был бриллиант размером с крикетный мяч. На самом деле, это не просто бриллиант, а самый знаменитый бриллиант мира — 105-каратный монстр под названием "Кохинур". Самый большой алмаз, когда-либо явленный глазу человека. “Приобретенный” Британской империей в ее зените. Сворованный, как думали некоторые.
Я слышал, что он завораживает, и слышал, что он проклят.
Мужчины сражались за него, умирали за него, а потому бриллиант считался проклятым для мужчин.
Носить его разрешалось только женщинам.
Но тогда, в 2002 году, меня (да и всех нас) осенило, что семья, в итоге, не была статична. Наш количественный состав был на грани сокращения.
И принцесса Маргарет, и Ган-Ган не чувствовали себя хорошо.
Я толком не знал принцессу Маргарет, которую называл тетушкой Марго. Она была моей двоюродной бабушкой, и да, у нас было 12,5 процентов общей ДНК, и да, мы вместе участвовали в больших праздниках, и все же, она была мне практически чужой. Я знал о ней не более, большинство британцев. Я был знаком с общими чертами ее печальной жизни. Великая любовь, разрушенная Дворцом. Таблоиды, как помешанные, публиковали статьи о ее саморазрушении. Один поспешный брак, который с самого начала казался обреченным, а в итоге оказался даже худшим, чем ожидалось. Ее муж оставлял по всему дому отвратительные записки, оскорбительные перечни того, что с ней не так: "Двадцать четыре причины, по которым я ненавижу тебя!". Повзрослев, я ничего не испытывал к тетушке Марго, кроме небольшой жалости и большой нервозности.
Одним своим хмурым взглядом она могла убить комнатное растение. Когда она была рядом, я обычно держался на расстоянии. В тех более чем редких случаях, когда наши пути пересекались, когда она соизволяла обратить на меня внимание, заговорить со мной, я задавался вопросом, имела ли она какое-либо мнение обо мне. Казалось, нет. Или же, учитывая ее тон, ее холодность, ее мнение обо мне было так себе.
И вот однажды на Рождество она раскрыла эту тайну. В канун Рождества вся семья, как всегда, собралась, чтобы открыть подарки. Это была немецкая традиция, которая пережила англицизацию фамилии семьи — от Саксен-Кобург-Готов до Виндзоров. Мы были в Сандрингеме, в большой комнате с длинным столом, покрытым белой скатертью, и белыми именными карточками. Как водится, в начале вечера каждый из нас занял свое место, встав перед своей горой подарков. Затем внезапно все начали открывать свои подарки одновременно. Началась неразбериха, в которой множество членов семьи, говорящих одновременно, дергали за банты и рвали оберточную бумагу.
Стоя перед своей горой, я решил сперва вскрыть самый маленький подарок. На этикетке было написано:
"От тетушки Марго".
Я оглянулся и крикнул: "Спасибо вам, тетушка Марго!".
"Очень надеюсь, тебе это понравится, Гарри".
Я вскрыл бумажную упаковку. Это была… Шариковая ручка?
Я сказал: "О! Ручка. Ух ты!".
Она сказала: "Да. Ручка".
Я сказал: "Большое вам спасибо".
Но это была не просто ручка, как отметила она. На нее была надета крошечная резиновая рыбка.
Я сказал: "О! Ручка с рыбкой! Спасибо".
Пробормотав себе под нос: "Что за фигня?".
Со временем, по мере моего взросления, я начал подумывать, что мы с тетушкой Марго должны были стать друзьями. У нас было так много общего. Как у двоих Запасных. Ее отношения с бабушкой хоть и не были точным аналогом моих с Вилли, но имели довольно много общего. Накапливающееся соперничество, напряженная конкуренция (инициируемая, в основном, старшей сестрой/старшим братом) — все это выглядело знакомым. Тетушка Марго не так уж сильно отличалась и от моей мамы. Обе они были мятежницами, обе считались красивыми, но бездушными, женщинами (Пабло Пикассо, к слову, был одним из многих мужчин, плененных Марго). Поэтому моей первой мыслью, когда в начале 2002 года я узнал, что она заболела, иметь больше времени, чтобы узнать ее получше. Но мы не успели. Она уже была не в состоянии даже позаботиться о себе. Сильно обжегши ноги в ванне, она была прикована к инвалидному креслу, но, как говорили, быстро шла на поправку.
Когда она скончалась 9 февраля 2002 года, моей первой мыслью было, что это будет тяжелым ударом для Ган-Ган, которая тоже была весьма нездорова.
Бабушка пыталась отговорить Ган-Ган от участия в похоронах. Но Ган-Ган с трудом поднялась со своей больничной койки и вскоре после этого сильно сдала.
Па рассказал мне, что она была прикована к постели в "Роял-лодж", просторном загородном доме, в котором она проживала какую-то часть времени в течение последних пятидесяти лет, когда не останавливалась в своей главной резиденции, "Кларенс-хаусе". Здание "Роял-лодж" находилось в пяти километрах к югу от Виндзорского замка; все еще на территории Большого Виндзорского парка, все еще являясь частью королевского поместья, оно было как бы замком, одной ногой находящимся в ином мире. Высокие до головокружения потолки. Мощеная галькой подъездная дорожка, безмятежно вьющаяся через живописные сады.
"Роял-лодж" построили вскоре после смерти Кромвеля.
Я утешился, узнав, что Ган-Ган была там, в месте, которое, как я знал, она любила. Па сказал, что она находилась в своей постели и не страдала.
Бабуля часто посещала ее.
Несколько дней спустя, в период учебы в Итоне, я получил звонок. Хотел бы я вспомнить, чей голос был на другом конце провода; кажется, это был кто-то из придворных. Припоминаю, что это было незадолго до Пасхи, погода стояла ясная и теплая, и косой свет проникал в мое окно, наполненное яркими красками.
"Ваше королевское высочество, королева-мать скончалась".
Вспоминаю нас с Вилли несколько дней спустя. Темные костюмы, опущенные лица, глаза, полные заезженных мыслей и сюжетов. Мы медленно шли за орудийным лафетом, под звуки волынок, коих там были сотни. Этот звук отбросил меня назад во времени.
Меня затрясло.
Мы вновь принимали участие в страшном шествии к Вестминстерскому аббатству. Затем мы сели в машину и присоединились к кортежу — из центра города, вдоль улицы Уайтхолл к улице Мэлл и далее к часовне Святого Георгия.
В течение всего того утра мой взгляд не отрывался от крышки гроба Ган-Ган, где была закреплена корона. Ее три тысячи бриллиантов и украшенный драгоценными камнями крест сияли в лучах весеннего солнца. В центре креста был бриллиант размером с крикетный мяч. На самом деле, это не просто бриллиант, а самый знаменитый бриллиант мира — 105-каратный монстр под названием "Кохинур". Самый большой алмаз, когда-либо явленный глазу человека. “Приобретенный” Британской империей в ее зените. Сворованный, как думали некоторые.
Я слышал, что он завораживает, и слышал, что он проклят.
Мужчины сражались за него, умирали за него, а потому бриллиант считался проклятым для мужчин.
Носить его разрешалось только женщинам.
После стольких трауров было странно просто... повеселиться. А через несколько месяцев наступил «Золотой юбилей». Пятидесятилетие пребывания бабули на троне.
Летом 2002 года мы с Вилли в течение четырех дней только тем и занимались, что шикарно одевались, запрыгивали в очередную черную машину и мчались в очередное место проведения очередной вечеринки или парада, приема или гала-концерта.
Британия не успевала протрезветь. Люди танцевали на улицах джигу, распевали с балконов и крыш. Каждый носил на себе ту или иную версию британского флага. В стране, известной своей сдержанностью, это было неожиданным выражением безудержной радости.
Во всяком случае, неожиданным для меня. При этом бабуля не выглядела напуганной. Я был поражен ее сдержанностью. Не то чтобы она не испытывала никаких эмоций. Напротив, я всегда думал, что бабуля испытывала все обычные человеческие эмоции. Она просто знала лучше, чем остальные из нас, смертных, как их контролировать.
Я стоял рядом с ней или позади нее на протяжении большей части празднования в честь "Золотого юбилея" и часто думал: если это не может поколебать ее, значит, она, действительно, заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежного человека. В таком случае, подумал я, может, я подкидыш? Потому что я представлял собой нервную развалину.
Было несколько причин для моих нервов, но главной из них был назревающий скандал.
Незадолго до юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький кабинет и без особых церемоний спросил: "Гарри, вы употребляете кокаин?".
Отзвуки моего обеда с Марко...
"Что? Я — что?.. Как бы я мог?.. Нет!".
"Хм-м-м. Хорошо. А может, были какие-то фото? Может ли у кого-нибудь быть фото, на котором вы употребляете кокаин?".
"Боже, нет! Какая чушь! Почему вы спрашиваете?".
Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждавший, что у него есть фото, на котором принц Гарри нюхает дорожку.
"Он лжет. Это неправда".
"Ясно. Но, в любом случае, этот редактор готов навсегда запереть фотографию в своем сейфе. Однако взамен он хочет сесть с вами и объяснить, что то, чем вы занимаетесь, очень вредно. Он хочет дать вам несколько жизненных советов".
"Вот как. Какая мерзость и какое коварство. Дьявольское коварство, на самом деле, потому что, если я соглашусь на эту встречу, то признаю свою вину".
"Верно".
Я сказал себе: после истории с Рехаббер Кукс все хотят напасть на меня. Она нанесла прямой удар, и теперь ее конкуренты выстраиваются в очередь, чтобы стать следующими.
Когда все это закончится?
Я успокаивал себя тем, что у редактора ничего не было, что он просто собирал информацию. Должно быть, до него просто дошли слухи, и он их отслеживал.
"Держись своего курса", — сказал я себе, а затем велел придворному разоблачить блеф журналиста, решительно опровергнуть заявление и отказаться от сделки. Прежде всего, отказаться от предложенной встречи.
"Я не собираюсь поддаваться шантажу".
Придворный кивнул. Готово.
Разумеется, примерно в тот период я на самом деле употреблял кокаин. На выходных в чьем-то загородном доме мне предложили дорожку, и с тех пор я вынюхал еще несколько. Мне это не особо понравилось и не сделало меня особенно счастливым, как, казалось, делало моих окружающих, но заставило меня почувствовать себя другим, и это и являлось главной целью. Почувствовать себя другим. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним юношей, готовым попробовать почти все, что могло бы изменить статус-кво.
Во всяком случае, это было то, что я говорил себе. Тогда я мог лгать самому себе так же легко, как лгал тому придворному.
Но теперь я понял, что кокаин не стоил свеч. Риски намного перевешивали отдачу. Угроза разоблачения, перспектива испортить бабулин «Золотой юбилей», хождение по лезвию ножа с безумной прессой — ничто не стоило того.
С другой стороны, я хорошо сыграл в эту игру. После того, как я разоблачил блеф журналиста, он замолчал. Как и предполагалось, у него не было фотографий, и, когда его мошенническая игра не сработала, он ускользнул (ну, не совсем: он проник в "Кларенс-хаус" и очень сдружился с Камиллой и па). Мне было стыдно за то, что я солгал.
Но также я был горд. В трудной ситуации, в чрезвычайно страшном кризисе, я не чувствовал такого спокойствия, как бабуля, но, по крайней мере, мне удалось его демонстрировать. Я транслировал часть ее сверхсилы, ее героического стоицизма. Я пожалел, что рассказал придворному такую нелепую историю, но альтернатива была бы в десять раз хуже.
Итак... работа была выполнена хорошо?
Может, я, все-таки, не подкидыш.
Летом 2002 года мы с Вилли в течение четырех дней только тем и занимались, что шикарно одевались, запрыгивали в очередную черную машину и мчались в очередное место проведения очередной вечеринки или парада, приема или гала-концерта.
Британия не успевала протрезветь. Люди танцевали на улицах джигу, распевали с балконов и крыш. Каждый носил на себе ту или иную версию британского флага. В стране, известной своей сдержанностью, это было неожиданным выражением безудержной радости.
Во всяком случае, неожиданным для меня. При этом бабуля не выглядела напуганной. Я был поражен ее сдержанностью. Не то чтобы она не испытывала никаких эмоций. Напротив, я всегда думал, что бабуля испытывала все обычные человеческие эмоции. Она просто знала лучше, чем остальные из нас, смертных, как их контролировать.
Я стоял рядом с ней или позади нее на протяжении большей части празднования в честь "Золотого юбилея" и часто думал: если это не может поколебать ее, значит, она, действительно, заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежного человека. В таком случае, подумал я, может, я подкидыш? Потому что я представлял собой нервную развалину.
Было несколько причин для моих нервов, но главной из них был назревающий скандал.
Незадолго до юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький кабинет и без особых церемоний спросил: "Гарри, вы употребляете кокаин?".
Отзвуки моего обеда с Марко...
"Что? Я — что?.. Как бы я мог?.. Нет!".
"Хм-м-м. Хорошо. А может, были какие-то фото? Может ли у кого-нибудь быть фото, на котором вы употребляете кокаин?".
"Боже, нет! Какая чушь! Почему вы спрашиваете?".
Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждавший, что у него есть фото, на котором принц Гарри нюхает дорожку.
"Он лжет. Это неправда".
"Ясно. Но, в любом случае, этот редактор готов навсегда запереть фотографию в своем сейфе. Однако взамен он хочет сесть с вами и объяснить, что то, чем вы занимаетесь, очень вредно. Он хочет дать вам несколько жизненных советов".
"Вот как. Какая мерзость и какое коварство. Дьявольское коварство, на самом деле, потому что, если я соглашусь на эту встречу, то признаю свою вину".
"Верно".
Я сказал себе: после истории с Рехаббер Кукс все хотят напасть на меня. Она нанесла прямой удар, и теперь ее конкуренты выстраиваются в очередь, чтобы стать следующими.
Когда все это закончится?
Я успокаивал себя тем, что у редактора ничего не было, что он просто собирал информацию. Должно быть, до него просто дошли слухи, и он их отслеживал.
"Держись своего курса", — сказал я себе, а затем велел придворному разоблачить блеф журналиста, решительно опровергнуть заявление и отказаться от сделки. Прежде всего, отказаться от предложенной встречи.
"Я не собираюсь поддаваться шантажу".
Придворный кивнул. Готово.
Разумеется, примерно в тот период я на самом деле употреблял кокаин. На выходных в чьем-то загородном доме мне предложили дорожку, и с тех пор я вынюхал еще несколько. Мне это не особо понравилось и не сделало меня особенно счастливым, как, казалось, делало моих окружающих, но заставило меня почувствовать себя другим, и это и являлось главной целью. Почувствовать себя другим. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним юношей, готовым попробовать почти все, что могло бы изменить статус-кво.
Во всяком случае, это было то, что я говорил себе. Тогда я мог лгать самому себе так же легко, как лгал тому придворному.
Но теперь я понял, что кокаин не стоил свеч. Риски намного перевешивали отдачу. Угроза разоблачения, перспектива испортить бабулин «Золотой юбилей», хождение по лезвию ножа с безумной прессой — ничто не стоило того.
С другой стороны, я хорошо сыграл в эту игру. После того, как я разоблачил блеф журналиста, он замолчал. Как и предполагалось, у него не было фотографий, и, когда его мошенническая игра не сработала, он ускользнул (ну, не совсем: он проник в "Кларенс-хаус" и очень сдружился с Камиллой и па). Мне было стыдно за то, что я солгал.
Но также я был горд. В трудной ситуации, в чрезвычайно страшном кризисе, я не чувствовал такого спокойствия, как бабуля, но, по крайней мере, мне удалось его демонстрировать. Я транслировал часть ее сверхсилы, ее героического стоицизма. Я пожалел, что рассказал придворному такую нелепую историю, но альтернатива была бы в десять раз хуже.
Итак... работа была выполнена хорошо?
Может, я, все-таки, не подкидыш.
Во вторник, в кульминационный день юбилея, миллионы людей наблюдали, как бабуля направлялась из дворца в церковь на специальную службу благодарения. Она ехала с дедом в золотой карете, которая полностью, включая каждый её квадратный сантиметр, была выполнена из сверкающего золота. Золотые двери, золотые колеса, золотая крыша, а поверх всего этого — золотая корона, которую держали в воздухе три ангела, отлитые из сияющего золота. Карета была построена за тринадцать лет до Американской революции, но до сих пор служила исправно.
Когда они с дедом ехали по улицам, где-то вдалеке огромный хор запел коронационный гимн: »Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Мы смогли! Мы смогли!».
Даже самому отъявленному антимонархисту было бы сложно не ощутить хотя бы немного мурашек на коже.
В тот день, кажется, были ланч и званый ужин, но ни то, ни другое не оправдало ожиданий. Главное событие, по общему признанию, состоялось накануне вечером в садах перед Букингемским дворцом — выступление ряда величайших музыкантов века. Пол Маккартни спел "Ее величество". Брайан Мэй на крыше сыграл “Боже, храни королеву”.
"Как чудесно", — говорили многие.
И как чудесно, что бабуля была такой крутой, такой современной, что она действительно наслаждалась всем этим современным роком.
Сидя прямо за ней, я не мог не думать об этом. Видя, как она притопывает ногами и покачивается в такт, мне захотелось обнять ее, хотя, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда так не делал, и даже не мог представить себе обстоятельств, при которых такой поступок мог бы быть оправдан.
Известна история о том, как мама пыталась обнять бабулю. На самом деле, если верить очевидцам, это был, скорее, порыв, нежели объятие; бабуля уклонилась, чтобы избежать контакта, и все закончилось очень неловко, с отведением глаз и бормотанием извинений. Всякий раз, когда я пытался представить себе эту сцену, она напоминала мне о сорванной карманной краже или об отбивании мяча в регби.
Наблюдая, как бабуля зажигает под Брайана Мэя, я задавался вопросом: пытался ли па обнять бабулю хоть когда-нибудь? Вряд ли. Когда ему было лет пять-шесть, бабуля оставила его и отправилась в королевское турне, длившееся несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. Что, возможно, было даже большим, чем то, что он когда-либо получал от деда.
Действительно, дед был так отчужден, так занят поездками и работой, что первые несколько лет своей жизни почти не видел папу.
По мере продолжения концерта я начал чувствовать усталость. У меня болела голова от громкой музыки и от стресса последних нескольких недель.
Бабуля, однако, не проявляла никаких признаков усталости. Она продолжала держаться, постукивая ногами и покачиваясь.
Внезапно я присмотрелся повнимательнее, заметив что-то у нее в ушах.
Что-то золотое?
Золотое, как золотая карета.
Золотое, как золотые ангелы.
Я присмотрелся повнимательнее. Возможно, не совсем золото. Нет, чуть более желтое.
Да. Желтые беруши.
Я перевел взгляд на свои колени и улыбнулся. Когда я вновь поднял голову, то начал с ликованием наблюдать, как бабуля отбивала такт музыке, которую она не могла слышать, музыке, дистанцироваться от которой она придумала таким умным и тонким способом.
Контроль.
Больше, чем когда-либо прежде, мне захотелось обнять свою бабулю.
Когда они с дедом ехали по улицам, где-то вдалеке огромный хор запел коронационный гимн: »Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Мы смогли! Мы смогли!».
Даже самому отъявленному антимонархисту было бы сложно не ощутить хотя бы немного мурашек на коже.
В тот день, кажется, были ланч и званый ужин, но ни то, ни другое не оправдало ожиданий. Главное событие, по общему признанию, состоялось накануне вечером в садах перед Букингемским дворцом — выступление ряда величайших музыкантов века. Пол Маккартни спел "Ее величество". Брайан Мэй на крыше сыграл “Боже, храни королеву”.
"Как чудесно", — говорили многие.
И как чудесно, что бабуля была такой крутой, такой современной, что она действительно наслаждалась всем этим современным роком.
Сидя прямо за ней, я не мог не думать об этом. Видя, как она притопывает ногами и покачивается в такт, мне захотелось обнять ее, хотя, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда так не делал, и даже не мог представить себе обстоятельств, при которых такой поступок мог бы быть оправдан.
Известна история о том, как мама пыталась обнять бабулю. На самом деле, если верить очевидцам, это был, скорее, порыв, нежели объятие; бабуля уклонилась, чтобы избежать контакта, и все закончилось очень неловко, с отведением глаз и бормотанием извинений. Всякий раз, когда я пытался представить себе эту сцену, она напоминала мне о сорванной карманной краже или об отбивании мяча в регби.
Наблюдая, как бабуля зажигает под Брайана Мэя, я задавался вопросом: пытался ли па обнять бабулю хоть когда-нибудь? Вряд ли. Когда ему было лет пять-шесть, бабуля оставила его и отправилась в королевское турне, длившееся несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. Что, возможно, было даже большим, чем то, что он когда-либо получал от деда.
Действительно, дед был так отчужден, так занят поездками и работой, что первые несколько лет своей жизни почти не видел папу.
По мере продолжения концерта я начал чувствовать усталость. У меня болела голова от громкой музыки и от стресса последних нескольких недель.
Бабуля, однако, не проявляла никаких признаков усталости. Она продолжала держаться, постукивая ногами и покачиваясь.
Внезапно я присмотрелся повнимательнее, заметив что-то у нее в ушах.
Что-то золотое?
Золотое, как золотая карета.
Золотое, как золотые ангелы.
Я присмотрелся повнимательнее. Возможно, не совсем золото. Нет, чуть более желтое.
Да. Желтые беруши.
Я перевел взгляд на свои колени и улыбнулся. Когда я вновь поднял голову, то начал с ликованием наблюдать, как бабуля отбивала такт музыке, которую она не могла слышать, музыке, дистанцироваться от которой она придумала таким умным и тонким способом.
Контроль.
Больше, чем когда-либо прежде, мне захотелось обнять свою бабулю.
Я находился с па тем летом; возможно, это был Балморал, хотя это мог быть и Кларенс-хаус, где он тогда жил более или менее постоянно. Он переехал вскоре после смерти Ган-Ган, и где бы он ни жил, я жил с ним.
Когда не жил в Мэнор-хаусе.
Приближался мой последний год в Итоне, и па захотел поговорить о том, как я представляю себе свою дальнейшую жизнь. Большинство моих приятелей собиралось поступать в университет. Вилли уже учился в Сент-Эндрюсском университете, и учился хорошо. Хеннерс только что сдал выпускные экзамены в школе Харроу и планировал отправиться в Ньюкасл.
"А ты, мой мальчик? Ты подумываешь о... будущем?".
Конечно. Конечно, я подумывал. В течение нескольких лет я со всей серьезностью говорил о работе на горнолыжном курорте в Лех-ам-Арльберге, куда обычно возила нас мама. Столько чудесных воспоминаний! В частности, я хотел работать в домике, где продавали фондю, в центре города; там любила бывать мама. Это фондю может изменить жизнь (я действительно настолько выжил из ума). Но теперь я сказал папе, что отказался от фантазии о фондю, и он вздохнул с облегчением.
Вместо этого я увлекся идеей стать лыжным инструктором… Па снова напрягся. "Об этом не может быть и речи".
"Хорошо".
Долгая пауза.
"Что думаешь о... сафари-гиде?".
"Нет, мой мальчик".
Никто и не обещал, что будет легко.
Часть меня действительно хотела сделать что-то совершенно нестандартное, что-то, что заставило бы всех в семье, в стране сказать: "Вот это да-а-а!". Часть меня хотела уйти, исчезнуть — как это сделала мама. И как делали и другие принцы. Разве давным-давно в Индии не жил парень, который просто вышел из дворца и сел под прекрасным баньяновым деревом? Мы читали о нем в школе. Или должны были читать.
Но другая часть меня чувствовала себя чрезвычайно амбициозной. Люди предполагали, что у Запасного нет или не должно быть никаких амбиций. Люди предполагали, что у членов королевской семьи, как правило, нет карьерных желаний или тревог. Ты — королевской крови, все уже сделано для тебя, так зачем тебе о чем-то беспокоиться? Но, на самом деле, я довольно сильно беспокоился о том, чтобы проложить свой собственный путь, найти свое предназначение в этом мире. Я не хотел быть одним из тех ленивцев, прихлебывающих коктейли и вызывающих у других закатывание глаз, которых все избегают на семейных сборищах. В моей семье, история которой уходит корнями вглубь веков, было много таких.
Па, на самом деле, мог бы стать одним из них. Он сказал мне, что его всегда отговаривали от тяжелой работы. Ему говорили, что Наследник не должен “делать слишком много”, не должен слишком стараться, чтобы не затмить монарха. Но он взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу и нашел работу, которая его вдохновляла.
Он хотел этого и для меня.
Вот почему он не заставлял меня поступать в университет. Он знал, что этого не было в моей ДНК. Не то чтобы я был против университета как такового. На самом деле, Бристольский университет казался мне интересным. Я изучал литературу и даже подумывал о курсе истории искусств (многие симпатичные девушки интересовались этим предметом). Но я просто не мог представить себя проводящим годы, склонившись над книгой. Мой учитель из Итона тоже не мог. Он так и сказал мне: "Ты, Гарри, не из тех, кто учится в университетах". Теперь и па согласился с этим. Ни для кого не было секретом, мягко сказал он, что я в нашей семье не тот, кто станет ученым.
Он сказал это не в насмешку. И все же, я поморщился.
Мы с ним ходили по кругу, и в я своей голове ходил туда-сюда, и в результате процесса исключения мы остановились на армии. Это имело смысл. Соответствовало моему желанию быть нестандартным, исчезнуть. Военные заберут меня подальше от любопытных глаз общественности и прессы. Но это также соответствовало моей надежде изменить ситуацию к лучшему.
И соответствовало моей индивидуальности. Моими любимыми игрушками в детстве всегда были солдатики. Я потратил тысячи часов на планирование и ведение эпических сражений с ними в Кенсингтонском дворце и в садах Хайгроува, спроектированных Розмари Верей. И к каждой игре в пейнтбол я относился так, как будто от ее исхода зависело будущее Содружества.
Па улыбнулся: "Да, мой мальчик. Армия — это как раз то, что нужно. Но сначала...", — добавил он.
Многие воспринимают годичный перерыв в учебе после школы как нечто, само собой разумеющееся. Па, однако, считал такой период одним из самых важных периодов, формирующих жизнь человека.
"Посмотри на мир, мой мальчик! Испытай приключения".
Поэтому мы с Марко сели и попытались решить, что это могли бы быть за приключения. Сначала мы остановились на Австралии. Полгода поработать там на ферме.
Отлично.
А вторая половина года — Африка. Я сказал Марко, что хотел бы присоединиться к борьбе со СПИДом. Не нужно было уточнять, что это было бы данью уважения маме, прямым продолжением ее работы.
Марко ушел, понаводил справки, а затем вернулся и сказал: "Лесото". Я признался, что никогда не слышал об этой стране.
Он рассказал мне про нее. Страна, у которой нет выхода к морю. Прекрасная страна. Граничит с Южной Африкой.
Много потребностей, много работы, которую нужно сделать.
Я был в восторге.
Наконец-то появился план.
Вскоре после этого я навестил Хеннерса. Это были выходные в Эдинбурге. Осень 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я все рассказал ему. "Молодец, Хаз!". Он тоже взял годичный перерыв и проводил его в Восточной Африке. В Уганде, если не ошибаюсь. Работая в сельской школе. Однако в данный момент он работал неполный рабочий день в Ладгроуве. Он был там «шестеркой» (так в Ладгроуве называли разнорабочих). По его словам, это была очень крутая работа. Он должен был быть с детьми, наводить порядок на всей территории.
Кроме того, как поддразнил его я, он мог бесплатно есть клубнику и морковь.
Но он относился к этому вполне серьезно.
"Мне нравится преподавать, Хаз".
"О!".
Мы взволнованно говорили об Африке, строили планы о встрече там. После Уганды, после колледжа, Хеннерс тоже, вероятно, пошел бы в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это не было его собственным решением: его семья носила военную форму на протяжении нескольких поколений. Мы также поговорили о встрече там. Может быть, сказали мы, однажды мы окажемся бок о бок, идя в бой или помогая людям на другом конце света.
Будущее. Мы вслух гадали, каким оно будет. Я беспокоился об этом, но не Хеннерс. Он не воспринимал будущее всерьез, он вообще ни к чему не относился серьезно. "Жизнь такова, какова она есть, Хаз". Хеннерс был таким всегда. Я завидовал его спокойствию.
После нашей встречи он направлялся в одно из эдинбургских казино. Cпросил, не составлю ли я ему компанию. "Эх, не могу", — сказал я. Я никак не мог пойти в казино. Если меня там увидят, это вызовет огромный скандал.
"Очень жаль", — сказал он.
"Ну, пока!", — сказали мы друг другу, уговорившись скоро встретиться вновь.
Прошло два месяца. Было утро воскресенья — как раз перед Рождеством 2002 года. Я получил эту новость, вроде, по телефону, хотя лишь смутно припоминаю, что держал трубку и слышал в ней слова. Хеннерс и еще один парень, покидая вечеринку недалеко от Ладгроува, врезались в дерево. Смутно помню весь звонок, но отчетливо помню свою реакцию. Так же, как когда па рассказал мне о маме. "Так... Значит, Хеннерс попал в аварию. Но он сейчас в больнице, правильно? Он же поправится?".
"Нет, он уже не поправится".
Второй парень, который сидел за рулем, получил серьезные травмы.
Мы с Вилли ходили на похороны. Маленькая приходская церковь по дороге от того места, где вырос Хеннерс. Я помню, как сотни людей кучно рассаживались на скрипучих деревянных скамьях. Помню, как после службы стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса, Алекса и Клэр, и его братьев, Томаса и Чарли.
Думаю, пока мы ждали, я подслушал, как шепотом обсуждали катастрофу.
"Было туманно, ну, как обычно…".
"Они не собирались уезжать далеко…".
"А куда они собирались?".
"И который был час?".
"Они были на вечеринке, и звуковая система там сломалась!".
"Поэтому они поехали за другой".
"Нет!".
"Они поехали к другу за CD-проигрывателем".
"Ехать же было недалеко…".
"Поэтому они не стали заморачиваться насчет ремней безопасности…".
Совсем как мама.
И все же, в отличие от мамы, не было способа представить это как его исчезновение. Это была смерть, и тут не было двух вариантов.
Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не так быстро. Потому что за ним никто не гнался.
Все говорили, что скорость была максимум 30 километров в час. И все же, машина врезалась прямо в старое дерево.
Кто-то объяснил, что старым гораздо труднее, чем молодым.
Когда не жил в Мэнор-хаусе.
Приближался мой последний год в Итоне, и па захотел поговорить о том, как я представляю себе свою дальнейшую жизнь. Большинство моих приятелей собиралось поступать в университет. Вилли уже учился в Сент-Эндрюсском университете, и учился хорошо. Хеннерс только что сдал выпускные экзамены в школе Харроу и планировал отправиться в Ньюкасл.
"А ты, мой мальчик? Ты подумываешь о... будущем?".
Конечно. Конечно, я подумывал. В течение нескольких лет я со всей серьезностью говорил о работе на горнолыжном курорте в Лех-ам-Арльберге, куда обычно возила нас мама. Столько чудесных воспоминаний! В частности, я хотел работать в домике, где продавали фондю, в центре города; там любила бывать мама. Это фондю может изменить жизнь (я действительно настолько выжил из ума). Но теперь я сказал папе, что отказался от фантазии о фондю, и он вздохнул с облегчением.
Вместо этого я увлекся идеей стать лыжным инструктором… Па снова напрягся. "Об этом не может быть и речи".
"Хорошо".
Долгая пауза.
"Что думаешь о... сафари-гиде?".
"Нет, мой мальчик".
Никто и не обещал, что будет легко.
Часть меня действительно хотела сделать что-то совершенно нестандартное, что-то, что заставило бы всех в семье, в стране сказать: "Вот это да-а-а!". Часть меня хотела уйти, исчезнуть — как это сделала мама. И как делали и другие принцы. Разве давным-давно в Индии не жил парень, который просто вышел из дворца и сел под прекрасным баньяновым деревом? Мы читали о нем в школе. Или должны были читать.
Но другая часть меня чувствовала себя чрезвычайно амбициозной. Люди предполагали, что у Запасного нет или не должно быть никаких амбиций. Люди предполагали, что у членов королевской семьи, как правило, нет карьерных желаний или тревог. Ты — королевской крови, все уже сделано для тебя, так зачем тебе о чем-то беспокоиться? Но, на самом деле, я довольно сильно беспокоился о том, чтобы проложить свой собственный путь, найти свое предназначение в этом мире. Я не хотел быть одним из тех ленивцев, прихлебывающих коктейли и вызывающих у других закатывание глаз, которых все избегают на семейных сборищах. В моей семье, история которой уходит корнями вглубь веков, было много таких.
Па, на самом деле, мог бы стать одним из них. Он сказал мне, что его всегда отговаривали от тяжелой работы. Ему говорили, что Наследник не должен “делать слишком много”, не должен слишком стараться, чтобы не затмить монарха. Но он взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу и нашел работу, которая его вдохновляла.
Он хотел этого и для меня.
Вот почему он не заставлял меня поступать в университет. Он знал, что этого не было в моей ДНК. Не то чтобы я был против университета как такового. На самом деле, Бристольский университет казался мне интересным. Я изучал литературу и даже подумывал о курсе истории искусств (многие симпатичные девушки интересовались этим предметом). Но я просто не мог представить себя проводящим годы, склонившись над книгой. Мой учитель из Итона тоже не мог. Он так и сказал мне: "Ты, Гарри, не из тех, кто учится в университетах". Теперь и па согласился с этим. Ни для кого не было секретом, мягко сказал он, что я в нашей семье не тот, кто станет ученым.
Он сказал это не в насмешку. И все же, я поморщился.
Мы с ним ходили по кругу, и в я своей голове ходил туда-сюда, и в результате процесса исключения мы остановились на армии. Это имело смысл. Соответствовало моему желанию быть нестандартным, исчезнуть. Военные заберут меня подальше от любопытных глаз общественности и прессы. Но это также соответствовало моей надежде изменить ситуацию к лучшему.
И соответствовало моей индивидуальности. Моими любимыми игрушками в детстве всегда были солдатики. Я потратил тысячи часов на планирование и ведение эпических сражений с ними в Кенсингтонском дворце и в садах Хайгроува, спроектированных Розмари Верей. И к каждой игре в пейнтбол я относился так, как будто от ее исхода зависело будущее Содружества.
Па улыбнулся: "Да, мой мальчик. Армия — это как раз то, что нужно. Но сначала...", — добавил он.
Многие воспринимают годичный перерыв в учебе после школы как нечто, само собой разумеющееся. Па, однако, считал такой период одним из самых важных периодов, формирующих жизнь человека.
"Посмотри на мир, мой мальчик! Испытай приключения".
Поэтому мы с Марко сели и попытались решить, что это могли бы быть за приключения. Сначала мы остановились на Австралии. Полгода поработать там на ферме.
Отлично.
А вторая половина года — Африка. Я сказал Марко, что хотел бы присоединиться к борьбе со СПИДом. Не нужно было уточнять, что это было бы данью уважения маме, прямым продолжением ее работы.
Марко ушел, понаводил справки, а затем вернулся и сказал: "Лесото". Я признался, что никогда не слышал об этой стране.
Он рассказал мне про нее. Страна, у которой нет выхода к морю. Прекрасная страна. Граничит с Южной Африкой.
Много потребностей, много работы, которую нужно сделать.
Я был в восторге.
Наконец-то появился план.
Вскоре после этого я навестил Хеннерса. Это были выходные в Эдинбурге. Осень 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я все рассказал ему. "Молодец, Хаз!". Он тоже взял годичный перерыв и проводил его в Восточной Африке. В Уганде, если не ошибаюсь. Работая в сельской школе. Однако в данный момент он работал неполный рабочий день в Ладгроуве. Он был там «шестеркой» (так в Ладгроуве называли разнорабочих). По его словам, это была очень крутая работа. Он должен был быть с детьми, наводить порядок на всей территории.
Кроме того, как поддразнил его я, он мог бесплатно есть клубнику и морковь.
Но он относился к этому вполне серьезно.
"Мне нравится преподавать, Хаз".
"О!".
Мы взволнованно говорили об Африке, строили планы о встрече там. После Уганды, после колледжа, Хеннерс тоже, вероятно, пошел бы в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это не было его собственным решением: его семья носила военную форму на протяжении нескольких поколений. Мы также поговорили о встрече там. Может быть, сказали мы, однажды мы окажемся бок о бок, идя в бой или помогая людям на другом конце света.
Будущее. Мы вслух гадали, каким оно будет. Я беспокоился об этом, но не Хеннерс. Он не воспринимал будущее всерьез, он вообще ни к чему не относился серьезно. "Жизнь такова, какова она есть, Хаз". Хеннерс был таким всегда. Я завидовал его спокойствию.
После нашей встречи он направлялся в одно из эдинбургских казино. Cпросил, не составлю ли я ему компанию. "Эх, не могу", — сказал я. Я никак не мог пойти в казино. Если меня там увидят, это вызовет огромный скандал.
"Очень жаль", — сказал он.
"Ну, пока!", — сказали мы друг другу, уговорившись скоро встретиться вновь.
Прошло два месяца. Было утро воскресенья — как раз перед Рождеством 2002 года. Я получил эту новость, вроде, по телефону, хотя лишь смутно припоминаю, что держал трубку и слышал в ней слова. Хеннерс и еще один парень, покидая вечеринку недалеко от Ладгроува, врезались в дерево. Смутно помню весь звонок, но отчетливо помню свою реакцию. Так же, как когда па рассказал мне о маме. "Так... Значит, Хеннерс попал в аварию. Но он сейчас в больнице, правильно? Он же поправится?".
"Нет, он уже не поправится".
Второй парень, который сидел за рулем, получил серьезные травмы.
Мы с Вилли ходили на похороны. Маленькая приходская церковь по дороге от того места, где вырос Хеннерс. Я помню, как сотни людей кучно рассаживались на скрипучих деревянных скамьях. Помню, как после службы стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса, Алекса и Клэр, и его братьев, Томаса и Чарли.
Думаю, пока мы ждали, я подслушал, как шепотом обсуждали катастрофу.
"Было туманно, ну, как обычно…".
"Они не собирались уезжать далеко…".
"А куда они собирались?".
"И который был час?".
"Они были на вечеринке, и звуковая система там сломалась!".
"Поэтому они поехали за другой".
"Нет!".
"Они поехали к другу за CD-проигрывателем".
"Ехать же было недалеко…".
"Поэтому они не стали заморачиваться насчет ремней безопасности…".
Совсем как мама.
И все же, в отличие от мамы, не было способа представить это как его исчезновение. Это была смерть, и тут не было двух вариантов.
Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не так быстро. Потому что за ним никто не гнался.
Все говорили, что скорость была максимум 30 километров в час. И все же, машина врезалась прямо в старое дерево.
Кто-то объяснил, что старым гораздо труднее, чем молодым.
Меня не хотели отпускать из Итона, пока я не выступлю на сцене. Мне сказали, что я должен был принять участие в одном из официальных драматических спектаклей, прежде чем меня «выпустят на волю».
Звучало нелепо, но в Итоне к театру относились крайне серьезно. Драматический факультет ставил несколько постановок каждый год, и постановка в конце года всегда была самой важной.
Поздней весной 2003 года ставили пьесу Шекспира "Много шума из ничего".
Я был выбран на роль Конрада. Второстепенный персонаж. То ли он просто любил заложить за воротник, то ли и вовсе был пьянчугой, что давало прессе всевозможные хитроумные поводы называть пьянчугой и меня.
Что это было?
Стереотипное восприятие, не так ли?
Истории писали сами себя.
Преподаватель драмы в Итоне ничего не сказал о стереотипном восприятии, когда давал мне роль. Он просто сказал мне, что я Конрад — "Кайфуй, Гарри!", — и я не сомневался в его мотивах. Я бы не стал допрашивать его, даже если бы заподозрил, что он издевается надо мной, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого нужно было сыграть в спектакле.
Одной из вещей, которые я понял, изучая пьесу, было то, что неправильно и слишком упрощенно сосредотачиваться на употреблении Конрадом алкоголя. Он действительно был очаровательным парнем. Верным, но при этом аморальным. Полным советов, но, по сути, последователем. Прежде всего, он был пособником, закадычным другом, главной функцией которого, по-видимому, было сделать так, чтобы зрители пару раз засмеялись. Мне было легко вжиться в такую роль, и во время генеральной репетиции я обнаружил в себе скрытый талант. Оказалось, что быть королевской особой — это почти что выступать на сцене. Игра есть игра, независимо от контекста.
В вечер премьеры отец сидел в самом центре переполненного театра Фаррера и наслаждался более остальных. Вот оно: его мечта сбылась, его сын играет Шекспира, и он получает то, что ему причитается! Он ревел, он выл, он аплодировал. Но, что сложно объяснить, в самые неподходящие моменты. Он как-то не попадал с реакцией. Он сидел молча, когда все остальные смеялись. Он смеялся, когда все остальные молчали. Это было более чем заметно, и чертовски отвлекало. Зрители думали, что па — это «подсадная утка», актер, который тоже занят в спектакле.
"Кто это там смеется, когда не смешно? О! Это принц Уэльский?".
Позже, за кулисами, па засыпал меня комплиментами: "Ты был великолепен, мой мальчик!".
Но я не мог не выглядеть сердитым.
"В чем дело, мой мальчик?".
"Па, ты вечно смеялся невпопад!".
Он был сбит с толку. Я тоже.
Как он мог не понимать, о чем я ему говорил?
Постепенно все прояснилось. Однажды он сказал мне, что, когда он был в моем возрасте и тоже играл в школьной постановке Шекспира, пришел дед и сделал точно то же самое. Тоже смеялся невпопад. Получился настоящий спектакль. Был ли дед ролевой моделью для па? Потому что па не знал другого способа быть родителем? Или это было что-то подсознательное? Или же это проявился какой-то рецессивный ген? Неужели каждое поколение обречено невольно повторять грехи предыдущего? Я хотел это знать, и я мог бы спросить, но это был не тот вопрос, который можно было бы обсудить с па. Или с дедом. Поэтому я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.
Па здесь, сказал я себе, и он гордится, и это для меня не пустяк. Я имел больше, чем многие другие дети.
Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал его в обе щеки.
Как говорит Конрад: "Неужели вы не можете извлечь какой-нибудь пользы из вашего недовольства?".
Звучало нелепо, но в Итоне к театру относились крайне серьезно. Драматический факультет ставил несколько постановок каждый год, и постановка в конце года всегда была самой важной.
Поздней весной 2003 года ставили пьесу Шекспира "Много шума из ничего".
Я был выбран на роль Конрада. Второстепенный персонаж. То ли он просто любил заложить за воротник, то ли и вовсе был пьянчугой, что давало прессе всевозможные хитроумные поводы называть пьянчугой и меня.
Что это было?
Стереотипное восприятие, не так ли?
Истории писали сами себя.
Преподаватель драмы в Итоне ничего не сказал о стереотипном восприятии, когда давал мне роль. Он просто сказал мне, что я Конрад — "Кайфуй, Гарри!", — и я не сомневался в его мотивах. Я бы не стал допрашивать его, даже если бы заподозрил, что он издевается надо мной, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого нужно было сыграть в спектакле.
Одной из вещей, которые я понял, изучая пьесу, было то, что неправильно и слишком упрощенно сосредотачиваться на употреблении Конрадом алкоголя. Он действительно был очаровательным парнем. Верным, но при этом аморальным. Полным советов, но, по сути, последователем. Прежде всего, он был пособником, закадычным другом, главной функцией которого, по-видимому, было сделать так, чтобы зрители пару раз засмеялись. Мне было легко вжиться в такую роль, и во время генеральной репетиции я обнаружил в себе скрытый талант. Оказалось, что быть королевской особой — это почти что выступать на сцене. Игра есть игра, независимо от контекста.
В вечер премьеры отец сидел в самом центре переполненного театра Фаррера и наслаждался более остальных. Вот оно: его мечта сбылась, его сын играет Шекспира, и он получает то, что ему причитается! Он ревел, он выл, он аплодировал. Но, что сложно объяснить, в самые неподходящие моменты. Он как-то не попадал с реакцией. Он сидел молча, когда все остальные смеялись. Он смеялся, когда все остальные молчали. Это было более чем заметно, и чертовски отвлекало. Зрители думали, что па — это «подсадная утка», актер, который тоже занят в спектакле.
"Кто это там смеется, когда не смешно? О! Это принц Уэльский?".
Позже, за кулисами, па засыпал меня комплиментами: "Ты был великолепен, мой мальчик!".
Но я не мог не выглядеть сердитым.
"В чем дело, мой мальчик?".
"Па, ты вечно смеялся невпопад!".
Он был сбит с толку. Я тоже.
Как он мог не понимать, о чем я ему говорил?
Постепенно все прояснилось. Однажды он сказал мне, что, когда он был в моем возрасте и тоже играл в школьной постановке Шекспира, пришел дед и сделал точно то же самое. Тоже смеялся невпопад. Получился настоящий спектакль. Был ли дед ролевой моделью для па? Потому что па не знал другого способа быть родителем? Или это было что-то подсознательное? Или же это проявился какой-то рецессивный ген? Неужели каждое поколение обречено невольно повторять грехи предыдущего? Я хотел это знать, и я мог бы спросить, но это был не тот вопрос, который можно было бы обсудить с па. Или с дедом. Поэтому я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.
Па здесь, сказал я себе, и он гордится, и это для меня не пустяк. Я имел больше, чем многие другие дети.
Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал его в обе щеки.
Как говорит Конрад: "Неужели вы не можете извлечь какой-нибудь пользы из вашего недовольства?".
Я завершил свое образование в Итоне в июне 2003 года, благодаря многочасовой напряженной работе и некоторым дополнительным занятиям, организованным па. Немалый подвиг для столь неэрудированного, столь ограниченного, столь рассеянного парня, и, хотя я не гордился собой, именно потому, что не знал, как гордиться собой, я почувствовал отчетливую паузу в своей безостановочной внутренней самокритике.
А потом меня обвинили в обмане.
Учитель рисования предъявил доказательства обмана, которые, как оказалось, не были таковыми. Оказалось, что это вообще ничего не значило, и позже экзаменационная комиссия оправдала меня. Но ущерб был нанесен. Обвинение приклеилось ко мне.
С разбитым сердцем я хотел сделать заявление, провести пресс-конференцию, сказать миру, что я сделал свою работу! Что я никого не обманывал!
Но Дворец не позволил бы мне этого. В этом, как и в большинстве других дел, Дворец твердо придерживался семейного девиза: "Никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять". Особенно, если жаловался восемнадцатилетний парень.
Таким образом, я был вынужден сидеть сложа руки и ничего не говорить, в то время как газеты каждый день называли меня обманщиком и пустышкой (из-за художественного проекта! Я имею в виду — как можно “обмануть” кого-то, выполняя художественный проект?). Официально появился этот ужасный титул: "принц Болван". Точно так же, как меня выбрали на роль Конрада без обсуждения со мной и без моего согласия, так и теперь я был выбран на эту роль. Разница была в том, что в течение трех ночей мы много шумели из-за ничего. Это выглядело моей ролью на всю жизнь.
"Принц Гарри? Ах, да, не самый смышленый тип".
"Я читал, что он не смог честно сдать один простой экзамен!".
Я поговорил об этом с па. Я был близок к отчаянию. Он сказал мне то, что и говорил всегда:
"Мальчик мой, просто не читай этого".
Он никогда этого не читал. Он читал все остальное — от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но никогда — новости (на самом деле, он смотрел канал "Би-би-си", но нередко просмотр заканчивался тем, что он швырял пульт в телевизор). Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье , как и па, утверждали, что не читают, но, даже когда они заявляли это вам в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг, раскладывая все британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.
А потом меня обвинили в обмане.
Учитель рисования предъявил доказательства обмана, которые, как оказалось, не были таковыми. Оказалось, что это вообще ничего не значило, и позже экзаменационная комиссия оправдала меня. Но ущерб был нанесен. Обвинение приклеилось ко мне.
С разбитым сердцем я хотел сделать заявление, провести пресс-конференцию, сказать миру, что я сделал свою работу! Что я никого не обманывал!
Но Дворец не позволил бы мне этого. В этом, как и в большинстве других дел, Дворец твердо придерживался семейного девиза: "Никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять". Особенно, если жаловался восемнадцатилетний парень.
Таким образом, я был вынужден сидеть сложа руки и ничего не говорить, в то время как газеты каждый день называли меня обманщиком и пустышкой (из-за художественного проекта! Я имею в виду — как можно “обмануть” кого-то, выполняя художественный проект?). Официально появился этот ужасный титул: "принц Болван". Точно так же, как меня выбрали на роль Конрада без обсуждения со мной и без моего согласия, так и теперь я был выбран на эту роль. Разница была в том, что в течение трех ночей мы много шумели из-за ничего. Это выглядело моей ролью на всю жизнь.
"Принц Гарри? Ах, да, не самый смышленый тип".
"Я читал, что он не смог честно сдать один простой экзамен!".
Я поговорил об этом с па. Я был близок к отчаянию. Он сказал мне то, что и говорил всегда:
"Мальчик мой, просто не читай этого".
Он никогда этого не читал. Он читал все остальное — от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но никогда — новости (на самом деле, он смотрел канал "Би-би-си", но нередко просмотр заканчивался тем, что он швырял пульт в телевизор). Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье , как и па, утверждали, что не читают, но, даже когда они заявляли это вам в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг, раскладывая все британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.
Ферма называлась Тулумбилла. Ею владели люди по фамилии Хиллз.
Ноэль и Энни. Они были мамиными друзьями (Энни была соседкой мамы по квартире, когда мама только начала встречаться с па). Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне бесплатно поработать у них на ферме.
У Хиллзов было трое детей: Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжелого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом — в некотором смысле, моим директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.
На самом деле, она не походила ни на одно место, где я когда-либо был.
Я прибыл из зеленой местности. Ферма Хиллзов же была одой коричневому. Я прибыл из места, где каждый шаг отслеживался, регистрировался и подвергался осуждению.
Ферма была такой огромной и отдаленной, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странного кенгуру-валлаби.
Прежде всего, я приехал из места с умеренным, дождливым, прохладным климатом. На ферме Хиллзов было жарко.
Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. Австралийской глубинке свойственен климат, который я не понимал, и который, казалось, не мог принять мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри доменной печи внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?
Плохое место для меня, но еще хуже — для моих телохранителей. Эти бедные парни страдали по всем фронтам. Кроме того, их жилье было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидя в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо правят свои резюме.
Хиллзы позволили мне ночевать в их главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, пищащей, как котенок всякий раз, когда ее открывали, и издававшей громкий хлопок всякий раз, когда ее закрывали. На двери была плотная сетка для защиты от комаров размером с птицу. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не слышал ничего, кроме ритмичного битья кровососов об эту сетку.
Особо слушать больше было нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я наемный работник, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о моей маме, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни любила. Энни явно хотела поговорить о маме, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что, я набросился на еду, похвалил ее, попросил добавки и поискал в своем мозгу темы для разговора. Но не смог придумать ни одной. Жара ослабила мои когнитивные способности.
Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его:
"Мы действительно все продумали, приятель?".
Ноэль и Энни. Они были мамиными друзьями (Энни была соседкой мамы по квартире, когда мама только начала встречаться с па). Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне бесплатно поработать у них на ферме.
У Хиллзов было трое детей: Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжелого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом — в некотором смысле, моим директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.
На самом деле, она не походила ни на одно место, где я когда-либо был.
Я прибыл из зеленой местности. Ферма Хиллзов же была одой коричневому. Я прибыл из места, где каждый шаг отслеживался, регистрировался и подвергался осуждению.
Ферма была такой огромной и отдаленной, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странного кенгуру-валлаби.
Прежде всего, я приехал из места с умеренным, дождливым, прохладным климатом. На ферме Хиллзов было жарко.
Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. Австралийской глубинке свойственен климат, который я не понимал, и который, казалось, не мог принять мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри доменной печи внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?
Плохое место для меня, но еще хуже — для моих телохранителей. Эти бедные парни страдали по всем фронтам. Кроме того, их жилье было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидя в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо правят свои резюме.
Хиллзы позволили мне ночевать в их главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, пищащей, как котенок всякий раз, когда ее открывали, и издававшей громкий хлопок всякий раз, когда ее закрывали. На двери была плотная сетка для защиты от комаров размером с птицу. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не слышал ничего, кроме ритмичного битья кровососов об эту сетку.
Особо слушать больше было нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я наемный работник, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о моей маме, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни любила. Энни явно хотела поговорить о маме, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что, я набросился на еду, похвалил ее, попросил добавки и поискал в своем мозгу темы для разговора. Но не смог придумать ни одной. Жара ослабила мои когнитивные способности.
Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его:
"Мы действительно все продумали, приятель?".
Решать все проблемы помогала, как всегда, работа. Тяжелый, потный, безостановочный труд — вот что могли предложить Хиллзы, и его было предостаточно, и я не мог насытиться им. Чем усерднее я работал, тем меньше чувствовал жару и тем легче было говорить (или молчать) за обеденным столом.
Но это была не просто работа. Конечно, от наемного работника требовалась выносливость; кроме того — определенный артистизм. Нужно было уметь шептаться с животными. Считывать то, что сообщали тебе небо и земля.
Также нужно было превосходно уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллзы были гуннами, каждый из которых буквально "родился" в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло (который, в свою очередь, был тренером поло для па). Энни могла погладить лошадь по носу и сказать, о чем думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство людей ложатся в свои постели.
Обычный рабочий день начинался в середине ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, пошатываясь, выходили на улицу и брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в седла, скакали галопом к окраинам принадлежащей Хиллзам территории размером в 161 кв. км (а это было вдвое больше территории, занимаемой Балморалом!) и начинали объезжать пастбища. Перегонять стадо скота. Мы также искали коров, отбившихся за ночь от стада, и загоняли их обратно. Или перевозили их на трейлере. Я редко знал наверняка, зачем мы перевозили коров, но суть понял: коровам нужно свое пространство. Я чувствовал их.
Всякий раз, когда мы с Джорджем обнаруживали группку, "мятежную шайку", заблудившихся коров, это было для нас особо сложным. Было крайне важно, чтобы они держались вместе. Если они разбегались в разные стороны, мы просто затрахивались: нам тогда требовался не один час на то, чтобы собрать их, и весь наш день шел насмарку. Если одна из них бросалась прочь, допустим, в заросли деревьев, Джорджу или мне приходилось очень быстро гнаться за ней. Бывало и такое, что в середине погони низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, если не сбивала наземь. Когда ты приходишь в себя, то проверяешь, не сломаны ли у тебя кости, нет ли внутреннего кровотечения. А твоя лошадь все это время угрюмо нависает над тобой.
Фокус был в том, чтобы не затягивать погоню. Длительная погоня изматывает корову, сокращает объем ее жировых отложений и снижает ее цену на рынке. Жир — это деньги, и, когда ты имеешь дело с австралийским скотом, у которого изначально очень мало жира, у тебя нет права на ошибку. Воды и травы там мало, а немногое имеющееся часто потребляют кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели так же, как другие смотрят на крыс.
Я всегда вздрагивал от того (и посмеивался над тем), как Джордж разговаривал с заблудившимся скотом. Он адресовал им страстные обращения, оскорблял их, проклинал их, чаще всего отдавая предпочтение определеному бранному слову, которое многие люди ни разу не употребляют за всю свою жизнь. Джордж же не выдерживал без него и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, слыша его, но для Джорджа это было "швейцарским армейским ножом" [прим. пер.: Swiss Army Knife, универсальный складной нож] в смысле языкового средства: он применял его бесконечно, и произносил это слово почти очаровательно, учитывая его австралийский акцент.
Это слово входило в состав нескольких дюжин слов, составлявших весь словарный запас Джорджа. Например, "жир" — это упитанная корова, готовая к забою. "Мясной бычок" — молодой бычок, которого должны были кастрировать (но еще не кастрировали). "Отъёмышем" назывался новорожденный теленок. "Перекуром" был перерыв для того, чтобы выкурить сигаретку. "Хавчик" означал еду. Я провел большую часть конца 2003 года, восседая в седле, наблюдая за отъёмышами, перекуривая и мечтая о своем следующем хавчике.
Иногда трудный, иногда довольно утомительный, объезд пастбищ мог оказаться неожиданно эмоциональным. Молодым коровкам было легче: они шли туда, куда их подталкивали, но молодым бычкам не нравилось, когда ими командовали, а больше всего им не нравилось, когда их разлучали со своими мамами. Они плакали, стонали и даже иногда нападали на нас. Бычок, размахнувшись, мог повредить своим рогом руку или ногу или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я обращался с ними чутко. И молодые самцы, казалось, чувствовали это.
Единственной работой, которую я не делал, единственной тяжелой работой, от которой я всегда уклонялся, была кастрация (удаление яичек). Каждый раз, когда Джордж доставал длинное блестящее лезвие, я сдавался: "Нет, приятель, я не могу. Давай сам".
В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантскую порцию ужина, а затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивая сигаретки и потягивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький СD-плеер, который напоминал мне о па. Или о Хеннерсе: "Он с еще один парнем поехал за CD-плеером…".Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была плоской, как столешница, и можно было видеть, как назревает гроза, за несколько часов до того, как она проявится, до того, как ее первые разряды, подобные паучьим лапам, пронзят землю. По мере того, как разряды становились все толще и ближе, по дому проносился ветер, заставляя занавески трепетать. Комнаты наполнялись белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. И, наконец, наступал всемирный потоп.
И тут Джордж вздыхал. Вздыхали и его родители: дождь означал траву, тот самый "жир". Дождь означал деньги.
Отсутствие дождя тоже было благословением, потому что чистое после бури небо оказывалось усыпанным звездами. Я показывал Джорджу то, что мне рассказали парни в Ботсване: "Видишь ту яркую звезду рядом с Луной? Это Венера. А вон там — Скорпион. Его лучше всего видно из южного полушария. А там — Плеяды. А это — Сириус, самая яркая звезда на небе. А там — охотник Орион. Все сводится к охоте, правда? Охотники, охотиться…".
"Ты о чем, Гарри?".
"Да просто так, дружище".
В звездах меня всегда бесконечно завораживало бесконечно далекое расстояние до них. Свет, который вы видели, возник сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, во время, существовавшее задолго до того, когда жил тот, кого вы знали, кого любили.
Или умер.
Или исчез...
Мы с Джорджем обычно ложились спать около 8:30 вечера. Зачастую мы слишком уставали и спали в одежде. Я больше не боялся темноты: я жаждал ее. Я спал, как убитый, а просыпался заново рожденным. С болью внутри, но — готовым к большему.
Выходных у нас не было. Посвящая все свое время отнимающей все силы работе со стадом, в условиях беспощадной жары, я чувствовал, что становлюсь все меньше, каждое утро худея на килограмм и становясь молчаливее на несколько десятков слов.
Я даже лишился своего британского акцента! Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше говорил, как Джордж.
Да и одет я был, скорее, как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу, надетую так же небрежно, как и у него. Я также пользовался одним из его старых кожаных хлыстов.
Наконец, чтобы соответствовать новому себе, я получил новое имя: Спайк [прим. пер.: можно перевести как "верблюжья колючка", например].
Это произошло следующим образом: мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил своим приятелям в Итоне побрить их. Какие-то пряди взметнулись вверх, как летняя трава, в то время как остальные лежали ровно, будто лакированное сено. Джордж часто отзывался о моих волосах так: "На голове у тебя — полная фигня!". Когда мы ездили в Сидней на чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке «Таронга», и меня попросили попозировать для фото с неким животным, которое называлось ехидной. Это было нечто среднее между ежом и муравьедом, у нее была жесткая колючая шерсть, и именно поэтому смотрители зоопарка назвали ее Спайком. Она выглядела, как сказал Джордж, полной фигней.
Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И Джордж, случайно увидев фотографию, на которой я позирую со Спайком, взвизгнул: "Хаз! Шерсть у этой хрени — точно как твои волосы!".
С тех пор он называл меня только Спайком. Его примеру последовали мои телохранители. И по радиосвязи они тоже называли меня только Спайком. Некоторые из телохранителей даже заказали себе футболки, которые они надевали, находясь при исполнении своих обязанностей; на них было написано Spike 2003.
Довольно скоро мои давние приятели прознали об этом новом прозвище и тоже приняли его на вооружение. Для тех, для кого я не был ни Хазом, ни Базом, ни "принцем-работником на ферме", ни Гарольдом, ни "мальчиком моим", ни "Тощим" (так называли меня некоторые придворные), я стал Спайком. Идентификация всегда была проблематична для меня, но, учитывая полдюжины официальных имен и дюжину прозвищ, она вообще превратилась в "комнату смеха".
В большинстве случаев мне было все равно, как меня называют. Обычно я думал: мне все равно, кто я, только бы меня не называли принцем Гарри. Но потом из Лондона, из дворца, прибывала очередная официальная посылка, которая стремительно возвращала меня к моему прежнему "я", к моей прежней, королевской, жизни.
Как правило, посылка прибывала обычной почтой, хотя иногда ее доставлял мой новый телохранитель (охрана сменялась каждые две недели, чтобы давать людям возможность проводить время с семьей). Внутри пакета были письма па, офисные документы, а также несколько кратких сведений о благотворительных организациях, которыми я занимался. На всех посланиях было указано: "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ГЕНРИ УЭЛЬСКОМУ".
В одном из отправлений была переписка группы придворных по деликатному вопросу. Бывший дворецкий мамочки написал "откровенное послание", в котором, на самом деле, не было никаких откровений. Это был просто поток оправдывающих самого себя мыслей, эгоцентричная версия событий, изложенная одним человеком. Моя мать однажды назвала этого дворецкого дорогим другом; она безоговорочно доверяла ему. И мы ему доверяли. А теперь он "доил" факт ее исчезновения, зарабатывая на этом. Моя кровь от этого просто вскипела. Я хотел вернуться домой и встретиться с ним лицом к лицу. Я позвонил па и объявил, что сажусь в самолет. Уверен, что это был один-единственный разговор с па, который состоялся в период моего нахождения в Австралии. Он в разговоре со мной (а затем в отдельном телефонном разговоре с Вилли) отговорил меня от этой встречи.
Все, что мы могли сделать, сказали они оба, это единым фронтом выступить с осуждением.
Так мы и поступили. Или они поступили? Я не имел никакого отношения к составлению проекта ответа (лично я зашел бы гораздо дальше!). В своем ответе они сдержанно обвинили дворецкого в предательстве и публично попросили о встрече с ним, с тем чтобы раскрыть его мотивы и подробнее изучить его "откровения".
Дворецкий ответил нам публично, заявив, что был бы рад этой встрече. Без какой-либо конструктивной цели.
Одной газете он поклялся: “Я бы с удовольствием поделился с ними своим мнением”.
Он хотел поделиться с нами своим мнением?!
Я с нетерпением ждал этой встречи. Я считал дни. Конечно же, та встреча не состоялась.
Я не знал, почему, и предположил, что ее отменил Дворец.
Я сказал себе: "Какой позор!".
Я думал о том человеке, как о единственном заблудшем бычке, сбежавшем тем летом.
Но это была не просто работа. Конечно, от наемного работника требовалась выносливость; кроме того — определенный артистизм. Нужно было уметь шептаться с животными. Считывать то, что сообщали тебе небо и земля.
Также нужно было превосходно уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллзы были гуннами, каждый из которых буквально "родился" в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло (который, в свою очередь, был тренером поло для па). Энни могла погладить лошадь по носу и сказать, о чем думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство людей ложатся в свои постели.
Обычный рабочий день начинался в середине ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, пошатываясь, выходили на улицу и брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в седла, скакали галопом к окраинам принадлежащей Хиллзам территории размером в 161 кв. км (а это было вдвое больше территории, занимаемой Балморалом!) и начинали объезжать пастбища. Перегонять стадо скота. Мы также искали коров, отбившихся за ночь от стада, и загоняли их обратно. Или перевозили их на трейлере. Я редко знал наверняка, зачем мы перевозили коров, но суть понял: коровам нужно свое пространство. Я чувствовал их.
Всякий раз, когда мы с Джорджем обнаруживали группку, "мятежную шайку", заблудившихся коров, это было для нас особо сложным. Было крайне важно, чтобы они держались вместе. Если они разбегались в разные стороны, мы просто затрахивались: нам тогда требовался не один час на то, чтобы собрать их, и весь наш день шел насмарку. Если одна из них бросалась прочь, допустим, в заросли деревьев, Джорджу или мне приходилось очень быстро гнаться за ней. Бывало и такое, что в середине погони низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, если не сбивала наземь. Когда ты приходишь в себя, то проверяешь, не сломаны ли у тебя кости, нет ли внутреннего кровотечения. А твоя лошадь все это время угрюмо нависает над тобой.
Фокус был в том, чтобы не затягивать погоню. Длительная погоня изматывает корову, сокращает объем ее жировых отложений и снижает ее цену на рынке. Жир — это деньги, и, когда ты имеешь дело с австралийским скотом, у которого изначально очень мало жира, у тебя нет права на ошибку. Воды и травы там мало, а немногое имеющееся часто потребляют кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели так же, как другие смотрят на крыс.
Я всегда вздрагивал от того (и посмеивался над тем), как Джордж разговаривал с заблудившимся скотом. Он адресовал им страстные обращения, оскорблял их, проклинал их, чаще всего отдавая предпочтение определеному бранному слову, которое многие люди ни разу не употребляют за всю свою жизнь. Джордж же не выдерживал без него и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, слыша его, но для Джорджа это было "швейцарским армейским ножом" [прим. пер.: Swiss Army Knife, универсальный складной нож] в смысле языкового средства: он применял его бесконечно, и произносил это слово почти очаровательно, учитывая его австралийский акцент.
Это слово входило в состав нескольких дюжин слов, составлявших весь словарный запас Джорджа. Например, "жир" — это упитанная корова, готовая к забою. "Мясной бычок" — молодой бычок, которого должны были кастрировать (но еще не кастрировали). "Отъёмышем" назывался новорожденный теленок. "Перекуром" был перерыв для того, чтобы выкурить сигаретку. "Хавчик" означал еду. Я провел большую часть конца 2003 года, восседая в седле, наблюдая за отъёмышами, перекуривая и мечтая о своем следующем хавчике.
Иногда трудный, иногда довольно утомительный, объезд пастбищ мог оказаться неожиданно эмоциональным. Молодым коровкам было легче: они шли туда, куда их подталкивали, но молодым бычкам не нравилось, когда ими командовали, а больше всего им не нравилось, когда их разлучали со своими мамами. Они плакали, стонали и даже иногда нападали на нас. Бычок, размахнувшись, мог повредить своим рогом руку или ногу или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я обращался с ними чутко. И молодые самцы, казалось, чувствовали это.
Единственной работой, которую я не делал, единственной тяжелой работой, от которой я всегда уклонялся, была кастрация (удаление яичек). Каждый раз, когда Джордж доставал длинное блестящее лезвие, я сдавался: "Нет, приятель, я не могу. Давай сам".
В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантскую порцию ужина, а затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивая сигаретки и потягивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький СD-плеер, который напоминал мне о па. Или о Хеннерсе: "Он с еще один парнем поехал за CD-плеером…".Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была плоской, как столешница, и можно было видеть, как назревает гроза, за несколько часов до того, как она проявится, до того, как ее первые разряды, подобные паучьим лапам, пронзят землю. По мере того, как разряды становились все толще и ближе, по дому проносился ветер, заставляя занавески трепетать. Комнаты наполнялись белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. И, наконец, наступал всемирный потоп.
И тут Джордж вздыхал. Вздыхали и его родители: дождь означал траву, тот самый "жир". Дождь означал деньги.
Отсутствие дождя тоже было благословением, потому что чистое после бури небо оказывалось усыпанным звездами. Я показывал Джорджу то, что мне рассказали парни в Ботсване: "Видишь ту яркую звезду рядом с Луной? Это Венера. А вон там — Скорпион. Его лучше всего видно из южного полушария. А там — Плеяды. А это — Сириус, самая яркая звезда на небе. А там — охотник Орион. Все сводится к охоте, правда? Охотники, охотиться…".
"Ты о чем, Гарри?".
"Да просто так, дружище".
В звездах меня всегда бесконечно завораживало бесконечно далекое расстояние до них. Свет, который вы видели, возник сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, во время, существовавшее задолго до того, когда жил тот, кого вы знали, кого любили.
Или умер.
Или исчез...
Мы с Джорджем обычно ложились спать около 8:30 вечера. Зачастую мы слишком уставали и спали в одежде. Я больше не боялся темноты: я жаждал ее. Я спал, как убитый, а просыпался заново рожденным. С болью внутри, но — готовым к большему.
Выходных у нас не было. Посвящая все свое время отнимающей все силы работе со стадом, в условиях беспощадной жары, я чувствовал, что становлюсь все меньше, каждое утро худея на килограмм и становясь молчаливее на несколько десятков слов.
Я даже лишился своего британского акцента! Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше говорил, как Джордж.
Да и одет я был, скорее, как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу, надетую так же небрежно, как и у него. Я также пользовался одним из его старых кожаных хлыстов.
Наконец, чтобы соответствовать новому себе, я получил новое имя: Спайк [прим. пер.: можно перевести как "верблюжья колючка", например].
Это произошло следующим образом: мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил своим приятелям в Итоне побрить их. Какие-то пряди взметнулись вверх, как летняя трава, в то время как остальные лежали ровно, будто лакированное сено. Джордж часто отзывался о моих волосах так: "На голове у тебя — полная фигня!". Когда мы ездили в Сидней на чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке «Таронга», и меня попросили попозировать для фото с неким животным, которое называлось ехидной. Это было нечто среднее между ежом и муравьедом, у нее была жесткая колючая шерсть, и именно поэтому смотрители зоопарка назвали ее Спайком. Она выглядела, как сказал Джордж, полной фигней.
Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И Джордж, случайно увидев фотографию, на которой я позирую со Спайком, взвизгнул: "Хаз! Шерсть у этой хрени — точно как твои волосы!".
С тех пор он называл меня только Спайком. Его примеру последовали мои телохранители. И по радиосвязи они тоже называли меня только Спайком. Некоторые из телохранителей даже заказали себе футболки, которые они надевали, находясь при исполнении своих обязанностей; на них было написано Spike 2003.
Довольно скоро мои давние приятели прознали об этом новом прозвище и тоже приняли его на вооружение. Для тех, для кого я не был ни Хазом, ни Базом, ни "принцем-работником на ферме", ни Гарольдом, ни "мальчиком моим", ни "Тощим" (так называли меня некоторые придворные), я стал Спайком. Идентификация всегда была проблематична для меня, но, учитывая полдюжины официальных имен и дюжину прозвищ, она вообще превратилась в "комнату смеха".
В большинстве случаев мне было все равно, как меня называют. Обычно я думал: мне все равно, кто я, только бы меня не называли принцем Гарри. Но потом из Лондона, из дворца, прибывала очередная официальная посылка, которая стремительно возвращала меня к моему прежнему "я", к моей прежней, королевской, жизни.
Как правило, посылка прибывала обычной почтой, хотя иногда ее доставлял мой новый телохранитель (охрана сменялась каждые две недели, чтобы давать людям возможность проводить время с семьей). Внутри пакета были письма па, офисные документы, а также несколько кратких сведений о благотворительных организациях, которыми я занимался. На всех посланиях было указано: "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ГЕНРИ УЭЛЬСКОМУ".
В одном из отправлений была переписка группы придворных по деликатному вопросу. Бывший дворецкий мамочки написал "откровенное послание", в котором, на самом деле, не было никаких откровений. Это был просто поток оправдывающих самого себя мыслей, эгоцентричная версия событий, изложенная одним человеком. Моя мать однажды назвала этого дворецкого дорогим другом; она безоговорочно доверяла ему. И мы ему доверяли. А теперь он "доил" факт ее исчезновения, зарабатывая на этом. Моя кровь от этого просто вскипела. Я хотел вернуться домой и встретиться с ним лицом к лицу. Я позвонил па и объявил, что сажусь в самолет. Уверен, что это был один-единственный разговор с па, который состоялся в период моего нахождения в Австралии. Он в разговоре со мной (а затем в отдельном телефонном разговоре с Вилли) отговорил меня от этой встречи.
Все, что мы могли сделать, сказали они оба, это единым фронтом выступить с осуждением.
Так мы и поступили. Или они поступили? Я не имел никакого отношения к составлению проекта ответа (лично я зашел бы гораздо дальше!). В своем ответе они сдержанно обвинили дворецкого в предательстве и публично попросили о встрече с ним, с тем чтобы раскрыть его мотивы и подробнее изучить его "откровения".
Дворецкий ответил нам публично, заявив, что был бы рад этой встрече. Без какой-либо конструктивной цели.
Одной газете он поклялся: “Я бы с удовольствием поделился с ними своим мнением”.
Он хотел поделиться с нами своим мнением?!
Я с нетерпением ждал этой встречи. Я считал дни. Конечно же, та встреча не состоялась.
Я не знал, почему, и предположил, что ее отменил Дворец.
Я сказал себе: "Какой позор!".
Я думал о том человеке, как о единственном заблудшем бычке, сбежавшем тем летом.
Уже не помню, как я узнал о первом человеке, пытавшемся проникнуть на ферму. Может быть, от Джорджа, когда мы объезжали пастбища?
Точно помню, что именно местная полиция схватила злоумышленника и выпроводила его.
Декабрь 2003 года.
Полицейские были довольны собой. Но я был мрачен. Я знал, что за этим последует. Папарацци были похожи на муравьев. Они никогда не появлялись поодиночке.
И действительно, уже на следующий день на ферму прокрались еще двое. Пора уезжать.
Я так многим был обязан Хиллзам, что не хотел в виде "благодарности" разрушить их жизнь. Я не хотел быть причиной того, что они потеряют единственный ресурс, более ценный, чем вода, — неприкосновенность частной жизни. Я поблагодарил их за девять лучших недель в моей жизни и улетел домой, прибыв как раз перед Рождеством.
В свой первый вечер дома я отправился прямиком в клуб. И в следующий вечер. И в следующий. Пресса думала, что я все еще в Австралии, и я решил, что их неосведомленность дает мне карт-бланш.
Однажды вечером я познакомился с одной девушкой, с которой мы выпили и поболтали. Я не знал, что она была "девушкой с третьей страницы" (это был общепринятый женоненавистнический объективирующий термин для обозначения молодых женщин, снимавшихся топлесс, которые ежедневно появлялись на третьей странице издания The Sun Руперта Мёрдока). Но даже если бы и знал, мне было бы все равно. Она казалась умной и веселой.
Я вышел из клуба в бейсбольной кепке. Парацци были повсюду. Вот тебе и карт-бланш. Я пытался смешаться с толпой, небрежно идя по дороге со своим телохранителем. Мы прошли через площадь Святого Джеймса сквер и сели в полицейскую машину без опознавательных знаков. Как только мы тронулись с места, "мерседес" с затонированными стеклами выскочил на тротуар и врезался в нашу машину, чуть не попав прямо в заднюю пассажирскую дверь. Мы видели, как машина приближалась: водитель не смотрел вперед, слишком занятый попытками сделать фотографии. Статья в газетах на следующее утро должна была рассказывать о принце Гарри, которого едва не убил безрассудный папарацци. Вместо этого речь шла о том, как принц Гарри встретился и предположительно целовался с "девушкой с третьей страницы"; статья также содержала множестве безумных комментариев об ужасах свидания Запасного с... падшей женщиной.
Третий в очереди на трон... встречается с ней?
Снобизм, классовая дискриминация вызывали тошноту. Неуместное расставление приоритетов обескураживало.
Но все это значительно усилило мою радость и облегчение от побега. Опять. Шла вторая часть моего годичного перерыва в учебе.
Несколько дней спустя я летел самолетом в Лесото.
Еще лучше было то, что мне разрешили взять с собой приятеля. Когда-то план состоял в том, чтобы ехать с Хеннерсом. Вместо него я пригласил Джорджа.
Точно помню, что именно местная полиция схватила злоумышленника и выпроводила его.
Декабрь 2003 года.
Полицейские были довольны собой. Но я был мрачен. Я знал, что за этим последует. Папарацци были похожи на муравьев. Они никогда не появлялись поодиночке.
И действительно, уже на следующий день на ферму прокрались еще двое. Пора уезжать.
Я так многим был обязан Хиллзам, что не хотел в виде "благодарности" разрушить их жизнь. Я не хотел быть причиной того, что они потеряют единственный ресурс, более ценный, чем вода, — неприкосновенность частной жизни. Я поблагодарил их за девять лучших недель в моей жизни и улетел домой, прибыв как раз перед Рождеством.
В свой первый вечер дома я отправился прямиком в клуб. И в следующий вечер. И в следующий. Пресса думала, что я все еще в Австралии, и я решил, что их неосведомленность дает мне карт-бланш.
Однажды вечером я познакомился с одной девушкой, с которой мы выпили и поболтали. Я не знал, что она была "девушкой с третьей страницы" (это был общепринятый женоненавистнический объективирующий термин для обозначения молодых женщин, снимавшихся топлесс, которые ежедневно появлялись на третьей странице издания The Sun Руперта Мёрдока). Но даже если бы и знал, мне было бы все равно. Она казалась умной и веселой.
Я вышел из клуба в бейсбольной кепке. Парацци были повсюду. Вот тебе и карт-бланш. Я пытался смешаться с толпой, небрежно идя по дороге со своим телохранителем. Мы прошли через площадь Святого Джеймса сквер и сели в полицейскую машину без опознавательных знаков. Как только мы тронулись с места, "мерседес" с затонированными стеклами выскочил на тротуар и врезался в нашу машину, чуть не попав прямо в заднюю пассажирскую дверь. Мы видели, как машина приближалась: водитель не смотрел вперед, слишком занятый попытками сделать фотографии. Статья в газетах на следующее утро должна была рассказывать о принце Гарри, которого едва не убил безрассудный папарацци. Вместо этого речь шла о том, как принц Гарри встретился и предположительно целовался с "девушкой с третьей страницы"; статья также содержала множестве безумных комментариев об ужасах свидания Запасного с... падшей женщиной.
Третий в очереди на трон... встречается с ней?
Снобизм, классовая дискриминация вызывали тошноту. Неуместное расставление приоритетов обескураживало.
Но все это значительно усилило мою радость и облегчение от побега. Опять. Шла вторая часть моего годичного перерыва в учебе.
Несколько дней спустя я летел самолетом в Лесото.
Еще лучше было то, что мне разрешили взять с собой приятеля. Когда-то план состоял в том, чтобы ехать с Хеннерсом. Вместо него я пригласил Джорджа.
Лесото — прекрасная страна. Но при этом и одно из самых мрачных мест на Земле. Это был эпицентр глобальной пандемии СПИДа, и в 2004 году правительство только-только объявило о медицинской катастрофе. От этой болезни погибали десятки тысяч людей, и страна превращалась в один огромный сиротский приют. Там и сям бегали маленькие дети с потерянным выражением на лицах.
"Где папа? Где мама?".
Мы с Джорджем вызывались помогать в нескольких благотворительных организациях и школах. Мы оба были поражены прекрасными людьми, которых мы встречали: их стойкостью, их милосердием, их мужеством и бесстрашием перед лицом стольких страданий. Мы работали так же усердно, как и на его ферме, с радостью и рвением. Мы строили и ремонтировали школы. Мы смешивали гравий, заливали цемент, делая все, что необходимо.
Руководствуясь тем же духом служения, однажды я согласился выполнить задачу, о которой в противном случае я не стал бы и думать, — дать интервью. Если я действительно хотел пролить свет на здешние условия, у меня не было выбора: мне пришлось сотрудничать с ужасной прессой.
Но это было нечто большее, чем сотрудничество. Это было мое первое в жизни самостоятельное интервью.
Ранним утром мы встретились на поросшем травой склоне холма. Он начал с вопроса: "Почему именно здесь? Из всех мест?".
Я сказал, что дети в Лесото попали в беду, а я любил детей, понимал детей, и поэтому, естественно, хотел помочь.
Он начал нажимать. Почему я любил детей?
Я высказал наиболее вероятное предположение: моя невообразимая незрелость?
Я был разговорчив, но репортер усмехнулся и перешел к своему следующему вопросу. Тема детей открыла дверь к теме моего детства, и это были врата к единственной теме, о которой он или любой другой человек действительно хотел спрашивать меня.
"Ты часто думаешь о... ней...?".
Я посмотрел вдаль, на склон холма, и ответил серией бессвязных слов: "К сожалению, прошло много времени, эм-м-м, не для меня, но для большинства людей, прошло много времени с тех пор, как она умерла, но то, что вышло наружу, было неправильным, все это вышло наружу, все эти записи…".
Я имел в виду записи, сделанные моей матерью перед смертью, ее некая исповедь, которая только-только просочилась в прессу, совпав с выходом мемуаров дворецкого. Семь лет спустя после того, как мою мать заставили скрываться, ее продолжали преследовать и клеветать — это не имело смысла. В 1997 году произошло "подведение счетов" для всей нации, это был период коллективного раскаяния и размышлений для всех британцев. Все соглашались, что пресса — это сборище монстров, но читатели также принимали вину на себя. Большинство людей говорили, что всем нужно лучше вести себя. Теперь, много лет спустя, все было забыто. История повторялась ежедневно, и я сказал репортеру, что это “позор”. Мое заявление нельзя было назвать историческим, но это был первый раз, когда Вилли и я публично заговорили о маме. Я был поражен тем, что оказался первым. Вилли всегда и во всем был первым, и мне было интересно, какое впечатление это произведет на него, на весь мир, но особенно на па (не очень хорошее, как позже сказал мне Марко. Па был категорически против того, чтобы я затрагивал эту тему; он не хотел, чтобы кто-либо из его сыновей говорил о маме, опасаясь, что это вызовет шумиху, отвлечет от его работы и, возможно, выставит Камиллу в нелестном свете).
Наконец, с совершенно показной бравадой я пожал плечами и сказал репортеру: "Плохие новости хорошо продаются. Все просто".
Раз пошла речь о плохих новостях... репортер заговорил о моем самом последнем скандале. С "девушкой с третьей страницы", конечно.
Он упомянул, что некоторые задавались вопросом, действительно ли я что-то вынес из своего посещения реабилитационной клиники. Действительно ли я “вернулся на путь истинный”? Я не помню, использовал ли конкретно тот корреспондент это слово "встать на путь истинный", но, по крайней мере, оно было в одной из газет.
Нужно ли было обращать Гарри на путь истинный? Я что, был Гарри-еретиком?
Я едва мог разглядеть репортера сквозь внезапную кровавую пелену на моих глазах. Почему мы вообще об этом говорим? Я ляпнул что-то о ненормальности, отчего у репортера отвисла челюсть. Начинается.
Он получал свой заголовок, свою сводку новостей. Закатил ли он глаза?
И я должен был быть наркоманом?
Я объяснил, что имею в виду под нормальностью. Я не вел нормальную жизнь, потому что не мог ее вести. Даже мой отец напоминает мне, что, к сожалению, мы с Вилли не можем быть нормальными. Я сказал репортеру, что никто, кроме Вилли, не понимал, каково это — жить в этом сюрреалистическом аквариуме, в котором нормальные события рассматривались как ненормальные, а ненормальные со временем признавались нормальными.
Это было то, что я пытался сказать, о чем начал говорить, но потом я еще раз взглянул вниз, на склон. Бедность, болезни, сироты, смерть. Это превратило все остальное в мусор. В Лесото, независимо от того, что вы проживали, вы были состоятельны по сравнению с другими. Мне вдруг стало стыдно, и я задался вопросом, хватит ли у журналиста ума тоже стыдиться. Сидеть здесь, над всеми этими страданиями, и говорить о "девушках с третьей страницы"? Да ладно!
После интервью я нашел Джорджа, и мы с ним пошли пить пиво. Много пива.
Литры пива.
Я думаю, что это была также та ночь, когда я выкурил целый пакет травки. Никому не рекомендую это делать.
С другой стороны, это могло быть в другую ночь. Трудно быть точным, когда речь заходит о пакете, полном травки.
"Где папа? Где мама?".
Мы с Джорджем вызывались помогать в нескольких благотворительных организациях и школах. Мы оба были поражены прекрасными людьми, которых мы встречали: их стойкостью, их милосердием, их мужеством и бесстрашием перед лицом стольких страданий. Мы работали так же усердно, как и на его ферме, с радостью и рвением. Мы строили и ремонтировали школы. Мы смешивали гравий, заливали цемент, делая все, что необходимо.
Руководствуясь тем же духом служения, однажды я согласился выполнить задачу, о которой в противном случае я не стал бы и думать, — дать интервью. Если я действительно хотел пролить свет на здешние условия, у меня не было выбора: мне пришлось сотрудничать с ужасной прессой.
Но это было нечто большее, чем сотрудничество. Это было мое первое в жизни самостоятельное интервью.
Ранним утром мы встретились на поросшем травой склоне холма. Он начал с вопроса: "Почему именно здесь? Из всех мест?".
Я сказал, что дети в Лесото попали в беду, а я любил детей, понимал детей, и поэтому, естественно, хотел помочь.
Он начал нажимать. Почему я любил детей?
Я высказал наиболее вероятное предположение: моя невообразимая незрелость?
Я был разговорчив, но репортер усмехнулся и перешел к своему следующему вопросу. Тема детей открыла дверь к теме моего детства, и это были врата к единственной теме, о которой он или любой другой человек действительно хотел спрашивать меня.
"Ты часто думаешь о... ней...?".
Я посмотрел вдаль, на склон холма, и ответил серией бессвязных слов: "К сожалению, прошло много времени, эм-м-м, не для меня, но для большинства людей, прошло много времени с тех пор, как она умерла, но то, что вышло наружу, было неправильным, все это вышло наружу, все эти записи…".
Я имел в виду записи, сделанные моей матерью перед смертью, ее некая исповедь, которая только-только просочилась в прессу, совпав с выходом мемуаров дворецкого. Семь лет спустя после того, как мою мать заставили скрываться, ее продолжали преследовать и клеветать — это не имело смысла. В 1997 году произошло "подведение счетов" для всей нации, это был период коллективного раскаяния и размышлений для всех британцев. Все соглашались, что пресса — это сборище монстров, но читатели также принимали вину на себя. Большинство людей говорили, что всем нужно лучше вести себя. Теперь, много лет спустя, все было забыто. История повторялась ежедневно, и я сказал репортеру, что это “позор”. Мое заявление нельзя было назвать историческим, но это был первый раз, когда Вилли и я публично заговорили о маме. Я был поражен тем, что оказался первым. Вилли всегда и во всем был первым, и мне было интересно, какое впечатление это произведет на него, на весь мир, но особенно на па (не очень хорошее, как позже сказал мне Марко. Па был категорически против того, чтобы я затрагивал эту тему; он не хотел, чтобы кто-либо из его сыновей говорил о маме, опасаясь, что это вызовет шумиху, отвлечет от его работы и, возможно, выставит Камиллу в нелестном свете).
Наконец, с совершенно показной бравадой я пожал плечами и сказал репортеру: "Плохие новости хорошо продаются. Все просто".
Раз пошла речь о плохих новостях... репортер заговорил о моем самом последнем скандале. С "девушкой с третьей страницы", конечно.
Он упомянул, что некоторые задавались вопросом, действительно ли я что-то вынес из своего посещения реабилитационной клиники. Действительно ли я “вернулся на путь истинный”? Я не помню, использовал ли конкретно тот корреспондент это слово "встать на путь истинный", но, по крайней мере, оно было в одной из газет.
Нужно ли было обращать Гарри на путь истинный? Я что, был Гарри-еретиком?
Я едва мог разглядеть репортера сквозь внезапную кровавую пелену на моих глазах. Почему мы вообще об этом говорим? Я ляпнул что-то о ненормальности, отчего у репортера отвисла челюсть. Начинается.
Он получал свой заголовок, свою сводку новостей. Закатил ли он глаза?
И я должен был быть наркоманом?
Я объяснил, что имею в виду под нормальностью. Я не вел нормальную жизнь, потому что не мог ее вести. Даже мой отец напоминает мне, что, к сожалению, мы с Вилли не можем быть нормальными. Я сказал репортеру, что никто, кроме Вилли, не понимал, каково это — жить в этом сюрреалистическом аквариуме, в котором нормальные события рассматривались как ненормальные, а ненормальные со временем признавались нормальными.
Это было то, что я пытался сказать, о чем начал говорить, но потом я еще раз взглянул вниз, на склон. Бедность, болезни, сироты, смерть. Это превратило все остальное в мусор. В Лесото, независимо от того, что вы проживали, вы были состоятельны по сравнению с другими. Мне вдруг стало стыдно, и я задался вопросом, хватит ли у журналиста ума тоже стыдиться. Сидеть здесь, над всеми этими страданиями, и говорить о "девушках с третьей страницы"? Да ладно!
После интервью я нашел Джорджа, и мы с ним пошли пить пиво. Много пива.
Литры пива.
Я думаю, что это была также та ночь, когда я выкурил целый пакет травки. Никому не рекомендую это делать.
С другой стороны, это могло быть в другую ночь. Трудно быть точным, когда речь заходит о пакете, полном травки.
Мы с Джорджем полетели из Лесото в Кейптаун, чтобы встретиться там с некоторыми приятелями и с Марко.
Март 2004 года.
Мы остановились в доме генерального консула, и однажды вечером мы говорили о том, что нужно пригласить к себе кого-нибудь. На ужин. Была лишь одна маленькая проблема. Мы никого не знали в Кейптауне.
Но подождите — это было не совсем правдой. Несколько лет назад я познакомился с девушкой из Южной Африки. В Беркширском поло-клубе.
Челси.
Я помнил, какой она была… Другой.
Я порылся в своем телефоне и нашел ее номер. "Позвони ей", сказал Марко.
"Серьезно?".
"Почему бы и нет?".
К моему шоку, номер работал. И она ответила.
Заикаясь, я напомнил ей, кто я такой, сказал, что нахожусь в ее городе, и спросил, не хочет ли она приехать…
Ее голос звучал неуверенно. Будто она не верила, что это я. Взволнованный, я передала телефон Марко, который подтвердил, что это действительно я, и что приглашение было искренним, и что вечер будет очень сдержанным — беспокоиться было не о чем. Безболезненно. Может быть, даже весело.
Она спросила, может ли она прийти с подругой. И с братом.
"Разумеется!
Чем больше народа, тем веселее будет!".
Несколько часов спустя она вплыла в дверь. Оказалось, моя память не солгала. Она была... другой.
Это было слово, которое пришло мне на ум, когда я впервые встретил ее, и оно сразу же пришло на ум и теперь, а затем приходило снова и снова в течение вечера. Другой.
В отличие от многих людей, которых я знал, она, казалось, совершенно не заботилась о внешности, о приличиях, о королевской роли. В отличие от многих девушек, которых я встречал, она не примеряла явно корону в тот момент, когда пожимала мне руку. Она казалась невосприимчивой к тому распространенному недугу, который иногда называют синдромом трона. Это было похоже на эффект, который производят актеры и музыканты, за исключением того, что в случае актеров и музыкантов ключевой причиной является талант. У меня не было таланта — как мне постоянно говорили, — а потому все реакции на меня не имели никакого отношения лично ко мне. Они были связаны с моей семьей, моим титулом, и, следовательно, всегда смущали меня, потому что были такими незаслуженными. Я всегда хотел знать, каково это — встретить женщину и не видеть, как ее глаза расширяются при упоминании моего титула, а вместо этого самому делать так, чтобы они расширялись, используя свой ум, свое сердце. С Челси это казалось реальной возможным. Ее не только не интересовал мой титул, но и, казалось, вызывал у нее скуку. Она спросила: "О, так ты принц?". И зевнула.
Она ничего не знала о моей биографии, и еще меньше того знала о моей семье. Бабуля, Вилли, па — это кто? Более того, она была на редкость нелюбопытна. Вероятно, она даже не знала о моей матери; скорее всего, она была слишком молода, чтобы помнить трагические события августа 1997 года. Конечно, я не мог быть уверен, что это правда, потому что, спасибо Челси, мы не говорили об этом. Вместо этого мы говорили о главном, что у нас было общего, — об Африке. Челси, родившаяся и выросшая в Зимбабве, а сейчас живущая в Кейптауне, любила Африку всей душой. Ее отец владел большой фермой, и это было точкой опоры в ее мире. Хотя ей и нравились годы, проведенные в британской школе-интернате Стоу, она всегда спешила домой на каникулы. Я сказал ей, что понимаю ее. Я рассказал ей о своем опыте, изменившем мою жизнь в Африке, о моих первых развивающих поездках. Я рассказал ей о странном приходе леопарда. Она кивнула. Она поняла. Блестяще. Африка действительно полна таких моментов, если вы к этому готовы. Если вы этого заслуживаете.
В какой-то момент того вечера я сказал ей, что скоро иду служить в армию. Я не смог оценить ее реакцию. Может быть, у нее и не было никакой реакции? По крайней мере, это не выглядело нарушением сделки.
Затем я сказал ей, что мы с Джорджем и Марко завтра отправляемся в Ботсвану. Мы собирались встретиться с Ади и некоторыми другими парнями и проплыть вверх по реке. "Поедешь с нами?".
Она застенчиво улыбнулась, на мгновение задумавшись. У нее с подругой были другие планы…
"Ох... Как жаль".
Но они отменят свои планы, сказала она. Они удовольствием поедут с нами.
Март 2004 года.
Мы остановились в доме генерального консула, и однажды вечером мы говорили о том, что нужно пригласить к себе кого-нибудь. На ужин. Была лишь одна маленькая проблема. Мы никого не знали в Кейптауне.
Но подождите — это было не совсем правдой. Несколько лет назад я познакомился с девушкой из Южной Африки. В Беркширском поло-клубе.
Челси.
Я помнил, какой она была… Другой.
Я порылся в своем телефоне и нашел ее номер. "Позвони ей", сказал Марко.
"Серьезно?".
"Почему бы и нет?".
К моему шоку, номер работал. И она ответила.
Заикаясь, я напомнил ей, кто я такой, сказал, что нахожусь в ее городе, и спросил, не хочет ли она приехать…
Ее голос звучал неуверенно. Будто она не верила, что это я. Взволнованный, я передала телефон Марко, который подтвердил, что это действительно я, и что приглашение было искренним, и что вечер будет очень сдержанным — беспокоиться было не о чем. Безболезненно. Может быть, даже весело.
Она спросила, может ли она прийти с подругой. И с братом.
"Разумеется!
Чем больше народа, тем веселее будет!".
Несколько часов спустя она вплыла в дверь. Оказалось, моя память не солгала. Она была... другой.
Это было слово, которое пришло мне на ум, когда я впервые встретил ее, и оно сразу же пришло на ум и теперь, а затем приходило снова и снова в течение вечера. Другой.
В отличие от многих людей, которых я знал, она, казалось, совершенно не заботилась о внешности, о приличиях, о королевской роли. В отличие от многих девушек, которых я встречал, она не примеряла явно корону в тот момент, когда пожимала мне руку. Она казалась невосприимчивой к тому распространенному недугу, который иногда называют синдромом трона. Это было похоже на эффект, который производят актеры и музыканты, за исключением того, что в случае актеров и музыкантов ключевой причиной является талант. У меня не было таланта — как мне постоянно говорили, — а потому все реакции на меня не имели никакого отношения лично ко мне. Они были связаны с моей семьей, моим титулом, и, следовательно, всегда смущали меня, потому что были такими незаслуженными. Я всегда хотел знать, каково это — встретить женщину и не видеть, как ее глаза расширяются при упоминании моего титула, а вместо этого самому делать так, чтобы они расширялись, используя свой ум, свое сердце. С Челси это казалось реальной возможным. Ее не только не интересовал мой титул, но и, казалось, вызывал у нее скуку. Она спросила: "О, так ты принц?". И зевнула.
Она ничего не знала о моей биографии, и еще меньше того знала о моей семье. Бабуля, Вилли, па — это кто? Более того, она была на редкость нелюбопытна. Вероятно, она даже не знала о моей матери; скорее всего, она была слишком молода, чтобы помнить трагические события августа 1997 года. Конечно, я не мог быть уверен, что это правда, потому что, спасибо Челси, мы не говорили об этом. Вместо этого мы говорили о главном, что у нас было общего, — об Африке. Челси, родившаяся и выросшая в Зимбабве, а сейчас живущая в Кейптауне, любила Африку всей душой. Ее отец владел большой фермой, и это было точкой опоры в ее мире. Хотя ей и нравились годы, проведенные в британской школе-интернате Стоу, она всегда спешила домой на каникулы. Я сказал ей, что понимаю ее. Я рассказал ей о своем опыте, изменившем мою жизнь в Африке, о моих первых развивающих поездках. Я рассказал ей о странном приходе леопарда. Она кивнула. Она поняла. Блестяще. Африка действительно полна таких моментов, если вы к этому готовы. Если вы этого заслуживаете.
В какой-то момент того вечера я сказал ей, что скоро иду служить в армию. Я не смог оценить ее реакцию. Может быть, у нее и не было никакой реакции? По крайней мере, это не выглядело нарушением сделки.
Затем я сказал ей, что мы с Джорджем и Марко завтра отправляемся в Ботсвану. Мы собирались встретиться с Ади и некоторыми другими парнями и проплыть вверх по реке. "Поедешь с нами?".
Она застенчиво улыбнулась, на мгновение задумавшись. У нее с подругой были другие планы…
"Ох... Как жаль".
Но они отменят свои планы, сказала она. Они удовольствием поедут с нами.
Три дня мы гуляли, смеялись, выпивали и общаясь с животными. Не только с дикими животными. Мы случайно встретились с ловцом змей, который показал нам свою кобру, свою гремучую змею. Он устроил для нас выступление, управляя змеями так, что они ползали вверх и вниз по его плечам, его рукам.
Позже тем вечером мы с Челси впервые поцеловались под звездами. Тем временем, Джордж по уши влюбился в ее подружку.
Когда пришло время Челси и ее подруге возвращаться домой, Джорджу — в Австралию, а Марко — в Лондон, мы прощались друг с другом с грустью.
Внезапно я остался в буше один, и лишь Ади был рядом.
Что дальше?
Мы слышали о том, что неподалеку был лагерь. Два режиссера снимали документальный фильм о дикой природе, и нас пригласили познакомиться с ними.
Мы запрыгнули в "лендкрузер" и вскоре оказались в центре шумной вечеринки в буше. Мужчины и женщины пили и танцевали, и на всех были надеты причудливые маски животных, сделанные из картона и каркасной проволоки. Карнавал в Окаванго.
Лидерами этого беспредела была супружеская пара лет тридцати: Тидж и Майк. Как я понял, они и были создателями фильма. На самом деле, они владели целой кинокомпанией, а также этим лагерем. Я представился и сделал комплимент за способность устроить поистине эпичную тусовку. Они рассмеялись и сказали, что завтра придется за это расплачиваться.
Обоим было нужно рано вставать и начинать работать.
Я спросил, можно ли примазаться к ним. Я бы с удовольствием посмотрел, как снимают кино.
Они посмотрели на меня, затем переглянулись. Они знали, кто я такой, и, хотя встреча со мной в буше была достаточно неожиданна, идея нанять меня в качестве помощника была воспринята с большим трудом.
Майк сказал: "Конечно, можно. Но тебе придется поработать. Поднимать тяжелые коробки, таскать камеры, куда нужно".
Их лица выражали ожидание, что на этом все и закончится. Я улыбнулся и сказал: "Круто!".
Они были шокированы. И довольны.
Это было что-то вроде любви с первого взгляда. Взаимной.
Тидж и Майк были африканцами. Она была из Кейптауна, он — из Найроби. Однако Тидж родилась в Италии, провела свои первые годы в Милане и особенно гордилась своими миланскими корнями, источником своей душевности, как она говорила, что было почти хвастовством, который когда-либо можно было услышать от Тидж. Она даже выросла, говоря по-итальянски, хотя, к ее сожалению, уже забыла язык. Вот только она не забыла. Каждый раз, когда она попадала в больницу, она шокировала всех, когда при выходе из наркоза она бегло говорила по-итальянски.
Майк вырос на ферме, и научился ездить верхом сразу после того, как научился ходить. По счастливой случайности, его сосед был одним из первых в мире режиссеров фильмов о дикой природе. Каждый раз, когда у Майка выдавалась свободная минута, он забегал к соседу и проводил с ним время, засыпая его вопросами. Майк признал, что это было его единственным истинным призванием, и сосед признавал и поощрял это.
И Тидж, и Майк были талантливы, блестящи и всецело преданы дикой природе. Я хотел проводить как можно больше времени с ними — не только в этой поездке, но и вообще. Проблема была в том, позволят ли они мне.
Я часто ловил на себе взгляд Тидж: она с любопытством и улыбкой оценивала меня, будто я был чем-то диким, неожиданно забредшим в их лагерь. Но вместо того, чтобы прогнать меня или использовать, как сделали бы многие, она протянула руку и... погладила меня. Десятилетия наблюдений за дикой природой научили ее чувствовать дикость, почитать ее как добродетель и даже как основное право. Они с Майком были первыми людьми, которые почитали ту дикость, которая все еще была во мне, то, что не было потеряно — из-за горя и папарацци. Они были возмущены тем, что меня хотели полностью лишить остатков этой дикости, что меня стремились запереть в клетке.
В той поездке, а может быть, и в следующей, я спросил Тидж и Майка о том, как они познакомились. Они смущенно улыбнулись.
"Через общего друга", — пробормотал Майк. "Свидание вслепую", — шепнула Тидж.
Дело было в маленьком ресторанчике. Когда Майк вошел, Тидж уже сидела за столом, спиной ко входу. Она не видела Майка, только слышала его голос, но еще до того, как обернулась, она поняла по тону, тембру, изменению температуры в комнате, что что-то важное произошло.
Они прекрасно провели время за ужином, а на следующий день Тидж пошла к Майку домой выпить кофе. Она чуть не упала в обморок, когда вошла. На верхней полке его книжного шкафа стояла книга ее деда, Роберта Ардри, легендарного ученого, эссеиста, писателя (получившего номинацию на "Оскар" за сценарий фильма "Хартум"). Кроме книг ее деда, Майк расставил все другие любимые книги Тидж в том же порядке, в каком они были расставлены на ее собственных полках. Она закрыла рукой рот. Это была синхронистичность. Это был знак. Единственный раз, когда она с тех пор побывала в своей квартире, — только для того, чтобы собрать вещи. С тех пор они с Майком были вместе.
Они рассказали мне эту историю у костра. Для Марко и всей этой компании костер был главным, но для Тидж и Майка он был священным. По кругу ходили те же напитки, рассказывались те же захватывающие истории, все казалось более ритуальным. Есть несколько мест, где я чувствовал себя ближе к истине или более живым.
Тидж видела это. Она могла бы рассказать, как по-домашнему я чувствовал себя с ними. Она сказала: "Я думаю, что твое тело родилось в Британии, но твоя душа родилась здесь, в Африке".
Возможно, это был самый лучший комплимент, который мне когда-либо говорили.
После нескольких дней прогулок с ними, совместного принятия пищи с ними, влюбленности в них я почувствовал всепоглощающий покой.
И столь же всепоглощающую потребность снова увидеть Челси.
Что делать?
Я задумался. Как сделать так, чтобы это случилось? Как попасть в Кейптаун так, чтобы пресса этого не увидела и не испортила?
Ади сказал: "Поехали!".
"За рулем? Хм-м-м. Да. Блестяще!".
В конце концов, прошло всего два дня.
Мы запрыгнули в машину и поехали без остановки, попивая виски и поедая шоколад, который давал нам энергию. Я появился у входной двери Челси босой, неряшливый, в грязной шапочке, с широкой улыбкой на грязном лице.
Она ахнула... а потом рассмеялась. А потом... пошире открыла дверь.
Позже тем вечером мы с Челси впервые поцеловались под звездами. Тем временем, Джордж по уши влюбился в ее подружку.
Когда пришло время Челси и ее подруге возвращаться домой, Джорджу — в Австралию, а Марко — в Лондон, мы прощались друг с другом с грустью.
Внезапно я остался в буше один, и лишь Ади был рядом.
Что дальше?
Мы слышали о том, что неподалеку был лагерь. Два режиссера снимали документальный фильм о дикой природе, и нас пригласили познакомиться с ними.
Мы запрыгнули в "лендкрузер" и вскоре оказались в центре шумной вечеринки в буше. Мужчины и женщины пили и танцевали, и на всех были надеты причудливые маски животных, сделанные из картона и каркасной проволоки. Карнавал в Окаванго.
Лидерами этого беспредела была супружеская пара лет тридцати: Тидж и Майк. Как я понял, они и были создателями фильма. На самом деле, они владели целой кинокомпанией, а также этим лагерем. Я представился и сделал комплимент за способность устроить поистине эпичную тусовку. Они рассмеялись и сказали, что завтра придется за это расплачиваться.
Обоим было нужно рано вставать и начинать работать.
Я спросил, можно ли примазаться к ним. Я бы с удовольствием посмотрел, как снимают кино.
Они посмотрели на меня, затем переглянулись. Они знали, кто я такой, и, хотя встреча со мной в буше была достаточно неожиданна, идея нанять меня в качестве помощника была воспринята с большим трудом.
Майк сказал: "Конечно, можно. Но тебе придется поработать. Поднимать тяжелые коробки, таскать камеры, куда нужно".
Их лица выражали ожидание, что на этом все и закончится. Я улыбнулся и сказал: "Круто!".
Они были шокированы. И довольны.
Это было что-то вроде любви с первого взгляда. Взаимной.
Тидж и Майк были африканцами. Она была из Кейптауна, он — из Найроби. Однако Тидж родилась в Италии, провела свои первые годы в Милане и особенно гордилась своими миланскими корнями, источником своей душевности, как она говорила, что было почти хвастовством, который когда-либо можно было услышать от Тидж. Она даже выросла, говоря по-итальянски, хотя, к ее сожалению, уже забыла язык. Вот только она не забыла. Каждый раз, когда она попадала в больницу, она шокировала всех, когда при выходе из наркоза она бегло говорила по-итальянски.
Майк вырос на ферме, и научился ездить верхом сразу после того, как научился ходить. По счастливой случайности, его сосед был одним из первых в мире режиссеров фильмов о дикой природе. Каждый раз, когда у Майка выдавалась свободная минута, он забегал к соседу и проводил с ним время, засыпая его вопросами. Майк признал, что это было его единственным истинным призванием, и сосед признавал и поощрял это.
И Тидж, и Майк были талантливы, блестящи и всецело преданы дикой природе. Я хотел проводить как можно больше времени с ними — не только в этой поездке, но и вообще. Проблема была в том, позволят ли они мне.
Я часто ловил на себе взгляд Тидж: она с любопытством и улыбкой оценивала меня, будто я был чем-то диким, неожиданно забредшим в их лагерь. Но вместо того, чтобы прогнать меня или использовать, как сделали бы многие, она протянула руку и... погладила меня. Десятилетия наблюдений за дикой природой научили ее чувствовать дикость, почитать ее как добродетель и даже как основное право. Они с Майком были первыми людьми, которые почитали ту дикость, которая все еще была во мне, то, что не было потеряно — из-за горя и папарацци. Они были возмущены тем, что меня хотели полностью лишить остатков этой дикости, что меня стремились запереть в клетке.
В той поездке, а может быть, и в следующей, я спросил Тидж и Майка о том, как они познакомились. Они смущенно улыбнулись.
"Через общего друга", — пробормотал Майк. "Свидание вслепую", — шепнула Тидж.
Дело было в маленьком ресторанчике. Когда Майк вошел, Тидж уже сидела за столом, спиной ко входу. Она не видела Майка, только слышала его голос, но еще до того, как обернулась, она поняла по тону, тембру, изменению температуры в комнате, что что-то важное произошло.
Они прекрасно провели время за ужином, а на следующий день Тидж пошла к Майку домой выпить кофе. Она чуть не упала в обморок, когда вошла. На верхней полке его книжного шкафа стояла книга ее деда, Роберта Ардри, легендарного ученого, эссеиста, писателя (получившего номинацию на "Оскар" за сценарий фильма "Хартум"). Кроме книг ее деда, Майк расставил все другие любимые книги Тидж в том же порядке, в каком они были расставлены на ее собственных полках. Она закрыла рукой рот. Это была синхронистичность. Это был знак. Единственный раз, когда она с тех пор побывала в своей квартире, — только для того, чтобы собрать вещи. С тех пор они с Майком были вместе.
Они рассказали мне эту историю у костра. Для Марко и всей этой компании костер был главным, но для Тидж и Майка он был священным. По кругу ходили те же напитки, рассказывались те же захватывающие истории, все казалось более ритуальным. Есть несколько мест, где я чувствовал себя ближе к истине или более живым.
Тидж видела это. Она могла бы рассказать, как по-домашнему я чувствовал себя с ними. Она сказала: "Я думаю, что твое тело родилось в Британии, но твоя душа родилась здесь, в Африке".
Возможно, это был самый лучший комплимент, который мне когда-либо говорили.
После нескольких дней прогулок с ними, совместного принятия пищи с ними, влюбленности в них я почувствовал всепоглощающий покой.
И столь же всепоглощающую потребность снова увидеть Челси.
Что делать?
Я задумался. Как сделать так, чтобы это случилось? Как попасть в Кейптаун так, чтобы пресса этого не увидела и не испортила?
Ади сказал: "Поехали!".
"За рулем? Хм-м-м. Да. Блестяще!".
В конце концов, прошло всего два дня.
Мы запрыгнули в машину и поехали без остановки, попивая виски и поедая шоколад, который давал нам энергию. Я появился у входной двери Челси босой, неряшливый, в грязной шапочке, с широкой улыбкой на грязном лице.
Она ахнула... а потом рассмеялась. А потом... пошире открыла дверь.
Мы с Челси усвоили важный урок: Африка есть Африка... Но Британия всегда была Британией.
Вскоре после того, как мы прибыли в Хитроу, появились папарацци.
Для меня это никогда не было забавой, но и не было шоком. На протяжении нескольких лет после исчезновения мамы меня почти никогда не трогали, но теперь это происходило постоянно. Я посоветовал Челси относиться к этому как к хронической болезни, как к чему-то, с чем нужно было справляться.
Но она не была уверена, что хочет хроническую болезнь.
Я сказал ей, что понимаю ее. Совершенно обоснованное чувство. Но это была моя жизнь, и если бы она хотела разделить какую-то ее часть, ей пришлось бы разделять и это тоже.
"К этому привыкаешь", — солгал я.
После этого я оценил шансы того, что я когда-нибудь вновь увижу Челс, как пятьдесят на пятьдесят, ну, может быть, шестьдесят на сорок. Скорее всего, пресса лишит меня еще одного человека, отношения с которым были важны для меня. Я пытался убедить себя, что было нормальным, что, на самом деле, у меня тогда не было времени на отношения.
Мне нужно было работать.
Для начала, мне предстояли вступительные экзамены, необходимые для поступления в Королевскую военную академию в Сандхерсте.
Они длились четыре дня и совсем не походили на экзамены в Итоне. Была, конечно, некоторая работа с книгами, некоторые письменные работы, но, в основном, мы сдавали экзамены на психологическую стойкость и лидерские качества.
Выяснилось… Что у меня было и то, и другое. Я блестяще сдал экзамены.
Я был в восторге.
Мои проблемы с концентрацией внимания, моя травма из-за моей матери — ничто из этого не имело значения. Ничто из этого не имело значения для меня в британской армии. Напротив, я обнаружил, что эти вещи делали меня еще более идеальным. Армия искала таких парней, как я.
Что вы сказали, молодой человек? Родители развелись? Мама умерла? Неразрешенное горе или психологическая травма? Шагай сюда!
Вместе с известием о том, что я сдал экзамены, мне сообщили и дату явки на место службы, до которой оставалось несколько месяцев. А это означало, что у меня будет время собраться с мыслями, связать концы с концами. А еще лучше — время, которое можно провести с Челси… Если она захочет.
Она захотела. Она пригласила меня вернуться в Кейптаун, познакомиться с ее родителями.
Я приехал. И они сразу же мне понравились. Их было невозможно не полюбить. Они наслаждались забавными историями, джином с тоником, хорошей едой, охотой. Ее отец был размером с медведя, широкоплечий, милый, но, в то же время, — определенно альфач. Ее мать была миниатюрна, обладала удивительным даром слушания и часто дарила душевные обнимашки.
Я не знал, что ждет меня в будущем, я не хотел ставить телегу впереди лошади, но думал: если вы воспитываете зятя "с нуля", вы не сможете сделать это лучше, чем ее родители.
Вскоре после того, как мы прибыли в Хитроу, появились папарацци.
Для меня это никогда не было забавой, но и не было шоком. На протяжении нескольких лет после исчезновения мамы меня почти никогда не трогали, но теперь это происходило постоянно. Я посоветовал Челси относиться к этому как к хронической болезни, как к чему-то, с чем нужно было справляться.
Но она не была уверена, что хочет хроническую болезнь.
Я сказал ей, что понимаю ее. Совершенно обоснованное чувство. Но это была моя жизнь, и если бы она хотела разделить какую-то ее часть, ей пришлось бы разделять и это тоже.
"К этому привыкаешь", — солгал я.
После этого я оценил шансы того, что я когда-нибудь вновь увижу Челс, как пятьдесят на пятьдесят, ну, может быть, шестьдесят на сорок. Скорее всего, пресса лишит меня еще одного человека, отношения с которым были важны для меня. Я пытался убедить себя, что было нормальным, что, на самом деле, у меня тогда не было времени на отношения.
Мне нужно было работать.
Для начала, мне предстояли вступительные экзамены, необходимые для поступления в Королевскую военную академию в Сандхерсте.
Они длились четыре дня и совсем не походили на экзамены в Итоне. Была, конечно, некоторая работа с книгами, некоторые письменные работы, но, в основном, мы сдавали экзамены на психологическую стойкость и лидерские качества.
Выяснилось… Что у меня было и то, и другое. Я блестяще сдал экзамены.
Я был в восторге.
Мои проблемы с концентрацией внимания, моя травма из-за моей матери — ничто из этого не имело значения. Ничто из этого не имело значения для меня в британской армии. Напротив, я обнаружил, что эти вещи делали меня еще более идеальным. Армия искала таких парней, как я.
Что вы сказали, молодой человек? Родители развелись? Мама умерла? Неразрешенное горе или психологическая травма? Шагай сюда!
Вместе с известием о том, что я сдал экзамены, мне сообщили и дату явки на место службы, до которой оставалось несколько месяцев. А это означало, что у меня будет время собраться с мыслями, связать концы с концами. А еще лучше — время, которое можно провести с Челси… Если она захочет.
Она захотела. Она пригласила меня вернуться в Кейптаун, познакомиться с ее родителями.
Я приехал. И они сразу же мне понравились. Их было невозможно не полюбить. Они наслаждались забавными историями, джином с тоником, хорошей едой, охотой. Ее отец был размером с медведя, широкоплечий, милый, но, в то же время, — определенно альфач. Ее мать была миниатюрна, обладала удивительным даром слушания и часто дарила душевные обнимашки.
Я не знал, что ждет меня в будущем, я не хотел ставить телегу впереди лошади, но думал: если вы воспитываете зятя "с нуля", вы не сможете сделать это лучше, чем ее родители.
В воздухе будто что-то витало. Как раз в тот момент, когда у меня начался новый роман, па объявил о своем решении жениться. Он спросил у бабули разрешения, и она согласилась. С неохотой, как сообщали.
Несмотря на то, что мы с Вилли отчаянно уговаривали его не делать этого, па шел напролом. Мы пожали ему руку, пожелали всего наилучшего. Никаких обид. Мы поняли, что он наконец-то будет с женщиной, которую он любил, с женщиной, которую он всегда любил, с женщиной, которую судьба, возможно, предназначила ему в первую очередь. Какую бы горечь или печаль мы ни испытывали по поводу завершения очередного цикла в истории с мамой, мы понимали, что это не имеет отношения к делу.
Кроме того, мы сочувствовали па и Камилле как паре. Они превзошли свое невезение и вышли на новый уровень. После многих лет безуспешной тоски они оказались всего в нескольких шагах от счастья... Но новые препятствия продолжали возникать. Сначала пошли споры о характере церемонии. Придворные настаивали, что это должна быть гражданская церемония, потому что па как будущий верховный правитель англиканской церкви не мог жениться на разведенной женщине в церкви. Потом пошли яростные дебаты о выборе места проведения церемонии. Если гражданская церемония должна была состояться в Виндзорском замке, который пара выбрала в первую очередь, то Виндзор сначала должен был бы получить лицензию на проведение гражданских свадеб, и если бы это произошло, то всем в Британии было бы разрешено проводить свои гражданские свадьбы там. Никто этого не хотел.
Поэтому было принято решение, что свадьба состоится в Виндзорском Гилдхолле.
Но потом скончался папа римский.
Сбитый с толку, я спросил Вилли, какое отношение папа римский имеет к нашему па.
Как оказалось, очень большое. Па и Камилла не хотели жениться в день похорон папы римского. Плохая карма. Меньше прессы. Более того, бабуля хотела, чтобы на тех похоронах ее представлял па.
Свадебные планы вновь изменились.
Задержка шла за задержкой, и, если внимательно прислушаться, можно было услышать разносящиеся по дворцовой территории крики и стоны отчаяния. Нельзя было определить, чьи они были: организатора свадьбы или Камиллы (или па).
Помимо сочувствия к ним, я не мог не думать, что какая-то сила во Вселенной (мамочка?) скорее блокировала, чем благословляла, их союз. Может быть, Вселенная предотвращает то, что не одобряет?
Когда свадьба, наконец, состоялась — без бабули, которая решила не присутствовать, — это стало почти катарсисом для всех, даже для меня. Стоя у алтаря, я, в основном, держал голову опущенной, обратив глаза в пол, как во время похорон мамы, но несколько раз украдкой бросал взгляды на жениха и невесту и каждый раз думал: "Молодцы".
И при этом также думал: "Прощай".
Не было никаких сомнений в том, что этот брак отнимет у нас па. Не в каком-то физическом смысле, не каким-то преднамеренным или злонамеренным образом, но, тем не менее, мы разойдемся. Он входил в новое пространство, замкнутое пространство, плотно изолированное пространство. Я предсказывал, что мы с Вилли будем реже видеться с па, и это вызывало у меня смешанные чувства. Мне не нравилась потеря второго родителя, и у меня были сложные чувства по поводу приобретения приемного родителя, который, как я полагал, недавно принес меня в жертву на алтарь своего личного пиара. Но я видел улыбку па, и с этим было трудно спорить, и еще труднее отрицать причину: Камилла. Я хотел так много всего, но был удивлен, обнаружив во время их свадьбы, что одна из вещей, которых я все еще хотел больше всего, — чтобы мой отец был счастлив.
Забавно, но я хотел, чтобы и Камилла была счастлива. Может быть, она была бы менее опасна, если бы была счастлива?
Писали, что мы с Вилли выскользнули из церкви и прикрепили на их машину табличку "НОВОБРАЧНЫЕ". Не думаю, что мы так сделали.
Я мог бы повесить табличку: "БУДЬ СЧАСТЛИВ".
Если бы я тогда об этом подумал.
Помню, как наблюдал за их отъездом и думал: они счастливы. Они действительно счастливы.
Черт побери, я бы хотел, чтобы все мы были счастливы.
Несмотря на то, что мы с Вилли отчаянно уговаривали его не делать этого, па шел напролом. Мы пожали ему руку, пожелали всего наилучшего. Никаких обид. Мы поняли, что он наконец-то будет с женщиной, которую он любил, с женщиной, которую он всегда любил, с женщиной, которую судьба, возможно, предназначила ему в первую очередь. Какую бы горечь или печаль мы ни испытывали по поводу завершения очередного цикла в истории с мамой, мы понимали, что это не имеет отношения к делу.
Кроме того, мы сочувствовали па и Камилле как паре. Они превзошли свое невезение и вышли на новый уровень. После многих лет безуспешной тоски они оказались всего в нескольких шагах от счастья... Но новые препятствия продолжали возникать. Сначала пошли споры о характере церемонии. Придворные настаивали, что это должна быть гражданская церемония, потому что па как будущий верховный правитель англиканской церкви не мог жениться на разведенной женщине в церкви. Потом пошли яростные дебаты о выборе места проведения церемонии. Если гражданская церемония должна была состояться в Виндзорском замке, который пара выбрала в первую очередь, то Виндзор сначала должен был бы получить лицензию на проведение гражданских свадеб, и если бы это произошло, то всем в Британии было бы разрешено проводить свои гражданские свадьбы там. Никто этого не хотел.
Поэтому было принято решение, что свадьба состоится в Виндзорском Гилдхолле.
Но потом скончался папа римский.
Сбитый с толку, я спросил Вилли, какое отношение папа римский имеет к нашему па.
Как оказалось, очень большое. Па и Камилла не хотели жениться в день похорон папы римского. Плохая карма. Меньше прессы. Более того, бабуля хотела, чтобы на тех похоронах ее представлял па.
Свадебные планы вновь изменились.
Задержка шла за задержкой, и, если внимательно прислушаться, можно было услышать разносящиеся по дворцовой территории крики и стоны отчаяния. Нельзя было определить, чьи они были: организатора свадьбы или Камиллы (или па).
Помимо сочувствия к ним, я не мог не думать, что какая-то сила во Вселенной (мамочка?) скорее блокировала, чем благословляла, их союз. Может быть, Вселенная предотвращает то, что не одобряет?
Когда свадьба, наконец, состоялась — без бабули, которая решила не присутствовать, — это стало почти катарсисом для всех, даже для меня. Стоя у алтаря, я, в основном, держал голову опущенной, обратив глаза в пол, как во время похорон мамы, но несколько раз украдкой бросал взгляды на жениха и невесту и каждый раз думал: "Молодцы".
И при этом также думал: "Прощай".
Не было никаких сомнений в том, что этот брак отнимет у нас па. Не в каком-то физическом смысле, не каким-то преднамеренным или злонамеренным образом, но, тем не менее, мы разойдемся. Он входил в новое пространство, замкнутое пространство, плотно изолированное пространство. Я предсказывал, что мы с Вилли будем реже видеться с па, и это вызывало у меня смешанные чувства. Мне не нравилась потеря второго родителя, и у меня были сложные чувства по поводу приобретения приемного родителя, который, как я полагал, недавно принес меня в жертву на алтарь своего личного пиара. Но я видел улыбку па, и с этим было трудно спорить, и еще труднее отрицать причину: Камилла. Я хотел так много всего, но был удивлен, обнаружив во время их свадьбы, что одна из вещей, которых я все еще хотел больше всего, — чтобы мой отец был счастлив.
Забавно, но я хотел, чтобы и Камилла была счастлива. Может быть, она была бы менее опасна, если бы была счастлива?
Писали, что мы с Вилли выскользнули из церкви и прикрепили на их машину табличку "НОВОБРАЧНЫЕ". Не думаю, что мы так сделали.
Я мог бы повесить табличку: "БУДЬ СЧАСТЛИВ".
Если бы я тогда об этом подумал.
Помню, как наблюдал за их отъездом и думал: они счастливы. Они действительно счастливы.
Черт побери, я бы хотел, чтобы все мы были счастливы.
Примерно тогда же, незадолго до свадьбы или, возможно, сразу после нее, мы с Вилли отправились на учения в подразделение специального назначения ВМС Британии. Это не было официальными учениями. Просто мальчики играют в свои игрушки, как мы это называли. Это была, большей частью, шутка, хоть она и выросла из давней и торжественной традиции.
Наша семья всегда поддерживала тесные связи с британскими военными. Иногда это означало официальный визит, иногда обычный обед. Иногда — частную беседу с мужчинами и женщинами, вернувшимися с войны. Но иногда это означало и получение интенсивной физической нагрузки. Ничто так не выражало уважение к военным, как выполнение (или попытка выполнения) того, что делали они.
Такие учения всегда держались в секрете от прессы. Военные предпочитали, чтобы это было именно так, и, видит Бог, члены королевской семьи — тоже.
Именно мама взяла нас с Вилли на наши первые военные учения — в тактический домик в Херефордшире. Нас троих поместили в комнату, велев не двигаться. Затем в комнате стало темно. Отряд вышиб дверь ногой. Они бросали светошумовые гранаты, напугав нас до полусмерти, что и было их целью. Они хотели научить нас, как реагировать, “если когда-нибудь” наши жизни окажутся под угрозой.
Если когда-нибудь? Мы рассмеялись. Вы видели нашу почту?
Но тот день Вилли был другим. Гораздо более физически активный и вовлеченный. Меньше обучения, больше адреналина. Мы промчались по гавани Пул-Харбор на скоростных катерах, “атаковали” фрегат, вскарабкались по его кабельным лестницам, стреляя из 9-миллиметровых MP5, заряженных пулями для пейнтбола. В ходе одного учения мы сбежали по металлической лестнице в трюм фрегата. Кто-то выключил свет — как полагаю, чтобы сделать наше занятие более интересным. В кромешной темноте, когда мне оставалось всего четыре ступеньки, я упал, приземлившись на левое колено, в которое тут же вонзился болт, торчавший из пола.
Адская боль захлестнула меня.
Мне удалось встать, продолжить движение, и закончить занятие. Но в конце учений мы спрыгнули с вертолетной площадки лодки в воду, и я вдруг обнаружил, что мое колено не работает. Вся моя нога не работала. Когда я вышел из воды и снял гидрокостюм, Вилли посмотрел вниз и побледнел.
Из моего колена хлестала кровь. Парамедики были там через несколько минут.
Через несколько недель Дворец объявил, что моя служба в армии будет отложена. На неопределенный срок.
Репортеры требовали объяснить, почему.
Команда Дворца по связям с общественностью сообщила им: "Принц Гарри повредил колено, играя в регби".
Когда я читал газеты, моя нога заледенела и приподнялась, а я запрокинул голову и рассмеялся. Я не мог не насладиться капелькой самодовольного ликования, когда газеты, в кои-то веки, невольно напечатали ложь обо мне.
Однако вскоре они отомстили. Они начали продвигать историю о том, что я боялся идти в армию, что я отлынивал, используя фальшивую травму колена как способ оттянуть время.
Как сказали они, я струсил.
Наша семья всегда поддерживала тесные связи с британскими военными. Иногда это означало официальный визит, иногда обычный обед. Иногда — частную беседу с мужчинами и женщинами, вернувшимися с войны. Но иногда это означало и получение интенсивной физической нагрузки. Ничто так не выражало уважение к военным, как выполнение (или попытка выполнения) того, что делали они.
Такие учения всегда держались в секрете от прессы. Военные предпочитали, чтобы это было именно так, и, видит Бог, члены королевской семьи — тоже.
Именно мама взяла нас с Вилли на наши первые военные учения — в тактический домик в Херефордшире. Нас троих поместили в комнату, велев не двигаться. Затем в комнате стало темно. Отряд вышиб дверь ногой. Они бросали светошумовые гранаты, напугав нас до полусмерти, что и было их целью. Они хотели научить нас, как реагировать, “если когда-нибудь” наши жизни окажутся под угрозой.
Если когда-нибудь? Мы рассмеялись. Вы видели нашу почту?
Но тот день Вилли был другим. Гораздо более физически активный и вовлеченный. Меньше обучения, больше адреналина. Мы промчались по гавани Пул-Харбор на скоростных катерах, “атаковали” фрегат, вскарабкались по его кабельным лестницам, стреляя из 9-миллиметровых MP5, заряженных пулями для пейнтбола. В ходе одного учения мы сбежали по металлической лестнице в трюм фрегата. Кто-то выключил свет — как полагаю, чтобы сделать наше занятие более интересным. В кромешной темноте, когда мне оставалось всего четыре ступеньки, я упал, приземлившись на левое колено, в которое тут же вонзился болт, торчавший из пола.
Адская боль захлестнула меня.
Мне удалось встать, продолжить движение, и закончить занятие. Но в конце учений мы спрыгнули с вертолетной площадки лодки в воду, и я вдруг обнаружил, что мое колено не работает. Вся моя нога не работала. Когда я вышел из воды и снял гидрокостюм, Вилли посмотрел вниз и побледнел.
Из моего колена хлестала кровь. Парамедики были там через несколько минут.
Через несколько недель Дворец объявил, что моя служба в армии будет отложена. На неопределенный срок.
Репортеры требовали объяснить, почему.
Команда Дворца по связям с общественностью сообщила им: "Принц Гарри повредил колено, играя в регби".
Когда я читал газеты, моя нога заледенела и приподнялась, а я запрокинул голову и рассмеялся. Я не мог не насладиться капелькой самодовольного ликования, когда газеты, в кои-то веки, невольно напечатали ложь обо мне.
Однако вскоре они отомстили. Они начали продвигать историю о том, что я боялся идти в армию, что я отлынивал, используя фальшивую травму колена как способ оттянуть время.
Как сказали они, я струсил.
Один из друзей Уилли отмечал день рождения. В сельской местности недалеко от Глостершира. Это была не просто вечеринка по случаю дня рождения, а костюмированная вечеринка на
неприятную тему: туземцы и колонизаторы. Гости должны были одеться соответственно.
Был январь 2005 года.
Я не любил костюмированные вечеринки. И я терпеть не мог темы, которые для них подбирались. То ли последний, то ли предпоследний день рождения Вилли отмечался проведением костюмированной вечеринки на тему: "Из Африки". Меня это раздражало и расстраивало. Каждый раз, когда я отправлялся в Африку, я надевал шорты и футболку, может быть, с надписью Kikoi. Это подойдет, Вилли? Но это было во много раз хуже.
В моем гардеробе не было ни одного предмета местной или колониальной одежды. Я жил то с папой и Камиллой, то в Сент-Джеймсе, то в Хайгроуве, то есть, в основном "на чемоданах", и мне было наплевать на одежду. Большую часть времени я выглядел так, как будто одевался в очень темной и беспорядочной комнате. Поэтому костюмированная вечеринка с определенной тематикой была для меня кошмаром.
Я пас. Хренушки вам.
Вилли, однако, настоял на своем. "Мы подберем тебе что-нибудь, Гарольд".
Его новая подружка обещала помочь.
Мне она нравилась. Она была беззаботной, милой и доброй. После колледжа она провела год во Флоренции, изучая фотографию, искусство. И одежду. Она любила одежду.
Ее звали Кейт. Я забыл, туземную или колониальную вещь она надела на вечеринку, но с ее помощью Вилли выбрал для себя какой-то... кошачий наряд. Облегающее трико с (если я правильно помню) упругим, пружинистым хвостом. Он примерил его для нас и выглядел как нечто среднее между Тигрой и Барышниковым. Мы с Кейт веселились, показывая на него пальцами и катаясь по полу. Это выглядело нелепо, особенно при обзоре в трехстворчатом зеркале. Но нелепость, как они оба сказали, была смыслом предстоящей вечеринки.
Мне нравилось смотреть, как Кейт смеется. Но больше мне нравилось смешить ее. И у меня это неплохо получалось. Моя явная глупая сторона соединилась с ее замаскированной глупой стороной. Всякий раз, когда я беспокоился, что Кейт будет той, кто заберет у меня Вилли, я утешал себя мыслями о том, как мы будем смеяться вместе в будущем, и говорил себе, как все было бы здорово, если бы у меня была серьезная девушка, которая могла бы смеяться вместе с нами. Это могла быть и Челси.
Может быть, подумал я, я смогу рассмешить Кейт своим костюмом.
Но что бы это было? Кем будет Гарольд? Это стало постоянной темой наших разговоров.
В день вечеринки было решено, что я поеду в соседнюю деревню Нейлсворт, где находилась известная мастерская, в которой можно было взять костюм напрокат. Конечно, я там что-нибудь найду.
Возможно, не совсем чистое, хотя некоторые вещи возвращают в мастерскую в полном порядке. Там стоял незабываемый запах. Я помню эту вонь, отдающую затхлостью и плесенью, с оттенком чего-то еще, чего-то неопределяемого, чего-то переносимого по воздуху, в закрытом помещении, где висели сотни пар брюк, которыми на протяжении нескольких десятилетий пользовались тысячи людей.
Я ходил вдоль рядов стеллажей взад и вперед, просматривая вещи, но не увидел ничего, что бы мне понравилось.
Поскольку время поджимало, я сузил свои возможности до двух.
Униформа британского пилота.
И нацистская форма песочного цвета. С повязкой со свастикой на рукаве.
И плоская фуражка.
Я позвонил Вилли и Кейт, спросив, что они думают. "Нацистская форма", — сказали они.
Я взял ее напрокат, дополнив ее дурацкими усами, и вернулся домой. Примерил все это.
Они оба взвыли. Это было даже хуже, чем трико Вилли! Выглядело гораздо нелепее!
В чем, опять же, и был смысл.
Но усы нужно было обрезать, поэтому я обрезал их на концах, став очень похожим на Гитлера. Затем добавил брюки-карго.
Мы отправились на вечеринку, где никто даже дважды не взглянул на мой костюм. Все "туземцы" и "колонисты" были больше сосредоточены на том, чтобы напиться и полапать друг друга. Никто не обратил на меня никакого внимания, что я расценил как маленькую победу.
Кто-то, однако, меня сфотографировал. Несколько дней спустя этот кто-то увидел возможность заработать немного денег или причинить проблемы и обратился к репортеру. Сколько стоят снимки с вечеринки, на которой присутствовали молодые члены королевской семьи? Думали, что жемчужиной станет Вилли в своем трико.
Но репортер заметил кое-что еще. Оп-п-пачки, а это что? Запасной? В нацистском костюме?
По сообщениям, которые я слышал, состоялся некоторый торг из-за цены. Была согласована сумма в размере пять тысяч фунтов, и несколько недель спустя фотография появилась во всех газетах мира под огромными заголовками:
"Хайль Гарри!". "Наследник с отклонениями".
"Королевский "хайль", за который придется заплатить".
То, что последовало за этим, было диким штормом, который, как мне временами казалось, полностью поглотит меня. И я чувствовал, что заслуживаю того, чтобы меня поглотили. В течение следующих нескольких недель и месяцев были моменты, когда я думал, что могу умереть от стыда.
Типичной реакцией на фотографии было: "О чем он думал?". Самым простым ответом было: "Я не думал". Когда я увидел эти фотографии, я сразу понял, что мой мозг был отключен, что, возможно, он был отключен на некоторое время. Я хотел пройти по всей Британии, стуча в каждую дверь и объясняя людям: "Я не думал. Я не хотел ничего плохого". Но это не имело бы никакого значения. Решение было быстрым и суровым. Я был либо криптонацистом, либо психически неполноценным.
Я повернулся к Вилли. Он сочувствовал, но сказать было особо нечего. Потом я позвонил па. К моему удивлению, он был безмятежен. Сначала я заподозрил неладное. Я подумал, что, возможно, он рассматривает мой кризис как еще одну возможность усилить свой пиар. Но он говорил со мной с такой нежностью, с таким искренним состраданием, что я был обезоружен. И был благодарен.
Он не стал приукрашивать факты. "Мальчик мой, как ты мог быть таким глупым?". Мои щеки горели. "Знаю, знаю". Но он быстро переключился и сказал, что это была глупость молодости, что он помнит, как его публично поносили за юношеские грехи, и это было несправедливо, потому что молодость — это время, когда ты по определению еще "не готов". "Ты все еще растешь, все еще становишься, все еще учишься", — сказал он. Он не упоминал свои конкретные унижения из юности, но я знал про них. Его самые интимные разговоры просочились в сеть, его самые непродуманные высказывания были раструблены по всему свету. Были допрошены его бывшие подружки, и их оценка его способностей заниматься любовью была размножена таблоидами и даже книгами. Он знал все об унижении.
Он пообещал мне, что ярость по этому поводу пройдет, стыд исчезнет. Я был благодарен ему за это обещание, даже хотя — или, может быть, потому — что знал, что оно ложное. Стыд не исчезнет никогда. Он и не должен исчезнуть.
День за днем скандал разгорался. Меня ругали в газетах, по радио, на ТВ. Члены парламента призвали отрубить мне голову и насадить ее на пику. Кто-то заявил, что мне следует запретить учиться в военной академии в Сандхерсте.
Поэтому, по мнению сотрудников па, чтобы успокоить людей, потребуется некоторая помощь. Мне нужно было бы совершить какое-то публичное искупление.
Меня это устраивает, сказал я. Чем скорее, тем лучше. Итак, па отправил меня к священнику.
неприятную тему: туземцы и колонизаторы. Гости должны были одеться соответственно.
Был январь 2005 года.
Я не любил костюмированные вечеринки. И я терпеть не мог темы, которые для них подбирались. То ли последний, то ли предпоследний день рождения Вилли отмечался проведением костюмированной вечеринки на тему: "Из Африки". Меня это раздражало и расстраивало. Каждый раз, когда я отправлялся в Африку, я надевал шорты и футболку, может быть, с надписью Kikoi. Это подойдет, Вилли? Но это было во много раз хуже.
В моем гардеробе не было ни одного предмета местной или колониальной одежды. Я жил то с папой и Камиллой, то в Сент-Джеймсе, то в Хайгроуве, то есть, в основном "на чемоданах", и мне было наплевать на одежду. Большую часть времени я выглядел так, как будто одевался в очень темной и беспорядочной комнате. Поэтому костюмированная вечеринка с определенной тематикой была для меня кошмаром.
Я пас. Хренушки вам.
Вилли, однако, настоял на своем. "Мы подберем тебе что-нибудь, Гарольд".
Его новая подружка обещала помочь.
Мне она нравилась. Она была беззаботной, милой и доброй. После колледжа она провела год во Флоренции, изучая фотографию, искусство. И одежду. Она любила одежду.
Ее звали Кейт. Я забыл, туземную или колониальную вещь она надела на вечеринку, но с ее помощью Вилли выбрал для себя какой-то... кошачий наряд. Облегающее трико с (если я правильно помню) упругим, пружинистым хвостом. Он примерил его для нас и выглядел как нечто среднее между Тигрой и Барышниковым. Мы с Кейт веселились, показывая на него пальцами и катаясь по полу. Это выглядело нелепо, особенно при обзоре в трехстворчатом зеркале. Но нелепость, как они оба сказали, была смыслом предстоящей вечеринки.
Мне нравилось смотреть, как Кейт смеется. Но больше мне нравилось смешить ее. И у меня это неплохо получалось. Моя явная глупая сторона соединилась с ее замаскированной глупой стороной. Всякий раз, когда я беспокоился, что Кейт будет той, кто заберет у меня Вилли, я утешал себя мыслями о том, как мы будем смеяться вместе в будущем, и говорил себе, как все было бы здорово, если бы у меня была серьезная девушка, которая могла бы смеяться вместе с нами. Это могла быть и Челси.
Может быть, подумал я, я смогу рассмешить Кейт своим костюмом.
Но что бы это было? Кем будет Гарольд? Это стало постоянной темой наших разговоров.
В день вечеринки было решено, что я поеду в соседнюю деревню Нейлсворт, где находилась известная мастерская, в которой можно было взять костюм напрокат. Конечно, я там что-нибудь найду.
Возможно, не совсем чистое, хотя некоторые вещи возвращают в мастерскую в полном порядке. Там стоял незабываемый запах. Я помню эту вонь, отдающую затхлостью и плесенью, с оттенком чего-то еще, чего-то неопределяемого, чего-то переносимого по воздуху, в закрытом помещении, где висели сотни пар брюк, которыми на протяжении нескольких десятилетий пользовались тысячи людей.
Я ходил вдоль рядов стеллажей взад и вперед, просматривая вещи, но не увидел ничего, что бы мне понравилось.
Поскольку время поджимало, я сузил свои возможности до двух.
Униформа британского пилота.
И нацистская форма песочного цвета. С повязкой со свастикой на рукаве.
И плоская фуражка.
Я позвонил Вилли и Кейт, спросив, что они думают. "Нацистская форма", — сказали они.
Я взял ее напрокат, дополнив ее дурацкими усами, и вернулся домой. Примерил все это.
Они оба взвыли. Это было даже хуже, чем трико Вилли! Выглядело гораздо нелепее!
В чем, опять же, и был смысл.
Но усы нужно было обрезать, поэтому я обрезал их на концах, став очень похожим на Гитлера. Затем добавил брюки-карго.
Мы отправились на вечеринку, где никто даже дважды не взглянул на мой костюм. Все "туземцы" и "колонисты" были больше сосредоточены на том, чтобы напиться и полапать друг друга. Никто не обратил на меня никакого внимания, что я расценил как маленькую победу.
Кто-то, однако, меня сфотографировал. Несколько дней спустя этот кто-то увидел возможность заработать немного денег или причинить проблемы и обратился к репортеру. Сколько стоят снимки с вечеринки, на которой присутствовали молодые члены королевской семьи? Думали, что жемчужиной станет Вилли в своем трико.
Но репортер заметил кое-что еще. Оп-п-пачки, а это что? Запасной? В нацистском костюме?
По сообщениям, которые я слышал, состоялся некоторый торг из-за цены. Была согласована сумма в размере пять тысяч фунтов, и несколько недель спустя фотография появилась во всех газетах мира под огромными заголовками:
"Хайль Гарри!". "Наследник с отклонениями".
"Королевский "хайль", за который придется заплатить".
То, что последовало за этим, было диким штормом, который, как мне временами казалось, полностью поглотит меня. И я чувствовал, что заслуживаю того, чтобы меня поглотили. В течение следующих нескольких недель и месяцев были моменты, когда я думал, что могу умереть от стыда.
Типичной реакцией на фотографии было: "О чем он думал?". Самым простым ответом было: "Я не думал". Когда я увидел эти фотографии, я сразу понял, что мой мозг был отключен, что, возможно, он был отключен на некоторое время. Я хотел пройти по всей Британии, стуча в каждую дверь и объясняя людям: "Я не думал. Я не хотел ничего плохого". Но это не имело бы никакого значения. Решение было быстрым и суровым. Я был либо криптонацистом, либо психически неполноценным.
Я повернулся к Вилли. Он сочувствовал, но сказать было особо нечего. Потом я позвонил па. К моему удивлению, он был безмятежен. Сначала я заподозрил неладное. Я подумал, что, возможно, он рассматривает мой кризис как еще одну возможность усилить свой пиар. Но он говорил со мной с такой нежностью, с таким искренним состраданием, что я был обезоружен. И был благодарен.
Он не стал приукрашивать факты. "Мальчик мой, как ты мог быть таким глупым?". Мои щеки горели. "Знаю, знаю". Но он быстро переключился и сказал, что это была глупость молодости, что он помнит, как его публично поносили за юношеские грехи, и это было несправедливо, потому что молодость — это время, когда ты по определению еще "не готов". "Ты все еще растешь, все еще становишься, все еще учишься", — сказал он. Он не упоминал свои конкретные унижения из юности, но я знал про них. Его самые интимные разговоры просочились в сеть, его самые непродуманные высказывания были раструблены по всему свету. Были допрошены его бывшие подружки, и их оценка его способностей заниматься любовью была размножена таблоидами и даже книгами. Он знал все об унижении.
Он пообещал мне, что ярость по этому поводу пройдет, стыд исчезнет. Я был благодарен ему за это обещание, даже хотя — или, может быть, потому — что знал, что оно ложное. Стыд не исчезнет никогда. Он и не должен исчезнуть.
День за днем скандал разгорался. Меня ругали в газетах, по радио, на ТВ. Члены парламента призвали отрубить мне голову и насадить ее на пику. Кто-то заявил, что мне следует запретить учиться в военной академии в Сандхерсте.
Поэтому, по мнению сотрудников па, чтобы успокоить людей, потребуется некоторая помощь. Мне нужно было бы совершить какое-то публичное искупление.
Меня это устраивает, сказал я. Чем скорее, тем лучше. Итак, па отправил меня к священнику.
С бородой и в очках, с глубокими морщинами на лице и темными мудрыми глазами, это был главным раввин Британии, как мне говорили. Но сразу же я увидел, что он был гораздо большее масштабной личностью. Выдающийся ученый, религиозный философ, продуктивный писатель, автор более чем двух десятков книг, он проводил много дней, глядя в окна и размышляя о первопричинах печали, зла, ненависти.
Он предложил мне чашечку чая и сразу перешел к делу. Он не стеснялся в выражениях. Он осудил мои действия. Он не был недобрым, но это должно было быть сказано. Обойти это было невозможно.
Он также поместил мою глупость в исторический контекст. Он говорил о шести миллионах уничтоженных. Евреи, поляки, инакомыслящие, интеллектуалы, гомосексуалисты. Дети, младенцы, старики превратились в пепел и дым.
Всего несколько десятков лет назад.
Я приехал к нему домой, чувствуя стыд. Теперь я чувствовал нечто другое — бесконечное отвращение к самому себе.
Но это не было целью раввина. Он, безусловно, не хотел, чтобы я ушел от него в таком состоянии. Он убеждал меня не расстраиваться из-за своей ошибки, а вместо этого быть мотивированным. Он говорил со мной с тем качеством, которое часто встречается у по-настоящему мудрых людей, — с прощением. Он заверил меня, что люди делают и говорят глупости, но это не обязательно должно быть их внутренней природой. По его словам, я показывал свою истинную природу, стремясь искупить вину. Стремясь к отпущению моих грехов.
В той мере, в какой он был способен и имел право, он отпустил мне грехи. Он дал мне прощение. Он велел мне поднять голову, идти вперед и использовать этот опыт, чтобы сделать мир лучше. Стать учителем этого. Хеннерсу, подумал я, понравилось бы, как это звучит. Хеннерсу — с его любовью к преподаванию.
Что бы я ни делал, призывы отстранить меня от службы в армии звучали все громче. Высшее руководство, однако, держалось стойко. По их словам, если бы принц Гарри служил в армии, когда изображал из себя фюрера, он был бы подвергнут дисциплинарному взысканию.
Но он еще не в армии, добавили они. Так что, он совершенно спокойно может вести себя, как болван.
Он предложил мне чашечку чая и сразу перешел к делу. Он не стеснялся в выражениях. Он осудил мои действия. Он не был недобрым, но это должно было быть сказано. Обойти это было невозможно.
Он также поместил мою глупость в исторический контекст. Он говорил о шести миллионах уничтоженных. Евреи, поляки, инакомыслящие, интеллектуалы, гомосексуалисты. Дети, младенцы, старики превратились в пепел и дым.
Всего несколько десятков лет назад.
Я приехал к нему домой, чувствуя стыд. Теперь я чувствовал нечто другое — бесконечное отвращение к самому себе.
Но это не было целью раввина. Он, безусловно, не хотел, чтобы я ушел от него в таком состоянии. Он убеждал меня не расстраиваться из-за своей ошибки, а вместо этого быть мотивированным. Он говорил со мной с тем качеством, которое часто встречается у по-настоящему мудрых людей, — с прощением. Он заверил меня, что люди делают и говорят глупости, но это не обязательно должно быть их внутренней природой. По его словам, я показывал свою истинную природу, стремясь искупить вину. Стремясь к отпущению моих грехов.
В той мере, в какой он был способен и имел право, он отпустил мне грехи. Он дал мне прощение. Он велел мне поднять голову, идти вперед и использовать этот опыт, чтобы сделать мир лучше. Стать учителем этого. Хеннерсу, подумал я, понравилось бы, как это звучит. Хеннерсу — с его любовью к преподаванию.
Что бы я ни делал, призывы отстранить меня от службы в армии звучали все громче. Высшее руководство, однако, держалось стойко. По их словам, если бы принц Гарри служил в армии, когда изображал из себя фюрера, он был бы подвергнут дисциплинарному взысканию.
Но он еще не в армии, добавили они. Так что, он совершенно спокойно может вести себя, как болван.
Он должен был стать нашим новым личным секретарем: его звали Джейми Лоутером-Пинкертоном. Но я не припоминаю, чтобы мы с Вилли называли его как-то иначе,
чем Джей-Эл-Пи [прим. пер.: JLP, аббревиатура его имени].
Мы должны были просто назвать его Марко II. Или, может, Марко 2.0. Он должен был не только заменить нам Марко, но и стать более официальной, более детализированной, более постоянной версией нашего дорогого друга.
Нам сказали, что все, что Марко делал неофициально, присматривая, направляя и консультируя, Джей-Эл-Пи теперь будет делать официально. На самом деле именно Марко нашел Джея-Эл-Пи и порекомендовал его па, а затем обучил его. Так что, мы доверяли этому человеку уже с самого начала. Он пришел к нам, получив печать одобрения. Марко сказал, что он был хорошим человеком.
Крайне спокойный, слегка чопорный, Джей-Эл-Пи носил блестящие золотые запонки и золотое кольцо с печаткой, что было символами его честности, постоянства и непоколебимой веры в определенный вид неизменного стиля. Всегда было ощущение, что даже в утро Армагеддона Джей-Эл-Пи застегнет эти амулеты, прежде чем выйти из дома.
Однако, несмотря на свой показной лоск и "глянцевый" внешний вид, Джей-Эл-Пи был силой, он получил лучшую военную подготовку Британии, что означало, в частности, что он не занимался ерундой. Он не шел на компромиссы, и все вокруг, казалось, знали это. Когда британские чиновники решили начать массированное наступление на колумбийский наркокартель, они выбрали Джей-Эл-Пи для возглавления этого наступления. Когда актер Юэн Макгрегор решил отправиться в трехмесячное путешествие на мотоцикле по Монголии, Сибири и Украине, для чего ему требовалось обучение навыкам выживания, он обратился к Джею-Эл-Пи.
Лучшими для меня чертами в этом человеке были его почитание истины, его опыт в истине. Он был полной противоположностью стольким людям, работающим в правительстве и во Дворце. Итак, вскоре после того, как он начал работать на нас с Вилли, я попросил его помочь мне докопаться до правды — в виде доступа к засекреченным полицейским досье об аварии, в которой погибла мама.
Он отвел взгляд. Да, он работал на Вилли и на меня, но он и заботился о нас, равно как и о соблюдении традиций и субординации. Моя просьба, казалось, ставила под угрозу все эти пункты. Он поморщился и нахмурил лоб, несколько бесформеннвую область, поскольку у Джея-Эл-Пи было не так много волос. Наконец, он пригладил угольного цвета волосы, оставшиеся по обеим сторонам, и сказал, что, если бы он раздобыл эти досье, они бы очень огорчили меня. "На самом деле огорчили бы, Гарри".
Да. Знаю, в чем дело.
Вроде как".
Он кивнул. "А, хм-м-м, понятно".
Несколько дней спустя он привел меня в крошечный офис на задней лестнице в Сент-Джеймсском дворце и вручил мне коричневый конверт с надписью "Не сгибать". Он сказал, что решил не показывать мне все полицейские досье. Он их просмотрел и удалил более... “сложные” из них. "Ради тебя самого".
Я был разочарован.
Но не стал спорить. Если Джей-Эл-Пи не думал, что я это выдержу, вероятно, я бы и не выдержал.
Я поблагодарил его за то, что он хранил меня.
Он сказал, что оставит меня в покое, а затем вышел. Я несколько раз вдохнул и и открыл досье.
Фотографии, сделанные снаружи. За пределами туннеля, в котором произошла авария. Фото с видом в направлении внутрь туннеля.
Фото внутреннего вида туннеля. Фото на паре метров внутри туннеля.
Фото почти в середине. Фото в самой середине туннеля. Фото на выезде из туннеля.
Наконец... крупные планы разбитого "мерседеса", который, как говорили, въехал в туннель около полуночи и так и не выехал целым.
Все фото были, казалось, сделаны полицейскими. Но потом я понял, что многие, если не большинство, были сделаны папарацци и другими фотографов на месте происшествия. Парижская полиция изъяла их фотокамеры. Некоторые фотографии были сделаны через несколько мгновений после катастрофы, другие — гораздо позже. На некоторых были изображены двигающиеся полицейские, на других — толпящиеся и глазеющие зеваки. Все это создавало ощущение хаоса, позорной карнавальной атмосферы.
Теперь пошли более подробные фотографии, более четкие, более близкие, сделанные внутри автомобиля. Там было безжизненное тело маминого друга, который, как я теперь знал, был ее любовником. Там был ее телохранитель, который выжил в аварии, получив страшные травмы. И был водитель, навалившийся на руль. Многие обвиняли его в катастрофе, потому что в его крови якобы был алкоголь, а также потому, что он был мертв и не уже мог ответить на обвинения.
Наконец, я добрался до фотографий мамы. Вокруг нее были огни, аура, почти ореолы. Как странно. Цвет этих огней был того же цвета, что и ее волосы
— золотистый. Я не знал, что это за огни, не мог себе представить, хотя и придумывал всевозможные сверхъестественные объяснения.
Когда я осознал их истинное происхождение, мой желудок сжался.
Вспышки. Это были вспышки. И среди вспышек призрачно виднелись лица и полу-лица, папарацци, их отражения, преломленные на гладких металлических поверхностях и ветровых стеклах. Люди, которые преследовали ее... не переставали снимать ее, пока она лежала между сиденьями, без сознания или в полубессознательном состоянии, и в своем безумии они иногда случайно фотографировали друг друга. Ни один из них не проверил ее состояние, не предложил ей помощи, даже не утешил ее. Они просто снимали, снимали, снимали.
Я не знал. Мне такое даже и не снилось. Мне говорили, что папарацци преследовали маму, что они охотились на нее, как стая диких собак, но я никогда не осмеливался представить, что, подобно диким собакам, они также пировали на ее беззащитном теле. До этого момента я не знал, что последнее, что мама видела на этой земле, была вспышка.
Если не…Теперь я гораздо внимательнее присмотрелся к маме: никаких видимых повреждений. Она осела, была не в себе, но, в целом, была... в порядке. Лучше, чем в порядке. Ее темный блейзер, ее сияющие волосы, ее сияющая кожа — врачи в больнице, куда ее доставили, не могли перестать отмечать, насколько она была красива. Я уставился на нее, пытаясь заставить себя заплакать, но не мог, потому что она была такой милой и такой живой.
Возможно, фотографии, которые утаил Джей-Эл-Пи, были более точными. Может быть, они показали смерть отчетливее. Но я не слишком внимательно рассматривал эту возможность. Я захлопнул папку и сказал себе: "Она прячется!".
Я запросил это досье, потому что искал доказательства, а досье ничего не доказывало, кроме того, что мама попала в автомобильную аварию, после которой она выглядела, в целом, невредимой, в то время как те, кто преследовал ее, продолжали преследовать ее. И это все. Вместо доказательств, я получил еще больше причин для гнева. В том маленьком офисе, когда я сидел перед конвертом с надписью "Не сгибать", спустилась красная пелена, и это была не пелена — это была лавина.
чем Джей-Эл-Пи [прим. пер.: JLP, аббревиатура его имени].
Мы должны были просто назвать его Марко II. Или, может, Марко 2.0. Он должен был не только заменить нам Марко, но и стать более официальной, более детализированной, более постоянной версией нашего дорогого друга.
Нам сказали, что все, что Марко делал неофициально, присматривая, направляя и консультируя, Джей-Эл-Пи теперь будет делать официально. На самом деле именно Марко нашел Джея-Эл-Пи и порекомендовал его па, а затем обучил его. Так что, мы доверяли этому человеку уже с самого начала. Он пришел к нам, получив печать одобрения. Марко сказал, что он был хорошим человеком.
Крайне спокойный, слегка чопорный, Джей-Эл-Пи носил блестящие золотые запонки и золотое кольцо с печаткой, что было символами его честности, постоянства и непоколебимой веры в определенный вид неизменного стиля. Всегда было ощущение, что даже в утро Армагеддона Джей-Эл-Пи застегнет эти амулеты, прежде чем выйти из дома.
Однако, несмотря на свой показной лоск и "глянцевый" внешний вид, Джей-Эл-Пи был силой, он получил лучшую военную подготовку Британии, что означало, в частности, что он не занимался ерундой. Он не шел на компромиссы, и все вокруг, казалось, знали это. Когда британские чиновники решили начать массированное наступление на колумбийский наркокартель, они выбрали Джей-Эл-Пи для возглавления этого наступления. Когда актер Юэн Макгрегор решил отправиться в трехмесячное путешествие на мотоцикле по Монголии, Сибири и Украине, для чего ему требовалось обучение навыкам выживания, он обратился к Джею-Эл-Пи.
Лучшими для меня чертами в этом человеке были его почитание истины, его опыт в истине. Он был полной противоположностью стольким людям, работающим в правительстве и во Дворце. Итак, вскоре после того, как он начал работать на нас с Вилли, я попросил его помочь мне докопаться до правды — в виде доступа к засекреченным полицейским досье об аварии, в которой погибла мама.
Он отвел взгляд. Да, он работал на Вилли и на меня, но он и заботился о нас, равно как и о соблюдении традиций и субординации. Моя просьба, казалось, ставила под угрозу все эти пункты. Он поморщился и нахмурил лоб, несколько бесформеннвую область, поскольку у Джея-Эл-Пи было не так много волос. Наконец, он пригладил угольного цвета волосы, оставшиеся по обеим сторонам, и сказал, что, если бы он раздобыл эти досье, они бы очень огорчили меня. "На самом деле огорчили бы, Гарри".
Да. Знаю, в чем дело.
Вроде как".
Он кивнул. "А, хм-м-м, понятно".
Несколько дней спустя он привел меня в крошечный офис на задней лестнице в Сент-Джеймсском дворце и вручил мне коричневый конверт с надписью "Не сгибать". Он сказал, что решил не показывать мне все полицейские досье. Он их просмотрел и удалил более... “сложные” из них. "Ради тебя самого".
Я был разочарован.
Но не стал спорить. Если Джей-Эл-Пи не думал, что я это выдержу, вероятно, я бы и не выдержал.
Я поблагодарил его за то, что он хранил меня.
Он сказал, что оставит меня в покое, а затем вышел. Я несколько раз вдохнул и и открыл досье.
Фотографии, сделанные снаружи. За пределами туннеля, в котором произошла авария. Фото с видом в направлении внутрь туннеля.
Фото внутреннего вида туннеля. Фото на паре метров внутри туннеля.
Фото почти в середине. Фото в самой середине туннеля. Фото на выезде из туннеля.
Наконец... крупные планы разбитого "мерседеса", который, как говорили, въехал в туннель около полуночи и так и не выехал целым.
Все фото были, казалось, сделаны полицейскими. Но потом я понял, что многие, если не большинство, были сделаны папарацци и другими фотографов на месте происшествия. Парижская полиция изъяла их фотокамеры. Некоторые фотографии были сделаны через несколько мгновений после катастрофы, другие — гораздо позже. На некоторых были изображены двигающиеся полицейские, на других — толпящиеся и глазеющие зеваки. Все это создавало ощущение хаоса, позорной карнавальной атмосферы.
Теперь пошли более подробные фотографии, более четкие, более близкие, сделанные внутри автомобиля. Там было безжизненное тело маминого друга, который, как я теперь знал, был ее любовником. Там был ее телохранитель, который выжил в аварии, получив страшные травмы. И был водитель, навалившийся на руль. Многие обвиняли его в катастрофе, потому что в его крови якобы был алкоголь, а также потому, что он был мертв и не уже мог ответить на обвинения.
Наконец, я добрался до фотографий мамы. Вокруг нее были огни, аура, почти ореолы. Как странно. Цвет этих огней был того же цвета, что и ее волосы
— золотистый. Я не знал, что это за огни, не мог себе представить, хотя и придумывал всевозможные сверхъестественные объяснения.
Когда я осознал их истинное происхождение, мой желудок сжался.
Вспышки. Это были вспышки. И среди вспышек призрачно виднелись лица и полу-лица, папарацци, их отражения, преломленные на гладких металлических поверхностях и ветровых стеклах. Люди, которые преследовали ее... не переставали снимать ее, пока она лежала между сиденьями, без сознания или в полубессознательном состоянии, и в своем безумии они иногда случайно фотографировали друг друга. Ни один из них не проверил ее состояние, не предложил ей помощи, даже не утешил ее. Они просто снимали, снимали, снимали.
Я не знал. Мне такое даже и не снилось. Мне говорили, что папарацци преследовали маму, что они охотились на нее, как стая диких собак, но я никогда не осмеливался представить, что, подобно диким собакам, они также пировали на ее беззащитном теле. До этого момента я не знал, что последнее, что мама видела на этой земле, была вспышка.
Если не…Теперь я гораздо внимательнее присмотрелся к маме: никаких видимых повреждений. Она осела, была не в себе, но, в целом, была... в порядке. Лучше, чем в порядке. Ее темный блейзер, ее сияющие волосы, ее сияющая кожа — врачи в больнице, куда ее доставили, не могли перестать отмечать, насколько она была красива. Я уставился на нее, пытаясь заставить себя заплакать, но не мог, потому что она была такой милой и такой живой.
Возможно, фотографии, которые утаил Джей-Эл-Пи, были более точными. Может быть, они показали смерть отчетливее. Но я не слишком внимательно рассматривал эту возможность. Я захлопнул папку и сказал себе: "Она прячется!".
Я запросил это досье, потому что искал доказательства, а досье ничего не доказывало, кроме того, что мама попала в автомобильную аварию, после которой она выглядела, в целом, невредимой, в то время как те, кто преследовал ее, продолжали преследовать ее. И это все. Вместо доказательств, я получил еще больше причин для гнева. В том маленьком офисе, когда я сидел перед конвертом с надписью "Не сгибать", спустилась красная пелена, и это была не пелена — это была лавина.
Я нес небольшую сумку, в которой лежало несколько личных вещей и гладильную доску стандартного размера, которую я небрежно держал под мышкой, как доску для серфинга. Так мне приказала армия. С этого момента мои рубашки и брюки не должны будут иметь ни одной складки.
Я знал об обращении с гладильной доской столько же, сколько об управлении резервуаром, если не меньше. Но теперь это была проблема армии. Теперь я был проблемой армии.
Я пожелал им удачи.
Как и па. Именно он высадил меня в Кэмберли (графство Суррей), в Королевской военной академии в Сандхерсте.
Май 2005 года.
Он стоял в стороне и наблюдал, как я надеваю свой красный бейдж с именем "Уэльский", затем регистрируюсь. Он рассказал журналистам, как он горд.
Затем протянул мне руку. "Ступай, мальчик мой".
Фото. Щелчок камеры.
Меня определили во взвод из двадцати девяти молодых мужчин и женщин. Рано утром следующего дня, натянув свою новую форму, мы вошли в древнюю комнату, которой было сотни лет. Чувствовался запах истории — казалось, он исходил от обшитых деревянными панелями стен, как пар. Мы произнесли клятву Королеве. "Клянусь быть верным Короне и стране…". Парень рядом со мной ткнул меня локтем в ребра. "Держу пари, ты говоришь "бабуля", а не "Королева"!".
Это был последний раз за следующие пять недель, когда он или кто-либо другой отважился пошутить. В учебном лагере для новобранцев не было ничего смешного.
"Учебный лагерь" было мягким названием для того, через что мы прошли. Мы были доведены до предела — физически, ментально, духовно. Нас отвели — или оттащили — в место, находящееся за пределами наших возможностей, а затем немного дальше, флегматичная группа милых садистов, называемых старшими сержантами.
Огромные, громкие, чрезвычайно мужественные мужчины — и у каждого из них была крошечная собачка. Я никогда не слышал об этом и не читал объяснения этому, поэтому не буду рисковать. Скажу лишь, что было странно видеть этих тестостероновых и, в основном, лысых людоедов, воркующих со своими пуделями, ши-тцу и мопсами.
Я бы сказал, что они обращались с нами, как с собаками, при том, что со своими собаками они обращались намного лучше. Нам они никогда не говорили: "У-ти, какой хороший мальчик!". Они быковали, кричали на нас сквозь облака своего лосьона после бритья и никогда, никогда не унимались. Они унижали нас, изводили, кричали на нас и не скрывали своих намерений. Они хотели сломить нас.
Если они не могли сломить нас, отлично. Добро пожаловать в армию!
Если могли, то еще лучше. Лучше знать это сейчас. Лучше, чтобы они сломили нас, а не враг.
Они использовали самые разные подходы. Физическое принуждение, психологическое запугивание — и юмор… Помню, как один старший сержант оттащил меня в сторону. "Мистер Уэльский, однажды я стоял на страже в Виндзорском замке, на голове у меня был мой меховой кивер, — и тут появился мальчик, который пинал гравий, попадавший мне на ботинки! И этим мальчиком были… ВЫ!".
Он шутил, но я не был уверен, что мне следует смеяться, и не был уверен, что это правда. Я не узнал его, и уж точно не помнил, чтобы пинался гравием в кого-либо из гвардейцев. Но если это было правдой, я извинился и надеялся, что все будет забыто.
В течение двух недель несколько курсантов покинули нас. Мы проснулись и обнаружили, что их кровати застелены, а вещи исчезли. Но мы не перестали уважать их. Это дерьмо подходило не каждому. Некоторые из моих товарищей-курсантов признавались перед отбоем, что боялись быть следующими.
Я не боялся. Со мной, по большей части, было все в порядке. Учебный лагерь не был пикником, но я никогда не сомневался в том, что нахожусь именно там, где мне предназначено быть. "Они не смогут сломить меня", — думал я. Интересно, подумал я, это потому, что я уже сломлен?
Кроме того, что бы они с нами ни делали, это происходило вдали от прессы, так что, для меня каждый день был своего рода праздником. Учебный центр был похож на "клуб Эйч". Как бы нам ни доставалось от старших сержантов, всегда, всегда был компенсационный бонус в виде отсутствия папарацци. Ничто не могло по-настоящему навредить мне в месте, где пресса не могла меня найти.
А потом они меня нашли. Репортер из The Sun пробрался на территорию и шатался вокруг, держа в руках фальшивую бомбу, пытаясь доказать — что? Никто не знал. The Sun сообщила, что их репортер, изображая праздношатающегося, пытался разоблачить слабую охрану учебного центра, чтобы доказать, что принц Гарри был в опасности.
По-настоящему пугающим было то, что некоторые читатели действительно верили в этот вздор.
Я знал об обращении с гладильной доской столько же, сколько об управлении резервуаром, если не меньше. Но теперь это была проблема армии. Теперь я был проблемой армии.
Я пожелал им удачи.
Как и па. Именно он высадил меня в Кэмберли (графство Суррей), в Королевской военной академии в Сандхерсте.
Май 2005 года.
Он стоял в стороне и наблюдал, как я надеваю свой красный бейдж с именем "Уэльский", затем регистрируюсь. Он рассказал журналистам, как он горд.
Затем протянул мне руку. "Ступай, мальчик мой".
Фото. Щелчок камеры.
Меня определили во взвод из двадцати девяти молодых мужчин и женщин. Рано утром следующего дня, натянув свою новую форму, мы вошли в древнюю комнату, которой было сотни лет. Чувствовался запах истории — казалось, он исходил от обшитых деревянными панелями стен, как пар. Мы произнесли клятву Королеве. "Клянусь быть верным Короне и стране…". Парень рядом со мной ткнул меня локтем в ребра. "Держу пари, ты говоришь "бабуля", а не "Королева"!".
Это был последний раз за следующие пять недель, когда он или кто-либо другой отважился пошутить. В учебном лагере для новобранцев не было ничего смешного.
"Учебный лагерь" было мягким названием для того, через что мы прошли. Мы были доведены до предела — физически, ментально, духовно. Нас отвели — или оттащили — в место, находящееся за пределами наших возможностей, а затем немного дальше, флегматичная группа милых садистов, называемых старшими сержантами.
Огромные, громкие, чрезвычайно мужественные мужчины — и у каждого из них была крошечная собачка. Я никогда не слышал об этом и не читал объяснения этому, поэтому не буду рисковать. Скажу лишь, что было странно видеть этих тестостероновых и, в основном, лысых людоедов, воркующих со своими пуделями, ши-тцу и мопсами.
Я бы сказал, что они обращались с нами, как с собаками, при том, что со своими собаками они обращались намного лучше. Нам они никогда не говорили: "У-ти, какой хороший мальчик!". Они быковали, кричали на нас сквозь облака своего лосьона после бритья и никогда, никогда не унимались. Они унижали нас, изводили, кричали на нас и не скрывали своих намерений. Они хотели сломить нас.
Если они не могли сломить нас, отлично. Добро пожаловать в армию!
Если могли, то еще лучше. Лучше знать это сейчас. Лучше, чтобы они сломили нас, а не враг.
Они использовали самые разные подходы. Физическое принуждение, психологическое запугивание — и юмор… Помню, как один старший сержант оттащил меня в сторону. "Мистер Уэльский, однажды я стоял на страже в Виндзорском замке, на голове у меня был мой меховой кивер, — и тут появился мальчик, который пинал гравий, попадавший мне на ботинки! И этим мальчиком были… ВЫ!".
Он шутил, но я не был уверен, что мне следует смеяться, и не был уверен, что это правда. Я не узнал его, и уж точно не помнил, чтобы пинался гравием в кого-либо из гвардейцев. Но если это было правдой, я извинился и надеялся, что все будет забыто.
В течение двух недель несколько курсантов покинули нас. Мы проснулись и обнаружили, что их кровати застелены, а вещи исчезли. Но мы не перестали уважать их. Это дерьмо подходило не каждому. Некоторые из моих товарищей-курсантов признавались перед отбоем, что боялись быть следующими.
Я не боялся. Со мной, по большей части, было все в порядке. Учебный лагерь не был пикником, но я никогда не сомневался в том, что нахожусь именно там, где мне предназначено быть. "Они не смогут сломить меня", — думал я. Интересно, подумал я, это потому, что я уже сломлен?
Кроме того, что бы они с нами ни делали, это происходило вдали от прессы, так что, для меня каждый день был своего рода праздником. Учебный центр был похож на "клуб Эйч". Как бы нам ни доставалось от старших сержантов, всегда, всегда был компенсационный бонус в виде отсутствия папарацци. Ничто не могло по-настоящему навредить мне в месте, где пресса не могла меня найти.
А потом они меня нашли. Репортер из The Sun пробрался на территорию и шатался вокруг, держа в руках фальшивую бомбу, пытаясь доказать — что? Никто не знал. The Sun сообщила, что их репортер, изображая праздношатающегося, пытался разоблачить слабую охрану учебного центра, чтобы доказать, что принц Гарри был в опасности.
По-настоящему пугающим было то, что некоторые читатели действительно верили в этот вздор.
Каждый день, проснувшись в пять утра, мы должны были выпить огромную бутылку воды. Бутылка была армейской, из черного пластика, оставшаяся еще от Бурской войны. Любая жидкость из нее имела привкус пластика первого поколения. И мочи. Причем, теплой мочи. Итак, вылакав эту воду за несколько мгновений до того, как отправиться на утреннюю пробежку, некоторые из нас падали на землю, и их рвало этой водой.
Но это никого не волновало. На следующий день нужно было снова глотать эту пластиковую мочу из той же бутылки, а затем, после рвоты, выходить на очередную пробежку.
О, а еще и бег! Мы бегали постоянно. По беговой дорожке. По проезжей дороге. Через густой лес. По лугам. Иногда мы бежали с 40-килограммовым грузом на спине, иногда тащили огромное бревно. Мы бегали, и бегали, и бегали, пока не теряли сознание, что иногда случалось даже на бегу. Мы валились наземь в полубессознательном состоянии, все еще двигая ногами, как спящие собаки, гоняющиеся во сне за белками.
В перерывах между пробежками мы протаскивали свои тела по канатам, швыряли их в стены или таранили друг друга. Ночью нечто большее, чем боль, проникало в наши кости. Это была глубокая, дрожащая пульсация. Не было никакого способа пережить эту пульсацию, кроме как отделиться от нее, сказать своему разуму, что ты не был ею. Отдели себя от самого себя. Старшие сержанты сказали, что это было частью их грандиозного плана. Убейте свое "Я".
Тогда мы все будем на одной волне. Тогда мы действительно станем одним целым.
Они обещали, что по мере того, как исчезает верховенство "Я", верх возьмет идея служения.
«Взвод, страна — это все, что вы знаете, курсанты. И этого, черт возьми, вполне достаточно».
Не знаю, как ко всему этому относились другие курсанты, но лично я был полностью согласен.
Мое «Я»? Я был более чем готов сбросить этот мертвый груз. Личность? Заберите ее.
Я могу понять, что для кого-то, привязанного к своему "я", к своей личности, этот опыт может быть суровым. Но не для меня. Я радовался тому, как медленно, неуклонно я начинал чувствовать, что превращаюсь в просто сущность, как слетает грязь и как остается только самое важное.
Немного похоже на то, что произошло на ферме Тулумбилла. Только еще больше.
Все это казалось огромным подарком от наших старших сержантов, от Содружества.
Я любил их за это. По вечерам, перед тем как отключиться, я возносил им благодарность.
Но это никого не волновало. На следующий день нужно было снова глотать эту пластиковую мочу из той же бутылки, а затем, после рвоты, выходить на очередную пробежку.
О, а еще и бег! Мы бегали постоянно. По беговой дорожке. По проезжей дороге. Через густой лес. По лугам. Иногда мы бежали с 40-килограммовым грузом на спине, иногда тащили огромное бревно. Мы бегали, и бегали, и бегали, пока не теряли сознание, что иногда случалось даже на бегу. Мы валились наземь в полубессознательном состоянии, все еще двигая ногами, как спящие собаки, гоняющиеся во сне за белками.
В перерывах между пробежками мы протаскивали свои тела по канатам, швыряли их в стены или таранили друг друга. Ночью нечто большее, чем боль, проникало в наши кости. Это была глубокая, дрожащая пульсация. Не было никакого способа пережить эту пульсацию, кроме как отделиться от нее, сказать своему разуму, что ты не был ею. Отдели себя от самого себя. Старшие сержанты сказали, что это было частью их грандиозного плана. Убейте свое "Я".
Тогда мы все будем на одной волне. Тогда мы действительно станем одним целым.
Они обещали, что по мере того, как исчезает верховенство "Я", верх возьмет идея служения.
«Взвод, страна — это все, что вы знаете, курсанты. И этого, черт возьми, вполне достаточно».
Не знаю, как ко всему этому относились другие курсанты, но лично я был полностью согласен.
Мое «Я»? Я был более чем готов сбросить этот мертвый груз. Личность? Заберите ее.
Я могу понять, что для кого-то, привязанного к своему "я", к своей личности, этот опыт может быть суровым. Но не для меня. Я радовался тому, как медленно, неуклонно я начинал чувствовать, что превращаюсь в просто сущность, как слетает грязь и как остается только самое важное.
Немного похоже на то, что произошло на ферме Тулумбилла. Только еще больше.
Все это казалось огромным подарком от наших старших сержантов, от Содружества.
Я любил их за это. По вечерам, перед тем как отключиться, я возносил им благодарность.
По окончании этих первых пяти недель, после закрытия учебного лагеря, старшие сержанты немного расслабились. Совсем чуть-чуть. Они уже не так сильно кричали на нас. Теперь они обращались с нами, как с солдатами.
Теперь для нас пришла пора узнать о войне. Как ее проводить, как в ней победить. Частично это были донельзя скучные уроки в классных комнатах. Мне больше нравились упражнения, имитирующие различные способы быть убитым или же нет, в зависимости от обстоятельств.
Этот курс назывался ХБРЯ: химическое, биологическое, радиологическое и ядерное оружие. Мы практиковались в облачении в защитное снаряжение, снятии его с себя, чистке и удалении ядов и другой гадости, которая могла быть брошена, уронена или распылена на нас. Мы рыли бесчисленные траншеи, надевали маски, сворачивались в позу эмбриона, вновь и вновь повторяя про себя "Откровения Иоанна Богослова".
Однажды старшие сержанты собрали нас у здания из красного кирпича, которое было превращено в камеру со слезоточивым газом. Они приказали нам войти туда и включили подачу газа.
Мы снимали противогазы, снова надевали их и снова снимали. Если не поторопиться, газ заполнит рот и легкие. Но быстро это делать получалось не всегда, и в этом был смысл, так что, в конце концов, все наглотались газа. Предполагалось, что учения будут посвящены войне; для меня они были посвящены смерти. Лейтмотивом армейской подготовки была смерть. Как ее избежать, но также и как встретиться с ней лицом к лицу.
Поэтому казалось естественным, почти неизбежным, что нас посадили в автобусы и отвезли на военное кладбище в Бруквуде, где мы стояли на могилах и слушали, как кто-то читает стихотворение.
“Памяти павших”.
Стихотворение было написано до самых ужасных войн двадцатого века, поэтому в нем все еще чувствовалась невинность:
"Они никогда не станут старше,
Как стареем мы, те, кто остался в живых"…
Поразительно, как многое в начале нашего обучения было смешано с поэзией, сдобрено ею. Слава умирания, красота умирания, необходимость умирания — эти понятия были вбиты в наши головы вместе с навыками, позволяющими избежать смерти. Иногда это было откровенно, но иногда это было прямо у нас перед глазами. Всякий раз, когда нас загоняли в часовню, мы поднимали глаза и видели высеченное на камне: «Сладка и прекрасна за родину смерть».
Сладко и достойно — умереть за свою страну.
Слова, впервые написанные древним римлянином, изгнанником, затем переформулированные молодым британским солдатом, погибшим за свою страну. Переделано по иронии судьбы, но никто нам об этом не сказал. Они, конечно, не по иронии судьбы были выгравированы на этом камне.
Поэзия, по-моему, была немного предпочтительнее истории. И психология. И военная стратегия. Я вздрагиваю, даже просто вспоминая те долгие часы, те жесткие стулья в Фарадей-холле и Черчилль-холле, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых сражений, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были последние испытания в Сандхерсте.
Будь у меня выбор, я бы провел в учебном лагере еще пять недель. Я не раз засыпал в Черчилль-холле.
"Вы здесь, мистер Уэльский! Вы спите!".
Нам посоветовали быстро вскакивать, когда хочется спать, чтобы кровь текла быстрее. Но это казалось чересчур воинственным. Вставая, вы тем самым сообщали инструктору, что он (или она) зануда. В каком настроении он будет, когда придет время ставить оценку за следующую работу?
Недели тянулись одна за другой. На девятой неделе — или на десятой? — мы учились штыковому бою. Зимнее утро. Поле в Каслмартине (Уэльс). Старшие сержанты включили на полную громкость головокружительную панк-рок-музыку, чтобы разбудить в нас животные инстинкты, а затем мы начали бросаться на манекены из мешков с песком, подняв штыки, нанося удары и крича: "УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!".
Когда раздавался свисток, когда учение “заканчивалось”, некоторые парни не могли остановиться. Они продолжали колоть и колоть своих манекенов. Так проявлялась темная сторона человеческой натуры. Потом мы все смеялись и притворялись, будто не видели того, что только что увидели.
На двенадцатой — или, может быть, тринадцатой? — неделе были пистолеты и гранаты. Я был хорошим стрелком.
Я с двенадцати лет стрелял кроликов, голубей и белок из 22-го калибра.
Но теперь я стал стрелять лучше. Намного лучше.
Теперь для нас пришла пора узнать о войне. Как ее проводить, как в ней победить. Частично это были донельзя скучные уроки в классных комнатах. Мне больше нравились упражнения, имитирующие различные способы быть убитым или же нет, в зависимости от обстоятельств.
Этот курс назывался ХБРЯ: химическое, биологическое, радиологическое и ядерное оружие. Мы практиковались в облачении в защитное снаряжение, снятии его с себя, чистке и удалении ядов и другой гадости, которая могла быть брошена, уронена или распылена на нас. Мы рыли бесчисленные траншеи, надевали маски, сворачивались в позу эмбриона, вновь и вновь повторяя про себя "Откровения Иоанна Богослова".
Однажды старшие сержанты собрали нас у здания из красного кирпича, которое было превращено в камеру со слезоточивым газом. Они приказали нам войти туда и включили подачу газа.
Мы снимали противогазы, снова надевали их и снова снимали. Если не поторопиться, газ заполнит рот и легкие. Но быстро это делать получалось не всегда, и в этом был смысл, так что, в конце концов, все наглотались газа. Предполагалось, что учения будут посвящены войне; для меня они были посвящены смерти. Лейтмотивом армейской подготовки была смерть. Как ее избежать, но также и как встретиться с ней лицом к лицу.
Поэтому казалось естественным, почти неизбежным, что нас посадили в автобусы и отвезли на военное кладбище в Бруквуде, где мы стояли на могилах и слушали, как кто-то читает стихотворение.
“Памяти павших”.
Стихотворение было написано до самых ужасных войн двадцатого века, поэтому в нем все еще чувствовалась невинность:
"Они никогда не станут старше,
Как стареем мы, те, кто остался в живых"…
Поразительно, как многое в начале нашего обучения было смешано с поэзией, сдобрено ею. Слава умирания, красота умирания, необходимость умирания — эти понятия были вбиты в наши головы вместе с навыками, позволяющими избежать смерти. Иногда это было откровенно, но иногда это было прямо у нас перед глазами. Всякий раз, когда нас загоняли в часовню, мы поднимали глаза и видели высеченное на камне: «Сладка и прекрасна за родину смерть».
Сладко и достойно — умереть за свою страну.
Слова, впервые написанные древним римлянином, изгнанником, затем переформулированные молодым британским солдатом, погибшим за свою страну. Переделано по иронии судьбы, но никто нам об этом не сказал. Они, конечно, не по иронии судьбы были выгравированы на этом камне.
Поэзия, по-моему, была немного предпочтительнее истории. И психология. И военная стратегия. Я вздрагиваю, даже просто вспоминая те долгие часы, те жесткие стулья в Фарадей-холле и Черчилль-холле, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых сражений, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были последние испытания в Сандхерсте.
Будь у меня выбор, я бы провел в учебном лагере еще пять недель. Я не раз засыпал в Черчилль-холле.
"Вы здесь, мистер Уэльский! Вы спите!".
Нам посоветовали быстро вскакивать, когда хочется спать, чтобы кровь текла быстрее. Но это казалось чересчур воинственным. Вставая, вы тем самым сообщали инструктору, что он (или она) зануда. В каком настроении он будет, когда придет время ставить оценку за следующую работу?
Недели тянулись одна за другой. На девятой неделе — или на десятой? — мы учились штыковому бою. Зимнее утро. Поле в Каслмартине (Уэльс). Старшие сержанты включили на полную громкость головокружительную панк-рок-музыку, чтобы разбудить в нас животные инстинкты, а затем мы начали бросаться на манекены из мешков с песком, подняв штыки, нанося удары и крича: "УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!".
Когда раздавался свисток, когда учение “заканчивалось”, некоторые парни не могли остановиться. Они продолжали колоть и колоть своих манекенов. Так проявлялась темная сторона человеческой натуры. Потом мы все смеялись и притворялись, будто не видели того, что только что увидели.
На двенадцатой — или, может быть, тринадцатой? — неделе были пистолеты и гранаты. Я был хорошим стрелком.
Я с двенадцати лет стрелял кроликов, голубей и белок из 22-го калибра.
Но теперь я стал стрелять лучше. Намного лучше.
В конце лета нас отправили в Уэльс и подвергли суровому испытанию под названием "Длинный охват". Безостановочный марш, затяжной марш-бросок и бег в течение нескольких дней, вверх и вниз по пустынной сельской местности, с грузом снаряжения на спинах, вес которого был равен весу маленького подростка. Хуже того, Европа тогда переживала историческую волну жары, и мы отправились на самый "гребень волны", в самый жаркий день в году.
Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.
Поздно вечером в субботу, во время нашего единственного вынужденного отдыха, мы спали в спальных мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Наша команда в составе пяти человек поднялась; мы подставили лица дождю, ловили ртом его капли. Было так хорошо. Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.
Промокшие насквозь, под проливным дождем, марширующие солдаты теперь стали чем-то совершенно другим. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили по грязи. Постепенно я почувствовал, что моя решимость начинает ослабевать.
На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.
"Траншейная стопа".
Солдат рядом со мной покачал головой. "Жесть какая. Ты не можешь идти дальше".
Я был раздосадован.
Но, признаюсь, также испытал облегчение.
Мы находились на проселочной дороге. На соседнем поле стояла карета скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошел ближе, медики затащили меня через заднюю дверь автомобиля. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.
Я кивнул, склонившись.
Моя команда готовилась выступать. "Пока, ребята. Увидимся в лагере".
Но потом появился один из наших старших сержантов. Старший сержант Спенс. Он позвал меня на пару слов. Я спрыгнул через заднюю дверь и захромал рядом с ним к ближайшему дереву.
Повернувшись спиной к дереву, он заговорил со мной ровным тоном. Это был первый раз за несколько месяцев, когда он не кричал на меня.
"Мистер Уэльский, у вас остался последний рывок. Буквально 10-12 километров, и все. Я знаю, знаю, с ногами у вас полная жопа, но советую не сдаваться. Я знаю, что вы сможете. И вы знаете, что сможете. Продолжайте. Вы никогда не простите себя, если остановитесь".
Он ушел.
Я, прихрамывая, вернулся в машину "скорой", выпросил у них всю ленту, смазанную оксидом цинка. Плотно обмотал ею ноги и засунул их обратно в ботинки.
Идя в гору, под гору, вперед, я продолжал, пытаясь думать о других вещах, чтобы отвлечься от агонии. Мы приблизились к ручью. Ледяная вода была благословением, подумал я. Но нет. Все, что я мог чувствовать, — это камни, прилегавшие к оголенной плоти.
Последние 6 километров были одними из самых трудных шагов, которые я когда-либо делал на этой планете. Когда мы пересекли финишную черту, я учащенно задышал от облегчения.
Час спустя, вернувшись в лагерь, все переобулись в кроссовки. В течение следующих нескольких дней мы слонялись по казармам, как старики.
Но — гордые старики.
В какой-то момент я, прихрамывая, подошел к старшему сержанту Спенсу и поблагодарил его.
Он слегка улыбнулся и ушел.
Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.
Поздно вечером в субботу, во время нашего единственного вынужденного отдыха, мы спали в спальных мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Наша команда в составе пяти человек поднялась; мы подставили лица дождю, ловили ртом его капли. Было так хорошо. Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.
Промокшие насквозь, под проливным дождем, марширующие солдаты теперь стали чем-то совершенно другим. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили по грязи. Постепенно я почувствовал, что моя решимость начинает ослабевать.
На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.
"Траншейная стопа".
Солдат рядом со мной покачал головой. "Жесть какая. Ты не можешь идти дальше".
Я был раздосадован.
Но, признаюсь, также испытал облегчение.
Мы находились на проселочной дороге. На соседнем поле стояла карета скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошел ближе, медики затащили меня через заднюю дверь автомобиля. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.
Я кивнул, склонившись.
Моя команда готовилась выступать. "Пока, ребята. Увидимся в лагере".
Но потом появился один из наших старших сержантов. Старший сержант Спенс. Он позвал меня на пару слов. Я спрыгнул через заднюю дверь и захромал рядом с ним к ближайшему дереву.
Повернувшись спиной к дереву, он заговорил со мной ровным тоном. Это был первый раз за несколько месяцев, когда он не кричал на меня.
"Мистер Уэльский, у вас остался последний рывок. Буквально 10-12 километров, и все. Я знаю, знаю, с ногами у вас полная жопа, но советую не сдаваться. Я знаю, что вы сможете. И вы знаете, что сможете. Продолжайте. Вы никогда не простите себя, если остановитесь".
Он ушел.
Я, прихрамывая, вернулся в машину "скорой", выпросил у них всю ленту, смазанную оксидом цинка. Плотно обмотал ею ноги и засунул их обратно в ботинки.
Идя в гору, под гору, вперед, я продолжал, пытаясь думать о других вещах, чтобы отвлечься от агонии. Мы приблизились к ручью. Ледяная вода была благословением, подумал я. Но нет. Все, что я мог чувствовать, — это камни, прилегавшие к оголенной плоти.
Последние 6 километров были одними из самых трудных шагов, которые я когда-либо делал на этой планете. Когда мы пересекли финишную черту, я учащенно задышал от облегчения.
Час спустя, вернувшись в лагерь, все переобулись в кроссовки. В течение следующих нескольких дней мы слонялись по казармам, как старики.
Но — гордые старики.
В какой-то момент я, прихрамывая, подошел к старшему сержанту Спенсу и поблагодарил его.
Он слегка улыбнулся и ушел.
Несмотря на усталость и некоторое одиночество, я чувствовал, будто излучаю свет. Я ощущал себя на пике и думал и видел яснее, чем когда-либо прежде. Это чувство мало чем отличалось от того, что описывают люди, вступившие в монашеские ордена. Все казалось освещенным.
Как и у монахов, у каждого курсанта была своя комнатка. В ней всегда должен был быть безупречный порядок.
Маленькая кровать должна была быть аккуратно застелена. Черные ботинки должны были быть начищены, сверкая, будто от свежей еще краски. Двери комнаток должны были быть всегда открыты. Даже если ты закроешь дверь на ночь, старшие сержанты могли — и часто это делали — войти к тебе в любое время.
Некоторые курсанты горько жаловались. Никакого уединения!
Это веселило меня. Уединение? Что это?
В конце каждого дня я сидел в своей комнатке, натирал ботинки, плюя на них, а потом протирая, и делал из них зеркала, в которых я видел свою остриженную голову. В какое бы учреждение я ни попадал, казалось, что трагически плохая стрижка была первым делом. Потом я писал Челси (мне разрешили оставить свой мобильный телефон при себе по соображениям безопасности). Я рассказывал ей, как идут дела, писал, что скучаю по ней. Затем я давал свой телефон другим курсантам, которые тоже хотели написать своим подругам или парням.
Потом был отбой.
Без проблем. Я больше даже отдаленно не боялся темноты.
Как и у монахов, у каждого курсанта была своя комнатка. В ней всегда должен был быть безупречный порядок.
Маленькая кровать должна была быть аккуратно застелена. Черные ботинки должны были быть начищены, сверкая, будто от свежей еще краски. Двери комнаток должны были быть всегда открыты. Даже если ты закроешь дверь на ночь, старшие сержанты могли — и часто это делали — войти к тебе в любое время.
Некоторые курсанты горько жаловались. Никакого уединения!
Это веселило меня. Уединение? Что это?
В конце каждого дня я сидел в своей комнатке, натирал ботинки, плюя на них, а потом протирая, и делал из них зеркала, в которых я видел свою остриженную голову. В какое бы учреждение я ни попадал, казалось, что трагически плохая стрижка была первым делом. Потом я писал Челси (мне разрешили оставить свой мобильный телефон при себе по соображениям безопасности). Я рассказывал ей, как идут дела, писал, что скучаю по ней. Затем я давал свой телефон другим курсантам, которые тоже хотели написать своим подругам или парням.
Потом был отбой.
Без проблем. Я больше даже отдаленно не боялся темноты.
Я официально перестал быть принцем Гарри. Я был младшим лейтенантом Уэльским гвардейского кавалерийского полка «Блюз энд Ройялс», второго старейшего полка британской армии, входившего в состав Дворцовой кавалерии, стражников монарха.
“Выпускной” состоялся 12 апреля 2006 года. На него приехали па и Камилла, дед, Тигги и Марко.
И, конечно же, бабуля.
Она десятилетиями не присутствовала на выпускном параде, и ее появление было невероятной честью. Она открыто улыбалась, когда я проходил мимо.
И Вилли отдал мне честь. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Он тоже был кадетом (начав учиться после меня, потому что сначала поступил в университет). Теперь он не мог вести себя, как обычно, как когда мы учились в одном заведении, не мог притвориться, что не знает меня — иначе он допустил бы нарушение субординации.
На один краткий миг Запасной оказался выше по рангу, чем Наследник.
Бабуля провела осмотр войск. Подойдя ко мне, она сказала: "О... Здравствуй".
Я улыбнулся. И покраснел.
За церемонией вручения наград заиграла песня “Добрые старые времена”, а затем адъютант колледжа поднялся на своем белом коне по ступеням Старого колледжа.
Последовал обед в Старом колледже. Бабуля произнесла прекрасную речь. Когда день подошел к концу и ушли взрослые, началась настоящая вечеринка. Ночь серьезной выпивки, хриплого смеха. Моей парой была Челси. В конечном счете, мы набухались до потери памяти. На следующее утро я проснулся с широкой улыбкой и легкой головной болью.
"Следующая остановка, — сказал я зеркалу для бритья. — Ирак".
А именно, южный Ирак. Моему подразделению предстояло сменить другое подразделение, которое в течение месяцев проводило передовую разведку. Опасная это работа — постоянно уворачиваться от придорожных самодельных взрывных устройств и снайперов. В том месяце было убито десять британских солдат. За предыдущие полгода — сорок.
Я спрашивал свое сердце. Я не испытывал страха. Я был полон решимости.
Я не мог дождаться.
Кроме того, война, смерть, что угодно, всяко было лучше, чем оставаться в Британии, которая была своего рода битвой. Совсем недавно в газетах появилась статья о том, что Вилли оставил мне голосовое сообщение, выдавая себя за Челси. Также была опубликована статью о том, как я обратился к Джею-Эл-Пи за помощью в проведении исследовательского проекта в Сандхерсте. Обе истории, на этот раз, были правдой. Вопрос был в том, откуда газетам могли быть известны такие глубоко личные вещи?
Это сделало меня параноиком. Вилли тоже. Это заставило нас посмотреть другими глазами на так называемую мамину паранойю, совсем через другую призму.
Мы начали изучать свой внутренний круг, расспрашивать наших самых надежных друзей — и их друзей. С кем они разговаривали? Кому они доверились? Никто не был вне подозрений, потому что никто не мог быть вне их. Мы даже сомневались в наших телохранителях, а мы всегда боготворили наших телохранителей (черт возьми, официально я сам теперь был телохранителем — телохранителем королевы). Они всегда были для нас как старшие братья. Но теперь и они были подозреваемыми.
На долю секунды мы даже усомнились в Марко. Вот насколько ядовитым стало подозрение. Мы подозревали всех подряд. Кто-то, чрезвычайно близкий мне и Вилли, тайком передавал материал в газеты, так что, нужно было рассмотреть каждого.
Какое это будет облегчение, подумал я, оказаться в настоящей зоне боевых действий, где все это не входит в мои ежедневные расчеты.
Прошу, пустите меня на поле боя, где существуют четкие правила его ведения. Где есть хоть какое-то чувство чести.
“Выпускной” состоялся 12 апреля 2006 года. На него приехали па и Камилла, дед, Тигги и Марко.
И, конечно же, бабуля.
Она десятилетиями не присутствовала на выпускном параде, и ее появление было невероятной честью. Она открыто улыбалась, когда я проходил мимо.
И Вилли отдал мне честь. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Он тоже был кадетом (начав учиться после меня, потому что сначала поступил в университет). Теперь он не мог вести себя, как обычно, как когда мы учились в одном заведении, не мог притвориться, что не знает меня — иначе он допустил бы нарушение субординации.
На один краткий миг Запасной оказался выше по рангу, чем Наследник.
Бабуля провела осмотр войск. Подойдя ко мне, она сказала: "О... Здравствуй".
Я улыбнулся. И покраснел.
За церемонией вручения наград заиграла песня “Добрые старые времена”, а затем адъютант колледжа поднялся на своем белом коне по ступеням Старого колледжа.
Последовал обед в Старом колледже. Бабуля произнесла прекрасную речь. Когда день подошел к концу и ушли взрослые, началась настоящая вечеринка. Ночь серьезной выпивки, хриплого смеха. Моей парой была Челси. В конечном счете, мы набухались до потери памяти. На следующее утро я проснулся с широкой улыбкой и легкой головной болью.
"Следующая остановка, — сказал я зеркалу для бритья. — Ирак".
А именно, южный Ирак. Моему подразделению предстояло сменить другое подразделение, которое в течение месяцев проводило передовую разведку. Опасная это работа — постоянно уворачиваться от придорожных самодельных взрывных устройств и снайперов. В том месяце было убито десять британских солдат. За предыдущие полгода — сорок.
Я спрашивал свое сердце. Я не испытывал страха. Я был полон решимости.
Я не мог дождаться.
Кроме того, война, смерть, что угодно, всяко было лучше, чем оставаться в Британии, которая была своего рода битвой. Совсем недавно в газетах появилась статья о том, что Вилли оставил мне голосовое сообщение, выдавая себя за Челси. Также была опубликована статью о том, как я обратился к Джею-Эл-Пи за помощью в проведении исследовательского проекта в Сандхерсте. Обе истории, на этот раз, были правдой. Вопрос был в том, откуда газетам могли быть известны такие глубоко личные вещи?
Это сделало меня параноиком. Вилли тоже. Это заставило нас посмотреть другими глазами на так называемую мамину паранойю, совсем через другую призму.
Мы начали изучать свой внутренний круг, расспрашивать наших самых надежных друзей — и их друзей. С кем они разговаривали? Кому они доверились? Никто не был вне подозрений, потому что никто не мог быть вне их. Мы даже сомневались в наших телохранителях, а мы всегда боготворили наших телохранителей (черт возьми, официально я сам теперь был телохранителем — телохранителем королевы). Они всегда были для нас как старшие братья. Но теперь и они были подозреваемыми.
На долю секунды мы даже усомнились в Марко. Вот насколько ядовитым стало подозрение. Мы подозревали всех подряд. Кто-то, чрезвычайно близкий мне и Вилли, тайком передавал материал в газеты, так что, нужно было рассмотреть каждого.
Какое это будет облегчение, подумал я, оказаться в настоящей зоне боевых действий, где все это не входит в мои ежедневные расчеты.
Прошу, пустите меня на поле боя, где существуют четкие правила его ведения. Где есть хоть какое-то чувство чести.
В феврале 2007 года министерство обороны Великобритании сообщило миру, что я отправляюсь на реальную службу, что я буду командовать группой легких танков на границе с Ираком, недалеко от Басры. Это было официально. Я должен был отбыть в зону боевых действий.
Общественная реакция была своеобразной. Половина британцев были в ярости, считая, что это ужасно - рисковать жизнью младшего внука королевы. Запасной или нет, они сказали, это неразумно посылать королевскую особу в зону боевых действий. (Это было сделано впервые за последние 25 лет.)
Половина, однако, сказала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Какой пустой тратой денег налогоплательщиков было бы обучить парня военному делу, а потом не использовать его. его. Если он умрет - он умрет, говорили они.
Враг, безусловно, чувствовал это. Во что бы то ни стало, заявили повстанцы, которые пытались разжечь гражданскую войну в Ираке, пришлите нам мальчонку.
Один из лидеров повстанцев направил официальное приглашение. «Мы ждем приезда юного красивого избалованного принца, затаив дыхание…»
У повстанцев был план, по словам их лидера. Они собирались похитить меня, а потом решить, что со мной делать — пытать, требовать выкуп или убить. Противореча заявленному, лидер повстанцев добавил, что прекрасный принц вернется к бабушке «без ушей».
Помню, что, когда я услышал это, кончики моих ушей стали теплее.
Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем исправить мне уши, чтобы предотвратить или исправить семейное проклятие (не нашла про связь формы ушей и семейного проклятия, но операция по исправлению формы ушей и лопоухости – очень популярная процедура). Я сказал, что категорически нет.
Через несколько дней другой лидер повстанцев вспомнил о моей матери. Он сказал, что мне следует учиться на ее примере и порвать со своей семьей.
Восстань против империалистов, Гарри, - сказал он.
В противном случае, предупредил он, «кровь принца оросит нашу пустыню».
Я не беспокоился, что Челс узнает об этом. Так как мы начали встречаться, она была так затравлена прессой, что полностью отключила себя от любых масс-медиа. Газеты она не читала, а Интернет был для нее под запретом.
Однако британские военные были очень заняты. Через два месяца после объявления о моей отправке на границу с Ираком, командующий сухопутными войсками генерал Даннатт внезапно отозвал это заявление.
Помимо публичных угроз со стороны повстанцев, британская разведка узнала, что моя фотография была распространена среди группы иракских снайперов с указанием, что я «мать всех целей».
Эти снайперы были лучшими: недавно они убили шестерых британских солдат. Миссия стала слишком опасной для меня, и для всех, кому не повезло оказаться рядом со мной. По оценке Данната и других, я бы стал «магнитом для пуль». Причиной всего этого Даннат назвал прессу.
В своем публичном заявлении об отмене моего отправления в Ирак, он раскритиковал журналистов за их чрезмерное усердие в предоставлении информации о моей миссии, их дикие спекуляции, которые «усугубили» уровень угрозы.
Папины сотрудники тоже выступили с публичным заявлением, в котором говорилось, что я «очень разочарован», что было неправдой. Я был не разочарован, я был раздавлен.
Когда новости дошли до меня, я был в Виндзорских казармах, сидел со своими парнями. Я собрался с духом и сообщил им эти плохие новости.
Хотя мы только что провели вместе месяцы поездок, совместных тренировок, во время которых мы стали братьями по оружию, теперь они были предоставлены сами себе. Мне было не просто жаль себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой должен был теперь делать мою работу, а мне придется всю жизнь жить с чувством вины и недоумения. Что, если у ребят ничего не получится?
На следующей неделе несколько газет сообщили, что я был в глубоком отчаянии и депрессии. Одна или две газеты, однако, сообщили, что отмена моего военного назначения была делом моих рук. История о трусости. Они сказали, что это я заставил начальство все отменить с помощью закулисных игр.
Общественная реакция была своеобразной. Половина британцев были в ярости, считая, что это ужасно - рисковать жизнью младшего внука королевы. Запасной или нет, они сказали, это неразумно посылать королевскую особу в зону боевых действий. (Это было сделано впервые за последние 25 лет.)
Половина, однако, сказала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Какой пустой тратой денег налогоплательщиков было бы обучить парня военному делу, а потом не использовать его. его. Если он умрет - он умрет, говорили они.
Враг, безусловно, чувствовал это. Во что бы то ни стало, заявили повстанцы, которые пытались разжечь гражданскую войну в Ираке, пришлите нам мальчонку.
Один из лидеров повстанцев направил официальное приглашение. «Мы ждем приезда юного красивого избалованного принца, затаив дыхание…»
У повстанцев был план, по словам их лидера. Они собирались похитить меня, а потом решить, что со мной делать — пытать, требовать выкуп или убить. Противореча заявленному, лидер повстанцев добавил, что прекрасный принц вернется к бабушке «без ушей».
Помню, что, когда я услышал это, кончики моих ушей стали теплее.
Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем исправить мне уши, чтобы предотвратить или исправить семейное проклятие (не нашла про связь формы ушей и семейного проклятия, но операция по исправлению формы ушей и лопоухости – очень популярная процедура). Я сказал, что категорически нет.
Через несколько дней другой лидер повстанцев вспомнил о моей матери. Он сказал, что мне следует учиться на ее примере и порвать со своей семьей.
Восстань против империалистов, Гарри, - сказал он.
В противном случае, предупредил он, «кровь принца оросит нашу пустыню».
Я не беспокоился, что Челс узнает об этом. Так как мы начали встречаться, она была так затравлена прессой, что полностью отключила себя от любых масс-медиа. Газеты она не читала, а Интернет был для нее под запретом.
Однако британские военные были очень заняты. Через два месяца после объявления о моей отправке на границу с Ираком, командующий сухопутными войсками генерал Даннатт внезапно отозвал это заявление.
Помимо публичных угроз со стороны повстанцев, британская разведка узнала, что моя фотография была распространена среди группы иракских снайперов с указанием, что я «мать всех целей».
Эти снайперы были лучшими: недавно они убили шестерых британских солдат. Миссия стала слишком опасной для меня, и для всех, кому не повезло оказаться рядом со мной. По оценке Данната и других, я бы стал «магнитом для пуль». Причиной всего этого Даннат назвал прессу.
В своем публичном заявлении об отмене моего отправления в Ирак, он раскритиковал журналистов за их чрезмерное усердие в предоставлении информации о моей миссии, их дикие спекуляции, которые «усугубили» уровень угрозы.
Папины сотрудники тоже выступили с публичным заявлением, в котором говорилось, что я «очень разочарован», что было неправдой. Я был не разочарован, я был раздавлен.
Когда новости дошли до меня, я был в Виндзорских казармах, сидел со своими парнями. Я собрался с духом и сообщил им эти плохие новости.
Хотя мы только что провели вместе месяцы поездок, совместных тренировок, во время которых мы стали братьями по оружию, теперь они были предоставлены сами себе. Мне было не просто жаль себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой должен был теперь делать мою работу, а мне придется всю жизнь жить с чувством вины и недоумения. Что, если у ребят ничего не получится?
На следующей неделе несколько газет сообщили, что я был в глубоком отчаянии и депрессии. Одна или две газеты, однако, сообщили, что отмена моего военного назначения была делом моих рук. История о трусости. Они сказали, что это я заставил начальство все отменить с помощью закулисных игр.
Я задумал уйти из армии. Какой смысл оставаться, если я не смогу на самом деле быть солдатом? Я поговорил об этом с Челс. Она разрывалась. С одной стороны, она не могла скрыть свое облегчение. С другой стороны, она знала, как сильно я хочу быть там, где находится моя команда.
Она знала, что пресса давно преследует меня и что армия была единственной отдушиной, которую я нашел для себя. Она также знала, что я верю в Миссию.
Я обсудил ситуацию с Вилли. У него тоже были сложные чувства относительно происходящего. Он сочувствовал, как солдат. Но как брат? Высококонкурентный старший брат? Он не мог заставить себя полностью сожалеть о таком повороте событий. Большую часть времени мы с Вилли не задумывались обо всей этой чепухе о Наследнике и Запасном. Но время от времени я понимал, что на каком-то уровне это действительно имело для него значение. Профессионально, лично его беспокоило то, где я нахожусь, что я делаю.
Не получая утешения ни от кого, я искал его в водке и Ред Булле. И в джине с тоником. Меня фотографировали примерно в это время, когда я входил или выходил из многочисленных пабов, клубов, домашних вечеринок в предрассветные часы.
Мне не нравилось просыпаться и обнаруживать свое фото на первой полосе таблоидов. Но чего я действительно не мог вынести, так это звука щелчков фотоаппаратов. Этот щелчок, этот ужасный шум за моей спиной или вспышка (про вспышку дописала сама, так как звук в пределах периферийного зрения – как-то странно) в пределах моего периферийного зрения, всегда волновали меня, всегда заставляли мое сердце биться чаще, но после Сандхерста этот звук, эта вспышка были похожи на взведение курка или взмах лезвия.
И тогда даже эта ослепительная вспышка стала отвратительней и еще более ранящей.
Отлично, подумал я, - Армия сделала меня более способным распознавать угрозы, чувствовать угрозы, получать адреналин перед лицом этих угроз, а теперь все это отбрасывает меня в сторону.
Мне было очень, очень плохо.
Папарацци каким-то образом знали об этом. Примерно в это же время они начали бить меня своими камерами, специально, чтобы спровоцировать меня. Они прижимались ко мне, шлепали, толкали или ударяли меня, надеясь разозлить меня, надеясь, что я отвечу на удар, чтобы получить лучшее фото и побольше денег за него.
Мое фото в 2007 году принесло кому-то около тридцати тысяч фунтов стерлингов. Это целый первоначальный взнос за квартиру.
Но вдруг я впаду в агрессию? Это может быть первоначальный взнос за целый дом в деревне.
Затем я попал в одну заварушку, которая стала большой новостью во всех газетах. Я ушел оттуда с разбитым носом, и мой телохранитель был в ярости. «Ты сделал этих папсов богатыми, Гарри! Доволен? Счастлив?»
«Нет, - я сказал. - Нет, я не счастлив».
Папарацци всегда были гротескны, но чем взрослее я становился, тем отвратительнее они были. Это было видно по их глазам, по их языку тела.
Они были более смелыми, более радикальными, похожими на молодых парней в Ираке, подвергшимся радикализации. Их муллы были редакторами - теми же, кто клялся исправиться после гибели моей мамы. Редакции публично пообещали никогда снова не отправлять фотографов преследовать людей, и вот, десять лет спустя, они вернулись к своим старым методам.
Они оправдывали себя тем, что они больше не отправляли на эту работу собственных фотографов. Вместо этого они заключали контракты с агентствами, которые-то и слали папсов. Никакой разницы на самом деле.
Газеты по-прежнему подстрекали и щедро награждали этих неудачников и хулиuанов, преследующих королевскую семьи или кого-то еще, кому не повезло быть известным или заслуживающим освещения в прессе.
И всем было насрать.
Помню, я уходил из клуба в Лондоне, окруженный двадцатью папарацци. Они окружили меня, потом полицейскую машину, в которой я сидел, бросались на капот, прикрывая свои лица капюшонами и шарфами футбольных фанатов – так делают террористы.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни , и я знал, что это никого не волнует. Люди бы сказали, что это цена, которую я плачу. Но я никогда не понимал, что они имели в виду. Цена за что?
Я был особенно близок с одним из моих телохранителей, Билли. Я звал его «Билли Скала», потому что он был таким солидным, таким надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то бросил в меня из толпы. К счастью, оказалось, что это муляж.
Я пообещал Билли, что больше не буду драться с папарацци. Но я не мог избежать их засад. Поэтому, когда мы вышли из клуба, я сказал: «Тебе придется запихнуть меня в багажник машины, Билли».
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Действительно? «Только так у меня не возникнет соблазна подраться с ними, и они не смогут на мне заработать».
Это был беспроигрышный вариант. Я не сказал Билли, что так делала моя мама.
Вот так началась очень странная рутина в нашем взаимодействии. Выходя из паба или клубе в 2007 году, я находил машину в переулке или на подземной парковке, забирался в багажник, Билли закрывал его, и я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он и еще один телохранитель везли меня домой.
Казалось, я нахожусь в гробу. Мне было плевать.
Она знала, что пресса давно преследует меня и что армия была единственной отдушиной, которую я нашел для себя. Она также знала, что я верю в Миссию.
Я обсудил ситуацию с Вилли. У него тоже были сложные чувства относительно происходящего. Он сочувствовал, как солдат. Но как брат? Высококонкурентный старший брат? Он не мог заставить себя полностью сожалеть о таком повороте событий. Большую часть времени мы с Вилли не задумывались обо всей этой чепухе о Наследнике и Запасном. Но время от времени я понимал, что на каком-то уровне это действительно имело для него значение. Профессионально, лично его беспокоило то, где я нахожусь, что я делаю.
Не получая утешения ни от кого, я искал его в водке и Ред Булле. И в джине с тоником. Меня фотографировали примерно в это время, когда я входил или выходил из многочисленных пабов, клубов, домашних вечеринок в предрассветные часы.
Мне не нравилось просыпаться и обнаруживать свое фото на первой полосе таблоидов. Но чего я действительно не мог вынести, так это звука щелчков фотоаппаратов. Этот щелчок, этот ужасный шум за моей спиной или вспышка (про вспышку дописала сама, так как звук в пределах периферийного зрения – как-то странно) в пределах моего периферийного зрения, всегда волновали меня, всегда заставляли мое сердце биться чаще, но после Сандхерста этот звук, эта вспышка были похожи на взведение курка или взмах лезвия.
И тогда даже эта ослепительная вспышка стала отвратительней и еще более ранящей.
Отлично, подумал я, - Армия сделала меня более способным распознавать угрозы, чувствовать угрозы, получать адреналин перед лицом этих угроз, а теперь все это отбрасывает меня в сторону.
Мне было очень, очень плохо.
Папарацци каким-то образом знали об этом. Примерно в это же время они начали бить меня своими камерами, специально, чтобы спровоцировать меня. Они прижимались ко мне, шлепали, толкали или ударяли меня, надеясь разозлить меня, надеясь, что я отвечу на удар, чтобы получить лучшее фото и побольше денег за него.
Мое фото в 2007 году принесло кому-то около тридцати тысяч фунтов стерлингов. Это целый первоначальный взнос за квартиру.
Но вдруг я впаду в агрессию? Это может быть первоначальный взнос за целый дом в деревне.
Затем я попал в одну заварушку, которая стала большой новостью во всех газетах. Я ушел оттуда с разбитым носом, и мой телохранитель был в ярости. «Ты сделал этих папсов богатыми, Гарри! Доволен? Счастлив?»
«Нет, - я сказал. - Нет, я не счастлив».
Папарацци всегда были гротескны, но чем взрослее я становился, тем отвратительнее они были. Это было видно по их глазам, по их языку тела.
Они были более смелыми, более радикальными, похожими на молодых парней в Ираке, подвергшимся радикализации. Их муллы были редакторами - теми же, кто клялся исправиться после гибели моей мамы. Редакции публично пообещали никогда снова не отправлять фотографов преследовать людей, и вот, десять лет спустя, они вернулись к своим старым методам.
Они оправдывали себя тем, что они больше не отправляли на эту работу собственных фотографов. Вместо этого они заключали контракты с агентствами, которые-то и слали папсов. Никакой разницы на самом деле.
Газеты по-прежнему подстрекали и щедро награждали этих неудачников и хулиuанов, преследующих королевскую семьи или кого-то еще, кому не повезло быть известным или заслуживающим освещения в прессе.
И всем было насрать.
Помню, я уходил из клуба в Лондоне, окруженный двадцатью папарацци. Они окружили меня, потом полицейскую машину, в которой я сидел, бросались на капот, прикрывая свои лица капюшонами и шарфами футбольных фанатов – так делают террористы.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни , и я знал, что это никого не волнует. Люди бы сказали, что это цена, которую я плачу. Но я никогда не понимал, что они имели в виду. Цена за что?
Я был особенно близок с одним из моих телохранителей, Билли. Я звал его «Билли Скала», потому что он был таким солидным, таким надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то бросил в меня из толпы. К счастью, оказалось, что это муляж.
Я пообещал Билли, что больше не буду драться с папарацци. Но я не мог избежать их засад. Поэтому, когда мы вышли из клуба, я сказал: «Тебе придется запихнуть меня в багажник машины, Билли».
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Действительно? «Только так у меня не возникнет соблазна подраться с ними, и они не смогут на мне заработать».
Это был беспроигрышный вариант. Я не сказал Билли, что так делала моя мама.
Вот так началась очень странная рутина в нашем взаимодействии. Выходя из паба или клубе в 2007 году, я находил машину в переулке или на подземной парковке, забирался в багажник, Билли закрывал его, и я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он и еще один телохранитель везли меня домой.
Казалось, я нахожусь в гробу. Мне было плевать.
Чтобы отметить десятую годовщину со дня смерти нашей матери, Вилли и я организовали концерт в ее честь. Выручка от концерта должна была пойти на счет благотворительных организаций, с которыми мы уже работали ранее, и на счет новой благотворительной организации, которую я только что запустил, — Sentebale.
Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.
(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)
Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).
Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.
Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:
Надеюсь, ты не против,
Что я выразил словами:
Как прекрасна жизнь,
Когда ты есть на свете.
Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.
Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.
Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:
- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.
Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.
Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.
Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.
Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.
Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.
- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!
Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.
(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)
Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).
Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.
Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:
Надеюсь, ты не против,
Что я выразил словами:
Как прекрасна жизнь,
Когда ты есть на свете.
Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.
Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.
Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:
- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.
Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.
Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.
Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.
Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.
Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.
- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!
Несколькими днями позднее я проводил время в Ботсване с Челс. Мы остановились у Тидж и Майка. Ади тоже был там.
Первое взаимодействие этих четырех особенных для меня людей. Все это смахивало на то, как если бы я привел Челс домой, чтобы познакомить ее с мамой, папой и братом.
Большой шаг, мы все это знали. К счастью, Тидж, Майку и Ади она понравилась. И она тоже видела, что для меня это – особенные люди.
Однажды днем, когда мы все собирались на прогулку, Тидж начала ворчать:
-Принеси шляпу! Да-да! И солнцезащитный крем! Много солнцезащитного крема! Спайк, ты сгоришь с этой своей бледной кожей! Да-да, Спайк!
- Хорошо, мама, - вылетело из моих уст. Я услышал эти слова и замер. Тидж услышала их и замерла. Но я не поправил себя.
Тидж выглядела потрясенной и тронутой, я тоже был тронут.
После этого я всегда называл ее мамой. Это было хорошо. Для нас обоих.
Я всегда старался называть ее мамой, не мамочкой (тут не совсем правильный перевод, потому что Гарри делает различие между Mom и Mum, оба слова на русском – мама). Мамочка была только одна.
В общем, поездка удалась. Но все же стресс ощущался постоянно. Это было видно по тому, сколько я пил. В какой-то момент мы с Челс взяли лодку и плавали то вниз, то вверх по реке. Главное, что я помню – это виски Southern Comfort и Самбука (Самбука Gold днем, Black Sambuka ночью).
Помню, как проснулся утром, лицо прилипло к подушке, а голова словно жила отдельно от тела (дословно – словно отвязалась от шеи). Конечно, мне было весело, но я также испытывал гнев и чувство вины из-за того, что не был рядом со своими ребятами, не воевал с ними и не руководил ими.
Я плохо справлялся. Челс, Ади, Тидж и Майк ничего мне не говорили. Может быть, они ничего не видели. Я, вероятно, неплохо поработал, чтобы скрыть свои эмоции. Со стороны мое пьянство, вероятно, выглядело как вечеринка. И я говорил сам себе, что это просто вечеринка, но в глубине души, где-то очень глубоко (улыбочка моя, т.к. дословно там написано "на каком-то уровне"), я знал. Что-то должно было измениться. Я знал, что нельзя продолжать в том же духе.
Поэтому, как только я вернулся в Британию, я попросил о встрече с моим командиром, полковником Эдом Смит-Осборном. Я восхищался полковником Эдом. И я был очарован им.
Он был не такой, как другие мужчины. Но скажем так – он не был похож ни на одно человеческое существо, которое я когда-либо встречал. Он был создан из иных элементов, нежели мы. Металл (дословно там "металлолом"), проволока и львиная кровь. Выглядел он тоже отлично от других. Его лицо было удлиненным, как у лошади, но не было таким гладким, как лошадиная морда; на каждой щеке у него росло по пучку волос.
Его глаза были большими, спокойными, в них светились мудрость и стоицизм. Мои глаза, напротив, все еще были налиты кровью от моего дебоша в Окаванго, и бегали по сторонам, пока я произносил свою короткую речь:
- Полковник, мне нужно найти способ вернуться к операции, иначе мне придется уйти из армии.
Не уверен, что полковник Эд поверил моей угрозе. Я не уверен, что сам поверил себе. Но в политическом, дипломатическом, стратегическим плане он не мог позволить себе сбросить мое заявление со счетов.
Принц на боевой службе был крупным активом для пиара, мощным ресурсом для привлечения новых рекрутов. Полковник не мог игнорировать тот факт, что, если я уйду, его начальство может обвинить в этом его, а начальство начальства обвинит в сложившейся ситуации последнее (нижестоящих), и все это пойдет вверх по цепочке.
С другой стороны, многое из того, что я увидел от него в тот день, было настоящей человечностью. Парень понял. Как солдат, он сочувствовал мне. Он содрогнулся от мысли, что можно запретить участвовать в боевых действиях (не уверена в правильности перевода этого предложения, но другой версии у меня нет). Он действительно хотел помочь.
- Гарри, возможно, есть способ…
По его словам, об Ираке нужно было забыть, он навсегда исключен из обсуждения. Увы. Но, возможно, - добавил он, - Афганистан может быть твоим вариантом.
Я прищурился. Афганистан? Он пробормотал что-то о том, что это «более безопасный вариант». О да… Более безопасный…О чем, черт возьми, он болтает? Афганистан был намного опаснее Ирака. В тот момент у Британии было семь тысяч солдат в Афганистане, и каждый день они участвовали в самых ожесточенных боевых действиях со времен Второй мировой войны. Но кто я такой, чтобы спорить? Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным и если он готов отправить меня туда, отлично.
- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?
- ПАН. Передовой авиационный наводчик.
Я моргнул (наверное, он хотел сказать, что удивленно посмотрел на полковника?).
Он объяснил, что это очень востребованная работа. Перед ПАН была поставлена задача управлять всей авиацией, прикрывать парней на земле, организовывать рейды, не говоря уже о спасательных операциях, медицинской эвакуации, список можно продолжить. Конечно, это не новая работа, но она жизненно необходима в этом новом виде войны.
-Почему так, сэр?
- Потому что эти чертовы талибы везде! И нигде! Их просто не найти, -объяснил он. - Местность пересеченная и находится на удалении. Горы и пустыни, пронизанные туннелями и пещерами — все это похоже на охоту на коз. Или на призраков.
Нужно было смотреть с высоты птичьего полета. Поскольку у талибов не было самолетов, это было легко. Мы, британцы, плюс янки владели воздухом. Но именно ПАН помогли нам добиться этого преимущества. Скажем, патрульной эскадрилье нужно узнать об угрозах поблизости. ПАН сверяется с беспилотниками, с летчиками-истребителями, вертолетами, и на высокотехнологичном ноутбуке создает 360-градусную картину поля боя.
Скажем, та же самая эскадрилья вдруг попадает под обстрел. ПАН сверяется с меню — Apache, Tornado, Mirage, F-15, F-16, A-10 — и вызывает самолет, наиболее подходящий для ситуации или лучший из имеющихся., а затем направляет этот самолет на противника. Используя самую современную технику, ПАН не просто обрушивают огненный дождь на головы противника, а водружают огонь на противника, словно это корона.
Потом он сказал мне, что у всех ПАН есть шанс подняться на «Хоуке» и испытать себя в воздухе.
К тому времени, когда полковник Эд замолчал, у меня шла слюна.
- ПАН, сэр. Когда я смогу поехать туда?
- Не так быстро. ПАН это отличная работа, все хотят ее. Так что придется подождать немного. Кроме того, это сложная работа. Знание технологий и ответственность, необходимые для ПАН, требуют большого количества тренировок. Так что начнем с начала, - сказал он.
Мне предстояло пройти сложную сертификацию.
- Где, сэр?
- На базе Королевских ВВС в Лиминге.
В…Йоркшир-Дейлз? (Это Йоркширские Долины, национальный парк Великобритании)
От переводчика: Прикрепляю фото полковника Эда, чтобы вы сравнили настоящую внешность и описание из книги.
Первое взаимодействие этих четырех особенных для меня людей. Все это смахивало на то, как если бы я привел Челс домой, чтобы познакомить ее с мамой, папой и братом.
Большой шаг, мы все это знали. К счастью, Тидж, Майку и Ади она понравилась. И она тоже видела, что для меня это – особенные люди.
Однажды днем, когда мы все собирались на прогулку, Тидж начала ворчать:
-Принеси шляпу! Да-да! И солнцезащитный крем! Много солнцезащитного крема! Спайк, ты сгоришь с этой своей бледной кожей! Да-да, Спайк!
- Хорошо, мама, - вылетело из моих уст. Я услышал эти слова и замер. Тидж услышала их и замерла. Но я не поправил себя.
Тидж выглядела потрясенной и тронутой, я тоже был тронут.
После этого я всегда называл ее мамой. Это было хорошо. Для нас обоих.
Я всегда старался называть ее мамой, не мамочкой (тут не совсем правильный перевод, потому что Гарри делает различие между Mom и Mum, оба слова на русском – мама). Мамочка была только одна.
В общем, поездка удалась. Но все же стресс ощущался постоянно. Это было видно по тому, сколько я пил. В какой-то момент мы с Челс взяли лодку и плавали то вниз, то вверх по реке. Главное, что я помню – это виски Southern Comfort и Самбука (Самбука Gold днем, Black Sambuka ночью).
Помню, как проснулся утром, лицо прилипло к подушке, а голова словно жила отдельно от тела (дословно – словно отвязалась от шеи). Конечно, мне было весело, но я также испытывал гнев и чувство вины из-за того, что не был рядом со своими ребятами, не воевал с ними и не руководил ими.
Я плохо справлялся. Челс, Ади, Тидж и Майк ничего мне не говорили. Может быть, они ничего не видели. Я, вероятно, неплохо поработал, чтобы скрыть свои эмоции. Со стороны мое пьянство, вероятно, выглядело как вечеринка. И я говорил сам себе, что это просто вечеринка, но в глубине души, где-то очень глубоко (улыбочка моя, т.к. дословно там написано "на каком-то уровне"), я знал. Что-то должно было измениться. Я знал, что нельзя продолжать в том же духе.
Поэтому, как только я вернулся в Британию, я попросил о встрече с моим командиром, полковником Эдом Смит-Осборном. Я восхищался полковником Эдом. И я был очарован им.
Он был не такой, как другие мужчины. Но скажем так – он не был похож ни на одно человеческое существо, которое я когда-либо встречал. Он был создан из иных элементов, нежели мы. Металл (дословно там "металлолом"), проволока и львиная кровь. Выглядел он тоже отлично от других. Его лицо было удлиненным, как у лошади, но не было таким гладким, как лошадиная морда; на каждой щеке у него росло по пучку волос.
Его глаза были большими, спокойными, в них светились мудрость и стоицизм. Мои глаза, напротив, все еще были налиты кровью от моего дебоша в Окаванго, и бегали по сторонам, пока я произносил свою короткую речь:
- Полковник, мне нужно найти способ вернуться к операции, иначе мне придется уйти из армии.
Не уверен, что полковник Эд поверил моей угрозе. Я не уверен, что сам поверил себе. Но в политическом, дипломатическом, стратегическим плане он не мог позволить себе сбросить мое заявление со счетов.
Принц на боевой службе был крупным активом для пиара, мощным ресурсом для привлечения новых рекрутов. Полковник не мог игнорировать тот факт, что, если я уйду, его начальство может обвинить в этом его, а начальство начальства обвинит в сложившейся ситуации последнее (нижестоящих), и все это пойдет вверх по цепочке.
С другой стороны, многое из того, что я увидел от него в тот день, было настоящей человечностью. Парень понял. Как солдат, он сочувствовал мне. Он содрогнулся от мысли, что можно запретить участвовать в боевых действиях (не уверена в правильности перевода этого предложения, но другой версии у меня нет). Он действительно хотел помочь.
- Гарри, возможно, есть способ…
По его словам, об Ираке нужно было забыть, он навсегда исключен из обсуждения. Увы. Но, возможно, - добавил он, - Афганистан может быть твоим вариантом.
Я прищурился. Афганистан? Он пробормотал что-то о том, что это «более безопасный вариант». О да… Более безопасный…О чем, черт возьми, он болтает? Афганистан был намного опаснее Ирака. В тот момент у Британии было семь тысяч солдат в Афганистане, и каждый день они участвовали в самых ожесточенных боевых действиях со времен Второй мировой войны. Но кто я такой, чтобы спорить? Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным и если он готов отправить меня туда, отлично.
- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?
- ПАН. Передовой авиационный наводчик.
Я моргнул (наверное, он хотел сказать, что удивленно посмотрел на полковника?).
Он объяснил, что это очень востребованная работа. Перед ПАН была поставлена задача управлять всей авиацией, прикрывать парней на земле, организовывать рейды, не говоря уже о спасательных операциях, медицинской эвакуации, список можно продолжить. Конечно, это не новая работа, но она жизненно необходима в этом новом виде войны.
-Почему так, сэр?
- Потому что эти чертовы талибы везде! И нигде! Их просто не найти, -объяснил он. - Местность пересеченная и находится на удалении. Горы и пустыни, пронизанные туннелями и пещерами — все это похоже на охоту на коз. Или на призраков.
Нужно было смотреть с высоты птичьего полета. Поскольку у талибов не было самолетов, это было легко. Мы, британцы, плюс янки владели воздухом. Но именно ПАН помогли нам добиться этого преимущества. Скажем, патрульной эскадрилье нужно узнать об угрозах поблизости. ПАН сверяется с беспилотниками, с летчиками-истребителями, вертолетами, и на высокотехнологичном ноутбуке создает 360-градусную картину поля боя.
Скажем, та же самая эскадрилья вдруг попадает под обстрел. ПАН сверяется с меню — Apache, Tornado, Mirage, F-15, F-16, A-10 — и вызывает самолет, наиболее подходящий для ситуации или лучший из имеющихся., а затем направляет этот самолет на противника. Используя самую современную технику, ПАН не просто обрушивают огненный дождь на головы противника, а водружают огонь на противника, словно это корона.
Потом он сказал мне, что у всех ПАН есть шанс подняться на «Хоуке» и испытать себя в воздухе.
К тому времени, когда полковник Эд замолчал, у меня шла слюна.
- ПАН, сэр. Когда я смогу поехать туда?
- Не так быстро. ПАН это отличная работа, все хотят ее. Так что придется подождать немного. Кроме того, это сложная работа. Знание технологий и ответственность, необходимые для ПАН, требуют большого количества тренировок. Так что начнем с начала, - сказал он.
Мне предстояло пройти сложную сертификацию.
- Где, сэр?
- На базе Королевских ВВС в Лиминге.
В…Йоркшир-Дейлз? (Это Йоркширские Долины, национальный парк Великобритании)
От переводчика: Прикрепляю фото полковника Эда, чтобы вы сравнили настоящую внешность и описание из книги.
Ранняя осень.
Каменные стены-изгороди, лоскутные поля, овцы, щиплющие траву на склонах холмов. Впечатляющие известняковые скалы, утесы и осыпи. Красивые пурпурные болота.
Пейзаж не был так известен, как Озерный край, расположенный чуть западнее, но все равно захватывал дух и вдохновлял великих творцов из британской истории. Вордсворта, например. В школе я не читал сочинения этого старого джентльмена, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, если проводил время в этих краях.
Стоять на скале над этими местами и пытаться стереть их с лица земли - было кощунством. Конечно, это было ненастоящее уничтожение. На самом деле я не взорвал ни одной долины. Тем не менее, в конце каждого дня я чувствовал себя так, как будто я сделал это (взорвал долины). Я изучал Искусство Разрушения, и первое, что я узнал, это то, что разрушение в какой-то мере созидательно. Оно начинается с воображения. Прежде чем что-то разрушить, вы должны представить, что это разрушено, и я очень хорошо научился представлять долины как дымящийся адский пейзаж.
Учения каждый день были одинаковыми. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, тарелка овсянки, затем плотный английский завтрак, затем учения. Когда над горизонтом светает, я начинаю общение с самолетом. Обычно это Hawk.
Самолет достигал своей ИТ, исходной точки, в пяти-восьми морских милях, и тогда я обозначал цель, подавая сигнал к пуску. Самолет разворачивался и начинал движение. Я вел его по небу, над местностью, используя разные ориентиры. Г-образная лесополоса. Т-образная дамба. Серебряный амбар. При выборе ориентиров мне было приказано начинать с большого, переходить к чему-то среднему, а затем выбирать что-то маленькое. Представьте мир, сказали мне, как иерархию.
Иерархия, говорите? Думаю, я могу справиться с этим.
Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал: «Подтверждаю».
А еще я визуал. Мне нравилось это.
Я наслаждался ритмами, поэзией, медитативным пением всего этого. И я нашел более глубокий смысл в учениях. Я часто думал: все это игра, не так ли? Заставить людей видеть мир таким, каким его видите вы. И получать ответ от них.
Обычно пилот летел низко, в пятистах футах над землей, на уровне восходящего солнца, но иногда я опускал его ниже и затем отправлял в резкий набор высоты. Когда он несся ко мне со скоростью звука, пилот брал штурвал на себя и отстреливался под углом сорок пять градусов (насики, сорян, перевела, как поняла. Не авиатор я).
Затем я начинал новую серию описаний местности, с новыми деталями. Когда пилот достигал вершины своего подъема и выходил из крена, когда он выравнивал самолет и начинал ощущать отрицательные перегрузки, он видел мир таким, каким я его нарисовал, а затем пикировал вниз.
Внезапно он сообщал: Цель захвачена!
Затем: Всухую! (значит, бомбы выпущены)
Тогда я говорил: Чисто (друзья, хз, как переводятся эти команды, не обессудьте).
Это означало, что его бомбы были всего лишь духами, растворяющимися в воздухе. Затем я ждал, внимательно прислушиваясь к воображаемым взрывам.
Недели пролетали.
Каменные стены-изгороди, лоскутные поля, овцы, щиплющие траву на склонах холмов. Впечатляющие известняковые скалы, утесы и осыпи. Красивые пурпурные болота.
Пейзаж не был так известен, как Озерный край, расположенный чуть западнее, но все равно захватывал дух и вдохновлял великих творцов из британской истории. Вордсворта, например. В школе я не читал сочинения этого старого джентльмена, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, если проводил время в этих краях.
Стоять на скале над этими местами и пытаться стереть их с лица земли - было кощунством. Конечно, это было ненастоящее уничтожение. На самом деле я не взорвал ни одной долины. Тем не менее, в конце каждого дня я чувствовал себя так, как будто я сделал это (взорвал долины). Я изучал Искусство Разрушения, и первое, что я узнал, это то, что разрушение в какой-то мере созидательно. Оно начинается с воображения. Прежде чем что-то разрушить, вы должны представить, что это разрушено, и я очень хорошо научился представлять долины как дымящийся адский пейзаж.
Учения каждый день были одинаковыми. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, тарелка овсянки, затем плотный английский завтрак, затем учения. Когда над горизонтом светает, я начинаю общение с самолетом. Обычно это Hawk.
Самолет достигал своей ИТ, исходной точки, в пяти-восьми морских милях, и тогда я обозначал цель, подавая сигнал к пуску. Самолет разворачивался и начинал движение. Я вел его по небу, над местностью, используя разные ориентиры. Г-образная лесополоса. Т-образная дамба. Серебряный амбар. При выборе ориентиров мне было приказано начинать с большого, переходить к чему-то среднему, а затем выбирать что-то маленькое. Представьте мир, сказали мне, как иерархию.
Иерархия, говорите? Думаю, я могу справиться с этим.
Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал: «Подтверждаю».
А еще я визуал. Мне нравилось это.
Я наслаждался ритмами, поэзией, медитативным пением всего этого. И я нашел более глубокий смысл в учениях. Я часто думал: все это игра, не так ли? Заставить людей видеть мир таким, каким его видите вы. И получать ответ от них.
Обычно пилот летел низко, в пятистах футах над землей, на уровне восходящего солнца, но иногда я опускал его ниже и затем отправлял в резкий набор высоты. Когда он несся ко мне со скоростью звука, пилот брал штурвал на себя и отстреливался под углом сорок пять градусов (насики, сорян, перевела, как поняла. Не авиатор я).
Затем я начинал новую серию описаний местности, с новыми деталями. Когда пилот достигал вершины своего подъема и выходил из крена, когда он выравнивал самолет и начинал ощущать отрицательные перегрузки, он видел мир таким, каким я его нарисовал, а затем пикировал вниз.
Внезапно он сообщал: Цель захвачена!
Затем: Всухую! (значит, бомбы выпущены)
Тогда я говорил: Чисто (друзья, хз, как переводятся эти команды, не обессудьте).
Это означало, что его бомбы были всего лишь духами, растворяющимися в воздухе. Затем я ждал, внимательно прислушиваясь к воображаемым взрывам.
Недели пролетали.
Поскольку я был тренированным ПАН, мне нужно было подготовиться к боевым действиям, что означало владение двадцатью восемью различными боевыми системами управления.
Под управлением подразумевалось взаимодействие с самолетом. Каждая система управления была сценарием, небольшой игрой.
Например, представьте, что в ваше воздушное пространство входят два самолета.
- Доброе утро, это Чувак Ноль Один и Чувак Ноль Два. Мы - два F-15 с двумя PGM на борту, плюс один JDAM, возможное время пребывания в районе цели - девяносто минут, и в настоящее время мы находимся в двух морских милях к востоку от вашего местоположения на эшелоне полета 150, ожидаем ответ…
Мне нужно было точно знать, что они говорят, и как реагировать на них именно на их собственном жаргоне. К сожалению, я бы не смог научиться этому в обычной тренировочной зоне. Обычные районы, такие как равнина Солсбери, были слишком открытыми. Кто-нибудь увидит меня и сообщит прессе, и мое прикрытие будет раскрыто; в этом случае я бы вернулся к тому, с чего начал.
Вместо этого мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить элементы управления где-нибудь подальше… где-нибудь вроде… Сандрингема!
Мы оба улыбнулись, когда эта мысль пришла нам в голову. Потом рассмеялись. Последнее место, о котором кто-либо мог подумать, как о месте обучения принца Гарри. Усадьба бабушки. Я снял комнату в маленьком отеле недалеко от Сандрингема — Найтс Хилл. Я знал это место всю свою жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Всякий раз, когда мы приезжали к бабушке на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер: сто фунтов. Летом Найтс-Хилл, как правило, был полон орнитологов, там проводились свадьбы.
Но сейчас, осенью, он был пуст. Уединение было захватывающим и было бы полным, если бы не пожилая дама в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо. Одинокое, почти анонимное мое существование сузилось до одной интересной задачи, я был словно в бреду. Я старался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но мое счастье было трудно скрыть.
Я вспоминаю один трудный разговор. Что мы делали? К чему мы двигались? Она знала, что я думаю о ней и переживаю за нее. Но она чувствовала себя невидимой. Я тоже был не осязаем (для нее). Она знала, как я отчаянно хотел пойти на войну. Как она могла не простить мою некоторую отстраненность? Я был тогда ошеломлен. Я объяснил, что это то, что мне нужно делать, то, что я хотел делать всю свою жизнь всем сердцем и душой. Если это означало, что у меня оставалось меньше сердца и души для чего-то или кого-то еще, то что ж… мне жаль
Под управлением подразумевалось взаимодействие с самолетом. Каждая система управления была сценарием, небольшой игрой.
Например, представьте, что в ваше воздушное пространство входят два самолета.
- Доброе утро, это Чувак Ноль Один и Чувак Ноль Два. Мы - два F-15 с двумя PGM на борту, плюс один JDAM, возможное время пребывания в районе цели - девяносто минут, и в настоящее время мы находимся в двух морских милях к востоку от вашего местоположения на эшелоне полета 150, ожидаем ответ…
Мне нужно было точно знать, что они говорят, и как реагировать на них именно на их собственном жаргоне. К сожалению, я бы не смог научиться этому в обычной тренировочной зоне. Обычные районы, такие как равнина Солсбери, были слишком открытыми. Кто-нибудь увидит меня и сообщит прессе, и мое прикрытие будет раскрыто; в этом случае я бы вернулся к тому, с чего начал.
Вместо этого мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить элементы управления где-нибудь подальше… где-нибудь вроде… Сандрингема!
Мы оба улыбнулись, когда эта мысль пришла нам в голову. Потом рассмеялись. Последнее место, о котором кто-либо мог подумать, как о месте обучения принца Гарри. Усадьба бабушки. Я снял комнату в маленьком отеле недалеко от Сандрингема — Найтс Хилл. Я знал это место всю свою жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Всякий раз, когда мы приезжали к бабушке на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер: сто фунтов. Летом Найтс-Хилл, как правило, был полон орнитологов, там проводились свадьбы.
Но сейчас, осенью, он был пуст. Уединение было захватывающим и было бы полным, если бы не пожилая дама в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо. Одинокое, почти анонимное мое существование сузилось до одной интересной задачи, я был словно в бреду. Я старался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но мое счастье было трудно скрыть.
Я вспоминаю один трудный разговор. Что мы делали? К чему мы двигались? Она знала, что я думаю о ней и переживаю за нее. Но она чувствовала себя невидимой. Я тоже был не осязаем (для нее). Она знала, как я отчаянно хотел пойти на войну. Как она могла не простить мою некоторую отстраненность? Я был тогда ошеломлен. Я объяснил, что это то, что мне нужно делать, то, что я хотел делать всю свою жизнь всем сердцем и душой. Если это означало, что у меня оставалось меньше сердца и души для чего-то или кого-то еще, то что ж… мне жаль
Па знал, что я живу в Найтс-Хилл, и знал, что я планирую делать (отправиться в Афганистан). И он как раз направлялся в Сандрингем с продолжительным визитом. Но все же он ни разу не заглянул ко мне. Наверное, давал мне пространство для самостоятельной жизни. Кроме того, он все еще находился в состоянии молодожена, хоть свадьба и состоялась более чем 2 года назад.
Однажды он смотрел в небо и увидел самолет «Тайфун», совершающий низкие проходы вдоль дамбы, и решил, что им управляю я. Поэтому он сел в свою Audi и поспешил туда. Он нашел меня в болотах, на квадроцикле, ведущим переговоры с «Тайфуном» в нескольких милях от меня.
Пока я ждал появления «Тайфуна» в небе над головой, мы быстро переговорили. Он сказал, что видит, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. Прежде всего, он видел, как усердно я над этим работаю, и это его обрадовало. Папа всегда был трудягой. Он верил в работу. Все должны работать, - часто говорил он. Но его собственная работа была своего рода религией, потому что он яростно пытался спасти планету. Он десятилетиями боролся за то, чтобы предупредить людей об изменении климата, и никогда не колебался, несмотря на то, что пресса жестоко высмеивала его, называя Цыпленком Цыпой (или Henny Penny – это сказка о курице, которая верила в конец света).
Бессчетное количество раз поздно ночью мы с Вилли находили его за письменным столом среди гор набитых доверху синих почтовых мешков — его переписка. Не раз мы обнаруживали его, лицом на столе, крепко спящим. Мы трясли его за плечи, и он вскакивал с листком бумаги, прилипшим ко лбу.
Наряду с важностью работы он также верил в магию полета. В конце концов, он был пилотом вертолета, поэтому ему особенно нравилось видеть, как я веду эти самолеты над болотистыми равнинами на невероятных скоростях. Стоит упомянуть, что добропорядочные граждане Вулфертона не разделяли его энтузиазма. Десятитонные самолеты, ревущие прямо над их черепичными крышами, точно не вызывали ликования.
База Королевских ВВС в Мархэме получила десятки жалоб. Сандрингем должен был быть бесполетной зоной. Всем жалобщикам сказали: такова война.
Мне нравилось видеть Па, нравилось чувствовать его гордость за меня, и я чувствовал воодушевление от его похвалы, но мне нужно было вернуться к работе.
Я был в середине цикла управления и не мог сказать «Тайфуну», чтобы он подождал немного.
- Да, да, дорогой мальчик, - возвращайся к работе.
Он уехал. Пока он шел по дорожке, я сказал «Тайфуну»:
- Новая цель. Серая Ауди. Направился на юго-восток от моей позиции вниз по трассе. К большому серебристому амбару, ориентированному с востока на запад.
«Тайфун» выследил Па, пролетел прямо над ним, почти разбил стекла его Audi. Но в конце концов пощадил его. По моему приказу. Он разнес вдребезги серебристый амбар
Однажды он смотрел в небо и увидел самолет «Тайфун», совершающий низкие проходы вдоль дамбы, и решил, что им управляю я. Поэтому он сел в свою Audi и поспешил туда. Он нашел меня в болотах, на квадроцикле, ведущим переговоры с «Тайфуном» в нескольких милях от меня.
Пока я ждал появления «Тайфуна» в небе над головой, мы быстро переговорили. Он сказал, что видит, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. Прежде всего, он видел, как усердно я над этим работаю, и это его обрадовало. Папа всегда был трудягой. Он верил в работу. Все должны работать, - часто говорил он. Но его собственная работа была своего рода религией, потому что он яростно пытался спасти планету. Он десятилетиями боролся за то, чтобы предупредить людей об изменении климата, и никогда не колебался, несмотря на то, что пресса жестоко высмеивала его, называя Цыпленком Цыпой (или Henny Penny – это сказка о курице, которая верила в конец света).
Бессчетное количество раз поздно ночью мы с Вилли находили его за письменным столом среди гор набитых доверху синих почтовых мешков — его переписка. Не раз мы обнаруживали его, лицом на столе, крепко спящим. Мы трясли его за плечи, и он вскакивал с листком бумаги, прилипшим ко лбу.
Наряду с важностью работы он также верил в магию полета. В конце концов, он был пилотом вертолета, поэтому ему особенно нравилось видеть, как я веду эти самолеты над болотистыми равнинами на невероятных скоростях. Стоит упомянуть, что добропорядочные граждане Вулфертона не разделяли его энтузиазма. Десятитонные самолеты, ревущие прямо над их черепичными крышами, точно не вызывали ликования.
База Королевских ВВС в Мархэме получила десятки жалоб. Сандрингем должен был быть бесполетной зоной. Всем жалобщикам сказали: такова война.
Мне нравилось видеть Па, нравилось чувствовать его гордость за меня, и я чувствовал воодушевление от его похвалы, но мне нужно было вернуться к работе.
Я был в середине цикла управления и не мог сказать «Тайфуну», чтобы он подождал немного.
- Да, да, дорогой мальчик, - возвращайся к работе.
Он уехал. Пока он шел по дорожке, я сказал «Тайфуну»:
- Новая цель. Серая Ауди. Направился на юго-восток от моей позиции вниз по трассе. К большому серебристому амбару, ориентированному с востока на запад.
«Тайфун» выследил Па, пролетел прямо над ним, почти разбил стекла его Audi. Но в конце концов пощадил его. По моему приказу. Он разнес вдребезги серебристый амбар
Англия вышла в полуфинал чемпионата мира по регби 2007 года. Никто этого не ожидал, не предсказывал. Никто не верил, что Англия способна на что-то стоящее, а теперь команда была в шаге от победы.
Миллионы британцев охватила лихорадка регби, в том числе и меня.
Поэтому, когда меня пригласили на полуфинал в октябре того же года, я не стал стесняться. Я сразу сказал да. Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже — городе, в котором я никогда не был.
Организаторы Кубка мира предоставили мне водителя, и в мой первый же вечер в Городе Света я спросил его, знает ли он тот туннель, в котором моя мать…
Я увидел в зеркало заднего вида, как округляются его глаза. Он был ирландец, с добрым, открытым лицом, и я мог легко прочитать на этом лице его мысли: «Какого хрена? Я не подписывался на это».
- Туннель называется Pont de l'Alma, - сказал я ему.
- Да, да, - Он знал это.
- Я хочу проехать сквозь него.
- Хочешь проехать через туннель?
- Со скоростью шестьдесят пять миль в час, если быть точным.
- Шестьдесят пять?
- Да.
Точная скорость, с которой предположительно ехала мамина машина, согласно данным полиции, в момент аварии. Не 120 миль в час, как пресса изначально сообщала.
Водитель посмотрел в сторону пассажирского сидения. Билли Скала кивнул с серьезным видом. Давай сделаем это. Билли добавил, что если водитель когда-нибудь расскажет кому бы то ни было, что мы попросили его проехать по туннелю, мы найдем его и ему придется заплатить.
Водитель торжественно кивнул. Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь пробки, проезжая мимо отеля «Ритц», где той августовской ночью мама в последний раз ужинала со своим бойфрендом.
Потом мы подъехали ко входу в туннель. Мы рванули вперед, пересекли выступ в начале туннеля - ту неровность, из-за которой мамин «мерседес» якобы сбился с курса. Но выступ был практически незаметен. Мы его почти не чувствовали. Когда машина въехала в туннель, я наклонился вперед, наблюдая, как освещение меняется на водянисто-оранжевое, рассматривая, как мимо мелькают бетонные столбы. Я считал их, считал удары своего сердца, и через несколько секунд мы вынырнули с другой стороны. Я откинулся на спинку кресла. Я тихо сказал: и это все? Это же ничего особенного. Просто прямой туннель.
Я всегда представлял этот туннель каким-то коварным проходом, опасным по своей сути, но это был всего лишь короткий, простой туннель, никаких особенностей – стандартный туннель . Нет причин, по которым кто-либо должен когда-либо умирать внутри него
Водитель и Билли Скала ничего не ответили. Я выглянул в окно:
- Еще раз.
Водитель уставился на меня в зеркало заднего вида.
- Еще?
- Да. Пожалуйста.
Мы проехали сквозь туннель еще раз.
- Достаточно. Спасибо.
Достаточно. Спасибо. Это была очень плохая идея. У меня было много плохих идей за мои двадцать три года, но эта была уникально непродуманной.
Я говорил себе, что хочу закрыть для себя эту историю, на на самом деле этого не произошло. В глубине души я надеялся ощутить в этом туннеле то же, что я ощутил в тот момент, когда JLP дал мне отчет полиции об аварии, — недоверие. Сомнение.
Наоборот, это была та ночь, когда все сомнения отпали. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда. История получила завершение, которое я делал вид, что искал.
Я получил ответ сполна. И теперь никогда не смогу избавиться этого знания. Я думал, что проезд по туннелю положит конец или ненадолго прекратит боль, десятилетие непрекращающейся боли.
Вместо этого началась Боль, Часть Вторая.
Было около часа ночи. Водитель высадил меня и Билли у бара, где я пил и пил. Там было несколько парней, и я пил с ними, а с некоторыми пытался затеять драки. Когда нас выгнали из паба и Билли Скала провожал меня обратно в отель, я попытался подраться и с ним. Я зарычал, замахнулся и ударил его по голове. Он почти не реагировал. Он только нахмурился, как сверхтерпеливый родитель.
Я снова ударил его. Я любил его, но я был полон решимости причинить ему боль. Он уже видел меня таким раньше. Раз или два.
Я слышал, как он сказал другому телохранителю:
- Сегодня он просто заноза в заднице.
Хочешь увидеть занозу в заднице? – Вот она.
Каким-то образом Билли и другой телохранитель подняли меня в мою комнату, положили меня на кровать.
Но после того, как они ушли, я вскочил. Я оглядел комнату. Только что взошло солнце. Я вышел наружу, в холл На стуле у двери сидел телохранитель, но он задремал. Я на цыпочках прошел мимо, вошел в лифт, выбрался из отеля. Из всех правил моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда оставить своих телохранителей. Никогда не блуждать в одиночестве, нигде, тем более в чужом городе.
Я шел вдоль Сены. Посмотрел на Елисейские Поля в отдалении Постоял рядом с каким-то большим колесом обозрения. Прошел мимо маленьких книжных киосков, мимо людей, которые пили кофе и ели круассаны.
Я курил, не концентрируя взгляд ни на чем. Смутно припоминаю, что несколько человек узнали меня и разглядывали меня, но, к счастью, это происходило до эпохи смартфонов. Никто остановил меня, чтобы сделать фото.
Позже, выспавшись, я позвонил Вилли, рассказал ему о своей ночи. Ничто из этого не стало для него новостью. Выяснилось, что в свое время он тоже проехал по этому туннелю.
Он собирался приехать в Париж на финал по регби. Мы решили сделать это вместе. После этого мы впервые заговорили об аварии. Мы говорили о недавнем следствии.
Смехотворное следствие, согласились мы оба. Окончательный письменный отчет был оскорблением. Мудреный, полный фактических ошибок, зияющий логическими несостыковками, он вызвал больше вопросов, чем дал ответов. После всех этих лет, говорили мы, и всех этих денег — как это возможно?
Прежде всего, общий вывод о том, что водитель мамы был пьян и, таким образом, являлся единственной причиной аварии, был удобным и абсурдным. Даже если этот человек выпил, даже если бы он был пьян в жопу, ему не составило бы труда проехать по этому короткому туннелю.
Если только папарацци не гнались за ним и не ослепили его. Почему папарацци не было предъявлено обвинения? Почему они не сидели в тюрьме? Кто их послал?
В самом деле, почему — если только коррупция и сокрытие фактов не были в порядке вещей? Мы были единодушны по всем этим пунктам, а также по следующим шагам. Мы хотели бы выступить с заявлением, мы совместно призвали бы к возобновлению расследования аварии. Может быть, провели бы пресс-конференцию.
Нас отговорили от этого сильные мира сего.
Миллионы британцев охватила лихорадка регби, в том числе и меня.
Поэтому, когда меня пригласили на полуфинал в октябре того же года, я не стал стесняться. Я сразу сказал да. Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже — городе, в котором я никогда не был.
Организаторы Кубка мира предоставили мне водителя, и в мой первый же вечер в Городе Света я спросил его, знает ли он тот туннель, в котором моя мать…
Я увидел в зеркало заднего вида, как округляются его глаза. Он был ирландец, с добрым, открытым лицом, и я мог легко прочитать на этом лице его мысли: «Какого хрена? Я не подписывался на это».
- Туннель называется Pont de l'Alma, - сказал я ему.
- Да, да, - Он знал это.
- Я хочу проехать сквозь него.
- Хочешь проехать через туннель?
- Со скоростью шестьдесят пять миль в час, если быть точным.
- Шестьдесят пять?
- Да.
Точная скорость, с которой предположительно ехала мамина машина, согласно данным полиции, в момент аварии. Не 120 миль в час, как пресса изначально сообщала.
Водитель посмотрел в сторону пассажирского сидения. Билли Скала кивнул с серьезным видом. Давай сделаем это. Билли добавил, что если водитель когда-нибудь расскажет кому бы то ни было, что мы попросили его проехать по туннелю, мы найдем его и ему придется заплатить.
Водитель торжественно кивнул. Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь пробки, проезжая мимо отеля «Ритц», где той августовской ночью мама в последний раз ужинала со своим бойфрендом.
Потом мы подъехали ко входу в туннель. Мы рванули вперед, пересекли выступ в начале туннеля - ту неровность, из-за которой мамин «мерседес» якобы сбился с курса. Но выступ был практически незаметен. Мы его почти не чувствовали. Когда машина въехала в туннель, я наклонился вперед, наблюдая, как освещение меняется на водянисто-оранжевое, рассматривая, как мимо мелькают бетонные столбы. Я считал их, считал удары своего сердца, и через несколько секунд мы вынырнули с другой стороны. Я откинулся на спинку кресла. Я тихо сказал: и это все? Это же ничего особенного. Просто прямой туннель.
Я всегда представлял этот туннель каким-то коварным проходом, опасным по своей сути, но это был всего лишь короткий, простой туннель, никаких особенностей – стандартный туннель . Нет причин, по которым кто-либо должен когда-либо умирать внутри него
Водитель и Билли Скала ничего не ответили. Я выглянул в окно:
- Еще раз.
Водитель уставился на меня в зеркало заднего вида.
- Еще?
- Да. Пожалуйста.
Мы проехали сквозь туннель еще раз.
- Достаточно. Спасибо.
Достаточно. Спасибо. Это была очень плохая идея. У меня было много плохих идей за мои двадцать три года, но эта была уникально непродуманной.
Я говорил себе, что хочу закрыть для себя эту историю, на на самом деле этого не произошло. В глубине души я надеялся ощутить в этом туннеле то же, что я ощутил в тот момент, когда JLP дал мне отчет полиции об аварии, — недоверие. Сомнение.
Наоборот, это была та ночь, когда все сомнения отпали. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда. История получила завершение, которое я делал вид, что искал.
Я получил ответ сполна. И теперь никогда не смогу избавиться этого знания. Я думал, что проезд по туннелю положит конец или ненадолго прекратит боль, десятилетие непрекращающейся боли.
Вместо этого началась Боль, Часть Вторая.
Было около часа ночи. Водитель высадил меня и Билли у бара, где я пил и пил. Там было несколько парней, и я пил с ними, а с некоторыми пытался затеять драки. Когда нас выгнали из паба и Билли Скала провожал меня обратно в отель, я попытался подраться и с ним. Я зарычал, замахнулся и ударил его по голове. Он почти не реагировал. Он только нахмурился, как сверхтерпеливый родитель.
Я снова ударил его. Я любил его, но я был полон решимости причинить ему боль. Он уже видел меня таким раньше. Раз или два.
Я слышал, как он сказал другому телохранителю:
- Сегодня он просто заноза в заднице.
Хочешь увидеть занозу в заднице? – Вот она.
Каким-то образом Билли и другой телохранитель подняли меня в мою комнату, положили меня на кровать.
Но после того, как они ушли, я вскочил. Я оглядел комнату. Только что взошло солнце. Я вышел наружу, в холл На стуле у двери сидел телохранитель, но он задремал. Я на цыпочках прошел мимо, вошел в лифт, выбрался из отеля. Из всех правил моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда оставить своих телохранителей. Никогда не блуждать в одиночестве, нигде, тем более в чужом городе.
Я шел вдоль Сены. Посмотрел на Елисейские Поля в отдалении Постоял рядом с каким-то большим колесом обозрения. Прошел мимо маленьких книжных киосков, мимо людей, которые пили кофе и ели круассаны.
Я курил, не концентрируя взгляд ни на чем. Смутно припоминаю, что несколько человек узнали меня и разглядывали меня, но, к счастью, это происходило до эпохи смартфонов. Никто остановил меня, чтобы сделать фото.
Позже, выспавшись, я позвонил Вилли, рассказал ему о своей ночи. Ничто из этого не стало для него новостью. Выяснилось, что в свое время он тоже проехал по этому туннелю.
Он собирался приехать в Париж на финал по регби. Мы решили сделать это вместе. После этого мы впервые заговорили об аварии. Мы говорили о недавнем следствии.
Смехотворное следствие, согласились мы оба. Окончательный письменный отчет был оскорблением. Мудреный, полный фактических ошибок, зияющий логическими несостыковками, он вызвал больше вопросов, чем дал ответов. После всех этих лет, говорили мы, и всех этих денег — как это возможно?
Прежде всего, общий вывод о том, что водитель мамы был пьян и, таким образом, являлся единственной причиной аварии, был удобным и абсурдным. Даже если этот человек выпил, даже если бы он был пьян в жопу, ему не составило бы труда проехать по этому короткому туннелю.
Если только папарацци не гнались за ним и не ослепили его. Почему папарацци не было предъявлено обвинения? Почему они не сидели в тюрьме? Кто их послал?
В самом деле, почему — если только коррупция и сокрытие фактов не были в порядке вещей? Мы были единодушны по всем этим пунктам, а также по следующим шагам. Мы хотели бы выступить с заявлением, мы совместно призвали бы к возобновлению расследования аварии. Может быть, провели бы пресс-конференцию.
Нас отговорили от этого сильные мира сего.
Через месяц я отправился на базу Королевских ВВС Брайз Нортон и сел на C-17 (это военно-транспортный самолет). В самолете были еще десятки солдат, но я был единственным, кто поднялся на борт тайком.
С помощью полковника Эда и JLP я незаметно вошел в самолет, а затем пробрался в нишу за кабиной. В нише были двухъярусные кровати для экипажа, которые использовались во время ночных полетов.
Когда заработали двигатели, и самолет с ревом понесся по взлетно-посадочной полосе, я лег на нижнюю койку, используя свой небольшой рюкзак в качестве подушки.
Где-то внизу, в грузовом отсеке находился мой Берген (это такой навороченный рюкзак), где были аккуратно упакованы три пары камуфляжных брюк, три чистые футболки, солнцезащитные очки, надувная кровать, маленький блокнотик и тюбик солнцезащитного крема.
Этого было более, чем достаточно.
Могу честно сказать, что не оставил себе ничего, кроме нескольких маминых украшений, локона ее волос в маленькой синей коробочке, и ее фотографии в серебряной рамке, которая обычно стояла на моем столе в Итоне, и все это я спрятал в надежном месте.
И, конечно же, мое оружие. Мои 9-миллиметровый и SA80A были сданы клерку с суровым лицом, который запер их в стальном ящике, который также отправился в грузовой отсек. Я остро ощущал их отсутствие, так как впервые в жизни, не считая той странной утренней прогулки по Парижу, я собирался выйти в широкий мир без вооруженных телохранителей.
Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Я не могу сказать. Это было похоже на неделю. Я пытался уснуть, но голова была переполнена мыслями. Большую часть времени я смотрел. На верхнюю полку. На свои ступни. Я слушал звук двигателей, разговоры других солдат на борту.
Я прокручивал в голове свою жизнь. Я думал о Па и Вилли. И о Челс. В газетах сообщили, что мы расстались. (Один заголовок таким: «Ура, Гарри бросили!»).
Расстояние между нами, разные жизненные цели были слишком велики. Было достаточно сложно поддерживать отношения, находясь в одной стране, но если я уезжал на войну, сохранить отношения казалось невозможным.
Конечно, ничего из информации в газетах не было правдой. Мы не расстались. Она трогательно и нежно попрощалась со мной и пообещала дождаться меня. Поэтому она знала, что нужно игнорировать все другие истории в газетах о том, как я отреагировал на разрыв. Сообщалось, что я прошвырнулся по пабам и выпил несколько десятков шотов водки, прежде чем, пошатываясь, сесть в ожидающую меня машину.
Одна газета даже спросила у матери солдата, недавно погибшего в бою, как она относится к тому, что я публично появляюсь в пьяном виде. (Она была против).
Если я умру в Афганистане, подумал я, по крайней мере, мне больше никогда не придется видеть еще один фейковый заголовок, читать еще одну позорную ложь о себе.
В том полете я много думал о смерти. Что это значило? Мне было все равно? Я попытался представить свои похороны. Будут ли это государственные похороны? Частные? Я попытался представить заголовки: Пока, Гарри.
Каким бы я остался в истории? Человеком из газетных заголовков? Или тем, кем я был на самом деле? Пойдет ли Вилли за моим гробом? А дедушка и папа?
Перед тем, как я уехал, JLP усадил меня и сказал, что мне нужно обновить свое завещание. Мое завещание? Серьезно?
- Если что-то случится, - сказал он.
Дворец должен знать, что я хочу сделать со своими немногочисленными вещами и где я хочу быть… похороненным. Он спросил так просто, так спокойно, как спрашивают, где бы вы хотели пообедать. Это был его дар.
Он был, конечно, прав, мне некуда было деваться. Я отвел взгляд. Я не мог придумать место, где я хотел бы покоиться. Я не мог вспомнить ни одного места, которое казалось бы священным, кроме, может быть, Олторпа, но об этом не могло быть и речи. Поэтому я сказал: Фрогмор Гарденс? Он прекрасен и слегка в отдалении от суеты. Там так спокойно. JLP кивнул. Он позаботится об этом.
Среди этих мыслей и воспоминаний мне удалось задремать на несколько минут, а когда я открыл глаза, мы уже шли на посадку на аэродроме Кандагара.
Пора надевать бронежилет. Время надеть кевлар (шлем из особого материала). Я подождал, пока все высадятся, потом в моей нише появилось несколько спецназовцев. Они вернули мне оружие и вручили мне пузырек с морфином, чтобы я всегда держал его при себе. Теперь мы были в месте, где боль, травмы, травмы были обычным явлением. Они поспешно высадили меня из самолета в четырехместный джип с затемненными окнами и пыльными сиденьями. Мы поехали в другую часть базы, затем поспешили в мобильное здание (Автокабин – переносное помещение, строится из блоков). Там было пусто.
Ни души. Где все? Черт возьми, может быть, пока я был в воздухе, был объявлен мир?
Нет, вся база была на задании. Я огляделся. Судя по всему, они ушли посреди трапезы. Столы были заставлены полупустыми коробками из-под пиццы. Я попытался вспомнить, что ел в полете. Ничего. Я начал пихать холодную пиццу в рот.
Я прошел боевой тест, последний барьер для входа, последний способ доказать, что я знаю, как выполнять эту работу.
Вскоре после этого я забрался в «Чинук» (вертолет) и пролетел около пятидесяти миль до небольшого сторожевого пункта – передовой оперативной базы Дуайер.
Длинное, громоздкое название того, что представляло собой не более чем замок из мешков с песком. Меня встретил засыпанный песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне окрестности. Добро пожаловать в Дуайер. Спасибо. Я спросил, как это место получило свое название.
- Один из наших парней. К-И-А, убит на службе. Автомобиль подорвался на фугасе (очень непонятное пояснение. Специально для нас, любопытных насиков, тащу более подробную информацию: База была названа в честь британского бомбардировщика Джеймса Дуайера (1984-2006), г. 29-й полк коммандос Королевской артиллерии,[2] погиб в среду, 27 декабря 2006 г., в возрасте 22 лет, когда автомобиль, которым он управлял, подорвался на противотанковой мине во время патрулирования на юге провинции Гильменд.).
Быстрый обзорный тур показал, что Двайер был даже более спартанским, чем это выглядело из «Чинука». Нет отопления, мало света, мало воды. Там была сантехника, но трубы обычно были забиты или замерзшими. Было также здание, которое позиционировалось как «душевой блок», но мне посоветовали: используйте его на свой страх и риск.
В общем, мой гид сказал мне: «Просто забей на чистоту. Вместо этого сосредоточься на том, чтобы оставаться в тепле.»
- Здесь так холодно?
Он засмеялся. Двайер был домом для около пятидесяти солдат, в основном артиллерии и Королевской кавалерии. Я встречал их парами и тройками. У всех были волосы цвета песка. Имею в виду, что их волосы были в песке. Лица, шеи, ресницы тоже были покрыты песочной коркой.
Они были похожи на рыбное филе, которое перед жаркой обваляли в панировочных сухарях. Через час я тоже стал таким. Все и вся в Дуайере были либо засыпаны песком, либо слегка посыпано песком, либо покрашено в цвет песка.
А за палатками, мешками с песком и песчаными стенами был бесконечный океан… песка. Мелкий-мелкий песок, как тальк.
Ребята проводили большую часть дня, глядя на весь этот песок. Так что, завершив свой тур по базе, получив кровать и немного еды, я тоже стал смотреть на песок. Мы сказали себе, что ищем врага, и мы действительно это делали, полагаю.
Но нельзя было смотреть на такое количество песчинок, не думая о вечности. Глядя на весь этот движущийся, кружащийся, превращающийся в вихрь песок, вы чувствовали, что он что говорит вам о вашей крохотной нише в космосе. Прах к праху. Песок к песку.
Я отправился спать, уселся на свою металлическую койку, а потом заснул, думая о песке. Я слышал его там, шепотом разговаривая сам с собой. Я почувствовал песок на языке. В глазах. Мне он снился. А когда я проснулся, песка во рту было столько, будто я ложкой его ел.
С помощью полковника Эда и JLP я незаметно вошел в самолет, а затем пробрался в нишу за кабиной. В нише были двухъярусные кровати для экипажа, которые использовались во время ночных полетов.
Когда заработали двигатели, и самолет с ревом понесся по взлетно-посадочной полосе, я лег на нижнюю койку, используя свой небольшой рюкзак в качестве подушки.
Где-то внизу, в грузовом отсеке находился мой Берген (это такой навороченный рюкзак), где были аккуратно упакованы три пары камуфляжных брюк, три чистые футболки, солнцезащитные очки, надувная кровать, маленький блокнотик и тюбик солнцезащитного крема.
Этого было более, чем достаточно.
Могу честно сказать, что не оставил себе ничего, кроме нескольких маминых украшений, локона ее волос в маленькой синей коробочке, и ее фотографии в серебряной рамке, которая обычно стояла на моем столе в Итоне, и все это я спрятал в надежном месте.
И, конечно же, мое оружие. Мои 9-миллиметровый и SA80A были сданы клерку с суровым лицом, который запер их в стальном ящике, который также отправился в грузовой отсек. Я остро ощущал их отсутствие, так как впервые в жизни, не считая той странной утренней прогулки по Парижу, я собирался выйти в широкий мир без вооруженных телохранителей.
Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Я не могу сказать. Это было похоже на неделю. Я пытался уснуть, но голова была переполнена мыслями. Большую часть времени я смотрел. На верхнюю полку. На свои ступни. Я слушал звук двигателей, разговоры других солдат на борту.
Я прокручивал в голове свою жизнь. Я думал о Па и Вилли. И о Челс. В газетах сообщили, что мы расстались. (Один заголовок таким: «Ура, Гарри бросили!»).
Расстояние между нами, разные жизненные цели были слишком велики. Было достаточно сложно поддерживать отношения, находясь в одной стране, но если я уезжал на войну, сохранить отношения казалось невозможным.
Конечно, ничего из информации в газетах не было правдой. Мы не расстались. Она трогательно и нежно попрощалась со мной и пообещала дождаться меня. Поэтому она знала, что нужно игнорировать все другие истории в газетах о том, как я отреагировал на разрыв. Сообщалось, что я прошвырнулся по пабам и выпил несколько десятков шотов водки, прежде чем, пошатываясь, сесть в ожидающую меня машину.
Одна газета даже спросила у матери солдата, недавно погибшего в бою, как она относится к тому, что я публично появляюсь в пьяном виде. (Она была против).
Если я умру в Афганистане, подумал я, по крайней мере, мне больше никогда не придется видеть еще один фейковый заголовок, читать еще одну позорную ложь о себе.
В том полете я много думал о смерти. Что это значило? Мне было все равно? Я попытался представить свои похороны. Будут ли это государственные похороны? Частные? Я попытался представить заголовки: Пока, Гарри.
Каким бы я остался в истории? Человеком из газетных заголовков? Или тем, кем я был на самом деле? Пойдет ли Вилли за моим гробом? А дедушка и папа?
Перед тем, как я уехал, JLP усадил меня и сказал, что мне нужно обновить свое завещание. Мое завещание? Серьезно?
- Если что-то случится, - сказал он.
Дворец должен знать, что я хочу сделать со своими немногочисленными вещами и где я хочу быть… похороненным. Он спросил так просто, так спокойно, как спрашивают, где бы вы хотели пообедать. Это был его дар.
Он был, конечно, прав, мне некуда было деваться. Я отвел взгляд. Я не мог придумать место, где я хотел бы покоиться. Я не мог вспомнить ни одного места, которое казалось бы священным, кроме, может быть, Олторпа, но об этом не могло быть и речи. Поэтому я сказал: Фрогмор Гарденс? Он прекрасен и слегка в отдалении от суеты. Там так спокойно. JLP кивнул. Он позаботится об этом.
Среди этих мыслей и воспоминаний мне удалось задремать на несколько минут, а когда я открыл глаза, мы уже шли на посадку на аэродроме Кандагара.
Пора надевать бронежилет. Время надеть кевлар (шлем из особого материала). Я подождал, пока все высадятся, потом в моей нише появилось несколько спецназовцев. Они вернули мне оружие и вручили мне пузырек с морфином, чтобы я всегда держал его при себе. Теперь мы были в месте, где боль, травмы, травмы были обычным явлением. Они поспешно высадили меня из самолета в четырехместный джип с затемненными окнами и пыльными сиденьями. Мы поехали в другую часть базы, затем поспешили в мобильное здание (Автокабин – переносное помещение, строится из блоков). Там было пусто.
Ни души. Где все? Черт возьми, может быть, пока я был в воздухе, был объявлен мир?
Нет, вся база была на задании. Я огляделся. Судя по всему, они ушли посреди трапезы. Столы были заставлены полупустыми коробками из-под пиццы. Я попытался вспомнить, что ел в полете. Ничего. Я начал пихать холодную пиццу в рот.
Я прошел боевой тест, последний барьер для входа, последний способ доказать, что я знаю, как выполнять эту работу.
Вскоре после этого я забрался в «Чинук» (вертолет) и пролетел около пятидесяти миль до небольшого сторожевого пункта – передовой оперативной базы Дуайер.
Длинное, громоздкое название того, что представляло собой не более чем замок из мешков с песком. Меня встретил засыпанный песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне окрестности. Добро пожаловать в Дуайер. Спасибо. Я спросил, как это место получило свое название.
- Один из наших парней. К-И-А, убит на службе. Автомобиль подорвался на фугасе (очень непонятное пояснение. Специально для нас, любопытных насиков, тащу более подробную информацию: База была названа в честь британского бомбардировщика Джеймса Дуайера (1984-2006), г. 29-й полк коммандос Королевской артиллерии,[2] погиб в среду, 27 декабря 2006 г., в возрасте 22 лет, когда автомобиль, которым он управлял, подорвался на противотанковой мине во время патрулирования на юге провинции Гильменд.).
Быстрый обзорный тур показал, что Двайер был даже более спартанским, чем это выглядело из «Чинука». Нет отопления, мало света, мало воды. Там была сантехника, но трубы обычно были забиты или замерзшими. Было также здание, которое позиционировалось как «душевой блок», но мне посоветовали: используйте его на свой страх и риск.
В общем, мой гид сказал мне: «Просто забей на чистоту. Вместо этого сосредоточься на том, чтобы оставаться в тепле.»
- Здесь так холодно?
Он засмеялся. Двайер был домом для около пятидесяти солдат, в основном артиллерии и Королевской кавалерии. Я встречал их парами и тройками. У всех были волосы цвета песка. Имею в виду, что их волосы были в песке. Лица, шеи, ресницы тоже были покрыты песочной коркой.
Они были похожи на рыбное филе, которое перед жаркой обваляли в панировочных сухарях. Через час я тоже стал таким. Все и вся в Дуайере были либо засыпаны песком, либо слегка посыпано песком, либо покрашено в цвет песка.
А за палатками, мешками с песком и песчаными стенами был бесконечный океан… песка. Мелкий-мелкий песок, как тальк.
Ребята проводили большую часть дня, глядя на весь этот песок. Так что, завершив свой тур по базе, получив кровать и немного еды, я тоже стал смотреть на песок. Мы сказали себе, что ищем врага, и мы действительно это делали, полагаю.
Но нельзя было смотреть на такое количество песчинок, не думая о вечности. Глядя на весь этот движущийся, кружащийся, превращающийся в вихрь песок, вы чувствовали, что он что говорит вам о вашей крохотной нише в космосе. Прах к праху. Песок к песку.
Я отправился спать, уселся на свою металлическую койку, а потом заснул, думая о песке. Я слышал его там, шепотом разговаривая сам с собой. Я почувствовал песок на языке. В глазах. Мне он снился. А когда я проснулся, песка во рту было столько, будто я ложкой его ел.
В центре базы Дуайер возвышался этакий штырь, своего рода импровизированная Колонна Нельсона. К нему были прибиты десятки стрелочек, смотрящих в разные стороны и на каждой было написано название места, откуда был родом тот или иной солдат в Дуайере.
Сидней Австралия 7223 мили
Глазго 3654 мили
Бриджуотер Сомерсет 3610 миль
В мое первое утро на базе, проходя мимо штыря, я подумал: «Может, написать там, где мой дом?»
Кларенс Хаус 3456 миль
Все бы посмеялись.
Но нет. Точно так же, как никто из нас не стремился привлекать внимание талибов, я не хотел привлекать внимание своих товарищей по отряду. Моя главная цель состояла в том, чтобы смешаться с ними (стать одним из них).
Одна из стрелочек указывала на «Cannons», две огромные 105-мм пушки в задней части неработающего душевого блока. Почти каждый день, по нескольку раз в день, наша база производила выстрелы из этих больших орудий, выпуская массивные снаряды по дымящейся параболе в сторону позиций талибов. От шума в жилах стыла, а мозги кипели. Однажды пушки выстрелили не менее сотни раз.
Я знал, что до конца своей жизни буду слышать отзвуки этих выстрелов, что они будут вечно эхом отзываться в какой-то части моего существа. И я также никогда не смогу забыть ту бесконечную тишину, которая наступала потом.
Сидней Австралия 7223 мили
Глазго 3654 мили
Бриджуотер Сомерсет 3610 миль
В мое первое утро на базе, проходя мимо штыря, я подумал: «Может, написать там, где мой дом?»
Кларенс Хаус 3456 миль
Все бы посмеялись.
Но нет. Точно так же, как никто из нас не стремился привлекать внимание талибов, я не хотел привлекать внимание своих товарищей по отряду. Моя главная цель состояла в том, чтобы смешаться с ними (стать одним из них).
Одна из стрелочек указывала на «Cannons», две огромные 105-мм пушки в задней части неработающего душевого блока. Почти каждый день, по нескольку раз в день, наша база производила выстрелы из этих больших орудий, выпуская массивные снаряды по дымящейся параболе в сторону позиций талибов. От шума в жилах стыла, а мозги кипели. Однажды пушки выстрелили не менее сотни раз.
Я знал, что до конца своей жизни буду слышать отзвуки этих выстрелов, что они будут вечно эхом отзываться в какой-то части моего существа. И я также никогда не смогу забыть ту бесконечную тишину, которая наступала потом.
Оперативная комната Дуайера представляла собой прямоугольный бокс, покрытый пустынным камуфляжем.
Пол был сделан из толстого черного пластика, состоящего из соединенных друг с другом кусочков, как пазл. Он издавал странный звук, когда вы проходили по нему. Центром комнаты, да и всего лагеря, была главная стена, на которой была изображена гигантская карта провинции Гильменд, на которой были приколоты булавки(желтые, оранжевые, зеленые, синие), обозначающие подразделения боевой группы.
Меня поприветствовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Он был старше меня, но тоже рыжий. Мы обменялись несколькими неловкими шуточками и улыбками по поводу невольного членства в Лиге Рыжеволосых Джентльменов. А также Лысеющего Братства. Как и я, Бакстер быстро терял волосы. Я спросил, откуда он.
Графство Антрим.
Ирландец, а?
Конечно.
Его ритмичный, бодрый говор навел меня на мысль, что над ним можно пошутить. Я выдал несколько шуточек об ирландцах, он не остался в долгу, смеясь, но его в голубых глазах была растерянность. Ни фига себе, я стебусь над принцем.
Мы приступили к работе. Он показал мне мне несколько радиоприемников, сложенных на столе под картой. Он показал мне терминал вездехода (ровер) — пухлый маленький ноутбук с нанесенными по трафарету стрелками компаса по бокам.
Эти радиоприемники - ваши уши. Этот Ровер - ваши глаза.
С их помощью я рисовал поле боя, а затем пытался управлять тем, что происходило на нем и над ним.
В каком-то смысле я ничем не отличался от авиадиспетчеров в Хитроу: я занимался тем, что направлял самолеты туда-сюда.
Но порой работа не была такой гламурной: часто я был охранником, наблюдающим мутными глазами за трансляцией с десяткой камер, установленных на всем: от разведывательных самолетов до дронов. Единственная борьба, которую я вел, это была борьба с желанием спать.
Приступайте к работе. Садитесь, лейтенант Уэльс.
Я кашлянул, прочищая горло, и сел.
Я осмотрел ровер. Я наблюдал. Прошло несколько минут. Я увеличил громкость радио. Выключил. Бакстер усмехнулся.
Это и есть работа. Добро пожаловать на войну.
Пол был сделан из толстого черного пластика, состоящего из соединенных друг с другом кусочков, как пазл. Он издавал странный звук, когда вы проходили по нему. Центром комнаты, да и всего лагеря, была главная стена, на которой была изображена гигантская карта провинции Гильменд, на которой были приколоты булавки(желтые, оранжевые, зеленые, синие), обозначающие подразделения боевой группы.
Меня поприветствовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Он был старше меня, но тоже рыжий. Мы обменялись несколькими неловкими шуточками и улыбками по поводу невольного членства в Лиге Рыжеволосых Джентльменов. А также Лысеющего Братства. Как и я, Бакстер быстро терял волосы. Я спросил, откуда он.
Графство Антрим.
Ирландец, а?
Конечно.
Его ритмичный, бодрый говор навел меня на мысль, что над ним можно пошутить. Я выдал несколько шуточек об ирландцах, он не остался в долгу, смеясь, но его в голубых глазах была растерянность. Ни фига себе, я стебусь над принцем.
Мы приступили к работе. Он показал мне мне несколько радиоприемников, сложенных на столе под картой. Он показал мне терминал вездехода (ровер) — пухлый маленький ноутбук с нанесенными по трафарету стрелками компаса по бокам.
Эти радиоприемники - ваши уши. Этот Ровер - ваши глаза.
С их помощью я рисовал поле боя, а затем пытался управлять тем, что происходило на нем и над ним.
В каком-то смысле я ничем не отличался от авиадиспетчеров в Хитроу: я занимался тем, что направлял самолеты туда-сюда.
Но порой работа не была такой гламурной: часто я был охранником, наблюдающим мутными глазами за трансляцией с десяткой камер, установленных на всем: от разведывательных самолетов до дронов. Единственная борьба, которую я вел, это была борьба с желанием спать.
Приступайте к работе. Садитесь, лейтенант Уэльс.
Я кашлянул, прочищая горло, и сел.
Я осмотрел ровер. Я наблюдал. Прошло несколько минут. Я увеличил громкость радио. Выключил. Бакстер усмехнулся.
Это и есть работа. Добро пожаловать на войну.
У Ровера было альтернативное имя, потому что у всего в армии есть альтернативное название. Убой-ТВ.
Например:
- Что ты делаешь?
- Да смотрю Убой-ТВ
Это название было, как я думал, ироничным. Или наглой фейковой рекламой ровера. Потому что единственное, что было убито этим ТВ, - время.
Ты наблюдаешь за заброшенным комплексом, который, предположительно, используется талибами. Ничего не происходит.
Ты наблюдаешь за системой туннелей, предположительно использующейся талибами. Ничего не происходит.
Вы наблюдаете за песчаной дюной. И другой песчаной дюной.Если и есть что-то более скучное, чем смотреть, как сохнет краска, так это смотреть на пустыню…
Пустыня. Я удивлялся, как Бакстер не сошел с ума. Поэтому я спросил его. Он сказал, что после нескольких часов бездействия что-то да и произойдет. Хитрость заключалась в том, чтобы оставаться начеку. Если Убой-ТВ было скучным, то Убой-Радио просто сводило с ума.
Все телефоны вдоль стола издавали непрерывную речь с дюжиной акцентов, британских, американских, голландских, французских, не говоря уже о различных личностях.
Я старался сопоставить акценты с позывными. Американские летчики были чуваками (Dude). Голландские пилоты были Раммиты. Французы были Mirage, или Rage. Британцы были Vapor. Вертолеты «Апач» называли Уродами.
Моим личным позывным был Widow Six Seven (Вдова 6-7). Бакстер приказал мне взять трубку, поздороваться. Представиться. Когда я это сделал, голоса оживились, обратив внимание на меня. Они были как птенцы, требующие, чтобы их покормили. Их пищей была информация. Кто ты? Что там происходит? Куда я направляюсь?
Помимо информации, чаще всего им нужно было разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать над нашей головой, не будучи уверенными, что это безопасно, что не бушует бой, что Дуайер не стреляет из своих тяжелых орудий. Другими словами, была ли это горячая ЗОД (зона ограниченного доступа)? Или холодная?
Все на войне вращалось вокруг этого бинарного вопроса. Военные действия, погода, вода, еда — горячая или холодная? Мне понравилась эта роль, хранителя ЗОДа. Мне нравилась идея тесного сотрудничества с лучшими стрелками, быть глазами и ушами таких высококвалифицированных мужчин и женщин, быть последним звеном, связывающих их с землей, их альфой и омегой. Я был… Землей. Их потребность во мне, их зависимость от меня мгновенно создали связь. Нахлынули странные эмоции, сложилась странная близость.
- Привет, Вдова Шесть Семь.
- Привет, Чувак.
- Как прошел день?
-Пока тишина, Чувак.
Мы моментально становились друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.
После того, как они регистрировались у меня, я передавал их ПАН в Гармсир, маленький приречный городок неподалеку.
- Спасибо, Вдова Шесть Семь.
- Доброй ночи. Понял вас, чувак. Берегите себя.
Например:
- Что ты делаешь?
- Да смотрю Убой-ТВ
Это название было, как я думал, ироничным. Или наглой фейковой рекламой ровера. Потому что единственное, что было убито этим ТВ, - время.
Ты наблюдаешь за заброшенным комплексом, который, предположительно, используется талибами. Ничего не происходит.
Ты наблюдаешь за системой туннелей, предположительно использующейся талибами. Ничего не происходит.
Вы наблюдаете за песчаной дюной. И другой песчаной дюной.Если и есть что-то более скучное, чем смотреть, как сохнет краска, так это смотреть на пустыню…
Пустыня. Я удивлялся, как Бакстер не сошел с ума. Поэтому я спросил его. Он сказал, что после нескольких часов бездействия что-то да и произойдет. Хитрость заключалась в том, чтобы оставаться начеку. Если Убой-ТВ было скучным, то Убой-Радио просто сводило с ума.
Все телефоны вдоль стола издавали непрерывную речь с дюжиной акцентов, британских, американских, голландских, французских, не говоря уже о различных личностях.
Я старался сопоставить акценты с позывными. Американские летчики были чуваками (Dude). Голландские пилоты были Раммиты. Французы были Mirage, или Rage. Британцы были Vapor. Вертолеты «Апач» называли Уродами.
Моим личным позывным был Widow Six Seven (Вдова 6-7). Бакстер приказал мне взять трубку, поздороваться. Представиться. Когда я это сделал, голоса оживились, обратив внимание на меня. Они были как птенцы, требующие, чтобы их покормили. Их пищей была информация. Кто ты? Что там происходит? Куда я направляюсь?
Помимо информации, чаще всего им нужно было разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать над нашей головой, не будучи уверенными, что это безопасно, что не бушует бой, что Дуайер не стреляет из своих тяжелых орудий. Другими словами, была ли это горячая ЗОД (зона ограниченного доступа)? Или холодная?
Все на войне вращалось вокруг этого бинарного вопроса. Военные действия, погода, вода, еда — горячая или холодная? Мне понравилась эта роль, хранителя ЗОДа. Мне нравилась идея тесного сотрудничества с лучшими стрелками, быть глазами и ушами таких высококвалифицированных мужчин и женщин, быть последним звеном, связывающих их с землей, их альфой и омегой. Я был… Землей. Их потребность во мне, их зависимость от меня мгновенно создали связь. Нахлынули странные эмоции, сложилась странная близость.
- Привет, Вдова Шесть Семь.
- Привет, Чувак.
- Как прошел день?
-Пока тишина, Чувак.
Мы моментально становились друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.
После того, как они регистрировались у меня, я передавал их ПАН в Гармсир, маленький приречный городок неподалеку.
- Спасибо, Вдова Шесть Семь.
- Доброй ночи. Понял вас, чувак. Берегите себя.
Получив разрешение пересечь мое воздушное пространство, пилот не летел на крейсерской скорости (оптимальная скорость для полета, при которой наиболее экономично расходуется топливо), пилот мог лететь как стрела, и порой им нужно было срочно узнать условия полета в данном районе. Каждая секунда была на счету.
Жизнь и смерть были в моих руках. Я Я спокойно сидел за столом, держа в руках газировку и шариковую ручку биро (О, биро. Вау!) (коллеги-насики, я знаю, что биро это шариковая ручка, но может, тут имеется в виду что-то другое?), но одновременно я был в гуще событий.
Это было волнительно, то, к чему я готовился, но и страшно. Незадолго до моего приезда ПАН ошибся в одной цифре при считывании геокоординат с американского F-15; результатом стала ошибочно сброшенная бомба на позиции британских войск, а не врагов. Трое солдат были убиты, двое получили тяжелые увечья.
Так что каждое слово и цифра, которые я произносил, имели последствия.
Мы «оказывали поддержку», эта фраза использовалась постоянно, но я понял, насколько слабо она отражала действительность. Наши действия, как и действия пилотов, порой приводили к смертям, а когда речь идет о смерти, то вы обязаны быть точными.
Признаюсь: я был счастлив. Это была важная работа, патриотическая работа. Я использовал навыки, отточенные в Долинах, в Сандрингеме и еще в детстве. Даже в Балморале.
Была четкая, яркая линия, которая соединяла мой опыт охоты с Сэнди имою работу здесь. Я был британским солдатом, наконец-то, я был на поле боя, выполняя роль, к которой я готовился всю свою жизнь. Также я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много прозвищ в течение жизни, но это было первое прозвище, которое больше походило на псевдоним. Я действительно мог спрятаться и реально прятался за ним. Впервые в своей жизни я был просто именем, каким-то именем, случайным числом. Без титула. И без телохранителя. Это то, что другие люди чувствуют каждый день?
Я смаковал нормальность, упивался ею, а также размышлял о том, как далеко мне пришлось уехать, чтобы найти ее.
Центральный Афганистан, зима, глухая ночь, война, я разговариваю с человеком, находящимся в пятнадцати тысячах футов над моей головой — какой ненормальной должна быть твоя жизнь, если именно здесь тебе все кажется нормальным?
После каждого боя наступало затишье, с которым психологически иногда было труднее справиться.
была врагом, и мы боролись с ней играя в регби, наш мяч представлял собой плотно обмотанный (скотчем?) рулон туалетной бумаги, или бегали трусцой на месте. Еще мы делали тысячу отжиманий и изготовили примитивные тренажеры по тяжелой атлетике, приклеивая деревянные ящики к металлическим прутьям. Мы сделали боксерские груши из вещевых сумок. Мы читали книги, устраивали шахматные марафоны, а спали как кошки. Я видел, как взрослые мужчины проводят по двенадцать часов в сутки в постели.
А еще мы всё ели и ели. В лагере Дуайер была полноценная кухня. Макаронные изделия. Чипсы. Бобы. Каждую неделю нам полагалось 30 минут переговоров по спутниковому телефону.Телефонная карточка называлась Paradigm, на обороте у нее был код, который нужно было набирать на клавиатуре. Затем приятный голос робота сообщал вам, сколько минут осталось у вас на балансе.
И ты знал, что будет дальше:
- Спайк, это ты?
Челс. Твоя старая жизнь, спустя время. Звук, от которого перехватывает дыхание. . Думать о доме никогда не было простым делам для меня по разным причинам.
«Слышать дом» было как удар в сердце.
Если я не звонил Челс, я звонил Па.
- Как дела, дорогой мальчик?
- Неплохо. Ты знаешь.
Но он попросил меня писать, а не звонить. Он любил мои письма. Он сказал, что предпочел бы письмо.
Жизнь и смерть были в моих руках. Я Я спокойно сидел за столом, держа в руках газировку и шариковую ручку биро (О, биро. Вау!) (коллеги-насики, я знаю, что биро это шариковая ручка, но может, тут имеется в виду что-то другое?), но одновременно я был в гуще событий.
Это было волнительно, то, к чему я готовился, но и страшно. Незадолго до моего приезда ПАН ошибся в одной цифре при считывании геокоординат с американского F-15; результатом стала ошибочно сброшенная бомба на позиции британских войск, а не врагов. Трое солдат были убиты, двое получили тяжелые увечья.
Так что каждое слово и цифра, которые я произносил, имели последствия.
Мы «оказывали поддержку», эта фраза использовалась постоянно, но я понял, насколько слабо она отражала действительность. Наши действия, как и действия пилотов, порой приводили к смертям, а когда речь идет о смерти, то вы обязаны быть точными.
Признаюсь: я был счастлив. Это была важная работа, патриотическая работа. Я использовал навыки, отточенные в Долинах, в Сандрингеме и еще в детстве. Даже в Балморале.
Была четкая, яркая линия, которая соединяла мой опыт охоты с Сэнди имою работу здесь. Я был британским солдатом, наконец-то, я был на поле боя, выполняя роль, к которой я готовился всю свою жизнь. Также я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много прозвищ в течение жизни, но это было первое прозвище, которое больше походило на псевдоним. Я действительно мог спрятаться и реально прятался за ним. Впервые в своей жизни я был просто именем, каким-то именем, случайным числом. Без титула. И без телохранителя. Это то, что другие люди чувствуют каждый день?
Я смаковал нормальность, упивался ею, а также размышлял о том, как далеко мне пришлось уехать, чтобы найти ее.
Центральный Афганистан, зима, глухая ночь, война, я разговариваю с человеком, находящимся в пятнадцати тысячах футов над моей головой — какой ненормальной должна быть твоя жизнь, если именно здесь тебе все кажется нормальным?
После каждого боя наступало затишье, с которым психологически иногда было труднее справиться.
была врагом, и мы боролись с ней играя в регби, наш мяч представлял собой плотно обмотанный (скотчем?) рулон туалетной бумаги, или бегали трусцой на месте. Еще мы делали тысячу отжиманий и изготовили примитивные тренажеры по тяжелой атлетике, приклеивая деревянные ящики к металлическим прутьям. Мы сделали боксерские груши из вещевых сумок. Мы читали книги, устраивали шахматные марафоны, а спали как кошки. Я видел, как взрослые мужчины проводят по двенадцать часов в сутки в постели.А еще мы всё ели и ели. В лагере Дуайер была полноценная кухня. Макаронные изделия. Чипсы. Бобы. Каждую неделю нам полагалось 30 минут переговоров по спутниковому телефону.Телефонная карточка называлась Paradigm, на обороте у нее был код, который нужно было набирать на клавиатуре. Затем приятный голос робота сообщал вам, сколько минут осталось у вас на балансе.
И ты знал, что будет дальше:
- Спайк, это ты?
Челс. Твоя старая жизнь, спустя время. Звук, от которого перехватывает дыхание. . Думать о доме никогда не было простым делам для меня по разным причинам.
«Слышать дом» было как удар в сердце.
Если я не звонил Челс, я звонил Па.
- Как дела, дорогой мальчик?
- Неплохо. Ты знаешь.
Но он попросил меня писать, а не звонить. Он любил мои письма. Он сказал, что предпочел бы письмо.
Временами я переживал, что на самом деле настоящая война проходит мимо меня. Я словно сидел в зале ожидания войны. Я боялся, что реальная война идет где-то внизу, в долине.
Я видел густые клубы дыма, шлейфы взрывов, в основном вокруг Гармсира. Это было место колоссального стратегического значения. Важнейшая точка, речной порт, через который талибам шли припасы, в особенности оружие. Кроме того, точка для новых боевиков. Им выдавали АК-47, пригоршню пуль и велели направляться к нам по лабиринту траншей.
Это было их инициацией, вступительным испытанием, которое талибы называли «пролитием крови».
Сэнди и Тигги работали на Талибан? (видимо, отсылка к охоте, где Сэнди и Тигги макали его в кровь оленя рожей)
Это происходило довольно часто. Появлялся новобранец талибов, стрелял в нас, а мы открывали ответный огонь в двадцать раз сильнее. Любой новобранец талибов, которому удавалось выжить после этого обстрела, затем получал повышение и отправлялся сражаться и погибать в крупных городах, типа Герешка или Лашкар-Гаха, который некоторые называли Лаш-Вегасом.
Большинство, однако, не выживало. Талибы оставляли их тела гнить. Я видел, как псы размером с волка грызли тела этих новобранцев на поле боя.
Я стал умолять своих командиров: вытащите меня отсюда. Несколько парней выступили с одним и тем же заявлением, но по разным причинам. Я умолял перевести меня поближе к фронту.
Пошлите меня в Гармсир.
Наконец, в канун Рождества 2007 года мой запрос был одобрен. Я должен был заменить уходящего авианаводчика на оперативной базе Дели, которая находилась в заброшенной школе Гармсира.
Небольшой гравийный двор, жестяная крыша. Кто-то сказал, что эта школа была раньше аграрным университетом. Другой сказал, что это было медресе.
На данный момент, однако, это было частью Британского Содружества. И моим новым домом.
Здесь также жила компания гуркхов. Набранные из Непала, из самых отдаленных деревень в предгорьях Гималаев, гуркхи сражались во всех британских войнах за последние два столетия и отличились в каждой из них.
Они дрались, как тигры, никогда не сдавались, и в результате они заняли особое место в британской армии и в моем сердце. Я слышал о гуркхах с детства: одной из первых униформ, которые я когда-либо носил, была форма гуркхов.
В Сандхерсте гуркхи всегда играли врагов на военных учениях. что всегда казалось немного смешным, потому что их все любили.
После учений ко мне неизменно подходил гуркха и предлагал чашку горячего шоколада. У них было торжественное благоговение перед королевской семьей. Король, по их мнению, был божеством. (Считалось, что их собственным королем был перевоплотившийся индуистский бог Вишну.) Следовательно, принц тоже был близок к божественному. Я чувствовал это, взрослея, но теперь снова почувствовал это.
Когда я шел по Дели, все гуркхи кланялись. Они назвали меня саабом. Да, сааб. Нет, сааб.
Я взмолился: не надо. Я всего лишь лейтенант Уэльс. Я просто Вдова Шесть Семь.
Они смеялись:
Без шансов, сааб.
Они и помыслить не могли, чтобы я куда-то шел один.
Королевские особы требовали королевского сопровождения. Часто я направлялся в столовую или в туалет и внезапно замечал тень справа от себя. Потом еще одну слева от меня.
- Привет, сааб.
Было обидно, хоть и трогательно. Я обожал их, как и местные афганцы, которые продавали гуркхам много кур и коз и даже подшучивали над рецептами.
Армия много говорила о том, чтобы завоевывать «сердца и умы» афганцев, имея в виду обращение местных жителей к демократии и свободе, но, похоже, только гуркхи действительно этим занимались.
Если они меня не сопровождали, они старались меня откормить. Еда была их языком любви. И хотя каждый гуркха считал себя пятизвездочным шеф-поваром, все они имели одну и ту же специализацию: карри из козы.
Я помню, как однажды услышал шум винтов над головой. Я посмотрел вверх. Все на базе подняли головы.
Медленно спускающийся вертолет. А на полозьях, закутанная в сетку, висела коза. Рождественский подарок гуркхам.
Вертолет приземлился в большом облаке пыли. Из него выскочил мужчина, лысоватый, блондинистый, просто иллюстрация английского офицера. И кажется, я его вспомнил. Я знаю этого парня, сказал я вслух. И щелкнул пальцами. Это старый добрый Беван! Несколько лет он работал на Па.
Однажды зимой в Клостерсе он даже сопровождал нас. (Я вспомнил, как он катался на лыжах в куртке Barbour, такой типично аристократичной.) Теперь, по-видимому, он был правой рукой командира бригады. И таким образом, доставляя коз гуркхам, он делал это от имени командира.
Я был поражен, столкнувшись с ним, но он судя по всему это мало его удивило или заинтересовало.
Он был слишком занят этими козами. Помимо той козы, что была в сетке, он вез одного козленка на коленях во время всего полета, а теперь вел этого малыша на поводке, как кокер-спаниеля, к гуркхе. Бедный Беван. Я видел, как он привязался к этому козленку, как не был готов к тому, что грядет.
Гуркха достал свой кукри (это национальный нож народа гуркхов) и отрубил козленку голову. Темная мордочка с бородкой упала на землю, как один из тех рулонов туалетной бумаги, которые мы использовали в качестве мячей для регби.
Затем гуркхи аккуратно и искусно собрали кровь в чашу. Ничто не должно было быть потрачено впустую. Что касается второй козы, то гуркхи вручили мне кукри, спросили, не хочу ли я оказать им честь. Дома у меня было несколько кукри. Это были подарки от гуркхов. Я знал, как обращаться с ними. Но нет, сказал я, нет, спасибо, не здесь, не сейчас. Я не знаю, почему сказал «нет». Может быть, потому что вокруг меня было достаточно убийств, не стоило совершать еще одно.
Я вспомнил, как сказал Джорджу, что совершенно не хочу отрезать ничьих яиц ( см. часть 1, глава 42 - Гарри в Австралии - спасибо за информацию насику @Мышшшь ).
Где мной была проведена черта? Наверное, ответ был – страдание.
Я бы не хотел изображать Генриха VIII (думаю, привет нам всем от литнегра) с этой козой, потому что в первую очередь не был искусен в отрезании голов, и если бы я промахнулся или ошибся, бедное животное страдало бы.
Гуркха кивнул.
Как хочешь, сааб.
Он взмахнул кукри. Помню, даже после того, как голова козы упала на землю, ее желтые глаза продолжали моргать.
Я видел густые клубы дыма, шлейфы взрывов, в основном вокруг Гармсира. Это было место колоссального стратегического значения. Важнейшая точка, речной порт, через который талибам шли припасы, в особенности оружие. Кроме того, точка для новых боевиков. Им выдавали АК-47, пригоршню пуль и велели направляться к нам по лабиринту траншей.
Это было их инициацией, вступительным испытанием, которое талибы называли «пролитием крови».
Сэнди и Тигги работали на Талибан? (видимо, отсылка к охоте, где Сэнди и Тигги макали его в кровь оленя рожей)
Это происходило довольно часто. Появлялся новобранец талибов, стрелял в нас, а мы открывали ответный огонь в двадцать раз сильнее. Любой новобранец талибов, которому удавалось выжить после этого обстрела, затем получал повышение и отправлялся сражаться и погибать в крупных городах, типа Герешка или Лашкар-Гаха, который некоторые называли Лаш-Вегасом.
Большинство, однако, не выживало. Талибы оставляли их тела гнить. Я видел, как псы размером с волка грызли тела этих новобранцев на поле боя.
Я стал умолять своих командиров: вытащите меня отсюда. Несколько парней выступили с одним и тем же заявлением, но по разным причинам. Я умолял перевести меня поближе к фронту.
Пошлите меня в Гармсир.
Наконец, в канун Рождества 2007 года мой запрос был одобрен. Я должен был заменить уходящего авианаводчика на оперативной базе Дели, которая находилась в заброшенной школе Гармсира.
Небольшой гравийный двор, жестяная крыша. Кто-то сказал, что эта школа была раньше аграрным университетом. Другой сказал, что это было медресе.
На данный момент, однако, это было частью Британского Содружества. И моим новым домом.
Здесь также жила компания гуркхов. Набранные из Непала, из самых отдаленных деревень в предгорьях Гималаев, гуркхи сражались во всех британских войнах за последние два столетия и отличились в каждой из них.
Они дрались, как тигры, никогда не сдавались, и в результате они заняли особое место в британской армии и в моем сердце. Я слышал о гуркхах с детства: одной из первых униформ, которые я когда-либо носил, была форма гуркхов.
В Сандхерсте гуркхи всегда играли врагов на военных учениях. что всегда казалось немного смешным, потому что их все любили.
После учений ко мне неизменно подходил гуркха и предлагал чашку горячего шоколада. У них было торжественное благоговение перед королевской семьей. Король, по их мнению, был божеством. (Считалось, что их собственным королем был перевоплотившийся индуистский бог Вишну.) Следовательно, принц тоже был близок к божественному. Я чувствовал это, взрослея, но теперь снова почувствовал это.
Когда я шел по Дели, все гуркхи кланялись. Они назвали меня саабом. Да, сааб. Нет, сааб.
Я взмолился: не надо. Я всего лишь лейтенант Уэльс. Я просто Вдова Шесть Семь.
Они смеялись:
Без шансов, сааб.
Они и помыслить не могли, чтобы я куда-то шел один.
Королевские особы требовали королевского сопровождения. Часто я направлялся в столовую или в туалет и внезапно замечал тень справа от себя. Потом еще одну слева от меня.
- Привет, сааб.
Было обидно, хоть и трогательно. Я обожал их, как и местные афганцы, которые продавали гуркхам много кур и коз и даже подшучивали над рецептами.
Армия много говорила о том, чтобы завоевывать «сердца и умы» афганцев, имея в виду обращение местных жителей к демократии и свободе, но, похоже, только гуркхи действительно этим занимались.
Если они меня не сопровождали, они старались меня откормить. Еда была их языком любви. И хотя каждый гуркха считал себя пятизвездочным шеф-поваром, все они имели одну и ту же специализацию: карри из козы.
Я помню, как однажды услышал шум винтов над головой. Я посмотрел вверх. Все на базе подняли головы.
Медленно спускающийся вертолет. А на полозьях, закутанная в сетку, висела коза. Рождественский подарок гуркхам.
Вертолет приземлился в большом облаке пыли. Из него выскочил мужчина, лысоватый, блондинистый, просто иллюстрация английского офицера. И кажется, я его вспомнил. Я знаю этого парня, сказал я вслух. И щелкнул пальцами. Это старый добрый Беван! Несколько лет он работал на Па.
Однажды зимой в Клостерсе он даже сопровождал нас. (Я вспомнил, как он катался на лыжах в куртке Barbour, такой типично аристократичной.) Теперь, по-видимому, он был правой рукой командира бригады. И таким образом, доставляя коз гуркхам, он делал это от имени командира.
Я был поражен, столкнувшись с ним, но он судя по всему это мало его удивило или заинтересовало.
Он был слишком занят этими козами. Помимо той козы, что была в сетке, он вез одного козленка на коленях во время всего полета, а теперь вел этого малыша на поводке, как кокер-спаниеля, к гуркхе. Бедный Беван. Я видел, как он привязался к этому козленку, как не был готов к тому, что грядет.
Гуркха достал свой кукри (это национальный нож народа гуркхов) и отрубил козленку голову. Темная мордочка с бородкой упала на землю, как один из тех рулонов туалетной бумаги, которые мы использовали в качестве мячей для регби.
Затем гуркхи аккуратно и искусно собрали кровь в чашу. Ничто не должно было быть потрачено впустую. Что касается второй козы, то гуркхи вручили мне кукри, спросили, не хочу ли я оказать им честь. Дома у меня было несколько кукри. Это были подарки от гуркхов. Я знал, как обращаться с ними. Но нет, сказал я, нет, спасибо, не здесь, не сейчас. Я не знаю, почему сказал «нет». Может быть, потому что вокруг меня было достаточно убийств, не стоило совершать еще одно.
Я вспомнил, как сказал Джорджу, что совершенно не хочу отрезать ничьих яиц ( см. часть 1, глава 42 - Гарри в Австралии - спасибо за информацию насику @Мышшшь ).
Где мной была проведена черта? Наверное, ответ был – страдание.
Я бы не хотел изображать Генриха VIII (думаю, привет нам всем от литнегра) с этой козой, потому что в первую очередь не был искусен в отрезании голов, и если бы я промахнулся или ошибся, бедное животное страдало бы.
Гуркха кивнул.
Как хочешь, сааб.
Он взмахнул кукри. Помню, даже после того, как голова козы упала на землю, ее желтые глаза продолжали моргать.
Моя работа в Дели была похожа на ту, что была у меня в Дуайере. Только часы этой работы были другими. Постоянными. В Дели я был на связи днем и ночью.
Оперативная комната была бывшим классом. Как и все остальное в Афганистане, школа, в которой располагался Дели, подверглась бомбардировке — болтающиеся деревянные балки, опрокинутые парты, полы, усеянные разбросанными бумагами и книгами, — но оперативная комната выглядела так, словно именно она была эпицентр взрыва. Зона бедствия.
С другой стороны, во время ночных смен через множество отверстий в стенах открывался потрясающий вид на звезды. Помню, в одну смену, около часа ночи, я спросил у пилота над головой его код, чтобы я мог ввести его данные в свой Ровер и посмотреть информацию о его полете. Пилот кислым тоном ответил, что я делаю это неправильно.
- Что не так?
- Это не Ровер, это Лонгхорн (Длинный Рог дословно).
- Длинный что?
- Ты новенький, да?
Он описал Longhorn, машину, о которой мне никто не удосужился рассказать. Я осмотрелся, нашел его. Большой черный портфель, покрытый пылью. Я нажал кнопку вкл/выкл. Пилот рассказал мне, как привести его в действие.
Я не знал, почему ему понадобился «Лонгхорн» вместо «Ровера», но я не собирался спрашивать и еще тем самым еще больше его раздражать. Тем более, что в ходе этого разговора мы подружились. Его позывной был Мэджик (Волшебник). Я часто проводил всю ночь, болтая с Мэджиком. Он и его команда любили поговорить, посмеяться, поесть. (Я смутно припоминаю, как однажды ночью они пировали свежими крабами.) Больше всего они любили розыгрыши. После одного вылета Мэджик уменьшил зум своей камеры и предложил мне взглянуть на ее изображение. Я наклонился к своему экрану. С высоты двадцати тысяч футов взгляд на кривизну Земли был поразительным. Он медленно повернул камеру.На моем экране появились сиськи. Порножурнал. Ах, ты меня подловил, Мэджик.
Некоторые пилоты были женщинами. Общение с ними проходило очень по-разному. Однажды ночью я поймал себя на том, что разговариваю с британским пилотом, которая упомянула, какая великолепная сейчас луна.
Она полная, - сказала она. - Ты должен это видеть, вдова Шесть Семь. _
- Вижу. Через одну из дыр в моей стене. Прекрасно.
Внезапно радио ожило пронзительным хором голосов. Ребята из Дуайер предложили нам «снять комнату». Я почувствовал, что краснею. Я надеялся, что девушка-пилот не подумала, что я флиртую. Я надеялся, что она не подумает так и в будущем. Больше всего я надеялся, что она и все другие пилоты не догадаются, кто я такой, и не расскажут британской прессе, что я использую войну как способ познакомиться с женщинами.
Я надеялся, что пресса не будет относиться к ней так, как они относились к любой другой девушке, с которой я когда-либо имел дело. Однако еще до того, как эта смена закончилась, мы с пилотом преодолели это небольшую неловкость и проделали солидную работу вместе. Она помогла мне следить за бункером талибов, который располагался прямо посреди нейтральной территории недалеко от Дели.
Вокруг бункера были тепловые объекты человекообразной формы. Их было около 10-15.
Талибы, конечно, - сказали мы. Кто еще мог передвигаться в этих траншеях? Я просмотрел контрольный список, чек-лист, чтобы удостовериться в своей догадке. В армии это называлось – проверить образ жизни.
Вы видите детей? Вы видите женщин? Собак? Кошек? Есть ли хоть что-нибудь, что указывает на то, что эта цель может быть рядом с больницей? Школой? Любые штатскими (гражданскими) объектами вообще? Нет. Все нет. По совокупности деталей это могли быть талибы и ничего, кроме них.
Я запланировал удар на следующий день. Мне поручили провести эту операцию с двумя американскими пилотами. Чуваком Ноль Один и Чуваком Ноль Два. Я проинформировал их о цели, сказал им, что мне нужен 2000-фунтовая JDAM (Joint Direct Attack Munition - управляемые бомбы с обычной БЧ). Я задавался вопросом, почему мы использовали это неуклюжее имя. Почему бы просто не назвать это бомбой? Может быть, потому, что это была не обычная бомба; а бомба с радиолокационными системами наведения. И она была очень тяжелой. Весила, как черный носорог.
Как правило, при небольшом количестве боевиков Талибана стандартно используется 500-фунтовая бомба. Но я не думал, что таких бомб будет достаточно, чтобы пробить укрепленные бункеры, которые я видел на своем экране. Конечно, ПАН никогда не думали, что 500 фунтовых будет достаточно. Мы всегда запрашивали 2000-фунтовые.
Играй по-крупному или вали домой, так мы всегда говорили.
Но в этом случае я твердо знал, что только тяжелые бомбы справятся с этой задачей. Бункерная система выдержала бы все, что было легче.
Я не только хотел, чтобы на бункер сбросили 2000-фунтовую бомбу, я хотел, чтобы после этого на бреющем полете второй самолет обстрелял и 20-миллиметровыми окопы, которые отходили от бункера, отстреливая боевиков, бегущих прочь.
-Никак нет, - сказал Чувак Ноль Один. Американцы не видели необходимости в 2000-фунтовой бомбе.
-Мы считаем правильным сбросить две 500-фунтовые бомбы, Вдова Шесть Семь.
Как очень не по-американски! Я чувствовал, что я прав, и хотел поспорить с ними , но я был новичком и мне не хватило уверенности в себе. Это был мой первый авиаудар. Поэтому я просто сказал:
- Вас понял.
Канун Нового года.
Я держал F-15 на расстоянии примерно восьми километров, чтобы шум их двигателей не спугнул цели. Когда условия для удара стали оптимальными, все было спокойно, я вызвал их для выполнения задания.
- Вдова Шесть Семь, ожидаем команды.
-Чувак Ноль Один, Чувак Ноль Два, отлично. Огонь разрешаю.
Они ринулись к цели. На своем экране я наблюдал, как перекрестие прицела пилота замерло над бункером. Одна секунда. Вторая. Белая вспышка. Громкий взрыв. Стена оперативной комнаты содрогнулась. Пыль и осколки камня посыпались с потолка. Я услышал голос Чувака Ноль Один:
- Delta Hotel (прямое попадание). Ожидайте ОБП (оценки ущерба в ходе боя).
Над пустыней поднимались клубы дыма. Несколько мгновений спустя… как я и опасался, талибы выбежали из траншей. Я застонал, глядя на свой ровер, затем выскочил наружу.
Воздух был холодным, небо пульсировало голубым. Я мог слышать, как в небе звуки от полета Dude Zero One и Dude Zero Two, они затихали. Я слышал эхо их бомб. Потом все стихло.
Не всем удалось уйти, утешал я себя. По крайней мере, с десяток боевиков не выбрались из этой траншеи. Тем не менее, большая бомба действительно сделала бы свое дело. В следующий раз, сказал я себе. В следующий раз я доверюсь своей интуиции.
Оперативная комната была бывшим классом. Как и все остальное в Афганистане, школа, в которой располагался Дели, подверглась бомбардировке — болтающиеся деревянные балки, опрокинутые парты, полы, усеянные разбросанными бумагами и книгами, — но оперативная комната выглядела так, словно именно она была эпицентр взрыва. Зона бедствия.
С другой стороны, во время ночных смен через множество отверстий в стенах открывался потрясающий вид на звезды. Помню, в одну смену, около часа ночи, я спросил у пилота над головой его код, чтобы я мог ввести его данные в свой Ровер и посмотреть информацию о его полете. Пилот кислым тоном ответил, что я делаю это неправильно.
- Что не так?
- Это не Ровер, это Лонгхорн (Длинный Рог дословно).
- Длинный что?
- Ты новенький, да?
Он описал Longhorn, машину, о которой мне никто не удосужился рассказать. Я осмотрелся, нашел его. Большой черный портфель, покрытый пылью. Я нажал кнопку вкл/выкл. Пилот рассказал мне, как привести его в действие.
Я не знал, почему ему понадобился «Лонгхорн» вместо «Ровера», но я не собирался спрашивать и еще тем самым еще больше его раздражать. Тем более, что в ходе этого разговора мы подружились. Его позывной был Мэджик (Волшебник). Я часто проводил всю ночь, болтая с Мэджиком. Он и его команда любили поговорить, посмеяться, поесть. (Я смутно припоминаю, как однажды ночью они пировали свежими крабами.) Больше всего они любили розыгрыши. После одного вылета Мэджик уменьшил зум своей камеры и предложил мне взглянуть на ее изображение. Я наклонился к своему экрану. С высоты двадцати тысяч футов взгляд на кривизну Земли был поразительным. Он медленно повернул камеру.На моем экране появились сиськи. Порножурнал. Ах, ты меня подловил, Мэджик.
Некоторые пилоты были женщинами. Общение с ними проходило очень по-разному. Однажды ночью я поймал себя на том, что разговариваю с британским пилотом, которая упомянула, какая великолепная сейчас луна.
Она полная, - сказала она. - Ты должен это видеть, вдова Шесть Семь. _
- Вижу. Через одну из дыр в моей стене. Прекрасно.
Внезапно радио ожило пронзительным хором голосов. Ребята из Дуайер предложили нам «снять комнату». Я почувствовал, что краснею. Я надеялся, что девушка-пилот не подумала, что я флиртую. Я надеялся, что она не подумает так и в будущем. Больше всего я надеялся, что она и все другие пилоты не догадаются, кто я такой, и не расскажут британской прессе, что я использую войну как способ познакомиться с женщинами.
Я надеялся, что пресса не будет относиться к ней так, как они относились к любой другой девушке, с которой я когда-либо имел дело. Однако еще до того, как эта смена закончилась, мы с пилотом преодолели это небольшую неловкость и проделали солидную работу вместе. Она помогла мне следить за бункером талибов, который располагался прямо посреди нейтральной территории недалеко от Дели.
Вокруг бункера были тепловые объекты человекообразной формы. Их было около 10-15.
Талибы, конечно, - сказали мы. Кто еще мог передвигаться в этих траншеях? Я просмотрел контрольный список, чек-лист, чтобы удостовериться в своей догадке. В армии это называлось – проверить образ жизни.
Вы видите детей? Вы видите женщин? Собак? Кошек? Есть ли хоть что-нибудь, что указывает на то, что эта цель может быть рядом с больницей? Школой? Любые штатскими (гражданскими) объектами вообще? Нет. Все нет. По совокупности деталей это могли быть талибы и ничего, кроме них.
Я запланировал удар на следующий день. Мне поручили провести эту операцию с двумя американскими пилотами. Чуваком Ноль Один и Чуваком Ноль Два. Я проинформировал их о цели, сказал им, что мне нужен 2000-фунтовая JDAM (Joint Direct Attack Munition - управляемые бомбы с обычной БЧ). Я задавался вопросом, почему мы использовали это неуклюжее имя. Почему бы просто не назвать это бомбой? Может быть, потому, что это была не обычная бомба; а бомба с радиолокационными системами наведения. И она была очень тяжелой. Весила, как черный носорог.
Как правило, при небольшом количестве боевиков Талибана стандартно используется 500-фунтовая бомба. Но я не думал, что таких бомб будет достаточно, чтобы пробить укрепленные бункеры, которые я видел на своем экране. Конечно, ПАН никогда не думали, что 500 фунтовых будет достаточно. Мы всегда запрашивали 2000-фунтовые.
Играй по-крупному или вали домой, так мы всегда говорили.
Но в этом случае я твердо знал, что только тяжелые бомбы справятся с этой задачей. Бункерная система выдержала бы все, что было легче.
Я не только хотел, чтобы на бункер сбросили 2000-фунтовую бомбу, я хотел, чтобы после этого на бреющем полете второй самолет обстрелял и 20-миллиметровыми окопы, которые отходили от бункера, отстреливая боевиков, бегущих прочь.
-Никак нет, - сказал Чувак Ноль Один. Американцы не видели необходимости в 2000-фунтовой бомбе.
-Мы считаем правильным сбросить две 500-фунтовые бомбы, Вдова Шесть Семь.
Как очень не по-американски! Я чувствовал, что я прав, и хотел поспорить с ними , но я был новичком и мне не хватило уверенности в себе. Это был мой первый авиаудар. Поэтому я просто сказал:
- Вас понял.
Канун Нового года.
Я держал F-15 на расстоянии примерно восьми километров, чтобы шум их двигателей не спугнул цели. Когда условия для удара стали оптимальными, все было спокойно, я вызвал их для выполнения задания.
- Вдова Шесть Семь, ожидаем команды.
-Чувак Ноль Один, Чувак Ноль Два, отлично. Огонь разрешаю.
Они ринулись к цели. На своем экране я наблюдал, как перекрестие прицела пилота замерло над бункером. Одна секунда. Вторая. Белая вспышка. Громкий взрыв. Стена оперативной комнаты содрогнулась. Пыль и осколки камня посыпались с потолка. Я услышал голос Чувака Ноль Один:
- Delta Hotel (прямое попадание). Ожидайте ОБП (оценки ущерба в ходе боя).
Над пустыней поднимались клубы дыма. Несколько мгновений спустя… как я и опасался, талибы выбежали из траншей. Я застонал, глядя на свой ровер, затем выскочил наружу.
Воздух был холодным, небо пульсировало голубым. Я мог слышать, как в небе звуки от полета Dude Zero One и Dude Zero Two, они затихали. Я слышал эхо их бомб. Потом все стихло.
Не всем удалось уйти, утешал я себя. По крайней мере, с десяток боевиков не выбрались из этой траншеи. Тем не менее, большая бомба действительно сделала бы свое дело. В следующий раз, сказал я себе. В следующий раз я доверюсь своей интуиции.
Я получил что-то вроде повышения. Меня перевели на небольшой наблюдательный пункт на возвышении над позициями.
Долгое время этот наблюдательный пункт просто сводил талибов с ума. Пункт был в наших руках, они хотели его захватить, у них это не получалось, поэтому они должны были уничтожить его
Атаки на наблюдательный пункт совершал неоднократно еще задолго до того, как меня туда перевели. Через несколько часов после моего прибытия туда, талибы снова дали о себе знать.
Грохот АК-47, свист пуль. Звук был похож на то, как если бы некто забрасывал пчелиные улья в наши окна. Со мной было четверо гуркхов, и они выпустили ракету «Джавелин» по противнику. Затем мне приказали сесть за 50-й калибр. Запрыгивай, сааб!
Я забрался в орудийное гнездо, схватился за большие ручки. Я вставил беруши, прицелился сквозь сетку, свисающую из окна. Нажал на спусковой крючок. Ощущение было подобно поезду, прошедшему сквозь центр моей груди. Звук тоже был похож на паровоз. Чугга-чугга-чугга. Орудие швыряло пули через пустыню, а гильзы разлетались вокруг, как попкорн. Это был первый раз, когда я стрелял из 50 калибра. Я просто не мог поверить в его мощь. В прямой видимости были заброшенная ферма, канавы, деревья. Я изрешетил все.
Там было старое здание с двумя куполами, похожими на лягушачьи глаза. Я обстрелял эти купола.
Тем временем Дуайер Dwyer начал обработку позиций своими большими орудиями. Кругом царил хаос.
Что было дальше – я плохо помню, да мне это и не нужно – есть видео.
Рядом со мной была пресса, она проводила съемки. Я просто ненавидел то, что они рядом, но мне было приказано взять их на вылазку.
Взамен они согласились ничего не делать с теми изображениями или информацией, которую они получат, пока я не покину Афганистан.
Сколько талибов мы убили? - пресса хотела знать. Мы не знали. Мы ответили, что это число сложно определить.
Я думал, что задержусь на этом наблюдательном пункте надолго. Но вскоре после того дня меня вызвали на север в ЦУП (Центр управления полетами) Эдинбург. Я сел в «Чинук», набитый мешками с почтой, и лег среди них, чтобы спрятаться. Сорок минут спустя я уже спрыгивал из вертолета в грязь по колено. Когда, черт возьми, прошел дождь? мне показали мое место в жилище из мешков с песком. Крошечная кровать. И сосед по комнате. Эстонский офицер связи. Мы поладили. Он подарил мне один из своих значков в качестве приветственного подарка.
В пяти милях отсюда находился Муса-Кала, город, который когда-то был крепостью талибов. В 2006 году мы захватили его после одного из самых жестоких боев, которые британские солдаты видели за полвека. Сопротивление более тысячи талибов было сломлено. Однако, заплатив такую цену, мы быстро и по неосторожности потеряли его.
Теперь мы завоевали его во второй раз и стремились удержать. И это была неприятная работа. Один из наших парней только что подорвался на СВУ (самодельном взрывном устройстве).
Кроме того, нас презирали в городе и его окрестностях. Местных жителей, которые сотрудничали с нами, пытали, из головы насаживали на шипы вдоль городских стен.
Мы не могли завоевать ни сердце, ни разум местных жителей.
Долгое время этот наблюдательный пункт просто сводил талибов с ума. Пункт был в наших руках, они хотели его захватить, у них это не получалось, поэтому они должны были уничтожить его
Атаки на наблюдательный пункт совершал неоднократно еще задолго до того, как меня туда перевели. Через несколько часов после моего прибытия туда, талибы снова дали о себе знать.
Грохот АК-47, свист пуль. Звук был похож на то, как если бы некто забрасывал пчелиные улья в наши окна. Со мной было четверо гуркхов, и они выпустили ракету «Джавелин» по противнику. Затем мне приказали сесть за 50-й калибр. Запрыгивай, сааб!
Я забрался в орудийное гнездо, схватился за большие ручки. Я вставил беруши, прицелился сквозь сетку, свисающую из окна. Нажал на спусковой крючок. Ощущение было подобно поезду, прошедшему сквозь центр моей груди. Звук тоже был похож на паровоз. Чугга-чугга-чугга. Орудие швыряло пули через пустыню, а гильзы разлетались вокруг, как попкорн. Это был первый раз, когда я стрелял из 50 калибра. Я просто не мог поверить в его мощь. В прямой видимости были заброшенная ферма, канавы, деревья. Я изрешетил все.
Там было старое здание с двумя куполами, похожими на лягушачьи глаза. Я обстрелял эти купола.
Тем временем Дуайер Dwyer начал обработку позиций своими большими орудиями. Кругом царил хаос.
Что было дальше – я плохо помню, да мне это и не нужно – есть видео.
Рядом со мной была пресса, она проводила съемки. Я просто ненавидел то, что они рядом, но мне было приказано взять их на вылазку.
Взамен они согласились ничего не делать с теми изображениями или информацией, которую они получат, пока я не покину Афганистан.
Сколько талибов мы убили? - пресса хотела знать. Мы не знали. Мы ответили, что это число сложно определить.
Я думал, что задержусь на этом наблюдательном пункте надолго. Но вскоре после того дня меня вызвали на север в ЦУП (Центр управления полетами) Эдинбург. Я сел в «Чинук», набитый мешками с почтой, и лег среди них, чтобы спрятаться. Сорок минут спустя я уже спрыгивал из вертолета в грязь по колено. Когда, черт возьми, прошел дождь? мне показали мое место в жилище из мешков с песком. Крошечная кровать. И сосед по комнате. Эстонский офицер связи. Мы поладили. Он подарил мне один из своих значков в качестве приветственного подарка.
В пяти милях отсюда находился Муса-Кала, город, который когда-то был крепостью талибов. В 2006 году мы захватили его после одного из самых жестоких боев, которые британские солдаты видели за полвека. Сопротивление более тысячи талибов было сломлено. Однако, заплатив такую цену, мы быстро и по неосторожности потеряли его.
Теперь мы завоевали его во второй раз и стремились удержать. И это была неприятная работа. Один из наших парней только что подорвался на СВУ (самодельном взрывном устройстве).
Кроме того, нас презирали в городе и его окрестностях. Местных жителей, которые сотрудничали с нами, пытали, из головы насаживали на шипы вдоль городских стен.
Мы не могли завоевать ни сердце, ни разум местных жителей.
Я отправился в патрулирование. Я ехал с колонной танков Scimitar из ЦУП Эдинбург через Муса Калу и далее. Дорога вела нас через вади (это сухое русло реки), в котором мы вскоре наткнулись на самодельное взрывное устройство.
Первое, с которым я столкнулся. Моя работа заключалась в том, чтобы вызвать специалистов по взрывчатым веществам. Час спустя прибыл «Чинук».
Я счел это место безопасным для посадки, бросил дымовую шашку, чтобы указать лучшую точку для приземления и показать, откуда дует ветер. Быстро выскочила команда, приблизилась к СВУ.
Медленная и кропотливая работа. Это заняло у них вечность. Между тем, мы все были полностью на виду Мы ожидали столкновения с талибами в любую секунду; вокруг нас слышался звук мотоциклов. Разведчики талибов, несомненно. Отслеживают наше местоположение. Когда мотоциклы подъехали слишком близко, мы выстрелили из ракетниц, предупреждая их.
Вдали виднелись маковые поля. Я отвел взгляд и подумал о знаменитом стихотворении. На полях Фландрии колышутся маки…
В Британии мак был символом памяти, а здесь он был просто валютой. Все эти маки скоро переработают в героин, продажа которого окупит пули, выпущенные талибами по нам, и СВУ, оставленные для нас под дорогами и вади. Как, к примеру, это СВУ.
Наконец саперы взорвали самодельное взрывное устройство. Грибовидное облако взметнулось в воздух, который был настолько пропитан пылью, что казалось, что места для чего-то еще не осталось. Затем они собрались и улетели, а мы продолжили свой путь на север, все глубже и глубже в пустыню.
Первое, с которым я столкнулся. Моя работа заключалась в том, чтобы вызвать специалистов по взрывчатым веществам. Час спустя прибыл «Чинук».
Я счел это место безопасным для посадки, бросил дымовую шашку, чтобы указать лучшую точку для приземления и показать, откуда дует ветер. Быстро выскочила команда, приблизилась к СВУ.
Медленная и кропотливая работа. Это заняло у них вечность. Между тем, мы все были полностью на виду Мы ожидали столкновения с талибами в любую секунду; вокруг нас слышался звук мотоциклов. Разведчики талибов, несомненно. Отслеживают наше местоположение. Когда мотоциклы подъехали слишком близко, мы выстрелили из ракетниц, предупреждая их.
Вдали виднелись маковые поля. Я отвел взгляд и подумал о знаменитом стихотворении. На полях Фландрии колышутся маки…
В Британии мак был символом памяти, а здесь он был просто валютой. Все эти маки скоро переработают в героин, продажа которого окупит пули, выпущенные талибами по нам, и СВУ, оставленные для нас под дорогами и вади. Как, к примеру, это СВУ.
Наконец саперы взорвали самодельное взрывное устройство. Грибовидное облако взметнулось в воздух, который был настолько пропитан пылью, что казалось, что места для чего-то еще не осталось. Затем они собрались и улетели, а мы продолжили свой путь на север, все глубже и глубже в пустыню.
С помощью наших машин мы создали квадрат, защищенное место, которое мы называли «гавань».
Начиная со следующего дня, мы отважились выйти на патрулирование города.
Нужно было демонстрировать присутствие, сказали нам.
Постоянно передвигайтесь, нам сказали. Талибан должен гадать, что вы задумали, держите их в подвешенном состоянии – сказали нам.
Однако в целом основная наша задача заключалась в поддержке продолжающегося американского наступления. Над головами был постоянно слышен рев американских самолетов, взрывы в соседней деревне. Мы работали в тесном сотрудничестве с американцами, часто вступая в перестрелки с талибами.
Через день или два после того, как мы построили нашу гавань, мы сидели на возвышенности, наблюдая за пастухами вдалеке. Все, что мы могли видеть на многие мили вокруг, были эти люди и их овцы. Сцена выглядела достаточно невинно. Но пастухи слишком близко подходили к американцам, что заставляло последних нервничать. Американцы произвели несколько предупредительных выстрелов. Неизбежно, они попали в одного из пастухов. Он передвигался на мотоцикле.
С нашего расстояния мы не могли сказать, было ли это случайностью или намеренным действием. Мы смотрели, как овцы разбегаются, а потом подъехали американцы и забрали пастухов. Когда они ушли, я вышел в поле с несколькими фиджийскими солдатами и подобрал мотоцикл. Я почистил его, отложил в сторону. Позаботился об этом. После того, как американцы допросили пастуха, перевязали и отпустили, он пришел к нам. Он был потрясен тем, что мы подобрали его мотоцикл. Он еще больше его шокировало то, что мы почистили его. И он чуть не потерял сознание, когда мы вернули его ему.
Начиная со следующего дня, мы отважились выйти на патрулирование города.
Нужно было демонстрировать присутствие, сказали нам.
Постоянно передвигайтесь, нам сказали. Талибан должен гадать, что вы задумали, держите их в подвешенном состоянии – сказали нам.
Однако в целом основная наша задача заключалась в поддержке продолжающегося американского наступления. Над головами был постоянно слышен рев американских самолетов, взрывы в соседней деревне. Мы работали в тесном сотрудничестве с американцами, часто вступая в перестрелки с талибами.
Через день или два после того, как мы построили нашу гавань, мы сидели на возвышенности, наблюдая за пастухами вдалеке. Все, что мы могли видеть на многие мили вокруг, были эти люди и их овцы. Сцена выглядела достаточно невинно. Но пастухи слишком близко подходили к американцам, что заставляло последних нервничать. Американцы произвели несколько предупредительных выстрелов. Неизбежно, они попали в одного из пастухов. Он передвигался на мотоцикле.
С нашего расстояния мы не могли сказать, было ли это случайностью или намеренным действием. Мы смотрели, как овцы разбегаются, а потом подъехали американцы и забрали пастухов. Когда они ушли, я вышел в поле с несколькими фиджийскими солдатами и подобрал мотоцикл. Я почистил его, отложил в сторону. Позаботился об этом. После того, как американцы допросили пастуха, перевязали и отпустили, он пришел к нам. Он был потрясен тем, что мы подобрали его мотоцикл. Он еще больше его шокировало то, что мы почистили его. И он чуть не потерял сознание, когда мы вернули его ему.
На следующий день, а может быть, еще через день к нашей колонне присоединились три журналиста. Мне было приказано вывести их на поле боя, устроить им «экскурсию» — с явным пониманием того факта, что эмбарго на новости все еще действовало. Я был в передовой части колонны (Гарри называет ее – a Spartan, спартанец), а журналисты спрятались внутри. Они постоянно появлялись рядом, как бы дразня меня. Они хотели выбраться за пределы колонны, сделать несколько фотографий, снять видео. Но это не было безопасно.
Американцы все еще расчищали местность. Я стоял в башне (танка?), когда один журналист хлопнул меня по ноге, еще раз попросил разрешения выйти. Я вздохнул: ладно. Но берегитесь мин. И оставайтесь рядом.
Они все вылезли из «Спартанца», начали настраивать камеру. Спустя несколько мгновений ребята впереди нас подверглись атаке. Над нашими головами прошипели снаряды. Журналисты замерли, беспомощно посмотрели на меня. Только не стойте! Назад! Я не хотел, чтобы они там были, в первую очередь, но я особенно не хотел, чтобы с ними что-то случилось на моих глазах. Я не хотел, чтобы на моем счету была жизнь журналиста. Я не мог справиться с иронией.
Сколько часов или дней прошло, прежде чем мы узнали, что американцы сбросили ракету «Хеллфайр» на ближайшую деревню?
Пострадавших было много. Мальчика везли из села, расположенного выше по гребню горы, на тачке, ноги его свешивались за борт. Они были разорваны на части. Двое мужчин толкали тележку прямо на нас. Я не мог сказать, кто они были мальчику. Семья? Друзья? Когда они добрались до нас, они не смогли объяснить. Никто не говорил по-английски. Но мальчик был в дерьмовом состоянии, это было видно, и я наблюдал, как наши медики быстро начали его лечить.
Один терп (переводчик) пытался успокоить мальчика, а также пытался узнать факты от сопровождавших его лиц. Как это случилось? - Американцы. Я хотел подойти ближе, но меня остановил сержант, у которого это была уже шестая командировка в горячую точку.
- Нет, босс, вы не хотите этого видеть. Вы никогда не сможете выкинуть это из головы, если посмотрите.
Я попятился. Через несколько минут свист, а затем молния. Мощный взрыв позади. Я почувствовал его своим мозгом. Я огляделся. Все лежали на животе. Кроме меня и еще двух человек. Откуда был совершен удар? Несколько наших парней указали куда-то вдаль. Им отчаянно хотелось открыть ответный огонь, и они попросили у меня разрешения. Да! Но талибов, которые стреляли, уже не было. Мы упустили шанс. Мы ждали, когда спадет адреналин, когда утихнет звон в ушах. Потребовалось много времени. Помню, как один из наших парней шептал снова и снова: Черт меня возьми, это было близко. Мы часами пытались собрать все это воедино, что же произошло. Некоторые из нас считали, что американцы ранили этого мальчика; другие считали, что мальчик был пешкой в классической уловке Талибана. Эта история с тачкой была маленькой шарадой, предназначенной для того, чтобы мы оставались на холме, рассеянными, неподвижными, чтобы талибы могли зафиксировать нашу позицию. Враги изуродовали того мальчика в тачке, а затем использовали его в качестве приманки. Почему мальчик и мужчины согласились с этим? Потому что, если бы они этого не сделали, они бы были убиты. Вместе со всеми, кого они любили.
Американцы все еще расчищали местность. Я стоял в башне (танка?), когда один журналист хлопнул меня по ноге, еще раз попросил разрешения выйти. Я вздохнул: ладно. Но берегитесь мин. И оставайтесь рядом.
Они все вылезли из «Спартанца», начали настраивать камеру. Спустя несколько мгновений ребята впереди нас подверглись атаке. Над нашими головами прошипели снаряды. Журналисты замерли, беспомощно посмотрели на меня. Только не стойте! Назад! Я не хотел, чтобы они там были, в первую очередь, но я особенно не хотел, чтобы с ними что-то случилось на моих глазах. Я не хотел, чтобы на моем счету была жизнь журналиста. Я не мог справиться с иронией.
Сколько часов или дней прошло, прежде чем мы узнали, что американцы сбросили ракету «Хеллфайр» на ближайшую деревню?
Пострадавших было много. Мальчика везли из села, расположенного выше по гребню горы, на тачке, ноги его свешивались за борт. Они были разорваны на части. Двое мужчин толкали тележку прямо на нас. Я не мог сказать, кто они были мальчику. Семья? Друзья? Когда они добрались до нас, они не смогли объяснить. Никто не говорил по-английски. Но мальчик был в дерьмовом состоянии, это было видно, и я наблюдал, как наши медики быстро начали его лечить.
Один терп (переводчик) пытался успокоить мальчика, а также пытался узнать факты от сопровождавших его лиц. Как это случилось? - Американцы. Я хотел подойти ближе, но меня остановил сержант, у которого это была уже шестая командировка в горячую точку.
- Нет, босс, вы не хотите этого видеть. Вы никогда не сможете выкинуть это из головы, если посмотрите.
Я попятился. Через несколько минут свист, а затем молния. Мощный взрыв позади. Я почувствовал его своим мозгом. Я огляделся. Все лежали на животе. Кроме меня и еще двух человек. Откуда был совершен удар? Несколько наших парней указали куда-то вдаль. Им отчаянно хотелось открыть ответный огонь, и они попросили у меня разрешения. Да! Но талибов, которые стреляли, уже не было. Мы упустили шанс. Мы ждали, когда спадет адреналин, когда утихнет звон в ушах. Потребовалось много времени. Помню, как один из наших парней шептал снова и снова: Черт меня возьми, это было близко. Мы часами пытались собрать все это воедино, что же произошло. Некоторые из нас считали, что американцы ранили этого мальчика; другие считали, что мальчик был пешкой в классической уловке Талибана. Эта история с тачкой была маленькой шарадой, предназначенной для того, чтобы мы оставались на холме, рассеянными, неподвижными, чтобы талибы могли зафиксировать нашу позицию. Враги изуродовали того мальчика в тачке, а затем использовали его в качестве приманки. Почему мальчик и мужчины согласились с этим? Потому что, если бы они этого не сделали, они бы были убиты. Вместе со всеми, кого они любили.
Мы могли видеть огни Муса Калы вдалеке. Февраль 2008 г. Наши танки стояли на стоянке, а и мы обедали из прямо из наших вещмешков, переговариваясь вполголоса.
После еды, около полуночи, я пошел слушать переговоры по радио. Сидя на заднем сиденье «Спартанца» с открытой большой дверью, я опустил столик и делал заметки по услышанному в ходе радиопереговоров. Моим единственным источником света была тусклая лампочка в проволочной клетке над головой. Звезды в небе пустыни были ярче этой лампочки и казались ближе. Я питал радио от аккумулятора «Спартанца», поэтому время от времени заводил двигатель, чтобы зарядить аккумулятор. Я не любил шуметь, опасаясь привлечь внимание талибов, но у меня не было выбора. Через некоторое время я навел порядок внутри машины, налил себе чашку горячего шоколада из термоса, но он не согрел меня. Ничто бы не справилось с этой задачей. В пустыне может быть очень холодно.
На мне были специальные походные ботинки для пустыни, зеленый пуховик, шерстяная шапка — но я все еще дрожал. Я подкрутил громкость радио, пытаясь уловить голоса в треске и помехах. Отправляются отчеты о миссии. Информация о доставке почты. Сообщения проходят через сеть боевой группы, ни одно из них не относится к моей эскадрилье. Кажется, было около часа ночи, когда я услышал, как несколько человек говорили о Red Fox, Рыжем Лисе. Зеро Альфа, командир, говорил кому-то, что Рыжий Лис это, Рыжий Лис то…
Я сделал несколько заметок, но перестал писать и посмотрел на звезды, когда услышал, как они упомянули… эскадрилью C. Голоса говорили, что этот Рыжий Лис попал в беду, без сомнения. Я так понял, что Рыжий Лис был человеком. Он сделал что-то не так? Нет. Планировали ли другие нанести ему вред? Да. Судя по тону голосов, Рыжего Лиса вот-вот должны были убить.
Я сделал глоток горячего шоколада, моргнул, глядя на радио, и с полной ясностью понял, что Рыжий Лис — это я.
Теперь голоса еще яснее говорили, что прикрытие Рыжего Лиса скомпроментировано, что теперь он открыт для врага, что его нужно немедленно эвакуировать.
Бля, сказал я. – Черт, черт, черт.
Мои мысли вернулись к Итону. Лисица, которую я мельком увидел под кайфом в окне туалета. Значит, она действительно была посланницей из будущего (часть1, глава 32, где обдолбанный травкой Гарри общается с лисой)
Однажды ты будешь один, поздней ночью, во тьме, за тобой будут охотиться, как на меня… посмотрим, как тебе это понравится.
На следующий день мы отправились в патруль, и я испытывал параноидальный страх, опасаясь, что меня узнают. Я носил шема (головной убор бедуинов), плотно закрывающий лицо, с затемненными лыжными очками, держа голову на вертлюге (устройство для вращения орудия) и держа палец на спусковом крючке автомата. Когда стемнело, меня забрал спецназ, их «Чинук» сопровождали два «апача», с которыми я болтал по рации. Они доставили меня через долину обратно в ЦУП Эдинбург. Мы приземлились в темноте, и я ничего не видел.
Я забежал в ЦУП, потом в зеленую брезентовую палатку, где было еще темнее. Я услышал скрип. Вспыхнул мягкий свет. Передо мной стоял мужчина, вкручивающий маленькую лампочку в розетку, свисающую с крыши.
Полковник Эд. Его длинное лицо показалось мне длиннее, чем я помнил, и он был одет в зеленое пальто, как будто во времена Первой мировой войны.
Он ввел меня в курс дела. Некий австралийский журнал подставил меня, рассказав всему миру, что я в Афганистане. Журнал был не очень популярным, так что сперва почти никто и не заметил эту информацию, но потом какой-то болван в Америке подхватил эту историю, разместил ее на своем бесполезном веб-сайте, и поисковые роботы подхватили ее.
Теперь новости были повсюду. Худшим секретом Млечного Пути было присутствие некоего принца Гарри в провинции Гильменд.
Итак — ты уезжаешь.
Полковник Эд извинился. Он знал, что не так и не сейчас я хотел бы закончить свою службу. С другой стороны, он хотел, чтобы я знал, что его начальство неделями настаивало на том, чтобы меня уволили, так что мне повезло, что командировка не была еще короче.
Мне удалось ускользнуть от властей и талибов, и мне удалось проработать достаточно долгое время с безупречным послужным списком. Браво, сказал он
Я был готов умолять его оставить меня здесь, но видел, что шансов нет. Мое присутствие подвергло бы всех вокруг меня серьезной опасности. В том числе полковника Эда.
Теперь, когда талибы знали, что я нахожусь в стране, и даже знали, где примерно, они бросили бы все силы на то, чтобы убить меня.
Военное руководство не хотело, чтобы я погиб, но это была та же история, что и годом ранее: руководство не хотело, чтобы другие не погибли из-за меня. Я разделял это чувство.
Я пожал руку полковнику Эду, вышел из палатки. Я схватил свои немногочисленные вещи, быстро попрощался, а затем прыгнул обратно в «Чинук», лопасти которого все еще вращались, а двигатель работал.
Через час я уже был в Кандагаре. Я принял душ, побрился, приготовился успеть на самолет, направляющийся в Англию. Вокруг бродили и другие солдаты, ожидающие посадки. Их настроение было очень разным. Все они ликовали, что едут домой. Я уставился в пол. В конце концов, мы все начали понимать, что процесс посадки занимает непомерно много времени.
Из-за чего задержка? — нетерпеливо спросили мы. Член экипажа сказал, что мы ждем последнего пассажира.
Кого?
В грузовой отсек внесли гроб датского солдата. Все мы замолчали. Когда мы наконец вошли в самолет, после взлета занавес в передней части самолета ненадолго распахнулся. Я увидел троих парней на больничных койках.
Я отстегнул ремень безопасности, прошел по проходу и обнаружил трех серьезно раненых британских солдат. У одного, насколько я помню, были ужасные ранения от самодельного взрывного устройства. Другой был с ног до головы завернут в полиэтилен. Несмотря на то, что он был без сознания, он сжимал пробирку с осколками, извлеченными из его шеи и головы.
Я поговорил с лечащим врачом, спросил, выживут ли ребята. Он не знал. Но даже если они выживут, сказал он, им предстоит очень трудный путь.
Я был зол на себя за то, что был настолько поглощен собой. Остаток полета я провел, думая о многих молодых мужчинах и женщинах, возвращающихся домой в такой же форме, и о тех, кто вообще не вернется домой. Я думал о людях дома, которые ничего не знали об этой войне — по своему выбору. Многие выступали против войны, но мало кто хоть что-то знал о ней. Я задавался вопросом, почему. Чья работа заключалась в том, чтобы рассказывать им? О да, подумал я. Пресса.
После еды, около полуночи, я пошел слушать переговоры по радио. Сидя на заднем сиденье «Спартанца» с открытой большой дверью, я опустил столик и делал заметки по услышанному в ходе радиопереговоров. Моим единственным источником света была тусклая лампочка в проволочной клетке над головой. Звезды в небе пустыни были ярче этой лампочки и казались ближе. Я питал радио от аккумулятора «Спартанца», поэтому время от времени заводил двигатель, чтобы зарядить аккумулятор. Я не любил шуметь, опасаясь привлечь внимание талибов, но у меня не было выбора. Через некоторое время я навел порядок внутри машины, налил себе чашку горячего шоколада из термоса, но он не согрел меня. Ничто бы не справилось с этой задачей. В пустыне может быть очень холодно.
На мне были специальные походные ботинки для пустыни, зеленый пуховик, шерстяная шапка — но я все еще дрожал. Я подкрутил громкость радио, пытаясь уловить голоса в треске и помехах. Отправляются отчеты о миссии. Информация о доставке почты. Сообщения проходят через сеть боевой группы, ни одно из них не относится к моей эскадрилье. Кажется, было около часа ночи, когда я услышал, как несколько человек говорили о Red Fox, Рыжем Лисе. Зеро Альфа, командир, говорил кому-то, что Рыжий Лис это, Рыжий Лис то…
Я сделал несколько заметок, но перестал писать и посмотрел на звезды, когда услышал, как они упомянули… эскадрилью C. Голоса говорили, что этот Рыжий Лис попал в беду, без сомнения. Я так понял, что Рыжий Лис был человеком. Он сделал что-то не так? Нет. Планировали ли другие нанести ему вред? Да. Судя по тону голосов, Рыжего Лиса вот-вот должны были убить.
Я сделал глоток горячего шоколада, моргнул, глядя на радио, и с полной ясностью понял, что Рыжий Лис — это я.
Теперь голоса еще яснее говорили, что прикрытие Рыжего Лиса скомпроментировано, что теперь он открыт для врага, что его нужно немедленно эвакуировать.
Бля, сказал я. – Черт, черт, черт.
Мои мысли вернулись к Итону. Лисица, которую я мельком увидел под кайфом в окне туалета. Значит, она действительно была посланницей из будущего (часть1, глава 32, где обдолбанный травкой Гарри общается с лисой)
Однажды ты будешь один, поздней ночью, во тьме, за тобой будут охотиться, как на меня… посмотрим, как тебе это понравится.
На следующий день мы отправились в патруль, и я испытывал параноидальный страх, опасаясь, что меня узнают. Я носил шема (головной убор бедуинов), плотно закрывающий лицо, с затемненными лыжными очками, держа голову на вертлюге (устройство для вращения орудия) и держа палец на спусковом крючке автомата. Когда стемнело, меня забрал спецназ, их «Чинук» сопровождали два «апача», с которыми я болтал по рации. Они доставили меня через долину обратно в ЦУП Эдинбург. Мы приземлились в темноте, и я ничего не видел.
Я забежал в ЦУП, потом в зеленую брезентовую палатку, где было еще темнее. Я услышал скрип. Вспыхнул мягкий свет. Передо мной стоял мужчина, вкручивающий маленькую лампочку в розетку, свисающую с крыши.
Полковник Эд. Его длинное лицо показалось мне длиннее, чем я помнил, и он был одет в зеленое пальто, как будто во времена Первой мировой войны.
Он ввел меня в курс дела. Некий австралийский журнал подставил меня, рассказав всему миру, что я в Афганистане. Журнал был не очень популярным, так что сперва почти никто и не заметил эту информацию, но потом какой-то болван в Америке подхватил эту историю, разместил ее на своем бесполезном веб-сайте, и поисковые роботы подхватили ее.
Теперь новости были повсюду. Худшим секретом Млечного Пути было присутствие некоего принца Гарри в провинции Гильменд.
Итак — ты уезжаешь.
Полковник Эд извинился. Он знал, что не так и не сейчас я хотел бы закончить свою службу. С другой стороны, он хотел, чтобы я знал, что его начальство неделями настаивало на том, чтобы меня уволили, так что мне повезло, что командировка не была еще короче.
Мне удалось ускользнуть от властей и талибов, и мне удалось проработать достаточно долгое время с безупречным послужным списком. Браво, сказал он
Я был готов умолять его оставить меня здесь, но видел, что шансов нет. Мое присутствие подвергло бы всех вокруг меня серьезной опасности. В том числе полковника Эда.
Теперь, когда талибы знали, что я нахожусь в стране, и даже знали, где примерно, они бросили бы все силы на то, чтобы убить меня.
Военное руководство не хотело, чтобы я погиб, но это была та же история, что и годом ранее: руководство не хотело, чтобы другие не погибли из-за меня. Я разделял это чувство.
Я пожал руку полковнику Эду, вышел из палатки. Я схватил свои немногочисленные вещи, быстро попрощался, а затем прыгнул обратно в «Чинук», лопасти которого все еще вращались, а двигатель работал.
Через час я уже был в Кандагаре. Я принял душ, побрился, приготовился успеть на самолет, направляющийся в Англию. Вокруг бродили и другие солдаты, ожидающие посадки. Их настроение было очень разным. Все они ликовали, что едут домой. Я уставился в пол. В конце концов, мы все начали понимать, что процесс посадки занимает непомерно много времени.
Из-за чего задержка? — нетерпеливо спросили мы. Член экипажа сказал, что мы ждем последнего пассажира.
Кого?
В грузовой отсек внесли гроб датского солдата. Все мы замолчали. Когда мы наконец вошли в самолет, после взлета занавес в передней части самолета ненадолго распахнулся. Я увидел троих парней на больничных койках.
Я отстегнул ремень безопасности, прошел по проходу и обнаружил трех серьезно раненых британских солдат. У одного, насколько я помню, были ужасные ранения от самодельного взрывного устройства. Другой был с ног до головы завернут в полиэтилен. Несмотря на то, что он был без сознания, он сжимал пробирку с осколками, извлеченными из его шеи и головы.
Я поговорил с лечащим врачом, спросил, выживут ли ребята. Он не знал. Но даже если они выживут, сказал он, им предстоит очень трудный путь.
Я был зол на себя за то, что был настолько поглощен собой. Остаток полета я провел, думая о многих молодых мужчинах и женщинах, возвращающихся домой в такой же форме, и о тех, кто вообще не вернется домой. Я думал о людях дома, которые ничего не знали об этой войне — по своему выбору. Многие выступали против войны, но мало кто хоть что-то знал о ней. Я задавался вопросом, почему. Чья работа заключалась в том, чтобы рассказывать им? О да, подумал я. Пресса.
Я приземлился 1 марта 2008 года.
Обязательная пресс-конференция стояла между мной и обедом. Я затаил дыхание, подошел к репортеру, ответил на его вопросы. Он использовал в отношении меня слово «герой», мнение, которого я бы не поддержал. Герои — ребята в самолете. Не говоря уже о парнях, которые все еще были в Дели, Дуайере и Эдинбурге.
Я вышел из комнаты прямо к Вилли и Па. Думаю, Вилли обнял меня. Кажется, я поцеловал Па в каждую щеку. А еще он мог… сжать мое плечо? Для любого на расстоянии это могло показаться нормальным семейным приветствием и общением, но для нас это была яркая, беспрецедентная демонстрация физической привязанности. Затем они оба уставились на меня, широко раскрыв глаза. Я выглядел измученным. Затравленным.
- Ты выглядишь старше, - сказал Па. Я. Мы сели в папину «ауди» и помчались в сторону Хайгроува. По дороге мы разговаривали так, как будто были в библиотеке. Очень тихо.
-Как дела, Гарольд?
- О, я не знаю. Как вы?
- Неплохо.
- Как Кейт?
- Хорошо.
- Что я пропустил?
- Нет, все по-старому.
Я опустил окно, наблюдая, как пролетает мимо сельская местность. Мои глаза не могли полностью воспринять весь этот цвет, эту зелень. Я вдохнул свежий воздух и задумался, что мне приснилось: месяцы в Афганистане или эта поездка на машине? Орудия Дуайера, обезглавленные козы, мальчик в тачке — было ли это реальностью? Или реальностью были эти мягкие кожаные сиденья и папин одеколон?
Обязательная пресс-конференция стояла между мной и обедом. Я затаил дыхание, подошел к репортеру, ответил на его вопросы. Он использовал в отношении меня слово «герой», мнение, которого я бы не поддержал. Герои — ребята в самолете. Не говоря уже о парнях, которые все еще были в Дели, Дуайере и Эдинбурге.
Я вышел из комнаты прямо к Вилли и Па. Думаю, Вилли обнял меня. Кажется, я поцеловал Па в каждую щеку. А еще он мог… сжать мое плечо? Для любого на расстоянии это могло показаться нормальным семейным приветствием и общением, но для нас это была яркая, беспрецедентная демонстрация физической привязанности. Затем они оба уставились на меня, широко раскрыв глаза. Я выглядел измученным. Затравленным.
- Ты выглядишь старше, - сказал Па. Я. Мы сели в папину «ауди» и помчались в сторону Хайгроува. По дороге мы разговаривали так, как будто были в библиотеке. Очень тихо.
-Как дела, Гарольд?
- О, я не знаю. Как вы?
- Неплохо.
- Как Кейт?
- Хорошо.
- Что я пропустил?
- Нет, все по-старому.
Я опустил окно, наблюдая, как пролетает мимо сельская местность. Мои глаза не могли полностью воспринять весь этот цвет, эту зелень. Я вдохнул свежий воздух и задумался, что мне приснилось: месяцы в Афганистане или эта поездка на машине? Орудия Дуайера, обезглавленные козы, мальчик в тачке — было ли это реальностью? Или реальностью были эти мягкие кожаные сиденья и папин одеколон?
Мне дали месячный отпуск. Я провел первую его часть с товарищами. Они узнали, что я дома, позвонили мне, пригласили выпить. Хорошо, но только один раз.
Место под названием «Кот и горшочек с заварным кремом» (кстати, известный паб).
Я: сижу в темном углу, потягивая джин с тоником. Они: смеются, болтают и строят всевозможные планы поездок, проектов и отпусков. Они кажутся такими громкими. Они всегда были такими громкими?
Все сказали, что я молчалив. Да, я сказал, да, я думаю, да. Почему? Нет причин. Мне просто хотелось помолчать. Я чувствовал себя не в своей тарелке, немного отстраненным. Временами я чувствовал некоторую панику. Временами я злился. Ребята, вы знаете, что сейчас происходит на другом конце света?
Через день-два я позвонил Челс, попросил ее о встрече. Умолял. Она была в Кейптауне. И пригласила меня к себе. Да, подумал я. Это то, что мне сейчас нужно. День или два с Челс и ее родными.
После мы с ней сбежали в Ботсвану, встретились с нашей бандой. Мы начали с дома Тидж и Майка. Крепкие объятия и поцелуи у двери; они ужасно беспокоились обо мне. Потом меня накормили, а Майк продолжал поить меня напитками, и я был в том месте, которое любил больше всего, под небом, которое любил больше всего, я был так счастлив, что в какой-то момент я подумал, а не слезы ли у меня на глазах.
Через день или два мы с Челс поплыли вверх по реке на арендованном плавучем доме. Королева Кубу. Готовили простую пищу, спали на верхней палубе лодки, под звездами. Глядя на Пояс Ориона, на Малую Медведицу, я пытался расслабиться, но это было трудно. Пресса пронюхала о нашем путешествии, и нас постоянно пытались сфотографировать, каждый раз, когда лодка приближалась к берегу.
Примерно через неделю мы вернулись в Маун, поужинали с Тидж и Майком. Все легли рано, но я посидел с Тидж, рассказал ей немного о войне. Самую малость. Это был первый раз, когда я заговорил об этом с тех пор, как вернулся домой.
Вилли и Па спрашивали меня о войне, но они не спрашивали так, как спросила Тидж. Челси тоже. Она ходила вокруг да около этой темы, потому что ей все еще не нравился моя служба? Или потому, что знала, что мне будет трудно об этом говорить? Я не был уверен, и я чувствовал, что она не была уверена, ни один из нас ни в чем не был уверен.
Тидж и я говорили об этом тоже. Я ей нравлюсь, сказал я. Любит меня, наверное. Но ей не нравится багаж, который идет со мной, не нравится все, что связано с королевской властью, пресса и так далее, и ничто из этого никогда не исчезнет. Так какая надежда есть? Тидж прямо спросила, могу ли я представить себя женатым на Челс. Я попытался объяснить. Я обожал беззаботную и самобытную натуру Челс. Она никогда не беспокоилась о том, что думают другие люди. Она носила короткие юбки и высокие сапоги, самозабвенно танцевала, пила столько же текилы, сколько и я, и я дорожил всем этим в ней… но я не мог не беспокоиться о том, как к этому отнесется бабушка. Или британская общественность. И меньше всего я хотел, чтобы Челс меняла себя, чтобы приспособиться к ним. Я так сильно хотел быть мужем, отцом… но я просто не был уверен. Чтобы пройти через все это, Тидж, нужен определенный тип человека, и я не знаю, сможет ли Челс с этим справиться. Я не знаю, хочу ли я просить ее проходить через это.
Место под названием «Кот и горшочек с заварным кремом» (кстати, известный паб).
Я: сижу в темном углу, потягивая джин с тоником. Они: смеются, болтают и строят всевозможные планы поездок, проектов и отпусков. Они кажутся такими громкими. Они всегда были такими громкими?
Все сказали, что я молчалив. Да, я сказал, да, я думаю, да. Почему? Нет причин. Мне просто хотелось помолчать. Я чувствовал себя не в своей тарелке, немного отстраненным. Временами я чувствовал некоторую панику. Временами я злился. Ребята, вы знаете, что сейчас происходит на другом конце света?
Через день-два я позвонил Челс, попросил ее о встрече. Умолял. Она была в Кейптауне. И пригласила меня к себе. Да, подумал я. Это то, что мне сейчас нужно. День или два с Челс и ее родными.
После мы с ней сбежали в Ботсвану, встретились с нашей бандой. Мы начали с дома Тидж и Майка. Крепкие объятия и поцелуи у двери; они ужасно беспокоились обо мне. Потом меня накормили, а Майк продолжал поить меня напитками, и я был в том месте, которое любил больше всего, под небом, которое любил больше всего, я был так счастлив, что в какой-то момент я подумал, а не слезы ли у меня на глазах.
Через день или два мы с Челс поплыли вверх по реке на арендованном плавучем доме. Королева Кубу. Готовили простую пищу, спали на верхней палубе лодки, под звездами. Глядя на Пояс Ориона, на Малую Медведицу, я пытался расслабиться, но это было трудно. Пресса пронюхала о нашем путешествии, и нас постоянно пытались сфотографировать, каждый раз, когда лодка приближалась к берегу.
Примерно через неделю мы вернулись в Маун, поужинали с Тидж и Майком. Все легли рано, но я посидел с Тидж, рассказал ей немного о войне. Самую малость. Это был первый раз, когда я заговорил об этом с тех пор, как вернулся домой.
Вилли и Па спрашивали меня о войне, но они не спрашивали так, как спросила Тидж. Челси тоже. Она ходила вокруг да около этой темы, потому что ей все еще не нравился моя служба? Или потому, что знала, что мне будет трудно об этом говорить? Я не был уверен, и я чувствовал, что она не была уверена, ни один из нас ни в чем не был уверен.
Тидж и я говорили об этом тоже. Я ей нравлюсь, сказал я. Любит меня, наверное. Но ей не нравится багаж, который идет со мной, не нравится все, что связано с королевской властью, пресса и так далее, и ничто из этого никогда не исчезнет. Так какая надежда есть? Тидж прямо спросила, могу ли я представить себя женатым на Челс. Я попытался объяснить. Я обожал беззаботную и самобытную натуру Челс. Она никогда не беспокоилась о том, что думают другие люди. Она носила короткие юбки и высокие сапоги, самозабвенно танцевала, пила столько же текилы, сколько и я, и я дорожил всем этим в ней… но я не мог не беспокоиться о том, как к этому отнесется бабушка. Или британская общественность. И меньше всего я хотел, чтобы Челс меняла себя, чтобы приспособиться к ним. Я так сильно хотел быть мужем, отцом… но я просто не был уверен. Чтобы пройти через все это, Тидж, нужен определенный тип человека, и я не знаю, сможет ли Челс с этим справиться. Я не знаю, хочу ли я просить ее проходить через это.
Когда мы вернулись в Великобританию, газеты наперебой сообщали, как мы помчались в квартиру, расположенную за пределами кампуса в Лидсе, где она жила вместе с двумя девушками, которым я доверял, и которые, что было важнее, доверяли мне, как я пробрался в их квартиру, переодетый в толстовку с капюшоном и бейсболку, рассмешив ее соседок по квартире , и как я любил притворяться студентом университета, ходить за пиццей и тусоваться в пабах, и даже сомневался, правильно ли я сделал, что не пошел учиться в университет – ни одно слово из этих статей не было правдой.
Я был в квартире Челси в Лидсе всего два раза. Я едва знал ее соседок по квартире. И я ни разу не пожалел о своем решении не идти в университет.
Но пресса шла еще дальше. Теперь они просто торговали фантазиями, иллюзиями, физически преследуя и раздражая меня и всех в моем ближайшем окружении. Челс сказала мне, что папарации преследовали, когда она ехала на лекции и когда возвращалась из университета – и попросила меня что-нибудь с этим сделать. Я сказал ей, что я постараюсь. Я сказал ей, что мне очень жаль.
Вернувшись в Кейптаун, она позвонила мне и сказала, что за ней следят, куда бы она ни пошла, и это сводит ее с ума. Она не могла представить, как папарацци удавалось знать, где она сейчас и где она будет через какое-то время. Она была в бешенстве.
Я обсудил это с Марко, который посоветовал мне попросить брата Челс проверить днище автомобиля. Действительно: там нашли устройство слежения. Марко и я смогли точно сказать ее брату, что и где проверять, потому что это уже случалось со многими людьми из моего окружения.
Челс снова сказала, что просто не уверена, готова ли она к этому. Преследование длиною в жизнь?
Что я мог ответить ей? Я знал, что буду тосковать по ней, очень сильно. Если бы у меня был выбор, я бы тоже не захотел такой жизни.
Я был в квартире Челси в Лидсе всего два раза. Я едва знал ее соседок по квартире. И я ни разу не пожалел о своем решении не идти в университет.
Но пресса шла еще дальше. Теперь они просто торговали фантазиями, иллюзиями, физически преследуя и раздражая меня и всех в моем ближайшем окружении. Челс сказала мне, что папарации преследовали, когда она ехала на лекции и когда возвращалась из университета – и попросила меня что-нибудь с этим сделать. Я сказал ей, что я постараюсь. Я сказал ей, что мне очень жаль.
Вернувшись в Кейптаун, она позвонила мне и сказала, что за ней следят, куда бы она ни пошла, и это сводит ее с ума. Она не могла представить, как папарацци удавалось знать, где она сейчас и где она будет через какое-то время. Она была в бешенстве.
Я обсудил это с Марко, который посоветовал мне попросить брата Челс проверить днище автомобиля. Действительно: там нашли устройство слежения. Марко и я смогли точно сказать ее брату, что и где проверять, потому что это уже случалось со многими людьми из моего окружения.
Челс снова сказала, что просто не уверена, готова ли она к этому. Преследование длиною в жизнь?
Что я мог ответить ей? Я знал, что буду тосковать по ней, очень сильно. Если бы у меня был выбор, я бы тоже не захотел такой жизни.
Ее звали Флэк.
Она была забавной. И милой. И крутой. Я встретил ее в ресторане с друзьями, спустя несколько месяцев после того, как мы с Челс разошлись.
- Спайк, это Флэк.
- Привет.
- Чем занимаешься, Флэк?
Она работала на телевидении, пояснила она. Она была ведущей. - Извини, - сказал я. – Я почти не смотрю телевизор.
Она не расстроилась из-за, что я ее не узнал, и мне это понравилось. У нее не было большого самомнения. Даже после того, как она объяснила, кто она такая и чем занимается, я не совсем запомнил это.
- Скажи еще раз, как тебя зовут?
- Кэролайн Флэк.
Через несколько дней мы встретились за ужином и играми. Вечер покера в квартире Марко, в Брэмхэм Гарденс. Примерно через час я вышел на улицу, переодевшись в одну из ковбойских шляп Марко, чтобы поговорить с Билли Скалой. Выходя из здания, я закурил сигарету и посмотрел вправо. Там, за припаркованной машиной… в паре-тройке метров... Два человека.
Кто бы они ни были, они не узнали меня в шляпе Марко. Так что я смог небрежно подойти к Билли, наклониться к его полицейской машине и прошептать:
- Злодеи на три часа (тут вмест злодеи можете использовать – «носовая слизь», «бармалеи», «говно» и т.п., это, видать, кодовое обознание папсов в лексиконе Хария).
-Что? Нет!
Билли, откуда они узнали? Изучили мои передвижения? Никто не знает, что я здесь. Они следят за мной? Они взломали мой телефон? Или это Флэк?
Билли выскочил из машины, выбежал из-за угла, застигнув папсов врасплох. Он наорал на них. Но они наорали на него в ответ. Уверенные в своей власти. Наглые.
В тот вечер, они не смогли сделать фото – и это была маленькая победа.
Но очень скоро им удалось сфотографировать меня и Флэк, и эти фото вызвали настоящий ажиотаж. В течение нескольких часов толпа собралась возле дома родителей Флэк, домов всех ее друзей и дома ее бабушки.
В одной газете она была описана как моя «простушка» (или грубиянка, или хулиганка – в общем, из народа), потому что когда-то она работала на фабрике или что-то типа того. Господи, подумал я, неужели мы действительно такая страна невыносимых снобов?
Я продолжал видеться с Флэк время от времени, но мы больше не чувствовали себя свободными. Я думаю, мы продолжали встречаться, потому что искренне наслаждались обществом друг друга и потому, что не хотели признавать поражение от рук этих придурков. Но отношения были испорчены непоправимо, и со временем мы оба согласились, что все это просто не стоит этих преследований и огорчений.
Особенно в отношении ее семьи.
- До свидания, - сказали мы друг другу. - До свидания и удачи.
Она была забавной. И милой. И крутой. Я встретил ее в ресторане с друзьями, спустя несколько месяцев после того, как мы с Челс разошлись.
- Спайк, это Флэк.
- Привет.
- Чем занимаешься, Флэк?
Она работала на телевидении, пояснила она. Она была ведущей. - Извини, - сказал я. – Я почти не смотрю телевизор.
Она не расстроилась из-за, что я ее не узнал, и мне это понравилось. У нее не было большого самомнения. Даже после того, как она объяснила, кто она такая и чем занимается, я не совсем запомнил это.
- Скажи еще раз, как тебя зовут?
- Кэролайн Флэк.
Через несколько дней мы встретились за ужином и играми. Вечер покера в квартире Марко, в Брэмхэм Гарденс. Примерно через час я вышел на улицу, переодевшись в одну из ковбойских шляп Марко, чтобы поговорить с Билли Скалой. Выходя из здания, я закурил сигарету и посмотрел вправо. Там, за припаркованной машиной… в паре-тройке метров... Два человека.
Кто бы они ни были, они не узнали меня в шляпе Марко. Так что я смог небрежно подойти к Билли, наклониться к его полицейской машине и прошептать:
- Злодеи на три часа (тут вмест злодеи можете использовать – «носовая слизь», «бармалеи», «говно» и т.п., это, видать, кодовое обознание папсов в лексиконе Хария).
-Что? Нет!
Билли, откуда они узнали? Изучили мои передвижения? Никто не знает, что я здесь. Они следят за мной? Они взломали мой телефон? Или это Флэк?
Билли выскочил из машины, выбежал из-за угла, застигнув папсов врасплох. Он наорал на них. Но они наорали на него в ответ. Уверенные в своей власти. Наглые.
В тот вечер, они не смогли сделать фото – и это была маленькая победа.
Но очень скоро им удалось сфотографировать меня и Флэк, и эти фото вызвали настоящий ажиотаж. В течение нескольких часов толпа собралась возле дома родителей Флэк, домов всех ее друзей и дома ее бабушки.
В одной газете она была описана как моя «простушка» (или грубиянка, или хулиганка – в общем, из народа), потому что когда-то она работала на фабрике или что-то типа того. Господи, подумал я, неужели мы действительно такая страна невыносимых снобов?
Я продолжал видеться с Флэк время от времени, но мы больше не чувствовали себя свободными. Я думаю, мы продолжали встречаться, потому что искренне наслаждались обществом друг друга и потому, что не хотели признавать поражение от рук этих придурков. Но отношения были испорчены непоправимо, и со временем мы оба согласились, что все это просто не стоит этих преследований и огорчений.
Особенно в отношении ее семьи.
- До свидания, - сказали мы друг другу. - До свидания и удачи.
Я отправился с JLP (это личный секретарь Гарри или Гарри и Уильяма, насколько помню) в Кенсингтонский дворец на коктейль с генералом Даннаттом.
Когда мы постучали в дверь генеральской квартиры (тут я не поняла, вроде в Кенсингтонский дворец они отправились), я вдруг заволновался больше, чем при отъезде на войну. Генерал и его жена Пиппа тепло встретили нас, поздравили меня с моей службой. Я улыбнулся сперва, но затем нахмурился.
- Да, сказали они. Они сожалели о том, что моя командировка была прервана. Пресса — они все портят, не так ли? Да, именно так.
Генерал налил мне джина с тоником. Мы расположились на стульях, в зоне отдыха, я сделал большой глоток, почувствовал, как джин обжигает меня изнутри, и выпалил, что мне нужно вернуться.
Мне необходима полноценная военная командировка!
Генерал удивленно посмотрел на меня:
О, понимаю. Что ж.., - и он начал размышлять вслух, перебирая разные варианты, . Ой. Я понимаю. Ну, если это так… Он начал думать вслух, перебирая разные варианты, анализируя всю политические моменты и нюансы.
- Как насчет того, чтобы… стать пилотом вертолета?
- Ух ты. Я откинулся на спинку стула. Никогда не рассматривал этот вариант. Может быть, потому, что Вилли и мой отец, а также дедушка и дядя Эндрю были пилотами вертолета?
Я всегда стремился следовать своим собственным путем, делать свое дело, но генерал Даннатт сказал, что это будет лучший способ. Единственный способ.
Я буду в большей безопасности, если можно так выразиться, над схваткой, среди облаков. То же касается остальных, служащих со мной. Даже если пресса узнает, что вернулся в Афганистан, даже если они снова совершат какую-нибудь глупость – вернее, КОГДА они совершат очередную глупость – что с того?
Талибы могут узнать, что я в Афганистане – но удачи им в попытках отследить меня в воздухе.
- Когда я смогу получить квалификацию пилота, генерал?
- Примерно через 2 года.
Я покачал головой.
- Слишком долго, сэр.
Он пожал плечами.
- Именно столько времени нужно. И это не просто так.
Он объяснил, что нужно многому научиться.
Черт возьми! На каждом шагу жизнь была полна решимости затащить меня обратно в класс. Я поблагодарил его, сказал, что подумаю об этом.
Когда мы постучали в дверь генеральской квартиры (тут я не поняла, вроде в Кенсингтонский дворец они отправились), я вдруг заволновался больше, чем при отъезде на войну. Генерал и его жена Пиппа тепло встретили нас, поздравили меня с моей службой. Я улыбнулся сперва, но затем нахмурился.
- Да, сказали они. Они сожалели о том, что моя командировка была прервана. Пресса — они все портят, не так ли? Да, именно так.
Генерал налил мне джина с тоником. Мы расположились на стульях, в зоне отдыха, я сделал большой глоток, почувствовал, как джин обжигает меня изнутри, и выпалил, что мне нужно вернуться.
Мне необходима полноценная военная командировка!
Генерал удивленно посмотрел на меня:
О, понимаю. Что ж.., - и он начал размышлять вслух, перебирая разные варианты, . Ой. Я понимаю. Ну, если это так… Он начал думать вслух, перебирая разные варианты, анализируя всю политические моменты и нюансы.
- Как насчет того, чтобы… стать пилотом вертолета?
- Ух ты. Я откинулся на спинку стула. Никогда не рассматривал этот вариант. Может быть, потому, что Вилли и мой отец, а также дедушка и дядя Эндрю были пилотами вертолета?
Я всегда стремился следовать своим собственным путем, делать свое дело, но генерал Даннатт сказал, что это будет лучший способ. Единственный способ.
Я буду в большей безопасности, если можно так выразиться, над схваткой, среди облаков. То же касается остальных, служащих со мной. Даже если пресса узнает, что вернулся в Афганистан, даже если они снова совершат какую-нибудь глупость – вернее, КОГДА они совершат очередную глупость – что с того?
Талибы могут узнать, что я в Афганистане – но удачи им в попытках отследить меня в воздухе.
- Когда я смогу получить квалификацию пилота, генерал?
- Примерно через 2 года.
Я покачал головой.
- Слишком долго, сэр.
Он пожал плечами.
- Именно столько времени нужно. И это не просто так.
Он объяснил, что нужно многому научиться.
Черт возьми! На каждом шагу жизнь была полна решимости затащить меня обратно в класс. Я поблагодарил его, сказал, что подумаю об этом.
Но я провел то лето 2008 года, совсем об этом не думая (об учебе на пилота вертолета, напоминаю ).
Я ни о чем особо не размышлял, кроме тех трех раненых солдат, которые были со мной на рейсе, возвращавшем нас домой. Я хотел, чтобы другие люди тоже думали о них и говорили о них. Мало кто думал и говорил о британских солдатах, возвращавшихся с поля боя.
Каждую свободную минуту я пытался найти способ изменить это.
Тем временем Дворец загружал меня делами. Меня отправили в Америку, что стало моей первой официальной рабочей поездкой туда.
(Однажды я был в Колорадо, занимался рафтингом и путешествовал по Диснейуорлду с мамой.)
JLP участвовал в составлении маршрута, и он точно знал, что я хочу сделать. Я хотел навестить раненых солдат, и я хотел возложить венок на месте Всемирного торгового центра. И я хотел встретиться с семьями тех, кто погиб 11 сентября 2001 года.
Он сделал все это возможным. Я мало что помню из той поездки, кроме этих моментов. Я оглядываюсь назад и читаю рассказы об ажиотаже, который возник из-за моих визитах, об ошеломительных обсуждениях моей матери, во многом касавшихся ее любви к Америке и ее исторических визитов в эту страну, но больше всего мне запомнились те моменты, когда я навещал раненых солдат, посещал могилы погибших воинов, общался с семьями, утонувшими в горе.
Я пожимал их руки, кивал и говорил им: я знаю. Думаю, мы все делаем друг друга лучше. Горем лучше всего поделиться.
Я вернулся в Британию, еще более укрепившись в вере в то, что нужно делать еще больше для тех, кого коснулась война с террором.
Я много работал над этим – слишком много. Я был измотан (выгорел), но не знал об этом, и много раз просыпался по утрам, чувствуя слабость от усталости.
Но я не видел возможности притормозить, потому что о помощи просили очень многие. Так много людей страдало.
Примерно в это же время я узнал о новой британской организации: Help for Heroes. Мне понравилось то, что они делали, то внимание, которое они привлекали к бедственному положению солдат.
Мы с Вилли связались с ними.
- Можем ли мы помочь?
- Да, есть кое-что, - сказали основатели организации, сами являющиеся родителями британского солдата. - Не могли бы вы носить наш браслет?
- Конечно!
Мы надели его на футбольный матч, куда пошли вместе с Кейт, и эффект был ошеломляющим. Спрос на браслет взлетел до небес, начали поступать пожертвования.
Это стало началом долгих и значимых отношений. Более того, это было интуитивное напоминание о мощи нашей платформы (я так понимаю, речь о БКС).
Тем не менее, большую часть своей работы я проделывал за кулисами. Я провел много дней в госпитале Селли-Оук и в Хедли-Корт, болтая с солдатами, слушая их рассказы, пытаясь подарить им минутку покоя или смеха.
Я никогда не предупреждал прессу о своих визитах, и, кажется, позволил Дворцу сделать это только один раз. Я не хотел, чтобы хоть один репортер оказался рядом во время этих встреч, которые могли бы показаться на первый взгляд очень простыми, будничными, но на самом деле были очень личными.
- Вы тоже были в провинции Гильменд?
- О, да.
- Потерял ребят там?
- Угу.
- Я могу что-нибудь сделать?
- Ты уже что-то делаешь, приятель.
Я стоял у изголовья коек мужчин и женщин, находившихся в ужасном состоянии, и часто был там с их семьями.
Один молодой парень был обмотан бинтами с головы до ног и находился в искусственной коме. В палате были его мама и папа, и они сказали мне, что ведут дневник о его выздоровлении; они попросили меня прочитать его. Я сделал это. Затем, с их разрешения, я написал в нем кое-что, чтобы он прочитал, когда проснется. После этого мы все обнялись, и когда мы попрощались, казалось, что мы все одна семья. Наконец, я отправился в реабилитационный центр на официальное мероприятие и встретился там с одним из солдат, летевших домой. Беном. Он рассказал мне, как СВУ оторвало ему левую руку и правую ногу.
Был жаркий день, - сказал он. Он бежал, потом услышал взрыв и почувствовал, как взлетает на двадцать футов в воздух. Он вспомнил, как увидел, как его нога покидает его тело. Он сказал мне это со слабой храброй улыбкой. За день до моего визита он получил новый протез ноги. Я посмотрел на нее.
Как новенькая, приятель (дословно там – какая гладкая/отполированная). Выглядит мощно!
- Скоро проверим ее, - сказал он. Его реабилитационный режим требовал, чтобы в тот день он поднимался и опускался по стене для скалолазания. Я находился там же, смотрел, как он это делает.
Он устроился в ремнях безопасности, схватил веревку и вскарабкался по стене. Он радостно закричал, когда забрался на самый верх, затем помахал рукой и снова спустился вниз. Я был поражен. Я испытывал гордость быть британцем, быть солдатом, быть его братом по оружию. Я так ему и сказал. Я сказал ему, что хочу купить ему бутылку пива за то, что он взобрался на вершину этой стены. Нет, нет, ящик пива!
Он посмеялся.
Не могу сказать «нет», дружище!
Он сказал еще что-то о том, что хочет когда-нибудь пробежать марафон. Я сказал, что если он когда-нибудь это сделает, когда он это сделает, на финише его буду ждать я.
Я ни о чем особо не размышлял, кроме тех трех раненых солдат, которые были со мной на рейсе, возвращавшем нас домой. Я хотел, чтобы другие люди тоже думали о них и говорили о них. Мало кто думал и говорил о британских солдатах, возвращавшихся с поля боя.
Каждую свободную минуту я пытался найти способ изменить это.
Тем временем Дворец загружал меня делами. Меня отправили в Америку, что стало моей первой официальной рабочей поездкой туда.
(Однажды я был в Колорадо, занимался рафтингом и путешествовал по Диснейуорлду с мамой.)
JLP участвовал в составлении маршрута, и он точно знал, что я хочу сделать. Я хотел навестить раненых солдат, и я хотел возложить венок на месте Всемирного торгового центра. И я хотел встретиться с семьями тех, кто погиб 11 сентября 2001 года.
Он сделал все это возможным. Я мало что помню из той поездки, кроме этих моментов. Я оглядываюсь назад и читаю рассказы об ажиотаже, который возник из-за моих визитах, об ошеломительных обсуждениях моей матери, во многом касавшихся ее любви к Америке и ее исторических визитов в эту страну, но больше всего мне запомнились те моменты, когда я навещал раненых солдат, посещал могилы погибших воинов, общался с семьями, утонувшими в горе.
Я пожимал их руки, кивал и говорил им: я знаю. Думаю, мы все делаем друг друга лучше. Горем лучше всего поделиться.
Я вернулся в Британию, еще более укрепившись в вере в то, что нужно делать еще больше для тех, кого коснулась война с террором.
Я много работал над этим – слишком много. Я был измотан (выгорел), но не знал об этом, и много раз просыпался по утрам, чувствуя слабость от усталости.
Но я не видел возможности притормозить, потому что о помощи просили очень многие. Так много людей страдало.
Примерно в это же время я узнал о новой британской организации: Help for Heroes. Мне понравилось то, что они делали, то внимание, которое они привлекали к бедственному положению солдат.
Мы с Вилли связались с ними.
- Можем ли мы помочь?
- Да, есть кое-что, - сказали основатели организации, сами являющиеся родителями британского солдата. - Не могли бы вы носить наш браслет?
- Конечно!
Мы надели его на футбольный матч, куда пошли вместе с Кейт, и эффект был ошеломляющим. Спрос на браслет взлетел до небес, начали поступать пожертвования.
Это стало началом долгих и значимых отношений. Более того, это было интуитивное напоминание о мощи нашей платформы (я так понимаю, речь о БКС).
Тем не менее, большую часть своей работы я проделывал за кулисами. Я провел много дней в госпитале Селли-Оук и в Хедли-Корт, болтая с солдатами, слушая их рассказы, пытаясь подарить им минутку покоя или смеха.
Я никогда не предупреждал прессу о своих визитах, и, кажется, позволил Дворцу сделать это только один раз. Я не хотел, чтобы хоть один репортер оказался рядом во время этих встреч, которые могли бы показаться на первый взгляд очень простыми, будничными, но на самом деле были очень личными.
- Вы тоже были в провинции Гильменд?
- О, да.
- Потерял ребят там?
- Угу.
- Я могу что-нибудь сделать?
- Ты уже что-то делаешь, приятель.
Я стоял у изголовья коек мужчин и женщин, находившихся в ужасном состоянии, и часто был там с их семьями.
Один молодой парень был обмотан бинтами с головы до ног и находился в искусственной коме. В палате были его мама и папа, и они сказали мне, что ведут дневник о его выздоровлении; они попросили меня прочитать его. Я сделал это. Затем, с их разрешения, я написал в нем кое-что, чтобы он прочитал, когда проснется. После этого мы все обнялись, и когда мы попрощались, казалось, что мы все одна семья. Наконец, я отправился в реабилитационный центр на официальное мероприятие и встретился там с одним из солдат, летевших домой. Беном. Он рассказал мне, как СВУ оторвало ему левую руку и правую ногу.
Был жаркий день, - сказал он. Он бежал, потом услышал взрыв и почувствовал, как взлетает на двадцать футов в воздух. Он вспомнил, как увидел, как его нога покидает его тело. Он сказал мне это со слабой храброй улыбкой. За день до моего визита он получил новый протез ноги. Я посмотрел на нее.
Как новенькая, приятель (дословно там – какая гладкая/отполированная). Выглядит мощно!
- Скоро проверим ее, - сказал он. Его реабилитационный режим требовал, чтобы в тот день он поднимался и опускался по стене для скалолазания. Я находился там же, смотрел, как он это делает.
Он устроился в ремнях безопасности, схватил веревку и вскарабкался по стене. Он радостно закричал, когда забрался на самый верх, затем помахал рукой и снова спустился вниз. Я был поражен. Я испытывал гордость быть британцем, быть солдатом, быть его братом по оружию. Я так ему и сказал. Я сказал ему, что хочу купить ему бутылку пива за то, что он взобрался на вершину этой стены. Нет, нет, ящик пива!
Он посмеялся.
Не могу сказать «нет», дружище!
Он сказал еще что-то о том, что хочет когда-нибудь пробежать марафон. Я сказал, что если он когда-нибудь это сделает, когда он это сделает, на финише его буду ждать я.
К концу лета я поехал в Ботсвану, где снова встретился с Тидж и Майком. Недавно они сделали шедевр для сериала Дэвида Аттенборо «Планета Земля» и нескольких других фильмов BBC, а теперь снимали важный фильм о слонах.
Несколько стад, страдающих от вторжения людей в их среду обитания, а также засухи, бросились в Намибию в поисках пищи, прямо в лапы сотен браконьеров, вооруженных автоматами АК-47.
Тидж и Майк надеялись, что их фильм поможет пролить свет на происходящую бойню. Я спросил, могу ли я помочь. Они ни секунды не раздумывали.
Конечно, Спайк.
Фактически, они предложили нанять меня в качестве оператора, чье имя будет указано в титрах, но при этом я буду работать без зарплаты.
С первого дня они говорили о том, что, кажется, я изменился. Не то чтобы я был трудягой раньше , но очевидно, что в армии я научился следовать указаниям. Им никогда не приходилось говорить мне что-то дважды. Много раз во время съемок мы разъезжали по бушу в их грузовике, и я смотрел по сторонам и думал: как странно. Всю жизнь я презирал фотографов, потому что они специализируются на краже вашей свободы, а теперь я сам - фотограф, борющийся за сохранение свободы этих величественных животных. И в процессе этих съемок я сам чувствовал себя свободнее.
По иронии судьбы, я снимал ветеринаров, когда они устанавливали устройства слежения за животными. (Эти устройства помогают исследователям лучше понять закономерности миграции стада.) До сих пор мои ассоциации с устройствами слежения были не самыми приятными.
Однажды мы засняли, как ветеринар бросает дротик с успокоительным в большого слона-самца, а затем надевает ему на шею ошейник для отслеживания. Но дротик только порезал жесткую кожу слона, поэтому животное смогло встать на ноги и рвануть прочь.
Майк крикнул:
- Хватай камеру, Спайк! Беги!
Слон прорывался через густой кустарник, в основном следуя по песчаной тропе, хотя иногда она пропадала. Ветеринар и я пытались бежать по его следам.
Я не мог поверить в ту скорость, которую он развил. Слон промчался восемь километров, прежде чем бег его замедлился, а затем он остановился. Я держался на расстоянии, а когда ветеринар догнал меня, я увидел, как он бросил в слона еще один дротик. Наконец,здоровяк упал. Через несколько мгновений подъехал Майк в своем грузовике.
- Молодец, Спайк!
Я тяжело дышал, положив руки на колени, весь в поту. Майк в ужасе опустил глаза:
- Спайк. Где твои ботинки?
- Ой. Ага. Оставил их в грузовике. Не думал, что есть время, чтобы надеть их…
- Ты пробежал восемь километров…через кусты…без обуви?
Я рассмеялся.
- Ты приказал мне бежать. Как ты сказал, армия научила меня правильно следовать указаниям.
Несколько стад, страдающих от вторжения людей в их среду обитания, а также засухи, бросились в Намибию в поисках пищи, прямо в лапы сотен браконьеров, вооруженных автоматами АК-47.
Тидж и Майк надеялись, что их фильм поможет пролить свет на происходящую бойню. Я спросил, могу ли я помочь. Они ни секунды не раздумывали.
Конечно, Спайк.
Фактически, они предложили нанять меня в качестве оператора, чье имя будет указано в титрах, но при этом я буду работать без зарплаты.
С первого дня они говорили о том, что, кажется, я изменился. Не то чтобы я был трудягой раньше , но очевидно, что в армии я научился следовать указаниям. Им никогда не приходилось говорить мне что-то дважды. Много раз во время съемок мы разъезжали по бушу в их грузовике, и я смотрел по сторонам и думал: как странно. Всю жизнь я презирал фотографов, потому что они специализируются на краже вашей свободы, а теперь я сам - фотограф, борющийся за сохранение свободы этих величественных животных. И в процессе этих съемок я сам чувствовал себя свободнее.
По иронии судьбы, я снимал ветеринаров, когда они устанавливали устройства слежения за животными. (Эти устройства помогают исследователям лучше понять закономерности миграции стада.) До сих пор мои ассоциации с устройствами слежения были не самыми приятными.
Однажды мы засняли, как ветеринар бросает дротик с успокоительным в большого слона-самца, а затем надевает ему на шею ошейник для отслеживания. Но дротик только порезал жесткую кожу слона, поэтому животное смогло встать на ноги и рвануть прочь.
Майк крикнул:
- Хватай камеру, Спайк! Беги!
Слон прорывался через густой кустарник, в основном следуя по песчаной тропе, хотя иногда она пропадала. Ветеринар и я пытались бежать по его следам.
Я не мог поверить в ту скорость, которую он развил. Слон промчался восемь километров, прежде чем бег его замедлился, а затем он остановился. Я держался на расстоянии, а когда ветеринар догнал меня, я увидел, как он бросил в слона еще один дротик. Наконец,здоровяк упал. Через несколько мгновений подъехал Майк в своем грузовике.
- Молодец, Спайк!
Я тяжело дышал, положив руки на колени, весь в поту. Майк в ужасе опустил глаза:
- Спайк. Где твои ботинки?
- Ой. Ага. Оставил их в грузовике. Не думал, что есть время, чтобы надеть их…
- Ты пробежал восемь километров…через кусты…без обуви?
Я рассмеялся.
- Ты приказал мне бежать. Как ты сказал, армия научила меня правильно следовать указаниям.
Прямо перед новым, 2009 годом, это видео завирусилось. Три года назад, будучи курсантом, я сидел с другими курсантами. В аэропорту.На Кипре, наверное? Или еще где, ожидая вылета на Кипр? Видео снято мной. Убивая время перед вылетом, бездельничая, я заснял всю нашу группу, комментируя каждого парня. Когда дело дошло до моего однокашника и хорошего друга Ахмеда Разы Кана, пакистанца, я сказал:
- А вот и наш приятель паки.
Я не знал, что паки это оскорбление. В детстве я слышал, как многие люди используют это слово, и никогда не видел, чтобы кто-то в ответ вздрагивал или съеживался, и никогда не подозревал их в расизме. Я также ничего не знал о бессознательной предвзятости. Мне был двадцать один год, я был слишком изолирован и слишком привилегирован, и если я вообще что-то думал об этом слове, я думал, что оно похоже на aussi (осси, австралиец). Безобидное словечко. Я отправил отснятый материал своему товарищу-кадету, который занимался подготовкой видео к окончанию года.
С тех пор видео распространялось, пересылалось с компьютера на компьютер и в конце концов оказался в руках того, кто продал его газете News of the World. Посыпались ожесточенные осуждающие слова. Я ничему не научился, говорили люди. Люди говорили, что я ничуть не повзрослел после скандала с нацисткой формой.
Принц Гарри хуже, чем просто кретин, говорили они, хуже, чем просто тусовщик — он расист. Лидер партии тори осудил меня. Член кабинета министров выступил на телевидении c резкой критикой моих слов.
Дядя Ахмеда осудил меня в эфире Би-би-си.
Я сидел в Хайгроуве, наблюдая, как обрушивается град этого всеобщего гнева, едва в силах вытерпеть его. Администрация моего отца принесла извинения от моего имени. Я тоже хотел выпустить сообщение с извиненениями, но придворные не советовали этого делать.
Не лучшая стратегия, сэр.
К черту стратегию. Меня не интересовала стратегия. Я хотел, чтобы люди не думали, что я расист. Я не хотел быть расистом. Больше всего я беспокоился об Ахмеде (да, вспомнил о нем где-то в конце рассказа – прим. Переводчика). Я связался с ним напрямую, извинился. Он сказал, что знает, что я не расист. Ничего страшного.
Но все же это имело место быть. И его прощение, совершенное с таким достоинством, только заставили меня чувствовать себя еще хуже.
- А вот и наш приятель паки.
Я не знал, что паки это оскорбление. В детстве я слышал, как многие люди используют это слово, и никогда не видел, чтобы кто-то в ответ вздрагивал или съеживался, и никогда не подозревал их в расизме. Я также ничего не знал о бессознательной предвзятости. Мне был двадцать один год, я был слишком изолирован и слишком привилегирован, и если я вообще что-то думал об этом слове, я думал, что оно похоже на aussi (осси, австралиец). Безобидное словечко. Я отправил отснятый материал своему товарищу-кадету, который занимался подготовкой видео к окончанию года.
С тех пор видео распространялось, пересылалось с компьютера на компьютер и в конце концов оказался в руках того, кто продал его газете News of the World. Посыпались ожесточенные осуждающие слова. Я ничему не научился, говорили люди. Люди говорили, что я ничуть не повзрослел после скандала с нацисткой формой.
Принц Гарри хуже, чем просто кретин, говорили они, хуже, чем просто тусовщик — он расист. Лидер партии тори осудил меня. Член кабинета министров выступил на телевидении c резкой критикой моих слов.
Дядя Ахмеда осудил меня в эфире Би-би-си.
Я сидел в Хайгроуве, наблюдая, как обрушивается град этого всеобщего гнева, едва в силах вытерпеть его. Администрация моего отца принесла извинения от моего имени. Я тоже хотел выпустить сообщение с извиненениями, но придворные не советовали этого делать.
Не лучшая стратегия, сэр.
К черту стратегию. Меня не интересовала стратегия. Я хотел, чтобы люди не думали, что я расист. Я не хотел быть расистом. Больше всего я беспокоился об Ахмеде (да, вспомнил о нем где-то в конце рассказа – прим. Переводчика). Я связался с ним напрямую, извинился. Он сказал, что знает, что я не расист. Ничего страшного.
Но все же это имело место быть. И его прощение, совершенное с таким достоинством, только заставили меня чувствовать себя еще хуже.
Поскольку скандал не утихал, я отправился на базу Королевских ВВС Баркстон Хит. Странное время для начала летной подготовки, для начала вообще какого бы то ни было обучения.
Моя и без того небольшая способность к концентрации никогда не была более слабой, чем сейчас. Но, может быть, сказал я себе, сейчас как раз самое лучшее время.
Я хотел спрятаться от всего человечества, сбежать с планеты, а раз у меня не было ракеты, то, может, я смогу это сделать на самолете?
Однако, прежде чем запустить меня в какой-либо самолет, армия должна была убедиться, что со мной все в порядке. Несколько недель они изучали мое тело и прощупывали мой разум.
Наркотической зависимости нет, - заключили они. Они казались удивленными.
Кроме того, несмотря на то видео, я оказался не полным кретином.
Итак, я приступил к обучению. Мне сказали, что моим первым самолетом будет Firefly. Ярко-желтый, c неизменяемой геометрией крыла, одновинтовой.
Простая машина, по словам моего первого летного инструктора, старшины (сержанта-майора) Були.
Я сел в самолет и подумал: серьезно? Управление не показалось мне простым. Я повернулся к Були, посмотрел на него, изучая.
Он тоже был далеко не прост. Невысокий, солидный, крепкий, он сражался в Ираке и на Балканах, и, учитывая все, что он видел и через что прошел, он должен был быть тяжелым человеком, но в реальности он, казалось, не страдал от своего боевого прошлого.
Наоборот, он был сама кроткость. Ему нужно было быть таким.
В моем мозгу теснилось столько мыслей, я приходил на наши занятия дико рассеянным, и это было заметно. Я все ждал, что Були потеряет терпение, начнет на меня кричать, но он этого не сделал.
На самом деле, после одного урока он пригласил меня на мотоциклетную прогулку по стране. Пойдем проветрим головы, лейтенант Уэльс.
Это сработало. Как колдовство. И мотоцикл, великолепный Triumph 675, был своевременным напоминанием о том, чего я добивался на этих уроках полета. Скорости и мощи. И свободы. Потом мы обнаружили, что на самом деле мы не были не свободны: пресса преследовала нас всю дорогу и запечатлела нас возле дома Були.
После периода «акклиматизации» в кабине Firefly, знакомства с панелью управления мы, наконец, взялись за нее. Во время одного из наших первых совместных полетов Були без предупреждения сбросил самолет в режим сваливания. Я почувствовал крен левого крыла, тошнотворное чувство беспорядка, энтропии, а затем, через несколько секунд, которые показались мне десятилетиями, он поднял самолет и выровнял его крылья. Я уставился на него. Что за пздц? Это была неудачная попытка самоубийства? Нет, мягко сказал он. Это был следующий этап моего обучения. Он объяснил, что в воздухе может произойти бессчетное количество непредвиденных вещей, и ему нужно было показать мне, что делать, а также как это делать.
Оставаться. Спокойным.
Во время нашего следующего полета он проделал тот же трюк. Но на этот раз он не выровнял самолет. Пока мы крутились по направлению к земле, он сказал: «Пора».
- Пора для сего?
- Чтобы вы сами справились! - Он посмотрел на панель управления. Я схватил штурвал, включил двигатель и вернул самолет в ровное положение в самый последний момент. Смотрел на Були, ждал поздравлений. Ничего. Практически никакой реакции.
В будущем Були будет делать это снова и снова, отключая питание, и отправляя нас в свободное падение. Когда скрежет металла и ревущий белый шум заглохшего двигателя становились оглушительными, он спокойно говорил: пора.
- Время?
- Управление передано вам.
- Управление на мне.
После того, как я восстановил питание, после того как мы благополучно вернулись на базу, не было никаких поздравлений. Даже поболтать особо не удалось. Никаких медалек за выполнение работы в кабине Були.
Наконец, одним ясным утром, после нескольких обыденных кругов над аэродромом, мы мягко приземлились, и Були выпрыгнул, как будто Firefly был в огне.
Трехградусная траектория полета. Запроси разрешение на посадку. Направь самолет туда, где ты хочешь, чтобы он приземлился…
Я совершил посадку без происшествий в одно касание и вырулил за пределы взлетно-посадочной полосы. Для обычного человека это выглядело бы как самый обыденный полет в истории авиации. Для меня это был один из самых замечательных моментов в моей жизни. Был ли я теперь пилотом? Едва ли. Но я был на пути к этому. Я выскочил из самолета, подошел к Були. Боже мой, я хотел дать ему пять, пригласить его выпить, но об этом не могло быть и речи. Единственное, чего я совершенно не хотел делать, так это прощаться с ним, но это было то, что должно было произойти дальше. Теперь, когда я мог летать один, мне нужно было приступить к следующему этапу моего обучения. Как любил говорить Були, ПОРА
Моя и без того небольшая способность к концентрации никогда не была более слабой, чем сейчас. Но, может быть, сказал я себе, сейчас как раз самое лучшее время.
Я хотел спрятаться от всего человечества, сбежать с планеты, а раз у меня не было ракеты, то, может, я смогу это сделать на самолете?
Однако, прежде чем запустить меня в какой-либо самолет, армия должна была убедиться, что со мной все в порядке. Несколько недель они изучали мое тело и прощупывали мой разум.
Наркотической зависимости нет, - заключили они. Они казались удивленными.
Кроме того, несмотря на то видео, я оказался не полным кретином.
Итак, я приступил к обучению. Мне сказали, что моим первым самолетом будет Firefly. Ярко-желтый, c неизменяемой геометрией крыла, одновинтовой.
Простая машина, по словам моего первого летного инструктора, старшины (сержанта-майора) Були.
Я сел в самолет и подумал: серьезно? Управление не показалось мне простым. Я повернулся к Були, посмотрел на него, изучая.
Он тоже был далеко не прост. Невысокий, солидный, крепкий, он сражался в Ираке и на Балканах, и, учитывая все, что он видел и через что прошел, он должен был быть тяжелым человеком, но в реальности он, казалось, не страдал от своего боевого прошлого.
Наоборот, он был сама кроткость. Ему нужно было быть таким.
В моем мозгу теснилось столько мыслей, я приходил на наши занятия дико рассеянным, и это было заметно. Я все ждал, что Були потеряет терпение, начнет на меня кричать, но он этого не сделал.
На самом деле, после одного урока он пригласил меня на мотоциклетную прогулку по стране. Пойдем проветрим головы, лейтенант Уэльс.
Это сработало. Как колдовство. И мотоцикл, великолепный Triumph 675, был своевременным напоминанием о том, чего я добивался на этих уроках полета. Скорости и мощи. И свободы. Потом мы обнаружили, что на самом деле мы не были не свободны: пресса преследовала нас всю дорогу и запечатлела нас возле дома Були.
После периода «акклиматизации» в кабине Firefly, знакомства с панелью управления мы, наконец, взялись за нее. Во время одного из наших первых совместных полетов Були без предупреждения сбросил самолет в режим сваливания. Я почувствовал крен левого крыла, тошнотворное чувство беспорядка, энтропии, а затем, через несколько секунд, которые показались мне десятилетиями, он поднял самолет и выровнял его крылья. Я уставился на него. Что за пздц? Это была неудачная попытка самоубийства? Нет, мягко сказал он. Это был следующий этап моего обучения. Он объяснил, что в воздухе может произойти бессчетное количество непредвиденных вещей, и ему нужно было показать мне, что делать, а также как это делать.
Оставаться. Спокойным.
Во время нашего следующего полета он проделал тот же трюк. Но на этот раз он не выровнял самолет. Пока мы крутились по направлению к земле, он сказал: «Пора».
- Пора для сего?
- Чтобы вы сами справились! - Он посмотрел на панель управления. Я схватил штурвал, включил двигатель и вернул самолет в ровное положение в самый последний момент. Смотрел на Були, ждал поздравлений. Ничего. Практически никакой реакции.
В будущем Були будет делать это снова и снова, отключая питание, и отправляя нас в свободное падение. Когда скрежет металла и ревущий белый шум заглохшего двигателя становились оглушительными, он спокойно говорил: пора.
- Время?
- Управление передано вам.
- Управление на мне.
После того, как я восстановил питание, после того как мы благополучно вернулись на базу, не было никаких поздравлений. Даже поболтать особо не удалось. Никаких медалек за выполнение работы в кабине Були.
Наконец, одним ясным утром, после нескольких обыденных кругов над аэродромом, мы мягко приземлились, и Були выпрыгнул, как будто Firefly был в огне.
- В чем дело?
- Пора, лейтенант Уэльс.
- Пора?
- Для полета в одиночку.
- О, хорошо.
Трехградусная траектория полета. Запроси разрешение на посадку. Направь самолет туда, где ты хочешь, чтобы он приземлился…
Я совершил посадку без происшествий в одно касание и вырулил за пределы взлетно-посадочной полосы. Для обычного человека это выглядело бы как самый обыденный полет в истории авиации. Для меня это был один из самых замечательных моментов в моей жизни. Был ли я теперь пилотом? Едва ли. Но я был на пути к этому. Я выскочил из самолета, подошел к Були. Боже мой, я хотел дать ему пять, пригласить его выпить, но об этом не могло быть и речи. Единственное, чего я совершенно не хотел делать, так это прощаться с ним, но это было то, что должно было произойти дальше. Теперь, когда я мог летать один, мне нужно было приступить к следующему этапу моего обучения. Как любил говорить Були, ПОРА
Меня направили на базу королевских ВВС Шоубери, где я понял, что управлять вертолетами намного сложнее, чем управлять Firefly. Даже предполетные проверки были более тщательными.
Я смотрел на целое созвездие кнопочек, тумблеров и переключателей и думал: как же я все это запомню? Но каким-то образом я запомнил.
Медленно, под бдительным присмотром двух моих новых инструкторов, сержантов-майоров Лазеля и Митчелла, я выучил их всех. В мгновение ока мы взлетали, винты взбивали пену облаков - это одно из величайших физических ощущений, которое можно испытать в этой жизни. Чистейшая форма полета во многих отношениях. В первый раз, когда мы поднялись, вертикально вверх, я подумал: я рожден для этого.
Но не само управление вертолетом, как я понял, было сложным. Сложным было парение (зависание). По крайней мере, шесть длинных уроков были посвящены этой единственной задаче, которая сначала казалась легкой, но вскоре стала казаться невыполнимой. На самом деле, чем больше вы практиковались в зависании, тем более невозможным это казалось. Основной причиной стало явление, называемое «парящие обезьяны». Прямо над землей вертолет становится жертвой дьявольского стечения факторов: обтекание воздушным потоком, нисходящее движение воздуха (как я поняла, насики, это от работы винта происходит), действие гравитации.
Сначала вертолет начинает слегка подрагивать, потом начинается тряска, раскачивание, потом машина начинает рыскать (рыскание - угловые движения летательного аппарата, судна, автомобиля относительно вертикальной оси, в википедии хорошая статья об этом), как будто невидимые обезьяны висят на обоих его полозьях, дергая за них. Чтобы приземлиться на вертолете, вам нужно избавиться от этих парящих обезьян, и единственный способ сделать это —… игнорировать их. Легче сказать, чем сделать. Снова и снова парящие обезьяны брали верх надо мной. Слабым утешением для меня было, что парящие обезьяны побеждали всех остальных пилотов, тренировавшихся со мной.
Мы говорили между собой об этих маленьких ублюдках, этих невидимых гремлинах. Мы стали ненавидеть их, бояться позора и ярости, если они снова побеждали нас при очередной попытке посадки.
Никто из нас не мог придумать, как вернуть вертолету равновесие и поставить его на поле, не помяв фюзеляж. И не поцарапать полозья. Уходить с приземления с длинным, кривым следом на летном поле позади вас — это было величайшим унижением. В день наших первых одиночных полетов мы все были в замешательстве. Парящие обезьяны, парящие обезьяны — это все, что слышалось в очереди к чайнику и кофейнику.
Когда подошла моя очередь, я забрался в вертолет, помолился, попросил разрешения на взлет у вышки. Все чисто. Завел, оторвался от земли, сделал несколько кругов по полю, без проблем, несмотря на сильный ветер.
Наступило время Ч.
На перроне (площадка для стоянки, загрузки, разгрузки вертолетов/самолетов) было восемь кругов. Вы должны были приземлиться внутри одного из них. Слева от перрона находилось здание из оранжевого кирпича с огромными стеклянными окнами, где ждали своей очереди на взлет другие пилоты и курсанты. Я знал, что они все стоят у этих окон и смотрят, как я начинаю ощущать действие парящих обезьян.
Вертолет раскачивало.
Отвалите, крикнул я, - оставьте меня в покое!
Я боролся с управлением и мне удалось посадить машину внутри одного из кругов.
Войдя внутрь оранжевого здания, я выпятил грудь и с гордостью занял место у окна, наблюдая за остальными. Потный, но улыбающийся. Несколько пилотов-курсантов в тот день были вынуждены прервать посадку. Им пришлось совершить приземление на клочке травы вне кругов.
Один вертолет приземлился настолько перегретым и с такой тряской, что на место прибыли пожарные машины и скорая помощь. Когда пилот вошел в оранжевое здание, я прочел в его глазах то же, что и я бы чувствовал на его месте. Что какая-то часть его искренне сожалела, что он не разбился и не сгорел сейчас.
Я смотрел на целое созвездие кнопочек, тумблеров и переключателей и думал: как же я все это запомню? Но каким-то образом я запомнил.
Медленно, под бдительным присмотром двух моих новых инструкторов, сержантов-майоров Лазеля и Митчелла, я выучил их всех. В мгновение ока мы взлетали, винты взбивали пену облаков - это одно из величайших физических ощущений, которое можно испытать в этой жизни. Чистейшая форма полета во многих отношениях. В первый раз, когда мы поднялись, вертикально вверх, я подумал: я рожден для этого.
Но не само управление вертолетом, как я понял, было сложным. Сложным было парение (зависание). По крайней мере, шесть длинных уроков были посвящены этой единственной задаче, которая сначала казалась легкой, но вскоре стала казаться невыполнимой. На самом деле, чем больше вы практиковались в зависании, тем более невозможным это казалось. Основной причиной стало явление, называемое «парящие обезьяны». Прямо над землей вертолет становится жертвой дьявольского стечения факторов: обтекание воздушным потоком, нисходящее движение воздуха (как я поняла, насики, это от работы винта происходит), действие гравитации.
Сначала вертолет начинает слегка подрагивать, потом начинается тряска, раскачивание, потом машина начинает рыскать (рыскание - угловые движения летательного аппарата, судна, автомобиля относительно вертикальной оси, в википедии хорошая статья об этом), как будто невидимые обезьяны висят на обоих его полозьях, дергая за них. Чтобы приземлиться на вертолете, вам нужно избавиться от этих парящих обезьян, и единственный способ сделать это —… игнорировать их. Легче сказать, чем сделать. Снова и снова парящие обезьяны брали верх надо мной. Слабым утешением для меня было, что парящие обезьяны побеждали всех остальных пилотов, тренировавшихся со мной.
Мы говорили между собой об этих маленьких ублюдках, этих невидимых гремлинах. Мы стали ненавидеть их, бояться позора и ярости, если они снова побеждали нас при очередной попытке посадки.
Никто из нас не мог придумать, как вернуть вертолету равновесие и поставить его на поле, не помяв фюзеляж. И не поцарапать полозья. Уходить с приземления с длинным, кривым следом на летном поле позади вас — это было величайшим унижением. В день наших первых одиночных полетов мы все были в замешательстве. Парящие обезьяны, парящие обезьяны — это все, что слышалось в очереди к чайнику и кофейнику.
Когда подошла моя очередь, я забрался в вертолет, помолился, попросил разрешения на взлет у вышки. Все чисто. Завел, оторвался от земли, сделал несколько кругов по полю, без проблем, несмотря на сильный ветер.
Наступило время Ч.
На перроне (площадка для стоянки, загрузки, разгрузки вертолетов/самолетов) было восемь кругов. Вы должны были приземлиться внутри одного из них. Слева от перрона находилось здание из оранжевого кирпича с огромными стеклянными окнами, где ждали своей очереди на взлет другие пилоты и курсанты. Я знал, что они все стоят у этих окон и смотрят, как я начинаю ощущать действие парящих обезьян.
Вертолет раскачивало.
Отвалите, крикнул я, - оставьте меня в покое!
Я боролся с управлением и мне удалось посадить машину внутри одного из кругов.
Войдя внутрь оранжевого здания, я выпятил грудь и с гордостью занял место у окна, наблюдая за остальными. Потный, но улыбающийся. Несколько пилотов-курсантов в тот день были вынуждены прервать посадку. Им пришлось совершить приземление на клочке травы вне кругов.
Один вертолет приземлился настолько перегретым и с такой тряской, что на место прибыли пожарные машины и скорая помощь. Когда пилот вошел в оранжевое здание, я прочел в его глазах то же, что и я бы чувствовал на его месте. Что какая-то часть его искренне сожалела, что он не разбился и не сгорел сейчас.
В то время я жил в Шропшире вместе с Вилли, который тоже учился на пилота. Он нашел коттедж в десяти минутах от базы, в чьем-то поместье, и пригласил меня пожить у него. А может быть, я сам себя пригласил? (сцк, Харий, как удобно – тут помню так, тут помню этак).
Коттедж был уютным, очаровательным, расположенным прямо на узкой проселочной улочке, за густыми кронами деревьев. Холодильник был забит едой в вакуумной упаковке, присланной поварами Па. Курица в сливочном соусе и рис, карри из говядины.
За домом были красивые конюшни, что объясняло специфический запах в каждой комнате. Каждому из нас нравилось, как все организовалось: мы впервые живем вместе после Итона. Это было весело.
Более того, мы были вместе в решающий момент триумфального распада медиа-империи Мердока. После нескольких месяцев расследования банда репортеров и редакторов самой дрянной газеты Мердока была наконец установлена, на них надели наручники, арестовали и обвинили в преследовании политиков, знаменитостей и королевской семьи.
Коррупция, наконец, была разоблачена, и впереди маячило наказание. Среди злодеев, которых вскоре разоблачат, был журналист по прозвищу Большой Палец, тот самый, который давным-давно опубликовал абсурдную историю о моей травме пальца в Итоне. Я-то с тех пор выздоровел, а вот он – нет. Напротив, ему стало гораздо хуже. Он продвинулся по служебной лестнице в газетном мире, став боссом с целой командой, члены которой взламывали телефоны людей. Вопиющая преступность, о которой Большой палец, как ни смешно, ничего не знал.
Кто еще пошел на дно? Rehabber Kooks (можно примерно перевести как Ебанашка после Рехаба – это о Реббеке Брукс, бывшем редакторе газет News of the World и The Sun, та которая пропустила историю о том, что во время учебы в Итоне он принимал наркотики. Бля, но он же их действительно принимал!). Та самая отвратительная редакторша, которая придумала историю о том, что я был в рехабе (якобы Гарри был наркоманом и ему понадобилось серьезное лечение в реабилитационном центре – об этом в части 1, главе 34), — она была «уволена». Двумя днями позже ее арестовала полиция.
О, какое облегчение мы почувствовали, когда услышали об этом. Радость за нас и всю нашу страну. Такая же участь вскоре постигла и всех остальных, всех провокаторов, преследователей и лжецов. Достаточно скоро все они потеряют работу и нажитое нечестным путем состояние, накопленное во время одного из самых диких преступлений в британской истории. Справедливость. Я был вне себя от радости. Как и Вилли.
Более того, было здорово наконец подтвердить наши подозрения и оправдать круг наших самых близких друзей, узнать, что мы не были абсолютными параноиками.
Ситуация вокруг нас действительно была плохой. Нас предали, как мы и подозревали, но не телохранители и не лучшие друзья. Это снова были те гаденыши с Флит-стрит (лондонская улица, где находились редакции большинства газет). И столичная полиция, которая по необъяснимым причинам не справилась со своей работой, отказываясь раз за разом расследовать и арестовывать явных нарушителей закона. Вопрос был в том, почему так происходило? Им платили за это? Или это был сговор? Страх? Скоро мы это узнаем. Общественность была в ужасе. Если журналисты могли использовать свои огромные полномочия во зло, то демократия была в плачевном состоянии.
Более того, если журналистам позволялось срывать те меры безопасности, к которым прибегают общественные деятели и правительственные чиновники, то в конечном итоге это могло указать путь будущим террористам, как и что нужно делать. Это привело бы к произволу. Никто не был бы в безопасности.
Из поколения в поколение британцы говорили с кривой усмешкой: ну, конечно, наши газеты — дерьмо, но что поделаешь? Теперь им было не до смеха. Появилось всеобщее согласие: с ситуацией надо что-то делать.
Предсмертные хрипы доносились из самой популярной воскресной газеты империи Мердока News of the World. Выживание главного виновника хакерского скандала было под вопросом. Рекламодатели говорили о бегстве, читатели говорили о бойкотах. Возможно ли это? Детище Мердока — его гротескный двухголовый цирковой уродец — может наконец умереть? Наступает новая эра?
Странно.
Хотя все это приводило нас с Вилли в приподнятое настроение, мы мало говорили об этом открыто. Мы много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, говоря о разных вещах, но редко об этом. Интересно, это потому, что было слишком больно? Или, может быть, еще не до конца решенным делом? Может быть, мы не хотели сглазить, не решались открыть шампанское, пока не увидим фотографии Рехаббер Кукс и Пальца, запертых в одну камеру.
Или, может быть, между нами было какое-то напряжение, которое я не совсем понимал
Пока мы жили вместе в коттедже, мы договорились о совместном интервью в авиационном ангаре в Шоубери, во время которого Вилли без конца жаловался на мои привычки.
- Гарри — неряха, — сказал он. - Гарри храпит.
Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит? Я убирал за собой и не храпел. Кроме того, наши комнаты были разделены толстыми стенами, так что даже если я и храпел, он никак не мог меня услышать. Репортеры смеялись над всем этим, но я вмешался:
- Ложь! Ложь! - Это только заставило их смеяться еще громче. Вилли тоже. Я тоже засмеялся, потому что мы часто так шутили, но, оглядываясь на это сейчас, я не могу не задаться вопросом, не было ли в этой игре что-то еще.
Я проходил обучение, чтобы попасть на передовую, туда же, куда собирался и Вилли, но Дворец помешал его планам. Запасной, конечно, пусть бегает по полю боя, как курица с отрубленной головой, если это ему нравится. Но Наследник? Нет.
Итак, Вилли теперь учится быть пилотом поисково-спасательной службы и, возможно, чувствует себя несколько разочарованным из-за этого. В таком случае, он все понимал неправильно. Я думал, что он делает замечательную, жизненно важную работу, спасая жизни каждую неделю. Я гордился им и был полон уважения за то, как он от всего сердца посвятил себя этой подготовке. И все же я должен был понять, что он чувствует. Я слишком хорошо знал то чувство отчаяния, когда тебя заставляют покинуть бой, к которому ты готовился годами.
Коттедж был уютным, очаровательным, расположенным прямо на узкой проселочной улочке, за густыми кронами деревьев. Холодильник был забит едой в вакуумной упаковке, присланной поварами Па. Курица в сливочном соусе и рис, карри из говядины.
За домом были красивые конюшни, что объясняло специфический запах в каждой комнате. Каждому из нас нравилось, как все организовалось: мы впервые живем вместе после Итона. Это было весело.
Более того, мы были вместе в решающий момент триумфального распада медиа-империи Мердока. После нескольких месяцев расследования банда репортеров и редакторов самой дрянной газеты Мердока была наконец установлена, на них надели наручники, арестовали и обвинили в преследовании политиков, знаменитостей и королевской семьи.
Коррупция, наконец, была разоблачена, и впереди маячило наказание. Среди злодеев, которых вскоре разоблачат, был журналист по прозвищу Большой Палец, тот самый, который давным-давно опубликовал абсурдную историю о моей травме пальца в Итоне. Я-то с тех пор выздоровел, а вот он – нет. Напротив, ему стало гораздо хуже. Он продвинулся по служебной лестнице в газетном мире, став боссом с целой командой, члены которой взламывали телефоны людей. Вопиющая преступность, о которой Большой палец, как ни смешно, ничего не знал.
Кто еще пошел на дно? Rehabber Kooks (можно примерно перевести как Ебанашка после Рехаба – это о Реббеке Брукс, бывшем редакторе газет News of the World и The Sun, та которая пропустила историю о том, что во время учебы в Итоне он принимал наркотики. Бля, но он же их действительно принимал!). Та самая отвратительная редакторша, которая придумала историю о том, что я был в рехабе (якобы Гарри был наркоманом и ему понадобилось серьезное лечение в реабилитационном центре – об этом в части 1, главе 34), — она была «уволена». Двумя днями позже ее арестовала полиция.
О, какое облегчение мы почувствовали, когда услышали об этом. Радость за нас и всю нашу страну. Такая же участь вскоре постигла и всех остальных, всех провокаторов, преследователей и лжецов. Достаточно скоро все они потеряют работу и нажитое нечестным путем состояние, накопленное во время одного из самых диких преступлений в британской истории. Справедливость. Я был вне себя от радости. Как и Вилли.
Более того, было здорово наконец подтвердить наши подозрения и оправдать круг наших самых близких друзей, узнать, что мы не были абсолютными параноиками.
Ситуация вокруг нас действительно была плохой. Нас предали, как мы и подозревали, но не телохранители и не лучшие друзья. Это снова были те гаденыши с Флит-стрит (лондонская улица, где находились редакции большинства газет). И столичная полиция, которая по необъяснимым причинам не справилась со своей работой, отказываясь раз за разом расследовать и арестовывать явных нарушителей закона. Вопрос был в том, почему так происходило? Им платили за это? Или это был сговор? Страх? Скоро мы это узнаем. Общественность была в ужасе. Если журналисты могли использовать свои огромные полномочия во зло, то демократия была в плачевном состоянии.
Более того, если журналистам позволялось срывать те меры безопасности, к которым прибегают общественные деятели и правительственные чиновники, то в конечном итоге это могло указать путь будущим террористам, как и что нужно делать. Это привело бы к произволу. Никто не был бы в безопасности.
Из поколения в поколение британцы говорили с кривой усмешкой: ну, конечно, наши газеты — дерьмо, но что поделаешь? Теперь им было не до смеха. Появилось всеобщее согласие: с ситуацией надо что-то делать.
Предсмертные хрипы доносились из самой популярной воскресной газеты империи Мердока News of the World. Выживание главного виновника хакерского скандала было под вопросом. Рекламодатели говорили о бегстве, читатели говорили о бойкотах. Возможно ли это? Детище Мердока — его гротескный двухголовый цирковой уродец — может наконец умереть? Наступает новая эра?
Странно.
Хотя все это приводило нас с Вилли в приподнятое настроение, мы мало говорили об этом открыто. Мы много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, говоря о разных вещах, но редко об этом. Интересно, это потому, что было слишком больно? Или, может быть, еще не до конца решенным делом? Может быть, мы не хотели сглазить, не решались открыть шампанское, пока не увидим фотографии Рехаббер Кукс и Пальца, запертых в одну камеру.
Или, может быть, между нами было какое-то напряжение, которое я не совсем понимал
Пока мы жили вместе в коттедже, мы договорились о совместном интервью в авиационном ангаре в Шоубери, во время которого Вилли без конца жаловался на мои привычки.
- Гарри — неряха, — сказал он. - Гарри храпит.
Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит? Я убирал за собой и не храпел. Кроме того, наши комнаты были разделены толстыми стенами, так что даже если я и храпел, он никак не мог меня услышать. Репортеры смеялись над всем этим, но я вмешался:
- Ложь! Ложь! - Это только заставило их смеяться еще громче. Вилли тоже. Я тоже засмеялся, потому что мы часто так шутили, но, оглядываясь на это сейчас, я не могу не задаться вопросом, не было ли в этой игре что-то еще.
Я проходил обучение, чтобы попасть на передовую, туда же, куда собирался и Вилли, но Дворец помешал его планам. Запасной, конечно, пусть бегает по полю боя, как курица с отрубленной головой, если это ему нравится. Но Наследник? Нет.
Итак, Вилли теперь учится быть пилотом поисково-спасательной службы и, возможно, чувствует себя несколько разочарованным из-за этого. В таком случае, он все понимал неправильно. Я думал, что он делает замечательную, жизненно важную работу, спасая жизни каждую неделю. Я гордился им и был полон уважения за то, как он от всего сердца посвятил себя этой подготовке. И все же я должен был понять, что он чувствует. Я слишком хорошо знал то чувство отчаяния, когда тебя заставляют покинуть бой, к которому ты готовился годами.
Из Шоубери я перешел в Миддл-Уоллоп. Теперь я умел управлять вертолетом – неохотно признали военные, но теперь мне предстояло научиться управлять вертолетом тактически – при этом занимаясь и другими вещами. Кучей других вещей. Например, читать карту, находить цель, запускать ракеты, переговариваться по рации и ссать в сумку (ссаный Цезарь, блядь – прим.переводчика).
Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов — это не для всех. Чтобы выполнить этот джедайский трюк с моим разумом, мне нужно было сперва изменить мой мозг, перестроить синапсы, а моим Йодой в этой масштабной нейроинженерии стал Найджел.
Он же Найдж. Именно перед ним была поставлена незавидная задача - стать моим четвертым и, пожалуй, самым важным летным инструктором.
Машиной, на которой мы должны были проводить наши тренировочные полеты, была «Белка» ( Squirrell). Это было прозвище маленького одномоторного вертолета французского производства, на котором тренировалось большинство британских студентов.
Но Найдж был не столько сосредоточен на самой Белке, в которой мы сидели, сколько на белках в моей голове (тут игра слов. Слово squirrel обозначает «псих», «чудак», «отвлекающее действие», то есть что-то, что отвлекает от дела и заставляет без толку суетиться).
Эти белки – древние враги человеческой концентрации. – заверил меня Найдж. Незаметно для меня они поселились в моем сознании. Он сказал, что они более коварны, чем парящие обезьяны, а также более опасны.
Найдж настаивал, что единственный способ избавиться от этих белок — железная дисциплина. Вертолет осваивается легко, а вот на голову уходит больше времени и больше терпения.
«Время и терпение», — нетерпеливо подумал я. Ни того, ни другого у меня не так много, Найдж, так что поехали»
По словам Найджа, это все это требует любви к себе, что проявляется в уверенности. Уверенность, лейтенант Уэльс. Верь в себя — вот и все. Я видел истину в его словах, но не мог представить, чтобы когда-нибудь смогу воплотить эту истину в жизнь.
Дело в том, что я не верил в себя, я не верил почти ни во что, а меньше всего в себя. Всякий раз, когда я совершал ошибку, что случалось часто, я срывался на Гарри. Мне казалось, что мой разум сейчас заглохнет, как перегретый двигатель, что опустится красный туман, и я перестану думать, перестану функционировать.- «Нет», — тихо говорил Найдж всякий раз, когда это случалось -. Не позволяйте одной ошибке разрушить этот полет, лейтенант Уэльс.
Но я допускал много таких ситуаций, когда одна ошибка портила все. Иногда мое отвращение к себе выплескивалось на Найджа. После того, как я набрасывался на себя, я набрасывался на него.
- Черт возьми! Ты управляй! Ты лети, черт возьми!
Он качал головой:
- Лейтенант Уэльс, я не притронусь к управлению. Мы собираемся спуститься на землю, и вы доставите нас туда, а потом мы поговорим.
У него была богатырская воля. Вы никогда бы не догадались об этом по его внешности. Среднего роста, среднего телосложения, стальные седые волосы аккуратно зачесаны набок. Он был одет в безупречно чистый зеленый комбинезон, носил безупречно чистые прозрачные очки. Он был гражданским в составе военно-морского флота, добрым дедушкой, любившим парусный спорт, — первоклассным парнем. Но у него было сердце гребаного ниндзя. И в тот момент мне как раз был нужен ниндзя.
Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов — это не для всех. Чтобы выполнить этот джедайский трюк с моим разумом, мне нужно было сперва изменить мой мозг, перестроить синапсы, а моим Йодой в этой масштабной нейроинженерии стал Найджел.
Он же Найдж. Именно перед ним была поставлена незавидная задача - стать моим четвертым и, пожалуй, самым важным летным инструктором.
Машиной, на которой мы должны были проводить наши тренировочные полеты, была «Белка» ( Squirrell). Это было прозвище маленького одномоторного вертолета французского производства, на котором тренировалось большинство британских студентов.
Но Найдж был не столько сосредоточен на самой Белке, в которой мы сидели, сколько на белках в моей голове (тут игра слов. Слово squirrel обозначает «псих», «чудак», «отвлекающее действие», то есть что-то, что отвлекает от дела и заставляет без толку суетиться).
Эти белки – древние враги человеческой концентрации. – заверил меня Найдж. Незаметно для меня они поселились в моем сознании. Он сказал, что они более коварны, чем парящие обезьяны, а также более опасны.
Найдж настаивал, что единственный способ избавиться от этих белок — железная дисциплина. Вертолет осваивается легко, а вот на голову уходит больше времени и больше терпения.
«Время и терпение», — нетерпеливо подумал я. Ни того, ни другого у меня не так много, Найдж, так что поехали»
По словам Найджа, это все это требует любви к себе, что проявляется в уверенности. Уверенность, лейтенант Уэльс. Верь в себя — вот и все. Я видел истину в его словах, но не мог представить, чтобы когда-нибудь смогу воплотить эту истину в жизнь.
Дело в том, что я не верил в себя, я не верил почти ни во что, а меньше всего в себя. Всякий раз, когда я совершал ошибку, что случалось часто, я срывался на Гарри. Мне казалось, что мой разум сейчас заглохнет, как перегретый двигатель, что опустится красный туман, и я перестану думать, перестану функционировать.- «Нет», — тихо говорил Найдж всякий раз, когда это случалось -. Не позволяйте одной ошибке разрушить этот полет, лейтенант Уэльс.
Но я допускал много таких ситуаций, когда одна ошибка портила все. Иногда мое отвращение к себе выплескивалось на Найджа. После того, как я набрасывался на себя, я набрасывался на него.
- Черт возьми! Ты управляй! Ты лети, черт возьми!
Он качал головой:
- Лейтенант Уэльс, я не притронусь к управлению. Мы собираемся спуститься на землю, и вы доставите нас туда, а потом мы поговорим.
У него была богатырская воля. Вы никогда бы не догадались об этом по его внешности. Среднего роста, среднего телосложения, стальные седые волосы аккуратно зачесаны набок. Он был одет в безупречно чистый зеленый комбинезон, носил безупречно чистые прозрачные очки. Он был гражданским в составе военно-морского флота, добрым дедушкой, любившим парусный спорт, — первоклассным парнем. Но у него было сердце гребаного ниндзя. И в тот момент мне как раз был нужен ниндзя.
В течение нескольких месяцев ниндзя Найдж сумел показать мне, как управлять вертолетом, одновременно занимаясь другими делами, бессчетным количеством других вещей, и, что еще важнее, делать это с чем-то вроде любви к себе.
Это были летные уроки, но я вспоминаю их как жизненные уроки, и постепенно хороших стало больше, чем плохих.
Хорошо это или плохо, но каждое полуторачасовое занятие в додзё (зал для занятий единоборствам) «Белки» Найджа заставляло меня чувствовать себя облажавшимся. Приземлившись, я думал: пора вздремнуть. Но сначала нужно было подвести итоги.
Вот тут ниндзя Найдж не щадил меня. Он говорил прямо и ранил беспечно. Были вещи, которые я должен был услышать, и тон – это было последнее, о чем он заботился при этом.
Я уходил в оборону.
Он продолжал.
Я стрелял в него взглядами, полными ненависти.
Он продолжал.
Я сказал: да, да, я все понял.
Он продолжал. Я перестал слушать. Бедный Найдж…
Он продолжал. Он был, как я теперь понимаю, одним из самых правдивых людей, которых я когда-либо знал, и он знал о правде один секрет, который люди обычно не хотят принимать: правда – это обычно болезненно.
Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на ложных обещаниях или фальшивых комплиментах.
Королевская дорога в мастерство должна была быть вымощена фактами.
Не то чтобы он вообще чурался комплиментов. Однажды, почти мимоходом, он сказал, что у меня, кажется, нет никакого… страха.
- С позволения сказать, лейтенант Уэльс, вас не очень беспокоит смерть.
- Это правда. - Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул один раз. Он получил объяснение. Мы двинулись дальше.
Это были летные уроки, но я вспоминаю их как жизненные уроки, и постепенно хороших стало больше, чем плохих.
Хорошо это или плохо, но каждое полуторачасовое занятие в додзё (зал для занятий единоборствам) «Белки» Найджа заставляло меня чувствовать себя облажавшимся. Приземлившись, я думал: пора вздремнуть. Но сначала нужно было подвести итоги.
Вот тут ниндзя Найдж не щадил меня. Он говорил прямо и ранил беспечно. Были вещи, которые я должен был услышать, и тон – это было последнее, о чем он заботился при этом.
Я уходил в оборону.
Он продолжал.
Я стрелял в него взглядами, полными ненависти.
Он продолжал.
Я сказал: да, да, я все понял.
Он продолжал. Я перестал слушать. Бедный Найдж…
Он продолжал. Он был, как я теперь понимаю, одним из самых правдивых людей, которых я когда-либо знал, и он знал о правде один секрет, который люди обычно не хотят принимать: правда – это обычно болезненно.
Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на ложных обещаниях или фальшивых комплиментах.
Королевская дорога в мастерство должна была быть вымощена фактами.
Не то чтобы он вообще чурался комплиментов. Однажды, почти мимоходом, он сказал, что у меня, кажется, нет никакого… страха.
- С позволения сказать, лейтенант Уэльс, вас не очень беспокоит смерть.
- Это правда. - Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул один раз. Он получил объяснение. Мы двинулись дальше.
В конце концов Найдж выпустил меня, словно раненую птицу, которая выздоровела, и по его заключению, военные объявили, что я готов к полетам на «Апачах» (боевые вертолеты).
Но нет – это была очередная хитрость.
Я не должен был летать на «Апачах». Я должен был сидеть в классной комнате без окон и читать материалы об эти вертолетах.
Я думал – что может быть более жестоким, чем это? Обещаете мне вертолет, но даете целую кипу домашних заданий!
Курс длился три месяца, в течение которых я чуть не сошел с ума.
Каждую ночь я просто падал без сил в своей клетушке в офицерской столовой (это особое помещение, где не только принимают пищу, но и живут, поэтому не удивляемся месту жительства Хария) и звонил, чтобы выговориться, какому-нибудь приятелю или своему телохранителю.
Я вообще думал уйти с курса.
«Я никогда даже не хотел летать на «Апачах», — раздраженно говорил я всем вокруг. - Я хотел летать на Lynx.
На Lynx было проще научиться летать, и я бы быстрее вернулся на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Мейер, отмел эту идею.
Без шансов, Гарри.
- Почему, полковник?
- Потому что у тебя был опыт работы в наземной разведке, ты был отличным авианаводчиком и чертовски хорошим пилотом. Вы будете летать на Апачах. И я могу сказать, что судя по тому, как ты летаешь, как ты читаешь местность, это и есть то, чем ты должен заниматься.
Должен заниматься???!!! Курс был мучением для меня. И все же я приходил вовремя каждый день. Я пришел со своими папками на трех кольцах, полными информации о двигателях Апачей, и слушал лекции, и работал как сумасшедший, чтобы не отставать. Я пытался использовать все, чему научился у своих летных инструкторов, от Були до Найджа, и относился к обучению как к падению самолета. Моя работа заключалась в том, чтобы восстановить контроль.
И вот однажды… все закончилось. Мне сказали, что, наконец, мне разрешено занять место в самом настоящем вертолете Апач. Для … наземного руления.
Вы шутите?
Четыре урока, - сказали они.
Четыре урока… по рулению?
Как оказалось, четырех уроков едва хватило, чтобы усвоить все, что нужно было знать о наземном рулении этой массивной птички. Я чувствовал во время руления, что вертолет словно идет на ходулях по подушке из желе.
Были моменты, когда я действительно задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь это сделать, может быть, все это путешествие подошло к концу здесь, еще даже не начавшись.
Я частично винил в своих сложностях расположение сидений. В «Firefly» или в «Белке» инструктор всегда был рядом со мной. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или смоделировать правильный путь. Були клал руку на рычаги управления, Найдж жал на педали управления, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я получил через такое повторение действий инструкторов. Я больше, чем другие, нуждался в наставнике, в гуру, в партнере. Но в «Апаче» инструктор был либо впереди, либо сзади — его не было видно. Я был совсем один.
Но нет – это была очередная хитрость.
Я не должен был летать на «Апачах». Я должен был сидеть в классной комнате без окон и читать материалы об эти вертолетах.
Я думал – что может быть более жестоким, чем это? Обещаете мне вертолет, но даете целую кипу домашних заданий!
Курс длился три месяца, в течение которых я чуть не сошел с ума.
Каждую ночь я просто падал без сил в своей клетушке в офицерской столовой (это особое помещение, где не только принимают пищу, но и живут, поэтому не удивляемся месту жительства Хария) и звонил, чтобы выговориться, какому-нибудь приятелю или своему телохранителю.
Я вообще думал уйти с курса.
«Я никогда даже не хотел летать на «Апачах», — раздраженно говорил я всем вокруг. - Я хотел летать на Lynx.
На Lynx было проще научиться летать, и я бы быстрее вернулся на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Мейер, отмел эту идею.
Без шансов, Гарри.
- Почему, полковник?
- Потому что у тебя был опыт работы в наземной разведке, ты был отличным авианаводчиком и чертовски хорошим пилотом. Вы будете летать на Апачах. И я могу сказать, что судя по тому, как ты летаешь, как ты читаешь местность, это и есть то, чем ты должен заниматься.
Должен заниматься???!!! Курс был мучением для меня. И все же я приходил вовремя каждый день. Я пришел со своими папками на трех кольцах, полными информации о двигателях Апачей, и слушал лекции, и работал как сумасшедший, чтобы не отставать. Я пытался использовать все, чему научился у своих летных инструкторов, от Були до Найджа, и относился к обучению как к падению самолета. Моя работа заключалась в том, чтобы восстановить контроль.
И вот однажды… все закончилось. Мне сказали, что, наконец, мне разрешено занять место в самом настоящем вертолете Апач. Для … наземного руления.
Вы шутите?
Четыре урока, - сказали они.
Четыре урока… по рулению?
Как оказалось, четырех уроков едва хватило, чтобы усвоить все, что нужно было знать о наземном рулении этой массивной птички. Я чувствовал во время руления, что вертолет словно идет на ходулях по подушке из желе.
Были моменты, когда я действительно задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь это сделать, может быть, все это путешествие подошло к концу здесь, еще даже не начавшись.
Я частично винил в своих сложностях расположение сидений. В «Firefly» или в «Белке» инструктор всегда был рядом со мной. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или смоделировать правильный путь. Були клал руку на рычаги управления, Найдж жал на педали управления, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я получил через такое повторение действий инструкторов. Я больше, чем другие, нуждался в наставнике, в гуру, в партнере. Но в «Апаче» инструктор был либо впереди, либо сзади — его не было видно. Я был совсем один.
Со временем расположение сидений перестало быть проблемой. День за днем я чувствовал Апач все менее чужим, а в иные дни и вовсе все было хорошо. Я научился быть там один, думать в одиночестве, действовать в одиночестве, я научился общаться с этим большим, быстрым, злобным, красивым зверем, говорить на его языке, слушать его. Я научился выполнять один набор действий руками, а другой — ногами. Я научился ценить феноменальные особенности этой машины: немыслимо тяжелой, но способной на балетную гибкость. Самый технологически сложный вертолет в мире, а также самый маневренный. Теперь я понимал, почему только горстка людей на этой планете умела летать на апачах и почему обучение каждого из этих людей стоило миллионы долларов.
А потом… пришло время сделать это ночью. Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое было как раз таким, как и его название. Окна «Апача» были закрыты, и вы чувствовали себя так, как будто находитесь внутри мешка из коричневой бумаги. Все данные об условиях вне вертолета приходилось снимать с помощью приборов и датчиков. Жутковато, нервно, но эффективно. Вы вынуждены развить своего рода второе зрение.
Затем мы подняли «Апач» в ночное небо, обошли базу и медленно вышли за ее пределы. Меня немного трясло, когда мы в первый раз летели над равниной Солсбери, над пустынными долинам и лесами, где я ползал во время тех первых тренировок.
Потом я приступил к полетам над более густонаселенными районами. Затем - Лондон.
Темза поблескивает в темноте. Колесо Тысячелетия подмигивает звездам. Здание Парламента, Биг Бен и дворцы. Интересно, дома ли бабушка и не спит ли она? Утихомиривались ли корги, пока я грациозно кружился над их пушистыми головками? Поднят ли флаг?
В темноте я полностью смог научиться пользоваться моноклем, самой удивительной и знаковой частью технологии Апача. Датчик в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, где они передавались в монокль, прикрепленный к моему шлему перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Все мои чувства сводились к этому маленькому порталу. Сначала это ощущалось так, как будто ты пишешь пальцем ноги или дышишь через ухо, а потом это стало второй натурой. И тогда это стало просто мистическим. Однажды ночью, кружа над Лондоном, я внезапно ослеп и на полсекунды подумал, что могу упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном изумрудно-зеленые, и через несколько секунд понял: кто-то на земле направил на нас лазерную ручку. Я был дезориентирован. И в ярости. Но я сказал себе, что должен быть благодарен за опыт, за практику.
Я также был странным образом благодарен за внезапное напоминание, которое выбило меня из колеи. Мохамед Аль-Файед дарит нам с Вилли лазерные ручки из Harrods, которым он владел. Он был отцом маминого бойфренда, так что, возможно, он пытался нас расположить к себе. Если да, то ему удалось. Мы думали, что эти лазеры гениальны. Мы размахивали ими, как световыми мечами.
А потом… пришло время сделать это ночью. Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое было как раз таким, как и его название. Окна «Апача» были закрыты, и вы чувствовали себя так, как будто находитесь внутри мешка из коричневой бумаги. Все данные об условиях вне вертолета приходилось снимать с помощью приборов и датчиков. Жутковато, нервно, но эффективно. Вы вынуждены развить своего рода второе зрение.
Затем мы подняли «Апач» в ночное небо, обошли базу и медленно вышли за ее пределы. Меня немного трясло, когда мы в первый раз летели над равниной Солсбери, над пустынными долинам и лесами, где я ползал во время тех первых тренировок.
Потом я приступил к полетам над более густонаселенными районами. Затем - Лондон.
Темза поблескивает в темноте. Колесо Тысячелетия подмигивает звездам. Здание Парламента, Биг Бен и дворцы. Интересно, дома ли бабушка и не спит ли она? Утихомиривались ли корги, пока я грациозно кружился над их пушистыми головками? Поднят ли флаг?
В темноте я полностью смог научиться пользоваться моноклем, самой удивительной и знаковой частью технологии Апача. Датчик в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, где они передавались в монокль, прикрепленный к моему шлему перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Все мои чувства сводились к этому маленькому порталу. Сначала это ощущалось так, как будто ты пишешь пальцем ноги или дышишь через ухо, а потом это стало второй натурой. И тогда это стало просто мистическим. Однажды ночью, кружа над Лондоном, я внезапно ослеп и на полсекунды подумал, что могу упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном изумрудно-зеленые, и через несколько секунд понял: кто-то на земле направил на нас лазерную ручку. Я был дезориентирован. И в ярости. Но я сказал себе, что должен быть благодарен за опыт, за практику.
Я также был странным образом благодарен за внезапное напоминание, которое выбило меня из колеи. Мохамед Аль-Файед дарит нам с Вилли лазерные ручки из Harrods, которым он владел. Он был отцом маминого бойфренда, так что, возможно, он пытался нас расположить к себе. Если да, то ему удалось. Мы думали, что эти лазеры гениальны. Мы размахивали ими, как световыми мечами.
В конце моего обучения управлению Апачем, на аэродроме Уоттишем в Саффолке, у меня появился еще один инструктор. Его работа заключалась в том, чтобы доделать последние штрихи. При встрече, пожимая руки, он одарил меня понимающей улыбкой. Я улыбнулся в ответ. Он продолжал улыбаться. Я тоже улыбался, но начал задаваться вопросом, что происходит.
Я думал, он собирается похвалить меня. Или попросить об одолжении. Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос. Нет. По его словам, он был частью команды, которая меня вытащила (из Афганистана).
- О, еще в 2008 году?
- Да.
Я вспомнил, что в тот вечер мы немного поговорили по радио.
- Я помню, как ты был расстроен.
- Да
- Я слышал это в твоем голосе.
- Да. Я был опустошен.
Он улыбнулся шире:
- А теперь только взгляни на себя!
Я думал, он собирается похвалить меня. Или попросить об одолжении. Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос. Нет. По его словам, он был частью команды, которая меня вытащила (из Афганистана).
- О, еще в 2008 году?
- Да.
Я вспомнил, что в тот вечер мы немного поговорили по радио.
- Я помню, как ты был расстроен.
- Да
- Я слышал это в твоем голосе.
- Да. Я был опустошен.
Он улыбнулся шире:
- А теперь только взгляни на себя!
Через несколько дней мне должно было исполниться 25 лет, и это было нечто большее, чем просто еще один день рождения. Друзья говорили мне, что двадцать пять лет — это эпоха водораздела, момент, когда многие молодые мужчины и женщины оказываются на развилке своих личных дорог. В двадцать пять вы либо делаете определенный шаг вперед… или же начинаете скатываться назад.
Я был готов идти вперед. Во многих отношениях я чувствовал, что постоянно сижу на чемоданах, постоянно в пути. Я напомнил себе, что это в нашей семье для многих двадцатипятилетие было важным рубежом. Например, для бабушки.
В свои 25 лет она стала шестьдесят первым монархом в истории Англии. Вот и я решил отметить этот знаменательный день рождения путешествием.
Снова Ботсвана. Вся банда была там, и в перерывах между тортом и коктейлями они говорили, какой я изменился. Я казался им старше, крепче, чем после моего первого боевого похода. Но теперь, по их словам, я стал более… приземленным. Странно, подумал я. Благодаря летной подготовке… я стал более приземленным?
Никто не хвалил меня больше и не любил меня больше, чем это делали Тидж и Майк. Однако однажды поздно вечером Майк пригласил меня к разговору по душам на довольно мрачную тему.
За кухонным столом он долго рассказывал мне о моих отношениях с Африкой. Пришло время, сказал он, чтобы эти отношения изменились. До этого эти отношения строились по принципу «бери, бери, бери» — что довольно типично для британцев в Африке. Но сейчас мне нужно было начать отдавать.
В течение многих лет я слышал, как он, Тидж и другие сетовали на кризис, с которым столкнулось это место. Изменение климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным человеком, которого они знали, кто имел хоть какое-то влияние, какой-то своего рода глобальный рупор — единственный человек, который действительно мог что-то сделать.
Что я могу сделать, Майк?
- Пролей свет на происходящее!
Я был готов идти вперед. Во многих отношениях я чувствовал, что постоянно сижу на чемоданах, постоянно в пути. Я напомнил себе, что это в нашей семье для многих двадцатипятилетие было важным рубежом. Например, для бабушки.
В свои 25 лет она стала шестьдесят первым монархом в истории Англии. Вот и я решил отметить этот знаменательный день рождения путешествием.
Снова Ботсвана. Вся банда была там, и в перерывах между тортом и коктейлями они говорили, какой я изменился. Я казался им старше, крепче, чем после моего первого боевого похода. Но теперь, по их словам, я стал более… приземленным. Странно, подумал я. Благодаря летной подготовке… я стал более приземленным?
Никто не хвалил меня больше и не любил меня больше, чем это делали Тидж и Майк. Однако однажды поздно вечером Майк пригласил меня к разговору по душам на довольно мрачную тему.
За кухонным столом он долго рассказывал мне о моих отношениях с Африкой. Пришло время, сказал он, чтобы эти отношения изменились. До этого эти отношения строились по принципу «бери, бери, бери» — что довольно типично для британцев в Африке. Но сейчас мне нужно было начать отдавать.
В течение многих лет я слышал, как он, Тидж и другие сетовали на кризис, с которым столкнулось это место. Изменение климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным человеком, которого они знали, кто имел хоть какое-то влияние, какой-то своего рода глобальный рупор — единственный человек, который действительно мог что-то сделать.
Что я могу сделать, Майк?
- Пролей свет на происходящее!
Наша группа погрузилась в плоскодонные лодки и поплыла вверх по реке. Мы отправились в поход на несколько дней, чтобы исследовать несколько отдаленных островов. Никого не было рядом на много миль вокруг.
Однажды днем мы остановились на острове Кингфишер, сделали несколько коктейлей и полюбовались закатом.
Шел дождь, из-за чего свет казался розовым. Мы слушали музыку, все было мягким, сонным, и мы потеряли всякий счет времени. Затем мы решили отправиться дальше и, возвращаясь к реке, мы неожиданно столкнулись с двумя большими проблемами.
Темнота.
И сильный шторм.
Каждая из этих проблем была той, с которой вам никогда бы не захотелось столкнуться на Окаванго. Но чтобы обе одновременно? Мы были в беде. Начался ветер. В темноте, в водоворотах, по реке было невозможно пройти. Вода бурлила. Плюс рулевой на нашей лодке был не в состоянии управлять ею (похоже, что был пьян).
Мы продолжали врезаться в песчаные отмели. Я подумал: сегодня ночью мы можем оказаться в этой реке. Я крикнул, что встаю за штурвал. Помню яркие вспышки молний, сейсмические раскаты грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Лица даже самых опытных африканцев были напряжены, хоть мы и пытались притвориться, что держим ситуацию под контролем, продолжая, продолжая слушать музыку.
Внезапно река сузилась.
Потом резко повернула. Мы отчаянно хотели вернуться назад, но нам нужно было набраться терпения. Подчиниться реке. Плыть туда, куда она нас вела. Именно в тот момент произошла очень яркая вспышка. Стало светло, как днем, секунды на две – достаточное время, чтобы мы увидели стоящее прямо перед нами, посреди реки, стадо огромных слонов. Я встретился взглядом с одним из них. Я видел ее белоснежные бивни, видел каждую морщинку на ее темной мокрой коже, контрастную линию воды над ее плечами. Я увидел ее гигантские уши, по форме напоминающие крылья ангела.
Кто-то прошептал: Боже мой.
Кто-то вырубил музыку. Оба рулевых заглушили двигатели. В полной тишине мы плыли по вздувшейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. Когда она произошла, мы снова увидели этих величественных существ. На этот раз, когда я смотрел на ближайшую ко мне слониху, когда я смотрел прямо в ее глазное яблоко, когда она смотрела в мое, я думал о всевидящем оке апача, и я думал о Кох-и-Нуре, известном алмазе, и я думал об объективе фотоаппарата, выпуклом и стеклянном, как глаз слона, только вот объектив фотоаппарата всегда вызывал у меня тревогу и страх, а этот глаз давал мне чувство безопасности. Этот глаз не осуждал, не забирал у меня ничего — он просто был.
Во всяком случае, глаз был слегка… заплаканным? Возможно ли такое?
Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны для любимых, а когда они натыкаются на тело мертвого слона, лежащего в кустах, они останавливаются и отдают ему дань уважения. Не помешали ли наши лодки такой церемонии? Собранию? Или, может быть, мы прервали какую-то репетицию. Еще в античности была известна история о слоне, за которым проследили и увидели, как он отрабатывает сложные танцевальные па, которые ему нужно было исполнить на предстоящемпараде.
Буря усиливалась. Нам нужно было отправляться дальше. Мы перезапустили двигатели лодок и поплыли дальше.
- До свидания, - шепнули мы слонам. Я направил лодку в центр течения, закурил сигарету, приказал своей памяти сохранить эту встречу, этот нереальный момент, когда грань между мной и внешним миром стерлась, исчезла напрочь.
Всего на мгновение, все было едино. Все обрело смысл.
«Запомню, - подумал я. - каково это быть так близко к истине, к настоящей истине: В жизни не все хорошо, но и не все плохо.
Вспомню это, чтобы понять, что пытался сказать мне Майк.
- Пролей свет на положение дел.
Однажды днем мы остановились на острове Кингфишер, сделали несколько коктейлей и полюбовались закатом.
Шел дождь, из-за чего свет казался розовым. Мы слушали музыку, все было мягким, сонным, и мы потеряли всякий счет времени. Затем мы решили отправиться дальше и, возвращаясь к реке, мы неожиданно столкнулись с двумя большими проблемами.
Темнота.
И сильный шторм.
Каждая из этих проблем была той, с которой вам никогда бы не захотелось столкнуться на Окаванго. Но чтобы обе одновременно? Мы были в беде. Начался ветер. В темноте, в водоворотах, по реке было невозможно пройти. Вода бурлила. Плюс рулевой на нашей лодке был не в состоянии управлять ею (похоже, что был пьян).
Мы продолжали врезаться в песчаные отмели. Я подумал: сегодня ночью мы можем оказаться в этой реке. Я крикнул, что встаю за штурвал. Помню яркие вспышки молний, сейсмические раскаты грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Лица даже самых опытных африканцев были напряжены, хоть мы и пытались притвориться, что держим ситуацию под контролем, продолжая, продолжая слушать музыку.
Внезапно река сузилась.
Потом резко повернула. Мы отчаянно хотели вернуться назад, но нам нужно было набраться терпения. Подчиниться реке. Плыть туда, куда она нас вела. Именно в тот момент произошла очень яркая вспышка. Стало светло, как днем, секунды на две – достаточное время, чтобы мы увидели стоящее прямо перед нами, посреди реки, стадо огромных слонов. Я встретился взглядом с одним из них. Я видел ее белоснежные бивни, видел каждую морщинку на ее темной мокрой коже, контрастную линию воды над ее плечами. Я увидел ее гигантские уши, по форме напоминающие крылья ангела.
Кто-то прошептал: Боже мой.
Кто-то вырубил музыку. Оба рулевых заглушили двигатели. В полной тишине мы плыли по вздувшейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. Когда она произошла, мы снова увидели этих величественных существ. На этот раз, когда я смотрел на ближайшую ко мне слониху, когда я смотрел прямо в ее глазное яблоко, когда она смотрела в мое, я думал о всевидящем оке апача, и я думал о Кох-и-Нуре, известном алмазе, и я думал об объективе фотоаппарата, выпуклом и стеклянном, как глаз слона, только вот объектив фотоаппарата всегда вызывал у меня тревогу и страх, а этот глаз давал мне чувство безопасности. Этот глаз не осуждал, не забирал у меня ничего — он просто был.
Во всяком случае, глаз был слегка… заплаканным? Возможно ли такое?
Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны для любимых, а когда они натыкаются на тело мертвого слона, лежащего в кустах, они останавливаются и отдают ему дань уважения. Не помешали ли наши лодки такой церемонии? Собранию? Или, может быть, мы прервали какую-то репетицию. Еще в античности была известна история о слоне, за которым проследили и увидели, как он отрабатывает сложные танцевальные па, которые ему нужно было исполнить на предстоящемпараде.
Буря усиливалась. Нам нужно было отправляться дальше. Мы перезапустили двигатели лодок и поплыли дальше.
- До свидания, - шепнули мы слонам. Я направил лодку в центр течения, закурил сигарету, приказал своей памяти сохранить эту встречу, этот нереальный момент, когда грань между мной и внешним миром стерлась, исчезла напрочь.
Всего на мгновение, все было едино. Все обрело смысл.
«Запомню, - подумал я. - каково это быть так близко к истине, к настоящей истине: В жизни не все хорошо, но и не все плохо.
Вспомню это, чтобы понять, что пытался сказать мне Майк.
- Пролей свет на положение дел.
Я получил мои крылья (значок авиации). Папа, как главнокомандующий армейской авиации, приколол их к моей груди.
Май 2010.
Счастливый день. Папа в синем берете официально подарил мне мой берет. Я надел его, и мы поприветствовали друг друга. Это было более теплым жестом, чем любые объятия.
Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челс. Мы снова были вместе. Но через какое-то время снова расстались. У нас не было выбора — снова. У нас были все те же старые проблемы, ничего между нами не было решено. Кроме того, Челс хотела путешествовать, развлекаться, наслаждаться молодостью, а я снова отправлялся в точку боевых действий. Скоро мне нужно было уезжать.
Если бы мы остались вместе, нам посчастливилось бы увидеть друг друга всего лишь несколько раз в течение последующих двух лет, а это совсем не похоже на настоящие отношения.
Ни один из нас не был удивлен, когда мы оказались в том же самом эмоциональном тупике.
Прощай, Челс.
Прощай, Хазза.
В тот день, когда я получил свои крылья, я подумал, что она обрела свои.
Мы вместе поехали в Ботсвану в последний раз. «Последнее путешествие вверх по течению», — сказали мы.
Последнее совместное посещение Тидж и Майка. Нам было очень весело, и, естественно, мы начали сомневаться в своем решении. Время от времени я пытался все изменить и говорил о разных способах, с помощью которых мы сможем сохранить наши отношения. Челс подыгрывала мне. Мы настолько явно, преднамеренно заблуждались, что Тидж почувствовала необходимость вмешаться.
- Все кончено, дети. Вы откладываете неизбежное. И сводите себя с ума в процессе.
Мы жили в палатке в её саду. Она сидела с нами в этой палатке, открывая нам глаза на эту неприятную правду, держа каждого из нас за руку. Глядя нам в глаза, она убеждала нас, что этот разрыв будет окончательным.
- Не тратьте самое дорогое, что есть. Время.
Она была права, я знал. Как говорил сержант-майор Були: Время пришло.
Так что я заставил себя выбросить из головы эти отношения — и вообще все отношения. Займись делом, сказал я себе, улетая из Ботсваны. В то короткое время, что осталось до отправки в Афганистан, просто займись делом.
Для этого я отправился в Лесото с Вилли. Мы посетили несколько школ, построенных фондом Сентебале. Принц Сиисо был с нами; он вместе со мной основал благотворительную организацию в 2006 году, вскоре после того, как потерял собственную мать. (Его мать тоже боролась с ВИЧ.) Он водил нас на встречи с десятками детей, у каждого из которых была душераздирающая история. Средняя продолжительность жизни в Лесото в то время составляла сорок с лишним лет, в то время как в Великобритании она составляла семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото было все равно, что быть человеком среднего возраста в Манчестере, и, хотя на то были разные сложные причины, основной из них был ВИЧ.
Четверть всех взрослых жителей Лесото были инфицированы ВИЧ. Через два или три дня мы с принцем Сиисо отправились в более отдаленные школы, расположенных на окраинах. Очень далеко. В качестве подарка принц Сииcо дал нам диких пони, чтобы часть пути можно было проехать верхом, и местные одеяла от холода. Мы носили их как накидки. Нашей первой остановкой была замерзающая деревня в облаках: Семонконг. На высоте семи тысяч футов над уровнем моря она располагалась между заснеженными вершинами гор. Из носов лошадей вырывались струи теплого воздуха, когда мы подталкивали их все выше и выше, но когда подъем стал слишком крутым, мы пересели на грузовики. Приехав, мы сразу же пошли в школу. Сюда два раза в неделю приходили мальчики-пастухи, ели горячее, посещали занятия. Мы сидели в полумраке, у керосиновой лампы, и наблюдали за ходом урока, а потом сели на землю с дюжиной мальчишек, некоторым было по восемь лет. Мы слушали, как они описывают свой ежедневный поход в школу. Невероятно: после двенадцати часов на выпасе крупного рогатого скота и овец, они два часа шли через горные перевалы только для того, чтобы научиться математике, чтению и письму. Такова была их жажда учиться. Они терпели боль в ногах, лютый мороз и многое другое. Они были так уязвимы на дороге, так незащищены от непогоды, что некоторые из них погибали от ударов молнии. На многих нападали бродячие собаки. Они понизили голоса и рассказали нам, что многие также подвергались сексуальному насилию со стороны бродяг, угонщиков скота, кочевников и других мальчиков. Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Мне стало стыдно за все.
Несмотря на то, что они пережили, мальчики остались мальчиками. Их радость была безудержной. Они были в восторге от привезенных нами подарков — теплых пальто, шерстяных шапочек. Они надели это на себя, и начали петь и танцевать.
Мы присоединились к ним. Один мальчик держался в стороне. Лицо у него было круглое, открытое, искреннее. Очевидно, на его сердце лежало ужасное бремя. Я чувствовал, что будет любопытно спросить его об этом. Но у меня в сумке был еще один подарок, факел, и я отдал его ему. Я сказал, что надеюсь, что он будет каждый день освещать ему путь в школу. Он улыбнулся. Я хотел сказать ему, что его улыбка зажигает мою. Я пытался. Увы, мой сесото был не очень хорош.
Май 2010.
Счастливый день. Папа в синем берете официально подарил мне мой берет. Я надел его, и мы поприветствовали друг друга. Это было более теплым жестом, чем любые объятия.
Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челс. Мы снова были вместе. Но через какое-то время снова расстались. У нас не было выбора — снова. У нас были все те же старые проблемы, ничего между нами не было решено. Кроме того, Челс хотела путешествовать, развлекаться, наслаждаться молодостью, а я снова отправлялся в точку боевых действий. Скоро мне нужно было уезжать.
Если бы мы остались вместе, нам посчастливилось бы увидеть друг друга всего лишь несколько раз в течение последующих двух лет, а это совсем не похоже на настоящие отношения.
Ни один из нас не был удивлен, когда мы оказались в том же самом эмоциональном тупике.
Прощай, Челс.
Прощай, Хазза.
В тот день, когда я получил свои крылья, я подумал, что она обрела свои.
Мы вместе поехали в Ботсвану в последний раз. «Последнее путешествие вверх по течению», — сказали мы.
Последнее совместное посещение Тидж и Майка. Нам было очень весело, и, естественно, мы начали сомневаться в своем решении. Время от времени я пытался все изменить и говорил о разных способах, с помощью которых мы сможем сохранить наши отношения. Челс подыгрывала мне. Мы настолько явно, преднамеренно заблуждались, что Тидж почувствовала необходимость вмешаться.
- Все кончено, дети. Вы откладываете неизбежное. И сводите себя с ума в процессе.
Мы жили в палатке в её саду. Она сидела с нами в этой палатке, открывая нам глаза на эту неприятную правду, держа каждого из нас за руку. Глядя нам в глаза, она убеждала нас, что этот разрыв будет окончательным.
- Не тратьте самое дорогое, что есть. Время.
Она была права, я знал. Как говорил сержант-майор Були: Время пришло.
Так что я заставил себя выбросить из головы эти отношения — и вообще все отношения. Займись делом, сказал я себе, улетая из Ботсваны. В то короткое время, что осталось до отправки в Афганистан, просто займись делом.
Для этого я отправился в Лесото с Вилли. Мы посетили несколько школ, построенных фондом Сентебале. Принц Сиисо был с нами; он вместе со мной основал благотворительную организацию в 2006 году, вскоре после того, как потерял собственную мать. (Его мать тоже боролась с ВИЧ.) Он водил нас на встречи с десятками детей, у каждого из которых была душераздирающая история. Средняя продолжительность жизни в Лесото в то время составляла сорок с лишним лет, в то время как в Великобритании она составляла семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото было все равно, что быть человеком среднего возраста в Манчестере, и, хотя на то были разные сложные причины, основной из них был ВИЧ.
Четверть всех взрослых жителей Лесото были инфицированы ВИЧ. Через два или три дня мы с принцем Сиисо отправились в более отдаленные школы, расположенных на окраинах. Очень далеко. В качестве подарка принц Сииcо дал нам диких пони, чтобы часть пути можно было проехать верхом, и местные одеяла от холода. Мы носили их как накидки. Нашей первой остановкой была замерзающая деревня в облаках: Семонконг. На высоте семи тысяч футов над уровнем моря она располагалась между заснеженными вершинами гор. Из носов лошадей вырывались струи теплого воздуха, когда мы подталкивали их все выше и выше, но когда подъем стал слишком крутым, мы пересели на грузовики. Приехав, мы сразу же пошли в школу. Сюда два раза в неделю приходили мальчики-пастухи, ели горячее, посещали занятия. Мы сидели в полумраке, у керосиновой лампы, и наблюдали за ходом урока, а потом сели на землю с дюжиной мальчишек, некоторым было по восемь лет. Мы слушали, как они описывают свой ежедневный поход в школу. Невероятно: после двенадцати часов на выпасе крупного рогатого скота и овец, они два часа шли через горные перевалы только для того, чтобы научиться математике, чтению и письму. Такова была их жажда учиться. Они терпели боль в ногах, лютый мороз и многое другое. Они были так уязвимы на дороге, так незащищены от непогоды, что некоторые из них погибали от ударов молнии. На многих нападали бродячие собаки. Они понизили голоса и рассказали нам, что многие также подвергались сексуальному насилию со стороны бродяг, угонщиков скота, кочевников и других мальчиков. Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Мне стало стыдно за все.
Несмотря на то, что они пережили, мальчики остались мальчиками. Их радость была безудержной. Они были в восторге от привезенных нами подарков — теплых пальто, шерстяных шапочек. Они надели это на себя, и начали петь и танцевать.
Мы присоединились к ним. Один мальчик держался в стороне. Лицо у него было круглое, открытое, искреннее. Очевидно, на его сердце лежало ужасное бремя. Я чувствовал, что будет любопытно спросить его об этом. Но у меня в сумке был еще один подарок, факел, и я отдал его ему. Я сказал, что надеюсь, что он будет каждый день освещать ему путь в школу. Он улыбнулся. Я хотел сказать ему, что его улыбка зажигает мою. Я пытался. Увы, мой сесото был не очень хорош.
Вскоре после нашего возвращения в Британию Дворец объявил, что Вилли собирается жениться.
Ноябрь 2010 г.
Это стало для меня новостью. За все время, проведенное вместе в Лесото, он ни разу об этом не упомянул. Газеты публиковали высокопарные рассказы о моменте, когда я понял, что Вилли и Кейт подходят друг другу, моменте, когда я оценил глубину их любви, и поэтому решил подарить Вилли кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, этот момент нежности между братьями. , связующий момент для всех нас троих и абсолютная чепуха: ничего из этого никогда не происходило в действительности.
Я никогда не дарил Вилли это кольцо, потому что оно было не моим. Оно уже принадлежало ему. Он попросил об этом после смерти мамы, а я был более чем счастлив отказаться от него. Теперь, когда Вилли сосредоточился на подготовке к свадьбе, я пожелал ему удачи и резко ушел в себя. Я долго и упорно думал о своем одиночестве. Я всегда предполагал, что женюсь первым, потому что очень этого хотел. Я всегда предполагал, что буду молодым мужем, молодым отцом, потому что не хотел быть моим отцом.
Он был пожилым отцом, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, ставит барьеры между нами. В среднем возрасте, он стал более «домашним», оброс привычками. Ему нравился его распорядок дня. Он не был из тех отцов, которые играют в бесконечные игры в догонялки или бросают мяч до наступления темноты.
Он был таким когда-то. Он преследовал нас по всему Сандрингему, придумывая чудесные игры, вроде той, где он заворачивал нас в одеяла, как хот-доги, пока мы не начинали визжать от беспомощного смеха, а потом дергал одеяло и выстреливал нами с другого конца. Не знаю, смеялись ли мы с Вилли когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы были к этому готовы, он перестал заниматься такими физическими развлечениями. У него просто не было энтузиазма — не было порыва к этому. Но я буду таким отцом, обещал я себе. Я буду!
Теперь я задался вопросом: Буду ли я? Кто я настоящий – тот, кто дал обещание стать молодым отцом? Или настоящий я – тот, кто изо всех сил пытается найти правильного человека, правильного партнера, а также пытается понять, кто он такой? Почему то, чего я якобы так сильно хочу, не происходит? А что, если этого никогда не произойдет? Что будет означать моя жизнь? Какова будет моя конечная цель? Война, подумал я. Когда все остальное потерпело неудачу, как это обычно случалось, у меня все еще оставалось военная служба. (Если бы только я знал дату отправки в Афганистан!) А после войны, думал я, всегда будет благотворительность. После поездки в Лесото я еще сильнее, чем когда-либо, стремился продолжить дело мамы. И я был полон решимости взяться за дело, о котором Майк рассказал мне за своим кухонным столом. Этого достаточно для полноценной жизни, сказал я себе.
Поэтому это показалось счастливой случайностью, синтезом всех моих мыслей, когда со мной связалась организация раненых солдат и сообщила о том, что они планируют поход на Северный полюс. Они надеялись собрать миллионы на «Поход с ранеными», а также стать первыми инвалидами, достигшими полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я очень хотел сказать да. Я умирал от желания сказать да.
Но была всего одна проблема. Поход был в начале апреля, в опасной близости от объявленной даты свадьбы Вилли. Мне нужно было добраться туда и обратно без заминок, иначе я рисковал пропустить церемонию. Но Северный полюс не был тем местом, куда можно добраться без заминок. Северный полюс был местом бесконечных задержек. Все всегда менялось, и обычно это было связано с погодой. Так что я нервничал из-за такой перспективы, а Дворец нервничал вдвойне. Я попросил совета у JLP. Он улыбнулся.
- Это уникальная возможность. Да.Вы должны ехать. Но сначала, - сказал он, мне нужно было поехать еще кое-куда.
В продолжение разговора, который мы начали с ним 5 лет назад после нацистского скандала, он организовал поездку в Берлин.
Итак. Декабрь 2010. Очень холодный день. Я вкладываю кончики пальцев в дыры от пуль в городских стенах, к еще свежим шрамам от безумной клятвы Гитлера сражаться до последнего человека. Я стоял на месте бывшей Берлинской стены, где также располагались камеры пыток эсэсовцев, и мог поклясться, что слышу эхо агонизирующих криков на ветру. Я встретил женщину, которую отправили в Освенцим. Она описала свое заточение, ужасы, которые видела, слышала, обоняла. Ее истории было тяжело слушать, но слушать их было жизненно важно. Но я не буду их пересказывать, ведь они не мои.
Я давно понял, что мое фото в нацистской форме — результат разных ошибок — несостоятельности мышления, несостоятельности характера. Но это также был провал образования. Не только школьного образования, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился сам, не задавал достаточно вопросов учителям, семьям и выжившим. Я решил это изменить. Я не мог стать тем человеком, которым хотел быть, пока не изменю это.
Ноябрь 2010 г.
Это стало для меня новостью. За все время, проведенное вместе в Лесото, он ни разу об этом не упомянул. Газеты публиковали высокопарные рассказы о моменте, когда я понял, что Вилли и Кейт подходят друг другу, моменте, когда я оценил глубину их любви, и поэтому решил подарить Вилли кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, этот момент нежности между братьями. , связующий момент для всех нас троих и абсолютная чепуха: ничего из этого никогда не происходило в действительности.
Я никогда не дарил Вилли это кольцо, потому что оно было не моим. Оно уже принадлежало ему. Он попросил об этом после смерти мамы, а я был более чем счастлив отказаться от него. Теперь, когда Вилли сосредоточился на подготовке к свадьбе, я пожелал ему удачи и резко ушел в себя. Я долго и упорно думал о своем одиночестве. Я всегда предполагал, что женюсь первым, потому что очень этого хотел. Я всегда предполагал, что буду молодым мужем, молодым отцом, потому что не хотел быть моим отцом.
Он был пожилым отцом, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, ставит барьеры между нами. В среднем возрасте, он стал более «домашним», оброс привычками. Ему нравился его распорядок дня. Он не был из тех отцов, которые играют в бесконечные игры в догонялки или бросают мяч до наступления темноты.
Он был таким когда-то. Он преследовал нас по всему Сандрингему, придумывая чудесные игры, вроде той, где он заворачивал нас в одеяла, как хот-доги, пока мы не начинали визжать от беспомощного смеха, а потом дергал одеяло и выстреливал нами с другого конца. Не знаю, смеялись ли мы с Вилли когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы были к этому готовы, он перестал заниматься такими физическими развлечениями. У него просто не было энтузиазма — не было порыва к этому. Но я буду таким отцом, обещал я себе. Я буду!
Теперь я задался вопросом: Буду ли я? Кто я настоящий – тот, кто дал обещание стать молодым отцом? Или настоящий я – тот, кто изо всех сил пытается найти правильного человека, правильного партнера, а также пытается понять, кто он такой? Почему то, чего я якобы так сильно хочу, не происходит? А что, если этого никогда не произойдет? Что будет означать моя жизнь? Какова будет моя конечная цель? Война, подумал я. Когда все остальное потерпело неудачу, как это обычно случалось, у меня все еще оставалось военная служба. (Если бы только я знал дату отправки в Афганистан!) А после войны, думал я, всегда будет благотворительность. После поездки в Лесото я еще сильнее, чем когда-либо, стремился продолжить дело мамы. И я был полон решимости взяться за дело, о котором Майк рассказал мне за своим кухонным столом. Этого достаточно для полноценной жизни, сказал я себе.
Поэтому это показалось счастливой случайностью, синтезом всех моих мыслей, когда со мной связалась организация раненых солдат и сообщила о том, что они планируют поход на Северный полюс. Они надеялись собрать миллионы на «Поход с ранеными», а также стать первыми инвалидами, достигшими полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я очень хотел сказать да. Я умирал от желания сказать да.
Но была всего одна проблема. Поход был в начале апреля, в опасной близости от объявленной даты свадьбы Вилли. Мне нужно было добраться туда и обратно без заминок, иначе я рисковал пропустить церемонию. Но Северный полюс не был тем местом, куда можно добраться без заминок. Северный полюс был местом бесконечных задержек. Все всегда менялось, и обычно это было связано с погодой. Так что я нервничал из-за такой перспективы, а Дворец нервничал вдвойне. Я попросил совета у JLP. Он улыбнулся.
- Это уникальная возможность. Да.Вы должны ехать. Но сначала, - сказал он, мне нужно было поехать еще кое-куда.
В продолжение разговора, который мы начали с ним 5 лет назад после нацистского скандала, он организовал поездку в Берлин.
Итак. Декабрь 2010. Очень холодный день. Я вкладываю кончики пальцев в дыры от пуль в городских стенах, к еще свежим шрамам от безумной клятвы Гитлера сражаться до последнего человека. Я стоял на месте бывшей Берлинской стены, где также располагались камеры пыток эсэсовцев, и мог поклясться, что слышу эхо агонизирующих криков на ветру. Я встретил женщину, которую отправили в Освенцим. Она описала свое заточение, ужасы, которые видела, слышала, обоняла. Ее истории было тяжело слушать, но слушать их было жизненно важно. Но я не буду их пересказывать, ведь они не мои.
Я давно понял, что мое фото в нацистской форме — результат разных ошибок — несостоятельности мышления, несостоятельности характера. Но это также был провал образования. Не только школьного образования, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился сам, не задавал достаточно вопросов учителям, семьям и выжившим. Я решил это изменить. Я не мог стать тем человеком, которым хотел быть, пока не изменю это.
Мой самолет приземлился на архипелаге Шпицберген.
Март 2011 г.
Выйдя из самолета, я медленно развернулся, чтобы вобрать в себя весь окружающий меня пейзаж: белизна кругом. Насколько мог видеть глаз, не было ничего кроме снежной белизны и снега оттенка слоновой кости.
Белые горы, белые сугробы, белые холмы, и узкие белые дороги, которых было совсем немного. Большая часть двухтысячного местного населения имела не автомобиль, а снегоход.
Пейзаж был таким минималистичным, таким суровым (тут используется слово spare – скудный), что я подумал: может быть, переехать сюда? Может быть, это мое предназначение. Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без оружия, потому что на холмах вокруг города промышляют отчаянно голодные белые медведи, и подумал: а может, и нет (не предназначение).
Мы въехали в город под названием Лонгйир, самый северный город на земле, всего в восьмистах милях от вершины планеты. Там я встретился со своими товарищами по походу.
Капитан Гай Дисней, кавалерист, потерявший нижнюю часть правой ноги в результате выстрела из РПГ. Капитан Мартин Хьюитт, десантник, чья рука была парализована после ранения. Рядовой Жако Ван Гасс, еще один десантник, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки из-за взрыва гранаты.(Оставшейся части руки он дал бойкое прозвище Немо, которое всегда вызывало хохот.) Сержант Стив Янг, валлиец, спина которого была сломана после взрыва СВУ. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет ходить, но теперь он собирался тащить 200-килограммовые сани на Северный полюс. Вдохновляющая судьба! Я сказал им, что для меня большая честь присоединиться к ним, большая честь просто быть в их компании, и не имеет значения, что температура держится ниже тридцати градусов.
Дело в том, что погода была настолько плохой, что мы задержались с отправлением. Эх, свадьба Вилли, - думал я, закрыв лицо руками.
Мы провели несколько дней в ожидании, тренировках, поедании пиццы и чипсов в местном пабе. Мы провели несколько тренировок, чтобы акклиматизироваться к низким температурам. Натянули оранжевые гидрокостюмы, прыгнули в Северный Ледовитый океан. Удивительно, но вода была намного теплее, чем невероятно холодный воздух.
Но в основном мы пытались познакомиться, сдружиться друг с другом.
Когда погода наконец прояснилась, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели к импровизированному ледовому лагерю, затем пересели на вертолеты и полетели к точке на расстоянии всего двухсот миль от полюса. Когда мы приземлились, было около часа ночи, но вокруг было светло, как в полдень в пустыне. Там не было темноты: темнота была изгнана прочь. Мы помахали вертолетам на прощание и начали свой поход. Специалисты по арктическим условиям призвали команду избегать потоотделения, поскольку любая влага мгновенно замерзает на Северном полюсе, а это вызывает всевозможные проблемы. Но мне никто не сказал об этом.
Я пропустил те занятия с экспертами. И вот после первого дня похода, после тяги на себе тяжелых саней, я весь обливался потом, а моя одежда, действительно, превратилась в сплошной лед.
Еще более тревожным было то, что я начал замечать первые очаги поражения на пальцах и ушах. Обморожение. Я не жаловался. Как я мог жаловаться в такой компании?
Несмотря на все неудобства, я чувствовал только благодарность за то, что был с такими героями, за то, что служу такому достойному делу, за то, что увидел место, которое так мало людей когда-либо видели. На самом деле, на четвертый день, когда пришло время покидать команду, я не хотел этого. К тому же мы еще не достигли полюса.
Увы, выбора у меня не было. Надо было улетать сейчас или мне пришлось бы пропустить свадьбу моего брата. Я сел в вертолет, направлявшийся на аэродром Барнео, откуда должен был взлететь мой самолет. Пилот колебался. Он настаивал на том, что мне нужно увидеть Полюс перед отъездом.
- Нельзя пройти весь этот путь и не увидеть этого, сказал он. Так что он отвез меня туда, и мы выпрыгнули из вертолета в плотную белую тьму. Вместе мы определили точное место полюса с помощью GPS.
Я стоял на вершине мира.
Один.
С Юнион Джеком в руках.
Снова садимся в вертолет и летим на аэродром Барнео.
И как раз в этот момент по всей поверхности земли пронеслась мощная буря, которая отменила мой перелет. Отменила вообще все перелеты.
Ураганные ветры обрушились на этот район, их сила была такова, что взлётно-посадочная полоса треснула. Ей требовался ремонт.
Ожидая починки, я зависал с местными инженерами. Мы пили водку, сидели в импровизированной сауне, потом прыгали в ледяной океан. Много раз я запрокидывал голову, выпивая еще рюмку вкусной водки, уговаривая себя не волноваться из-за взлетной полосы, свадьбы, чего угодно.
Шторм прошел, взлетно-посадочную полосу перестроили или перенесли в другое место, уж не припомню, что именно.
Мой самолет с ревом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал рукой в окно. До свидания, мои братья.
Март 2011 г.
Выйдя из самолета, я медленно развернулся, чтобы вобрать в себя весь окружающий меня пейзаж: белизна кругом. Насколько мог видеть глаз, не было ничего кроме снежной белизны и снега оттенка слоновой кости.
Белые горы, белые сугробы, белые холмы, и узкие белые дороги, которых было совсем немного. Большая часть двухтысячного местного населения имела не автомобиль, а снегоход.
Пейзаж был таким минималистичным, таким суровым (тут используется слово spare – скудный), что я подумал: может быть, переехать сюда? Может быть, это мое предназначение. Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без оружия, потому что на холмах вокруг города промышляют отчаянно голодные белые медведи, и подумал: а может, и нет (не предназначение).
Мы въехали в город под названием Лонгйир, самый северный город на земле, всего в восьмистах милях от вершины планеты. Там я встретился со своими товарищами по походу.
Капитан Гай Дисней, кавалерист, потерявший нижнюю часть правой ноги в результате выстрела из РПГ. Капитан Мартин Хьюитт, десантник, чья рука была парализована после ранения. Рядовой Жако Ван Гасс, еще один десантник, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки из-за взрыва гранаты.(Оставшейся части руки он дал бойкое прозвище Немо, которое всегда вызывало хохот.) Сержант Стив Янг, валлиец, спина которого была сломана после взрыва СВУ. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет ходить, но теперь он собирался тащить 200-килограммовые сани на Северный полюс. Вдохновляющая судьба! Я сказал им, что для меня большая честь присоединиться к ним, большая честь просто быть в их компании, и не имеет значения, что температура держится ниже тридцати градусов.
Дело в том, что погода была настолько плохой, что мы задержались с отправлением. Эх, свадьба Вилли, - думал я, закрыв лицо руками.
Мы провели несколько дней в ожидании, тренировках, поедании пиццы и чипсов в местном пабе. Мы провели несколько тренировок, чтобы акклиматизироваться к низким температурам. Натянули оранжевые гидрокостюмы, прыгнули в Северный Ледовитый океан. Удивительно, но вода была намного теплее, чем невероятно холодный воздух.
Но в основном мы пытались познакомиться, сдружиться друг с другом.
Когда погода наконец прояснилась, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели к импровизированному ледовому лагерю, затем пересели на вертолеты и полетели к точке на расстоянии всего двухсот миль от полюса. Когда мы приземлились, было около часа ночи, но вокруг было светло, как в полдень в пустыне. Там не было темноты: темнота была изгнана прочь. Мы помахали вертолетам на прощание и начали свой поход. Специалисты по арктическим условиям призвали команду избегать потоотделения, поскольку любая влага мгновенно замерзает на Северном полюсе, а это вызывает всевозможные проблемы. Но мне никто не сказал об этом.
Я пропустил те занятия с экспертами. И вот после первого дня похода, после тяги на себе тяжелых саней, я весь обливался потом, а моя одежда, действительно, превратилась в сплошной лед.
Еще более тревожным было то, что я начал замечать первые очаги поражения на пальцах и ушах. Обморожение. Я не жаловался. Как я мог жаловаться в такой компании?
Несмотря на все неудобства, я чувствовал только благодарность за то, что был с такими героями, за то, что служу такому достойному делу, за то, что увидел место, которое так мало людей когда-либо видели. На самом деле, на четвертый день, когда пришло время покидать команду, я не хотел этого. К тому же мы еще не достигли полюса.
Увы, выбора у меня не было. Надо было улетать сейчас или мне пришлось бы пропустить свадьбу моего брата. Я сел в вертолет, направлявшийся на аэродром Барнео, откуда должен был взлететь мой самолет. Пилот колебался. Он настаивал на том, что мне нужно увидеть Полюс перед отъездом.
- Нельзя пройти весь этот путь и не увидеть этого, сказал он. Так что он отвез меня туда, и мы выпрыгнули из вертолета в плотную белую тьму. Вместе мы определили точное место полюса с помощью GPS.
Я стоял на вершине мира.
Один.
С Юнион Джеком в руках.
Снова садимся в вертолет и летим на аэродром Барнео.
И как раз в этот момент по всей поверхности земли пронеслась мощная буря, которая отменила мой перелет. Отменила вообще все перелеты.
Ураганные ветры обрушились на этот район, их сила была такова, что взлётно-посадочная полоса треснула. Ей требовался ремонт.
Ожидая починки, я зависал с местными инженерами. Мы пили водку, сидели в импровизированной сауне, потом прыгали в ледяной океан. Много раз я запрокидывал голову, выпивая еще рюмку вкусной водки, уговаривая себя не волноваться из-за взлетной полосы, свадьбы, чего угодно.
Шторм прошел, взлетно-посадочную полосу перестроили или перенесли в другое место, уж не припомню, что именно.
Мой самолет с ревом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал рукой в окно. До свидания, мои братья.
Накануне свадьбы мы с Вилли обедали в Кларенс-Хаусе с папой. Также там были Джеймс и Томас — шаферы Вилли. Общественности сказали, что я буду шафером, но эта была чистая ложь.
Люди хотели и ждали, что я буду шафером, поэтому у Дворца не было иного выбора, кроме как сказать, что я им буду. По правде говоря, Вилли не хотел, чтобы я произносил речь шафера.
Он считал, что это небезопасно – давать мне в руки микрофон и позволять мне отклоняться от сценария. Я мог сказать что-то дико неуместное. И он не ошибся.
Кроме того, эта ложь покрывала Джеймса и Томаса, двух обычных людей, двух невиновных.
Если бы пресса пронюхала, что они шаферы Вилли, их бы преследовали, выслеживали, взламывали их почту и разрушили бы жизнь их семей.
Оба парня были застенчивыми, тихими. Они бы не смогли справиться с таким натиском, не стоило ожидать этого от них. Вилли объяснил мне все это, и я даже глазом не моргнул. Я понял все.
Мы даже посмеялись над этим, вместе размышляя о тех неуместных вещах, которые я мог бы сказать в своей речи.
Так что ужин накануне свадьбы был приятным, веселым, несмотря на то, что Вилли заметно страдал от стандартного предсвадебного мандража. Томас и Джеймс заставили его выпить пару порций рома с кока-колой, что, похоже, успокоило его нервы. Тем временем я потчевал компанию рассказами о Северном полюсе. Папа был очень заинтересован и посочувствовал мне из-за моих обмороженных ушей и щек. Мне пришлось приложить силы, чтобы не рассказать ему и о моем нежном пенисе.
Дело в том, что по возвращении с Полюса я с ужасом обнаружил, что мои нижние области тоже были обморожены, и, хотя уши и щеки уже выглядели намного лучше, мой пенис не заживал. С каждым днем его состояние становилось все более серьезной проблемой. Не знаю, почему мне не хотелось обсуждать свой пенис с папой и всеми присутствующими джентльменами.
Вообще-то мой пенис был достоянием гласности и даже пользовался некоторым общественным интересом. Пресса много писала об этом. В книгах и газетах (даже в «Нью-Йорк Таймс») было бесчисленное количество историй о том, что мы с Вилли не подвергались обрезанию. Мол, наша мама запретила нас обрезать, писали все эти газеты. Хотя абсолютно верно, что вероятность обморожения полового члена намного выше, если вы не обрезаны, все эти газетные истории были ложью.
Меня обрезали еще во младенчестве.
После ужина мы перешли в телевизионную комнату и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь недалеко от Кларенс-хауса в надежде получить место в первом ряду на свадьбе. Мы подошли к окну и посмотрели на тысячи собравшихся, в палатках и спальных мешках, вдоль всей улицы Мэлл, которая соединяет Букингемский Дворец и Трафальгарскую площадь.
Там много пили, пели. Некоторые готовили еду на переносных плитах. Другие бродили вокруг, распевая, празднуя так, как будто это они женились утром.
Вилли, разогретый ромом, закричал: «Нам надо пойти к ним!»
Он связался со своей службой безопасности и сообщит, что хочет выйти к людям. Служба безопасности ответила:
- Настоятельно не рекомендуем.
- Нет, - резко ответил он. – Это будет правильно. Я хочу пойти туда. Мне нужно их увидеть!
Он попросил меня пойти с ним. Он умолял меня об этом.
Я видел по его глазам, что ром действительно сильно дал ему по мозгам. Ему нужен был Я видел в его глазах, что ром действительно сильно ударил. Ему нужен был «второй пилот». До боли знакомая роль для меня. Но ладно.
Мы вышли, прошли по краю толпы, пожимали собравшимся руки. Люди желали Вилли всего наилучшего, говорили, что любят его, любят Кейт. Они подарили нам обоим те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды нежности и жалости, которые мы видели в тот день в августе 1997 года.
Я покачал головой. Вот он, канун важного дня для Вилли, одного из самых счастливых дней в его жизни, но он не избежал отголосков своего самого страшного дня. Нашего худшего дня.
Я несколько раз взглянул на него. Его щеки горели, словно он был на морозе.
Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и легли спать пораньше. Он был навеселе. Но эмоционально и физически мы оба были в полном порядке. Нам просто нужен был отдых.
Поэтому я был потрясен, когда пришел за ним поутру, а он выглядел так, как будто и не сомкнул глаз.
Лицо у него было изможденное, глаза красные.
- Ты в порядке?
- Да, да, хорошо.
Но он был не в порядке. На нем была ярко-красная форма ирландской гвардии, а не сюртук дворцовой кавалерии. Я подумал, может, в этом дело. Он спросил у бабушки, можно ли ему надеть форму дворцовой кавалерии, и она ему отказала. Как Наследник, он должен быть одет согласно Церемониалу Номер Один, постановила она.
Вилли был мрачен из-за того, что ему так мало рассказали о том, что он наденет на свадьбу, из-за того, что в этом случае его лишили самостоятельности. Он несколько раз сказал мне, что он расстроен. Я уверил его, что он чертовски элегантен в форме с ирландской арфой, императорской короной и в фуражке с полковым девизом: Quis Separabit? Кто разъединит нас?
Мои слова, похоже, не впечатлили его. С другой стороны, я выглядел не слишком шикарным и не чувствовал себя комфортно в форме Королевских и Синих (Королевские и Синие — Википедия (wikipedia.org)), которую я должен быть надеть согласно протоколу.
Я никогда не носил эту форму раньше и надеялся не надевать ее в будущем.
У костюма были огромные подплечники и огромные манжеты, и я представлял себе, как люди будут спрашивать: кто этот идиот?
Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.
Мы сели в «Бентли» сливового цвета. Никто из нас не произнес ни слова, ожидая, пока машина начнет движение.
Когда мы, наконец, отъехали, я нарушил молчание.
- От тебя воняет.
Последствия вчерашнего рома. Я в шутку приоткрыл окно, зажал нос — предложил ему мятных конфет. Уголки его рта слегка приподнялись. Через две минуты Bentley остановился.
- Короткая поездка, сказал я. Я выглянул в окно: Вестминстерское аббатство. Как всегда, мой желудок сжался. Я подумал: нет ничего сравнимого с тем, когда женишься в том же месте, где проходило прощание с твоей мамой.
Я бросил взгляд на Вилли. Думал ли он о том же? Мы вошли внутрь, плечом к плечу. Я снова посмотрел на его мундир, на фуражку. Кто нас разлучит?
Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же неуверенной мальчишеской походкой, что и тогда, когда тащились за маминым гробом. Почему взрослые так поступили с нами?
Мы прошли в церковь, прошли по проходу и направились в боковую комнату от алтаря, называемую Криптой. Все в этом здании говорило о смерти. И это были не только воспоминания о похоронах мамы. Под нами, позади нас лежало более трех тысяч тел. Их хоронили под скамьями, втиснутыми в стены. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Содружества. Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Чосер, а также тринадцать королей и восемнадцать королев были похоронены там.
Было тяжело думать о маме в царстве Смерти.
Мама, которая танцевала с Траволтой, спорила с Элтоном, поразила Рейганов — неужели она действительно находится в Великом Запределье вместе с душами Ньютона и Чосера?
Между этими мыслями о маме, смерти и моем обмороженном пенисе (Нет, это какой-то пиздец!!!! Как он смешал все эти вещи в одном предложении и в своей башке????) я рисковал стать таким же взволнованным, как и жених. Так что я начал ходить взад-вперед, потрясывая руками, прислушиваясь к разговорам толпы на скамьях. Их запустили туда за два часа до нашего приезда.
- Прикинь, многим из них нужно отлить, - сказал я Вилли, пытаясь снять напряжение. Никакой реакции. Он встал, тоже начал ходить. Я попытался снова разрядить обстановку.
- Обручальное кольцо! О нет, где оно? Куда я положил чертову штуку? - Потом я вытащил его.
- Фух! - Он улыбнулся и продолжить вышагивать по крипте.
Я не мог потерять это кольцо, даже если бы захотел. Внутрь моей туники был вшит специальный мешочек-кенгуру.
Моя идея, на самом деле, заключалась в том, чтобы показать, насколько серьезно я отнесся к торжественному долгу и чести нести это кольцо.
Теперь я вынул кольцо из мешочка и поднес к свету. Тонкая полоска валлийского золота, срезанная со слитка, подаренного королевской семье почти столетие назад.
Из этого же куска было создано бабушкино обручальное кольцо, и кольцо принцессы Маргарет, но к этому моменту, как я слышал, этот слиток почти уже закончился.
К тому времени, как я женюсь - если я когда-нибудь женюсь - может не остаться ничего.
Я не помню, как выходил из Крипты. Я не помню, как подошел к алтарю. Я не помню ни слов напутствий, ни момента, как достал кольцо и как передал его брату. Церемония в основном стала белым пятном в моем сознании. Я помню, как Кейт шла по проходу и она выглядела невероятно, и я помню, как Вилли вел ее обратно по проходу, и когда они исчезли за дверью, они сели в карету, которая доставила их в Букингемский дворец, к тому вечному партнерству, на которое они подписались. Помню, что я подумал «Прощай».
Я любил свою невестку, я чувствовал, что она мне скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и которую я всегда хотел, и мне было приятно, что она всегда будет рядом с Вилли. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они делали друг друга заметно счастливыми, и поэтому я тоже был счастлив.
Но внутри себя я ощущал, что это все - очередное прощание под этой ужасной крышей. Очередное расставание. Брат, которого я сопроводил в Вестминстерское аббатство тем утром, ушел навсегда.
Кто мог это отрицать? Он никогда больше не будет Вилли. Мы никогда больше не поедем вместе по деревням Лесото с развевающимися позади нас плащами. Мы никогда больше не будем жить в пропахшем лошадьми коттедже, как это было, когда мы учились летать.
Кто разъединит нас?
Жизнь вот кто.
То же чувство было у меня, когда папа женился, то же предчувствие, и разве оно не сбылось? Когда наступила эра Камиллы, как я и предсказывал, я видел его все реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостным событием, но они также были скромными похоронами, потому что после произнесения клятв, люди, как правило, исчезали.
Тогда мне пришло в голову, что наша сущность – это иерархия.
Сперва мы прежде всего – одно, потом мы прежде всего что-то другое, потом другое, и так до самой смерти – по очереди.
Каждая новая наша сущность завладевает троном нашего «Я», но уводить нас все дальше от нашего изначального Я, возможно, от нашего основного Я – ребенка.
Да, эволюция, взросление, путь к мудрости, это все естественно и здорово, но есть чистота детства, которая уходит с каждой итерацией. Как и в случае с этим куском золота, его уничтожают. По крайней мере, так я думал в тот день.
Мой старший брат Вилли пошел дальше, поднялся по служебной лестнице, и после этого он будет сначала мужем, потом отцом, потом дедушкой и так далее.
Он станет новым человеком, множеством новых личностей, и ни одна из них не будет Вилли.
Он станет герцогом Кембриджским – этот титул, выбранный для него бабушкой.
Хорошо для него, подумал я. Отлично для него. Но для меня это все равно потеря.
Я думаю, что моя реакция также чем-то напоминала то, что я почувствовал, когда впервые забрался внутрь апача. Привыкнув к тому, что рядом со мной всегда кто-то сидит, тот, кто может показать мне, что делать, я вдруг обнаружил, что я ужасно одинок.
И кроме того, я евнух.
Что хотела доказать мне Вселенная, забирая мой пенис в тот же момент, когда она забирала моего брата? (Ору, прим.переводчика)
Несколько часов спустя, на приеме, я сделал несколько коротких замечаний. Не речь, а короткое двухминутное вступление к настоящим шаферам. Вилли несколько раз говорил мне, что я должен выступать в роли «конферансье». Пришлось искать слова. Пресса много писала о моей подготовке к этому выступлению, о том, как я звонил Челс и тестировала на ней некоторые реплики, протестуя, но в конце концов сдавшись, когда она убедила меня не упоминать «убийственные ноги Кейт», и все это было чушью.
Я никогда не звонил Челс по поводу своих заметок; мы с ней не поддерживали регулярных контактов, поэтому Вилли связался со мной, прежде чем пригласить ее на свадьбу. Он не хотел, чтобы кто-то из нас чувствовал себя неловко.
По правде говоря, я протестировал несколько строк на JLP, но в основном я самостоятельно справился с подготовкой. Я рассказал несколько анекдотов о нашем детстве, глупую историю о днях, когда Вилли играл в водное поло, а затем прочитал несколько забавных отрывков из писем поддержки, присланных широкой общественностью. Один американский парень написал, что хотел сделать что-то особенное для новой герцогини Кембридж, поэтому он намеревался поймать тонну горностая, традиционного королевского меха. Этот чересчур восторженный янки объяснил, что он собирался поймать тысячу горностаев, чтобы изготовить определенный предмет одежды (боже, неужели это была палатка?), но, к сожалению, ему удалось добыть только… двух.
«Тяжелый год для горностаев», — сказал я. Тем не менее, добавил я, янки импровизировали, старались изо всех сил, как это делают янки, и собирали воедино то, что у него было, и получили то, что я теперь держал в руках. Комната издала коллективный вздох. Это были стринги. Мягкие, пушистые, несколько шелковых ниточек прикреплены к V-образному горностаевому мешочку размером не больше мешочка с кольцами внутри моей туники. После коллективного вздоха пришла теплая, приятная волна смеха. Когда он стих, я закончил на серьезной ноте.
- Мама: Как бы она хотела быть здесь. Как бы она полюбила Кейт, и как бы ей понравилось видеть эту любовь, которую вы обрели.
Произнося эти слова, я не поднимал глаз. Я не хотел рисковать, встречаясь глазами с Па или Камиллой — и особенно с Вилли. Я не плакал с тех пор, как состоялись мамины похороны, и не собирался прерывать эту полосу сейчас. Я также не хотел видеть чье-либо лицо, кроме маминого. Я отчетливо представил себе, как она сияет от счастья в Великий день Вилли и от души смеется над историей про мертвых горностаев.
Люди хотели и ждали, что я буду шафером, поэтому у Дворца не было иного выбора, кроме как сказать, что я им буду. По правде говоря, Вилли не хотел, чтобы я произносил речь шафера.
Он считал, что это небезопасно – давать мне в руки микрофон и позволять мне отклоняться от сценария. Я мог сказать что-то дико неуместное. И он не ошибся.
Кроме того, эта ложь покрывала Джеймса и Томаса, двух обычных людей, двух невиновных.
Если бы пресса пронюхала, что они шаферы Вилли, их бы преследовали, выслеживали, взламывали их почту и разрушили бы жизнь их семей.
Оба парня были застенчивыми, тихими. Они бы не смогли справиться с таким натиском, не стоило ожидать этого от них. Вилли объяснил мне все это, и я даже глазом не моргнул. Я понял все.
Мы даже посмеялись над этим, вместе размышляя о тех неуместных вещах, которые я мог бы сказать в своей речи.
Так что ужин накануне свадьбы был приятным, веселым, несмотря на то, что Вилли заметно страдал от стандартного предсвадебного мандража. Томас и Джеймс заставили его выпить пару порций рома с кока-колой, что, похоже, успокоило его нервы. Тем временем я потчевал компанию рассказами о Северном полюсе. Папа был очень заинтересован и посочувствовал мне из-за моих обмороженных ушей и щек. Мне пришлось приложить силы, чтобы не рассказать ему и о моем нежном пенисе.
Дело в том, что по возвращении с Полюса я с ужасом обнаружил, что мои нижние области тоже были обморожены, и, хотя уши и щеки уже выглядели намного лучше, мой пенис не заживал. С каждым днем его состояние становилось все более серьезной проблемой. Не знаю, почему мне не хотелось обсуждать свой пенис с папой и всеми присутствующими джентльменами.
Вообще-то мой пенис был достоянием гласности и даже пользовался некоторым общественным интересом. Пресса много писала об этом. В книгах и газетах (даже в «Нью-Йорк Таймс») было бесчисленное количество историй о том, что мы с Вилли не подвергались обрезанию. Мол, наша мама запретила нас обрезать, писали все эти газеты. Хотя абсолютно верно, что вероятность обморожения полового члена намного выше, если вы не обрезаны, все эти газетные истории были ложью.
Меня обрезали еще во младенчестве.
После ужина мы перешли в телевизионную комнату и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь недалеко от Кларенс-хауса в надежде получить место в первом ряду на свадьбе. Мы подошли к окну и посмотрели на тысячи собравшихся, в палатках и спальных мешках, вдоль всей улицы Мэлл, которая соединяет Букингемский Дворец и Трафальгарскую площадь.
Там много пили, пели. Некоторые готовили еду на переносных плитах. Другие бродили вокруг, распевая, празднуя так, как будто это они женились утром.
Вилли, разогретый ромом, закричал: «Нам надо пойти к ним!»
Он связался со своей службой безопасности и сообщит, что хочет выйти к людям. Служба безопасности ответила:
- Настоятельно не рекомендуем.
- Нет, - резко ответил он. – Это будет правильно. Я хочу пойти туда. Мне нужно их увидеть!
Он попросил меня пойти с ним. Он умолял меня об этом.
Я видел по его глазам, что ром действительно сильно дал ему по мозгам. Ему нужен был Я видел в его глазах, что ром действительно сильно ударил. Ему нужен был «второй пилот». До боли знакомая роль для меня. Но ладно.
Мы вышли, прошли по краю толпы, пожимали собравшимся руки. Люди желали Вилли всего наилучшего, говорили, что любят его, любят Кейт. Они подарили нам обоим те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды нежности и жалости, которые мы видели в тот день в августе 1997 года.
Я покачал головой. Вот он, канун важного дня для Вилли, одного из самых счастливых дней в его жизни, но он не избежал отголосков своего самого страшного дня. Нашего худшего дня.
Я несколько раз взглянул на него. Его щеки горели, словно он был на морозе.
Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и легли спать пораньше. Он был навеселе. Но эмоционально и физически мы оба были в полном порядке. Нам просто нужен был отдых.
Поэтому я был потрясен, когда пришел за ним поутру, а он выглядел так, как будто и не сомкнул глаз.
Лицо у него было изможденное, глаза красные.
- Ты в порядке?
- Да, да, хорошо.
Но он был не в порядке. На нем была ярко-красная форма ирландской гвардии, а не сюртук дворцовой кавалерии. Я подумал, может, в этом дело. Он спросил у бабушки, можно ли ему надеть форму дворцовой кавалерии, и она ему отказала. Как Наследник, он должен быть одет согласно Церемониалу Номер Один, постановила она.
Вилли был мрачен из-за того, что ему так мало рассказали о том, что он наденет на свадьбу, из-за того, что в этом случае его лишили самостоятельности. Он несколько раз сказал мне, что он расстроен. Я уверил его, что он чертовски элегантен в форме с ирландской арфой, императорской короной и в фуражке с полковым девизом: Quis Separabit? Кто разъединит нас?
Мои слова, похоже, не впечатлили его. С другой стороны, я выглядел не слишком шикарным и не чувствовал себя комфортно в форме Королевских и Синих (Королевские и Синие — Википедия (wikipedia.org)), которую я должен быть надеть согласно протоколу.
Я никогда не носил эту форму раньше и надеялся не надевать ее в будущем.
У костюма были огромные подплечники и огромные манжеты, и я представлял себе, как люди будут спрашивать: кто этот идиот?
Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.
Мы сели в «Бентли» сливового цвета. Никто из нас не произнес ни слова, ожидая, пока машина начнет движение.
Когда мы, наконец, отъехали, я нарушил молчание.
- От тебя воняет.
Последствия вчерашнего рома. Я в шутку приоткрыл окно, зажал нос — предложил ему мятных конфет. Уголки его рта слегка приподнялись. Через две минуты Bentley остановился.
- Короткая поездка, сказал я. Я выглянул в окно: Вестминстерское аббатство. Как всегда, мой желудок сжался. Я подумал: нет ничего сравнимого с тем, когда женишься в том же месте, где проходило прощание с твоей мамой.
Я бросил взгляд на Вилли. Думал ли он о том же? Мы вошли внутрь, плечом к плечу. Я снова посмотрел на его мундир, на фуражку. Кто нас разлучит?
Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же неуверенной мальчишеской походкой, что и тогда, когда тащились за маминым гробом. Почему взрослые так поступили с нами?
Мы прошли в церковь, прошли по проходу и направились в боковую комнату от алтаря, называемую Криптой. Все в этом здании говорило о смерти. И это были не только воспоминания о похоронах мамы. Под нами, позади нас лежало более трех тысяч тел. Их хоронили под скамьями, втиснутыми в стены. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Содружества. Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Чосер, а также тринадцать королей и восемнадцать королев были похоронены там.
Было тяжело думать о маме в царстве Смерти.
Мама, которая танцевала с Траволтой, спорила с Элтоном, поразила Рейганов — неужели она действительно находится в Великом Запределье вместе с душами Ньютона и Чосера?
Между этими мыслями о маме, смерти и моем обмороженном пенисе (Нет, это какой-то пиздец!!!! Как он смешал все эти вещи в одном предложении и в своей башке????) я рисковал стать таким же взволнованным, как и жених. Так что я начал ходить взад-вперед, потрясывая руками, прислушиваясь к разговорам толпы на скамьях. Их запустили туда за два часа до нашего приезда.
- Прикинь, многим из них нужно отлить, - сказал я Вилли, пытаясь снять напряжение. Никакой реакции. Он встал, тоже начал ходить. Я попытался снова разрядить обстановку.
- Обручальное кольцо! О нет, где оно? Куда я положил чертову штуку? - Потом я вытащил его.
- Фух! - Он улыбнулся и продолжить вышагивать по крипте.
Я не мог потерять это кольцо, даже если бы захотел. Внутрь моей туники был вшит специальный мешочек-кенгуру.
Моя идея, на самом деле, заключалась в том, чтобы показать, насколько серьезно я отнесся к торжественному долгу и чести нести это кольцо.
Теперь я вынул кольцо из мешочка и поднес к свету. Тонкая полоска валлийского золота, срезанная со слитка, подаренного королевской семье почти столетие назад.
Из этого же куска было создано бабушкино обручальное кольцо, и кольцо принцессы Маргарет, но к этому моменту, как я слышал, этот слиток почти уже закончился.
К тому времени, как я женюсь - если я когда-нибудь женюсь - может не остаться ничего.
Я не помню, как выходил из Крипты. Я не помню, как подошел к алтарю. Я не помню ни слов напутствий, ни момента, как достал кольцо и как передал его брату. Церемония в основном стала белым пятном в моем сознании. Я помню, как Кейт шла по проходу и она выглядела невероятно, и я помню, как Вилли вел ее обратно по проходу, и когда они исчезли за дверью, они сели в карету, которая доставила их в Букингемский дворец, к тому вечному партнерству, на которое они подписались. Помню, что я подумал «Прощай».
Я любил свою невестку, я чувствовал, что она мне скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и которую я всегда хотел, и мне было приятно, что она всегда будет рядом с Вилли. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они делали друг друга заметно счастливыми, и поэтому я тоже был счастлив.
Но внутри себя я ощущал, что это все - очередное прощание под этой ужасной крышей. Очередное расставание. Брат, которого я сопроводил в Вестминстерское аббатство тем утром, ушел навсегда.
Кто мог это отрицать? Он никогда больше не будет Вилли. Мы никогда больше не поедем вместе по деревням Лесото с развевающимися позади нас плащами. Мы никогда больше не будем жить в пропахшем лошадьми коттедже, как это было, когда мы учились летать.
Кто разъединит нас?
Жизнь вот кто.
То же чувство было у меня, когда папа женился, то же предчувствие, и разве оно не сбылось? Когда наступила эра Камиллы, как я и предсказывал, я видел его все реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостным событием, но они также были скромными похоронами, потому что после произнесения клятв, люди, как правило, исчезали.
Тогда мне пришло в голову, что наша сущность – это иерархия.
Сперва мы прежде всего – одно, потом мы прежде всего что-то другое, потом другое, и так до самой смерти – по очереди.
Каждая новая наша сущность завладевает троном нашего «Я», но уводить нас все дальше от нашего изначального Я, возможно, от нашего основного Я – ребенка.
Да, эволюция, взросление, путь к мудрости, это все естественно и здорово, но есть чистота детства, которая уходит с каждой итерацией. Как и в случае с этим куском золота, его уничтожают. По крайней мере, так я думал в тот день.
Мой старший брат Вилли пошел дальше, поднялся по служебной лестнице, и после этого он будет сначала мужем, потом отцом, потом дедушкой и так далее.
Он станет новым человеком, множеством новых личностей, и ни одна из них не будет Вилли.
Он станет герцогом Кембриджским – этот титул, выбранный для него бабушкой.
Хорошо для него, подумал я. Отлично для него. Но для меня это все равно потеря.
Я думаю, что моя реакция также чем-то напоминала то, что я почувствовал, когда впервые забрался внутрь апача. Привыкнув к тому, что рядом со мной всегда кто-то сидит, тот, кто может показать мне, что делать, я вдруг обнаружил, что я ужасно одинок.
И кроме того, я евнух.
Что хотела доказать мне Вселенная, забирая мой пенис в тот же момент, когда она забирала моего брата? (Ору, прим.переводчика)
Несколько часов спустя, на приеме, я сделал несколько коротких замечаний. Не речь, а короткое двухминутное вступление к настоящим шаферам. Вилли несколько раз говорил мне, что я должен выступать в роли «конферансье». Пришлось искать слова. Пресса много писала о моей подготовке к этому выступлению, о том, как я звонил Челс и тестировала на ней некоторые реплики, протестуя, но в конце концов сдавшись, когда она убедила меня не упоминать «убийственные ноги Кейт», и все это было чушью.
Я никогда не звонил Челс по поводу своих заметок; мы с ней не поддерживали регулярных контактов, поэтому Вилли связался со мной, прежде чем пригласить ее на свадьбу. Он не хотел, чтобы кто-то из нас чувствовал себя неловко.
По правде говоря, я протестировал несколько строк на JLP, но в основном я самостоятельно справился с подготовкой. Я рассказал несколько анекдотов о нашем детстве, глупую историю о днях, когда Вилли играл в водное поло, а затем прочитал несколько забавных отрывков из писем поддержки, присланных широкой общественностью. Один американский парень написал, что хотел сделать что-то особенное для новой герцогини Кембридж, поэтому он намеревался поймать тонну горностая, традиционного королевского меха. Этот чересчур восторженный янки объяснил, что он собирался поймать тысячу горностаев, чтобы изготовить определенный предмет одежды (боже, неужели это была палатка?), но, к сожалению, ему удалось добыть только… двух.
«Тяжелый год для горностаев», — сказал я. Тем не менее, добавил я, янки импровизировали, старались изо всех сил, как это делают янки, и собирали воедино то, что у него было, и получили то, что я теперь держал в руках. Комната издала коллективный вздох. Это были стринги. Мягкие, пушистые, несколько шелковых ниточек прикреплены к V-образному горностаевому мешочку размером не больше мешочка с кольцами внутри моей туники. После коллективного вздоха пришла теплая, приятная волна смеха. Когда он стих, я закончил на серьезной ноте.
- Мама: Как бы она хотела быть здесь. Как бы она полюбила Кейт, и как бы ей понравилось видеть эту любовь, которую вы обрели.
Произнося эти слова, я не поднимал глаз. Я не хотел рисковать, встречаясь глазами с Па или Камиллой — и особенно с Вилли. Я не плакал с тех пор, как состоялись мамины похороны, и не собирался прерывать эту полосу сейчас. Я также не хотел видеть чье-либо лицо, кроме маминого. Я отчетливо представил себе, как она сияет от счастья в Великий день Вилли и от души смеется над историей про мертвых горностаев.
Достигнув вершины мира (полюса то бишь), четверо раненых солдат откупорили бутылку шампанского и выпили за бабушку. Они были настолько любезны, что позвонили мне и поделились своей радостью.
Они установили мировой рекорд, собрали целую кучу денег для раненых ветеранов и достигли чертова Северного полюса. Потрясающая победа!
Я поздравил их, сказал, что скучаю по ним, что хотел бы быть там с ними.
Но это было ложью.
Мой пенис стал чрезвычайно чувствительным - до боли.
Поэтому последним местом, где я хотел бы оказаться, был Обмороженистан.
Я попробовал лечиться домашними средствами, в том числе средством, которое рекомендовала мне моя подруга.
Она уговаривала меня нанести на член крем Элизабет Арден.
Моя мама использовала этот крем для увлажнения губ.
- Мне помазать им член?
- Это сработает, Гарри, поверь мне.
Я нашел тюбик, и в ту минуту, когда я открыл его, аромат его словно перенес меня сквозь время. Я почувствовал, как будто моя мать была здесь, в этой комнате.
Затем я взял немного крема и нанес его… туда.
Слово «Странно» на самом деле не передает мои чувства.
Мне нужно было к врачу, как можно скорее. Но я не мог просить Дворец найти мне врача. Какой-нибудь придворный пронюхает о моем состоянии и сольет информацию в прессу, и следующее, что случится, — это мой член на первых полосах газет.
Также я не мог просто так вызвать врача. В нормальных обстоятельствах это было бы невозможно, но в этой ситуации это было невозможно вдвойне.
- Привет, это принц Гарри. У меня, кажется, проблемы с гениталиями, и я подумал, могу ли я заглянуть к вам и…
. Я попросил своего помощника очень аккуратно и осторожно найти мне дерматолога, который специализируется на определенных органах и … определенных клиентах (ну конечно, Харий же VIP).
Непростая задача. Но помощник через какое-то время вернулся ко мне по этому вопросу, и сказал, что его отец рекомендует одного человека.
Он назвал мне имя и адрес, и я прыгнул в машину со своими телохранителями. Мы подъехали к ничем не примечательному зданию на Харли-стрит, где разместилось множество врачей. Один телохранитель провел меня через заднюю дверь в офис. Я увидел врача, сидящего за большим деревянным столом и делающего заметки, предположительно, о предыдущем пациенте.
Не отрываясь от своих записей, он сказал: «Да, да, входите». Я вошел и наблюдал за тем, как он писал, что казалось непомерно долгим. Я подумал, что у бедняги, который был впереди меня, должно быть, было много проблем.
Все еще не поднимая глаз, доктор приказал мне выйти за ширму, раздеться, а он сейчас подойдет. Я зашел за ширму, разделся, запрыгнул на смотровой стол. Прошло пять минут. Наконец ширма отодвинулась, и появился доктор. Он посмотрел на меня, моргнул и сказал:
- О. Я понимаю. Это вы.
- Да. Я думал, вас предупредили, но я так понимаю, что нет.
- Верно. Итак, вы здесь. Хорошо. ХОРОШО. Это вы. Хм. Напомните мне о проблеме?
- Я показал ему свой член, смягченный кремом Элизабет Арден.
Врач ничего не увидел. Так ничего не видно, - объяснил я. Это был невидимый бич. Как бы там ни было, мой конкретный случай обморожения проявился как сильное обострение ощущений...
- Как это произошло? - врач хотел знать.
- Северный полюс, сказал я ему. - Я побывал на Северном полюсе, а теперь мой Южный полюс разваливается.
Лицо врача ясно говорило: «Все любопытнее и любопытнее». Я описал каскадные нарушения функций.
- Все сложно, доктор. Сидеть. Ходить. О сексе, - добавил я, не может быть и речи. Хуже того, мой малыш постоянно чувствовал, что занимается сексом. Или готов к сексу. Я как бы теряю его, - сказал я врачу.
Я сделал ошибку, погуглив эту травму, я прочитал ужасные истории о частичной пенэктомии, фразе, которую вы никогда не захотите увидеть при поиске симптомов болезни.
Врач заверил меня, что вряд ли мне понадобится пенэктомия. Вряд ли? Он сказал, что собирается попытаться исключить другие вещи. Он провел полное обследование, которое было более чем инвазивным. Не оставил во мне камня на камне, так сказать. Наконец он объявил, что самым вероятным лекарством от моей травмы будет время.
- Что вы имеете в виду? Просто время?
По его словам, время – лучший лекарь.
- Правда, Док? Но не для меня.
Они установили мировой рекорд, собрали целую кучу денег для раненых ветеранов и достигли чертова Северного полюса. Потрясающая победа!
Я поздравил их, сказал, что скучаю по ним, что хотел бы быть там с ними.
Но это было ложью.
Мой пенис стал чрезвычайно чувствительным - до боли.
Поэтому последним местом, где я хотел бы оказаться, был Обмороженистан.
Я попробовал лечиться домашними средствами, в том числе средством, которое рекомендовала мне моя подруга.
Она уговаривала меня нанести на член крем Элизабет Арден.
Моя мама использовала этот крем для увлажнения губ.
- Мне помазать им член?
- Это сработает, Гарри, поверь мне.
Я нашел тюбик, и в ту минуту, когда я открыл его, аромат его словно перенес меня сквозь время. Я почувствовал, как будто моя мать была здесь, в этой комнате.
Затем я взял немного крема и нанес его… туда.
Слово «Странно» на самом деле не передает мои чувства.
Мне нужно было к врачу, как можно скорее. Но я не мог просить Дворец найти мне врача. Какой-нибудь придворный пронюхает о моем состоянии и сольет информацию в прессу, и следующее, что случится, — это мой член на первых полосах газет.
Также я не мог просто так вызвать врача. В нормальных обстоятельствах это было бы невозможно, но в этой ситуации это было невозможно вдвойне.
- Привет, это принц Гарри. У меня, кажется, проблемы с гениталиями, и я подумал, могу ли я заглянуть к вам и…
. Я попросил своего помощника очень аккуратно и осторожно найти мне дерматолога, который специализируется на определенных органах и … определенных клиентах (ну конечно, Харий же VIP).
Непростая задача. Но помощник через какое-то время вернулся ко мне по этому вопросу, и сказал, что его отец рекомендует одного человека.
Он назвал мне имя и адрес, и я прыгнул в машину со своими телохранителями. Мы подъехали к ничем не примечательному зданию на Харли-стрит, где разместилось множество врачей. Один телохранитель провел меня через заднюю дверь в офис. Я увидел врача, сидящего за большим деревянным столом и делающего заметки, предположительно, о предыдущем пациенте.
Не отрываясь от своих записей, он сказал: «Да, да, входите». Я вошел и наблюдал за тем, как он писал, что казалось непомерно долгим. Я подумал, что у бедняги, который был впереди меня, должно быть, было много проблем.
Все еще не поднимая глаз, доктор приказал мне выйти за ширму, раздеться, а он сейчас подойдет. Я зашел за ширму, разделся, запрыгнул на смотровой стол. Прошло пять минут. Наконец ширма отодвинулась, и появился доктор. Он посмотрел на меня, моргнул и сказал:
- О. Я понимаю. Это вы.
- Да. Я думал, вас предупредили, но я так понимаю, что нет.
- Верно. Итак, вы здесь. Хорошо. ХОРОШО. Это вы. Хм. Напомните мне о проблеме?
- Я показал ему свой член, смягченный кремом Элизабет Арден.
Врач ничего не увидел. Так ничего не видно, - объяснил я. Это был невидимый бич. Как бы там ни было, мой конкретный случай обморожения проявился как сильное обострение ощущений...
- Как это произошло? - врач хотел знать.
- Северный полюс, сказал я ему. - Я побывал на Северном полюсе, а теперь мой Южный полюс разваливается.
Лицо врача ясно говорило: «Все любопытнее и любопытнее». Я описал каскадные нарушения функций.
- Все сложно, доктор. Сидеть. Ходить. О сексе, - добавил я, не может быть и речи. Хуже того, мой малыш постоянно чувствовал, что занимается сексом. Или готов к сексу. Я как бы теряю его, - сказал я врачу.
Я сделал ошибку, погуглив эту травму, я прочитал ужасные истории о частичной пенэктомии, фразе, которую вы никогда не захотите увидеть при поиске симптомов болезни.
Врач заверил меня, что вряд ли мне понадобится пенэктомия. Вряд ли? Он сказал, что собирается попытаться исключить другие вещи. Он провел полное обследование, которое было более чем инвазивным. Не оставил во мне камня на камне, так сказать. Наконец он объявил, что самым вероятным лекарством от моей травмы будет время.
- Что вы имеете в виду? Просто время?
По его словам, время – лучший лекарь.
- Правда, Док? Но не для меня.
Мне было тяжело увидеть Челс на свадьбе Вилли. Во мне еще было множество чувств, чувств, которые я подавлял, и чувств, о которых я не подозревал.
Кроме того, я испытывал определенные чувства к тем мужчинам, которые увивались вокруг нее и уговаривали ее потанцевать с ними.
В ту ночь ревность взяла верх надо мной, и я сказал ей об этом, от чего мне стало еще хуже.
Это было как-то убого…
Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Время, как и предсказывал доктор, излечило мой член (аааа, опять член!). Но когда оно излечит мое сердце?
Товарищи пытались помочь. Называли имена, договаривались о встречах, свиданиях. Ни разу ничего не вышло. Так что я едва их слушал, когда летом 2011 года они упомянули еще одно имя. Они рассказали мне немного о ней — блестящей, красивой, крутой — и упомянули ее семейный статус. Они сказали, что она совсем недавно рассталась с парнем
- И она недолго будет одна, Спайк! Она свободна, чувак. Ты свободен.
- Я?
- И вы отлично подходите друг другу! Без сомнения, вы двое поладите
Я закатил глаза. Этот прогноз когда-нибудь сбывается? Но затем, чудо из чудес, это произошло. Мы сделали это. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, а наши друзья исчезали для нас вместе со стенами, напитками и барменом. Я предложил всей нашей группе отправиться в Кларенс-Хаус и выпить на ночь. Мы сидели и разговаривали, слушали музыку. Живая группа. Веселая группа. Когда вечеринка закончилась, когда все разошлись, я подвез Флоренс до дома. Это было ее имя. Флоренс. Хотя все называли ее Фли (Блохой).
По ее словам, она жила в Ноттинг-Хилле. Тихая улица. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашку чая. Конечно, сказал я. Я попросил своего телохранителя объехать квартал несколько сотен раз.
Интересно, тогда Фли рассказала мне о своем далеком предке или это случилось позже? На самом деле, вероятно, ни то, ни другое. По-моему, друг рассказал мне позже. В любом случае, ее предок возглавлял атаку кавалерийской бригады, обреченное наступление на русские орудия в Крыму. Некомпетентный, возможно, сумасшедший, он стал причиной гибели сотни человек. Позорная глава истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, ( Сражение у Роркс-Дрифт — Википедия (wikipedia.org), и я теперь следовал его примеру, несясь на всех парах вперед.
За той первой чашкой «Эрл Грея» я спрашивал себя: может быть, она та самая? Связь между нами с самого начала была такой сильной.
Но я также просто сходил с ума. И я видел, что она знала это, читала это на моем совсем не покерном лице. Я надеялся, что ей это нравится. И очевидно, ей нравилось
Последующие недели были идиллическими. Мы часто виделись, много смеялись, и никто не знал о нас. Надежда захватила меня. Потом об этом узнала пресса, и над нашей идиллией опустился занавес. Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры было восемь папарацци. Они преследовали ее по всему Лондону. Она только что прочитала, как одна газета назвала ее «моделью нижнего белья». На основе фотосессии, сделанной много лет назад! По ее словам, ее жизнь свели к одной фотографии. Это было так унизительно, так унизительно! Да, сказал я тихо. Я знаю, каково это.
Они копали, рыли, обзванивали всех, кого она когда-либо знала. Они уже преследовали ее семью.
Они обходились с ней так же, как обошлись с Кэролайн Флэк, но при этом они не оставляли в покое и Кэролайн.
Фли просто твердила:
- Я не могу так жить.
Она сказала, что находится под круглосуточным наблюдением. Как какой-то преступник. Я слышал вой сирен на заднем плане. Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось плакать, но я, конечно, не плакал.
Она сказала в последний раз:
- Я больше не могу, Гарри.
Мой телефон стоял на громкой связи. Я был на втором этаже Кларенс-Хауса, стоял у окна, окруженный красивой мебелью. Прекрасная комната. Лампы давали приглушенный свет, ковер у моих ног был произведением искусства. Я прижался лицом к холодному стеклу окна и попросил Фли о встрече, чтобы увидеться в последний раз и все обсудить.
Солдаты маршем прошли мимо дома. Смена караула.
- Нет, - твердо сказала она.
Несколько недель спустя мне позвонил один из друзей, который познакомил нас в баре.
- Слышал новость? Фли вернулась к прежнему бойфренду!
Неужели? Она не могла, - подумал я.
Друг сказал мне, что он слышал, это мать Фли сказала ей покончить с нашими отношениями, предупредив ее, что пресса разрушит ее жизнь. «Они загонят тебя прямиком к вратам ада», — сказала ее мать.
Да, - сказал я другу. - Мамы знают лучше.
Кроме того, я испытывал определенные чувства к тем мужчинам, которые увивались вокруг нее и уговаривали ее потанцевать с ними.
В ту ночь ревность взяла верх надо мной, и я сказал ей об этом, от чего мне стало еще хуже.
Это было как-то убого…
Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Время, как и предсказывал доктор, излечило мой член (аааа, опять член!). Но когда оно излечит мое сердце?
Товарищи пытались помочь. Называли имена, договаривались о встречах, свиданиях. Ни разу ничего не вышло. Так что я едва их слушал, когда летом 2011 года они упомянули еще одно имя. Они рассказали мне немного о ней — блестящей, красивой, крутой — и упомянули ее семейный статус. Они сказали, что она совсем недавно рассталась с парнем
- И она недолго будет одна, Спайк! Она свободна, чувак. Ты свободен.
- Я?
- И вы отлично подходите друг другу! Без сомнения, вы двое поладите
Я закатил глаза. Этот прогноз когда-нибудь сбывается? Но затем, чудо из чудес, это произошло. Мы сделали это. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, а наши друзья исчезали для нас вместе со стенами, напитками и барменом. Я предложил всей нашей группе отправиться в Кларенс-Хаус и выпить на ночь. Мы сидели и разговаривали, слушали музыку. Живая группа. Веселая группа. Когда вечеринка закончилась, когда все разошлись, я подвез Флоренс до дома. Это было ее имя. Флоренс. Хотя все называли ее Фли (Блохой).
По ее словам, она жила в Ноттинг-Хилле. Тихая улица. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашку чая. Конечно, сказал я. Я попросил своего телохранителя объехать квартал несколько сотен раз.
Интересно, тогда Фли рассказала мне о своем далеком предке или это случилось позже? На самом деле, вероятно, ни то, ни другое. По-моему, друг рассказал мне позже. В любом случае, ее предок возглавлял атаку кавалерийской бригады, обреченное наступление на русские орудия в Крыму. Некомпетентный, возможно, сумасшедший, он стал причиной гибели сотни человек. Позорная глава истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, ( Сражение у Роркс-Дрифт — Википедия (wikipedia.org), и я теперь следовал его примеру, несясь на всех парах вперед.
За той первой чашкой «Эрл Грея» я спрашивал себя: может быть, она та самая? Связь между нами с самого начала была такой сильной.
Но я также просто сходил с ума. И я видел, что она знала это, читала это на моем совсем не покерном лице. Я надеялся, что ей это нравится. И очевидно, ей нравилось
Последующие недели были идиллическими. Мы часто виделись, много смеялись, и никто не знал о нас. Надежда захватила меня. Потом об этом узнала пресса, и над нашей идиллией опустился занавес. Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры было восемь папарацци. Они преследовали ее по всему Лондону. Она только что прочитала, как одна газета назвала ее «моделью нижнего белья». На основе фотосессии, сделанной много лет назад! По ее словам, ее жизнь свели к одной фотографии. Это было так унизительно, так унизительно! Да, сказал я тихо. Я знаю, каково это.
Они копали, рыли, обзванивали всех, кого она когда-либо знала. Они уже преследовали ее семью.
Они обходились с ней так же, как обошлись с Кэролайн Флэк, но при этом они не оставляли в покое и Кэролайн.
Фли просто твердила:
- Я не могу так жить.
Она сказала, что находится под круглосуточным наблюдением. Как какой-то преступник. Я слышал вой сирен на заднем плане. Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось плакать, но я, конечно, не плакал.
Она сказала в последний раз:
- Я больше не могу, Гарри.
Мой телефон стоял на громкой связи. Я был на втором этаже Кларенс-Хауса, стоял у окна, окруженный красивой мебелью. Прекрасная комната. Лампы давали приглушенный свет, ковер у моих ног был произведением искусства. Я прижался лицом к холодному стеклу окна и попросил Фли о встрече, чтобы увидеться в последний раз и все обсудить.
Солдаты маршем прошли мимо дома. Смена караула.
- Нет, - твердо сказала она.
Несколько недель спустя мне позвонил один из друзей, который познакомил нас в баре.
- Слышал новость? Фли вернулась к прежнему бойфренду!
Неужели? Она не могла, - подумал я.
Друг сказал мне, что он слышал, это мать Фли сказала ей покончить с нашими отношениями, предупредив ее, что пресса разрушит ее жизнь. «Они загонят тебя прямиком к вратам ада», — сказала ее мать.
Да, - сказал я другу. - Мамы знают лучше.
Я перестал спать. Просто не мог уснуть. Я был так разочарован, так глубоко подавлен, что просто не спал ночь за ночью, ходил взад-вперед, в раздумьях. Жаль, у меня не было телевизора.
Но я жил теперь на военной базе, в комнате, похожей на камеру. По утрам, после бессонных ночей, я пытался летать на Апаче. Рецепт катастрофы. Пробовал травяные сборы. Они немного помогли, я смог заснуть на час или два, но почти каждое утро из-за них я чувствовал себя словно мертвым.
Затем военные сообщили мне, что я отправляюсь в командировку. Маневры и учения. То, что нужно, - подумал я. – Мне нужно уехать подальше от всего этого. Или это будет последней соломинкой, которая сломает верблюду спину.
Сначала меня отправили в Америку. Юго-западная часть. Я провел неделю или около того, летая над унылым местом под названием Гила Бенд. Говорят, что условия там аналогичны афганским. Я стал более уверенным в управлении Апача, более точным в наведении ракет. Больше домов в пыли взрывов. Много кактусов были взорвано мной тогда. Хотел бы я сказать, что это было не весело.
Затем я отправился в Корнуолл. Пустынное место под названием Бодмин Мур.
Январь 2012 г. От обжигающей жары до лютого холода. На болотах в январе всегда холодно, но я приехал как раз в тот момент, когда царил свирепый зимний шторм. Я был расквартирован с двадцатью другими солдатами. Первые несколько дней мы пытались акклиматизироваться. Мы вставали в пять утра, разгоняли кровь интенсивным бегом до рвоты, потом набивались в классы и изучали новейшие методы, которые плохие парни изобрели для похищения людей. Многие из этих методов будут использованы против нас в течение следующих нескольких дней, пока мы будем пытаться совершить долгий переход по холодным болотам.
Учения назывались «Побег и уклонение» и были одним из последних испытаний для летных экипажей и пилотов перед переброской в зону боевых действий.
На грузовиках нас отвезли в пустынное место, где мы провели несколько полевых уроков, обучаясь приемам выживания. Мы поймали курицу, убили, ощипали, съели.
Потом пошел дождь. Мы моментально промокли. И выдохлись. Наше начальство выглядело удивленным.
Меня и еще двоих погрузили в грузовик и отвезли еще дальше. Щурясь, мы смотрели на местность, небо. Серьезно? Нужно быть здесь? Начался холодный и сильный дождь. Инструкторы кричали, что мы должны представить себе, что наш вертолет только что совершил аварийную посадку в тылу врага, и наша единственная надежда на то, чтобы выжить, состоит в том, чтобы пройти пешком от одного конца болота до другого, расстояние в десять миль.
Нам дали метанарратив (общая линия повестки, данных, которой должны придерживаться все), который мы теперь вспомнили: мы были христианской армией, сражавшейся с ополчением, симпатизирующим мусульманам. Наша миссия: уклониться от врага, избегать враждебных территорий.
Приступайте!
Идти. Грузовик с ревом умчался. Мокрые, замерзшие, мы огляделись, посмотрели друг на друга.
Ну, это отстой.
У нас была карта, компас, и у каждого человека был палаточный мешок, по сути, непромокаемый носок длиной во все тело, в котором можно было спать. Никакой еды не разрешалось.
Куда идти?
Сюда?
Хорошо.
Бодмин был пустынным, якобы необитаемым местом, но кое-где вдалеке мы видели фермерские дома. Освещенные окна, дым вилчя из кирпичных труб. Как нам хотелось постучать в дверь. В старые добрые времена люди помогали солдатам на учениях, но теперь все было по-другому. Армия много раз ругала местных жителей; и теперь они знали, что нельзя открывать двери незнакомцам с палаточными сумками.
Одним из двух мужчин в моей команде был мой приятель Фил. Мне нравился Фил, но я начал чувствовать что-то вроде безграничной любви к третьему парню в нашей команде, потому что он сказал нам, что ездил в Бодмин-Мур летом и знает, где мы находимся. Более того, он знал, как нас вытащить. Он вел, мы шли за ним, как дети, сквозь тьму. На рассвете мы нашли еловый лес. Температура приближалась к нулю, дождь лил еще сильнее. Мы бросили к черту наши одинокие палаточные мешки и легли, прижимаясь друг другу в позе «ложки», каждый при этом старался попасть в середину, где было теплее. Поскольку я знал Фила, прижиматься к нему было не так уж неловко, но в то же время очень неловко. С третьим чуваком вышло так же:
- Извини, это твоя рука?
После нескольких часов забытья, лишь отдаленно напоминающего сон, мы поднялись и снова начали долгий марш. Учения требовали, чтобы мы останавливались на нескольких контрольно-пропускных пунктах. На каждом из них мы должны были выполнить задание. Нам удалось поразить все контрольные точки, выполнить все задания, и на последней контрольной точке, своего рода конспиративной квартире, нам сказали, что учение окончено. Это было посреди ночи. Черной хоть глаз выколи. Появилось руководство и объявило:
- Молодцы, ребята! Вы сделали это!
Я чуть не потерял сознание. Нас погрузили в грузовик, сказали, что мы возвращаемся на базу. Внезапно появилась группа мужчин в камуфляжных куртках и черных балаклавах. Моей первой мыслью было, что это ИРА (Ирландская республиканская армия) устроила засаду на лорда Маунтбэттена — не знаю почему. Совершенно другие обстоятельства, но, может быть, это было какое-то рудиментарное воспоминание о терроризме, сидевшее глубоко в моей ДНК. Были взрывы, выстрелы, парни штурмовали грузовик и кричали, чтобы мы смотрели вниз на землю. Нам на глаза надели затемненные лыжные очки, связали руки и потащили прочь.
Нас втолкнули в нечто, похожее на подземную бункерную систему. Влажные стены. Эхо. Нас водили из комнаты в комнату. Мешки на наших головах были то срывались, то возвращались на место. В одних комнатах с нами обращались хорошо, в других – словно мы были грязью. Эмоции зашкаливали.
То нам предлагали стакан воды, то — ставили на колени и говорили держать руки над головой. Тридцать минут. Час. Из одной стрессовой ситуации в другую. Мы не спали семьдесят два часа. Многое из того, что делали с нами, было незаконным по правилам Женевской конвенции, что и было целью. В какой-то момент мне завязали глаза, перетащили в комнату, где я почувствовал присутствие кого-то еще. У меня было такое ощущение, что со мной там был Фил, но, может быть, это был еще один парень из наших. Или парень из одной из других команд. Но я не стал спрашивать.
Теперь до нас доносились слабые голоса откуда сверху или снизу, но точно в здании. Потом слышался странный шум, как будто где-то течет вода.
Нас пытались сбить с толку, дезориентировать. Я ужасно замерз. Мне никогда не было так холодно. Гораздо хуже, чем на Северном полюсе. С холодом пришло оцепенение, сонливость. Я выпрямился, когда дверь распахнулась и ворвались наши похитители. Они сняли с наших глаз повязки. Я был прав, Фил тоже был там. Также там был и еще один парень.
Нам приказали раздеться. Они показывали на наши тела, на наши дряблые члены. Снова и снова они говорили, какие они маленькие. Я хотел сказать: вы не знаете и половины того, что не так с этой конечностью.
Нас допрашивали. Мы ничего не рассказали. Нас развели по разным комнатам, еще какое-то время продолжали допрашивать. Мне велели встать на колени. Вошли двое мужчин, они наорали на меня. Потом ушли.
Включили атональную музыку. Словно скрипку царапал сердитый двухлетний ребенок.
- Что это?
Голос в ответ:
- Тишина!
Я убедился, что музыка была не записью, а настоящим ребенком, возможно, тоже находящимся в заключении. Что, черт возьми, этот ребенок делал со скрипкой? Более того, что они делали с этим ребенком?
Мужчины вернулись. Теперь они занимались Филом. Они просмотрели его социальные сети, изучили все и заговорили о его семье, о девушке, что его напугало. Удивительно, как много они знали. Как совершенно незнакомые люди могут знать так много?
Я улыбнулся: Добро пожаловать на вечеринку, приятель. Я не относился к этому достаточно серьезно. Один из мужчин схватил меня, толкнул к стене. Он носил черную балаклаву. Он прижал предплечье к моей шее, выплевывая каждое слово изо рта. Он прижал мои плечи к бетону. Он приказал мне встать в трех футах от стены, руки над головой, все десять пальцев упираться в стену. Стрессовое положение. Пара минут. Десять минут. Мои плечи начали сдавать. Я не мог дышать. Вошла женщина. Она носила шемаг на лице. Она говорила и говорила о чем-то, чего я не понимал. Я не мог успеть за ее речью. Потом я понял.
Мама. Она говорила о моей матери.
- Твоя мать была беременна, когда умерла, а? Твоим братом? Мусульманским ребенком!
Я с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Я ничего не сказал, но мои глаза кричали.
Ты делаешь это сейчас ради меня или ради себя? Это еще учения? Или вы так получаете дешевые острые ощущения?
Она выбежала наружу. Один из похитителей плюнул мне в лицо. Мы услышали звуки выстрелов. И вертолета. Нас вытащили в другую комнату, и кто-то крикнул: «Окей, все».
Конец учений!
Был разбор, во время которого один из инструкторов принес что-то вроде извинения за то, что приплел сюда мою маму.
- Нам было трудно найти о вас что-то такое, чтобы шокировать вас тем, что мы это знаем.
Я ничего не ответил.
- Мы чувствовали, что вам нужно пройти испытание.
Я не ответил.
- Но испытания зашли слишком далеко.
- Да, это так.
Позже я узнал, что двое других солдат, участвовавших в учениях, сошли с ума.
Но я жил теперь на военной базе, в комнате, похожей на камеру. По утрам, после бессонных ночей, я пытался летать на Апаче. Рецепт катастрофы. Пробовал травяные сборы. Они немного помогли, я смог заснуть на час или два, но почти каждое утро из-за них я чувствовал себя словно мертвым.
Затем военные сообщили мне, что я отправляюсь в командировку. Маневры и учения. То, что нужно, - подумал я. – Мне нужно уехать подальше от всего этого. Или это будет последней соломинкой, которая сломает верблюду спину.
Сначала меня отправили в Америку. Юго-западная часть. Я провел неделю или около того, летая над унылым местом под названием Гила Бенд. Говорят, что условия там аналогичны афганским. Я стал более уверенным в управлении Апача, более точным в наведении ракет. Больше домов в пыли взрывов. Много кактусов были взорвано мной тогда. Хотел бы я сказать, что это было не весело.
Затем я отправился в Корнуолл. Пустынное место под названием Бодмин Мур.
Январь 2012 г. От обжигающей жары до лютого холода. На болотах в январе всегда холодно, но я приехал как раз в тот момент, когда царил свирепый зимний шторм. Я был расквартирован с двадцатью другими солдатами. Первые несколько дней мы пытались акклиматизироваться. Мы вставали в пять утра, разгоняли кровь интенсивным бегом до рвоты, потом набивались в классы и изучали новейшие методы, которые плохие парни изобрели для похищения людей. Многие из этих методов будут использованы против нас в течение следующих нескольких дней, пока мы будем пытаться совершить долгий переход по холодным болотам.
Учения назывались «Побег и уклонение» и были одним из последних испытаний для летных экипажей и пилотов перед переброской в зону боевых действий.
На грузовиках нас отвезли в пустынное место, где мы провели несколько полевых уроков, обучаясь приемам выживания. Мы поймали курицу, убили, ощипали, съели.
Потом пошел дождь. Мы моментально промокли. И выдохлись. Наше начальство выглядело удивленным.
Меня и еще двоих погрузили в грузовик и отвезли еще дальше. Щурясь, мы смотрели на местность, небо. Серьезно? Нужно быть здесь? Начался холодный и сильный дождь. Инструкторы кричали, что мы должны представить себе, что наш вертолет только что совершил аварийную посадку в тылу врага, и наша единственная надежда на то, чтобы выжить, состоит в том, чтобы пройти пешком от одного конца болота до другого, расстояние в десять миль.
Нам дали метанарратив (общая линия повестки, данных, которой должны придерживаться все), который мы теперь вспомнили: мы были христианской армией, сражавшейся с ополчением, симпатизирующим мусульманам. Наша миссия: уклониться от врага, избегать враждебных территорий.
Приступайте!
Идти. Грузовик с ревом умчался. Мокрые, замерзшие, мы огляделись, посмотрели друг на друга.
Ну, это отстой.
У нас была карта, компас, и у каждого человека был палаточный мешок, по сути, непромокаемый носок длиной во все тело, в котором можно было спать. Никакой еды не разрешалось.
Куда идти?
Сюда?
Хорошо.
Бодмин был пустынным, якобы необитаемым местом, но кое-где вдалеке мы видели фермерские дома. Освещенные окна, дым вилчя из кирпичных труб. Как нам хотелось постучать в дверь. В старые добрые времена люди помогали солдатам на учениях, но теперь все было по-другому. Армия много раз ругала местных жителей; и теперь они знали, что нельзя открывать двери незнакомцам с палаточными сумками.
Одним из двух мужчин в моей команде был мой приятель Фил. Мне нравился Фил, но я начал чувствовать что-то вроде безграничной любви к третьему парню в нашей команде, потому что он сказал нам, что ездил в Бодмин-Мур летом и знает, где мы находимся. Более того, он знал, как нас вытащить. Он вел, мы шли за ним, как дети, сквозь тьму. На рассвете мы нашли еловый лес. Температура приближалась к нулю, дождь лил еще сильнее. Мы бросили к черту наши одинокие палаточные мешки и легли, прижимаясь друг другу в позе «ложки», каждый при этом старался попасть в середину, где было теплее. Поскольку я знал Фила, прижиматься к нему было не так уж неловко, но в то же время очень неловко. С третьим чуваком вышло так же:
- Извини, это твоя рука?
После нескольких часов забытья, лишь отдаленно напоминающего сон, мы поднялись и снова начали долгий марш. Учения требовали, чтобы мы останавливались на нескольких контрольно-пропускных пунктах. На каждом из них мы должны были выполнить задание. Нам удалось поразить все контрольные точки, выполнить все задания, и на последней контрольной точке, своего рода конспиративной квартире, нам сказали, что учение окончено. Это было посреди ночи. Черной хоть глаз выколи. Появилось руководство и объявило:
- Молодцы, ребята! Вы сделали это!
Я чуть не потерял сознание. Нас погрузили в грузовик, сказали, что мы возвращаемся на базу. Внезапно появилась группа мужчин в камуфляжных куртках и черных балаклавах. Моей первой мыслью было, что это ИРА (Ирландская республиканская армия) устроила засаду на лорда Маунтбэттена — не знаю почему. Совершенно другие обстоятельства, но, может быть, это было какое-то рудиментарное воспоминание о терроризме, сидевшее глубоко в моей ДНК. Были взрывы, выстрелы, парни штурмовали грузовик и кричали, чтобы мы смотрели вниз на землю. Нам на глаза надели затемненные лыжные очки, связали руки и потащили прочь.
Нас втолкнули в нечто, похожее на подземную бункерную систему. Влажные стены. Эхо. Нас водили из комнаты в комнату. Мешки на наших головах были то срывались, то возвращались на место. В одних комнатах с нами обращались хорошо, в других – словно мы были грязью. Эмоции зашкаливали.
То нам предлагали стакан воды, то — ставили на колени и говорили держать руки над головой. Тридцать минут. Час. Из одной стрессовой ситуации в другую. Мы не спали семьдесят два часа. Многое из того, что делали с нами, было незаконным по правилам Женевской конвенции, что и было целью. В какой-то момент мне завязали глаза, перетащили в комнату, где я почувствовал присутствие кого-то еще. У меня было такое ощущение, что со мной там был Фил, но, может быть, это был еще один парень из наших. Или парень из одной из других команд. Но я не стал спрашивать.
Теперь до нас доносились слабые голоса откуда сверху или снизу, но точно в здании. Потом слышался странный шум, как будто где-то течет вода.
Нас пытались сбить с толку, дезориентировать. Я ужасно замерз. Мне никогда не было так холодно. Гораздо хуже, чем на Северном полюсе. С холодом пришло оцепенение, сонливость. Я выпрямился, когда дверь распахнулась и ворвались наши похитители. Они сняли с наших глаз повязки. Я был прав, Фил тоже был там. Также там был и еще один парень.
Нам приказали раздеться. Они показывали на наши тела, на наши дряблые члены. Снова и снова они говорили, какие они маленькие. Я хотел сказать: вы не знаете и половины того, что не так с этой конечностью.
Нас допрашивали. Мы ничего не рассказали. Нас развели по разным комнатам, еще какое-то время продолжали допрашивать. Мне велели встать на колени. Вошли двое мужчин, они наорали на меня. Потом ушли.
Включили атональную музыку. Словно скрипку царапал сердитый двухлетний ребенок.
- Что это?
Голос в ответ:
- Тишина!
Я убедился, что музыка была не записью, а настоящим ребенком, возможно, тоже находящимся в заключении. Что, черт возьми, этот ребенок делал со скрипкой? Более того, что они делали с этим ребенком?
Мужчины вернулись. Теперь они занимались Филом. Они просмотрели его социальные сети, изучили все и заговорили о его семье, о девушке, что его напугало. Удивительно, как много они знали. Как совершенно незнакомые люди могут знать так много?
Я улыбнулся: Добро пожаловать на вечеринку, приятель. Я не относился к этому достаточно серьезно. Один из мужчин схватил меня, толкнул к стене. Он носил черную балаклаву. Он прижал предплечье к моей шее, выплевывая каждое слово изо рта. Он прижал мои плечи к бетону. Он приказал мне встать в трех футах от стены, руки над головой, все десять пальцев упираться в стену. Стрессовое положение. Пара минут. Десять минут. Мои плечи начали сдавать. Я не мог дышать. Вошла женщина. Она носила шемаг на лице. Она говорила и говорила о чем-то, чего я не понимал. Я не мог успеть за ее речью. Потом я понял.
Мама. Она говорила о моей матери.
- Твоя мать была беременна, когда умерла, а? Твоим братом? Мусульманским ребенком!
Я с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Я ничего не сказал, но мои глаза кричали.
Ты делаешь это сейчас ради меня или ради себя? Это еще учения? Или вы так получаете дешевые острые ощущения?
Она выбежала наружу. Один из похитителей плюнул мне в лицо. Мы услышали звуки выстрелов. И вертолета. Нас вытащили в другую комнату, и кто-то крикнул: «Окей, все».
Конец учений!
Был разбор, во время которого один из инструкторов принес что-то вроде извинения за то, что приплел сюда мою маму.
- Нам было трудно найти о вас что-то такое, чтобы шокировать вас тем, что мы это знаем.
Я ничего не ответил.
- Мы чувствовали, что вам нужно пройти испытание.
Я не ответил.
- Но испытания зашли слишком далеко.
- Да, это так.
Позже я узнал, что двое других солдат, участвовавших в учениях, сошли с ума.
Едва я оправился от испытаний Бодмин-Мура, как пришло известие от бабушки. Она хотела, чтобы я поехал на Карибы. Двухнедельный тур в ознаменование ее шестидесятилетия на троне, мой первый официальный королевский тур, представляющий ее.
Было странно, что меня так внезапно, по щелчку пальцев, отозвали из армии, особенно когда отправка в зону боевых действий была уже совсем скоро.
Но потом я понял, что в этом нет ничего странного. Она была, в конце концов, моим командующим.
Март 2012. Я прилетел в Белиз, ехал из аэропорта на свое первое мероприятие по дорогам, заполненным людьми, машущими разными табличками и флагами. На моей первой остановке и на каждой последующей остановке я пил домашний алкоголь за здоровье бабушки и принимающих меня людей, и исполнял множество туров местного танца, называемого пунта.
Я также впервые попробовал суп из говяжьих ног, от которого я испытал больше кайфа, чем от домашнего алкоголя.
На одной из остановок я сказал толпе: «Уну, иди, мек, мы гоу паати». На креольском языке это означает: давай, повеселимся. Толпа просто сошла с ума!
Люди выкрикивали мое имя, приветствуя меня, но многие выкрикивали и имя моей матери. На одной из остановок меня обняла одна леди и закричала: «Дитя Дианы!»
Потом она потеряла сознание.
Я посетил затерянный город под названием Шунантунич. . Как рассказал мне гид, много веков назад это был процветающий огромный город индейцев-майя.
Я поднялся на каменный храм Эль Кастильо, на котором были вырезаны причудливые иероглифы, фризы, лица.
Когда мы поднялись на его вершину, кто-то сказал, что это самая высокая точка всей страны. Вид отсюда был потрясающий, но я не мог не смотреть себе под ноги. Внизу лежали кости бессчетного количества мертвых членов королевской семьи майя. Майянское Вестминстерское аббатство.
На Багамах я познакомился с представителями правительства, музыкантами, журналистами, спортсменами, священниками. Я посещал церковные службы, уличные гуляния, был на государственном приеме, и поднимал тосты.
Я отправился на остров Харбор на быстроходном катере, который сломался и начал тонуть. Когда мы набрали воду, подплыл пресс-бот. Я не хотел ни о чем просить их, но ситуация была такова, что мне нужно было либо присоединиться к ним, либо плыть на место самостоятельно.
Я познакомился с Индией Хикс, папиной крестницей, одной из подружек невесты на свадьбе мамы. Она провела меня по пляжу Харбор-Айленд. Песок был ярко-розовым. Розовый песок? Это заставило меня чувствовать себя обкуренным. Не то чтобы совсем неприятно. Она объяснила мне, почему песок розовый, научное объяснение, которого я не понял.
В какой-то момент я посетил стадион, полный детей. Они жили в крайней нищете, сталкивались с ежедневными трудностями, и тем не менее они приветствовали меня ликующими возгласами и смехом. Мы играли, танцевали, немного боксировали. Я всегда любил детей, но я чувствовал еще большую связь с этой группой, потому что я только что стал крестным отцом — сыну Марко Джасперу. Большая честь. Я думал и надеялся, что это важная веха в моем развитии как мужчины.
Ближе к концу визита багамские дети собрались вокруг меня и преподнесли мне подарок. Гигантская серебряная корона и огромный красный плащ. Один из них сказал: Для Ее Величества.
Я прослежу, чтобы она получила это.
Я обнимал многих из них, уходя со стадиона, а в самолете, когда мы летели в следующее место тура, я с гордостью надел эту корону (над подарком детей стебался, тварина?).
Она была размером с пасхальную корзину, и моя команда разразилась приступами истерического смеха.
- Вы выглядите полным идиотом, сэр! (полагаю, человек, который это сказал Харию, испытывал ментальный оргазм в этот момент)
- Может быть. На на следующей остановке я ее надену.
- - О, сэр, нет, сэр, пожалуйста!
До сих пор не знаю, как они меня отговорили.
Я прибыл на Ямайку, связался с премьер-министром, пробежал забег с Усэйном Болтом. (Я выиграл, но жульничал.) Я танцевал с женщиной под «One Love» Боба Марли.
Let's get together to fight this Holy Armagiddyon (One Love!),
Давайте объединимся для борьбы с этим священным Армагеддоном (Одна на всех Любовь!)
Кажется, на каждой остановке в моем туре я сажал дерево, а то и не одно. Королевская традиция, хотя я в нее добавил изюминку. Обычно, когда вы подходите к месту посадки дерева, оно уже стоит в земле, и вы просто бросаете в яму церемониальный кусочек земли. Я настоял на том, чтобы посадить дерево, прикрыть корни, полить его водой.
Люди казались шокированными этим нарушением протокола. Они отнеслись к этому как к чему-то радикальному. Я сказал им: я просто хочу убедиться, что дерево будет жить
Было странно, что меня так внезапно, по щелчку пальцев, отозвали из армии, особенно когда отправка в зону боевых действий была уже совсем скоро.
Но потом я понял, что в этом нет ничего странного. Она была, в конце концов, моим командующим.
Март 2012. Я прилетел в Белиз, ехал из аэропорта на свое первое мероприятие по дорогам, заполненным людьми, машущими разными табличками и флагами. На моей первой остановке и на каждой последующей остановке я пил домашний алкоголь за здоровье бабушки и принимающих меня людей, и исполнял множество туров местного танца, называемого пунта.
Я также впервые попробовал суп из говяжьих ног, от которого я испытал больше кайфа, чем от домашнего алкоголя.
На одной из остановок я сказал толпе: «Уну, иди, мек, мы гоу паати». На креольском языке это означает: давай, повеселимся. Толпа просто сошла с ума!
Люди выкрикивали мое имя, приветствуя меня, но многие выкрикивали и имя моей матери. На одной из остановок меня обняла одна леди и закричала: «Дитя Дианы!»
Потом она потеряла сознание.
Я посетил затерянный город под названием Шунантунич. . Как рассказал мне гид, много веков назад это был процветающий огромный город индейцев-майя.
Я поднялся на каменный храм Эль Кастильо, на котором были вырезаны причудливые иероглифы, фризы, лица.
Когда мы поднялись на его вершину, кто-то сказал, что это самая высокая точка всей страны. Вид отсюда был потрясающий, но я не мог не смотреть себе под ноги. Внизу лежали кости бессчетного количества мертвых членов королевской семьи майя. Майянское Вестминстерское аббатство.
На Багамах я познакомился с представителями правительства, музыкантами, журналистами, спортсменами, священниками. Я посещал церковные службы, уличные гуляния, был на государственном приеме, и поднимал тосты.
Я отправился на остров Харбор на быстроходном катере, который сломался и начал тонуть. Когда мы набрали воду, подплыл пресс-бот. Я не хотел ни о чем просить их, но ситуация была такова, что мне нужно было либо присоединиться к ним, либо плыть на место самостоятельно.
Я познакомился с Индией Хикс, папиной крестницей, одной из подружек невесты на свадьбе мамы. Она провела меня по пляжу Харбор-Айленд. Песок был ярко-розовым. Розовый песок? Это заставило меня чувствовать себя обкуренным. Не то чтобы совсем неприятно. Она объяснила мне, почему песок розовый, научное объяснение, которого я не понял.
В какой-то момент я посетил стадион, полный детей. Они жили в крайней нищете, сталкивались с ежедневными трудностями, и тем не менее они приветствовали меня ликующими возгласами и смехом. Мы играли, танцевали, немного боксировали. Я всегда любил детей, но я чувствовал еще большую связь с этой группой, потому что я только что стал крестным отцом — сыну Марко Джасперу. Большая честь. Я думал и надеялся, что это важная веха в моем развитии как мужчины.
Ближе к концу визита багамские дети собрались вокруг меня и преподнесли мне подарок. Гигантская серебряная корона и огромный красный плащ. Один из них сказал: Для Ее Величества.
Я прослежу, чтобы она получила это.
Я обнимал многих из них, уходя со стадиона, а в самолете, когда мы летели в следующее место тура, я с гордостью надел эту корону (над подарком детей стебался, тварина?).
Она была размером с пасхальную корзину, и моя команда разразилась приступами истерического смеха.
- Вы выглядите полным идиотом, сэр! (полагаю, человек, который это сказал Харию, испытывал ментальный оргазм в этот момент)
- Может быть. На на следующей остановке я ее надену.
- - О, сэр, нет, сэр, пожалуйста!
До сих пор не знаю, как они меня отговорили.
Я прибыл на Ямайку, связался с премьер-министром, пробежал забег с Усэйном Болтом. (Я выиграл, но жульничал.) Я танцевал с женщиной под «One Love» Боба Марли.
Let's get together to fight this Holy Armagiddyon (One Love!),
Давайте объединимся для борьбы с этим священным Армагеддоном (Одна на всех Любовь!)
Кажется, на каждой остановке в моем туре я сажал дерево, а то и не одно. Королевская традиция, хотя я в нее добавил изюминку. Обычно, когда вы подходите к месту посадки дерева, оно уже стоит в земле, и вы просто бросаете в яму церемониальный кусочек земли. Я настоял на том, чтобы посадить дерево, прикрыть корни, полить его водой.
Люди казались шокированными этим нарушением протокола. Они отнеслись к этому как к чему-то радикальному. Я сказал им: я просто хочу убедиться, что дерево будет жить
Когда я вернулся домой из тура, то отзывы о нем были восторженными. По словам придворных, я хорошо представлял Корону. Я отчитался перед бабушкой, рассказал ей о поездке.
- Чудесно. Молодец, - сказала она.
Я хотел отпраздновать это. Я чувствовал, что заслуживаю праздника. Кроме того, учитывая, что моя отправка на войну была не за горами, нужно было веселиться сейчас или никогда.
Тусовки, клубы, пабы, я много гулял той весной и старался не обращать внимания на то, что, куда бы я ни пошел, за мной всегда следовали два папса.
Два жалких, крайне мерзких папса:Траляля Тупой и Труляля еще Тупее (отсылка к Траляля и Труляля из «Алисы в стране чудес»). На протяжении большей части моей взрослой жизни у входа в общественные места меня всегда ожидали папарацци.
Порой их было много, иногда всего несколько человек. Лица их всегда менялись, часто я даже не мог их рассмотреть. Но теперь рядом всегда были эти две рожи. Я всегда сразу их замечал.
Если где-то собиралась из-за меня толпа, то они были прямо в ее центре. Они могли быть одни, сами по себе. И не только в общественных местах.
Например, я мог идти по переулку, по которому решил пойти всего всего несколько секунд назад, а они выпрыгивали из телефонной будки или из-под припаркованной машины.
Я выходил из квартиры друга, уверенный, что никто не знает, что я там был, а они стояли снаружи, посреди улицы. Помимо того, что они были везде, куда бы я ни шел, , они были бессовестными, гораздо более агрессивными, чем другие папарацци.
Они преграждали мне путь, преследовали меня до моей полицейской машины. Они не давали мне сесть в машину, а потом преследовали машину.
Кто они были? Как им удавалось находить меня? Я не думал, что у них есть какое-то шестое чувство или экстрасенсорные способности.
Наоборот, они выглядели так, как будто в их паре не было хотя бы одной полноценной лобной доли. Итак, какую скрытую уловку они использовали? Невидимый трекер? Источник внутри полиции?
Они также преследовали Вилли. Мы с ним много говорили о них в том году, говорили об их внушающей опасения внешности, их дополняющей друг друга беспринципности и идиотизме, их подходе «не брать пленных».
Но в основном мы обсуждали их вездесущность. Откуда они знают? Откуда они всегда знают? Вилли понятия не имел, но был полон решимости выяснить. Билли Скала тоже был полон решимости это сделать.
Он несколько раз подходил к Траляля и Труляля, задавал им вопросы, смотрел в глаза. Ему удалось почувствовать их. Старший, Траляля Тупой, по его словам, был рыхлым, с коротко остриженными черными волосами и улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Труляля Еще тупее, с другой стороны, никогда не улыбался и редко говорил. Он казался чем-то вроде ученика. В основном, он просто наблюдал.
Что они хотели? Билли не знал. Они следовали за мной повсюду, мучили меня, обогащались на мне, но даже этого им было мало. Им также нравилось демонстрировать мне это. Они таскались рядом со мной, раздражали меня, нажимая кнопки на своих камерах, и за десять секунд делали двести фотографий. Многие папсы хотели от меня какой-то реакции, драки, но Траляля Тупой и Труляля Еще тупее, казалось, хотели именно что биться насмерть. Ослепленный яростью, я фантазировал о том, как ударю их. Затем я делал несколько глубоких вдохов и напоминал себе: не делай этого. Это именно то, чего они хотят. Так они могут подать в суд и стать известными. Потому что, в конце концов, я решил, что это то, чего они хотят.
Вот в чем все дело: два парня, которые не были знамениты, думали, что быть знаменитым должно быть невероятно круто, и пытались прославиться, нападая и разрушая жизнь кого-то известного. Почему они хотели быть знаменитыми? Это было то, чего я никогда не понимал. Потому что слава — это высшая свобода? Ну и ерунда! Некоторые виды славы дают дополнительную свободу, я полагаю, но королевская слава была роскошным пленом. Траляля и Труляля не могли этого понять. Они были детьми, неспособными осознавать какие-либо нюансы. В их упрощенной космологии это выглядело так: ты из королевской семьи. Так. А это цена, которую ты платишь за жизнь в замке
Иногда я задавался вопросом, что было бы, если бы я мог просто поговорить с ними, спокойно объяснить, что я не живу в замке, что это моя бабушка живет в замке, что на самом деле Траляля Тупой и Труляля Еще тупее ведут гораздо более роскошный образ жизни, чем я . Билли глубоко изучил их финансы, так что я знал. Каждый из Трулялей владел несколькими домами и несколькими роскошными автомобилями, купленными на деньги за фотографии меня и моей семьи. (У них также были оффшорные банковские счета, как и у их спонсоров, медиамагнатов, которые их финансировали. Главным образом это был Мердок и также, как и их спонсоры, медиамагнаты, которые их финансировали, главным образом Мердок и человек с невероятно по-диккенсовски звучащим именем Джонатан Хармсворт, 4-й виконт Розермер (контролирующий акционер Daily Mail и других британских СМИ, подробнее тут Хармсворт, Джонатан, 4-й виконт Розермер — Википедия (wikipedia.org) прим. Переводчика) ).
Примерно в это же время я начал думать, что Мердок и есть зло.
Нет, даже не так. Я стал понимать, что это он. Непосредственно он. Если вас начинают преследовать чьи-то прихвостни по улицам оживленного современного города, вы утрачиваете всякие сомнения относительно того, на чьей стороне они в Великом Моральном Континууме. Всю свою жизнь я слышал шутки о связи между неподобающим поведением королевской семьи и веками инбридинга (близкородственных браков – прим. Переводчика), но именно тогда я понял: отсутствие генетического разнообразия ничто по сравнению с газлайтингом в прессе. Выйти замуж за двоюродного брата гораздо менее рискованно, чем стать центром прибыли для Murdoch Inc.
Конечно, меня не волновали политические взгляды Мердока, которые были еще правее взглядов Талибана. И мне был не по душе тот вред, который он ежедневно наносил самой Истине, его беспричинное осквернение объективных фактов. Действительно, я не мог представить ни одного другого человека за всю 300 000-летнюю историю нашего вида, который нанес еще больший ущерб нашему коллективному восприятию реальности.
Но что действительно вызывало у меня отвращение и страх в 2012 году, так это постоянно расширяющийся круг помощников Мердока: молодые, сломленные, отчаявшиеся люди, готовые сделать все, что потребуется, чтобы необходимое, чтобы заработать его улыбку Гринча.
А в центре этого круга… были эти два тупицы, Труляля.
У меня было много отвратительных стычек с Траляля Тупым и Труляля еще Тупее, но одна выделяется в моей памяти.
Свадьба друга. Обнесенный стеной сад, полностью уединенный. Я болтал с несколькими гостями, слушая пение птиц, шелест листьев на ветру. Однако вдруг посреди этих успокаивающих звуков я услышал один тихий… щелчок. Я обернулся. Там, в живой изгороди. Один глаз. И одна стеклянная линза. А затем – та самая жирная рожа. Та самая дьявольская гримаса. Траляля Тупой.
- Чудесно. Молодец, - сказала она.
Я хотел отпраздновать это. Я чувствовал, что заслуживаю праздника. Кроме того, учитывая, что моя отправка на войну была не за горами, нужно было веселиться сейчас или никогда.
Тусовки, клубы, пабы, я много гулял той весной и старался не обращать внимания на то, что, куда бы я ни пошел, за мной всегда следовали два папса.
Два жалких, крайне мерзких папса:Траляля Тупой и Труляля еще Тупее (отсылка к Траляля и Труляля из «Алисы в стране чудес»). На протяжении большей части моей взрослой жизни у входа в общественные места меня всегда ожидали папарацци.
Порой их было много, иногда всего несколько человек. Лица их всегда менялись, часто я даже не мог их рассмотреть. Но теперь рядом всегда были эти две рожи. Я всегда сразу их замечал.
Если где-то собиралась из-за меня толпа, то они были прямо в ее центре. Они могли быть одни, сами по себе. И не только в общественных местах.
Например, я мог идти по переулку, по которому решил пойти всего всего несколько секунд назад, а они выпрыгивали из телефонной будки или из-под припаркованной машины.
Я выходил из квартиры друга, уверенный, что никто не знает, что я там был, а они стояли снаружи, посреди улицы. Помимо того, что они были везде, куда бы я ни шел, , они были бессовестными, гораздо более агрессивными, чем другие папарацци.
Они преграждали мне путь, преследовали меня до моей полицейской машины. Они не давали мне сесть в машину, а потом преследовали машину.
Кто они были? Как им удавалось находить меня? Я не думал, что у них есть какое-то шестое чувство или экстрасенсорные способности.
Наоборот, они выглядели так, как будто в их паре не было хотя бы одной полноценной лобной доли. Итак, какую скрытую уловку они использовали? Невидимый трекер? Источник внутри полиции?
Они также преследовали Вилли. Мы с ним много говорили о них в том году, говорили об их внушающей опасения внешности, их дополняющей друг друга беспринципности и идиотизме, их подходе «не брать пленных».
Но в основном мы обсуждали их вездесущность. Откуда они знают? Откуда они всегда знают? Вилли понятия не имел, но был полон решимости выяснить. Билли Скала тоже был полон решимости это сделать.
Он несколько раз подходил к Траляля и Труляля, задавал им вопросы, смотрел в глаза. Ему удалось почувствовать их. Старший, Траляля Тупой, по его словам, был рыхлым, с коротко остриженными черными волосами и улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Труляля Еще тупее, с другой стороны, никогда не улыбался и редко говорил. Он казался чем-то вроде ученика. В основном, он просто наблюдал.
Что они хотели? Билли не знал. Они следовали за мной повсюду, мучили меня, обогащались на мне, но даже этого им было мало. Им также нравилось демонстрировать мне это. Они таскались рядом со мной, раздражали меня, нажимая кнопки на своих камерах, и за десять секунд делали двести фотографий. Многие папсы хотели от меня какой-то реакции, драки, но Траляля Тупой и Труляля Еще тупее, казалось, хотели именно что биться насмерть. Ослепленный яростью, я фантазировал о том, как ударю их. Затем я делал несколько глубоких вдохов и напоминал себе: не делай этого. Это именно то, чего они хотят. Так они могут подать в суд и стать известными. Потому что, в конце концов, я решил, что это то, чего они хотят.
Вот в чем все дело: два парня, которые не были знамениты, думали, что быть знаменитым должно быть невероятно круто, и пытались прославиться, нападая и разрушая жизнь кого-то известного. Почему они хотели быть знаменитыми? Это было то, чего я никогда не понимал. Потому что слава — это высшая свобода? Ну и ерунда! Некоторые виды славы дают дополнительную свободу, я полагаю, но королевская слава была роскошным пленом. Траляля и Труляля не могли этого понять. Они были детьми, неспособными осознавать какие-либо нюансы. В их упрощенной космологии это выглядело так: ты из королевской семьи. Так. А это цена, которую ты платишь за жизнь в замке
Иногда я задавался вопросом, что было бы, если бы я мог просто поговорить с ними, спокойно объяснить, что я не живу в замке, что это моя бабушка живет в замке, что на самом деле Траляля Тупой и Труляля Еще тупее ведут гораздо более роскошный образ жизни, чем я . Билли глубоко изучил их финансы, так что я знал. Каждый из Трулялей владел несколькими домами и несколькими роскошными автомобилями, купленными на деньги за фотографии меня и моей семьи. (У них также были оффшорные банковские счета, как и у их спонсоров, медиамагнатов, которые их финансировали. Главным образом это был Мердок и также, как и их спонсоры, медиамагнаты, которые их финансировали, главным образом Мердок и человек с невероятно по-диккенсовски звучащим именем Джонатан Хармсворт, 4-й виконт Розермер (контролирующий акционер Daily Mail и других британских СМИ, подробнее тут Хармсворт, Джонатан, 4-й виконт Розермер — Википедия (wikipedia.org) прим. Переводчика) ).
Примерно в это же время я начал думать, что Мердок и есть зло.
Нет, даже не так. Я стал понимать, что это он. Непосредственно он. Если вас начинают преследовать чьи-то прихвостни по улицам оживленного современного города, вы утрачиваете всякие сомнения относительно того, на чьей стороне они в Великом Моральном Континууме. Всю свою жизнь я слышал шутки о связи между неподобающим поведением королевской семьи и веками инбридинга (близкородственных браков – прим. Переводчика), но именно тогда я понял: отсутствие генетического разнообразия ничто по сравнению с газлайтингом в прессе. Выйти замуж за двоюродного брата гораздо менее рискованно, чем стать центром прибыли для Murdoch Inc.
Конечно, меня не волновали политические взгляды Мердока, которые были еще правее взглядов Талибана. И мне был не по душе тот вред, который он ежедневно наносил самой Истине, его беспричинное осквернение объективных фактов. Действительно, я не мог представить ни одного другого человека за всю 300 000-летнюю историю нашего вида, который нанес еще больший ущерб нашему коллективному восприятию реальности.
Но что действительно вызывало у меня отвращение и страх в 2012 году, так это постоянно расширяющийся круг помощников Мердока: молодые, сломленные, отчаявшиеся люди, готовые сделать все, что потребуется, чтобы необходимое, чтобы заработать его улыбку Гринча.
А в центре этого круга… были эти два тупицы, Труляля.
У меня было много отвратительных стычек с Траляля Тупым и Труляля еще Тупее, но одна выделяется в моей памяти.
Свадьба друга. Обнесенный стеной сад, полностью уединенный. Я болтал с несколькими гостями, слушая пение птиц, шелест листьев на ветру. Однако вдруг посреди этих успокаивающих звуков я услышал один тихий… щелчок. Я обернулся. Там, в живой изгороди. Один глаз. И одна стеклянная линза. А затем – та самая жирная рожа. Та самая дьявольская гримаса. Траляля Тупой.
Одна хорошая черта Траляля Тупого и Труляля Еще Тупее заключалась в том, что они подготовили меня к войне. Они наполнили меня удушающей яростью, которая всегда была хороша в преддверии битвы.
Кроме того, они заставили меня страстно желать быть где угодно, только не в Англии.
Где мой чертов приказ о направлении в зону боевых действий? Пожалуйста, пришлите мне этот приказ!
А потом, конечно, как это часто бывает… Я был на музыкальном фестивале, и моя кузина похлопала меня по плечу.
- Гарри, это моя подруга Крессида.
- О... Эммм. Привет.
Обстановка для знакомства была неблагоприятной. Много народу, никакой приватности. Кроме того, я все еще не оправился от предыдущего неудачного романа.
С другой стороны, пейзаж был прекрасным, музыка была хорошей, погода была отличной.
И пробежала искра. В конце дня мы пошли поужинать. Она рассказала мне о своей жизни, своей семье, своих мечтах. Она хотела быть актрисой. Она была такой тихой и застенчивой, актерское мастерство было последней профессией, которую я мог представить для нее, и я так ей и сказал.
Но она призналась, что актерская игра заставляла ее чувствовать себя живой. Свободной. В ее устах это звучало как полет.
Несколько недель спустя, после очередного свидания, я подвез ее до дома.
- Я живу прямо у Кингс-Роуд.
Мы подъехали к большому дому на ухоженной улице.
- Ты живешь здесь? Это твой дом?
-Нет.
Она объяснила, что остановилась на несколько дней у тети. Я проводил ее вверх по ступенькам. Она не пригласила меня войти. Яи не ожидал, что пригласит, и не хотел этого.
Не нужно торопиться, подумал я. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но промахнулся. Я мог сбить кактус с расстояния в три мили ракетой «Хеллфайр», но никак не мог найти ее губы. Она повернулась, я попробовал еще раз, и нам удалось что-то вроде поцелуя.
Ужасно неуклюже.
На следующее утро я позвонил кузине. Обескураженный, я сказал ей, что свидание прошло хорошо, но концовка оставляет желать лучшего. Она не могла не согласиться с этим. Она уже поговорила с Крессидой. Она вздохнула.
- Это было неуклюже.
Но потом пришли хорошие новости. Крессида была готова попробовать еще раз. Через несколько дней мы снова встретились поужинать. Так случилось, что ее соседка по квартире встречалась с моим давним приятелем Чарли. Братом моего покойного друга Хеннерса.
Я пошутил:
- Очевидно, так и должно было быть. Мы вчетвером могли бы повеселиться!
Но нельзя сказать, что это была просто шутка. Мы попробовали еще один поцелуй. И это было уже не так неловко. У меня появилась надежда.
На наше следующее свидание она и ее соседка по квартире пригласили меня и Чарли. Мы выпивали, смеялись.
Между нами зародились чувства. К сожалению, я мог видеть Кресс только по выходным. Я был занят больше, чем когда-либо, готовясь к командировке. А потом я получил официальное назначение, фактическую дату отправки, и часы теперь громко тикали. Второй раз в жизни мне пришлось сказать девушке, с которой я только что познакомился, что скоро отправлюсь на войну.
- Я подожду, сказала она.- Но я не буду ждать вечно, - быстро добавила она. - Кто знает, что произойдет, Хаз?
- Верно. Кто знает?
- Легче просто сказать себе и другим, что мы не вместе.
- Да. Так проще, я полагаю.
- Но когда ты вернешься…
Когда. Она сказала, «когда». Не «если». Я был благодарен ей за это. Кое-кто говорил «если»
Кроме того, они заставили меня страстно желать быть где угодно, только не в Англии.
Где мой чертов приказ о направлении в зону боевых действий? Пожалуйста, пришлите мне этот приказ!
А потом, конечно, как это часто бывает… Я был на музыкальном фестивале, и моя кузина похлопала меня по плечу.
- Гарри, это моя подруга Крессида.
- О... Эммм. Привет.
Обстановка для знакомства была неблагоприятной. Много народу, никакой приватности. Кроме того, я все еще не оправился от предыдущего неудачного романа.
С другой стороны, пейзаж был прекрасным, музыка была хорошей, погода была отличной.
И пробежала искра. В конце дня мы пошли поужинать. Она рассказала мне о своей жизни, своей семье, своих мечтах. Она хотела быть актрисой. Она была такой тихой и застенчивой, актерское мастерство было последней профессией, которую я мог представить для нее, и я так ей и сказал.
Но она призналась, что актерская игра заставляла ее чувствовать себя живой. Свободной. В ее устах это звучало как полет.
Несколько недель спустя, после очередного свидания, я подвез ее до дома.
- Я живу прямо у Кингс-Роуд.
Мы подъехали к большому дому на ухоженной улице.
- Ты живешь здесь? Это твой дом?
-Нет.
Она объяснила, что остановилась на несколько дней у тети. Я проводил ее вверх по ступенькам. Она не пригласила меня войти. Яи не ожидал, что пригласит, и не хотел этого.
Не нужно торопиться, подумал я. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но промахнулся. Я мог сбить кактус с расстояния в три мили ракетой «Хеллфайр», но никак не мог найти ее губы. Она повернулась, я попробовал еще раз, и нам удалось что-то вроде поцелуя.
Ужасно неуклюже.
На следующее утро я позвонил кузине. Обескураженный, я сказал ей, что свидание прошло хорошо, но концовка оставляет желать лучшего. Она не могла не согласиться с этим. Она уже поговорила с Крессидой. Она вздохнула.
- Это было неуклюже.
Но потом пришли хорошие новости. Крессида была готова попробовать еще раз. Через несколько дней мы снова встретились поужинать. Так случилось, что ее соседка по квартире встречалась с моим давним приятелем Чарли. Братом моего покойного друга Хеннерса.
Я пошутил:
- Очевидно, так и должно было быть. Мы вчетвером могли бы повеселиться!
Но нельзя сказать, что это была просто шутка. Мы попробовали еще один поцелуй. И это было уже не так неловко. У меня появилась надежда.
На наше следующее свидание она и ее соседка по квартире пригласили меня и Чарли. Мы выпивали, смеялись.
Между нами зародились чувства. К сожалению, я мог видеть Кресс только по выходным. Я был занят больше, чем когда-либо, готовясь к командировке. А потом я получил официальное назначение, фактическую дату отправки, и часы теперь громко тикали. Второй раз в жизни мне пришлось сказать девушке, с которой я только что познакомился, что скоро отправлюсь на войну.
- Я подожду, сказала она.- Но я не буду ждать вечно, - быстро добавила она. - Кто знает, что произойдет, Хаз?
- Верно. Кто знает?
- Легче просто сказать себе и другим, что мы не вместе.
- Да. Так проще, я полагаю.
- Но когда ты вернешься…
Когда. Она сказала, «когда». Не «если». Я был благодарен ей за это. Кое-кто говорил «если»
Мои товарищи пришли ко мне и напомнили о Плане.
- План?
- Ну ты знаешь, Спайк.
- План?
- Серьезно?
План. Мы уже говорили об этом раньше, несколько месяцев назад. Но теперь я не был уверен. Они активно продавали мне эту идею:
- Ты собираешься на войну. Ты будешь смотреть смерти в лицо.
- Верно, спасибо.
- Но ты обязан жить. Сейчас. Пользуйся каждым днем.
- Пользоваться…?
- Лови момент. Carpe diem.
- ОК что?
- Carpe diem. Жить одним днем.
А, значит, это два способа сказать одно и то же...
- Вегас, Спайк. Помнишь? План.
- Да, да, План, но... он кажется рискованным.
- Живи! Одним! Днем!
Понятно. Недавно у меня был опыт, который заставил меня думать, что в этих словах есть доля правды, что carpe diem было больше, чем пустые слова. Играя в поло той весной в Бразилии, чтобы собрать деньги для Sentebale, я увидел, как один игрок тяжело упал с лошади. Мальчишкой я видел, как Па падал так же, лошадь отбегала в сторону, а он одновременно и ударялся о землю, и погружался в нее.
Я вспомнил, как подумал: «Почему папа храпит?» И тут кто-то закричал: - Он проглотил свой язык!
Находчивый игрок спрыгнул с лошади и спас жизнь Па. Вспоминая тот момент, я подсознательно поступил так же: спрыгнул с коня, подбежал к мужчине, вытащил его язык из горла. Мужчина закашлялся, снова начал дышать. Я почти уверен, что позже в тот же день он выписал Сентебале чек на крупную сумму. Но столь же ценным был и урок. Живите каждым днем, пока есть возможность.
Так что я сказал своим товарищам:
- ОК. Вегас. Поехали.
Годом раньше, после тренировок в Гила Бенд, мы с товарищами взяли напрокат Харлеи и поехали из Финикса в Вегас. Большая часть путешествия прошла незаметно. Так что теперь, после прощального уик-энда с Крессидой, я вылетел в Неваду, чтобы повторить это.
Мы даже ездили в тот же отель, и все скинулись на один и тот же номер. В нем было два уровня, соединенных парадной лестницей из белого мрамора, которая выглядела так, будто Элвис и Уэйн Ньютон вот-вот должны были спуститься по ней рука об руку.
Однако никому не нужно было подниматься по лестнице, так как в люксе также был лифт. И бильярдный стол. Лучшей частью была гостиная: шесть массивных окон выходили на Стрип (главная улица Лос-Анджелеса), а перед окнами стоял низкий Г-образный диван, с которого можно было смотреть на Стрип, или на далекие горы, или на массивный плазменный телевизор на стене. Такое великолепие.
Я был в нескольких дворцах в свое время, и этот был роскошным.
В ту первую ночь или на следующую — сейчас это вспоминается в каком-то неоновом размытии - кто-то заказывал еду, кто-то заказывал коктейли, и мы все сидели и громко болтали, наверстывая упущенное. Что случилось со всеми нами с тех пор, как мы в последний раз были в Вегасе?
- Итак, лейтенант Уэйлс, не терпится снова вернуться на войну?
- Да, точно.
Все выглядели удивленными.
На ужин мы пошли в стейк-хаус и наелись как короли. Стрипсы Нью-Йорк, три вида пасты, очень хорошее красное вино. Потом мы пошли в казино, поиграли в блэкджек и рулетку, проиграли. Уставший, я извинился и вернулся в номер. Да, со вздохом подумал я, забираясь под одеяло, я тот самый парень, который рано ложится и говорит всем, чтобы они не шумели.
На следующее утро мы заказали завтрак «Кровавая Мэри». И всей компанией отправились в бассейн. В Вегасе был сезон вечеринок у бассейна, так что там царило бурное веселье. Мы купили пятьдесят пляжных мячей и раздали их, это было способом завязать общение с остальными.
Мы действительно были такими скучными и нуждающимися в компании. То есть мои приятели были. Я не искал новых друзей. У меня была девушка, и я стремился сохранить ее. Я несколько раз писал ей сообщения из бассейна, чтобы успокоить ее.
Но люди продолжали протягивать мне напитки (вот гады какие!- примеч.переводчика). И к тому времени, когда солнце опустилось за горы, я уже надрался и постепенно наполнялся разными… идеями.
Мне нужно что-то, чтобы отметить эту поездку, решил я. Что-то, что станет символом моего чувства свободы, моего чувства carpe diem. Например... тату? Да! То, что нужно! Может на моем плече? Нет, слишком заметно. Нижняя часть спины? Нет, слишком… пикантно. Может, нога? Да. Ступня! Там, где когда-то слезла кожа. Слои за слоями символизма!
Так, что это будет за татуировка? Я думал и думал. Что важно для меня? Что свято? Конечно — Ботсвана. Я видел тату-салон дальше по кварталу. Я надеялся, что у них есть хороший атлас с четкой картой Ботсваны. Я отправился искать Билли Скалу, чтобы сказать ему, куда мы идем.
Он улыбнулся. Ни за что. Мои товарищи поддержали его.
Точно нет. На самом деле, они обещали физически остановить меня. Я не сделаю татуировку, сказали они, не в их присутствии, а уж тем более, я не сделаю татуировку Ботсваны на ноге. Они обещали удержать меня, нокаутировать, чего бы это ни стоило.
- Татуировка навсегда, Спайк! Это навсегда!
Их вопли и угрозы — одно из последних ярких воспоминаний того вечера. Я сдался. Татуировка могла подождать до следующего дня. Вместо этого мы направились в клуб, где я удобно устроился в углу кожаной банкетки и наблюдал, как вереницы молодых женщин входят и уходят, болтая с моими приятелями. Я поговорил с одной или двумя девушками и попросил их уделить внимание моим приятелям. Но в основном я пялился в никуда и думал о том, что меня заставят отказаться от моей мечты о татуировке. Около двух часов ночи мы вернулись в свой номер. Мои товарищи пригласили к нам четырех или пятерых женщин, которые работали в отеле, и еще двух женщин, которых они встретили за столами для игры в блэкджек. Вскоре кто-то предложил сыграть в бильярд, и это действительно звучало весело. Я разбивал мячи, начал играть в восьмерку с моим телохранителем. Затем я заметил, что блэкджековые девушки как-то замялись. Они выглядели подозрительно. Но когда они спросили, могут ли они сыграть, я не хотел показаться грубым. Все менялись по очереди, и никто не был очень хорош. Я предложил поднять ставки. Как насчет игры в стрип-пул? Восторженные аплодисменты. Десять минут спустя я был большим неудачником, раздетым до трусов. Потом я потерял и трусы. Это было безобидно, глупо, по крайней мере так я думал. До следующего утра.
Стоя возле отеля под палящим солнцем пустыни, я обернулся и увидел одного из моих приятелей, уставившегося в свой телефон с раскрытым ртом.
Он сказал мне:
- Спайк, одна из тех блэкджековых девок тайно сделала несколько фотографий… и продала их. Спайк… ты везде, приятель.
В частности, то, что было повсюду, было моей задницей. Я был голым перед взорами всего мира… жил каждым днем.
Билли Скала, изучая свой телефон, твердил: «Это нехорошо, Эйч».
Он знал, что мне придется нелегко. Но он также знал, что это не доставит никакого удовольствия ни ему, ни другим телохранителям. Из-за этого они запросто могут потерять работу. Я ругал себя: как я мог это допустить? Как я мог быть настолько глуп? Почему я доверял другим людям? Я рассчитывал на добрую волю незнакомцев, я рассчитывал на то, что эти изворотливые девчонки проявят хоть какую-то элементарную порядочность, а я должен был платить за эту ошибку вечно. Эти фотографии никогда не исчезнут. Они будут всегда. Они сделают татуировку Ботсваны на ноге похожей на кляксу. Мое чувство вины и стыда порой мешало мне дышать. Тем временем газеты в Великобритании уже начали сдирать с меня живьем кожу. «Возвращение золотого мальчика Гарри» (тут игра слов: дословно «Возвращение Hoorray Harry», а Hooray Henry – это представитель золотой молодежи, молодой человек из высших слоев общества), «Принц Болван снова в деле!»
Я думал о Кресс, читающей все эти истории. Я подумал о моем начальстве в армии. Кто первым даст мне взбучку? В ожидании ответа я сбежал в Шотландию, встретился со своей семьей в Балморале. Это был август, и все они были там. Да, подумал я, да, единственное, чего не хватает в этом кафкианском кошмаре, так это Балморала со всеми его спутанными воспоминаниями и предстоящей годовщиной смерти мамы, до которой осталось несколько дней. Вскоре после моего приезда я встретил Па в соседнем Биркхолле. К моему удивлению и облегчению, он был мягок со мной. Он был даже ошарашен. Он сочувствовал мне, сказал он, он знает, что это такое, хотя его фото в голом виде никогда не были на первых полосах газет. На самом деле, это была неправда. Когда мне было около восьми лет, немецкая газета опубликовала его обнаженные фотографии, сделанные телеобъективом во время его отдыха во Франции. Но мы оба выбросили эти фото из головы.
Конечно, он много раз чувствовал себя голым на глазах всего мира, и это было нашим общим ощущением. Мы сидели у окна и довольно долго говорили об этом странном нашем существовании, наблюдая за тем, как на лужайке резвятся рыжие белки Биркхолла. Carpe diem, белки.
- План?
- Ну ты знаешь, Спайк.
- План?
- Серьезно?
План. Мы уже говорили об этом раньше, несколько месяцев назад. Но теперь я не был уверен. Они активно продавали мне эту идею:
- Ты собираешься на войну. Ты будешь смотреть смерти в лицо.
- Верно, спасибо.
- Но ты обязан жить. Сейчас. Пользуйся каждым днем.
- Пользоваться…?
- Лови момент. Carpe diem.
- ОК что?
- Carpe diem. Жить одним днем.
А, значит, это два способа сказать одно и то же...
- Вегас, Спайк. Помнишь? План.
- Да, да, План, но... он кажется рискованным.
- Живи! Одним! Днем!
Понятно. Недавно у меня был опыт, который заставил меня думать, что в этих словах есть доля правды, что carpe diem было больше, чем пустые слова. Играя в поло той весной в Бразилии, чтобы собрать деньги для Sentebale, я увидел, как один игрок тяжело упал с лошади. Мальчишкой я видел, как Па падал так же, лошадь отбегала в сторону, а он одновременно и ударялся о землю, и погружался в нее.
Я вспомнил, как подумал: «Почему папа храпит?» И тут кто-то закричал: - Он проглотил свой язык!
Находчивый игрок спрыгнул с лошади и спас жизнь Па. Вспоминая тот момент, я подсознательно поступил так же: спрыгнул с коня, подбежал к мужчине, вытащил его язык из горла. Мужчина закашлялся, снова начал дышать. Я почти уверен, что позже в тот же день он выписал Сентебале чек на крупную сумму. Но столь же ценным был и урок. Живите каждым днем, пока есть возможность.
Так что я сказал своим товарищам:
- ОК. Вегас. Поехали.
Годом раньше, после тренировок в Гила Бенд, мы с товарищами взяли напрокат Харлеи и поехали из Финикса в Вегас. Большая часть путешествия прошла незаметно. Так что теперь, после прощального уик-энда с Крессидой, я вылетел в Неваду, чтобы повторить это.
Мы даже ездили в тот же отель, и все скинулись на один и тот же номер. В нем было два уровня, соединенных парадной лестницей из белого мрамора, которая выглядела так, будто Элвис и Уэйн Ньютон вот-вот должны были спуститься по ней рука об руку.
Однако никому не нужно было подниматься по лестнице, так как в люксе также был лифт. И бильярдный стол. Лучшей частью была гостиная: шесть массивных окон выходили на Стрип (главная улица Лос-Анджелеса), а перед окнами стоял низкий Г-образный диван, с которого можно было смотреть на Стрип, или на далекие горы, или на массивный плазменный телевизор на стене. Такое великолепие.
Я был в нескольких дворцах в свое время, и этот был роскошным.
В ту первую ночь или на следующую — сейчас это вспоминается в каком-то неоновом размытии - кто-то заказывал еду, кто-то заказывал коктейли, и мы все сидели и громко болтали, наверстывая упущенное. Что случилось со всеми нами с тех пор, как мы в последний раз были в Вегасе?
- Итак, лейтенант Уэйлс, не терпится снова вернуться на войну?
- Да, точно.
Все выглядели удивленными.
На ужин мы пошли в стейк-хаус и наелись как короли. Стрипсы Нью-Йорк, три вида пасты, очень хорошее красное вино. Потом мы пошли в казино, поиграли в блэкджек и рулетку, проиграли. Уставший, я извинился и вернулся в номер. Да, со вздохом подумал я, забираясь под одеяло, я тот самый парень, который рано ложится и говорит всем, чтобы они не шумели.
На следующее утро мы заказали завтрак «Кровавая Мэри». И всей компанией отправились в бассейн. В Вегасе был сезон вечеринок у бассейна, так что там царило бурное веселье. Мы купили пятьдесят пляжных мячей и раздали их, это было способом завязать общение с остальными.
Мы действительно были такими скучными и нуждающимися в компании. То есть мои приятели были. Я не искал новых друзей. У меня была девушка, и я стремился сохранить ее. Я несколько раз писал ей сообщения из бассейна, чтобы успокоить ее.
Но люди продолжали протягивать мне напитки (вот гады какие!- примеч.переводчика). И к тому времени, когда солнце опустилось за горы, я уже надрался и постепенно наполнялся разными… идеями.
Мне нужно что-то, чтобы отметить эту поездку, решил я. Что-то, что станет символом моего чувства свободы, моего чувства carpe diem. Например... тату? Да! То, что нужно! Может на моем плече? Нет, слишком заметно. Нижняя часть спины? Нет, слишком… пикантно. Может, нога? Да. Ступня! Там, где когда-то слезла кожа. Слои за слоями символизма!
Так, что это будет за татуировка? Я думал и думал. Что важно для меня? Что свято? Конечно — Ботсвана. Я видел тату-салон дальше по кварталу. Я надеялся, что у них есть хороший атлас с четкой картой Ботсваны. Я отправился искать Билли Скалу, чтобы сказать ему, куда мы идем.
Он улыбнулся. Ни за что. Мои товарищи поддержали его.
Точно нет. На самом деле, они обещали физически остановить меня. Я не сделаю татуировку, сказали они, не в их присутствии, а уж тем более, я не сделаю татуировку Ботсваны на ноге. Они обещали удержать меня, нокаутировать, чего бы это ни стоило.
- Татуировка навсегда, Спайк! Это навсегда!
Их вопли и угрозы — одно из последних ярких воспоминаний того вечера. Я сдался. Татуировка могла подождать до следующего дня. Вместо этого мы направились в клуб, где я удобно устроился в углу кожаной банкетки и наблюдал, как вереницы молодых женщин входят и уходят, болтая с моими приятелями. Я поговорил с одной или двумя девушками и попросил их уделить внимание моим приятелям. Но в основном я пялился в никуда и думал о том, что меня заставят отказаться от моей мечты о татуировке. Около двух часов ночи мы вернулись в свой номер. Мои товарищи пригласили к нам четырех или пятерых женщин, которые работали в отеле, и еще двух женщин, которых они встретили за столами для игры в блэкджек. Вскоре кто-то предложил сыграть в бильярд, и это действительно звучало весело. Я разбивал мячи, начал играть в восьмерку с моим телохранителем. Затем я заметил, что блэкджековые девушки как-то замялись. Они выглядели подозрительно. Но когда они спросили, могут ли они сыграть, я не хотел показаться грубым. Все менялись по очереди, и никто не был очень хорош. Я предложил поднять ставки. Как насчет игры в стрип-пул? Восторженные аплодисменты. Десять минут спустя я был большим неудачником, раздетым до трусов. Потом я потерял и трусы. Это было безобидно, глупо, по крайней мере так я думал. До следующего утра.
Стоя возле отеля под палящим солнцем пустыни, я обернулся и увидел одного из моих приятелей, уставившегося в свой телефон с раскрытым ртом.
Он сказал мне:
- Спайк, одна из тех блэкджековых девок тайно сделала несколько фотографий… и продала их. Спайк… ты везде, приятель.
В частности, то, что было повсюду, было моей задницей. Я был голым перед взорами всего мира… жил каждым днем.
Билли Скала, изучая свой телефон, твердил: «Это нехорошо, Эйч».
Он знал, что мне придется нелегко. Но он также знал, что это не доставит никакого удовольствия ни ему, ни другим телохранителям. Из-за этого они запросто могут потерять работу. Я ругал себя: как я мог это допустить? Как я мог быть настолько глуп? Почему я доверял другим людям? Я рассчитывал на добрую волю незнакомцев, я рассчитывал на то, что эти изворотливые девчонки проявят хоть какую-то элементарную порядочность, а я должен был платить за эту ошибку вечно. Эти фотографии никогда не исчезнут. Они будут всегда. Они сделают татуировку Ботсваны на ноге похожей на кляксу. Мое чувство вины и стыда порой мешало мне дышать. Тем временем газеты в Великобритании уже начали сдирать с меня живьем кожу. «Возвращение золотого мальчика Гарри» (тут игра слов: дословно «Возвращение Hoorray Harry», а Hooray Henry – это представитель золотой молодежи, молодой человек из высших слоев общества), «Принц Болван снова в деле!»
Я думал о Кресс, читающей все эти истории. Я подумал о моем начальстве в армии. Кто первым даст мне взбучку? В ожидании ответа я сбежал в Шотландию, встретился со своей семьей в Балморале. Это был август, и все они были там. Да, подумал я, да, единственное, чего не хватает в этом кафкианском кошмаре, так это Балморала со всеми его спутанными воспоминаниями и предстоящей годовщиной смерти мамы, до которой осталось несколько дней. Вскоре после моего приезда я встретил Па в соседнем Биркхолле. К моему удивлению и облегчению, он был мягок со мной. Он был даже ошарашен. Он сочувствовал мне, сказал он, он знает, что это такое, хотя его фото в голом виде никогда не были на первых полосах газет. На самом деле, это была неправда. Когда мне было около восьми лет, немецкая газета опубликовала его обнаженные фотографии, сделанные телеобъективом во время его отдыха во Франции. Но мы оба выбросили эти фото из головы.
Конечно, он много раз чувствовал себя голым на глазах всего мира, и это было нашим общим ощущением. Мы сидели у окна и довольно долго говорили об этом странном нашем существовании, наблюдая за тем, как на лужайке резвятся рыжие белки Биркхолла. Carpe diem, белки.
Армейское командование, как и Па, было невозмутимо. Им было все равно, что я играю в бильярд в уединении гостиничного номера, голый или нет. Мой статус не изменился, сказали они. Все идет по плану.
Мои однополчане тоже за меня вступились. Мужчины и женщины в форме по всему миру позировали обнаженными или почти обнаженными, прикрывая интимные места шлемами, оружием, беретами, и размещали фотографии в Интернете в знак солидарности с принцем Гарри. Что касается Кресс: то выслушав мои осторожные и смущенные объяснения, она пришла к такому же выводу: Я был болваном, а не потаскуном.
Я извинился за то, что смутил ее. Лучше всего было то, что ни один из моих телохранителей не был уволен или даже наказан — главным образом потому, что я держал в секрете, что они были со мной в то время. Но британские газеты, даже зная, что я отправляюсь на войну, продолжали изливаться желчью и кипеть от ярости, словно я совершил преступление, караемое смертной казнью.
Было самое время для отъезда.
Сентябрь 2012. Тот же долгий перелет, но на сей раз не как безбилетный пассажир. На сей раз не было ни потайной ниши, ни потайных двухъярусных кроватей. Сейчас мне разрешили сидеть со всеми остальными солдатами, чтобы почувствовать себя частью команды.
Однако, когда мы приземлились в лагере Бастион, я понял, что я не совсем один из них.
Некоторые парни нервничали, их воротники были туже застегнуты, кадыки сильно выпирали. Я помнил это чувство, но для меня это было возвращением домой. Спустя более четырех лет, несмотря ни на что, я наконец вернулся. Как капитан. (Меня повысили с момента моей первой командировки)
Мое жилье на этот раз было лучше. На самом деле, по сравнению с моим последней командировкой, это было в стиле Вегаса. С пилотами обращались как — это слово было неизбежным, его использовали все — как с королевской семьей. Мягкие кровати, чистые номера. Более того, комнаты были настоящими комнатами, а не окопами или палатками. У каждого даже был свой кондиционер. Нам дали неделю, чтобы изучить Бастион и оправиться от смены часовых поясов. Другие обитатели Бастиона были любезны и более чем счастливы показать нам, что к чему.
- Капитан Уэльс, здесь уборные! Капитан Уэльс, здесь вы найдете горячую пиццу!
Это было немного похоже на экскурсию, до момента накануне моего двадцать восьмого дня рождения. Я сидел в своей комнате, приводя в порядок свои вещи, и тут завыли сирены. Я открыл дверь, выглянул наружу. По всему коридору распахнулись двери и высунулись головы военных.
Тут же прибежали оба моих телохранителя. (В отличие от прошлой моей службы, на этот раз у меня были телохранители, главным образом потому, что для них было подходящее жилье, и потому, что они могли слиться с остальными: я жил с тысячами других людей.) Один сказал: «На нас напали!»
Мы слышали взрывы вдалеке, возле авиационных ангаров. Я побежал к своему Апачу, но меня остановили телохранители.
- Слишком опасно. Мы услышали крики снаружи. Приготовиться!
ПРИГОТОВИТЬСЯ!
Мы все надели бронежилеты и встали в дверях, ожидая дальнейших указаний. Пока я перепроверял свой жилет и шлем, один телохранитель постоянно твердил:
-Я знал, что это произойдет, я просто знал это, я всем говорил, но никто не слушал. Заткнись, сказали они, но я говорил им, я сказал им, Гарри может пострадать! Отвали, сказали они, и вот мы здесь.
Он был шотландцем, говорил, картавя, и часто звучал как Шон Коннери, что было очаровательно в обычных обстоятельствах, но сейчас он звучал как Шон Коннери, переживающий панический приступ. Я оборвал его длинную историю о том, что он недооцененная Кассандра, и сказал ему, чтобы просто забил на это.
Я чувствовал себя голым. У меня был свой 9-мм, но мой SA80A был залочен. У меня были телохранители, но мне нужен был мой Apache. Это было единственное место, где я чувствовал себя в безопасности и был полезен. Мне нужно было обрушить огонь на нападавших, кем бы они ни были.
Взрывов становилось все больше, они были все громче.
В окнах отражались вспышки. Потом мы увидели пламя. Над головой с ужасным шумом пронеслись американские Кобры, и все здание содрогнулось. Кобры стреляли. Апачи стреляли. Ужасный рев наполнил комнату. Мы все чувствовали страх и адреналин. Но мы, пилоты апачей, были особенно взволнованы, нам не терпелось попасть в свои кабины. Кто-то напомнил мне, что Бастион был размером с Рединг. Как мы могли проложить себе путь отсюда к вертолетам без карты, находясь под обстрелом?
Потом все прекратилось. Сирены умолкли. Стук винтов стих. Бастион снова был в безопасности. Но мы заплатили за эту страшную цену, как мы узнали.
Двое американских солдат были убиты. Семнадцать британских и американских солдат были ранены. В течение того и следующего дня мы собирали воедино то, что произошло. Талибы захватили американскую форму, проделали дыру в заборе и пробрались внутрь.
- Они проделали дыру в заборе?
- Да
- Почему?
Если вкратце, то из-за меня.
Они сказали, что ищут принца Гарри. На самом деле талибы сделали заявление, что их новой целью является был принц Гарри. И дата нападения тоже была выбрана тщательно. По их словам, они приурочили его к моему дню рождения. Я не знал, верю ли я в это. Я не хотел в это верить. Но одно бесспорно. Талибы узнали о моем присутствии на базе и подробностях моей командировки благодаря непрерывному ее освещению в британской прессе в течение той недели.
Мои однополчане тоже за меня вступились. Мужчины и женщины в форме по всему миру позировали обнаженными или почти обнаженными, прикрывая интимные места шлемами, оружием, беретами, и размещали фотографии в Интернете в знак солидарности с принцем Гарри. Что касается Кресс: то выслушав мои осторожные и смущенные объяснения, она пришла к такому же выводу: Я был болваном, а не потаскуном.
Я извинился за то, что смутил ее. Лучше всего было то, что ни один из моих телохранителей не был уволен или даже наказан — главным образом потому, что я держал в секрете, что они были со мной в то время. Но британские газеты, даже зная, что я отправляюсь на войну, продолжали изливаться желчью и кипеть от ярости, словно я совершил преступление, караемое смертной казнью.
Было самое время для отъезда.
Сентябрь 2012. Тот же долгий перелет, но на сей раз не как безбилетный пассажир. На сей раз не было ни потайной ниши, ни потайных двухъярусных кроватей. Сейчас мне разрешили сидеть со всеми остальными солдатами, чтобы почувствовать себя частью команды.
Однако, когда мы приземлились в лагере Бастион, я понял, что я не совсем один из них.
Некоторые парни нервничали, их воротники были туже застегнуты, кадыки сильно выпирали. Я помнил это чувство, но для меня это было возвращением домой. Спустя более четырех лет, несмотря ни на что, я наконец вернулся. Как капитан. (Меня повысили с момента моей первой командировки)
Мое жилье на этот раз было лучше. На самом деле, по сравнению с моим последней командировкой, это было в стиле Вегаса. С пилотами обращались как — это слово было неизбежным, его использовали все — как с королевской семьей. Мягкие кровати, чистые номера. Более того, комнаты были настоящими комнатами, а не окопами или палатками. У каждого даже был свой кондиционер. Нам дали неделю, чтобы изучить Бастион и оправиться от смены часовых поясов. Другие обитатели Бастиона были любезны и более чем счастливы показать нам, что к чему.
- Капитан Уэльс, здесь уборные! Капитан Уэльс, здесь вы найдете горячую пиццу!
Это было немного похоже на экскурсию, до момента накануне моего двадцать восьмого дня рождения. Я сидел в своей комнате, приводя в порядок свои вещи, и тут завыли сирены. Я открыл дверь, выглянул наружу. По всему коридору распахнулись двери и высунулись головы военных.
Тут же прибежали оба моих телохранителя. (В отличие от прошлой моей службы, на этот раз у меня были телохранители, главным образом потому, что для них было подходящее жилье, и потому, что они могли слиться с остальными: я жил с тысячами других людей.) Один сказал: «На нас напали!»
Мы слышали взрывы вдалеке, возле авиационных ангаров. Я побежал к своему Апачу, но меня остановили телохранители.
- Слишком опасно. Мы услышали крики снаружи. Приготовиться!
ПРИГОТОВИТЬСЯ!
Мы все надели бронежилеты и встали в дверях, ожидая дальнейших указаний. Пока я перепроверял свой жилет и шлем, один телохранитель постоянно твердил:
-Я знал, что это произойдет, я просто знал это, я всем говорил, но никто не слушал. Заткнись, сказали они, но я говорил им, я сказал им, Гарри может пострадать! Отвали, сказали они, и вот мы здесь.
Он был шотландцем, говорил, картавя, и часто звучал как Шон Коннери, что было очаровательно в обычных обстоятельствах, но сейчас он звучал как Шон Коннери, переживающий панический приступ. Я оборвал его длинную историю о том, что он недооцененная Кассандра, и сказал ему, чтобы просто забил на это.
Я чувствовал себя голым. У меня был свой 9-мм, но мой SA80A был залочен. У меня были телохранители, но мне нужен был мой Apache. Это было единственное место, где я чувствовал себя в безопасности и был полезен. Мне нужно было обрушить огонь на нападавших, кем бы они ни были.
Взрывов становилось все больше, они были все громче.
В окнах отражались вспышки. Потом мы увидели пламя. Над головой с ужасным шумом пронеслись американские Кобры, и все здание содрогнулось. Кобры стреляли. Апачи стреляли. Ужасный рев наполнил комнату. Мы все чувствовали страх и адреналин. Но мы, пилоты апачей, были особенно взволнованы, нам не терпелось попасть в свои кабины. Кто-то напомнил мне, что Бастион был размером с Рединг. Как мы могли проложить себе путь отсюда к вертолетам без карты, находясь под обстрелом?
Потом все прекратилось. Сирены умолкли. Стук винтов стих. Бастион снова был в безопасности. Но мы заплатили за эту страшную цену, как мы узнали.
Двое американских солдат были убиты. Семнадцать британских и американских солдат были ранены. В течение того и следующего дня мы собирали воедино то, что произошло. Талибы захватили американскую форму, проделали дыру в заборе и пробрались внутрь.
- Они проделали дыру в заборе?
- Да
- Почему?
Если вкратце, то из-за меня.
Они сказали, что ищут принца Гарри. На самом деле талибы сделали заявление, что их новой целью является был принц Гарри. И дата нападения тоже была выбрана тщательно. По их словам, они приурочили его к моему дню рождения. Я не знал, верю ли я в это. Я не хотел в это верить. Но одно бесспорно. Талибы узнали о моем присутствии на базе и подробностях моей командировки благодаря непрерывному ее освещению в британской прессе в течение той недели.
После атаки были какие-то разговоры о том, чтобы вытащить меня с поля боя. Снова. Мне было невыносимо думать об этом. Это было слишком ужасно, чтобы думать об этом.
Чтобы отвлечься от того, что отправка домой возможна, я погрузился в работу, вошел в рабочий ритм. Мой график, к счастью, был жестким: два дня плановых операций, три дня режима РПБ (режим повышенной боеготовности). Другими словами, нужно было сидеть у палатки, ожидая вызова. Палатка РПБ напоминала студенческую комнату в университете.
Коллегиальность, скука — бардак. Там было несколько потрескавшихся кожаных кушеток, большой Юнион Джек на стене, повсюду еда для перекуса. Мы проводили время, играя в FIFA, выпивая галлоны кофе, листая мужские журналы. (Loaded был весьма популярен.)
Но потом раздавался сигнал тревоги, и студенческие годы, как и любая другая эпоха моей жизни, уходили в прошлое. Один из парней сказал, что мы великие пожарные. Он не ошибся.
Мы никогда не могли отключиться, полностью расслабиться, всегда были готовы к работе. Мы могли попивать чай, есть мороженое, переживать из-за девушек, болтать о футболе, но наши чувства всегда были настроены, а мышцы всегда были напряжены в ожидании сигнала тревоги.
Будильник представлял из себя телефон. Красный, простой, без кнопок, без циферблата, только база и трубка. Звонок был старинным, совершенно британским. Бррранг. Звук был смутно знакомым; Я сначала не мог понять, откуда я знаю его. В конце концов я понял. Он звучал точно так же, как телефон бабушки в Сандрингеме, располагавшийся на ее большом столе, в огромной гостиной, где она отвечала на звонки между играми в бридж.
В палатке РПГ нас всегда было четверо. Два летных экипажа по два человека в каждом: пилот и стрелок. Я был стрелком, а моим пилотом был Дэйв — высокий, долговязый, сложенный как марафонец, кем он и был на самом деле. У него были короткие темные волосы и крутой пустынный загар. Что еще более бросалось в глаза, это его интересное чувство юмора. Несколько раз в день я спрашивал себя: Дэйв серьезно? Или это сарказм? Я никогда не мог угадать. Я думал, что через некоторое время я разгадаю этого парня. Но у меня ничего не вышло.
Услышав звонок красного телефона, трое из нас бросали все и бежали к апачу, а четвертый брал трубку и получал подробности операции от человека на другом конце трубки.
Это медицинская эвакуация? КП? (Контакт с противником?)
Если сообщали о КП, то мы спрашивали, как далеко войска, как быстро мы можем добраться до них?
Оказавшись внутри Apache, мы включали кондиционер, пристегивались ремнями и надевали бронежилеты. Я нажимал на одну из четырех радиостанций, узнавал подробности миссии, вбивал координаты GPS в бортовой компьютер.
При первом запуске Apache предварительная проверка занимает час, если не больше. После нескольких недель в Бастионе мы с Дейвом стали справляться за восемь минут. И все же это казалось вечностью. Вертолет всегда был очень тяжелым. Наполненный топливом, ощетинившийся полным комплектом ракет, плюс 30-мм снарядами, количества которых было бы достаточно, чтобы превратить бетонный многоквартирный дом в швейцарский сыр — вы могли чувствовать, как все это сковывает вас, привязывает к Земле.
В моей первой миссии, КП, я эта тяжесть возмущала меня, это был контраст между нашей спешкой и земным притяжением. Я помню, как миновал стены Бастиона, сложенные из мешков с песком, с запасом в несколько дюймов, не дрогнув, даже не думая об этой стене.
Нужно было работать, спасать жизни.
Затем в кабине замигала лампочка CHIPS ENG. Значение: Немедленная посадка.
Дерьмо. Нам придется садиться на территории, контролируемой талибами. Я вспомнил о Бодмин Муре. И тогда я подумал… может, мы можем просто проигнорировать сигнальную лампочку? Нет, Дейв уже возвращал нас в Бастион. Он был более опытным пилотом. Он уже был в трех командировках в зону боевых действий, он все знал об этих сигнальных огнях. На некоторые можно было не обращать внимания — они все время мигали, и ты выдергивал предохранители, чтобы заставить их замолчать — но не этот.
Я чувствовал себя обманутым. Я хотел действовать, действовать, действовать. Я был готов рискнуть разбиться, попасть в плен — что угодно. Наше дело не рассуждать почему, как сказал бы прадедушка Фли или Теннисон. Неважно, кто. Смысл был таков: На прорыв!
Чтобы отвлечься от того, что отправка домой возможна, я погрузился в работу, вошел в рабочий ритм. Мой график, к счастью, был жестким: два дня плановых операций, три дня режима РПБ (режим повышенной боеготовности). Другими словами, нужно было сидеть у палатки, ожидая вызова. Палатка РПБ напоминала студенческую комнату в университете.
Коллегиальность, скука — бардак. Там было несколько потрескавшихся кожаных кушеток, большой Юнион Джек на стене, повсюду еда для перекуса. Мы проводили время, играя в FIFA, выпивая галлоны кофе, листая мужские журналы. (Loaded был весьма популярен.)
Но потом раздавался сигнал тревоги, и студенческие годы, как и любая другая эпоха моей жизни, уходили в прошлое. Один из парней сказал, что мы великие пожарные. Он не ошибся.
Мы никогда не могли отключиться, полностью расслабиться, всегда были готовы к работе. Мы могли попивать чай, есть мороженое, переживать из-за девушек, болтать о футболе, но наши чувства всегда были настроены, а мышцы всегда были напряжены в ожидании сигнала тревоги.
Будильник представлял из себя телефон. Красный, простой, без кнопок, без циферблата, только база и трубка. Звонок был старинным, совершенно британским. Бррранг. Звук был смутно знакомым; Я сначала не мог понять, откуда я знаю его. В конце концов я понял. Он звучал точно так же, как телефон бабушки в Сандрингеме, располагавшийся на ее большом столе, в огромной гостиной, где она отвечала на звонки между играми в бридж.
В палатке РПГ нас всегда было четверо. Два летных экипажа по два человека в каждом: пилот и стрелок. Я был стрелком, а моим пилотом был Дэйв — высокий, долговязый, сложенный как марафонец, кем он и был на самом деле. У него были короткие темные волосы и крутой пустынный загар. Что еще более бросалось в глаза, это его интересное чувство юмора. Несколько раз в день я спрашивал себя: Дэйв серьезно? Или это сарказм? Я никогда не мог угадать. Я думал, что через некоторое время я разгадаю этого парня. Но у меня ничего не вышло.
Услышав звонок красного телефона, трое из нас бросали все и бежали к апачу, а четвертый брал трубку и получал подробности операции от человека на другом конце трубки.
Это медицинская эвакуация? КП? (Контакт с противником?)
Если сообщали о КП, то мы спрашивали, как далеко войска, как быстро мы можем добраться до них?
Оказавшись внутри Apache, мы включали кондиционер, пристегивались ремнями и надевали бронежилеты. Я нажимал на одну из четырех радиостанций, узнавал подробности миссии, вбивал координаты GPS в бортовой компьютер.
При первом запуске Apache предварительная проверка занимает час, если не больше. После нескольких недель в Бастионе мы с Дейвом стали справляться за восемь минут. И все же это казалось вечностью. Вертолет всегда был очень тяжелым. Наполненный топливом, ощетинившийся полным комплектом ракет, плюс 30-мм снарядами, количества которых было бы достаточно, чтобы превратить бетонный многоквартирный дом в швейцарский сыр — вы могли чувствовать, как все это сковывает вас, привязывает к Земле.
В моей первой миссии, КП, я эта тяжесть возмущала меня, это был контраст между нашей спешкой и земным притяжением. Я помню, как миновал стены Бастиона, сложенные из мешков с песком, с запасом в несколько дюймов, не дрогнув, даже не думая об этой стене.
Нужно было работать, спасать жизни.
Затем в кабине замигала лампочка CHIPS ENG. Значение: Немедленная посадка.
Дерьмо. Нам придется садиться на территории, контролируемой талибами. Я вспомнил о Бодмин Муре. И тогда я подумал… может, мы можем просто проигнорировать сигнальную лампочку? Нет, Дейв уже возвращал нас в Бастион. Он был более опытным пилотом. Он уже был в трех командировках в зону боевых действий, он все знал об этих сигнальных огнях. На некоторые можно было не обращать внимания — они все время мигали, и ты выдергивал предохранители, чтобы заставить их замолчать — но не этот.
Я чувствовал себя обманутым. Я хотел действовать, действовать, действовать. Я был готов рискнуть разбиться, попасть в плен — что угодно. Наше дело не рассуждать почему, как сказал бы прадедушка Фли или Теннисон. Неважно, кто. Смысл был таков: На прорыв!
Я так и не смог до конца осознать, насколько быстрым был Apache. Обычно мы летели над целевым районом на скорости 70 узлов. Но часто, торопясь в район цели, мы разгонялись до 145 узлов.
А так как мы едва отрывались от земли, казалось, что скорость в три раза выше обычной. Какая привилегия, думал я, иметь дело с такой мощью и заставлять ее работать на наше стороне.
Полет на сверхнизкой высоте был стандартной процедурой. Боевикам Талибана было труднее нас отследить. Но, увы, зато местным пацанам было проще швыряться в нас камнями. Что они постоянно и делали. Дети, кидающиеся камнями, - это почти все, что Талибан имел в плане противовоздушной обороны, за исключением нескольких российских ЗРК.
Проблема была не в том, чтобы уклониться от талибов, а в том, чтобы найти их. За четыре года, прошедшие после моей первой командировки, они научились убегать намного лучше. Люди умеют приспосабливаться, особенно быстро это происходит на войне.
Талибы точно подсчитали, сколько минут у них есть от первого контакта с нашими войсками до появления кавалерии на горизонте, и их внутренние часы были точно откалиброваны: они стреляли по как можно большему количеству парней, а затем бежали.
Также они научились лучше прятаться. Они могли легко раствориться в деревне, смешаться с гражданским населением или испариться в сети туннелей. Они не убегали — они растворялись мистическим образом.
Мы не бросали поиски. Мы кружили, носились туда-сюда, иногда по два часа. (У Apache заканчивалось топливо через два часа.) Иногда по прошествии двух часов мы все еще не хотели сдаваться. Мы дозаправлялись.
Однажды мы трижды дозаправились, проведя в воздухе в общей сложности восемь часов. Когда мы, наконец, вернулись на базу, ситуация была ужасной: у меня закончились пакеты для мочи (сукин сын, опять моча! – прим. Переводчика)
А так как мы едва отрывались от земли, казалось, что скорость в три раза выше обычной. Какая привилегия, думал я, иметь дело с такой мощью и заставлять ее работать на наше стороне.
Полет на сверхнизкой высоте был стандартной процедурой. Боевикам Талибана было труднее нас отследить. Но, увы, зато местным пацанам было проще швыряться в нас камнями. Что они постоянно и делали. Дети, кидающиеся камнями, - это почти все, что Талибан имел в плане противовоздушной обороны, за исключением нескольких российских ЗРК.
Проблема была не в том, чтобы уклониться от талибов, а в том, чтобы найти их. За четыре года, прошедшие после моей первой командировки, они научились убегать намного лучше. Люди умеют приспосабливаться, особенно быстро это происходит на войне.
Талибы точно подсчитали, сколько минут у них есть от первого контакта с нашими войсками до появления кавалерии на горизонте, и их внутренние часы были точно откалиброваны: они стреляли по как можно большему количеству парней, а затем бежали.
Также они научились лучше прятаться. Они могли легко раствориться в деревне, смешаться с гражданским населением или испариться в сети туннелей. Они не убегали — они растворялись мистическим образом.
Мы не бросали поиски. Мы кружили, носились туда-сюда, иногда по два часа. (У Apache заканчивалось топливо через два часа.) Иногда по прошествии двух часов мы все еще не хотели сдаваться. Мы дозаправлялись.
Однажды мы трижды дозаправились, проведя в воздухе в общей сложности восемь часов. Когда мы, наконец, вернулись на базу, ситуация была ужасной: у меня закончились пакеты для мочи (сукин сын, опять моча! – прим. Переводчика)
Я первым в своей эскадрилье в гневе нажал на курок. Я помню ту ночь, как и любую другую в своей жизни. Мы были в палатке ПБГ, раздался звонок красного телефона, мы все бросились к вертолету. Мы с Дейвом прошлись по предполетным проверкам, я собрал детали миссии: одна из ближайших к Бастиону контрольных точек подверглась обстрелу из стрелкового оружия.
Нам нужно было как можно скорее добраться туда и выяснить, откуда велся огонь. Мы взлетели, пронеслись над стеной, пошли вертикально, поднялись до полуторы тысячи футов. Через несколько мгновений я навел ночной прицел на цель. Там! Восемь тепловых точек, в восьми километрах от нас. Термические пятна — они шли от того места, где был огневой контакт.
Дэйв сказал:
-Это должны быть они!
-Ага, здесь нет патрулирующих дружественных войск! Особенно в этот час.
Убедимся.
-Подтвердите отсутствие патрулей за стеной, - Я позвонил в J-TAC (Joint Terminal Attack Controller – это обозначение специалиста, который контролирует проведение военно-воздушных операций)
Подтверждено: патрулей нет. Мы пролетели над восемью тепловыми точками. Они быстро разбились на две группы по четверо. Равномерно расположившись, они медленно шли по дорожке. Это была наша техника патрулирования — они подражали нам? Затем они пересели на мопеды, кто-то сел по двое, кто-то сел один. Я сообщил Контролю, что мы видим все восемь целей и попросил разрешения открыть огонь. Получение разрешения было обязательно, без него запрещалось вступать в бой, только если это не была самооборона или непосредственная угроза.
Под моим сиденьем находилась 30-мм пушка, плюс два «Хеллфайра» наготове, 50-килограммовые управляемые ракеты, которые можно было оснастить различными боеголовками, одна из которых отлично подходила для уничтожения важных целей. Помимо «Хеллфайров» у нас было несколько неуправляемых ракет класса «воздух-земля», которые на нашем конкретном «Апаче» были со стреловидными поражающими элементами. Чтобы выстрелить такими стреловидными ракетами, нужно было наклонить вертолет под определенным углом; только тогда ракета вылетала, как облако дротиков. Вот что такое стреловидный поражающий элемент – фактически это смертельная очередь из восьмидесяти 5-дюймовых вольфрамовых дротиков.
Я вспомнил, как в Гармсире говорили о том, что нашим силам пришлось выковыривать куски талибов из деревьев после прямого попадания стреловидного снаряда.
Дэйв и я были готовы выстрелить такой ракетой. Но разрешения все не было. Мы ждали. И ждали. И смотрели, как талибы разъезжаются в разные стороны.
Я сказал Дэйву: «Если я узнаю, что один из этих ранил или убил одного из наших парней после того, как мы их упустили…»
Мы сосредоточились на двух мопедах и последовали за ними по извилистой дороге. Затем они разделились. Мы выбрали один и последовали за ним.
Наконец к нам вернулся Контроль.
- Люди, за которыми вы следите… каков их статус?
Я покачал головой и подумал: «Большинство из них ушли, потому что ты был таким медлительным». Я сказал:
- Они разделились, и у нас остался один мотоцикл.
- Разрешаю открыть огонь
Дэйв сказал использовать Hellfire. Однако я нервничал по поводу его использования; вместо этого я произвел выстрел из 30-мм пушки. Ошибка. Я попал мотоцикл. Один человек упал, предположительно мертвым, но второй успел спрыгнуть и забежал в здание.
Мы сделали круг, вызвали наземные войска.
- Ты был прав, сказал я Дэйву. - Надо было использовать Hellfire.
- Ничего страшного, - сказал он. - Это был твой первый раз.
Спустя какое-то время после возвращения на базу я провел своего рода ментальное сканирование. Я уже бывал в бою, мне уже приходилось убивать, но это был мой самый прямой контакт с врагом, который у меня когда-либо случался. Другие встречи казались более безличными. Это был просто взгляд на цель, палец на спусковом крючке, выстрел.
Я спрашивал себя, что я чувствую.
Я ранен? (Травмирован)?
Нет.
Мне грустно?
Нет.
Я удивлен?
Нет.
Я всячески подготовлен к этому. Я выполняю свою работу. Для чего мы все тренировались.
Я спросил себя, был ли я черствым, возможно, лишенным чувствительности. Я спросил себя, не связано ли мое отсутствие реакции с моим давним противоречивым отношением к смерти. Нет, подумал я.
На самом деле это была простая математика. То были плохие люди, которые делали плохие вещи по отношению к нашим парням. По отношению ко всему миру.
Если этот парень, которого я только что убрал с поля боя, еще не убил британских солдат, он скоро сделал бы это. Убить его означало спасти жизни британцев, уберечь от потерь британские семьи. Убить его означало меньшее количество молодых мужчин и женщин, завернутых, как мумии, и отправленных домой на больничных койках, как были отправлены те парни в моем самолете четыре года назад, или те раненые мужчины и женщины, которых я посетил в Селли-Оук и других больницах, или та храбрая команда, с которой я шел на Северный полюс.
В тот день я думал и единственной моей мыслью было то, что я хотел бы, чтобы Контроль вернулся к нам пораньше и дал нам разрешение на применение оружия, чтобы мы ликвидировать остальных семь боевиков.
И все же, все же.
Гораздо позже, я говорил об этом с приятелем (уж не Мегащка ли это была? – прим.переводчика), и он спросил:
- Может быть на твои чувства тогда повлияло то, что эти убийцы были на мотоциклах? Излюбленное транспортное средство всех папарацци в мире?
Могу ли я честно сказать, что, гоняясь за группой мотоциклов, ни одна часть меня не думала о той стае мотоциклов, которые преследовали один «Мерседес» в парижском тоннеле? Или стаи мотоциклов, которые преследовали меня тысячу раз? Я не мог сказать.
Нам нужно было как можно скорее добраться туда и выяснить, откуда велся огонь. Мы взлетели, пронеслись над стеной, пошли вертикально, поднялись до полуторы тысячи футов. Через несколько мгновений я навел ночной прицел на цель. Там! Восемь тепловых точек, в восьми километрах от нас. Термические пятна — они шли от того места, где был огневой контакт.
Дэйв сказал:
-Это должны быть они!
-Ага, здесь нет патрулирующих дружественных войск! Особенно в этот час.
Убедимся.
-Подтвердите отсутствие патрулей за стеной, - Я позвонил в J-TAC (Joint Terminal Attack Controller – это обозначение специалиста, который контролирует проведение военно-воздушных операций)
Подтверждено: патрулей нет. Мы пролетели над восемью тепловыми точками. Они быстро разбились на две группы по четверо. Равномерно расположившись, они медленно шли по дорожке. Это была наша техника патрулирования — они подражали нам? Затем они пересели на мопеды, кто-то сел по двое, кто-то сел один. Я сообщил Контролю, что мы видим все восемь целей и попросил разрешения открыть огонь. Получение разрешения было обязательно, без него запрещалось вступать в бой, только если это не была самооборона или непосредственная угроза.
Под моим сиденьем находилась 30-мм пушка, плюс два «Хеллфайра» наготове, 50-килограммовые управляемые ракеты, которые можно было оснастить различными боеголовками, одна из которых отлично подходила для уничтожения важных целей. Помимо «Хеллфайров» у нас было несколько неуправляемых ракет класса «воздух-земля», которые на нашем конкретном «Апаче» были со стреловидными поражающими элементами. Чтобы выстрелить такими стреловидными ракетами, нужно было наклонить вертолет под определенным углом; только тогда ракета вылетала, как облако дротиков. Вот что такое стреловидный поражающий элемент – фактически это смертельная очередь из восьмидесяти 5-дюймовых вольфрамовых дротиков.
Я вспомнил, как в Гармсире говорили о том, что нашим силам пришлось выковыривать куски талибов из деревьев после прямого попадания стреловидного снаряда.
Дэйв и я были готовы выстрелить такой ракетой. Но разрешения все не было. Мы ждали. И ждали. И смотрели, как талибы разъезжаются в разные стороны.
Я сказал Дэйву: «Если я узнаю, что один из этих ранил или убил одного из наших парней после того, как мы их упустили…»
Мы сосредоточились на двух мопедах и последовали за ними по извилистой дороге. Затем они разделились. Мы выбрали один и последовали за ним.
Наконец к нам вернулся Контроль.
- Люди, за которыми вы следите… каков их статус?
Я покачал головой и подумал: «Большинство из них ушли, потому что ты был таким медлительным». Я сказал:
- Они разделились, и у нас остался один мотоцикл.
- Разрешаю открыть огонь
Дэйв сказал использовать Hellfire. Однако я нервничал по поводу его использования; вместо этого я произвел выстрел из 30-мм пушки. Ошибка. Я попал мотоцикл. Один человек упал, предположительно мертвым, но второй успел спрыгнуть и забежал в здание.
Мы сделали круг, вызвали наземные войска.
- Ты был прав, сказал я Дэйву. - Надо было использовать Hellfire.
- Ничего страшного, - сказал он. - Это был твой первый раз.
Спустя какое-то время после возвращения на базу я провел своего рода ментальное сканирование. Я уже бывал в бою, мне уже приходилось убивать, но это был мой самый прямой контакт с врагом, который у меня когда-либо случался. Другие встречи казались более безличными. Это был просто взгляд на цель, палец на спусковом крючке, выстрел.
Я спрашивал себя, что я чувствую.
Я ранен? (Травмирован)?
Нет.
Мне грустно?
Нет.
Я удивлен?
Нет.
Я всячески подготовлен к этому. Я выполняю свою работу. Для чего мы все тренировались.
Я спросил себя, был ли я черствым, возможно, лишенным чувствительности. Я спросил себя, не связано ли мое отсутствие реакции с моим давним противоречивым отношением к смерти. Нет, подумал я.
На самом деле это была простая математика. То были плохие люди, которые делали плохие вещи по отношению к нашим парням. По отношению ко всему миру.
Если этот парень, которого я только что убрал с поля боя, еще не убил британских солдат, он скоро сделал бы это. Убить его означало спасти жизни британцев, уберечь от потерь британские семьи. Убить его означало меньшее количество молодых мужчин и женщин, завернутых, как мумии, и отправленных домой на больничных койках, как были отправлены те парни в моем самолете четыре года назад, или те раненые мужчины и женщины, которых я посетил в Селли-Оук и других больницах, или та храбрая команда, с которой я шел на Северный полюс.
В тот день я думал и единственной моей мыслью было то, что я хотел бы, чтобы Контроль вернулся к нам пораньше и дал нам разрешение на применение оружия, чтобы мы ликвидировать остальных семь боевиков.
И все же, все же.
Гораздо позже, я говорил об этом с приятелем (уж не Мегащка ли это была? – прим.переводчика), и он спросил:
- Может быть на твои чувства тогда повлияло то, что эти убийцы были на мотоциклах? Излюбленное транспортное средство всех папарацци в мире?
Могу ли я честно сказать, что, гоняясь за группой мотоциклов, ни одна часть меня не думала о той стае мотоциклов, которые преследовали один «Мерседес» в парижском тоннеле? Или стаи мотоциклов, которые преследовали меня тысячу раз? Я не мог сказать.
Один из наших беспилотников наблюдал за тем, как талибы обучают своих боевиков. Вопреки расхожим предположениям, у талибов было хорошее вооружение. Ничего похожего на наше, но хорошее, эффективное — при правильном использовании. Поэтому им часто приходилось обучать своих солдат.
В пустыне часто проводились занятия, инструкторы демонстрировали новейшее снаряжение из России и Ирана. Таким был и этот урок, засеченный дронами. Урок стрельбы.
Зазвонил красный телефон. Кофейные кружки и пульты управления Playstation были отброшены. Мы побежали к апачам, направились на север с хорошей скоростью, держась в двадцати пяти футах от земли. Начало темнеть.
Диспетчеры приказали нам держаться на расстоянии около восьми километров от целевой точки. В сгущающихся сумерках мы едва могли разглядеть цель. Просто движущиеся тени. Велосипеды, прислоненные к стене.
Ждите, - сказали нам. Мы кружили и кружили. Ждали.
Дыхание участилось.
Вот и пришел сигнал: урок стрельбы окончен.
Ну, помчали! Вперед, вперед, вперед!
Инструктор, важная цель, ехал на мотоцикле, один из его учеников сидел сзади. Мы рванули им навстречу, засекли, что они двигались со скоростью 40 км/ч, у одного из них был горячествольный пулемет ПКМ. Я держал большой палец над курсором, смотрел на экран, ждал. Вот! Я нажал один спусковой крючок, чтобы выстрелить лазером наведения, и другой, чтобы запустить ракету. Стик, которым я стрелял, был удивительно похож на стик для игры для PlayStation, в которую я только что играл. Ракета попала недалеко от спиц мотоцикла. Как по учебнику! Именно туда, куда меня учили целиться. Если целиться слишком высоко – мотоцикл просто перевернется. Если слишком низко – вы попадете в грязь и песок.
Delta Hotel – Прямое попадание.
Я продолжил 30-миллиметровым. Там, где раньше был мотоцикл, теперь было облако дыма и пламени.
- Молодец, - сказал Дэйв. Мы спикировали назад к лагерю, просмотрели видео операции. Идеальное убийство.
Мы еще немного поиграли в PlayStation.
Спать легли рано.
В пустыне часто проводились занятия, инструкторы демонстрировали новейшее снаряжение из России и Ирана. Таким был и этот урок, засеченный дронами. Урок стрельбы.
Зазвонил красный телефон. Кофейные кружки и пульты управления Playstation были отброшены. Мы побежали к апачам, направились на север с хорошей скоростью, держась в двадцати пяти футах от земли. Начало темнеть.
Диспетчеры приказали нам держаться на расстоянии около восьми километров от целевой точки. В сгущающихся сумерках мы едва могли разглядеть цель. Просто движущиеся тени. Велосипеды, прислоненные к стене.
Ждите, - сказали нам. Мы кружили и кружили. Ждали.
Дыхание участилось.
Вот и пришел сигнал: урок стрельбы окончен.
Ну, помчали! Вперед, вперед, вперед!
Инструктор, важная цель, ехал на мотоцикле, один из его учеников сидел сзади. Мы рванули им навстречу, засекли, что они двигались со скоростью 40 км/ч, у одного из них был горячествольный пулемет ПКМ. Я держал большой палец над курсором, смотрел на экран, ждал. Вот! Я нажал один спусковой крючок, чтобы выстрелить лазером наведения, и другой, чтобы запустить ракету. Стик, которым я стрелял, был удивительно похож на стик для игры для PlayStation, в которую я только что играл. Ракета попала недалеко от спиц мотоцикла. Как по учебнику! Именно туда, куда меня учили целиться. Если целиться слишком высоко – мотоцикл просто перевернется. Если слишком низко – вы попадете в грязь и песок.
Delta Hotel – Прямое попадание.
Я продолжил 30-миллиметровым. Там, где раньше был мотоцикл, теперь было облако дыма и пламени.
- Молодец, - сказал Дэйв. Мы спикировали назад к лагерю, просмотрели видео операции. Идеальное убийство.
Мы еще немного поиграли в PlayStation.
Спать легли рано.
C Hellfire трудно быть метким. Апачи летают с такой огромной скоростью, что трудно прицелиться. Во всяком случае, для некоторых это трудно. Я развил мельчайшую точность, как будто бросал дротики в пабе.
Мои цели тоже быстро передвигались. Самый шустрый мопед, который я подбил, мчался со скоростью около 50 км/ч. Его водитель, командир талибов, который весь день направлял огонь по нашим силам, сгорбился над рулем, постоянно оглядываясь назад, когда мы бросились в погоню. Он специально мчался между деревнями, используя мирных жителей для прикрытия. Старики, дети - все они были для него всего лишь каким-то реквизитом. Мы могли подбить его лишь в те минутные промежутки, когда он был между деревнями.
Я помню, как Дэйв крикнул: «У тебя есть двести метров до запретной зоны». В смысле, через двести метров от этого боевика были дети.
Я снова услышал голос Дейва: «Слева - деревья, справа — стена».
Вас понял.
Дейв перевел нас в положение «на пять часов» и снизился до шестисот футов. И я выстрелил.
Hellfire попал по мопеду, отбросив его в небольшую рощу. Дейв пролетел над деревьями, и сквозь клубы дыма мы увидели огненный шар. И мопед. Но без тела. Я был готов применить 30-мм пушку, обстрелять местность, но не видел ничего, что можно было бы обстреливать. Мы кружили и кружили. Я нервничал.
- Он ушел, приятель?
- Вот он!
В пятидесяти футах справа от мопеда: на земле лежит тело.
Подтверждено.
Мы летим прочь.
Мои цели тоже быстро передвигались. Самый шустрый мопед, который я подбил, мчался со скоростью около 50 км/ч. Его водитель, командир талибов, который весь день направлял огонь по нашим силам, сгорбился над рулем, постоянно оглядываясь назад, когда мы бросились в погоню. Он специально мчался между деревнями, используя мирных жителей для прикрытия. Старики, дети - все они были для него всего лишь каким-то реквизитом. Мы могли подбить его лишь в те минутные промежутки, когда он был между деревнями.
Я помню, как Дэйв крикнул: «У тебя есть двести метров до запретной зоны». В смысле, через двести метров от этого боевика были дети.
Я снова услышал голос Дейва: «Слева - деревья, справа — стена».
Вас понял.
Дейв перевел нас в положение «на пять часов» и снизился до шестисот футов. И я выстрелил.
Hellfire попал по мопеду, отбросив его в небольшую рощу. Дейв пролетел над деревьями, и сквозь клубы дыма мы увидели огненный шар. И мопед. Но без тела. Я был готов применить 30-мм пушку, обстрелять местность, но не видел ничего, что можно было бы обстреливать. Мы кружили и кружили. Я нервничал.
- Он ушел, приятель?
- Вот он!
В пятидесяти футах справа от мопеда: на земле лежит тело.
Подтверждено.
Мы летим прочь.
Трижды нас вызывали в одно и то же заброшенное место: целый ряд, вереница бункеров, выходящих на оживленное шоссе.
У нас была информация о том, что там обычно собираются боевики Талибана.
Они приехали на трех машинах, таких колымагах с РПГ и пулеметами, заняли позиции и ждали, пока по дороге проедут грузовики. Диспетчеры видели, как они взорвали по крайней мере одну колонну. Иногда их было полдюжины, иногда до тридцати. Талибы, ясно как день. Но мы три раза летали туда вести бой, и три раза не смогли получить разрешение на стрельбу. Мы так и не узнали, почему.
На этот раз мы были уверены, что все будет по-другому. Мы быстро добрались туда, увидели грузовик, едущий по дороге, увидели, как эти мужчины прицелились. Что-то плохое вот-вот должно было произойти.
Мы сказали, что этот грузовик обречен, если мы что-нибудь не сделаем. Мы запросили разрешение открыть огонь. В доступе отказано
Отказано.
Мы снова сделали запрос:
- Наземный центр, запрашиваем разрешение на поражение вражеской цели!
Ожидание… Бум. Огромная вспышка и взрыв на дороге. Мы заорали, требуя разрешения.
- Оставайтесь на связи… Ждем разрешения наземного контроля.
Мы быстро приблизились к месту взрыва, увидели, что грузовик разнесло на куски, увидели, как эти люди прыгают в свои колымаги и мопеды.
Мы последовали за двумя мопедами.
До этого мы просили разрешения открыть огонь. Теперь мы запрашивали разрешение другого рода: не разрешение остановить действие, а разрешение ответить на действие, свидетелями которого мы стали.
Такое разрешение называлось 429 Alpha.
- Нам разрешается Four Two Nine Alpha для ответа?
Ожидание…
Мы продолжали следовать за двумя мотоциклами через несколько деревень, жалуясь на военную бюрократию, нежелание начальства позволять нам делать то, чему нас учили. Может быть, в своем нытье мы ничем не отличались от солдат на каждой войне. Мы хотели сражаться: мы не понимали более крупных вопросов, лежащих в основе геополитики. Не понимали большой картины.
Некоторые командиры часто и публично, и в частном порядке говорили, что они опасаются, что каждый убитый талиб приведет к появлению трех новых талибов, поэтому они были особенно осторожны.
Мы чувствовали, что командиры правы, своими действиями мы действительно создавали еще больше новых талибов. Но должен был быть ответ получше, чем болтаться в воздухе поблизости, пока убивают невинных парней.
Пять минут превратились в десять, превратились в двадцать. Мы так и не получили разрешения.
У нас была информация о том, что там обычно собираются боевики Талибана.
Они приехали на трех машинах, таких колымагах с РПГ и пулеметами, заняли позиции и ждали, пока по дороге проедут грузовики. Диспетчеры видели, как они взорвали по крайней мере одну колонну. Иногда их было полдюжины, иногда до тридцати. Талибы, ясно как день. Но мы три раза летали туда вести бой, и три раза не смогли получить разрешение на стрельбу. Мы так и не узнали, почему.
На этот раз мы были уверены, что все будет по-другому. Мы быстро добрались туда, увидели грузовик, едущий по дороге, увидели, как эти мужчины прицелились. Что-то плохое вот-вот должно было произойти.
Мы сказали, что этот грузовик обречен, если мы что-нибудь не сделаем. Мы запросили разрешение открыть огонь. В доступе отказано
Отказано.
Мы снова сделали запрос:
- Наземный центр, запрашиваем разрешение на поражение вражеской цели!
Ожидание… Бум. Огромная вспышка и взрыв на дороге. Мы заорали, требуя разрешения.
- Оставайтесь на связи… Ждем разрешения наземного контроля.
Мы быстро приблизились к месту взрыва, увидели, что грузовик разнесло на куски, увидели, как эти люди прыгают в свои колымаги и мопеды.
Мы последовали за двумя мопедами.
До этого мы просили разрешения открыть огонь. Теперь мы запрашивали разрешение другого рода: не разрешение остановить действие, а разрешение ответить на действие, свидетелями которого мы стали.
Такое разрешение называлось 429 Alpha.
- Нам разрешается Four Two Nine Alpha для ответа?
Ожидание…
Мы продолжали следовать за двумя мотоциклами через несколько деревень, жалуясь на военную бюрократию, нежелание начальства позволять нам делать то, чему нас учили. Может быть, в своем нытье мы ничем не отличались от солдат на каждой войне. Мы хотели сражаться: мы не понимали более крупных вопросов, лежащих в основе геополитики. Не понимали большой картины.
Некоторые командиры часто и публично, и в частном порядке говорили, что они опасаются, что каждый убитый талиб приведет к появлению трех новых талибов, поэтому они были особенно осторожны.
Мы чувствовали, что командиры правы, своими действиями мы действительно создавали еще больше новых талибов. Но должен был быть ответ получше, чем болтаться в воздухе поблизости, пока убивают невинных парней.
Пять минут превратились в десять, превратились в двадцать. Мы так и не получили разрешения.
Каждое уничтожение противника было запечатлено на видео. Апач видел всё. Камера в его носовой части фиксировала все действия.
После каждой миссии производился внимательный просмотр этих видеозаписей.
По возвращении в Бастион, мы заходили в аппаратную и вставляли видео в машину, которая проецировала уничтожение противника на настенные плазменные телевизоры.
Командир нашей эскадрильи прижимался лицом к экранам, рассматривал, бормотал что-то, морщил нос. Он не просто искал ошибки, этот парень, он жаждал их. Он хотел поймать нас на ошибке. Мы обзывали его ужасными словами, когда его не было рядом. Мы были близки к тому, чтобы произнести эти слова ему в лицо.
- Слушай, на чьей ты стороне?
Но именно этого он и хотел. Он пытался спровоцировать нас, заставить нас сказать то, что нельзя говорить. Почему? Зависть, решили мы. Его съедало изнутри то, что он никогда не нажимал на курок в бою. Он никогда не атаковал врага.
Поэтому он атаковал нас. Несмотря на все свои усилия, он ни разу не нашел ничего необычного ни в одной из наших миссий.
Я участвовал в шести миссиях, закончившихся лишением человеческих жизней, и все эти смерти были сочтены оправданными человеком, который хотел нас распять.
Я тоже считал эти убийства оправданными.
Что делало поведение командира эскадрильи таким отвратительным, так это то, что он эксплуатировал реальный и обоснованный страх. Страх, который мы все разделяли.
Афганистан был войной ошибок, войной с огромным побочным/сопутствующим ущербом — тысячи невинных людей были убиты и покалечены, и это всегда мучило нас.
Поэтому моей целью было никогда не ложиться спать, не удостоверившись в том, что мои действия были правильными, что мои цели были верными, что я вел огонь по талибам и только по ним, вдали от мирных жителей.
Я хотел вернуться в Британию с целыми конечностями, но еще больше я хотел вернуться домой с неповрежденной совестью. Это означало, что я должен был постоянно осознавать, что я делаю и зачем я это делаю.
Большинство солдат не могут точно сказать, сколько смертей на их счету. В боевых условиях часто случаются беспорядочные перестрелки. Но в век апачей и ноутбуков все, что я делал в течение двух моих командировок, записывалось с точным указанием времени.
Я всегда мог точно сказать, сколько вражеских комбатантов я убил. И я чувствовал жизненно важным никогда не избегать этого числа. Среди многих вещей, которым я научился в армии, ответственность была почти на первом месте.
Итак, мое число: двадцать пять.
Это не было числом, которое доставляло мне какое-либо удовольствие. Но это число не заставляло меня и стыдиться. Естественно, я бы предпочел, чтобы в моем военном резюме не было этого числа, но в то же время я предпочел бы жить в мире, в котором не было талибов, в мире без войны.
Однако даже для тех, кто время от времени практикует магическое мышление (как я), некоторые вещи не могут быть изменены.
В пылу и затуманенности боя я не думал об этих двадцати пяти как о живых людях. Нельзя убивать людей, если думаете о них как о людях. Вы не можете навредить людям, если думаете о них как о людях. Это были шахматные фигуры, которых убрали с доски. Плохие, убранные до того, как они убили Хороших.
Меня приучили «иначе воспринимать» их и приучили хорошо. На каком-то уровне я понимал, что эта выученная отстраненность – проблема. Но я также видел в этом неизбежную часть военной службы. Другая реальность, которую невозможно изменить.
Нельзя сказать, что я был каким-то автоматом. Я никогда не забывал, что был в той комнате с телевизором в Итоне, той, что с голубыми дверями, и смотрел, как тают башни-близнецы, а люди выпрыгивают с крыш и из огромных окон. Я никогда не забывал о родителях, супругах и детях, которых встретил в Нью-Йорке, они сжимали в руках фотографии мам и пап, которые были раздавлены, взорваны или сожжены заживо. 11 сентября было гнусным, неизгладимым днем, и все виновные, вместе с теми, кто им сочувствовал и помогал, были не только нашими врагами, но и врагами всего человечества. Бороться с ними означало отомстить за одно из самых гнусных преступлений в мировой истории и предотвратить его повторение. Когда моя командировка подходила к концу – примерно к Рождеству 2012 года - у меня были вопросы и опасения по поводу войны, но ни один из них не был вопросом морали. Я все еще верил в Миссию, и дважды я думал только о тех выстрелах, которые я не сделал.
Например, в ту ночь, когда нас позвали помочь гуркхам. Они были заблокированы огневой точкой боевиков Талибана, а когда мы прибыли, пропала связь, поэтому мы просто не смогли помочь.
Это преследует меня до сих пор: я слышу, как мои братья-гуркхи кричат по радио, я вспоминал каждого гуркха, которого я знал и любил, а мне не давали ничего делать.
Застегивая сумки и прощаясь, я был честен с самим собой: я осознавал, что о многом сожалею. Но это были здоровые сожаления.
Я сожалел о том, чего не сделал, о британцах и американцах, которым не смог помочь. Я сожалел, что работа не была закончена. Больше всего я сожалел о том, что пора уезжать.
После каждой миссии производился внимательный просмотр этих видеозаписей.
По возвращении в Бастион, мы заходили в аппаратную и вставляли видео в машину, которая проецировала уничтожение противника на настенные плазменные телевизоры.
Командир нашей эскадрильи прижимался лицом к экранам, рассматривал, бормотал что-то, морщил нос. Он не просто искал ошибки, этот парень, он жаждал их. Он хотел поймать нас на ошибке. Мы обзывали его ужасными словами, когда его не было рядом. Мы были близки к тому, чтобы произнести эти слова ему в лицо.
- Слушай, на чьей ты стороне?
Но именно этого он и хотел. Он пытался спровоцировать нас, заставить нас сказать то, что нельзя говорить. Почему? Зависть, решили мы. Его съедало изнутри то, что он никогда не нажимал на курок в бою. Он никогда не атаковал врага.
Поэтому он атаковал нас. Несмотря на все свои усилия, он ни разу не нашел ничего необычного ни в одной из наших миссий.
Я участвовал в шести миссиях, закончившихся лишением человеческих жизней, и все эти смерти были сочтены оправданными человеком, который хотел нас распять.
Я тоже считал эти убийства оправданными.
Что делало поведение командира эскадрильи таким отвратительным, так это то, что он эксплуатировал реальный и обоснованный страх. Страх, который мы все разделяли.
Афганистан был войной ошибок, войной с огромным побочным/сопутствующим ущербом — тысячи невинных людей были убиты и покалечены, и это всегда мучило нас.
Поэтому моей целью было никогда не ложиться спать, не удостоверившись в том, что мои действия были правильными, что мои цели были верными, что я вел огонь по талибам и только по ним, вдали от мирных жителей.
Я хотел вернуться в Британию с целыми конечностями, но еще больше я хотел вернуться домой с неповрежденной совестью. Это означало, что я должен был постоянно осознавать, что я делаю и зачем я это делаю.
Большинство солдат не могут точно сказать, сколько смертей на их счету. В боевых условиях часто случаются беспорядочные перестрелки. Но в век апачей и ноутбуков все, что я делал в течение двух моих командировок, записывалось с точным указанием времени.
Я всегда мог точно сказать, сколько вражеских комбатантов я убил. И я чувствовал жизненно важным никогда не избегать этого числа. Среди многих вещей, которым я научился в армии, ответственность была почти на первом месте.
Итак, мое число: двадцать пять.
Это не было числом, которое доставляло мне какое-либо удовольствие. Но это число не заставляло меня и стыдиться. Естественно, я бы предпочел, чтобы в моем военном резюме не было этого числа, но в то же время я предпочел бы жить в мире, в котором не было талибов, в мире без войны.
Однако даже для тех, кто время от времени практикует магическое мышление (как я), некоторые вещи не могут быть изменены.
В пылу и затуманенности боя я не думал об этих двадцати пяти как о живых людях. Нельзя убивать людей, если думаете о них как о людях. Вы не можете навредить людям, если думаете о них как о людях. Это были шахматные фигуры, которых убрали с доски. Плохие, убранные до того, как они убили Хороших.
Меня приучили «иначе воспринимать» их и приучили хорошо. На каком-то уровне я понимал, что эта выученная отстраненность – проблема. Но я также видел в этом неизбежную часть военной службы. Другая реальность, которую невозможно изменить.
Нельзя сказать, что я был каким-то автоматом. Я никогда не забывал, что был в той комнате с телевизором в Итоне, той, что с голубыми дверями, и смотрел, как тают башни-близнецы, а люди выпрыгивают с крыш и из огромных окон. Я никогда не забывал о родителях, супругах и детях, которых встретил в Нью-Йорке, они сжимали в руках фотографии мам и пап, которые были раздавлены, взорваны или сожжены заживо. 11 сентября было гнусным, неизгладимым днем, и все виновные, вместе с теми, кто им сочувствовал и помогал, были не только нашими врагами, но и врагами всего человечества. Бороться с ними означало отомстить за одно из самых гнусных преступлений в мировой истории и предотвратить его повторение. Когда моя командировка подходила к концу – примерно к Рождеству 2012 года - у меня были вопросы и опасения по поводу войны, но ни один из них не был вопросом морали. Я все еще верил в Миссию, и дважды я думал только о тех выстрелах, которые я не сделал.
Например, в ту ночь, когда нас позвали помочь гуркхам. Они были заблокированы огневой точкой боевиков Талибана, а когда мы прибыли, пропала связь, поэтому мы просто не смогли помочь.
Это преследует меня до сих пор: я слышу, как мои братья-гуркхи кричат по радио, я вспоминал каждого гуркха, которого я знал и любил, а мне не давали ничего делать.
Застегивая сумки и прощаясь, я был честен с самим собой: я осознавал, что о многом сожалею. Но это были здоровые сожаления.
Я сожалел о том, чего не сделал, о британцах и американцах, которым не смог помочь. Я сожалел, что работа не была закончена. Больше всего я сожалел о том, что пора уезжать.
Я набил свой Берген (рюкзак, как мы помним) пыльной одеждой, плюс положил туда два сувенира: купленный на базаре коврик и 30-мм гильзу от апача.
Первая неделя 2013 года.
Прежде чем я смог сесть в самолет со своими однополчанами, я зашел в палатку и сел на единственный свободный стул. Обязательное выездное собеседование. Отобранный для этого репортер спросил, что я делал в Афганистане. Я ответил. Он спросил, не стрелял ли я по противнику.
Что? Да.
Он поднял голову. Удивленно.
Что, по его мнению, мы здесь делаем? Продаем подписку на журналы?
Он спросил, убил ли я кого-нибудь. Да…
Опять удивление. Я попытался объяснить: это война, дружище, понимаешь?
Затем разговор коснулся прессы. Я сказал репортеру, что считаю британскую прессу дерьмом, особенно после того, как она поступила в отношении моего брата и невестки, которые только что объявили о том, что ждут ребенка, и были просто осаждены журналистами.
Я признался, что отец просил меня перестать думать о прессе, не читать газет. Я признал, что каждый раз чувствовал себя виноватым, когда я читал газеты, и это делало меня соучастником.
Все виноваты в том, что покупают газеты. Но надеюсь, никто на самом деле не верит в то, что в них написано. Но, конечно, это не так. Люди верили, и в этом была вся проблема. Британцы, среди самых грамотных людей на планете, были также и самыми легковерными. Даже если они не верили каждому слову, всегда оставалось сомнение. Хм, нет дыма без огня.
Даже если ложь была опровергнута, развенчана и сомнений не оставалось, все равно первоначальное впечатление оставалось.
Особенно если эта ложь несла в себе негатив. Из всех человеческих предубеждений «негативное предубеждение» (или эффект негатива) является самым неизгладимым. Это заложено в нашем мозгу. Отдавать предпочтение негативу, ставить его во главу угла — так выживали наши предки. Вот на что рассчитывают чертовы газеты, хотел я сказать. Но нет. Это было не то обсуждение. Обсуждения вообще не было. Репортеру не терпелось продолжить и спросить о Вегасе.
Озорной Гарри, а? Золотой мальчик Гарри
Я испытал смесь сложных чувств по поводу прощания с Афганистаном, но абсолютно точно хотел побыстрее распрощаться с этим парнем.
Сначала я полетел со своей эскадрильей на Кипр, чтобы пройти то, что в армии называют «декомпрессией». У меня не было обязательной декомпрессии после моей последней командировки, поэтому я был взволнован, хотя и не так сильно, как мои телохранители. Наконец-то! Мы можем выпить чертовски холодного пива! Всем выдали ровно по две банки. Больше нельзя.
Мне не нравилось пиво (да-да, помним, что он любит самбуку), поэтому я отдал свое солдату, по виду которого казалось, что ему оно нужнее. Он отреагировал так, как будто я подарил ему «Ролекс». Потом нас пригласили на комедийное шоу. Присутствие на нем было почти обязательным. У организатора были благие намерения: немного легкомыслия после прогулки по аду. И, честно говоря, некоторые из нас смеялись. Но большинство - нет.
Мы страдали и не знали об этом. Нам нужно было обработать воспоминания, залечить душевные раны, решить экзистенциальные вопросы. (Нам сказали, что на случай, если нам нужно будет поговорить, можно обратиться к падре, но я не помню, чтобы кто-то подходил к нему.)
Так что мы просто сидели на комедийном шоу так же, как сидели в палатке с видеомагнитофоном. В состоянии анабиоза. В ожидании. Мне было жаль этих комиков. Непростое шоу.
Перед тем, как мы покинули Кипр, кто-то сказал мне, что обо мне пишут во всех газетах. Ах, да? Интервью. Дерьмо. Я совсем забыл. Очевидно, я наделал много шума, признавшись, что убивал людей. На войне. Меня критиковали вовсю за то, что я… убийца? И беззаботно отношусь к этому.
Я мимоходом упомянул, что элементы управления Apache напоминают элементы управления видеоиграми. И поэтому: Гарри сравнивает убийство с видеоигрой!
Я отбросил газету. Где этот падре?
Первая неделя 2013 года.
Прежде чем я смог сесть в самолет со своими однополчанами, я зашел в палатку и сел на единственный свободный стул. Обязательное выездное собеседование. Отобранный для этого репортер спросил, что я делал в Афганистане. Я ответил. Он спросил, не стрелял ли я по противнику.
Что? Да.
Он поднял голову. Удивленно.
Что, по его мнению, мы здесь делаем? Продаем подписку на журналы?
Он спросил, убил ли я кого-нибудь. Да…
Опять удивление. Я попытался объяснить: это война, дружище, понимаешь?
Затем разговор коснулся прессы. Я сказал репортеру, что считаю британскую прессу дерьмом, особенно после того, как она поступила в отношении моего брата и невестки, которые только что объявили о том, что ждут ребенка, и были просто осаждены журналистами.
Я признался, что отец просил меня перестать думать о прессе, не читать газет. Я признал, что каждый раз чувствовал себя виноватым, когда я читал газеты, и это делало меня соучастником.
Все виноваты в том, что покупают газеты. Но надеюсь, никто на самом деле не верит в то, что в них написано. Но, конечно, это не так. Люди верили, и в этом была вся проблема. Британцы, среди самых грамотных людей на планете, были также и самыми легковерными. Даже если они не верили каждому слову, всегда оставалось сомнение. Хм, нет дыма без огня.
Даже если ложь была опровергнута, развенчана и сомнений не оставалось, все равно первоначальное впечатление оставалось.
Особенно если эта ложь несла в себе негатив. Из всех человеческих предубеждений «негативное предубеждение» (или эффект негатива) является самым неизгладимым. Это заложено в нашем мозгу. Отдавать предпочтение негативу, ставить его во главу угла — так выживали наши предки. Вот на что рассчитывают чертовы газеты, хотел я сказать. Но нет. Это было не то обсуждение. Обсуждения вообще не было. Репортеру не терпелось продолжить и спросить о Вегасе.
Озорной Гарри, а? Золотой мальчик Гарри
Я испытал смесь сложных чувств по поводу прощания с Афганистаном, но абсолютно точно хотел побыстрее распрощаться с этим парнем.
Сначала я полетел со своей эскадрильей на Кипр, чтобы пройти то, что в армии называют «декомпрессией». У меня не было обязательной декомпрессии после моей последней командировки, поэтому я был взволнован, хотя и не так сильно, как мои телохранители. Наконец-то! Мы можем выпить чертовски холодного пива! Всем выдали ровно по две банки. Больше нельзя.
Мне не нравилось пиво (да-да, помним, что он любит самбуку), поэтому я отдал свое солдату, по виду которого казалось, что ему оно нужнее. Он отреагировал так, как будто я подарил ему «Ролекс». Потом нас пригласили на комедийное шоу. Присутствие на нем было почти обязательным. У организатора были благие намерения: немного легкомыслия после прогулки по аду. И, честно говоря, некоторые из нас смеялись. Но большинство - нет.
Мы страдали и не знали об этом. Нам нужно было обработать воспоминания, залечить душевные раны, решить экзистенциальные вопросы. (Нам сказали, что на случай, если нам нужно будет поговорить, можно обратиться к падре, но я не помню, чтобы кто-то подходил к нему.)
Так что мы просто сидели на комедийном шоу так же, как сидели в палатке с видеомагнитофоном. В состоянии анабиоза. В ожидании. Мне было жаль этих комиков. Непростое шоу.
Перед тем, как мы покинули Кипр, кто-то сказал мне, что обо мне пишут во всех газетах. Ах, да? Интервью. Дерьмо. Я совсем забыл. Очевидно, я наделал много шума, признавшись, что убивал людей. На войне. Меня критиковали вовсю за то, что я… убийца? И беззаботно отношусь к этому.
Я мимоходом упомянул, что элементы управления Apache напоминают элементы управления видеоиграми. И поэтому: Гарри сравнивает убийство с видеоигрой!
Я отбросил газету. Где этот падре?
Я написал Кресс, сообщил ей, что я дома. Она ответила, написав, что чувствует облегчение, и я тоже почувствовал облегчение. Я не знал, чего ожидать. Я хотел увидеть ее. И все же дальнейшего плана действий не было. В том первом разговоре его не было.
В нем была какая-то отстраненность, какая-то скованность.
- Ты звучишь по-другому, Гарри.
- Ну, я не чувствую разницы.
Мне не хотелось, чтобы она думала, что я стал другим.
Через неделю некоторые мои приятели устроили званый ужин. Добро пожаловать домой, Спайк!
Собрались у моего приятеля Артура. Кресс пришла вместе с моей кузиной Юджини — она же Юдж. Я обнял их обоих и увидел шок на их лицах. Они сказали, что я выгляжу совершенно другим человеком. Более коренастый? Больше? Старше? Да, да, все это. Но также и что-то еще, что они не могли сформулировать. Что бы это ни было, Крессиде это показалось пугающим или отталкивающим. Поэтому мы согласились, что это не воссоединение. Не может быть. Невозможно воссоединение с кем-то, кого ты не знаешь. Если бы мы хотели продолжать видеться — а я, конечно же, хотел — нам пришлось бы начинать сначала.
- Привет, я Кресс.
- Привет, я Хаз. Рад встрече.
В нем была какая-то отстраненность, какая-то скованность.
- Ты звучишь по-другому, Гарри.
- Ну, я не чувствую разницы.
Мне не хотелось, чтобы она думала, что я стал другим.
Через неделю некоторые мои приятели устроили званый ужин. Добро пожаловать домой, Спайк!
Собрались у моего приятеля Артура. Кресс пришла вместе с моей кузиной Юджини — она же Юдж. Я обнял их обоих и увидел шок на их лицах. Они сказали, что я выгляжу совершенно другим человеком. Более коренастый? Больше? Старше? Да, да, все это. Но также и что-то еще, что они не могли сформулировать. Что бы это ни было, Крессиде это показалось пугающим или отталкивающим. Поэтому мы согласились, что это не воссоединение. Не может быть. Невозможно воссоединение с кем-то, кого ты не знаешь. Если бы мы хотели продолжать видеться — а я, конечно же, хотел — нам пришлось бы начинать сначала.
- Привет, я Кресс.
- Привет, я Хаз. Рад встрече.
Я просыпался каждое утро, приходил на базу, выполнял свою работу, но не получал от этого никакого удовольствия. Все было бессмысленно. И скучно. Мне было скучно до слез. Более того, впервые за много лет у меня не было цели.
Какова цель. Что дальше? — спрашивал я себя каждую ночь. Я умолял начальство отправить меня обратно. Куда? На войну. О, они сказали, ха-ха, нет.
В марте 2013 года пришло известие, что Дворец хочет отправить меня в еще один королевский тур. Мой первый тур после тура по Карибам. На этот раз в Америку.
Я был рад тому, что монотонное существование прерывается. С другой стороны, меня беспокоило грядущее возвращение на место преступления.
Я представлял себе дни и дни вопросов о Вегасе. Нет, - заверили меня придворные. Невозможно. Прошедшее с тех пор время и война затмили Вегас. Это будет исключительно тур доброй воли, направленный на помощь в реабилитации раненых британских и американских солдат. Никто не будет упоминать Вегас, сэр.
Смена кадра.
ВВ мае 2013 года я вместе с губернатором штата Нью-Джерси Крисом Кристи объезжал места, пострадавшие от урагана Сэнди. разрушение, вызванное ураганом «Сэнди». Губернатор подарил мне синюю флисовую кофту, что пресса преподнесла публике как способ «не дать мне раздеться».
На самом деле и сам Кристи преподнес это таким же образом. Журналист спросил его, что он думает о моем пребывании в Лас-Вегасе, и Кристи поклялся, что, если я проведу с ним весь день, «никто не разденется». Толпа журналистов разразилась громким смехом, потому что Кристи был знаменит своей полнотой.
До Джерси я побывал в Вашингтоне, округ Колумбия, где встретился с президентом Бараком Обамой и первой леди Мишель Обамой, посетил Арлингтонское национальное кладбище, возложил венок к могиле Неизвестного солдата.
Я возлагал десятки венков ранее, но в Америке этот ритуал был другим. Ты возлагаешь венок на могилу не один; солдат в белых перчатках возлагает его вместе с тобой, а затем ты опускаешь ладонь на венок на одно мгновение, на один удар сердца.
Это дополнительное движение, это партнерство с солдатом тронуло меня. Придерживая руку на венке на эту лишнюю секунду, я почувствовал, что меня немного пошатывает, а мой разум наполнен образами всех мужчин и женщин, с которыми я служил. Я думал о смерти, увечьях, горе, от провинции Гильменд до урагана «Сэнди» и туннеля Альма, и я удивлялся, как другие люди живут дальше своей жизнью, тогда как я ощущал такие сомнения и растерянность — и что-то еще. Что? Я размышлял. Грусть? Онемение? Я не мог найти слов, чтобы обозначить это.
И, не будучи в состоянии назвать это чувство, я почувствовал что-то вроде головокружения. Что со мной происходило?
Все американское турне длилось всего пять дней — настоящий вихрь событий. Так много достопримечательностей, так много лиц и замечательных моментов.
Но по пути домой я думал только об одном.
Мы посетили Колорадо. Что-то под названием Игры Воинов. Этакая олимпиада для раненых солдат, в которой приняли участие двести мужчин и женщин, каждый и каждая из которых вдохновляли меня. Я внимательно наблюдал за ними, видел, как они прекрасно проводят время, видел, как они соревнуются на полную катушку, и спрашивал их… как?
Спорт, говорили они. Самый прямой путь к исцелению. Большинство из них были прирожденными спортсменами, и они сказали мне, что эти игры дали им редкий шанс заново открыть и проявить свои физические способности, несмотря на их увечья. В результате их раны, как душевные, так и физические, исчезали. Может быть, только на мгновение или на день, но этого было достаточно. Более, чем достаточно.
Если вы заставляете свое увечье исчезнуть на какое-то время, оно больше не контролирует вас – вы контролируете его.
Да, подумал я. Я понимаю.
И вот, возвращаясь в Британию, я продолжал прокручивать в уме те игры, задаваясь вопросом, сможем ли мы сделать что-то подобное в Британии. Вариант тех Игр воинов, но, возможно, с большим количеством солдат, большей наглядностью и большей выгодой для участников. Я сделал несколько заметок на листе бумаги и к тому времени, когда мой самолет приземлился, у меня была набросана основная идея.
Паралимпийские игры для солдат со всего мира! В лондонском Олимпийском парке! Где только что прошла Олимпиада в Лондоне! При полной поддержке и сотрудничестве Дворца. Возможно ли?
Большая просьба. Но я чувствовал, что накопил некоторый политический капитал. Несмотря на Лас-Вегас, несмотря на по крайней мере одну статью, которая выставила меня каким-то военным преступником, несмотря на всю мою пеструю историю хулиганства, британцы, похоже, в целом положительно относились к Запасному. Было ощущение, что я остепеняюсь. Кроме того, большинство британцев в целом положительно относились к военному сообществу, несмотря на непопулярность войны. Конечно, они поддержали бы усилия по помощи солдатам и их семьям.
Первым шагом было обращение к Совету Королевского фонда, который курировал мои благотворительные проекты, а также проекты Вилли и Кейт. Это был наш фонд, поэтому я сказал себе: нет проблем. Кроме того, время было на моей стороне. Это было в начале лета 2013 года. Вилли и Кейт, через несколько недель у них ожидалось появление первого ребенка, после чего на какое-то время они должны будут выйти из строя.
Поэтому у фонда не было никаких проектов в разработке. Его примерно семь миллионов фунтов просто лежали на счетах, не принося никакой пользы. И если бы эти Международные игры воинов сработали, они повысили бы престиж фонда, что вдохновило бы доноров пополнить счет фонда и увеличить его во много раз.
Когда Вилли и Кейт вернутся на полную ставку, будет еще столько разных возможностей. Так что я чувствовал себя в высшей степени уверенно в дни, предшествовавшие моему выступлению. Но когда настал тот самый день, моя уверенность испарилась. Я понял, как сильно я этого хотел, для солдат и их семей, а если быть честным, и для себя. И этот внезапная нервозность мешала мне быть на высоте. Тем не менее, я прошел через это, и правление сказало «да». Взволнованный, я обратился к Вилли, ожидая, что он тоже будет в восторге. Но он был сильно раздражен. Ему хотелось бы, чтобы сперва я рассказал ему о своих планах.
Я сказал, что думал, ему рассказали другие люди. Он выражал свое недовольство тем, что я истрачу все средства в Королевском Фонде. - Это абсурд, — пробормотал я. - Мне сказали, что для запуска игр потребуется лишь грант в полмиллиона фунтов стерлингов, что составляет небольшую часть денег фонда. Кроме того, деньги поступают из Фонда «Индевор», подразделения фонда, который я создал специально для восстановления ветеранов. Остальное поступит от дарителей и спонсоров.
Что происходило между нами, задумался я.
Потом я понял: Боже мой, соперничество между братьями и сестрами. Я закрываю лицо рукой (фейспалм). Разве мы уже не прошли через это? Всю эту историю «Наследник против Запасного»? Не слишком ли поздно для этой утомительной детской модели отношений?
Но даже если бы это было не так, даже если бы Вилли настаивал на соперничестве, на превращении нашего братства в своего рода личную олимпиаду, разве он не добился непреодолимого преимущества? Он был женат, с ребенком на подходе, а я в одиночестве ел еду на вынос над раковиной. Папиной раковиной! Я все еще жил с Па! Игра окончена, чувак. Ты победил.
Какова цель. Что дальше? — спрашивал я себя каждую ночь. Я умолял начальство отправить меня обратно. Куда? На войну. О, они сказали, ха-ха, нет.
В марте 2013 года пришло известие, что Дворец хочет отправить меня в еще один королевский тур. Мой первый тур после тура по Карибам. На этот раз в Америку.
Я был рад тому, что монотонное существование прерывается. С другой стороны, меня беспокоило грядущее возвращение на место преступления.
Я представлял себе дни и дни вопросов о Вегасе. Нет, - заверили меня придворные. Невозможно. Прошедшее с тех пор время и война затмили Вегас. Это будет исключительно тур доброй воли, направленный на помощь в реабилитации раненых британских и американских солдат. Никто не будет упоминать Вегас, сэр.
Смена кадра.
ВВ мае 2013 года я вместе с губернатором штата Нью-Джерси Крисом Кристи объезжал места, пострадавшие от урагана Сэнди. разрушение, вызванное ураганом «Сэнди». Губернатор подарил мне синюю флисовую кофту, что пресса преподнесла публике как способ «не дать мне раздеться».
На самом деле и сам Кристи преподнес это таким же образом. Журналист спросил его, что он думает о моем пребывании в Лас-Вегасе, и Кристи поклялся, что, если я проведу с ним весь день, «никто не разденется». Толпа журналистов разразилась громким смехом, потому что Кристи был знаменит своей полнотой.
До Джерси я побывал в Вашингтоне, округ Колумбия, где встретился с президентом Бараком Обамой и первой леди Мишель Обамой, посетил Арлингтонское национальное кладбище, возложил венок к могиле Неизвестного солдата.
Я возлагал десятки венков ранее, но в Америке этот ритуал был другим. Ты возлагаешь венок на могилу не один; солдат в белых перчатках возлагает его вместе с тобой, а затем ты опускаешь ладонь на венок на одно мгновение, на один удар сердца.
Это дополнительное движение, это партнерство с солдатом тронуло меня. Придерживая руку на венке на эту лишнюю секунду, я почувствовал, что меня немного пошатывает, а мой разум наполнен образами всех мужчин и женщин, с которыми я служил. Я думал о смерти, увечьях, горе, от провинции Гильменд до урагана «Сэнди» и туннеля Альма, и я удивлялся, как другие люди живут дальше своей жизнью, тогда как я ощущал такие сомнения и растерянность — и что-то еще. Что? Я размышлял. Грусть? Онемение? Я не мог найти слов, чтобы обозначить это.
И, не будучи в состоянии назвать это чувство, я почувствовал что-то вроде головокружения. Что со мной происходило?
Все американское турне длилось всего пять дней — настоящий вихрь событий. Так много достопримечательностей, так много лиц и замечательных моментов.
Но по пути домой я думал только об одном.
Мы посетили Колорадо. Что-то под названием Игры Воинов. Этакая олимпиада для раненых солдат, в которой приняли участие двести мужчин и женщин, каждый и каждая из которых вдохновляли меня. Я внимательно наблюдал за ними, видел, как они прекрасно проводят время, видел, как они соревнуются на полную катушку, и спрашивал их… как?
Спорт, говорили они. Самый прямой путь к исцелению. Большинство из них были прирожденными спортсменами, и они сказали мне, что эти игры дали им редкий шанс заново открыть и проявить свои физические способности, несмотря на их увечья. В результате их раны, как душевные, так и физические, исчезали. Может быть, только на мгновение или на день, но этого было достаточно. Более, чем достаточно.
Если вы заставляете свое увечье исчезнуть на какое-то время, оно больше не контролирует вас – вы контролируете его.
Да, подумал я. Я понимаю.
И вот, возвращаясь в Британию, я продолжал прокручивать в уме те игры, задаваясь вопросом, сможем ли мы сделать что-то подобное в Британии. Вариант тех Игр воинов, но, возможно, с большим количеством солдат, большей наглядностью и большей выгодой для участников. Я сделал несколько заметок на листе бумаги и к тому времени, когда мой самолет приземлился, у меня была набросана основная идея.
Паралимпийские игры для солдат со всего мира! В лондонском Олимпийском парке! Где только что прошла Олимпиада в Лондоне! При полной поддержке и сотрудничестве Дворца. Возможно ли?
Большая просьба. Но я чувствовал, что накопил некоторый политический капитал. Несмотря на Лас-Вегас, несмотря на по крайней мере одну статью, которая выставила меня каким-то военным преступником, несмотря на всю мою пеструю историю хулиганства, британцы, похоже, в целом положительно относились к Запасному. Было ощущение, что я остепеняюсь. Кроме того, большинство британцев в целом положительно относились к военному сообществу, несмотря на непопулярность войны. Конечно, они поддержали бы усилия по помощи солдатам и их семьям.
Первым шагом было обращение к Совету Королевского фонда, который курировал мои благотворительные проекты, а также проекты Вилли и Кейт. Это был наш фонд, поэтому я сказал себе: нет проблем. Кроме того, время было на моей стороне. Это было в начале лета 2013 года. Вилли и Кейт, через несколько недель у них ожидалось появление первого ребенка, после чего на какое-то время они должны будут выйти из строя.
Поэтому у фонда не было никаких проектов в разработке. Его примерно семь миллионов фунтов просто лежали на счетах, не принося никакой пользы. И если бы эти Международные игры воинов сработали, они повысили бы престиж фонда, что вдохновило бы доноров пополнить счет фонда и увеличить его во много раз.
Когда Вилли и Кейт вернутся на полную ставку, будет еще столько разных возможностей. Так что я чувствовал себя в высшей степени уверенно в дни, предшествовавшие моему выступлению. Но когда настал тот самый день, моя уверенность испарилась. Я понял, как сильно я этого хотел, для солдат и их семей, а если быть честным, и для себя. И этот внезапная нервозность мешала мне быть на высоте. Тем не менее, я прошел через это, и правление сказало «да». Взволнованный, я обратился к Вилли, ожидая, что он тоже будет в восторге. Но он был сильно раздражен. Ему хотелось бы, чтобы сперва я рассказал ему о своих планах.
Я сказал, что думал, ему рассказали другие люди. Он выражал свое недовольство тем, что я истрачу все средства в Королевском Фонде. - Это абсурд, — пробормотал я. - Мне сказали, что для запуска игр потребуется лишь грант в полмиллиона фунтов стерлингов, что составляет небольшую часть денег фонда. Кроме того, деньги поступают из Фонда «Индевор», подразделения фонда, который я создал специально для восстановления ветеранов. Остальное поступит от дарителей и спонсоров.
Что происходило между нами, задумался я.
Потом я понял: Боже мой, соперничество между братьями и сестрами. Я закрываю лицо рукой (фейспалм). Разве мы уже не прошли через это? Всю эту историю «Наследник против Запасного»? Не слишком ли поздно для этой утомительной детской модели отношений?
Но даже если бы это было не так, даже если бы Вилли настаивал на соперничестве, на превращении нашего братства в своего рода личную олимпиаду, разве он не добился непреодолимого преимущества? Он был женат, с ребенком на подходе, а я в одиночестве ел еду на вынос над раковиной. Папиной раковиной! Я все еще жил с Па! Игра окончена, чувак. Ты победил.
Я ожидал, что случится магия. Я думал, что эта сложная, благородная задача создания Международных игр воинов подтолкнет меня к следующему этапу моей послевоенной жизни. Но этого не произошло. Вместо этого день ото дня я чувствовал себя все более апатичным. Потерявшим надежду. Растерянным.
К концу лета 2013 года у меня начались проблемы: приступы изнурительной апатии и сонливости сменялись ужасающими паническими атаками.
Вся моя официальная жизнь заключалась в том, чтобы быть на публике, выступать перед людьми, произносить речи и вести переговоры, давать интервью, и теперь я обнаружил, что почти не способен выполнять эти свои основные функции. За несколько часов до публичного выступления я был мокрым от пота. Затем, во время самого мероприятия, я не мог думать, мой разум гудел от страха и фантазировал о побеге.
Мне удалось сдерживать эти порывы сбежать. Но я вполне мог бы представить себе день, когда я не смогу выдержать это, когда я действительно сбегу со сцены или выскочу из комнаты. В самом деле, этот день, казалось, приближался быстро, и я уже мог представить кричащие заголовки, что троекратно увеличивало мою тревожность.
Приступ паники часто начинался с облачения в костюм утром.
Странно — это был мой триггер: Костюм. Застегивая рубашку, я чувствовал, как подскакивает давление. Завязывая галстук, я чувствовал, как сжимается горло. Пока я натягивал пиджак, шнуровал нарядные туфли, по моим щекам и спине струился пот.
Я всегда был чувствителен к теплу. Как и папа. Мы с ним шутили по этому поводу. Мы не созданы для этого мира, говорили мы. Кровавые снеговики. Столовая в Сандрингеме, например, была нашей версией Дантова Ада.
Большая часть Сандрингема была приятно прохладной , но вот столовая была субтропиками. Мы с папой всегда ждали, пока бабушка отвернется, тогда кто-нибудь из нас вскакивал, бежал к окну и приоткрывал его на дюйм. Ах, благословенный прохладный воздух. Но корги всегда предавали нас. Прохладный воздух заставлял их поскуливать, а бабушка говорила: здесь сквозняк? И тогда лакей быстро закрывал окно. (С громким стуком, что было неизбежно, ведь окна были такими старыми, этот стук всегда ощущался, как хлопнувшая дверь тюремной камеры.).
Но теперь, каждый раз, когда я собирался сделать какое-либо публичное выступление, независимо от места проведения, для меня это всегда было субтропиками столовой Сандрингема.
Во время одного выступления я так был так разгорячен, что был свято уверен: все это замечают и обсуждают. Во время одного из приемов я лихорадочно искал кого-нибудь еще, кто мог бы испытывать такой же тепловой удар. Мне нужна была уверенность, что это не только моя проблема. Но это была только моя проблема.
Как это часто бывает со страхом, мой дал метастазы. Вскоре я стал бояться не только публичных выступлений, но вообще всех общественных мест. Скоплений людей. Я стал бояться просто быть рядом с другими людьми.
Больше всего на свете я боялся камер. Я, конечно, никогда не любил камеры, но теперь я их терпеть не мог. Предательский щелчок открывающегося и закрывающегося затвора… он мог выбить меня из колеи на целый день. У меня не было выбора: я стал оставаться дома. День за днем, ночь за ночью я сидел и ел еду на вынос, смотря «24 часа» или «Друзья». Я думаю, что, возможно, посмотрел все серии «Друзей» в 2013 году. Я решил, что я Чендлер.
Мои настоящие друзья мимоходом отметили бы, что я не выгляжу собой. Как будто у меня грипп. Иногда я думал, может быть, я не в себе. Возможно, именно это со мной и происходит. Возможно, это какая-то метаморфоза. Появляется новое я, и мне просто придется быть этим новым человеком, этим испуганным человеком до конца моих дней. А может быть, это всегда был я, и это только сейчас стало проявляться? Психика моя, как вода, нашла свой уровень. Я порылся в Google в поисках объяснений. Я ввел свои симптомы в различные медицинские поисковые системы. Я продолжал пытаться поставить себе диагноз, назвать то, что со мной не так… когда ответ был прямо у меня под носом.
Я встречал так много солдат, так много молодых мужчин и женщин, страдающих от посттравматического стресса, и я слышал, как они описывали, как трудно им было выйти из дома, как неудобно было находиться среди других людей, как это мучительно было идти в общественные места, особенно если там было шумно. Я слышал, как они говорили о тщательном выборе времени посещения магазина или супермаркета, стараясь прибыть за несколько минут до закрытия, чтобы избежать толпы и шума. Я глубоко сопереживал им, но так и не установил связь между ними и собой. Мне никогда не приходило в голову, что я тоже страдаю от посттравматического стресса. Несмотря на всю мою работу с ранеными солдатами, все мои усилия в их интересах, все мои усилия по созданию игр, которые бы освещали их состояние, мне никогда не приходило в голову, что я сам раненый солдат. И моя война началась не в Афганистане. Она началась в августе 1997 года.
К концу лета 2013 года у меня начались проблемы: приступы изнурительной апатии и сонливости сменялись ужасающими паническими атаками.
Вся моя официальная жизнь заключалась в том, чтобы быть на публике, выступать перед людьми, произносить речи и вести переговоры, давать интервью, и теперь я обнаружил, что почти не способен выполнять эти свои основные функции. За несколько часов до публичного выступления я был мокрым от пота. Затем, во время самого мероприятия, я не мог думать, мой разум гудел от страха и фантазировал о побеге.
Мне удалось сдерживать эти порывы сбежать. Но я вполне мог бы представить себе день, когда я не смогу выдержать это, когда я действительно сбегу со сцены или выскочу из комнаты. В самом деле, этот день, казалось, приближался быстро, и я уже мог представить кричащие заголовки, что троекратно увеличивало мою тревожность.
Приступ паники часто начинался с облачения в костюм утром.
Странно — это был мой триггер: Костюм. Застегивая рубашку, я чувствовал, как подскакивает давление. Завязывая галстук, я чувствовал, как сжимается горло. Пока я натягивал пиджак, шнуровал нарядные туфли, по моим щекам и спине струился пот.
Я всегда был чувствителен к теплу. Как и папа. Мы с ним шутили по этому поводу. Мы не созданы для этого мира, говорили мы. Кровавые снеговики. Столовая в Сандрингеме, например, была нашей версией Дантова Ада.
Большая часть Сандрингема была приятно прохладной , но вот столовая была субтропиками. Мы с папой всегда ждали, пока бабушка отвернется, тогда кто-нибудь из нас вскакивал, бежал к окну и приоткрывал его на дюйм. Ах, благословенный прохладный воздух. Но корги всегда предавали нас. Прохладный воздух заставлял их поскуливать, а бабушка говорила: здесь сквозняк? И тогда лакей быстро закрывал окно. (С громким стуком, что было неизбежно, ведь окна были такими старыми, этот стук всегда ощущался, как хлопнувшая дверь тюремной камеры.).
Но теперь, каждый раз, когда я собирался сделать какое-либо публичное выступление, независимо от места проведения, для меня это всегда было субтропиками столовой Сандрингема.
Во время одного выступления я так был так разгорячен, что был свято уверен: все это замечают и обсуждают. Во время одного из приемов я лихорадочно искал кого-нибудь еще, кто мог бы испытывать такой же тепловой удар. Мне нужна была уверенность, что это не только моя проблема. Но это была только моя проблема.
Как это часто бывает со страхом, мой дал метастазы. Вскоре я стал бояться не только публичных выступлений, но вообще всех общественных мест. Скоплений людей. Я стал бояться просто быть рядом с другими людьми.
Больше всего на свете я боялся камер. Я, конечно, никогда не любил камеры, но теперь я их терпеть не мог. Предательский щелчок открывающегося и закрывающегося затвора… он мог выбить меня из колеи на целый день. У меня не было выбора: я стал оставаться дома. День за днем, ночь за ночью я сидел и ел еду на вынос, смотря «24 часа» или «Друзья». Я думаю, что, возможно, посмотрел все серии «Друзей» в 2013 году. Я решил, что я Чендлер.
Мои настоящие друзья мимоходом отметили бы, что я не выгляжу собой. Как будто у меня грипп. Иногда я думал, может быть, я не в себе. Возможно, именно это со мной и происходит. Возможно, это какая-то метаморфоза. Появляется новое я, и мне просто придется быть этим новым человеком, этим испуганным человеком до конца моих дней. А может быть, это всегда был я, и это только сейчас стало проявляться? Психика моя, как вода, нашла свой уровень. Я порылся в Google в поисках объяснений. Я ввел свои симптомы в различные медицинские поисковые системы. Я продолжал пытаться поставить себе диагноз, назвать то, что со мной не так… когда ответ был прямо у меня под носом.
Я встречал так много солдат, так много молодых мужчин и женщин, страдающих от посттравматического стресса, и я слышал, как они описывали, как трудно им было выйти из дома, как неудобно было находиться среди других людей, как это мучительно было идти в общественные места, особенно если там было шумно. Я слышал, как они говорили о тщательном выборе времени посещения магазина или супермаркета, стараясь прибыть за несколько минут до закрытия, чтобы избежать толпы и шума. Я глубоко сопереживал им, но так и не установил связь между ними и собой. Мне никогда не приходило в голову, что я тоже страдаю от посттравматического стресса. Несмотря на всю мою работу с ранеными солдатами, все мои усилия в их интересах, все мои усилия по созданию игр, которые бы освещали их состояние, мне никогда не приходило в голову, что я сам раненый солдат. И моя война началась не в Афганистане. Она началась в августе 1997 года.
Однажды вечером я позвонил моему другу Томасу.
Томас, брат моего любимого друга Хеннерса. Томас, такой смешной и остроумный. Томас и его заразительный смех. Томас, живое напоминание о лучших днях.
Я был в Кларенс-Хаусе, сидел на полу телевизионной комнаты. Наверное, смотрел "Друзей".
- Эй, Буз, что ты делаешь? - Он рассмеялся. Никто больше не называл его Буз.
- Харр-ис! Привет! - Я улыбнулся. Никто больше не называл меня Харр-ис. Он сказал, что только что ушел с делового ужина. Он был рад, что ему есть с кем поболтать, пока он идет домой. Его голос, так похожий на голос его брата, был мгновенным утешением для меня. Он радовал меня, хотя сам Томас не был счастлив.
По его словам, он тоже проходил через испытания. Он переживал развод, плюс были и другие проблемы.
Разговор перешел к самому первому испытанию, к источнику всех испытаний – Хеннерсу.
Томас очень скучал по своему брату.
- Я тоже, сказал я, - мужик, я тоже.
Он поблагодарил меня за выступление на мероприятии по сбору денег на благотворительность в честь Хеннерса. Я бы ни за что не пропустил это мероприятие. Вот для чего нужны друзья. Я думал об этом дне. И о панической атаке перед этим событием.
Потом мы случайно вспомнили. Томас и Хеннерс, Вилли и я, субботнее утро, бездельничаем с мамой, смотрим телек и устраиваем соревнования по отрыжке.
- Она была похожа на подростка!
- Да, приятель!
Идем с мамой к Эндрю Ллойду Вебберу. Я и Хеннерс слоняемся под камерами наблюдения в Ладгроув. Мы оба начали смеяться. Он напомнил мне, что мы с Хеннерсом были так близки, что люди называли нас Джеком и Расселом. Может быть, это потому, что у нас с Вилли были джек-расселы?
О, я подумал, где может быть Хеннерс сейчас. С мамочкой? С ребятами, погибшими в Афганистане? Ган-Ган тоже там?
От этих мыслей меня отвлек крик Томаса.
- Буз, приятель, ты в порядке?
Злые голоса, потасовка, борьба. Я поставил телефон на громкую связь, рванул по коридору, вверх по лестнице, ворвался в комнату полиции. Я кричал, что мой приятель попал в беду. Мы склонились над телефоном, прислушиваясь, но линия уже оборвалась. Было очевидно: на Томаса напали. К счастью, он случайно упомянул название ресторана, где обедал. Это было в Баттерси. Кроме того, я знал, где он живет. Мы проверили карту: между этими двумя точками был только один логический маршрут. Несколько телохранителей и я помчались туда и нашли Томаса на обочине дороги. Рядом с мостом Альберта. Избитого, потрясенного
Мы отвезли его в ближайшее отделение полиции, где он написал заявление. Потом мы отвезли его домой. По пути он продолжал благодарить меня за то, что я пришел ему на помощь. Я крепко обнял его. Вот для чего нужны друзья.
Upd
Имя Хеннерс меня смутило, но потом я погуглила и знаю, кто это.
Генри ван Страубензи, брат Томаса - одного из двух настоящих шаферов Уильяма, или Хеннерс, был другом обоих принцев, погиб в ДТП (врезался в дерево).
Соответственно, друг Том - это Томас ван Страубензи, инфу о нем можно прочитать в главе про свадьбу.
Томас, брат моего любимого друга Хеннерса. Томас, такой смешной и остроумный. Томас и его заразительный смех. Томас, живое напоминание о лучших днях.
Я был в Кларенс-Хаусе, сидел на полу телевизионной комнаты. Наверное, смотрел "Друзей".
- Эй, Буз, что ты делаешь? - Он рассмеялся. Никто больше не называл его Буз.
- Харр-ис! Привет! - Я улыбнулся. Никто больше не называл меня Харр-ис. Он сказал, что только что ушел с делового ужина. Он был рад, что ему есть с кем поболтать, пока он идет домой. Его голос, так похожий на голос его брата, был мгновенным утешением для меня. Он радовал меня, хотя сам Томас не был счастлив.
По его словам, он тоже проходил через испытания. Он переживал развод, плюс были и другие проблемы.
Разговор перешел к самому первому испытанию, к источнику всех испытаний – Хеннерсу.
Томас очень скучал по своему брату.
- Я тоже, сказал я, - мужик, я тоже.
Он поблагодарил меня за выступление на мероприятии по сбору денег на благотворительность в честь Хеннерса. Я бы ни за что не пропустил это мероприятие. Вот для чего нужны друзья. Я думал об этом дне. И о панической атаке перед этим событием.
Потом мы случайно вспомнили. Томас и Хеннерс, Вилли и я, субботнее утро, бездельничаем с мамой, смотрим телек и устраиваем соревнования по отрыжке.
- Она была похожа на подростка!
- Да, приятель!
Идем с мамой к Эндрю Ллойду Вебберу. Я и Хеннерс слоняемся под камерами наблюдения в Ладгроув. Мы оба начали смеяться. Он напомнил мне, что мы с Хеннерсом были так близки, что люди называли нас Джеком и Расселом. Может быть, это потому, что у нас с Вилли были джек-расселы?
О, я подумал, где может быть Хеннерс сейчас. С мамочкой? С ребятами, погибшими в Афганистане? Ган-Ган тоже там?
От этих мыслей меня отвлек крик Томаса.
- Буз, приятель, ты в порядке?
Злые голоса, потасовка, борьба. Я поставил телефон на громкую связь, рванул по коридору, вверх по лестнице, ворвался в комнату полиции. Я кричал, что мой приятель попал в беду. Мы склонились над телефоном, прислушиваясь, но линия уже оборвалась. Было очевидно: на Томаса напали. К счастью, он случайно упомянул название ресторана, где обедал. Это было в Баттерси. Кроме того, я знал, где он живет. Мы проверили карту: между этими двумя точками был только один логический маршрут. Несколько телохранителей и я помчались туда и нашли Томаса на обочине дороги. Рядом с мостом Альберта. Избитого, потрясенного
Мы отвезли его в ближайшее отделение полиции, где он написал заявление. Потом мы отвезли его домой. По пути он продолжал благодарить меня за то, что я пришел ему на помощь. Я крепко обнял его. Вот для чего нужны друзья.
Upd
Имя Хеннерс меня смутило, но потом я погуглила и знаю, кто это.
Генри ван Страубензи, брат Томаса - одного из двух настоящих шаферов Уильяма, или Хеннерс, был другом обоих принцев, погиб в ДТП (врезался в дерево).
Соответственно, друг Том - это Томас ван Страубензи, инфу о нем можно прочитать в главе про свадьбу.
Мне предоставили стол на аэродроме Уоттишем, и я его ненавидел. Я никогда не хотел иметь стол. Я терпеть не мог сидеть за столом. Мой отец любил свой письменный стол, казался привязанным к нему, влюбленным в него, в окружении своих книг и мешков с почтой. Я же никогда не был таким.
Кроме того, мне дали новую задачу. Улучшить мои знания об Apache. Возможно, для того, чтобы стать инструктором. Это была работа, которая, как мне казалось, может быть интересной. Учить других летать. Но это не так. Это не было моим призванием.
В очередной раз я заговорил о том, чтобы вернуться на войну. И снова ответ был твердым нет. Даже если бы армия была склонна послать меня в зону боевых действий, в Афганистане миссия сворачивалась.
Однако ситуация в Ливии накалялась. Как насчет этого? Нет, заявили в армии, — всеми возможными способами, официально и неофициально они отказали мне в моей просьбе. Все уже устали от Гарри в зоне боевых действий.
В конце обычного рабочего дня я покидал Уоттишем и возвращался в Кенсингтонский дворец. Я больше не жил с Па и Камиллой: мне выделили собственное жилье, квартиру на «нижнем этаже» Кенсингтонского дворца, другими словами, наполовину под землей. В квартире было три высоких окна, но они пропускали мало света, так что разница между рассветом, сумерками и полуднем была в лучшем случае номинальной. Иногда мистер Р., живший прямо наверху, кардинальным образом отвечал на этот вопрос. Ему нравилось парковать свой массивный серый «Дискавери» у моих окон, полностью закрывая машиной весь свет. Я написал ему записку, вежливо спрашивая, может ли он придвинуть свою машину на несколько дюймов вперед. Он ответил, что я должен сосать яйца. Потом он пошел к бабушке и попросил ее сказать мне то же самое. Она никогда не говорила со мной об этом, но тот факт, что мистер Р. чувствовал себя в достаточной безопасности и обладал достаточной поддержкой, чтобы донести на меня монарху, показал мне мое истинное место в иерархии. Он был одним из конюших бабушки.
Мне надо бороться, сказал я себе. Я должен встретиться с мужчиной лицом к лицу. Но я подумал — нет. Квартира действительно соответствовала моему настроению. Темнота в полдень соответствовала моему настроению. Кроме того, это был впервые, когда я жил один, где-то еще, кроме папиного жилья, так что в целом у меня действительно не было претензий
Однажды я пригласил друга к себе. Он сказал, что эта квартира напоминает ему барсучью нору. Или, может, я ему это сказал. В любом случае, это было правдой, и я не возражал. Мы болтали, мой приятель и я, выпивали, как вдруг перед моими окнами появилась простыня. Затем простыню начали трясти.
Мой приятель встал, подошел к окну и сказал:
- Спайк… что за…?
С простыни падал каскад чего-то похожего на коричневое конфетти? Нет. Блестки? Нет. Мой приятель сказал:
- Спайк, это волосы?
Да, это были волосы. Миссис Р. подстригала одного из сыновей, а сейчас вытряхивала простыню, в которую она собирала волосы.
Настоящая проблема, однако, заключалась в том, что все мои три окна были открыты, и это был ветреный день. Порывами ветра эти волоски были внесены в квартиру.
Мы с приятелем кашляли, смеялись, снимая эти волоски от наших языков. То, что не попало в квартиру, упало, как летний дождь, на общий сад, который как раз цвел мятой и розмарином. В течение нескольких дней я сочинял в голове резкую записку миссис Р. Я не отправил его ей. Я знал, что поступил несправедливо: она не знала, что выводит меня из себя. Более того, она не знала настоящего источника моей антипатии к ней. Она была виновна в еще более вопиющем дорожном преступлении, чем ее муж. Каждый день миссис Р. парковала свою машину на старом месте мамы. Я до сих пор вижу, как она проезжает в этом пространстве, прямо там, где раньше стоял зеленый BMW моей матери. Это было неправильно с моей стороны, и я знал, что это неправильно, но на каком-то уровне я осуждал за это миссис Р.
Кроме того, мне дали новую задачу. Улучшить мои знания об Apache. Возможно, для того, чтобы стать инструктором. Это была работа, которая, как мне казалось, может быть интересной. Учить других летать. Но это не так. Это не было моим призванием.
В очередной раз я заговорил о том, чтобы вернуться на войну. И снова ответ был твердым нет. Даже если бы армия была склонна послать меня в зону боевых действий, в Афганистане миссия сворачивалась.
Однако ситуация в Ливии накалялась. Как насчет этого? Нет, заявили в армии, — всеми возможными способами, официально и неофициально они отказали мне в моей просьбе. Все уже устали от Гарри в зоне боевых действий.
В конце обычного рабочего дня я покидал Уоттишем и возвращался в Кенсингтонский дворец. Я больше не жил с Па и Камиллой: мне выделили собственное жилье, квартиру на «нижнем этаже» Кенсингтонского дворца, другими словами, наполовину под землей. В квартире было три высоких окна, но они пропускали мало света, так что разница между рассветом, сумерками и полуднем была в лучшем случае номинальной. Иногда мистер Р., живший прямо наверху, кардинальным образом отвечал на этот вопрос. Ему нравилось парковать свой массивный серый «Дискавери» у моих окон, полностью закрывая машиной весь свет. Я написал ему записку, вежливо спрашивая, может ли он придвинуть свою машину на несколько дюймов вперед. Он ответил, что я должен сосать яйца. Потом он пошел к бабушке и попросил ее сказать мне то же самое. Она никогда не говорила со мной об этом, но тот факт, что мистер Р. чувствовал себя в достаточной безопасности и обладал достаточной поддержкой, чтобы донести на меня монарху, показал мне мое истинное место в иерархии. Он был одним из конюших бабушки.
Мне надо бороться, сказал я себе. Я должен встретиться с мужчиной лицом к лицу. Но я подумал — нет. Квартира действительно соответствовала моему настроению. Темнота в полдень соответствовала моему настроению. Кроме того, это был впервые, когда я жил один, где-то еще, кроме папиного жилья, так что в целом у меня действительно не было претензий
Однажды я пригласил друга к себе. Он сказал, что эта квартира напоминает ему барсучью нору. Или, может, я ему это сказал. В любом случае, это было правдой, и я не возражал. Мы болтали, мой приятель и я, выпивали, как вдруг перед моими окнами появилась простыня. Затем простыню начали трясти.
Мой приятель встал, подошел к окну и сказал:
- Спайк… что за…?
С простыни падал каскад чего-то похожего на коричневое конфетти? Нет. Блестки? Нет. Мой приятель сказал:
- Спайк, это волосы?
Да, это были волосы. Миссис Р. подстригала одного из сыновей, а сейчас вытряхивала простыню, в которую она собирала волосы.
Настоящая проблема, однако, заключалась в том, что все мои три окна были открыты, и это был ветреный день. Порывами ветра эти волоски были внесены в квартиру.
Мы с приятелем кашляли, смеялись, снимая эти волоски от наших языков. То, что не попало в квартиру, упало, как летний дождь, на общий сад, который как раз цвел мятой и розмарином. В течение нескольких дней я сочинял в голове резкую записку миссис Р. Я не отправил его ей. Я знал, что поступил несправедливо: она не знала, что выводит меня из себя. Более того, она не знала настоящего источника моей антипатии к ней. Она была виновна в еще более вопиющем дорожном преступлении, чем ее муж. Каждый день миссис Р. парковала свою машину на старом месте мамы. Я до сих пор вижу, как она проезжает в этом пространстве, прямо там, где раньше стоял зеленый BMW моей матери. Это было неправильно с моей стороны, и я знал, что это неправильно, но на каком-то уровне я осуждал за это миссис Р.
Я стал дядей. У Вилли и Кейт родился их первенец Джордж, и он был прекрасен. Мне не терпелось научить его регби и рассказать про Роркс-Дрифт, о полетах и коридорном крикете — и, возможно, дать ему несколько советов о том, как выжить в аквариуме.
Журналисты, однако, воспользовались этим радостным событием как возможностью спросить меня… несчастлив ли я.
Что?
Ребенок переместил меня на одно звено вниз в цепи престолонаследия, сделав меня четвертым от престола вместо третьего. Итак, журналисты сказали: «Не повезло, а?»
- Вы должно быть шутите.
- Но ведь должны быть какие-то опасения.
- Я не мог бы быть счастливее, чем сейчас.
Это было полуправдой. Я был рад за Вилли и Кейт и был равнодушен к своему месту в порядке престолонаследия. Ни одно из этих событий не изменило того, что я даже близко не был счастлив
Журналисты, однако, воспользовались этим радостным событием как возможностью спросить меня… несчастлив ли я.
Что?
Ребенок переместил меня на одно звено вниз в цепи престолонаследия, сделав меня четвертым от престола вместо третьего. Итак, журналисты сказали: «Не повезло, а?»
- Вы должно быть шутите.
- Но ведь должны быть какие-то опасения.
- Я не мог бы быть счастливее, чем сейчас.
Это было полуправдой. Я был рад за Вилли и Кейт и был равнодушен к своему месту в порядке престолонаследия. Ни одно из этих событий не изменило того, что я даже близко не был счастлив
Ангола. Я побывал в этой истерзанной войной стране с официальным визитом и посетил несколько мест, где повседневная жизнь была отравлена наличием противопехотных мин, я посетил в том числе и город, который считается самым заминированным местом во всей Африке.
Август 2013.
На мне было то же защитное снаряжение, что и у моей матери, когда она посетила Анголу во время ее исторической поездки. Я даже работал вместе с той же благотворительной организацией, которая пригласила маму в Анголу: Halo Trust.
Я была глубоко разочарован, когда узнал от руководителей благотворительной организации и других ее сотрудников, что работа, к которой мама привлекала внимание, и весь глобальный крестовый поход, который моя мать помогла начать, теперь застопорились. Отсутствие ресурсов, отсутствие решимости.
Это было самым страстным делом мамы в конце ее жизни. (Она уехала в Боснию за три недели до того, как в августе 1997 года отправилась в Париж.).
Многие до сих пор помнят, как она в одиночку шла по минному полю, взорвала мину с помощью дистанционного управления и храбро объявила: «Одна уничтожена, осталось еще семнадцать миллионов." Тогда ее видение мира, избавленного от таких мин, казалось, было в пределах досягаемости. Теперь мир катился вспять.
Подхватив ее знамя и подорвав фугас, я почувствовал себя ближе к ней, что придало сил и надежду. На краткий миг. Но в целом я чувствовал, что каждый день иду по психологическому, эмоциональному минному полю. Я никогда не мог знать, когда произойдет следующий взрыв паники.
Вернувшись в Великобританию, я снова погрузился в изучение своего состояния. Я отчаянно пытался найти причину, лечение. Я даже поговорил с Па, доверился ему.
- Па, я действительно борюсь с паническими атаками и тревогой
Он отправил меня к врачу, что было очень мило с его стороны, но врач был терапевтом без каких-либо специальных знаний или новых идей. Он хотел прописать мне таблетки. Я не хотел пить таблетки. Пока я не исчерпал другие лекарства, включая гомеопатические. В своих исследованиях я наткнулся на многих людей, которые рекомендовали магний, который, как говорили, имел успокаивающий эффект. Верно, так оно и было. Но в больших количествах у него также были неприятные побочные эффекты — расслабляет кишечник — что я узнал на собственном горьком опыте на свадьбе друга.
Однажды вечером за ужином в Хайгроуве мы с папой долго говорили о том, что мне плохо. Я сообщал ему подробности, рассказывал историю за историей. Ближе к концу трапезы он посмотрел на свою тарелку и тихо сказал:
- Полагаю, это моя вина. Я должен был оказать тебе помощь, в которой ты нуждался много лет.
Я заверил его, что это не его вина. Но я оценил его извинения.
По мере приближения осени мое беспокойство усиливалось, я думаю, из-за моего приближающегося дня рождения, последнего из моих двадцатилетних.
Последние капли моей юности, подумал я. Меня одолевали все традиционные сомнения и страхи, я задавал себе все основные вопросы, которые люди задают, когда становятся старше. Кто я? Куда я иду?
Все ок, - сказал я себе, за исключением того, что пресса постоянно задавала один и тот же вопрос.
Принц Гарри… Почему он не женится?
Они вытащили на свет все отношения, которые у меня когда-либо были, каждую девушку, с которой меня когда-либо видели, смешали все это в блендер, наняли «экспертов», то есть шарлатанов, чтобы попытаться разобраться во всем этом. Книги обо мне погружались в мою личную жизнь, сосредотачиваясь на каждой романтической неудаче и промахе. Кажется, я припоминаю один рассказ о моем флирте с Кэмерон Диаз. Гарри просто не видел себя с ней, сообщил автор. На самом деле я и не мог видеть нас с ней, так как мы никогда не встречались. Я никогда не был ближе пятидесяти метров от мисс Диас, - еще одно доказательство того, что если вы любите читать чистую чепуху, то королевские биографии — это то, что вам нужно.
За всем этим заламыванием рук обо мне стояло нечто более существенное, чем «сплетни». Речь шла уже об основах монархии, которая была основана на браке.
Великие споры о королях и королевах, уходящие в глубь веков, в основном касались того, на ком они женились, а на ком не женились, а также на детях, родившихся от этих союзов. Вы не были полноправным членом королевской семьи, не были полноценным человеком, пока не вступали в брак.
Не случайно Бабушка, глава государства в шестнадцати странах, начинала каждое выступление со слов «Мой муж и я…».
Когда Вилли и Кейт поженились, они стали герцогом и герцогиней Кембриджскими, но, что более важно, они стали отдельным Двором, и, посему, получили право доступа к большему штату, большему количеству машин, большему дому, большему офису, дополнительным ресурсам, фирменным бланкам с гравировкой.
Я не заботился о таких привилегиях, но я заботился об уважении. Будучи закоренелым холостяком, я был аутсайдером, не полноценным человеком в своей семье. Если бы я хотел, чтобы это изменилось, я должен был жениться. Вот так просто.
Все это сделало мой двадцать девятый день рождения сложной вехой в моей жизни, и тяжелой головной болью.
Я содрогнулся при мысли о том, как я буду чувствовать себя в следующий день рождения: мое тридцатилетие. Оно уже не за горами.
Не говоря уже о наследстве, которое придет с этой датой. Когда мне исполнится тридцать, я получу крупную сумму, оставленную мне мамой. Я ругал себя за то, что печалился по этому поводу: большинство людей убило бы за то, чтобы унаследовать такие деньги. Для меня, однако, это было еще одним напоминанием об ее отсутствии, еще одним признаком пустоты, которую она оставила, которую фунты и евро никогда не смогут заполнить.
Лучше всего, решил я, сбежать от дней рождения, сбежать от вообще всего.
Я решил отметить годовщину своего прибытия на Землю путешествием на ее край.
Я уже был на Северном полюсе. Теперь я пойду пешком на Южный.
Очередной поход в компании Wal
With The Wounded. Меня предупреждали, что Южный полюс еще холоднее Северного. Я смеялся. Как это могло быть возможно? Я уже отморозил свой пенис, приятель — разве это не самый худший из возможных сценариев? Кроме того, на этот раз я буду знать, как принять надлежащие меры предосторожности — плотное нижнее белье, больше подкладки и т. д. Более того, один очень близкий друг нанял швею, чтобы она сделала мне на заказ подушечку для члена. Квадратная, плотная, она был сшита из кусочков мягчайшего флиса и…
Я сказал достаточно.
Август 2013.
На мне было то же защитное снаряжение, что и у моей матери, когда она посетила Анголу во время ее исторической поездки. Я даже работал вместе с той же благотворительной организацией, которая пригласила маму в Анголу: Halo Trust.
Я была глубоко разочарован, когда узнал от руководителей благотворительной организации и других ее сотрудников, что работа, к которой мама привлекала внимание, и весь глобальный крестовый поход, который моя мать помогла начать, теперь застопорились. Отсутствие ресурсов, отсутствие решимости.
Это было самым страстным делом мамы в конце ее жизни. (Она уехала в Боснию за три недели до того, как в августе 1997 года отправилась в Париж.).
Многие до сих пор помнят, как она в одиночку шла по минному полю, взорвала мину с помощью дистанционного управления и храбро объявила: «Одна уничтожена, осталось еще семнадцать миллионов." Тогда ее видение мира, избавленного от таких мин, казалось, было в пределах досягаемости. Теперь мир катился вспять.
Подхватив ее знамя и подорвав фугас, я почувствовал себя ближе к ней, что придало сил и надежду. На краткий миг. Но в целом я чувствовал, что каждый день иду по психологическому, эмоциональному минному полю. Я никогда не мог знать, когда произойдет следующий взрыв паники.
Вернувшись в Великобританию, я снова погрузился в изучение своего состояния. Я отчаянно пытался найти причину, лечение. Я даже поговорил с Па, доверился ему.
- Па, я действительно борюсь с паническими атаками и тревогой
Он отправил меня к врачу, что было очень мило с его стороны, но врач был терапевтом без каких-либо специальных знаний или новых идей. Он хотел прописать мне таблетки. Я не хотел пить таблетки. Пока я не исчерпал другие лекарства, включая гомеопатические. В своих исследованиях я наткнулся на многих людей, которые рекомендовали магний, который, как говорили, имел успокаивающий эффект. Верно, так оно и было. Но в больших количествах у него также были неприятные побочные эффекты — расслабляет кишечник — что я узнал на собственном горьком опыте на свадьбе друга.
Однажды вечером за ужином в Хайгроуве мы с папой долго говорили о том, что мне плохо. Я сообщал ему подробности, рассказывал историю за историей. Ближе к концу трапезы он посмотрел на свою тарелку и тихо сказал:
- Полагаю, это моя вина. Я должен был оказать тебе помощь, в которой ты нуждался много лет.
Я заверил его, что это не его вина. Но я оценил его извинения.
По мере приближения осени мое беспокойство усиливалось, я думаю, из-за моего приближающегося дня рождения, последнего из моих двадцатилетних.
Последние капли моей юности, подумал я. Меня одолевали все традиционные сомнения и страхи, я задавал себе все основные вопросы, которые люди задают, когда становятся старше. Кто я? Куда я иду?
Все ок, - сказал я себе, за исключением того, что пресса постоянно задавала один и тот же вопрос.
Принц Гарри… Почему он не женится?
Они вытащили на свет все отношения, которые у меня когда-либо были, каждую девушку, с которой меня когда-либо видели, смешали все это в блендер, наняли «экспертов», то есть шарлатанов, чтобы попытаться разобраться во всем этом. Книги обо мне погружались в мою личную жизнь, сосредотачиваясь на каждой романтической неудаче и промахе. Кажется, я припоминаю один рассказ о моем флирте с Кэмерон Диаз. Гарри просто не видел себя с ней, сообщил автор. На самом деле я и не мог видеть нас с ней, так как мы никогда не встречались. Я никогда не был ближе пятидесяти метров от мисс Диас, - еще одно доказательство того, что если вы любите читать чистую чепуху, то королевские биографии — это то, что вам нужно.
За всем этим заламыванием рук обо мне стояло нечто более существенное, чем «сплетни». Речь шла уже об основах монархии, которая была основана на браке.
Великие споры о королях и королевах, уходящие в глубь веков, в основном касались того, на ком они женились, а на ком не женились, а также на детях, родившихся от этих союзов. Вы не были полноправным членом королевской семьи, не были полноценным человеком, пока не вступали в брак.
Не случайно Бабушка, глава государства в шестнадцати странах, начинала каждое выступление со слов «Мой муж и я…».
Когда Вилли и Кейт поженились, они стали герцогом и герцогиней Кембриджскими, но, что более важно, они стали отдельным Двором, и, посему, получили право доступа к большему штату, большему количеству машин, большему дому, большему офису, дополнительным ресурсам, фирменным бланкам с гравировкой.
Я не заботился о таких привилегиях, но я заботился об уважении. Будучи закоренелым холостяком, я был аутсайдером, не полноценным человеком в своей семье. Если бы я хотел, чтобы это изменилось, я должен был жениться. Вот так просто.
Все это сделало мой двадцать девятый день рождения сложной вехой в моей жизни, и тяжелой головной болью.
Я содрогнулся при мысли о том, как я буду чувствовать себя в следующий день рождения: мое тридцатилетие. Оно уже не за горами.
Не говоря уже о наследстве, которое придет с этой датой. Когда мне исполнится тридцать, я получу крупную сумму, оставленную мне мамой. Я ругал себя за то, что печалился по этому поводу: большинство людей убило бы за то, чтобы унаследовать такие деньги. Для меня, однако, это было еще одним напоминанием об ее отсутствии, еще одним признаком пустоты, которую она оставила, которую фунты и евро никогда не смогут заполнить.
Лучше всего, решил я, сбежать от дней рождения, сбежать от вообще всего.
Я решил отметить годовщину своего прибытия на Землю путешествием на ее край.
Я уже был на Северном полюсе. Теперь я пойду пешком на Южный.
Очередной поход в компании Wal
With The Wounded. Меня предупреждали, что Южный полюс еще холоднее Северного. Я смеялся. Как это могло быть возможно? Я уже отморозил свой пенис, приятель — разве это не самый худший из возможных сценариев? Кроме того, на этот раз я буду знать, как принять надлежащие меры предосторожности — плотное нижнее белье, больше подкладки и т. д. Более того, один очень близкий друг нанял швею, чтобы она сделала мне на заказ подушечку для члена. Квадратная, плотная, она был сшита из кусочков мягчайшего флиса и…Я сказал достаточно.
Как раз во время приготовлений к штурму полюса я встретился с моим новым личным секретарем, Эдом Лейном Фоксом, которого мы все звали Эльф (Elf - Ed Lane Fox).
Ноябрь 2013. Бывший капитан Дворцовой кавалерии, Эльф был подтянутым, умным и элегантным (лощеным). Он часто напоминал людям Вилли, но это больше было связано с линией роста волос, чем с его личностью.
Мне он напоминал не столько моего старшего брата, сколько гоночную собаку. Словно борзая, он никогда не останавливался. Он преследовал бы кролика до скончания времен.
Другими словами, он был полностью предан Делу, чем бы это Дело ни было в данный момент. Однако его величайшим даром, возможно, была способность заглянуть в самую суть вещей для оценки и упрощения ситуаций и проблем, что делало его идеальным человеком, чтобы помочь воплотить в жизнь амбициозную идею Международных игр воинов.
Теперь, когда часть денег была на руках, следующим пунктом в повестке дня по совету Эльфа был поиск кого-то с незаурядными организаторскими способностями, общественными и политическими связями, чтобы этот человек взялся за эту работу.
Он знал только одного такого человека.
Сэр Кит Миллс.
Разумеется, сказал я. Сэр Кит организовал Олимпийские игры 2012 года в Лондоне, которые имели оглушительный успех. Действительно, кто еще мог быть этим человеком?
Давайте пригласим сэра Кита в Кенсингтонский дворец на чашку чая
Ноябрь 2013. Бывший капитан Дворцовой кавалерии, Эльф был подтянутым, умным и элегантным (лощеным). Он часто напоминал людям Вилли, но это больше было связано с линией роста волос, чем с его личностью.
Мне он напоминал не столько моего старшего брата, сколько гоночную собаку. Словно борзая, он никогда не останавливался. Он преследовал бы кролика до скончания времен.
Другими словами, он был полностью предан Делу, чем бы это Дело ни было в данный момент. Однако его величайшим даром, возможно, была способность заглянуть в самую суть вещей для оценки и упрощения ситуаций и проблем, что делало его идеальным человеком, чтобы помочь воплотить в жизнь амбициозную идею Международных игр воинов.
Теперь, когда часть денег была на руках, следующим пунктом в повестке дня по совету Эльфа был поиск кого-то с незаурядными организаторскими способностями, общественными и политическими связями, чтобы этот человек взялся за эту работу.
Он знал только одного такого человека.
Сэр Кит Миллс.
Разумеется, сказал я. Сэр Кит организовал Олимпийские игры 2012 года в Лондоне, которые имели оглушительный успех. Действительно, кто еще мог быть этим человеком?
Давайте пригласим сэра Кита в Кенсингтонский дворец на чашку чая
Я мог бы построить масштабную копию этой гостиной. Два больших окна, маленький красный диванчик, люстра освещает мягким светом картину, на которой изображена лошадь.
Я был в этой комнате на встречах и раньше. Но когда я вошел в нее в тот день, я почувствовал, что она станет местом одной из самых важных встреч в моей жизни, и каждая деталь этой сцены производила на меня впечатление.
Я пытался сохранять спокойствие, указывая сэру Киту на стул и спрашивая, какой чай он пьет. После нескольких минут светской болтовни я сделал свое предложение.
Сэр Кит почтительно слушал, посматривал на меня хищным взглядом, но когда я закончил, он что-то замычал и заахал. Все звучит замечательно, сказал он, но он был уже был одной ногой на пенсии. Знаете ли, пытаюсь сократить свое участие в проектах.
Он хотел упорядочить свою жизнь, сосредоточиться на своих увлечениях, в основном на парусном спорте. Кубок Америки и так далее. На самом деле он должен был уйти в отпуск уже на следующий день. Как убедить человека, который вот-вот должен уйти в отпуск, засучить рукава и взяться за невыполнимый проект?
Это невозможно, подумал я. Но весь смысл этих игр был в том, чтобы никогда не сдаваться. Так что я продолжил. Я рассказал ему о солдатах, которых я встретил, их истории, а также немного о себе. Один из первых и самых полных отчетов, которые я когда-либо давал кому-либо о своем пребывании на войне. Мало-помалу я понял, что моя страстность, мой энтузиазм пробивали брешь в обороне сэра Кита. Нахмурив брови, он сказал:
- Ну… Кто с вами работает над этим проектом?
Я посмотрел на Эльфа. Эльф посмотрел на меня.
- В этом-то и вся прелесть, сэр Кит. Видите ли... вы первый.
Он усмехнулся. Умно.
- Нет, нет, правда. Если хотите, можете снова собрать ту же группу (что работала над Олимпийскими играми). Нанимайте кого хотите.
Несмотря на открытое и очевидное умение продавать, в том, что я говорил, была большая доля правды. Нам еще не удалось обманом заставить кого-то присоединиться к нам, так что у него был карт-бланш. Он мог организовать персонал, как пожелает, привлечь каждого человека, который помог ему провести такую успешную Олимпиаду. Он кивнул.
- Когда вы хотите провести игры?
- В сентябре.
- Что?
- Сентябрь.
- Вы имеете в виду, через десять месяцев?
- Да.
- Не выйдет.
- Должно выйти.
Я хотел, чтобы игры совпали со столетием Первой мировой войны. Я чувствовал, что эта связь жизненно необходима.
Он вздохнул, пообещал подумать. Я знал, что это значит
Я был в этой комнате на встречах и раньше. Но когда я вошел в нее в тот день, я почувствовал, что она станет местом одной из самых важных встреч в моей жизни, и каждая деталь этой сцены производила на меня впечатление.
Я пытался сохранять спокойствие, указывая сэру Киту на стул и спрашивая, какой чай он пьет. После нескольких минут светской болтовни я сделал свое предложение.
Сэр Кит почтительно слушал, посматривал на меня хищным взглядом, но когда я закончил, он что-то замычал и заахал. Все звучит замечательно, сказал он, но он был уже был одной ногой на пенсии. Знаете ли, пытаюсь сократить свое участие в проектах.
Он хотел упорядочить свою жизнь, сосредоточиться на своих увлечениях, в основном на парусном спорте. Кубок Америки и так далее. На самом деле он должен был уйти в отпуск уже на следующий день. Как убедить человека, который вот-вот должен уйти в отпуск, засучить рукава и взяться за невыполнимый проект?
Это невозможно, подумал я. Но весь смысл этих игр был в том, чтобы никогда не сдаваться. Так что я продолжил. Я рассказал ему о солдатах, которых я встретил, их истории, а также немного о себе. Один из первых и самых полных отчетов, которые я когда-либо давал кому-либо о своем пребывании на войне. Мало-помалу я понял, что моя страстность, мой энтузиазм пробивали брешь в обороне сэра Кита. Нахмурив брови, он сказал:
- Ну… Кто с вами работает над этим проектом?
Я посмотрел на Эльфа. Эльф посмотрел на меня.
- В этом-то и вся прелесть, сэр Кит. Видите ли... вы первый.
Он усмехнулся. Умно.
- Нет, нет, правда. Если хотите, можете снова собрать ту же группу (что работала над Олимпийскими играми). Нанимайте кого хотите.
Несмотря на открытое и очевидное умение продавать, в том, что я говорил, была большая доля правды. Нам еще не удалось обманом заставить кого-то присоединиться к нам, так что у него был карт-бланш. Он мог организовать персонал, как пожелает, привлечь каждого человека, который помог ему провести такую успешную Олимпиаду. Он кивнул.
- Когда вы хотите провести игры?
- В сентябре.
- Что?
- Сентябрь.
- Вы имеете в виду, через десять месяцев?
- Да.
- Не выйдет.
- Должно выйти.
Я хотел, чтобы игры совпали со столетием Первой мировой войны. Я чувствовал, что эта связь жизненно необходима.
Он вздохнул, пообещал подумать. Я знал, что это значит
Через несколько недель я вылетел в Антарктиду, приземлился на исследовательской станции Новолазаревская, которая представляла собой крохотное поселение из хижин и Портокабин (переносные жилища, фото прилагаю. Ссылка на вики Portable building - Wikipedia)
Немногочисленные выносливые души, жившие там, были великолепными хозяевами. Они приютили меня, накормили —у них были изумительные супы. Я никак не мог насытиться. Может потому, что было тридцать пять градусов ниже нуля?
- Еще острой куриной лапши, Гарри?
- Да, пожалуйста.
Неделю или две мы с командой потратили на загрузку углеводами, готовясь к походу. И конечно же, мы распивали водку.
Наконец, одним пасмурным утром… мы отправились в дорогу. Сели в самолет, подлетели к шельфовому леднику, остановились на дозаправку.
Самолет приземлился на сплошное, плоское белое поле – как будто мы попали в сон. Куда ни посмотри - не было видно ничего, кроме нескольких гигантских бочек с топливом. Мы подрулили к ним и вышли наружу, пока пилоты заправлялись.
Вокруг царила священная тишина – ее не нарушали ни птицы, ни машины, ни листья деревьев – но это было лишь малой частью большего, всеобъемлющего небытия.
Ни запахов, ни ветра, ни острых углов, ничего, чтобы отвлекало от бескрайних и невероятно прекрасных просторов.
Я отошел в сторону, чтобы побыть одному несколько минут. Я никогда и нигде не испытывал такого спокойствия. Преисполненный радости, я сделал стойку на голове. Все месяцы тревог испарились, ушли… на несколько минут
Мы вернулись в самолет и полетели к начальной точке маршрута.
Когда мы начали двигаться к полюсу, я, наконец, вспомнил: ах, да, у меня же сломан палец на ноге.
Это произошло буквально на днях. Был мальчишник в Норфолке. Мы пили, курили и развлекались до рассвета, а потом, пытаясь переставить мебель в одной из комнат, я уронил себе на ногу тяжелый стул с медными колесиками. Глупая травма. Но изнуряющая. Я едва мог ходить. Как бы то ни было, я был полон решимости не подвести команду. Каким-то образом я не отставал от своих товарищей по походу, по девять часов каждый день тащил сани, которые весили около двухсот фунтов.
Всем было трудно набрать сцепление с дорогой на снегу, но для меня особенным испытанием были скользкие волнистые участки, вырезанные ветром. Sastrugi - норвежское слово для этих мест (да, и это русское слово «заструги». Читаем тут: Заструга — Википедия (wikipedia.org)). Поход через заструги со сломанным пальцем на ноге? Может быть, это могло бы быть одним из соревнований на международных Играх Воинов, подумал я.
Но каждый раз, когда я чувствовал искушение пожаловаться — на палец, на усталость, на что угодно, — мне достаточно было взглянуть на моих товарищей.
Я шел сразу за шотландским солдатом, которого звали Дункан, у него не было ног. Позади меня шел слепой американский солдат по имени Айван.
Я поклялся, что от меня не последует ни одной жалобы.
Кроме того, перед отъездом из Британии опытный полярный гид посоветовал мне использовать этот поход для «очистки жесткого диска». Это его слова.
- Используйте повторяющиеся движения, - сказал он, - используйте пронизывающий холод, используйте это ничто, уникальную пустоту ландшафта, чтобы сузить свое внимание, пока ваш разум не впадет в транс. Это станет медитацией.
Я последовал его совету буквально. Я приказал себе не отвлекаться, присутствовать в ситуации. Быть снегом, быть холодом, быть в каждом шаге, и это сработало. Я впал в идеальнейший транс, и даже когда мои мысли были темны, я мог наблюдать за ними, следить, как они уплывают прочь.
Иногда случалось так, что я наблюдал, как мои мысли соединяются с другими мыслями, и сразу вся их цепочка обретала какой-то смысл. Например, я рассматривал все предыдущие испытания в моей жизни — Северный полюс, армейские учения, следование за гробом — и хотя эти воспоминания были болезненными, они также обеспечивали непрерывность, структуру, своего рода повествовательный хребет, о котором я никогда не подозревал. Жизнь была одной длинной прогулкой. И имела смысл. Это было замечательно. Все было взаимозависимо и взаимосвязано…
Потом у меня начались головокружения. Южный полюс, как ни странно, находится высоко над уровнем моря, примерно на высоте трех тысяч метров, поэтому горная болезнь представляет собой реальную опасность.
Одного участника уже сняли с маршрута, и теперь я понял, почему.
Странное ощущение начало появляться медленно, и я отмахнулся от него. Потом оно просто сокрушило меня.
Голова кружится, за ней следует сильнейшая мигрень, давление в обеих долях мозга растет. Я не хотел останавливаться, но это уже было не моим решением. Мое тело сказало: «Спасибо, здесь мы, пожалуй, остановимся».
Отказали колени. Затем последовала верхняя часть туловища. Я ударился о снег, как о груду камней. Медики разбили палатку, уложили меня навзничь, сделали мне какой-то укол против мигрени. Думаю, в ягодицу. Стероиды, как они сказали.
Очнувшись, я почувствовал себя полуожившим. Я догнал группу, искал способ снова погрузиться в транс. Будь холодом, будь снегом… Когда мы приблизились к полюсу, мы действовали слаженно и все были в приподнятом настроении. Мы могли видеть Полюс, прямо там, сквозь наши ресницы, покрытые ледяной коркой. Мы побежали к нему.
- Стойте!
Проводники сказали нам, что пора разбивать лагерь. Лагерь? Что за-? Ведь финишная черта уже рядом.
- Вам нельзя разбивать лагерь на полюсе! Так что сегодня нам всем придется разбить лагерь здесь, а утром отправиться на полюс.
Мы ночевали совсем рядом с Полюсом, но никто из нас не мог уснуть, мы были слишком взволнованы. И закатили вечеринку.
Была выпивка и много шуток. Нижняя часть мира звенела от нашего хохота. Наконец, на рассвете 13 декабря 2013 года мы встали и отправились на штурм Полюса.
На этом месте или совсем рядом с ним был огромный круг из флагов, представляющих двенадцать стран, подписавших договор об Антарктике. Мы стояли перед флагами, измученные, но уже расслабившиеся, дезориентированные.
Почему на гроб кладут Юнион Джек?
Потом мы обнялись. В некоторых сообщениях прессы говорится, что один из солдат оторвал себе ногу, и мы использовали ее как кружку, чтобы выпить шампанское, что звучит правдиво, но я не могу вспомнить, так ли это было. Я несколько раз пил из протезов за свою жизнь, но не могу поклясться, что это был один из таких случаев.
За флагами стояло огромное здание, одно из самых уродливых, которые я когда-либо видел. Коробка без окон, построенная американцами как исследовательский центр. Я подумал, что архитектор, спроектировавший это чудовище, должно быть, был полон ненависти к своим собратьям, к планете, к полюсу. У меня разбилось сердце, когда я увидел, как нечто столь неприглядное властвует над землей, столь нетронутой во всем остальном. Тем не менее, вместе со всеми я поспешил внутрь этого уродливого здания, чтобы согреться, пописать (ну почему, почему он всегда про пописать, помочиться, а??), выпить какао. Там было огромное кафе, а мы были голодны, как звери. - Извините, сказали нам, кафе закрыто. - Может быть, стакан воды?
- Вода? ХОРОШО.
Каждому из нас вручили стакан. Потом сувенир. Пробирка. С крошечной пробкой в верхней части. Сбоку красовалась этикетка: самый чистый воздух в мире.
Немногочисленные выносливые души, жившие там, были великолепными хозяевами. Они приютили меня, накормили —у них были изумительные супы. Я никак не мог насытиться. Может потому, что было тридцать пять градусов ниже нуля?
- Еще острой куриной лапши, Гарри?
- Да, пожалуйста.
Неделю или две мы с командой потратили на загрузку углеводами, готовясь к походу. И конечно же, мы распивали водку.
Наконец, одним пасмурным утром… мы отправились в дорогу. Сели в самолет, подлетели к шельфовому леднику, остановились на дозаправку.
Самолет приземлился на сплошное, плоское белое поле – как будто мы попали в сон. Куда ни посмотри - не было видно ничего, кроме нескольких гигантских бочек с топливом. Мы подрулили к ним и вышли наружу, пока пилоты заправлялись.
Вокруг царила священная тишина – ее не нарушали ни птицы, ни машины, ни листья деревьев – но это было лишь малой частью большего, всеобъемлющего небытия.
Ни запахов, ни ветра, ни острых углов, ничего, чтобы отвлекало от бескрайних и невероятно прекрасных просторов.
Я отошел в сторону, чтобы побыть одному несколько минут. Я никогда и нигде не испытывал такого спокойствия. Преисполненный радости, я сделал стойку на голове. Все месяцы тревог испарились, ушли… на несколько минут
Мы вернулись в самолет и полетели к начальной точке маршрута.
Когда мы начали двигаться к полюсу, я, наконец, вспомнил: ах, да, у меня же сломан палец на ноге.
Это произошло буквально на днях. Был мальчишник в Норфолке. Мы пили, курили и развлекались до рассвета, а потом, пытаясь переставить мебель в одной из комнат, я уронил себе на ногу тяжелый стул с медными колесиками. Глупая травма. Но изнуряющая. Я едва мог ходить. Как бы то ни было, я был полон решимости не подвести команду. Каким-то образом я не отставал от своих товарищей по походу, по девять часов каждый день тащил сани, которые весили около двухсот фунтов.
Всем было трудно набрать сцепление с дорогой на снегу, но для меня особенным испытанием были скользкие волнистые участки, вырезанные ветром. Sastrugi - норвежское слово для этих мест (да, и это русское слово «заструги». Читаем тут: Заструга — Википедия (wikipedia.org)). Поход через заструги со сломанным пальцем на ноге? Может быть, это могло бы быть одним из соревнований на международных Играх Воинов, подумал я.
Но каждый раз, когда я чувствовал искушение пожаловаться — на палец, на усталость, на что угодно, — мне достаточно было взглянуть на моих товарищей.
Я шел сразу за шотландским солдатом, которого звали Дункан, у него не было ног. Позади меня шел слепой американский солдат по имени Айван.
Я поклялся, что от меня не последует ни одной жалобы.
Кроме того, перед отъездом из Британии опытный полярный гид посоветовал мне использовать этот поход для «очистки жесткого диска». Это его слова.
- Используйте повторяющиеся движения, - сказал он, - используйте пронизывающий холод, используйте это ничто, уникальную пустоту ландшафта, чтобы сузить свое внимание, пока ваш разум не впадет в транс. Это станет медитацией.
Я последовал его совету буквально. Я приказал себе не отвлекаться, присутствовать в ситуации. Быть снегом, быть холодом, быть в каждом шаге, и это сработало. Я впал в идеальнейший транс, и даже когда мои мысли были темны, я мог наблюдать за ними, следить, как они уплывают прочь.
Иногда случалось так, что я наблюдал, как мои мысли соединяются с другими мыслями, и сразу вся их цепочка обретала какой-то смысл. Например, я рассматривал все предыдущие испытания в моей жизни — Северный полюс, армейские учения, следование за гробом — и хотя эти воспоминания были болезненными, они также обеспечивали непрерывность, структуру, своего рода повествовательный хребет, о котором я никогда не подозревал. Жизнь была одной длинной прогулкой. И имела смысл. Это было замечательно. Все было взаимозависимо и взаимосвязано…
Потом у меня начались головокружения. Южный полюс, как ни странно, находится высоко над уровнем моря, примерно на высоте трех тысяч метров, поэтому горная болезнь представляет собой реальную опасность.
Одного участника уже сняли с маршрута, и теперь я понял, почему.
Странное ощущение начало появляться медленно, и я отмахнулся от него. Потом оно просто сокрушило меня.
Голова кружится, за ней следует сильнейшая мигрень, давление в обеих долях мозга растет. Я не хотел останавливаться, но это уже было не моим решением. Мое тело сказало: «Спасибо, здесь мы, пожалуй, остановимся».
Отказали колени. Затем последовала верхняя часть туловища. Я ударился о снег, как о груду камней. Медики разбили палатку, уложили меня навзничь, сделали мне какой-то укол против мигрени. Думаю, в ягодицу. Стероиды, как они сказали.
Очнувшись, я почувствовал себя полуожившим. Я догнал группу, искал способ снова погрузиться в транс. Будь холодом, будь снегом… Когда мы приблизились к полюсу, мы действовали слаженно и все были в приподнятом настроении. Мы могли видеть Полюс, прямо там, сквозь наши ресницы, покрытые ледяной коркой. Мы побежали к нему.
- Стойте!
Проводники сказали нам, что пора разбивать лагерь. Лагерь? Что за-? Ведь финишная черта уже рядом.
- Вам нельзя разбивать лагерь на полюсе! Так что сегодня нам всем придется разбить лагерь здесь, а утром отправиться на полюс.
Мы ночевали совсем рядом с Полюсом, но никто из нас не мог уснуть, мы были слишком взволнованы. И закатили вечеринку.
Была выпивка и много шуток. Нижняя часть мира звенела от нашего хохота. Наконец, на рассвете 13 декабря 2013 года мы встали и отправились на штурм Полюса.
На этом месте или совсем рядом с ним был огромный круг из флагов, представляющих двенадцать стран, подписавших договор об Антарктике. Мы стояли перед флагами, измученные, но уже расслабившиеся, дезориентированные.
Почему на гроб кладут Юнион Джек?
Потом мы обнялись. В некоторых сообщениях прессы говорится, что один из солдат оторвал себе ногу, и мы использовали ее как кружку, чтобы выпить шампанское, что звучит правдиво, но я не могу вспомнить, так ли это было. Я несколько раз пил из протезов за свою жизнь, но не могу поклясться, что это был один из таких случаев.
За флагами стояло огромное здание, одно из самых уродливых, которые я когда-либо видел. Коробка без окон, построенная американцами как исследовательский центр. Я подумал, что архитектор, спроектировавший это чудовище, должно быть, был полон ненависти к своим собратьям, к планете, к полюсу. У меня разбилось сердце, когда я увидел, как нечто столь неприглядное властвует над землей, столь нетронутой во всем остальном. Тем не менее, вместе со всеми я поспешил внутрь этого уродливого здания, чтобы согреться, пописать (ну почему, почему он всегда про пописать, помочиться, а??), выпить какао. Там было огромное кафе, а мы были голодны, как звери. - Извините, сказали нам, кафе закрыто. - Может быть, стакан воды?
- Вода? ХОРОШО.
Каждому из нас вручили стакан. Потом сувенир. Пробирка. С крошечной пробкой в верхней части. Сбоку красовалась этикетка: самый чистый воздух в мире.
Прямо с Южного Полюса я направился в Сандрингем.
Рождество в кругу семьи.
В тот год гостиница «У Бабули» была переполнена семьей, поэтому мне выделили очень маленькую комнатушку в коридорчике в той части дворца, где располагались комнаты персонала
Я никогда раньше там не останавливался. Я редко даже заходил туда раньше. (В этом нет ничего необычного: все бабушкины дома огромны — потребуется целая жизнь, чтобы осмотреть каждый закоулок.)
Мне нравилось исследовать неизведанные территории — в конце концов, я был опытным полярным исследователем! — но я также чувствовал, что меня немного недооценивают. Немного обделяют любовью. Ссылают на задворки.
Я приказал себе извлечь из этого максимум пользы, использовать это время, чтобы сохранить то умиротворение, что я обрел на полюсе. Мой жесткий диск был очищен.
Увы, моя семья в тот момент была заражена какой-то очень страшной вредоносной программой. В значительной степени это было связано с Дворцовым циркуляром, ежегодным отчетом об «официальных мероприятиях», совершенных каждым членом королевской семьи в предыдущем календарном году. Зловещий документ. В конце года, когда все цифры будут подсчитаны, в прессе будут проведены сравнения. Ах, этот был занят больше, чем тот. Ах, этот - ленивое дерьмо.
Дворцовый циркуляр был очень старым документом, но именно в последнее время он превратился в инструмент казни. Это не породило чувства соперничества, которое было в моей семье, а усилило его, дало оружие этому соперничеству.
Хотя никто из нас никогда не говорил о Дворцовом циркуляре прямо и не упоминал его, этот документ только создавал больше напряжения в семье, и это напряжение незримо нарастало по мере приближения последнего дня календарного года. Некоторые члены семьи становились просто одержимы, лихорадочно стремясь к тому, чтобы каждый год в Циркуляре регистрировалось как можно больше официальных мероприятий, несмотря ни на что, и им это удалось в значительной степени благодаря тому, что они включали в список то, что, строго говоря, не было мероприятиями, а просто какими-то общественными активностями – это просто контакты, взаимодействия, то, что мы с Вилли даже не мечтали бы включать в наши списки. Именно поэтому Дворцовый циркуляр был просто насмешкой. Он был субъективен. Девять частных посещений ветеранов с целью помощи их психическому здоровью? Ноль баллов. Полет на вертолете, чтобы перерезать ленточку на конной ферме? Победитель!
Но главная причина, по которой Судебный циркуляр был шуткой, жульничеством, заключалась в том, что никто из нас не решал самостоятельно, сколько работы нужно выполнить. Бабушка или папа решали, сколько поддержки (денег) они выделят на нашу работу. Деньги определяли все. В случае со мной и Вилли решение принимал исключительно папа. Только он контролировал наши средства; мы могли делать только то, что могли сделать с теми ресурсами и бюджетом, которые были им выделены. Публично пороть нас за то, что папа позволил нам сделать, — это было в высшей степени несправедливо. Подстроено. Может быть, стресс, связанный со всеми этими вещами, возник из-за всеобъемлющего стресса, связанного с самой монархией. Семья чувствовала толчки глобальных перемен, слышала вопли критиков, которые говорили, что монархия устарела, что она затратна. Семья терпела, даже склонялась к чепухе вроде Дворцового циркуляра, по той же причине, по которой она мирилась с теми опустошениями и набегами прессы — страх. Страх перед обществом. Страх перед будущим. Страх того дня, когда нация скажет: хорошо, закрываем эту лавочку.
Итак, к тому времени, когда наступил канун Рождества 2013 года, я был вполне доволен своим коридорчиком, своей комнатушкой, просматривая фотографии Южного полюса на своем iPad.
Я посмотрел на маленькую пробирку. Самый чистый в мире воздух. Я вытащил пробку и втянул в себя все одним вдохом.
О как.
Рождество в кругу семьи.
В тот год гостиница «У Бабули» была переполнена семьей, поэтому мне выделили очень маленькую комнатушку в коридорчике в той части дворца, где располагались комнаты персонала
Я никогда раньше там не останавливался. Я редко даже заходил туда раньше. (В этом нет ничего необычного: все бабушкины дома огромны — потребуется целая жизнь, чтобы осмотреть каждый закоулок.)
Мне нравилось исследовать неизведанные территории — в конце концов, я был опытным полярным исследователем! — но я также чувствовал, что меня немного недооценивают. Немного обделяют любовью. Ссылают на задворки.
Я приказал себе извлечь из этого максимум пользы, использовать это время, чтобы сохранить то умиротворение, что я обрел на полюсе. Мой жесткий диск был очищен.
Увы, моя семья в тот момент была заражена какой-то очень страшной вредоносной программой. В значительной степени это было связано с Дворцовым циркуляром, ежегодным отчетом об «официальных мероприятиях», совершенных каждым членом королевской семьи в предыдущем календарном году. Зловещий документ. В конце года, когда все цифры будут подсчитаны, в прессе будут проведены сравнения. Ах, этот был занят больше, чем тот. Ах, этот - ленивое дерьмо.
Дворцовый циркуляр был очень старым документом, но именно в последнее время он превратился в инструмент казни. Это не породило чувства соперничества, которое было в моей семье, а усилило его, дало оружие этому соперничеству.
Хотя никто из нас никогда не говорил о Дворцовом циркуляре прямо и не упоминал его, этот документ только создавал больше напряжения в семье, и это напряжение незримо нарастало по мере приближения последнего дня календарного года. Некоторые члены семьи становились просто одержимы, лихорадочно стремясь к тому, чтобы каждый год в Циркуляре регистрировалось как можно больше официальных мероприятий, несмотря ни на что, и им это удалось в значительной степени благодаря тому, что они включали в список то, что, строго говоря, не было мероприятиями, а просто какими-то общественными активностями – это просто контакты, взаимодействия, то, что мы с Вилли даже не мечтали бы включать в наши списки. Именно поэтому Дворцовый циркуляр был просто насмешкой. Он был субъективен. Девять частных посещений ветеранов с целью помощи их психическому здоровью? Ноль баллов. Полет на вертолете, чтобы перерезать ленточку на конной ферме? Победитель!
Но главная причина, по которой Судебный циркуляр был шуткой, жульничеством, заключалась в том, что никто из нас не решал самостоятельно, сколько работы нужно выполнить. Бабушка или папа решали, сколько поддержки (денег) они выделят на нашу работу. Деньги определяли все. В случае со мной и Вилли решение принимал исключительно папа. Только он контролировал наши средства; мы могли делать только то, что могли сделать с теми ресурсами и бюджетом, которые были им выделены. Публично пороть нас за то, что папа позволил нам сделать, — это было в высшей степени несправедливо. Подстроено. Может быть, стресс, связанный со всеми этими вещами, возник из-за всеобъемлющего стресса, связанного с самой монархией. Семья чувствовала толчки глобальных перемен, слышала вопли критиков, которые говорили, что монархия устарела, что она затратна. Семья терпела, даже склонялась к чепухе вроде Дворцового циркуляра, по той же причине, по которой она мирилась с теми опустошениями и набегами прессы — страх. Страх перед обществом. Страх перед будущим. Страх того дня, когда нация скажет: хорошо, закрываем эту лавочку.
Итак, к тому времени, когда наступил канун Рождества 2013 года, я был вполне доволен своим коридорчиком, своей комнатушкой, просматривая фотографии Южного полюса на своем iPad.
Я посмотрел на маленькую пробирку. Самый чистый в мире воздух. Я вытащил пробку и втянул в себя все одним вдохом.
О как.
Я переехал из барсучьей норы в Ноттингем-коттедж, также известный как Нотт-Котт. Вилли и Кейт жили там ранее, но они его переросли. Переехав в старый дом принцессы Маргарет, находящийся прямо через дорогу, они передали мне свои ключи.
Было приятно вырваться из барсучьей норы. Но еще лучше было поселиться прямо напротив Вилли и Кейт. Я все время с нетерпением ждал момента, когда смогу зайти.
- Смотри! Это дядя Гарри!
- Привет! Просто решил зайти.
С бутылкой вина и охапкой детских подарков. Падаю на пол и играю с маленьким Джорджем.
- Ты останешься на ужин, Гарольд?
- С удовольствием!
Но ничего это не случилось. Они жили на расстоянии половины футбольного поля, сразу за каменным двором, так близко, что я мог видеть, как их няня все время проезжала мимо с коляской, и я мог слышать звуки от их ремонта.
Я предполагал, что они вот-вот позовут меня. В любой день. Но день за днем этого не происходило. Я понял, подумал я. Они заняты! Строят свою семью Или, может быть… они не хотят третьего лишнего? Может быть, если я женюсь, все будет по-другому? Они оба много раз подчеркнуто упоминали, как им нравится Крессида.
Было приятно вырваться из барсучьей норы. Но еще лучше было поселиться прямо напротив Вилли и Кейт. Я все время с нетерпением ждал момента, когда смогу зайти.
- Смотри! Это дядя Гарри!
- Привет! Просто решил зайти.
С бутылкой вина и охапкой детских подарков. Падаю на пол и играю с маленьким Джорджем.
- Ты останешься на ужин, Гарольд?
- С удовольствием!
Но ничего это не случилось. Они жили на расстоянии половины футбольного поля, сразу за каменным двором, так близко, что я мог видеть, как их няня все время проезжала мимо с коляской, и я мог слышать звуки от их ремонта.
Я предполагал, что они вот-вот позовут меня. В любой день. Но день за днем этого не происходило. Я понял, подумал я. Они заняты! Строят свою семью Или, может быть… они не хотят третьего лишнего? Может быть, если я женюсь, все будет по-другому? Они оба много раз подчеркнуто упоминали, как им нравится Крессида.
Март 2014. Концерт на Wembley Arena. Когда я вышел на сцену, у меня случился самый типичный приступ паники. Я направился в центр сцены, сжал кулаки, выплюнул из себя речь. Передо мной было четырнадцать тысяч молодых лиц, собравшихся на We Day (вот тут об этом мероприятии: We Day - Wikipedia, это благотворительные мероприятия для молодежи). Может быть, я бы меньше нервничал, если бы больше сосредоточился на них, на этих лицах, но для меня это был не МЫ-день, а Я-День.
Я думал о том, как в последний раз выступал с речью под этой крышей. Десятая годовщина смерти мамы. Я тогда тоже нервничал. Но не так. Я поспешил убраться со сцены. Стирая пот с лица, и, пошатываясь, я поднялся на свое место рядом с Кресс.
Она увидела меня и побледнела.
-Ты в порядке?
- Да, да.
Но она все поняла. Мы наблюдали за другими выступающими. То есть она смотрела, а я пытался отдышаться. На следующее утро наше фото было во всех газетах и в сети. Кто-то подсказал королевским корреспондентам, где мы сидим, и, наконец, нас вывели на чистую воду. После почти двух лет тайных свиданий выяснилось, что мы пара. Странно, сказали мы, что это стало такой большой новостью. Нас уже фотографировали вместе, когда мы катались на лыжах в Вербье. Но эти фотографии попали в прессу уже под другим соусом, может быть, потому, что она впервые присоединилась ко мне на королевском мероприятии.
В результате мы перестали скрываться, и это было плюсом. Несколько дней спустя мы поехали в Твикенхэм, посмотрели, как Англия играет с Уэльсом, были сфотографированы папарацци и даже не удосужились поговорить об этом.
Вскоре после этого мы уехали на лыжный отдых с друзьями в Казахстан, нас снова фотографировали, а мы даже не знали об этом. Мы были слишком рассеяны. Катание на лыжах было для нас таким священным, таким символичным, особенно после нашего предыдущего лыжного отпуска в Швейцарии, когда Кресс чудесным образом открыла мне глаза.
Это случилось однажды поздно ночью, после долгого дня на склонах и веселого времяпрепровождения на апре-ски. Мы вернулись в шале моей кузины, где остановились, и Кресс умывалась, чистила зубы, а я сидел на краю ванны. Мы болтали, ничего особенного, насколько я помню, но вдруг она спросила о моей матери. Уникально. Моя девушка спрашивает о моей матери. Но смысл был в том, как именно она задала вопрос.
Ее тон был как раз правильным сочетанием любопытства и сострадания. То, как она отреагировала на мой ответ, тоже было правильным. Удивление, обеспокоенность, ни капли осуждения. Возможно, сыграли роль и другие факторы. Алхимия физической усталости и швейцарского гостеприимства. Свежий воздух и алкоголь. Может быть, это было из-за тихо падающего за окнами снега или это была кульминация семнадцатилетней подавленной печали.
Может быть, это была зрелость. Какой бы ни была причина или сочетание причин, я прямо ответил ей, а затем разрыдался. Я помню, как подумал: «О, я плачу». И говорю ей:
- Я первый раз…
Крессида наклонилась ко мне:
- Что ты имеешь в виду… в первый раз? Это первый раз, когда я могу плакать по своей маме после похорон
Вытерев глаза, я поблагодарил ее.
Она была первым человеком, который помог мне преодолеть этот барьер, помог мне высвободить слезы. Это стало катарсисом, ускорило наше сближение и добавило элемент, редкий в прошлых отношениях: огромную благодарность.
Я был в долгу перед Кресс, и именно поэтому, когда мы вернулись домой из Казахстана, я чувствовал себя таким несчастным, потому что в какой-то момент во время этой лыжной поездки я понял, что мы не подходим друг другу. Я просто знал это. Кресс, я думаю, тоже знала. Была огромная привязанность, глубокая и неизменная верность, но не вечная любовь.
Она всегда ясно говорила о том, что не хочет брать на себя стрессы королевской семьи, и я никогда не был уверен, что хочу попросить ее об этом, и этот непреложный факт, хотя и скрывавшийся некоторое время на заднем плане, стал неоспоримым на этих казахских склонах.
Внезапно все стало ясно. Ничего не выйдет. Как странно, подумал я. Каждый раз, когда мы катаемся на лыжах… откровение.
На следующий день после того, как мы вернулись домой из Казахстана, я позвонил приятелю, который также был близок с Кресс. Я рассказал ему о своих чувствах и попросил совета. Недолго думая, приятель сказал, что если ставить точку, то ставить ее нужно быстро.
Поэтому я поехал прямиком к Кресс. Она гостила у подруги. Ее спальня находилась на первом этаже, окна выходили на улицу. Я слышал, как мимо проезжают машины и проходят люди, аккуратно присел на кровать и поделился с ней своими мыслями. Она кивнула. Казалось, ничто из сказанного ее не удивило. Эти вещи были и у нее на уме.
- Я так многому научился у тебя, Кресс.
Она кивнула. Она смотрела в пол, по ее щекам текли слезы. Черт, подумал я. Она помогла мне заплакать. А теперь я оставляю ее в слезах.
Я думал о том, как в последний раз выступал с речью под этой крышей. Десятая годовщина смерти мамы. Я тогда тоже нервничал. Но не так. Я поспешил убраться со сцены. Стирая пот с лица, и, пошатываясь, я поднялся на свое место рядом с Кресс.
Она увидела меня и побледнела.
-Ты в порядке?
- Да, да.
Но она все поняла. Мы наблюдали за другими выступающими. То есть она смотрела, а я пытался отдышаться. На следующее утро наше фото было во всех газетах и в сети. Кто-то подсказал королевским корреспондентам, где мы сидим, и, наконец, нас вывели на чистую воду. После почти двух лет тайных свиданий выяснилось, что мы пара. Странно, сказали мы, что это стало такой большой новостью. Нас уже фотографировали вместе, когда мы катались на лыжах в Вербье. Но эти фотографии попали в прессу уже под другим соусом, может быть, потому, что она впервые присоединилась ко мне на королевском мероприятии.
В результате мы перестали скрываться, и это было плюсом. Несколько дней спустя мы поехали в Твикенхэм, посмотрели, как Англия играет с Уэльсом, были сфотографированы папарацци и даже не удосужились поговорить об этом.
Вскоре после этого мы уехали на лыжный отдых с друзьями в Казахстан, нас снова фотографировали, а мы даже не знали об этом. Мы были слишком рассеяны. Катание на лыжах было для нас таким священным, таким символичным, особенно после нашего предыдущего лыжного отпуска в Швейцарии, когда Кресс чудесным образом открыла мне глаза.
Это случилось однажды поздно ночью, после долгого дня на склонах и веселого времяпрепровождения на апре-ски. Мы вернулись в шале моей кузины, где остановились, и Кресс умывалась, чистила зубы, а я сидел на краю ванны. Мы болтали, ничего особенного, насколько я помню, но вдруг она спросила о моей матери. Уникально. Моя девушка спрашивает о моей матери. Но смысл был в том, как именно она задала вопрос.
Ее тон был как раз правильным сочетанием любопытства и сострадания. То, как она отреагировала на мой ответ, тоже было правильным. Удивление, обеспокоенность, ни капли осуждения. Возможно, сыграли роль и другие факторы. Алхимия физической усталости и швейцарского гостеприимства. Свежий воздух и алкоголь. Может быть, это было из-за тихо падающего за окнами снега или это была кульминация семнадцатилетней подавленной печали.
Может быть, это была зрелость. Какой бы ни была причина или сочетание причин, я прямо ответил ей, а затем разрыдался. Я помню, как подумал: «О, я плачу». И говорю ей:
- Я первый раз…
Крессида наклонилась ко мне:
- Что ты имеешь в виду… в первый раз? Это первый раз, когда я могу плакать по своей маме после похорон
Вытерев глаза, я поблагодарил ее.
Она была первым человеком, который помог мне преодолеть этот барьер, помог мне высвободить слезы. Это стало катарсисом, ускорило наше сближение и добавило элемент, редкий в прошлых отношениях: огромную благодарность.
Я был в долгу перед Кресс, и именно поэтому, когда мы вернулись домой из Казахстана, я чувствовал себя таким несчастным, потому что в какой-то момент во время этой лыжной поездки я понял, что мы не подходим друг другу. Я просто знал это. Кресс, я думаю, тоже знала. Была огромная привязанность, глубокая и неизменная верность, но не вечная любовь.
Она всегда ясно говорила о том, что не хочет брать на себя стрессы королевской семьи, и я никогда не был уверен, что хочу попросить ее об этом, и этот непреложный факт, хотя и скрывавшийся некоторое время на заднем плане, стал неоспоримым на этих казахских склонах.
Внезапно все стало ясно. Ничего не выйдет. Как странно, подумал я. Каждый раз, когда мы катаемся на лыжах… откровение.
На следующий день после того, как мы вернулись домой из Казахстана, я позвонил приятелю, который также был близок с Кресс. Я рассказал ему о своих чувствах и попросил совета. Недолго думая, приятель сказал, что если ставить точку, то ставить ее нужно быстро.
Поэтому я поехал прямиком к Кресс. Она гостила у подруги. Ее спальня находилась на первом этаже, окна выходили на улицу. Я слышал, как мимо проезжают машины и проходят люди, аккуратно присел на кровать и поделился с ней своими мыслями. Она кивнула. Казалось, ничто из сказанного ее не удивило. Эти вещи были и у нее на уме.
- Я так многому научился у тебя, Кресс.
Она кивнула. Она смотрела в пол, по ее щекам текли слезы. Черт, подумал я. Она помогла мне заплакать. А теперь я оставляю ее в слезах.
Мой приятель Гай собрался жениться. Я был не совсем в настроении идти на чью-то свадьбу. Но это был Гай. Отличный парень. Давний друг Вилли и мой друг тоже. Я любил его. И был ему обязан. Пресса не раз втягивала его в грязные истории, связанные с моим именем.
Свадьба была в Америке, на Глубоком Юге. Мое прибытие туда вызвало поток разговоров о… о чем же еще? Вегас! Я подумал: после стольких лет? Действительно? Моя голая задница настолько запоминающаяся? Так и быть, сказал я себе. Пусть болтают о Вегасе, а я сосредоточусь на Важном Дне Гая.
По пути на мальчишник Гая наша группа остановилась в Майами. Мы отлично поужинали, посетили несколько клубов, танцевали почти всю ночь. Поднимали тосты за Гая.
На следующий день мы все полетели в Теннесси. Я помню, что несмотря на плотный график свадебных мероприятий, я нашел время, чтобы совершить поездку по Грейсленду, бывшему имению Элвиса Пресли. (На самом деле, изначально он купил его для своей матери.) Все твердили:
- О, так вот где жил Король!
- Кто?
- Король. Элвис Пресли.
- Ааа, Король. Верно.
Кто-то называл дом замком, кто-то дворцом, кто-то особняком, а мне он напомнил барсучье логово.
Мрачное, вызывающее приступ клаустрофобии. Я ходил и говорил: «Говорите, здесь жил король?»
Действительно? Я стоял в крошечной комнате c кричащей мебелью и ворсистым ковром и думал: «Должно быть, дизайнер интерьеров у этого корoля был под кислотой».
В честь Элвиса все участники свадебной вечеринки надели синие замшевые туфли (одна из самых известных песен Элвиса - Elvis Presley - Blue Suede Shoes ('68 Comeback Special) - YouTube).
На приеме эти туфли то и дело взлетали в воздух, британская молодежь была пьяна, танцевала и радостно невпопад пела.
Это было разнузданно, нелепо, а Гай выглядел счастливее, чем я когда-либо его видел. Он всегда был нашим помощником, но не сейчас. Он и его невеста были звездами этого шоу, центром внимания, и мой старый приятель справедливо наслаждался этим.
Я был так рад видеть его таким счастливым, хотя время от времени, когда люди разбивались на пары, когда влюбленные ворковали по углам или покачивались в танце под песни Бейонсе и Адель, я подходил к бару и думал: когда же придет мой черед?
Черед единственного человека, который хочет этого больше всего на свете – жениться, создать семью – и этого никогда не произойдет.
Я подумал с большим раздражением: это просто несправедливо со стороны Вселенной
Свадьба была в Америке, на Глубоком Юге. Мое прибытие туда вызвало поток разговоров о… о чем же еще? Вегас! Я подумал: после стольких лет? Действительно? Моя голая задница настолько запоминающаяся? Так и быть, сказал я себе. Пусть болтают о Вегасе, а я сосредоточусь на Важном Дне Гая.
По пути на мальчишник Гая наша группа остановилась в Майами. Мы отлично поужинали, посетили несколько клубов, танцевали почти всю ночь. Поднимали тосты за Гая.
На следующий день мы все полетели в Теннесси. Я помню, что несмотря на плотный график свадебных мероприятий, я нашел время, чтобы совершить поездку по Грейсленду, бывшему имению Элвиса Пресли. (На самом деле, изначально он купил его для своей матери.) Все твердили:
- О, так вот где жил Король!
- Кто?
- Король. Элвис Пресли.
- Ааа, Король. Верно.
Кто-то называл дом замком, кто-то дворцом, кто-то особняком, а мне он напомнил барсучье логово.
Мрачное, вызывающее приступ клаустрофобии. Я ходил и говорил: «Говорите, здесь жил король?»
Действительно? Я стоял в крошечной комнате c кричащей мебелью и ворсистым ковром и думал: «Должно быть, дизайнер интерьеров у этого корoля был под кислотой».
В честь Элвиса все участники свадебной вечеринки надели синие замшевые туфли (одна из самых известных песен Элвиса - Elvis Presley - Blue Suede Shoes ('68 Comeback Special) - YouTube).
На приеме эти туфли то и дело взлетали в воздух, британская молодежь была пьяна, танцевала и радостно невпопад пела.
Это было разнузданно, нелепо, а Гай выглядел счастливее, чем я когда-либо его видел. Он всегда был нашим помощником, но не сейчас. Он и его невеста были звездами этого шоу, центром внимания, и мой старый приятель справедливо наслаждался этим.
Я был так рад видеть его таким счастливым, хотя время от времени, когда люди разбивались на пары, когда влюбленные ворковали по углам или покачивались в танце под песни Бейонсе и Адель, я подходил к бару и думал: когда же придет мой черед?
Черед единственного человека, который хочет этого больше всего на свете – жениться, создать семью – и этого никогда не произойдет.
Я подумал с большим раздражением: это просто несправедливо со стороны Вселенной
Но Вселенная только разогревалась. Вскоре после того, как я вернулся в Великобританию, главная злодейка в скандале со взломом телефонов, Рехаббер Кукс, была оправдана в суде.
Июнь 2014 г. Все говорили, что доказательства ее вины были убедительными. По мнению присяжных – нет, недостаточно убедительны.
Они поверили показаниям Рехаббер Курс, которые она дала в суде, даже несмотря на то, что ранее она просто плевала на доверие. Нет, она злоупотребляла доверием. Она относилась к доверию так же, как когда-то относилась к рыжему подростку из королевской семьи. И ее муж был таким же.
Было видео, на котором было записано, как он выбрасывал черные мусорные пакеты, полные компьютеров, флэшек и других личных вещей, включая свою порноколлекцию, в мусорный бак в гараже, всего за несколько часов до того, как полиция обыскала их дом. Но он поклялся, что все это было всего лишь глупым совпадением, так что… подтасовки улик не обнаружено, - заявляет система правосудия.
Продолжайте. Поступайте как прежде.
Я никогда не доверял тому, что читал в газетах, но теперь я действительно не мог поверить в то, что читал. Они отпустили эту женщину? И от общественности не последовало никакой реакции, негодования? Разве люди не понимали, что речь шла не только о конфиденциальности, общественной безопасности, - о чем-то большем, чем королевская семья?
Действительно, дело о взломе телефона впервые получило широкую огласку из-за бедной Милли Даулер, подростка, которую похитили и убили. Приспешники Рехаббер Кукс взломали телефон Милли после того, как она была объявлена пропавшей без вести — они надругались над чувствами ее родителей в момент их сильнейшей боли и дали им ложную надежду, что их маленькая девочка может быть жива, потому что ее сообщения прослушивались. Родители и не подозревали, что их слушает команда Рехаббер.
Если эти журналисты были настолько отвратительными, чтобы преследовать Доулеров в их самый темный час, а потом выйти сухими из воды, был ли кто-то в безопасности? Людям было плевать? Люди не возмущались. Им было все равно. Моя вера в систему сильно пошатнулась, когда эта женщина осталась безнаказанной.
Мне нужна была перезагрузка, обновление моей веры. Поэтому я отправился туда, куда всегда сбегал. Окаванго. Провести несколько восстановительных дней с Тидж и Майком. Это помогло. Но, вернувшись в Британию, я забаррикадировался в Нотт-Котте.
Июнь 2014 г. Все говорили, что доказательства ее вины были убедительными. По мнению присяжных – нет, недостаточно убедительны.
Они поверили показаниям Рехаббер Курс, которые она дала в суде, даже несмотря на то, что ранее она просто плевала на доверие. Нет, она злоупотребляла доверием. Она относилась к доверию так же, как когда-то относилась к рыжему подростку из королевской семьи. И ее муж был таким же.
Было видео, на котором было записано, как он выбрасывал черные мусорные пакеты, полные компьютеров, флэшек и других личных вещей, включая свою порноколлекцию, в мусорный бак в гараже, всего за несколько часов до того, как полиция обыскала их дом. Но он поклялся, что все это было всего лишь глупым совпадением, так что… подтасовки улик не обнаружено, - заявляет система правосудия.
Продолжайте. Поступайте как прежде.
Я никогда не доверял тому, что читал в газетах, но теперь я действительно не мог поверить в то, что читал. Они отпустили эту женщину? И от общественности не последовало никакой реакции, негодования? Разве люди не понимали, что речь шла не только о конфиденциальности, общественной безопасности, - о чем-то большем, чем королевская семья?
Действительно, дело о взломе телефона впервые получило широкую огласку из-за бедной Милли Даулер, подростка, которую похитили и убили. Приспешники Рехаббер Кукс взломали телефон Милли после того, как она была объявлена пропавшей без вести — они надругались над чувствами ее родителей в момент их сильнейшей боли и дали им ложную надежду, что их маленькая девочка может быть жива, потому что ее сообщения прослушивались. Родители и не подозревали, что их слушает команда Рехаббер.
Если эти журналисты были настолько отвратительными, чтобы преследовать Доулеров в их самый темный час, а потом выйти сухими из воды, был ли кто-то в безопасности? Людям было плевать? Люди не возмущались. Им было все равно. Моя вера в систему сильно пошатнулась, когда эта женщина осталась безнаказанной.
Мне нужна была перезагрузка, обновление моей веры. Поэтому я отправился туда, куда всегда сбегал. Окаванго. Провести несколько восстановительных дней с Тидж и Майком. Это помогло. Но, вернувшись в Британию, я забаррикадировался в Нотт-Котте.
Я редко выходил из дома. Может, на званый обед время от времени.
Или приходил на странные домашние вечеринки. Иногда я заходил в клубы и через некоторое время покидал их. На выходе всегда была одна и та же сцена. Папарацци здесь, папарацци там, папарацци везде. День сурка.
Сомнительное удовольствие от ночной прогулки никогда не стоило дальнейших страданий.
Но потом я думал: как же я встречу кого-то, если буду сидеть дома?
Так что я пробовал и пробовал. И каждый раз – День сурка.
Однажды ночью, выходя из клуба, я увидел двух мужчин, выбегающих из-за угла. Они направлялись прямо ко мне, и один из них держал руку на бедре. Кто-то крикнул:
- Пистолет!
Я подумал: «Ну все, у нас была отличная жизнь». Билли Скала прыгнул вперед, схватившись за пистолет, и чуть не застрелил их. Но это были просто Труляля Тупой и Траляля Еще Тупее. У них не было оружия, и я не знаю, зачем один из них потянулся к бедру.
Билли схватил его и заорал ему в лицо:
- Сколько раз мы должны тебе говорить? Ты же убьешь кого-то!
Им было все равно. Им было все равно
Или приходил на странные домашние вечеринки. Иногда я заходил в клубы и через некоторое время покидал их. На выходе всегда была одна и та же сцена. Папарацци здесь, папарацци там, папарацци везде. День сурка.
Сомнительное удовольствие от ночной прогулки никогда не стоило дальнейших страданий.
Но потом я думал: как же я встречу кого-то, если буду сидеть дома?
Так что я пробовал и пробовал. И каждый раз – День сурка.
Однажды ночью, выходя из клуба, я увидел двух мужчин, выбегающих из-за угла. Они направлялись прямо ко мне, и один из них держал руку на бедре. Кто-то крикнул:
- Пистолет!
Я подумал: «Ну все, у нас была отличная жизнь». Билли Скала прыгнул вперед, схватившись за пистолет, и чуть не застрелил их. Но это были просто Труляля Тупой и Траляля Еще Тупее. У них не было оружия, и я не знаю, зачем один из них потянулся к бедру.
Билли схватил его и заорал ему в лицо:
- Сколько раз мы должны тебе говорить? Ты же убьешь кого-то!
Им было все равно. Им было все равно
Лондонский Тауэр. С Вилли и Кейт.
Август 2014 г. Причиной нашего визита стала художественная инсталляция. По пересохшему рву были разбросаны десятки тысяч ярко-красных керамических маков. В итоге планировалось разложить там 888 246 таких маков, по одному на каждого солдата Содружества, погибшего в Великой войне
Столетие начала войны отмечалось по всей Европе. Помимо необычайной красоты, художественная инсталляция представляла собой еще один способ визуализации военной бойни — по сути, визуализации самой смерти. Я был поражен. Все эти жизни. Все эти семьи. Не помогал и тот факт, что этот визит в Тауэр также был за три недели до годовщины смерти мамы, или тот факт, что я всегда ассоциировал ее с Великой войной, потому что мамин день рождения, 1 июля, начало битвы на Сомме, был самым кровопролитным днем той войны, самым кровопролитный днем в истории британской армии.
На полях Фландрии колышутся маки (Харий не первый раз упоминает об этом стихотворении, подробнее о нем можно прочитать на вики: На полях Фландрии — Википедия (wikipedia.org))
Все эти мысли крутились в моем сердце и разуме и устремлялись за пределы Тауэра, когда кто-то подошел ко мне, вручил мне мак и попросить возложить его. (Художники, стоявшие за инсталляцией, хотели, чтобы каждый мак был помещен туда живым человеком; к настоящему моменту за дело взялись тысячи добровольцев.) Вилли и Кейт также вручили маки и попросили возложить их в любом месте по своему выбору. Когда мы закончили, мы втроем отступили назад, погрузившись в свои личные мысли. Кажется, именно тогда появился констебль Тауэра, поприветствовал нас, рассказал нам о маке, о том, как он стал британским символом войны. «Это единственное, что расцвело на тех пропитанных кровью полях сражений», — сказал констебль, который был не кем иным, как… генералом Даннаттом. Человеком, который отправил меня обратно на войну. Действительно, все сходилось. Он спросил, не хотим ли мы пройтись по Тауэру. Конечно, сказали мы. Мы ходили вверх и вниз по крутым лестницам Тауэра, заглядывали в темные углы и вскоре очутились перед ящиком из толстого стекла. Внутри были ослепительные драгоценности, включая… Корону.
Офигеть! Корона. Та, что была надета на голову бабушки в 1953 году во время коронации.
На мгновение я подумал, что это та же самая корона, которая была возложена на гроб Ган Ган, когда его провозили по улицам.
Да, эта корона выглядела так же, но кто-то указал на несколько ключевых отличий. О да. Итак, это была корона бабушки, и только ее, и теперь я вспомнил, как она рассказывала мне, какой невероятно тяжелой она показалась ей, когда корону впервые возложили на бабушкину голову.
Корона выглядела тяжелой. И это было волшебное зрелище.
Чем больше мы смотрели, тем ярче она становилась — возможно ли это? И свечение было, по-видимому, внутренним. Драгоценности выполняли свою роль, но корона, казалось, обладала каким-то внутренним источником энергии, чем-то большим, чем сумма ее частей, ее украшенный драгоценностями обруч, ее золотые геральдические лилии, ее перекрещивающиеся арки и сверкающий крест. И, конечно же, горностаевая основа.
Сто процентов, у призрака, летающего по Тауэру по ночам, могло бы быть такое же свечение.
Я медленно, оценивающе провел глазами снизу вверх. Корона была чудом, трансцендентным и вызывающим воспоминания произведением искусства, мало чем отличающимся от маков, но все, о чем я мог думать в тот момент, было то, как трагично, что она остается запертой в этом замке.
Еще одна пленница.
Кажется, она просто простаивает без пользы, - сказал я Вилли и Кейт, на что, насколько я помню, они ничего не ответили. Может быть, они смотрели на полоску горностая, вспоминая мою речь на их свадьбе. Возможно, нет
Август 2014 г. Причиной нашего визита стала художественная инсталляция. По пересохшему рву были разбросаны десятки тысяч ярко-красных керамических маков. В итоге планировалось разложить там 888 246 таких маков, по одному на каждого солдата Содружества, погибшего в Великой войне
Столетие начала войны отмечалось по всей Европе. Помимо необычайной красоты, художественная инсталляция представляла собой еще один способ визуализации военной бойни — по сути, визуализации самой смерти. Я был поражен. Все эти жизни. Все эти семьи. Не помогал и тот факт, что этот визит в Тауэр также был за три недели до годовщины смерти мамы, или тот факт, что я всегда ассоциировал ее с Великой войной, потому что мамин день рождения, 1 июля, начало битвы на Сомме, был самым кровопролитным днем той войны, самым кровопролитный днем в истории британской армии.
На полях Фландрии колышутся маки (Харий не первый раз упоминает об этом стихотворении, подробнее о нем можно прочитать на вики: На полях Фландрии — Википедия (wikipedia.org))
Все эти мысли крутились в моем сердце и разуме и устремлялись за пределы Тауэра, когда кто-то подошел ко мне, вручил мне мак и попросить возложить его. (Художники, стоявшие за инсталляцией, хотели, чтобы каждый мак был помещен туда живым человеком; к настоящему моменту за дело взялись тысячи добровольцев.) Вилли и Кейт также вручили маки и попросили возложить их в любом месте по своему выбору. Когда мы закончили, мы втроем отступили назад, погрузившись в свои личные мысли. Кажется, именно тогда появился констебль Тауэра, поприветствовал нас, рассказал нам о маке, о том, как он стал британским символом войны. «Это единственное, что расцвело на тех пропитанных кровью полях сражений», — сказал констебль, который был не кем иным, как… генералом Даннаттом. Человеком, который отправил меня обратно на войну. Действительно, все сходилось. Он спросил, не хотим ли мы пройтись по Тауэру. Конечно, сказали мы. Мы ходили вверх и вниз по крутым лестницам Тауэра, заглядывали в темные углы и вскоре очутились перед ящиком из толстого стекла. Внутри были ослепительные драгоценности, включая… Корону.
Офигеть! Корона. Та, что была надета на голову бабушки в 1953 году во время коронации.
На мгновение я подумал, что это та же самая корона, которая была возложена на гроб Ган Ган, когда его провозили по улицам.
Да, эта корона выглядела так же, но кто-то указал на несколько ключевых отличий. О да. Итак, это была корона бабушки, и только ее, и теперь я вспомнил, как она рассказывала мне, какой невероятно тяжелой она показалась ей, когда корону впервые возложили на бабушкину голову.
Корона выглядела тяжелой. И это было волшебное зрелище.
Чем больше мы смотрели, тем ярче она становилась — возможно ли это? И свечение было, по-видимому, внутренним. Драгоценности выполняли свою роль, но корона, казалось, обладала каким-то внутренним источником энергии, чем-то большим, чем сумма ее частей, ее украшенный драгоценностями обруч, ее золотые геральдические лилии, ее перекрещивающиеся арки и сверкающий крест. И, конечно же, горностаевая основа.
Сто процентов, у призрака, летающего по Тауэру по ночам, могло бы быть такое же свечение.
Я медленно, оценивающе провел глазами снизу вверх. Корона была чудом, трансцендентным и вызывающим воспоминания произведением искусства, мало чем отличающимся от маков, но все, о чем я мог думать в тот момент, было то, как трагично, что она остается запертой в этом замке.
Еще одна пленница.
Кажется, она просто простаивает без пользы, - сказал я Вилли и Кейт, на что, насколько я помню, они ничего не ответили. Может быть, они смотрели на полоску горностая, вспоминая мою речь на их свадьбе. Возможно, нет
Несколько недель спустя, после более чем года обсуждений и планирования, размышлений и переживаний, семь тысяч болельщиков собрались в Олимпийском парке королевы Елизаветы на церемонию открытия. Это было рождение Invictus Games.
Было решено, что название «Международные игры воинов» — это скороговорка, труднопроизносимая фраза. Затем один умный представитель Королевской морской пехоты придумал кое-что гораздо лучшее.
Как только он предложил это название, мы хором сказали:
- Разумеется! В честь стихотворения стихотворения Уильяма Эрнеста Хенли!
Это стихотворение знал каждый британец. Многие знали первую строчку наизусть:
- Из тьмы кромешной…
А какой школьник или школьница хоть раз не встречались с этими звучными заключительными строками?
Я - властелин своей судьбы,
Я капитан моей души.
Тут переводчик делает отступление, чтобы пояснить, что за стихотворение.
Это Invictus (Непобежденный по-латински). Здесь статья вики об этом замечательном творении (действительно, при прочтении на коже появляются мурашки - Invictus (стихотворение) — Википедия (wikipedia.org))
Есть разные переводы. Мне понравился вот этот:
Из под покрова тьмы ночной,
Из черной ямы страшных мук,
Благодарю я всех богов
За мой непокорённый дух.
И я, попав в тиски беды,
Не дрогнул и не застонал.
И под ударами судьбы
Я ранен был, но не упал.
Тропа лежит средь зла и слёз,
Дальнейший путь не ясен пусть,
Но всё же трудности и бед
Я, как и прежде, не боюсь.
Не важно, что врата узки,
Меня опасность не страшит
Я — властелин своей судьбы.
Я — капитан свой души.
Другие переводы вы можете прочитать вот тут Invictus, Непокорённый, Уильям Эрнест Хенли — Стихочудовище (poetry.monster)
Таким образом, каждая глава Харрикова высера является строкой из стихотворения У.Э. Хенли.)))
За несколько минут до своего выступления на церемонии открытия я стоял за кулисами, держа в заметно трясущихся руках карточки с заметками. Трибуна выглядела словно эшафот.
Я перечитывал свои карточки снова и снова, в то время как девять Красных Стрел пролетели мимо, выпустив дым красного, белого и синего цветов. Затем Идрис Эльба прочитал «Непокоренного», вероятно, так хорошо, как никто другой, а потом Мишель Обама по спутниковой связи произнесла короткую речь о значении этих игр. Наконец она представила меня.
Долгий проход. Через лабиринт красной ковровой дорожки. Мои щеки были в тон этой дорожке. Моя улыбка застыла на лице, реакция «бей или беги» проявилась в полной мере. Я ругал себя про себя за то, что был таким.
Эти игры прославляли мужчин и женщин, которые потеряли конечности, но довели свое тело до предела и даже больше, а здесь я сходил с ума из-за небольшой речи. Но это была не моя вина. К этому моменту тревога контролировала мое тело, мою жизнь. И эта речь, которая, как мне казалось, так много значила для многих, не могла не усугубить мое состояние. К тому же продюсер сказал мне, когда я выходил на сцену, что мы отстаем от графика. А, отлично, есть еще одна проблема, которую надо иметь в виду. Спасибо.
Подойдя к трибуне, которую я лично и тщательно установил, я отругал себя за то, что с нее было прекрасно видно всех участников. Все эти доверяющие мне, сияющие, ожидающие лица рассчитывали на меня. Я заставил себя отвернуться, уставиться в никуда. Торопясь, поглядывая на часы, я проблеял:
Для некоторых из тех, кто примет участие, это станет ступенькой в большой спорт. Но для других это будет означать конец главы их выздоровления и начало новой.
(вот видео этой речи. Смотрю на Чарльза, Камиллу и Уилла, мне кажется, они гордятся рыжим падловнуком Prince Harry's speech at the opening ceremony of the Invictus Games - YouTube)
Я закончил речь и сел на свое место рядом с папой, который положил руку мне на плечо.
- Молодец, милый мальчик!
Он был добр. Он знал, что я ускорился с речью. На этот раз я был рад не услышать от него голой правды.
С точки зрения цифр Invictus был хитом. Два миллиона человек смотрели игры по телевизору, тысячи заполняли арены на каждое мероприятие.
Среди самых ярких моментов особенным для меня был финал по регби на инвалидных колясках, Британия против Америки, тысячи болельщиков болели за Британию на Коппер-Бокс Арене.
Куда бы я ни пошел на той неделе, люди подходили ко мне, пожимали мне руку, рассказывали мне свои истории. Дети, родители, бабушки и дедушки всегда со слезами на глазах говорили мне, что эти игры вернули то, что они боялись навсегда потерять: истинный дух сына, дочери, брата, сестры, мамы, папы.
Одна женщина похлопала меня по плечу и сказала, что я воскресил улыбку ее мужа.
- О, эта улыбка, сказала она. - Я не видела ее с тех пор, как он получил травму.
Я знал, что Invictus принесет пользу миру, я всегда это знал, но меня просто с головой захлестнула эта волна признательности и благодарности. И радости.
Потом пришли электронные письма. Тысячи, одно трогательнее другого.
В течение 5 лет я жил с переломом спины, но после наблюдения за этими храбрыми мужчинами и женщинами я сегодня встал с дивана и готов начать все заново.
Я страдаю депрессией с тех пор, как вернулся из Афганистана, но эта демонстрация человеческого мужества и стойкости заставила меня увидеть…
На церемонии закрытия, через несколько мгновений после того, как я представил Дейва Грола и Foo Fighters, ко мне подошли мужчина и женщина, рядом с ними была их маленькая дочь. На дочери была розовая толстовка с капюшоном и оранжевые наушники. Она посмотрела на меня: «Спасибо, что сделал моего папу… снова папой». Он выиграл золотую медаль.
- Только одна проблема, сказала она. Ей не было видно Foo Fighters. Эх, такого у нас быть не может! Я поднял ее на плечи, и мы вчетвером смотрели, танцевали, пели и праздновали жизнь. Это был мой тридцатый день рождения.
Было решено, что название «Международные игры воинов» — это скороговорка, труднопроизносимая фраза. Затем один умный представитель Королевской морской пехоты придумал кое-что гораздо лучшее.
Как только он предложил это название, мы хором сказали:
- Разумеется! В честь стихотворения стихотворения Уильяма Эрнеста Хенли!
Это стихотворение знал каждый британец. Многие знали первую строчку наизусть:
- Из тьмы кромешной…
А какой школьник или школьница хоть раз не встречались с этими звучными заключительными строками?
Я - властелин своей судьбы,
Я капитан моей души.
Тут переводчик делает отступление, чтобы пояснить, что за стихотворение.
Это Invictus (Непобежденный по-латински). Здесь статья вики об этом замечательном творении (действительно, при прочтении на коже появляются мурашки - Invictus (стихотворение) — Википедия (wikipedia.org))
Есть разные переводы. Мне понравился вот этот:
Из под покрова тьмы ночной,
Из черной ямы страшных мук,
Благодарю я всех богов
За мой непокорённый дух.
И я, попав в тиски беды,
Не дрогнул и не застонал.
И под ударами судьбы
Я ранен был, но не упал.
Тропа лежит средь зла и слёз,
Дальнейший путь не ясен пусть,
Но всё же трудности и бед
Я, как и прежде, не боюсь.
Не важно, что врата узки,
Меня опасность не страшит
Я — властелин своей судьбы.
Я — капитан свой души.
Другие переводы вы можете прочитать вот тут Invictus, Непокорённый, Уильям Эрнест Хенли — Стихочудовище (poetry.monster)
Таким образом, каждая глава Харрикова высера является строкой из стихотворения У.Э. Хенли.)))
За несколько минут до своего выступления на церемонии открытия я стоял за кулисами, держа в заметно трясущихся руках карточки с заметками. Трибуна выглядела словно эшафот.
Я перечитывал свои карточки снова и снова, в то время как девять Красных Стрел пролетели мимо, выпустив дым красного, белого и синего цветов. Затем Идрис Эльба прочитал «Непокоренного», вероятно, так хорошо, как никто другой, а потом Мишель Обама по спутниковой связи произнесла короткую речь о значении этих игр. Наконец она представила меня.
Долгий проход. Через лабиринт красной ковровой дорожки. Мои щеки были в тон этой дорожке. Моя улыбка застыла на лице, реакция «бей или беги» проявилась в полной мере. Я ругал себя про себя за то, что был таким.
Эти игры прославляли мужчин и женщин, которые потеряли конечности, но довели свое тело до предела и даже больше, а здесь я сходил с ума из-за небольшой речи. Но это была не моя вина. К этому моменту тревога контролировала мое тело, мою жизнь. И эта речь, которая, как мне казалось, так много значила для многих, не могла не усугубить мое состояние. К тому же продюсер сказал мне, когда я выходил на сцену, что мы отстаем от графика. А, отлично, есть еще одна проблема, которую надо иметь в виду. Спасибо.
Подойдя к трибуне, которую я лично и тщательно установил, я отругал себя за то, что с нее было прекрасно видно всех участников. Все эти доверяющие мне, сияющие, ожидающие лица рассчитывали на меня. Я заставил себя отвернуться, уставиться в никуда. Торопясь, поглядывая на часы, я проблеял:
Для некоторых из тех, кто примет участие, это станет ступенькой в большой спорт. Но для других это будет означать конец главы их выздоровления и начало новой.
(вот видео этой речи. Смотрю на Чарльза, Камиллу и Уилла, мне кажется, они гордятся рыжим падловнуком Prince Harry's speech at the opening ceremony of the Invictus Games - YouTube)
Я закончил речь и сел на свое место рядом с папой, который положил руку мне на плечо.
- Молодец, милый мальчик!
Он был добр. Он знал, что я ускорился с речью. На этот раз я был рад не услышать от него голой правды.
С точки зрения цифр Invictus был хитом. Два миллиона человек смотрели игры по телевизору, тысячи заполняли арены на каждое мероприятие.
Среди самых ярких моментов особенным для меня был финал по регби на инвалидных колясках, Британия против Америки, тысячи болельщиков болели за Британию на Коппер-Бокс Арене.
Куда бы я ни пошел на той неделе, люди подходили ко мне, пожимали мне руку, рассказывали мне свои истории. Дети, родители, бабушки и дедушки всегда со слезами на глазах говорили мне, что эти игры вернули то, что они боялись навсегда потерять: истинный дух сына, дочери, брата, сестры, мамы, папы.
Одна женщина похлопала меня по плечу и сказала, что я воскресил улыбку ее мужа.
- О, эта улыбка, сказала она. - Я не видела ее с тех пор, как он получил травму.
Я знал, что Invictus принесет пользу миру, я всегда это знал, но меня просто с головой захлестнула эта волна признательности и благодарности. И радости.
Потом пришли электронные письма. Тысячи, одно трогательнее другого.
В течение 5 лет я жил с переломом спины, но после наблюдения за этими храбрыми мужчинами и женщинами я сегодня встал с дивана и готов начать все заново.
Я страдаю депрессией с тех пор, как вернулся из Афганистана, но эта демонстрация человеческого мужества и стойкости заставила меня увидеть…
На церемонии закрытия, через несколько мгновений после того, как я представил Дейва Грола и Foo Fighters, ко мне подошли мужчина и женщина, рядом с ними была их маленькая дочь. На дочери была розовая толстовка с капюшоном и оранжевые наушники. Она посмотрела на меня: «Спасибо, что сделал моего папу… снова папой». Он выиграл золотую медаль.
- Только одна проблема, сказала она. Ей не было видно Foo Fighters. Эх, такого у нас быть не может! Я поднял ее на плечи, и мы вчетвером смотрели, танцевали, пели и праздновали жизнь. Это был мой тридцатый день рождения.
Вскоре после игр я сообщил дворцу, что покидаю армию. Эльф и я работали над публичным заявлением; и было трудно подобрать правильную формулировку, объяснить это общественности, может быть, потому что мне было трудно объяснить это самому себе.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это решение было трудно объяснить, потому что это вообще не было решением. Просто пришло время. Но время для чего, помимо ухода из армии? Отныне я стану тем, кем никогда еще не был: полноправным членом королевской семьи.
Как это произошло? Хотел ли я быть им? Из всех экзистенциальных кризисов жизни этот был полной сумятицей.
Кто вы, что вы из себя представляете, когда вы больше не можете быть тем, кем вы всегда были, кем вы учились быть?
И вот однажды мне показалось, что я увидел ответ.
Был морозный вторник, я проходил неподалеку от Лондонского Тауэра. Я был посреди улицы, когда вдруг он появился, подпрыгивая по дороге - юный Бен, солдат, с которым я прилетел из Афганистана в 2008 году, солдат, которого я посетил и подбадривал, когда он взбирался на стену. со своим новым ножным протезом. Через шесть лет после того полета, как и было обещано, он пробежал марафон. Не Лондонский марафон, что само по себе было бы чудом. Он бежал свой собственный марафон по маршруту, напоминающему очертаниями цветок мака. Он сам разработал этот маршрут, проложив его по лондонским улицам.
Преодолев ошеломляющую тридцать одну милю, он сделал полный круг, с целью сбора средств и повышения осведомленности – и частоты пульса.
- Я в шоке, сказал он, обнаружив меня там.
- Ты в шоке? – сказал я. – Не только ты.
Увидеть его там – все еще солдата, хотя уже и не солдата, - это и был ответом на тот вопрос, над которым я столько бился.
Вопрос: как перестать быть солдатом, если солдат — это все, чем ты когда-либо был или хотел быть?
Ответ: Никак. Даже когда вы перестаете быть солдатом, вам не обязательно переставать быть им. Никогда.
Оглядываясь назад, я понимаю, что это решение было трудно объяснить, потому что это вообще не было решением. Просто пришло время. Но время для чего, помимо ухода из армии? Отныне я стану тем, кем никогда еще не был: полноправным членом королевской семьи.
Как это произошло? Хотел ли я быть им? Из всех экзистенциальных кризисов жизни этот был полной сумятицей.
Кто вы, что вы из себя представляете, когда вы больше не можете быть тем, кем вы всегда были, кем вы учились быть?
И вот однажды мне показалось, что я увидел ответ.
Был морозный вторник, я проходил неподалеку от Лондонского Тауэра. Я был посреди улицы, когда вдруг он появился, подпрыгивая по дороге - юный Бен, солдат, с которым я прилетел из Афганистана в 2008 году, солдат, которого я посетил и подбадривал, когда он взбирался на стену. со своим новым ножным протезом. Через шесть лет после того полета, как и было обещано, он пробежал марафон. Не Лондонский марафон, что само по себе было бы чудом. Он бежал свой собственный марафон по маршруту, напоминающему очертаниями цветок мака. Он сам разработал этот маршрут, проложив его по лондонским улицам.
Преодолев ошеломляющую тридцать одну милю, он сделал полный круг, с целью сбора средств и повышения осведомленности – и частоты пульса.
- Я в шоке, сказал он, обнаружив меня там.
- Ты в шоке? – сказал я. – Не только ты.
Увидеть его там – все еще солдата, хотя уже и не солдата, - это и был ответом на тот вопрос, над которым я столько бился.
Вопрос: как перестать быть солдатом, если солдат — это все, чем ты когда-либо был или хотел быть?
Ответ: Никак. Даже когда вы перестаете быть солдатом, вам не обязательно переставать быть им. Никогда.
СЛУЖБА для воинов-афганцев в соборе Святого Павла, затем прием в Ратуше, устроенный корпорацией лондонского Сити, затем запуск программы «Прогулка с ранеными по Британии», затем визит к сборной Англии по регби, а затем наблюдение за их тренировкой перед матчем с Францией, а затем поездка вслед за ними в Твикенхем, чтобы поболеть за них, потом посещение памятника олимпийцу Ричарду Миду, самому успешному наезднику в истории Великобритании, а затем поездка с Па в Турцию на ряд церемониальных событий, посвященных столетию Галлиполийской операции (почитать можно тут Галлиполи: последняя битва Викторианской эпохи Дарданелльская операция, ставшая одним из самых драматических эпизодов Первой мировой войны), затем встреча с потомками сражавшихся в той эпической битве, а затем возвращение в Лондон для вручения медалей бегунам на Лондонском марафоне.
Так начался мой 2015 год.
Просто самые яркие его моменты.
Газеты пестрели историями о ленивом Вилли, пресса стала называть его «застенчивым Уиллсом», что было отвратительно и крайне несправедливо, потому что он был занят своей семьей и детьми (а Кейт снова ждала ребенка).
Кроме того, он все еще был зависел от папы,контролировавшего его финансовое состояние.
Он делал столько, сколько хотел от него папа, а иногда это было немного, потому что папа и Камилла не хотели, чтобы Вилли и Кейт привлекали на себя внимание общественности. Па и Камилле не нравилось, как Вилли и Кейт отвлекали внимание от них или их дел. Они открыто ругали Вилли за это много раз. Показательный пример: сотрудник пресс-службы Па обругал команду Вилли, когда Кейт должна была посетить теннисный клуб в тот же день, когда у Па была помолвка. Когда ему сказали, что уже слишком поздно отменять визит, пресс-атташе Па предупредил: «Просто убедитесь, что герцогиня не держит теннисную ракетку ни на одной из фотографий! Такая выигрышная, привлекательная фотография, несомненно, сотрет Па и Камиллу с первых полос. И это, в конце концов, нельзя было терпеть.
Вилли сказал мне, что и он, и Кейт чувствовали себя пойманными в ловушку и несправедливо преследуемыми прессой, Па и Камиллой, поэтому я почувствовал потребность нести знамя за всех нас троих в 2015 году. Но эгоистично я также не хотел, чтобы пресса следовала за мной. Чтобы назвать меня ленивым? Я вздрогнул. Я никогда не хотел, чтобы это слово соседствовало с моим именем.
Пресса называла меня глупым большую часть моей жизни, и капризным, и расистом, но если они только назовут меня ленивым!... Я не мог гарантировать, что не пойду на Флит-стрит и не начну выдергивать журналюг из-за их письменных столов.
Лишь несколько месяцев спустя я понял, что было еще больше причин, по которым пресса охотилась за Вилли. Во-первых, он взбесил их всех, перестав играть в их игры, лишив их беспрепятственного доступа к его семье. Он не позволять загонять Кейт, словно она была ценной скаковой лошадью, и прессе казалось, что он заходит слишком далеко.
Затем у него хватило смелости выйти и произнести довольно туманную речь против Brexit, что действительно разозлило журналистов. Брексит был их хлебом с маслом. Как он посмел предположить, что это чушь собачья!
Так начался мой 2015 год.
Просто самые яркие его моменты.
Газеты пестрели историями о ленивом Вилли, пресса стала называть его «застенчивым Уиллсом», что было отвратительно и крайне несправедливо, потому что он был занят своей семьей и детьми (а Кейт снова ждала ребенка).
Кроме того, он все еще был зависел от папы,контролировавшего его финансовое состояние.
Он делал столько, сколько хотел от него папа, а иногда это было немного, потому что папа и Камилла не хотели, чтобы Вилли и Кейт привлекали на себя внимание общественности. Па и Камилле не нравилось, как Вилли и Кейт отвлекали внимание от них или их дел. Они открыто ругали Вилли за это много раз. Показательный пример: сотрудник пресс-службы Па обругал команду Вилли, когда Кейт должна была посетить теннисный клуб в тот же день, когда у Па была помолвка. Когда ему сказали, что уже слишком поздно отменять визит, пресс-атташе Па предупредил: «Просто убедитесь, что герцогиня не держит теннисную ракетку ни на одной из фотографий! Такая выигрышная, привлекательная фотография, несомненно, сотрет Па и Камиллу с первых полос. И это, в конце концов, нельзя было терпеть.
Вилли сказал мне, что и он, и Кейт чувствовали себя пойманными в ловушку и несправедливо преследуемыми прессой, Па и Камиллой, поэтому я почувствовал потребность нести знамя за всех нас троих в 2015 году. Но эгоистично я также не хотел, чтобы пресса следовала за мной. Чтобы назвать меня ленивым? Я вздрогнул. Я никогда не хотел, чтобы это слово соседствовало с моим именем.
Пресса называла меня глупым большую часть моей жизни, и капризным, и расистом, но если они только назовут меня ленивым!... Я не мог гарантировать, что не пойду на Флит-стрит и не начну выдергивать журналюг из-за их письменных столов.
Лишь несколько месяцев спустя я понял, что было еще больше причин, по которым пресса охотилась за Вилли. Во-первых, он взбесил их всех, перестав играть в их игры, лишив их беспрепятственного доступа к его семье. Он не позволять загонять Кейт, словно она была ценной скаковой лошадью, и прессе казалось, что он заходит слишком далеко.
Затем у него хватило смелости выйти и произнести довольно туманную речь против Brexit, что действительно разозлило журналистов. Брексит был их хлебом с маслом. Как он посмел предположить, что это чушь собачья!
Я отправился в Австралию на военные учения, и там я получил известие, что у Вилли и Кейт родился второй ребенок. Шарлотта. Я снова стал дядей и был очень этому рад.
Но, ожидаемо, во время одного из интервью в тот день или на следующий журналист расспрашивал меня об этом событии, как будто мне поставили смертельный диагноз.
- Нет, приятель. Я очень счастлив.
- Но вы отодвинулись от престола еще дальше по линии наследования.
- Я очень счастлив за Вилли и Кейт.
Журналист надавил:
- Пятый в очереди — хм. Вы уже даже не Запасной Запасного.
Я подумал: во-первых, лучше быть подальше от центра вулкана. Во-вторых, какой монстр будет думать о себе и своем месте в линии преемственности в такое время вместо того, чтобы приветствовать в мире новую жизнь? Я как-то слышал, как один придворный сказал, что, когда ты пятый или шестой в очереди, тебя отделяет от престола всего одна авиакатастрофа.
Я не мог представить, как можно жить таким образом.
Журналист настаивал:
Разве рождение ребенка не заставило меня усомниться в правильности выбора? Выбора?
- Не пора ли вам остепениться?
- Ну, эээ
- Вас начинают сравнивать с Бриджит Джонс.
Я подумал: неужели они на самом деле? Бриджит Джонс, да? Журналист ждал.
- Когда-нибудь я женюсь, - уверял я его, или ее, лица не помню, помню только эту нелепую череду вопросов.
- Когда, милостивый государь, вы собираетесь жениться?
- Это случится тогда, когда случится, - ответил я так, словно увещевал сварливую тетушку.
Безликий журналист уставился на меня с какой-то презрительной .. жалостью.
Случится ли?
Но, ожидаемо, во время одного из интервью в тот день или на следующий журналист расспрашивал меня об этом событии, как будто мне поставили смертельный диагноз.
- Нет, приятель. Я очень счастлив.
- Но вы отодвинулись от престола еще дальше по линии наследования.
- Я очень счастлив за Вилли и Кейт.
Журналист надавил:
- Пятый в очереди — хм. Вы уже даже не Запасной Запасного.
Я подумал: во-первых, лучше быть подальше от центра вулкана. Во-вторых, какой монстр будет думать о себе и своем месте в линии преемственности в такое время вместо того, чтобы приветствовать в мире новую жизнь? Я как-то слышал, как один придворный сказал, что, когда ты пятый или шестой в очереди, тебя отделяет от престола всего одна авиакатастрофа.
Я не мог представить, как можно жить таким образом.
Журналист настаивал:
Разве рождение ребенка не заставило меня усомниться в правильности выбора? Выбора?
- Не пора ли вам остепениться?
- Ну, эээ
- Вас начинают сравнивать с Бриджит Джонс.
Я подумал: неужели они на самом деле? Бриджит Джонс, да? Журналист ждал.
- Когда-нибудь я женюсь, - уверял я его, или ее, лица не помню, помню только эту нелепую череду вопросов.
- Когда, милостивый государь, вы собираетесь жениться?
- Это случится тогда, когда случится, - ответил я так, словно увещевал сварливую тетушку.
Безликий журналист уставился на меня с какой-то презрительной .. жалостью.
Случится ли?
Люди часто полагали, что я цепляюсь за свою холостяцкую жизнь, потому что она такая гламурная. Много вечеров я думал: если бы они только могли меня сейчас увидеть. А потом я возвращался к складыванию нижнего белья и просмотру «Эпизода с Моникой и свадьбой Чендлера».
Помимо раскладывания собственного белья (которое часто сушилось на батареях), я сам занимался своими делами, готовил еду, покупал продукты. Рядом с Дворцом был супермаркет, и я ходил туда время от времени, по крайней мере, раз в неделю. Конечно, каждый визит туда я планировал так же тщательно, как когда-то планировал патрулирование в окрестностях Муса-Калы.
Я приезжал в разное время, случайным образом, чтобы сбросить прессу со следа. Я маскировался: низко надвинутая на лоб бейсболка, свободное пальто. Я мчался по рядам супермаркета с невероятной скоростью, хватая филе лосося, которое мне нравилось, йогурт той марки, которая мне нравилась. (Я запомнил план магазина.) Плюс несколько яблок Гренни Смит и бананы. И, конечно же, немного чипсов. Потом я бежал к кассе.
Точно так же, как я оттачивал свои предполетные проверки в Apache, теперь я сократил время покупки продуктов до десяти минут. Но однажды вечером я пришел в магазин и начал бегать взад и вперед по проходам, а все продукты оказались переложены. Я поспешил к сотруднику:
- Что случилось?
- Прошу прощения?
- Где всё?
- Где что?
- Почему все продукты переложены со своего места?
- Честно?
- Да, честно.
- Чтобы люди дольше оставались здесь. Так они купят больше продуктов.
Я был ошеломлен.
- И вы можете так делать? Это вообще законно?
Слегка паникуя, я снова начал бегать взад-вперед по рядам, заполняя свою тележку, следя за часами, а затем рванул к кассе.
Касса всегда была самой сложной частью, потому что здесь ничего нельзя было сократить: все зависело от других людей. Более того, касса находилась рядом со стойками, на которых были разложены все британские таблоиды и журналы, а половина первых страниц и обложек журналов была занята фотографиями моей семьи. Или моей матери. Или меня. Не раз я видел, как покупатели читали обо мне, слышал, как они обсуждали меня.
В 2015 году я слышал, как они часто обсуждали, женюсь ли я когда-нибудь. Был я счастлив или нет. Гей ли я.
Мне всегда хотелось похлопать их по плечу... Привет.
Однажды вечером, переодевшись, наблюдая, как некоторые люди обсуждают меня и мой жизненный выбор, я услышал повышенные голоса в начале очереди. Пожилая супружеская пара оскорбляла кассира. Сначала было неприятно, потом стало невыносимо. Я шагнул вперед, показал лицо, кашлянул:
- Прошу прощения. Не знаю, что здесь происходит, но я не думаю, что вам следует так с ней разговаривать.
Кассир была на грани слез. Пара, оскорбившая ее, обернулась и узнала меня. Впрочем, они ничуть не удивились. Просто обиделись, что им сделали замечание.
Когда они ушли и подошла моя очередь платить, кассир попыталась отблагодарить меня во время того, как упаковывала мои авокадо.
Я считал, тут не за что благодарить. Я сказал ей держаться, собрал свои вещи и убежал, как Зеленый Шершень.
Покупка одежды была намного проще. Как правило, я о ней не думал. Я принципиально не верил в моду и не мог понять, почему кто-то верит. Меня часто высмеивали в социальных сетях за мои несочетающиеся вещи, старые ботинки.
Комментаторы помечали мою фотографию и недоумевали, почему брюки такие длинные, а рубашки такие мятые. (Им не снилось, что я их сушил на батарее.) Не очень по-принцевски, сказали бы они. И были правы.
Мой отец пытался изменить это. Он подарил мне совершенно потрясающую пару черных брогов. Это были просто произведения искусства. Весили как шары для боулинга. Я носил их до тех пор, пока на подошвах не образовались дырки, а когда меня стали дразнить за то, что я ношу дырявую обувь, я их, наконец-то, починил.
Каждый год я получал от Па официальное пособие на одежду, но оно было только для приобретения деловой одежды. Костюмов, галстуков, парадных костюмов.
За повседневной одеждой я ходил в T.K. Maxx, дисконтный магазин. Мне особенно нравилась их распродажа, которая случалась раз в год, когда они заполнялись вещами от Gap или J.Crew, вещами из прошлого сезона или с легким браком. Если правильно рассчитать время и попасть туда в первый день распродажи, то можно купить ту же одежду, за которую в центре города другие отдавали целое состояние.
С двумя сотнями фунтов здесь можно было одеться как модель из модного журнала. Здесь у меня тоже была система. Приходил в магазин за пятнадцать минут до закрытия. Брал красную корзину для товаров. Спешил на верхний этаж. Систематически проходил вдоль стоек с одеждой. Находя что-то интересное, я подносил его к груди или к ногам, стоя перед зеркалом. Я никогда не заморачивался над цветом или стилем и уж точно никогда не подходил к раздевалке. Если это выглядело красиво, удобно, я бросал это в корзину. Если я сомневался, я спрашивал Билли Скалу. Ему нравилось подрабатывать моим стилистом. К закрытию мы выбегали с двумя гигантскими сумками для покупок, чувствуя себя победителями.
Теперь газеты не назовут меня неряхой. По крайней мере, в ближайшее время. Но что гораздо лучше, это то, что мне не придется думать об одежде еще полгода.
Помимо раскладывания собственного белья (которое часто сушилось на батареях), я сам занимался своими делами, готовил еду, покупал продукты. Рядом с Дворцом был супермаркет, и я ходил туда время от времени, по крайней мере, раз в неделю. Конечно, каждый визит туда я планировал так же тщательно, как когда-то планировал патрулирование в окрестностях Муса-Калы.
Я приезжал в разное время, случайным образом, чтобы сбросить прессу со следа. Я маскировался: низко надвинутая на лоб бейсболка, свободное пальто. Я мчался по рядам супермаркета с невероятной скоростью, хватая филе лосося, которое мне нравилось, йогурт той марки, которая мне нравилась. (Я запомнил план магазина.) Плюс несколько яблок Гренни Смит и бананы. И, конечно же, немного чипсов. Потом я бежал к кассе.
Точно так же, как я оттачивал свои предполетные проверки в Apache, теперь я сократил время покупки продуктов до десяти минут. Но однажды вечером я пришел в магазин и начал бегать взад и вперед по проходам, а все продукты оказались переложены. Я поспешил к сотруднику:
- Что случилось?
- Прошу прощения?
- Где всё?
- Где что?
- Почему все продукты переложены со своего места?
- Честно?
- Да, честно.
- Чтобы люди дольше оставались здесь. Так они купят больше продуктов.
Я был ошеломлен.
- И вы можете так делать? Это вообще законно?
Слегка паникуя, я снова начал бегать взад-вперед по рядам, заполняя свою тележку, следя за часами, а затем рванул к кассе.
Касса всегда была самой сложной частью, потому что здесь ничего нельзя было сократить: все зависело от других людей. Более того, касса находилась рядом со стойками, на которых были разложены все британские таблоиды и журналы, а половина первых страниц и обложек журналов была занята фотографиями моей семьи. Или моей матери. Или меня. Не раз я видел, как покупатели читали обо мне, слышал, как они обсуждали меня.
В 2015 году я слышал, как они часто обсуждали, женюсь ли я когда-нибудь. Был я счастлив или нет. Гей ли я.
Мне всегда хотелось похлопать их по плечу... Привет.
Однажды вечером, переодевшись, наблюдая, как некоторые люди обсуждают меня и мой жизненный выбор, я услышал повышенные голоса в начале очереди. Пожилая супружеская пара оскорбляла кассира. Сначала было неприятно, потом стало невыносимо. Я шагнул вперед, показал лицо, кашлянул:
- Прошу прощения. Не знаю, что здесь происходит, но я не думаю, что вам следует так с ней разговаривать.
Кассир была на грани слез. Пара, оскорбившая ее, обернулась и узнала меня. Впрочем, они ничуть не удивились. Просто обиделись, что им сделали замечание.
Когда они ушли и подошла моя очередь платить, кассир попыталась отблагодарить меня во время того, как упаковывала мои авокадо.
Я считал, тут не за что благодарить. Я сказал ей держаться, собрал свои вещи и убежал, как Зеленый Шершень.
Покупка одежды была намного проще. Как правило, я о ней не думал. Я принципиально не верил в моду и не мог понять, почему кто-то верит. Меня часто высмеивали в социальных сетях за мои несочетающиеся вещи, старые ботинки.
Комментаторы помечали мою фотографию и недоумевали, почему брюки такие длинные, а рубашки такие мятые. (Им не снилось, что я их сушил на батарее.) Не очень по-принцевски, сказали бы они. И были правы.
Мой отец пытался изменить это. Он подарил мне совершенно потрясающую пару черных брогов. Это были просто произведения искусства. Весили как шары для боулинга. Я носил их до тех пор, пока на подошвах не образовались дырки, а когда меня стали дразнить за то, что я ношу дырявую обувь, я их, наконец-то, починил.
Каждый год я получал от Па официальное пособие на одежду, но оно было только для приобретения деловой одежды. Костюмов, галстуков, парадных костюмов.
За повседневной одеждой я ходил в T.K. Maxx, дисконтный магазин. Мне особенно нравилась их распродажа, которая случалась раз в год, когда они заполнялись вещами от Gap или J.Crew, вещами из прошлого сезона или с легким браком. Если правильно рассчитать время и попасть туда в первый день распродажи, то можно купить ту же одежду, за которую в центре города другие отдавали целое состояние.
С двумя сотнями фунтов здесь можно было одеться как модель из модного журнала. Здесь у меня тоже была система. Приходил в магазин за пятнадцать минут до закрытия. Брал красную корзину для товаров. Спешил на верхний этаж. Систематически проходил вдоль стоек с одеждой. Находя что-то интересное, я подносил его к груди или к ногам, стоя перед зеркалом. Я никогда не заморачивался над цветом или стилем и уж точно никогда не подходил к раздевалке. Если это выглядело красиво, удобно, я бросал это в корзину. Если я сомневался, я спрашивал Билли Скалу. Ему нравилось подрабатывать моим стилистом. К закрытию мы выбегали с двумя гигантскими сумками для покупок, чувствуя себя победителями.
Теперь газеты не назовут меня неряхой. По крайней мере, в ближайшее время. Но что гораздо лучше, это то, что мне не придется думать об одежде еще полгода.
В 2015 году, за исключением редких походов в магазины, я перестал выходить на улицу. Полностью прекратил. Больше никаких ужинов с друзьями. Больше никаких домашних вечеринок. Никаких клубов. Ничего.
Каждый вечер я возвращался домой с работы, ел над раковиной, потом занимался бумажной работой, с «Друзьями» на фоне.
Папин повар иногда закладывал в мою морозилку пироги с курицей и мясные запеканки . Я был благодарен за то, что поэтому мне не приходилось так часто ходить в супермаркет ... хотя пироги иногда напоминали мне о гуркхах и их тушеной козе -главным образом потому, что они были такими пресными. Я скучал по гуркхам, скучал по армии. Я скучал по войне.
После ужина я выкуривал косяк, стараясь, чтобы дым не попал в сад моего соседа, герцога Кентского.
Потом я достаточно рано ложился спать. Одинокая жизнь. Странная жизнь. Я чувствовал себя одиноким, но одиночество было лучше, чем паника. Я тогда только что нашел несколько полезных средств от паники, но пока я не удостоверился в них, пока не почувствовал себя стабильно, я полагался на одно явно нездоровое средство. Избегание. Я стал агорафобом. Что было почти невозможно, учитывая мою общественную роль. После одной речи, которой нельзя было ни избежать, ни отменить, во время которой я чуть не потерял сознание, ко мне за кулисами подошел Вилли. Смеющийся.
- Гарольд! Посмотри на себя! Ты насквозь мокрый!
Я не понимал его реакции. Именно его реакции. Он присутствовал при моей самой первой панической атаке. Вместе с Кейт.
Мы ехали на матч по поло в Глочестершир на их Range Rover. Я сидел на заднем сидении, а Вилли смотрел на меня в зеркало заднего вида. Он увидел, что я мокрый, а лицо у меня красное.
- С тобой все хорошо, Гарольд?
Нет, не все хорошо. Поездка длилась несколько часов, и каждые несколько миль я хотел попросить его остановиться, чтобы я мог выпрыгнуть из машины и попытаться отдышаться. Он знал, что что-то случилось что-то плохое. В тот же день или вскоре после этого он сказал мне, что мне нужна помощь. А теперь он дразнил меня? Я не мог представить, как он мог быть таким бесчувственным. Но я тоже был виноват. Мы оба должны были знать, должны были признать, что мое эмоциональное и психическое состояние рушилось, потому что мы только что начали обсуждать запуск общественной кампании по повышению осведомленности о психическом здоровье.
Каждый вечер я возвращался домой с работы, ел над раковиной, потом занимался бумажной работой, с «Друзьями» на фоне.
Папин повар иногда закладывал в мою морозилку пироги с курицей и мясные запеканки . Я был благодарен за то, что поэтому мне не приходилось так часто ходить в супермаркет ... хотя пироги иногда напоминали мне о гуркхах и их тушеной козе -главным образом потому, что они были такими пресными. Я скучал по гуркхам, скучал по армии. Я скучал по войне.
После ужина я выкуривал косяк, стараясь, чтобы дым не попал в сад моего соседа, герцога Кентского.
Потом я достаточно рано ложился спать. Одинокая жизнь. Странная жизнь. Я чувствовал себя одиноким, но одиночество было лучше, чем паника. Я тогда только что нашел несколько полезных средств от паники, но пока я не удостоверился в них, пока не почувствовал себя стабильно, я полагался на одно явно нездоровое средство. Избегание. Я стал агорафобом. Что было почти невозможно, учитывая мою общественную роль. После одной речи, которой нельзя было ни избежать, ни отменить, во время которой я чуть не потерял сознание, ко мне за кулисами подошел Вилли. Смеющийся.
- Гарольд! Посмотри на себя! Ты насквозь мокрый!
Я не понимал его реакции. Именно его реакции. Он присутствовал при моей самой первой панической атаке. Вместе с Кейт.
Мы ехали на матч по поло в Глочестершир на их Range Rover. Я сидел на заднем сидении, а Вилли смотрел на меня в зеркало заднего вида. Он увидел, что я мокрый, а лицо у меня красное.
- С тобой все хорошо, Гарольд?
Нет, не все хорошо. Поездка длилась несколько часов, и каждые несколько миль я хотел попросить его остановиться, чтобы я мог выпрыгнуть из машины и попытаться отдышаться. Он знал, что что-то случилось что-то плохое. В тот же день или вскоре после этого он сказал мне, что мне нужна помощь. А теперь он дразнил меня? Я не мог представить, как он мог быть таким бесчувственным. Но я тоже был виноват. Мы оба должны были знать, должны были признать, что мое эмоциональное и психическое состояние рушилось, потому что мы только что начали обсуждать запуск общественной кампании по повышению осведомленности о психическом здоровье.
Я отправился в Восточный Лондон, в больницу Mildmay Mission, чтобы отметить ее 150-летие и недавний ремонт. Однажды моя мать побывала здесь со знаменательным визитом. Она взяла за руку ВИЧ-положительного человека и тем самым изменила мир. Она доказала, что ВИЧ не проказа, не проклятие. Она доказала, что болезнь не лишает людей любви и достоинства. Она напомнила миру, что уважение и сострадание — это не дары, это меньшее, что мы должны друг другу.
Я узнал, что ее знаменитый визит на самом деле был всего лишь одним из многих ее визитов сюда. Работник Mildmay отвел меня в сторону и сказал, что мама регулярно заходила сюда. Без фанфар и фото. Она просто приходила, разговаривала с несколькими пациентами и убегала домой.
Другая женщина рассказала мне, что была пациенткой больницы во время одного из таких визитов. Рожденная ВИЧ-позитивной, эта женщина помнила, как сидела на коленях у мамы. Ей тогда было всего два года, но она помнила.
Я обнимала ее. Твою маму. Да.
Мое лицо покраснело. Я почувствовал такую зависть.
- Правда?
- Да, да и ооо, это было так здорово. У нее были такие чудесные объятия. Я отлично помню их.
Но я не помнил. Как я ни старался, я почти ничего не помнил.
Я узнал, что ее знаменитый визит на самом деле был всего лишь одним из многих ее визитов сюда. Работник Mildmay отвел меня в сторону и сказал, что мама регулярно заходила сюда. Без фанфар и фото. Она просто приходила, разговаривала с несколькими пациентами и убегала домой.
Другая женщина рассказала мне, что была пациенткой больницы во время одного из таких визитов. Рожденная ВИЧ-позитивной, эта женщина помнила, как сидела на коленях у мамы. Ей тогда было всего два года, но она помнила.
Я обнимала ее. Твою маму. Да.
Мое лицо покраснело. Я почувствовал такую зависть.
- Правда?
- Да, да и ооо, это было так здорово. У нее были такие чудесные объятия. Я отлично помню их.
Но я не помнил. Как я ни старался, я почти ничего не помнил.
Я съездил в Ботсвану, чтобы провести несколько дней с Тидж и Майком. Я чувствовал тягу к ним, физическую потребность погулять с Майком, сесть, положив свою голову Тидж на колени, поговорить и почувствовать себя в безопасности. Почувствовать себя дома.
Самый конец 2015 года.
Я доверился им, рассказал им о своей борьбе с тревожностью.
Мы сидели у костра, где лучше всего обсуждать такие вещи. Я сказал им, что только недавно нашел несколько средств, которые вроде как работают.
Так что... была надежда.
Например, терапия. Я последовал совету Вилли, и, хотя я не нашел терапевта, который бы мне понравился, простое общение с несколькими из них открыло мне новые возможности. Кроме того, один терапевт небрежно сказал, что я явно страдаю от посттравматического стресса, и это стало звоночком. Это заставило меня двигаться, как мне казалось, в правильном направлении.
Вторым средством, которое, как казалось мне, работало, была медитация. Она усмиряла мой мчащийся разум, приносила в него некоторую степень спокойствия. Я был не из тех, кто молится, Природа по-прежнему была моим Богом, но в худшие минуты я закрывал глаза и молчал. Иногда я также просил о помощи, хотя не был уверен, к кому обращаюсь. Время от времени я чувствовал присутствие ответа.
Психоделики тоже пошли мне на пользу (прим. Переводчика – бля, ну какой же мудила). Я экспериментировал с ними на протяжении многих лет, для развлечения, но теперь я начал использовать их в терапевтических, медицинских целях. Они не просто позволили мне на время сбежать от реальности, они позволили мне переформулировать реальность. Под влиянием этих веществ я смог освободиться от жестких предубеждений, увидеть, что за пределами моих тщательно отфильтрованных чувств существует другой мир, мир, столь же реальный и вдвойне прекрасный — мир без красного тумана, без причин для его появления.
Была только правда. После того, как действие психоделиков заканчивалось, моя память об этом мире оставалась. Я знал, что это еще не все.
Все великие провидцы и философы говорят, что наша повседневная жизнь — иллюзия. Я всегда чувствовал в этом правду. Но как обнадеживающе было испытать это на себе после поедания грибов или приема аяуаски.
Однако единственным средством, которое оказалось наиболее эффективным, была работа. Помогать другим, делать что-то хорошее, смотреть вовне себя, а не внутрь. Таков был путь. Африка и Invictus, они давно были самыми близкими моему сердцу причинами. Но теперь мне захотелось нырнуть глубже. В течение этого года я разговаривал с пилотами вертолетов, ветеринарами, рейнджерами, и все они говорили мне, что идет война, война за спасение планеты.
Война, говорите? Запишите меня.
Но была одна маленькая проблема: Вилли. Он сказал, что Африка это его зона ответственности. Его дело. И он имел право говорить это, или чувствовал, что имел право, потому что он был Наследником.
В его власти всегда было наложить вето на мое дело, и у него были все намерения воспользоваться этим правом вето. У нас были настоящие ссоры из-за этого, сказал я Тидж и Майку. Однажды мы чуть не подрались на глазах у наших друзей детства, сыновей Эмили и Хью. Один из них спросил:
- Почему вы оба не можете работать над Африкой?
У Вилли случилась истерика, он набросился на этого парня за то, что он просто осмелился сделать такое предложение.
- Потому что носороги, слоны - это мое!
Все было так очевидно. Он меньше всего заботился о том, чтобы найти свое предназначение или страсть, чем о том, чтобы выиграть соревнование со мной, которое длилось всю жизнь. В ходе еще нескольких жарких дискуссий выяснилось, что Вилли, к сожалению, обиделся, когда я отправился на Северный полюс. Он чувствовал себя ущемленным из-за того, что его не пригласили. В то же время он сказал, что он галантно отошел в сторону, что он разрешил мне отправиться туда, что даже что он разрешил всю мою работу с ранеными солдатами.
- Я разрешаю тебе работать с ветеранами, почему ты не разрешаешь мне работать с африканскими слонами и носорогами?
Я пожаловался Тидж и Майку, что наконец-то увидел свой путь, что наконец-то наткнулся на то, что могло бы заполнить дыру в моем сердце, оставленную уходом из армии, на самом деле что-то еще более существенное для меня – а Вилли встал на моем пути.
Они были ошеломлены.
- Продолжай бороться, - сказали они. - В Африке есть место для вас обоих. Вы оба нужны.
Итак, при их поддержке я отправился в четырехмесячную ознакомительную поездку, чтобы узнать правду о войне за рога носорогов.
Ботсвана. Намибия. Танзания. Южная Африка. Я отправился в национальный парк Крюгера, обширный участок сухой, бесплодной земли размером с Израиль. В войне с браконьерами Крюгер был линией фронта. Популяция носорогов, как черных, так и белых, резко сократилась из-за того, что армии браконьеров поддерживались китайскими и вьетнамскими преступными синдикатами.
Один рог носорога приносил огромные суммы, так что на каждого арестованного браконьера приходило пятеро готовых занять его место. Черные носороги были более редкими, поэтому более ценными. Они также были более опасными. Как животные, питающиеся веточным кормом, они жили в густых зарослях, и бродить было смертельно опасно. Они ведь не знали, что вы пришли, чтобы помочь.
Меня несколько раз атаковали, и мне повезло, что меня не забодали. (Совет: всегда знайте, где находится ближайшее дерево, потому что вам может понадобиться запрыгнуть на него.).
У меня были приятели, которым не так повезло.
Белые носороги были более смирными и более многочисленными, но, возможно, ненадолго из-за своей покорности. Будучи травоядными, они жили на открытых пастбищах. Их было легче увидеть, легче выстрелить.
Я участвовал в бесчисленных патрулях по борьбе с браконьерами. В течение тех нескольких дней, проведенных в Крюгере, мы всегда приходили слишком поздно. Я видел, должно быть, около сорока изрешеченных пулями туш носорогов.
Как я выяснил, браконьеры в других частях Южной Африки не всегда стреляли в носорогов. Пули стоили дорого, а выстрелы выдавали их позицию. Так что они стреляли в носорога транквилизатором, а затем отсекали рог, пока носорог спал. Носорог просыпался без морды, а затем прятался в кустах, чтобы умереть.
Я ассистировал во время одной длительной операции, восстанавливая морду самки носорога по имени Хоуп, латая открытые мембраны внутри отверстия, которое когда-то удерживало ее рог. Эта операция глубоко ранила меня и всю хирургическую бригаду. Мы все задавались вопросом, правильно ли мы делаем. Этой девочке было так больно. Но мы просто не могли оставить в таком состоянии.
Самый конец 2015 года.
Я доверился им, рассказал им о своей борьбе с тревожностью.
Мы сидели у костра, где лучше всего обсуждать такие вещи. Я сказал им, что только недавно нашел несколько средств, которые вроде как работают.
Так что... была надежда.
Например, терапия. Я последовал совету Вилли, и, хотя я не нашел терапевта, который бы мне понравился, простое общение с несколькими из них открыло мне новые возможности. Кроме того, один терапевт небрежно сказал, что я явно страдаю от посттравматического стресса, и это стало звоночком. Это заставило меня двигаться, как мне казалось, в правильном направлении.
Вторым средством, которое, как казалось мне, работало, была медитация. Она усмиряла мой мчащийся разум, приносила в него некоторую степень спокойствия. Я был не из тех, кто молится, Природа по-прежнему была моим Богом, но в худшие минуты я закрывал глаза и молчал. Иногда я также просил о помощи, хотя не был уверен, к кому обращаюсь. Время от времени я чувствовал присутствие ответа.
Психоделики тоже пошли мне на пользу (прим. Переводчика – бля, ну какой же мудила). Я экспериментировал с ними на протяжении многих лет, для развлечения, но теперь я начал использовать их в терапевтических, медицинских целях. Они не просто позволили мне на время сбежать от реальности, они позволили мне переформулировать реальность. Под влиянием этих веществ я смог освободиться от жестких предубеждений, увидеть, что за пределами моих тщательно отфильтрованных чувств существует другой мир, мир, столь же реальный и вдвойне прекрасный — мир без красного тумана, без причин для его появления.
Была только правда. После того, как действие психоделиков заканчивалось, моя память об этом мире оставалась. Я знал, что это еще не все.
Все великие провидцы и философы говорят, что наша повседневная жизнь — иллюзия. Я всегда чувствовал в этом правду. Но как обнадеживающе было испытать это на себе после поедания грибов или приема аяуаски.
Однако единственным средством, которое оказалось наиболее эффективным, была работа. Помогать другим, делать что-то хорошее, смотреть вовне себя, а не внутрь. Таков был путь. Африка и Invictus, они давно были самыми близкими моему сердцу причинами. Но теперь мне захотелось нырнуть глубже. В течение этого года я разговаривал с пилотами вертолетов, ветеринарами, рейнджерами, и все они говорили мне, что идет война, война за спасение планеты.
Война, говорите? Запишите меня.
Но была одна маленькая проблема: Вилли. Он сказал, что Африка это его зона ответственности. Его дело. И он имел право говорить это, или чувствовал, что имел право, потому что он был Наследником.
В его власти всегда было наложить вето на мое дело, и у него были все намерения воспользоваться этим правом вето. У нас были настоящие ссоры из-за этого, сказал я Тидж и Майку. Однажды мы чуть не подрались на глазах у наших друзей детства, сыновей Эмили и Хью. Один из них спросил:
- Почему вы оба не можете работать над Африкой?
У Вилли случилась истерика, он набросился на этого парня за то, что он просто осмелился сделать такое предложение.
- Потому что носороги, слоны - это мое!
Все было так очевидно. Он меньше всего заботился о том, чтобы найти свое предназначение или страсть, чем о том, чтобы выиграть соревнование со мной, которое длилось всю жизнь. В ходе еще нескольких жарких дискуссий выяснилось, что Вилли, к сожалению, обиделся, когда я отправился на Северный полюс. Он чувствовал себя ущемленным из-за того, что его не пригласили. В то же время он сказал, что он галантно отошел в сторону, что он разрешил мне отправиться туда, что даже что он разрешил всю мою работу с ранеными солдатами.
- Я разрешаю тебе работать с ветеранами, почему ты не разрешаешь мне работать с африканскими слонами и носорогами?
Я пожаловался Тидж и Майку, что наконец-то увидел свой путь, что наконец-то наткнулся на то, что могло бы заполнить дыру в моем сердце, оставленную уходом из армии, на самом деле что-то еще более существенное для меня – а Вилли встал на моем пути.
Они были ошеломлены.
- Продолжай бороться, - сказали они. - В Африке есть место для вас обоих. Вы оба нужны.
Итак, при их поддержке я отправился в четырехмесячную ознакомительную поездку, чтобы узнать правду о войне за рога носорогов.
Ботсвана. Намибия. Танзания. Южная Африка. Я отправился в национальный парк Крюгера, обширный участок сухой, бесплодной земли размером с Израиль. В войне с браконьерами Крюгер был линией фронта. Популяция носорогов, как черных, так и белых, резко сократилась из-за того, что армии браконьеров поддерживались китайскими и вьетнамскими преступными синдикатами.
Один рог носорога приносил огромные суммы, так что на каждого арестованного браконьера приходило пятеро готовых занять его место. Черные носороги были более редкими, поэтому более ценными. Они также были более опасными. Как животные, питающиеся веточным кормом, они жили в густых зарослях, и бродить было смертельно опасно. Они ведь не знали, что вы пришли, чтобы помочь.
Меня несколько раз атаковали, и мне повезло, что меня не забодали. (Совет: всегда знайте, где находится ближайшее дерево, потому что вам может понадобиться запрыгнуть на него.).
У меня были приятели, которым не так повезло.
Белые носороги были более смирными и более многочисленными, но, возможно, ненадолго из-за своей покорности. Будучи травоядными, они жили на открытых пастбищах. Их было легче увидеть, легче выстрелить.
Я участвовал в бесчисленных патрулях по борьбе с браконьерами. В течение тех нескольких дней, проведенных в Крюгере, мы всегда приходили слишком поздно. Я видел, должно быть, около сорока изрешеченных пулями туш носорогов.
Как я выяснил, браконьеры в других частях Южной Африки не всегда стреляли в носорогов. Пули стоили дорого, а выстрелы выдавали их позицию. Так что они стреляли в носорога транквилизатором, а затем отсекали рог, пока носорог спал. Носорог просыпался без морды, а затем прятался в кустах, чтобы умереть.
Я ассистировал во время одной длительной операции, восстанавливая морду самки носорога по имени Хоуп, латая открытые мембраны внутри отверстия, которое когда-то удерживало ее рог. Эта операция глубоко ранила меня и всю хирургическую бригаду. Мы все задавались вопросом, правильно ли мы делаем. Этой девочке было так больно. Но мы просто не могли оставить в таком состоянии.
Однажды утром мы кружили на вертолете в поисках контрольных знаков.
Внезапно я заметил самый красноречивый знак из всех.
Вот, сказал я. Стервятники.
Мы быстро спустились. Тучи стервятников взлетели, как только мы коснулись земли. Мы выскочили, увидели в пыли множество следов, блестящие на солнце гильзы. Кровь повсюду. Мы пошли по следу в кусты и нашли там огромного белого носорога с зияющей дырой в том месте, где был должен был быть ее рог. По всей ее спине были раны.
Пятнадцать глубоких дыр, по моим подсчетам. Ее шестимесячный малыш лежал рядом с ней, мертвый. Мы собрали воедино то, что произошло. Браконьеры выстрелили в мать. Она и ее детеныш побежали прочь. Браконьеры преследовали их до этого места. Мать все еще была в состоянии защитить или прикрыть своего ребенка, поэтому браконьеры перерубили ей позвоночник топорами, обездвижив ее. Пока она была еще жива, истекая кровью, они забрали ее рог.
Я не мог произнести ни слова. Солнце палило с жаркого голубого неба. Мой телохранитель спросил рейнджера:
- Кого убили первым, детеныша или мать?
- Сложно сказать.
Я спросил:
- Как вы думаете, браконьеры близко? Можем ли мы их найти?
- Невозможно. Даже если бы они были в этом районе — искать их ровно как искать иголку в стоге сена.
Внезапно я заметил самый красноречивый знак из всех.
Вот, сказал я. Стервятники.
Мы быстро спустились. Тучи стервятников взлетели, как только мы коснулись земли. Мы выскочили, увидели в пыли множество следов, блестящие на солнце гильзы. Кровь повсюду. Мы пошли по следу в кусты и нашли там огромного белого носорога с зияющей дырой в том месте, где был должен был быть ее рог. По всей ее спине были раны.
Пятнадцать глубоких дыр, по моим подсчетам. Ее шестимесячный малыш лежал рядом с ней, мертвый. Мы собрали воедино то, что произошло. Браконьеры выстрелили в мать. Она и ее детеныш побежали прочь. Браконьеры преследовали их до этого места. Мать все еще была в состоянии защитить или прикрыть своего ребенка, поэтому браконьеры перерубили ей позвоночник топорами, обездвижив ее. Пока она была еще жива, истекая кровью, они забрали ее рог.
Я не мог произнести ни слова. Солнце палило с жаркого голубого неба. Мой телохранитель спросил рейнджера:
- Кого убили первым, детеныша или мать?
- Сложно сказать.
Я спросил:
- Как вы думаете, браконьеры близко? Можем ли мы их найти?
- Невозможно. Даже если бы они были в этом районе — искать их ровно как искать иголку в стоге сена.
Пересекая северную намибийскую пустыню в поисках носорогов, я встретил очень любезного врача, который наблюдал за местными львами.
Их жестоко преследовали в этой части Намибии, потому что они часто нападали на сельскохозяйственные угодья. Доктор стрелял в некоторых дротиками со снотворным, чтобы изучить их здоровье и передвижения. Он взял наш номер, сказал, что позвонит, если обнаружит их.
Ночью мы разбили лагерь у пересохшего ручья. Все остальные были в палатках, в грузовиках, а я расстелил свой коврик у костра и укрылся тонким одеялом. Все в моей команде думали, что я шучу.
- Здесь полно львов, босс.
Я сказал им, что со мной все будет в порядке. Что я делал это миллион раз. Около полуночи зажужжало радио. Доктор. Он был в четырех километрах от нас и только что усыпил двух львов. Мы запрыгнули в Land Cruiser, помчались по трассе. Намибийские солдаты, прикомандированные к нам правительством, тоже поехали с нами. Как и местные полицейские.
Несмотря на кромешную тьму, мы без труда нашли доктора. Он стоял рядом с двумя огромными львами. Оба лежали на животе, тяжело положив головы на гигантские лапы. Он направил фонари на них.
Мы могли видеть, как поднимаются и опускаются их грудные клетки. Тихое дыхание. Я встал на колени рядом с самкой, потрогал ее кожу, посмотрел в ее полузакрытые янтарные глаза. Я не могу этого объяснить и не могу обосновать... но я чувствовал, что знаю ее. Пока я стоял рядом с ней, один из намибийских солдат прошел мимо меня и присел рядом с другим львом. Большой самец. Солдат поднял свой АК-47, попросил одного из своих приятелей сфотографировать. Как будто он совершил убийство. Я хотел что-то сказать, но Билли Скала опередил меня. Он приказал намибийскому солдату убираться подальше от львов. Угрюмый солдат ушел. Я повернулся, чтобы сказать что-то доктору.
И тут я увидел вспышку. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто из солдат решил снять фото со вспышкой, и услышал, как люди ахнули.
Я оглянулся: львица стояла передо мной. Словно воскреснув. Она сделала несколько шагов вперед.
- Все в порядке, сказал врач. - Ничего страшного.
Она снова упала прямо к моим ногам. Спокойной ночи, милая принцесса. Я посмотрел налево, направо. Рядом со мной никого не было. Все солдаты бросились к своим грузовикам. Тот, что с АК-47, закрывал окно. Даже Билли-Скала сделал полшага назад. Врач сказал:
- Прошу прощения.
- Не стоит.
Мы вернулись в лагерь. Все залезли в свои палатки, свои грузовики, кроме меня. Я вернулся на свою циновку у костра. – Ведь тут львы. Мы только что видели доказательство того, что здесь водятся львы, босс.
- Пфф. Поверьте мне. Эта львица никому не причинит вреда.
На самом деле она, вероятно, охраняла нас
Их жестоко преследовали в этой части Намибии, потому что они часто нападали на сельскохозяйственные угодья. Доктор стрелял в некоторых дротиками со снотворным, чтобы изучить их здоровье и передвижения. Он взял наш номер, сказал, что позвонит, если обнаружит их.
Ночью мы разбили лагерь у пересохшего ручья. Все остальные были в палатках, в грузовиках, а я расстелил свой коврик у костра и укрылся тонким одеялом. Все в моей команде думали, что я шучу.
- Здесь полно львов, босс.
Я сказал им, что со мной все будет в порядке. Что я делал это миллион раз. Около полуночи зажужжало радио. Доктор. Он был в четырех километрах от нас и только что усыпил двух львов. Мы запрыгнули в Land Cruiser, помчались по трассе. Намибийские солдаты, прикомандированные к нам правительством, тоже поехали с нами. Как и местные полицейские.
Несмотря на кромешную тьму, мы без труда нашли доктора. Он стоял рядом с двумя огромными львами. Оба лежали на животе, тяжело положив головы на гигантские лапы. Он направил фонари на них.
Мы могли видеть, как поднимаются и опускаются их грудные клетки. Тихое дыхание. Я встал на колени рядом с самкой, потрогал ее кожу, посмотрел в ее полузакрытые янтарные глаза. Я не могу этого объяснить и не могу обосновать... но я чувствовал, что знаю ее. Пока я стоял рядом с ней, один из намибийских солдат прошел мимо меня и присел рядом с другим львом. Большой самец. Солдат поднял свой АК-47, попросил одного из своих приятелей сфотографировать. Как будто он совершил убийство. Я хотел что-то сказать, но Билли Скала опередил меня. Он приказал намибийскому солдату убираться подальше от львов. Угрюмый солдат ушел. Я повернулся, чтобы сказать что-то доктору.
И тут я увидел вспышку. Я обернулся, чтобы посмотреть, кто из солдат решил снять фото со вспышкой, и услышал, как люди ахнули.
Я оглянулся: львица стояла передо мной. Словно воскреснув. Она сделала несколько шагов вперед.
- Все в порядке, сказал врач. - Ничего страшного.
Она снова упала прямо к моим ногам. Спокойной ночи, милая принцесса. Я посмотрел налево, направо. Рядом со мной никого не было. Все солдаты бросились к своим грузовикам. Тот, что с АК-47, закрывал окно. Даже Билли-Скала сделал полшага назад. Врач сказал:
- Прошу прощения.
- Не стоит.
Мы вернулись в лагерь. Все залезли в свои палатки, свои грузовики, кроме меня. Я вернулся на свою циновку у костра. – Ведь тут львы. Мы только что видели доказательство того, что здесь водятся львы, босс.
- Пфф. Поверьте мне. Эта львица никому не причинит вреда.
На самом деле она, вероятно, охраняла нас
Я вернулся в Америку. С двумя хорошими друзьями.
Январь 2016 г.
Мой приятель Томас встречался с женщиной, которая жила в Лос-Анджелесе, поэтому нашей первой остановкой был ее дом. Она устроила приветственную вечеринку, куда пригласила небольшую группу друзей. Все были на одной волне в отношении алкоголя — другими словами, стремились употребить как можно большее количество алкоголя за короткое время.
В чем мы с остальными были не согласны, так это в том, что именно пить. Типичный британец, я попросил джин с тоником.
- Черт возьми, - ответили американцы, смеясь. - Ты сейчас в Штатах, приятель, выпей по-настоящему. Выпей текилы.
Я был знаком с текилой. Но в основном, с той текилой, которую наливают в клубах. клубная текила. Ночная текила. То, что мне предлагали сейчас, было правильной текилой, супер-пупер текилой, и меня обучали множеству способов, как ее пить.
Ко мне плыли стаканы с текилой в самой разной форме. Чистая. Со льдом. Маргарита. Брызги соды и лайма. Я выпил все, до последней капли, и почувствовал себя чертовски хорошо. Я подумал: мне нравятся эти американцы. Мне они очень нравятся.
Тогда было не то время, чтобы быть проамериканским. Большая часть мира уж точно таковой не была. И тем более не была Британия. Многие британцы презирали американскую войну в Афганистане и возмущались тем, что их втянули в нее. У некоторых антиамериканские настроения разгорелись очень сильно. Мне это напомнило детство, когда меня все время предупреждали об американцах. Слишком громкие, слишком богатые, слишком счастливые. А также слишком самоуверенные, слишком прямые, слишком честные.
Ха, - думал я всегда. Янки не ходили вокруг да около, не наполняли воздух вежливым фырканьем и покашливанием перед тем, как перейти к делу. Что бы ни было у них на уме, они выплевывали это, как чих, и хотя иногда это могло быть проблематично, я обычно предпочитал такой стиль общения альтернативному, когда никто не говорит, что чувствует на самом деле, и никто не хочет знать, что ты чувствуешь.
Я испытал это в двенадцать лет. Я испытывал это в еще большей степени, когда мне был тридцать один год.
В тот день я плыл в розовом облаке паров текилы. Нет — слово «плавать» будет здесь неправильным. Я пилотировал розовое облако и после того, как приземлился — приземление по учебнику, между прочим, — проснулся без похмелья. Чудо.
На следующий день или через день мы по какой-то причине переехали. Мы отправились из дома подруги Томаса в дом Кортни Кокс. Она была подругой девушки Томаса, и у нее было больше места. Кроме того, она путешествовала по работе и не возражала, если бы мы остановились у нее дома.
Я не был против этого переезда. Мне, поклоннику сериала «Друзья», очень понравилась идея ночевать у Моники. Это было забавно.
Но потом… появилась Кортни. Я очень смутился. Ее рабочие планы отменились? Я полагал, что я не в том положении, чтобы спрашивать ее об этом. Более того, я задал вопрос:
- Нам уйти?
Она улыбнулась:
- Конечно нет, Гарри. Тут достаточно места.
- Замечательно.
Но я все еще был смущен и растерян, потому что... она была Моникой. А я был Чендлером. Я задавался вопросом, наберусь ли я когда-нибудь смелости, чтобы рассказать ей об этом. Было ли в Калифорнии достаточно текилы, чтобы сделать меня таким храбрым?
Вскоре после возвращения домой Кортни пригласила еще людей. Началась очередная вечеринка. Среди вновь прибывших был парень, чье лицо казалось знакомым.
- Это какой-то актер, - сказал мой приятель.
-Да, я знаю, что он актер. Как его зовут?
Мой товарищ не мог вспомнить. Я подошел и поговорил с актером. Он был дружелюбным человеком, и он мне сразу понравился. Я все еще не мог определить его лицо или назвать его имя, но его голос был еще более досадно знакомым. Я шепнул своему приятелю:
- Откуда я знаю этого парня?
Мой приятель рассмеялся.
- Бэтмен.
- Прости, что?
- Бэтмен.
Я выпил третью или четвертую текилу, так что у меня были проблемы с пониманием и обработкой этого замечательного кусочка новой информации. Черт – да!!! Лего-фильм о Бэтмене. Я повернулся к актеру и спросил:
- Это правда?
- Это... что правда?
- Ты это Он?
-Я???
-Бэтмен.
Он улыбнулся:
- Да.
Как это круто иметь возможность это сказать! Я умолял:
- Сделай это.
- Что делать?
- Изобрази голос!
Он закрыл глаза. Он хотел сказать «нет», но не хотел быть невежливым. Или же он понял, что я не перестану просить. Он уставился на меня своими светло-голубыми глазами, кашлянул и на чистом бэтманском языке сказал:
-Привет, Гарри.
О, мне понравилось.
- Еще раз!
Он повторил. Мне понравилось еще больше! Мы рассмеялись.
Затем, может быть, чтобы избавиться от нас, он подвел меня и моего приятеля к холодильнику, из которого достал безалкогольный напиток. Пока дверь была открыта, мы заметили огромную коробку шоколадных конфет с волшебными грибами (Black Diamond Mashrooms Chocolates, так звучит название в книге, возможно, кто-то из насиков расскажет подробнее, что это такое, что за грибы и прочие детали). Кто-то позади меня сказал, что они для всех.
- Угощайтесь, мальчики.
Мы с приятелем взяли несколько, съели их, запили текилой. Мы ожидали, что Бэтмен угостится ими тоже. Но он этого не сделал. Ему это не нравится, сказал он, или что-то в этом роде.
Как это? – сказали мы. Этот тип только что отправил нас одних в чертову Пещеру с летучими мышами. Мы вышли на улицу, сели у огня и стали ждать. Я помню, как через какое-то время я встал и побрел обратно в дом, чтобы сходить в туалет. Было трудно ориентироваться в доме с его угловатой современной мебелью и прозрачными стеклянными поверхностями. Кроме того, было маловато света.
Но через какое-то время мне удалось найти туалет. Прекрасная комната, подумал я, закрывая дверь. Я огляделся. Красивое мыло для рук. Чистые белые полотенца. Открытые деревянные балки. Декоративная подсветка.
Да, янки в этом сильны.
Рядом с туалетом стояла круглая серебряная урна с педалью для открывания крышки. Я уставился на мусорное ведро. Оно смотрело на меня в ответ. Что - оно пялится на меня? Потом оно стало… головой.
Я нажал на педаль, и голова открыла рот. Широкая открытая улыбка. Я засмеялся, отвернулся, пописал (сукин ты сын, Харий, что с тобой не так, почему мы про твое «пописал» так часто читаем это).
Теперь головой стал и туалет. Чаша стала зияющей пастью, петли сиденья — проницательными серебряными глазами. Он сказал
- Ааа.
Я закончил свое дело, смыл, закрыл ему рот. Вернулся к серебряной урне, нажал на педаль, сунул в нее пустую пачку сигарет.
- Открой рот пошире.
- Ааа. Спасибо тебе, друг.
- Всегда пожалуйста, приятель!
Я вышел из уборной, хихикая, и направился прямиком к своему другу.
- Что смеешься?
Я ответил, что ему просто необходимо пойти в ту уборную прямо сейчас и получить потрясающий жизненный опыт.
- Не могу это описать. Ты должен увидеть сам. Встреча с Бэтменом – ничто по сравнению с этим.
На моем друге был большой пуховик с меховым воротником, точно такой же, какой я носил на Северном и Южном полюсах. Не снимая его, он направился в уборную.
Я отошел налить себе еще текилы. Через несколько минут рядом со мной мой приятель появился рядом со мной.
Его лицо было белым, как полотно.
- Что случилось?
- Не хочу об этом говорить.
- Ладно, рассказывай!
- Мой пуховик… стал драконом.
- Драконом? В туалете?
- Да, и пытался меня сожрать.Ты послал меня в логово дракона!
- Черт! Извини, дружище!
Мое восхитительное приключение стало адом для моего друга. Как жаль. Как интересно.
Я осторожно вывел его на улицу, сказал, что все будет в порядке.
Январь 2016 г.
Мой приятель Томас встречался с женщиной, которая жила в Лос-Анджелесе, поэтому нашей первой остановкой был ее дом. Она устроила приветственную вечеринку, куда пригласила небольшую группу друзей. Все были на одной волне в отношении алкоголя — другими словами, стремились употребить как можно большее количество алкоголя за короткое время.
В чем мы с остальными были не согласны, так это в том, что именно пить. Типичный британец, я попросил джин с тоником.
- Черт возьми, - ответили американцы, смеясь. - Ты сейчас в Штатах, приятель, выпей по-настоящему. Выпей текилы.
Я был знаком с текилой. Но в основном, с той текилой, которую наливают в клубах. клубная текила. Ночная текила. То, что мне предлагали сейчас, было правильной текилой, супер-пупер текилой, и меня обучали множеству способов, как ее пить.
Ко мне плыли стаканы с текилой в самой разной форме. Чистая. Со льдом. Маргарита. Брызги соды и лайма. Я выпил все, до последней капли, и почувствовал себя чертовски хорошо. Я подумал: мне нравятся эти американцы. Мне они очень нравятся.
Тогда было не то время, чтобы быть проамериканским. Большая часть мира уж точно таковой не была. И тем более не была Британия. Многие британцы презирали американскую войну в Афганистане и возмущались тем, что их втянули в нее. У некоторых антиамериканские настроения разгорелись очень сильно. Мне это напомнило детство, когда меня все время предупреждали об американцах. Слишком громкие, слишком богатые, слишком счастливые. А также слишком самоуверенные, слишком прямые, слишком честные.
Ха, - думал я всегда. Янки не ходили вокруг да около, не наполняли воздух вежливым фырканьем и покашливанием перед тем, как перейти к делу. Что бы ни было у них на уме, они выплевывали это, как чих, и хотя иногда это могло быть проблематично, я обычно предпочитал такой стиль общения альтернативному, когда никто не говорит, что чувствует на самом деле, и никто не хочет знать, что ты чувствуешь.
Я испытал это в двенадцать лет. Я испытывал это в еще большей степени, когда мне был тридцать один год.
В тот день я плыл в розовом облаке паров текилы. Нет — слово «плавать» будет здесь неправильным. Я пилотировал розовое облако и после того, как приземлился — приземление по учебнику, между прочим, — проснулся без похмелья. Чудо.
На следующий день или через день мы по какой-то причине переехали. Мы отправились из дома подруги Томаса в дом Кортни Кокс. Она была подругой девушки Томаса, и у нее было больше места. Кроме того, она путешествовала по работе и не возражала, если бы мы остановились у нее дома.
Я не был против этого переезда. Мне, поклоннику сериала «Друзья», очень понравилась идея ночевать у Моники. Это было забавно.
Но потом… появилась Кортни. Я очень смутился. Ее рабочие планы отменились? Я полагал, что я не в том положении, чтобы спрашивать ее об этом. Более того, я задал вопрос:
- Нам уйти?
Она улыбнулась:
- Конечно нет, Гарри. Тут достаточно места.
- Замечательно.
Но я все еще был смущен и растерян, потому что... она была Моникой. А я был Чендлером. Я задавался вопросом, наберусь ли я когда-нибудь смелости, чтобы рассказать ей об этом. Было ли в Калифорнии достаточно текилы, чтобы сделать меня таким храбрым?
Вскоре после возвращения домой Кортни пригласила еще людей. Началась очередная вечеринка. Среди вновь прибывших был парень, чье лицо казалось знакомым.
- Это какой-то актер, - сказал мой приятель.
-Да, я знаю, что он актер. Как его зовут?
Мой товарищ не мог вспомнить. Я подошел и поговорил с актером. Он был дружелюбным человеком, и он мне сразу понравился. Я все еще не мог определить его лицо или назвать его имя, но его голос был еще более досадно знакомым. Я шепнул своему приятелю:
- Откуда я знаю этого парня?
Мой приятель рассмеялся.
- Бэтмен.
- Прости, что?
- Бэтмен.
Я выпил третью или четвертую текилу, так что у меня были проблемы с пониманием и обработкой этого замечательного кусочка новой информации. Черт – да!!! Лего-фильм о Бэтмене. Я повернулся к актеру и спросил:
- Это правда?
- Это... что правда?
- Ты это Он?
-Я???
-Бэтмен.
Он улыбнулся:
- Да.
Как это круто иметь возможность это сказать! Я умолял:
- Сделай это.
- Что делать?
- Изобрази голос!
Он закрыл глаза. Он хотел сказать «нет», но не хотел быть невежливым. Или же он понял, что я не перестану просить. Он уставился на меня своими светло-голубыми глазами, кашлянул и на чистом бэтманском языке сказал:
-Привет, Гарри.
О, мне понравилось.
- Еще раз!
Он повторил. Мне понравилось еще больше! Мы рассмеялись.
Затем, может быть, чтобы избавиться от нас, он подвел меня и моего приятеля к холодильнику, из которого достал безалкогольный напиток. Пока дверь была открыта, мы заметили огромную коробку шоколадных конфет с волшебными грибами (Black Diamond Mashrooms Chocolates, так звучит название в книге, возможно, кто-то из насиков расскажет подробнее, что это такое, что за грибы и прочие детали). Кто-то позади меня сказал, что они для всех.
- Угощайтесь, мальчики.
Мы с приятелем взяли несколько, съели их, запили текилой. Мы ожидали, что Бэтмен угостится ими тоже. Но он этого не сделал. Ему это не нравится, сказал он, или что-то в этом роде.
Как это? – сказали мы. Этот тип только что отправил нас одних в чертову Пещеру с летучими мышами. Мы вышли на улицу, сели у огня и стали ждать. Я помню, как через какое-то время я встал и побрел обратно в дом, чтобы сходить в туалет. Было трудно ориентироваться в доме с его угловатой современной мебелью и прозрачными стеклянными поверхностями. Кроме того, было маловато света.
Но через какое-то время мне удалось найти туалет. Прекрасная комната, подумал я, закрывая дверь. Я огляделся. Красивое мыло для рук. Чистые белые полотенца. Открытые деревянные балки. Декоративная подсветка.
Да, янки в этом сильны.
Рядом с туалетом стояла круглая серебряная урна с педалью для открывания крышки. Я уставился на мусорное ведро. Оно смотрело на меня в ответ. Что - оно пялится на меня? Потом оно стало… головой.
Я нажал на педаль, и голова открыла рот. Широкая открытая улыбка. Я засмеялся, отвернулся, пописал (сукин ты сын, Харий, что с тобой не так, почему мы про твое «пописал» так часто читаем это).
Теперь головой стал и туалет. Чаша стала зияющей пастью, петли сиденья — проницательными серебряными глазами. Он сказал
- Ааа.
Я закончил свое дело, смыл, закрыл ему рот. Вернулся к серебряной урне, нажал на педаль, сунул в нее пустую пачку сигарет.
- Открой рот пошире.
- Ааа. Спасибо тебе, друг.
- Всегда пожалуйста, приятель!
Я вышел из уборной, хихикая, и направился прямиком к своему другу.
- Что смеешься?
Я ответил, что ему просто необходимо пойти в ту уборную прямо сейчас и получить потрясающий жизненный опыт.
- Не могу это описать. Ты должен увидеть сам. Встреча с Бэтменом – ничто по сравнению с этим.
На моем друге был большой пуховик с меховым воротником, точно такой же, какой я носил на Северном и Южном полюсах. Не снимая его, он направился в уборную.
Я отошел налить себе еще текилы. Через несколько минут рядом со мной мой приятель появился рядом со мной.
Его лицо было белым, как полотно.
- Что случилось?
- Не хочу об этом говорить.
- Ладно, рассказывай!
- Мой пуховик… стал драконом.
- Драконом? В туалете?
- Да, и пытался меня сожрать.Ты послал меня в логово дракона!
- Черт! Извини, дружище!
Мое восхитительное приключение стало адом для моего друга. Как жаль. Как интересно.
Я осторожно вывел его на улицу, сказал, что все будет в порядке.
На следующий день мы отправились на другую вечеринку. Она была не на берегу океана, но воздух все равно пах океаном.
Еще больше текилы, больше сомнений. И грибов.
Мы все начали играть в какую-то игру, в какие-то шарады, кажется? Кто-то протянул мне косяк. Отлично.
Я затянулся, посмотрел на нежно-голубое калифорнийское небо. Кто-то похлопал меня по плечу, сказав, что хочет познакомить меня с Кристиной Агилерой.
- О, привет, Кристина
Но Кристина выглядела довольно мужеподобно. Нет, видимо, я ослышался, это была не Кристина Агилера, это был парень, который написал в соавторстве с ней песню "Джин в бутылке."
Знал ли я текст? Или он сказал мне ее слова?
Я джинн в бутылке
Ты должен правильно потереть меня
Так или иначе, он нажил кучу денег на этих текстах и теперь жил на широкую ногу.
-Круто, приятель.
Я оставил его, прошел через двор, и тут память на время покидае меня. Кажется, я помню еще одну домашнюю вечеринку... в тот же день? Или на следующий?
В конце концов, каким-то образом мы вернулись к Монике. То есть к Кортни.
Была ночь. Я спустился по лестнице к ее пляжу и встал, погрузив пальцы ног в океан, наблюдая, как кружевной прибой надвигается, отступает, надвигается, казалось, целую вечность. Я смотрел то на воду, то на небо, туда и обратно. Затем я посмотрел прямо на луну. Она заговорила со мной. Как мусорное ведро и туалет.
Что он говорила? Что грядущий год будет хорошим.
- Насколько хорошим?
- Он станет важным!
- Правда?
- Да.
- Не так, как раньше?
- Нет, это будет нечто особенное.
- Правда, Луна?
- Обещаю!
- Прошу, не обманывай меня!
Мне было почти столько же, сколько Па, когда он женился, и все считали, что это трагически поздно. В тридцать два года его высмеивали за неспособность или нежелание найти партнера. Я смотрел в лицо своему тридцать второму дню рождения.
- Что-то изменится? Умоляю!
- Изменится.
Я поднял лицо к небу, к луне, к будущему и закричал:
ААААА
Еще больше текилы, больше сомнений. И грибов.
Мы все начали играть в какую-то игру, в какие-то шарады, кажется? Кто-то протянул мне косяк. Отлично.
Я затянулся, посмотрел на нежно-голубое калифорнийское небо. Кто-то похлопал меня по плечу, сказав, что хочет познакомить меня с Кристиной Агилерой.
- О, привет, Кристина
Но Кристина выглядела довольно мужеподобно. Нет, видимо, я ослышался, это была не Кристина Агилера, это был парень, который написал в соавторстве с ней песню "Джин в бутылке."
Знал ли я текст? Или он сказал мне ее слова?
Я джинн в бутылке
Ты должен правильно потереть меня
Так или иначе, он нажил кучу денег на этих текстах и теперь жил на широкую ногу.
-Круто, приятель.
Я оставил его, прошел через двор, и тут память на время покидае меня. Кажется, я помню еще одну домашнюю вечеринку... в тот же день? Или на следующий?
В конце концов, каким-то образом мы вернулись к Монике. То есть к Кортни.
Была ночь. Я спустился по лестнице к ее пляжу и встал, погрузив пальцы ног в океан, наблюдая, как кружевной прибой надвигается, отступает, надвигается, казалось, целую вечность. Я смотрел то на воду, то на небо, туда и обратно. Затем я посмотрел прямо на луну. Она заговорила со мной. Как мусорное ведро и туалет.
Что он говорила? Что грядущий год будет хорошим.
- Насколько хорошим?
- Он станет важным!
- Правда?
- Да.
- Не так, как раньше?
- Нет, это будет нечто особенное.
- Правда, Луна?
- Обещаю!
- Прошу, не обманывай меня!
Мне было почти столько же, сколько Па, когда он женился, и все считали, что это трагически поздно. В тридцать два года его высмеивали за неспособность или нежелание найти партнера. Я смотрел в лицо своему тридцать второму дню рождения.
- Что-то изменится? Умоляю!
- Изменится.
Я поднял лицо к небу, к луне, к будущему и закричал:
ААААА
Я сидел возле Нотта Котта и просматривал Instagram. В своей ленте я увидел видео: Мою подругу Вайолет. И молодую женщину.
Они играли с новым приложением, которое накладывало на ваши фотографии глупые фильтры. У Вайолет и ее подруги были собачьи уши, собачьи носы и высунутые длинные красные собачьи языки. Несмотря на такой фильтр, я заерзал на стуле. Эта женщина с Вайолет… Боже мой. Я посмотрел видео несколько раз, а потом заставил себя отложить телефон. Потом снова взял его и посмотрел видео еще раз.
Я буквально объездил весь мир. Я путешествовал по континентам. Я знакомился с сотнями тысяч людей, пересекся со смехотворно большой частью семи миллиардов жителей планеты. В течение тридцати двух лет я наблюдал за конвейером лиц, проходящих мимо, и лишь немногие из них заставляли меня смотреть дважды. Эта женщина остановила конвейер. Эта женщина разбила конвейерную ленту вдребезги.
Я никогда не видел никого красивее.
Почему красота ощущается как удар в горло? Связано ли это как-то с нашим врожденным человеческим стремлением к порядку? Разве не так говорят ученые? А художники? Что красота есть симметрия и поэтому представляет собой избавление от хаоса? Конечно, моя жизнь к тому моменту была хаотичной. Я не мог отрицать жажду порядка, не мог отрицать стремления к красоте. Я только что вернулся из поездки с Па, Вилли и Кейт во Францию, где мы отметили годовщину битвы на Сомме, почтили память погибших британцев, и я прочитал навязчивое стихотворение «Гимн перед действием». За два дня до своей смерти в бою оно было написано солдатом и заканчивалось словами: «Помоги мне умереть, Господи».
Я читал его вслух и понимал, что я не хочу умирать, я хочу жить.
Тогда эта мысль была для меня ошеломляющей.
Но красота этой женщины и мой отклик основывались не только на симметрии. В ней была энергия, дикая радость и игривость. Что-то было такое в том, как она улыбалась, как общалась с Вайолет, как смотрела в камеру. Уверенная в себе. Свободная. Она считала жизнь одним великим приключением, и я это видел. Какая привилегия, подумал я, присоединиться к ней в этом путешествии.
Я понял все это по ее лицу. Ее светящееся ангельское лицо. У меня никогда не было твердого мнения по этому животрепещущему вопросу: есть ли на этой земле только один человек, предназначенный для каждого из нас? Но в тот момент я почувствовал, что для меня существует только это лицо.
Это лицо.
Я послал Вайолет сообщение: «Кто… эта… девушка?»
Она ответила сразу же: «Ага, меня уже спросили об этом шесть других парней».
Отлично, подумал я.
«Кто она, Вайолет?»
«Актриса. Она снимается в сериале Suits».
Это была драма о юристах, девушка играла молодого специалиста.
«Американка?»
«Ага»
«Что она делает в Лондоне?»
«Приехала на теннис»
«Что она делает в Ralph Lauren?»
Вайолет работала в Ralph Lauren.
«Она на примерке. Я свяжу вас между собой, если хочешь».
«Хм, да. Пожалуйста?»
Вайолет спросила, можно ли дать этой молодой американке мой Инстаграм.
«Конечно».
Это была пятница, первое июля. На следующее утро я должен был уехать из Лондона в дом сэра Кейта Миллса. Я должен был принять участие в парусной гонке на его яхтевокруг острова Уайт. Когда я запихивал последние несколько вещей в сумку, я взглянул на свой телефон.
Сообщение в Инстаграм.
От женщины.
Американки.
«Привет!»
Она сказала, что получила информацию обо мне от Вайолет. Она сделала комплименты моей странице в Инстаграм — красивые фотографии.
«Спасибо»
В большинстве своем это были фотографии Африки. Я знал, что она была там, потому что я тоже изучал ее страницу и видел ее фото с гориллами в Руанде.
Она сказала, что была там в благотворительной поездке, посвященной работе с детьми. Мы делились мыслями об Африке, фотографии, путешествиях.
В конце концов мы обменялись телефонными номерами и перевели разговор в текстовый режим до поздней ночи. Утром я выдвинулся из Нотт-Котта, но не переставал переписываться. Я переписывался с ней на протяжении всей долгой поездки к дому сэра Кита, продолжал делать это проходя через комнату сэра Кита — «Как дела, сэр Кит?» — и вверх по лестнице в его комнату для гостей, где я запер дверь и оставался взаперти, продолжая общение. Я сидел на кровати, переписываясь, как подросток, пока не пришло время поужинать с сэром Китом и его семьей. Затем, после десерта, я быстро вернулся в комнату для гостей и возобновил переписку.
Я не мог печатать достаточно быстро. Мои пальцы свело судорогой. Мне так много хотелось сказать, ведь у нас было так много общего, хоть мы пришли из таких разных миров. Она была американкой, я был британцем. Она была хорошо образована, я решительно нет. Она была свободна, как птица, я был в позолоченной клетке. И все же ни одно из этих различий не казалось дисквалифицирующим или даже важным. Наоборот, они ощущались органично, заряжая энергией. Противоречия создали ощущение:
Эй, я знаю тебя.
Но также: Мне нужно узнать тебя.
Эй, я знаю тебя вечность.
Но также: Я искал тебя вечность.
Эй, спасибо Богу, что ты нашлась.
Но также: Почему я ждал тебя так долго?
Комната в доме сэра Кейта выходила окнами на устье реки. Много раз посреди написания сообщения я подходил к окну и смотрел наружу. Вид заставил меня подумать об Окаванго. Это заставило меня думать также о судьбе и счастливой случайности. Это слияние реки и моря, земли и неба усиливало смутное ощущение объединения больших вещей.
Мне пришло в голову, как жутко, как сюрреалистично, как странно, что этот марафонский разговор должен был начаться 1 июля 2016 года.
В 55-ый день рождения моей матери.
Поздней ночью, ожидая ее следующего сообщения, я набирал имя американки в Google. Сотни фотографий, каждая ослепительнее другой. Я подумал, не гуглила ли она меня. Я надеялся, что нет.
Прежде чем выключить свет, я спросил, как долго она будет в Лондоне. Черт, она скоро уедет. Ей приходилось вернуться в Канаду, чтобы возобновить съемки в сериале.
Я спросил, могу ли я увидеть ее перед тем, как она уедет.
Я смотрел на телефон, ожидая ответа, глядя на бесконечно трепещущее многоточие.
…
Затем: «Конечно!»
Отлично. Теперь: «Где встретимся?»
Я предложил встретиться у меня.
«У тебя? На первом свидании? Я так не думаю».
«Нет, я не это имел в виду».
Она не осознавала, что быть членом королевской семьи значило быть радиоактивным, потому что я не мог просто увидеться с кем-то в кофейне или в пабе.
Я не хотел долго объяснять причины, уклончиво объяснить о риске быть увиденным. Это была моя ошибка.
Она предложила альтернативу. Дом Сохо на Дин-стрит, 76. Это была ее штаб-квартира, когда она приезжала в Лондон. Она резервировала нам столик в тихой комнате.
Вокруг никого бы не было.
Столик будет на ее имя.
Меган Маркл.
Они играли с новым приложением, которое накладывало на ваши фотографии глупые фильтры. У Вайолет и ее подруги были собачьи уши, собачьи носы и высунутые длинные красные собачьи языки. Несмотря на такой фильтр, я заерзал на стуле. Эта женщина с Вайолет… Боже мой. Я посмотрел видео несколько раз, а потом заставил себя отложить телефон. Потом снова взял его и посмотрел видео еще раз.
Я буквально объездил весь мир. Я путешествовал по континентам. Я знакомился с сотнями тысяч людей, пересекся со смехотворно большой частью семи миллиардов жителей планеты. В течение тридцати двух лет я наблюдал за конвейером лиц, проходящих мимо, и лишь немногие из них заставляли меня смотреть дважды. Эта женщина остановила конвейер. Эта женщина разбила конвейерную ленту вдребезги.
Я никогда не видел никого красивее.
Почему красота ощущается как удар в горло? Связано ли это как-то с нашим врожденным человеческим стремлением к порядку? Разве не так говорят ученые? А художники? Что красота есть симметрия и поэтому представляет собой избавление от хаоса? Конечно, моя жизнь к тому моменту была хаотичной. Я не мог отрицать жажду порядка, не мог отрицать стремления к красоте. Я только что вернулся из поездки с Па, Вилли и Кейт во Францию, где мы отметили годовщину битвы на Сомме, почтили память погибших британцев, и я прочитал навязчивое стихотворение «Гимн перед действием». За два дня до своей смерти в бою оно было написано солдатом и заканчивалось словами: «Помоги мне умереть, Господи».
Я читал его вслух и понимал, что я не хочу умирать, я хочу жить.
Тогда эта мысль была для меня ошеломляющей.
Но красота этой женщины и мой отклик основывались не только на симметрии. В ней была энергия, дикая радость и игривость. Что-то было такое в том, как она улыбалась, как общалась с Вайолет, как смотрела в камеру. Уверенная в себе. Свободная. Она считала жизнь одним великим приключением, и я это видел. Какая привилегия, подумал я, присоединиться к ней в этом путешествии.
Я понял все это по ее лицу. Ее светящееся ангельское лицо. У меня никогда не было твердого мнения по этому животрепещущему вопросу: есть ли на этой земле только один человек, предназначенный для каждого из нас? Но в тот момент я почувствовал, что для меня существует только это лицо.
Это лицо.
Я послал Вайолет сообщение: «Кто… эта… девушка?»
Она ответила сразу же: «Ага, меня уже спросили об этом шесть других парней».
Отлично, подумал я.
«Кто она, Вайолет?»
«Актриса. Она снимается в сериале Suits».
Это была драма о юристах, девушка играла молодого специалиста.
«Американка?»
«Ага»
«Что она делает в Лондоне?»
«Приехала на теннис»
«Что она делает в Ralph Lauren?»
Вайолет работала в Ralph Lauren.
«Она на примерке. Я свяжу вас между собой, если хочешь».
«Хм, да. Пожалуйста?»
Вайолет спросила, можно ли дать этой молодой американке мой Инстаграм.
«Конечно».
Это была пятница, первое июля. На следующее утро я должен был уехать из Лондона в дом сэра Кейта Миллса. Я должен был принять участие в парусной гонке на его яхтевокруг острова Уайт. Когда я запихивал последние несколько вещей в сумку, я взглянул на свой телефон.
Сообщение в Инстаграм.
От женщины.
Американки.
«Привет!»
Она сказала, что получила информацию обо мне от Вайолет. Она сделала комплименты моей странице в Инстаграм — красивые фотографии.
«Спасибо»
В большинстве своем это были фотографии Африки. Я знал, что она была там, потому что я тоже изучал ее страницу и видел ее фото с гориллами в Руанде.
Она сказала, что была там в благотворительной поездке, посвященной работе с детьми. Мы делились мыслями об Африке, фотографии, путешествиях.
В конце концов мы обменялись телефонными номерами и перевели разговор в текстовый режим до поздней ночи. Утром я выдвинулся из Нотт-Котта, но не переставал переписываться. Я переписывался с ней на протяжении всей долгой поездки к дому сэра Кита, продолжал делать это проходя через комнату сэра Кита — «Как дела, сэр Кит?» — и вверх по лестнице в его комнату для гостей, где я запер дверь и оставался взаперти, продолжая общение. Я сидел на кровати, переписываясь, как подросток, пока не пришло время поужинать с сэром Китом и его семьей. Затем, после десерта, я быстро вернулся в комнату для гостей и возобновил переписку.
Я не мог печатать достаточно быстро. Мои пальцы свело судорогой. Мне так много хотелось сказать, ведь у нас было так много общего, хоть мы пришли из таких разных миров. Она была американкой, я был британцем. Она была хорошо образована, я решительно нет. Она была свободна, как птица, я был в позолоченной клетке. И все же ни одно из этих различий не казалось дисквалифицирующим или даже важным. Наоборот, они ощущались органично, заряжая энергией. Противоречия создали ощущение:
Эй, я знаю тебя.
Но также: Мне нужно узнать тебя.
Эй, я знаю тебя вечность.
Но также: Я искал тебя вечность.
Эй, спасибо Богу, что ты нашлась.
Но также: Почему я ждал тебя так долго?
Комната в доме сэра Кейта выходила окнами на устье реки. Много раз посреди написания сообщения я подходил к окну и смотрел наружу. Вид заставил меня подумать об Окаванго. Это заставило меня думать также о судьбе и счастливой случайности. Это слияние реки и моря, земли и неба усиливало смутное ощущение объединения больших вещей.
Мне пришло в голову, как жутко, как сюрреалистично, как странно, что этот марафонский разговор должен был начаться 1 июля 2016 года.
В 55-ый день рождения моей матери.
Поздней ночью, ожидая ее следующего сообщения, я набирал имя американки в Google. Сотни фотографий, каждая ослепительнее другой. Я подумал, не гуглила ли она меня. Я надеялся, что нет.
Прежде чем выключить свет, я спросил, как долго она будет в Лондоне. Черт, она скоро уедет. Ей приходилось вернуться в Канаду, чтобы возобновить съемки в сериале.
Я спросил, могу ли я увидеть ее перед тем, как она уедет.
Я смотрел на телефон, ожидая ответа, глядя на бесконечно трепещущее многоточие.
…
Затем: «Конечно!»
Отлично. Теперь: «Где встретимся?»
Я предложил встретиться у меня.
«У тебя? На первом свидании? Я так не думаю».
«Нет, я не это имел в виду».
Она не осознавала, что быть членом королевской семьи значило быть радиоактивным, потому что я не мог просто увидеться с кем-то в кофейне или в пабе.
Я не хотел долго объяснять причины, уклончиво объяснить о риске быть увиденным. Это была моя ошибка.
Она предложила альтернативу. Дом Сохо на Дин-стрит, 76. Это была ее штаб-квартира, когда она приезжала в Лондон. Она резервировала нам столик в тихой комнате.
Вокруг никого бы не было.
Столик будет на ее имя.
Меган Маркл.
Мы переписывались полночи, я простонал от усталости, когда в предрассветные часы зазвенел будильник. Пора садиться в лодку сэра Кита. Но я также чувствовал благодарность. Парусная гонка была единственной возможностью отложить телефон.
И мне нужно было отложить его просто на время, чтобы собраться с мыслями.
Умерить себя.
Лодка сэра Кейта называлась Invictus. Дань уважения играм, Бог любит его. В тот день в команде было одиннадцать человек, в том числе один или два спортсмена, которые действительно участвовали в играх. Пятичасовая гонка вела нас вокруг Needles и попала в лапы шторма. Ветер был настолько сильным, что многие другие лодки выбыли из гонки.
Я плавал раньше, много раз — я вспомнил один золотой отпуск, когда Хеннерс пытался ради смеха перевернуть нашу маленькую лодку, — но я никогда не плавал в шторм. Волны становились выше. Раньше я никогда не боялся смерти, а теперь поймал себя на мысли: «Пожалуйста, не дай мне утонуть перед важным свиданием». Потом мной овладел другой страх. Страх отсутствия бортового туалета. Я сдерживал себя так долго, как только мог, пока у меня не осталось выбора. Я перекинул свое тело через борт, в бурлящее море… и все еще не мог писать, в основном из-за боязни сцены. Весь экипаж смотрел на меня.
Наконец я вернулся на свой пост, застенчиво повис на веревках и написал в штаны.
«Да уж», подумал я. «Если бы мисс Маркл могла меня сейчас видеть».
Наша лодка выиграла, заняв второе место в общем зачете. Ура, сказал я, едва остановившись, чтобы отпраздновать победу с сэром Китом и командой. Моя единственная забота заключалась в том, чтобы прыгнуть в эту воду, смыть мочу со штанов, а затем мчаться обратно в Лондон, где должна была начаться большая гонка, главная гонка.
И мне нужно было отложить его просто на время, чтобы собраться с мыслями.
Умерить себя.
Лодка сэра Кейта называлась Invictus. Дань уважения играм, Бог любит его. В тот день в команде было одиннадцать человек, в том числе один или два спортсмена, которые действительно участвовали в играх. Пятичасовая гонка вела нас вокруг Needles и попала в лапы шторма. Ветер был настолько сильным, что многие другие лодки выбыли из гонки.
Я плавал раньше, много раз — я вспомнил один золотой отпуск, когда Хеннерс пытался ради смеха перевернуть нашу маленькую лодку, — но я никогда не плавал в шторм. Волны становились выше. Раньше я никогда не боялся смерти, а теперь поймал себя на мысли: «Пожалуйста, не дай мне утонуть перед важным свиданием». Потом мной овладел другой страх. Страх отсутствия бортового туалета. Я сдерживал себя так долго, как только мог, пока у меня не осталось выбора. Я перекинул свое тело через борт, в бурлящее море… и все еще не мог писать, в основном из-за боязни сцены. Весь экипаж смотрел на меня.
Наконец я вернулся на свой пост, застенчиво повис на веревках и написал в штаны.
«Да уж», подумал я. «Если бы мисс Маркл могла меня сейчас видеть».
Наша лодка выиграла, заняв второе место в общем зачете. Ура, сказал я, едва остановившись, чтобы отпраздновать победу с сэром Китом и командой. Моя единственная забота заключалась в том, чтобы прыгнуть в эту воду, смыть мочу со штанов, а затем мчаться обратно в Лондон, где должна была начаться большая гонка, главная гонка.
Пробки были ужасными. Был воскресный вечер, люди возвращались в Лондон после выходных, проведенных за городом. К тому же мне пришлось пройти через площадь Пикадилли — кошмар даже в лучшие времена. Узкие места, строительство, аварии, пробки — я натыкался на все мыслимые препятствия. Снова и снова мои телохранители и я останавливались на дороге и просто сидели. Пять минут. Десять
Оставалось только стоять, мокнуть и мысленно кричать на массу неподвижных машин. «Ну давай же!»
В конце концов случилось неизбежное Я написал: «Немного опоздаю, извини».
Она уже была там.
Я извинился: «Ужасные пробки»
Ее ответ: «ОК».
Я сказал себе: «Она может уйти».
Я сказал своим телохранителям: «Она уйдет».
Когда мы медленно приближались к ресторану, я снова написал: «Движусь, но все еще медленно».
«Ты не можешь просто выйти?»
Как бы ей объяснить? Нет, я не могу. Я не могу просто бегать по улицам Лондона. Это было бы похоже на ламу, бегущую по улицам. Это устроило бы целую сцену, вызвало бы кошмары у службы безопасности; не говоря уже о прессе, которую это может привлечь. Если меня заметят, когда я иду в Сохо-Хаус, это будет концом любого уединения, которым мы могли бы недолго наслаждаться.
Кроме того, со мной было три телохранителя. Я не мог внезапно попросить их принять участие в легкоатлетическом мероприятии.
Однако текстовые сообщения не были способом передать это. Поэтому я просто… не ответил. Что, несомненно, ее раздражало.
Наконец я прибыл. Краснощекий, пыхтящий, вспотевший, опоздавший на полчаса, я вбежал в ресторан, в тихую комнату и застал ее в небольшой гостиной на низком бархатном диванчике перед низким кофейным столиком.
Она посмотрела на меня, улыбнулась.
Я извинился. Сильно. Я не мог себе представить, что люди могут опаздывать к этой девушке.
Я уселся на диван и снова извинился.
Она сказала, что прощает меня.
Она пила пиво, какой-то IPA. Я попросил Перони. Я не хотел пива, но оно казалось более легким.
Тишина. Мы приняли ситуацию.
Она была одета в черный свитер, джинсы и туфли на каблуках. Я ничего не смыслил в одежде, но знал, что она шикарна. С другой стороны, я знал, что она может сделать что угодно шикарным. Даже походная сумка. Главное, что я заметил, это пропасть между интернетом и реальностью. Я видел столько ее фотографий с фэшн-съемок и телевизоров, вся гламурная и глянцевая, а тут она была, во плоти, без излишеств, без фильтров… и даже красивее. Красивой до остановки сердца. Я пытался обдумать это, пытался понять, что происходит с моей кровеносной и нервной системами, и в результате мой мозг больше не мог обрабатывать данные. Разговоры, любезности, королевский английский — все это превратилось в вызов.
Она заполнила пробел. Она говорила о Лондоне. Она была здесь все время, сказала она. Иногда она просто оставляла свой багаж в Soho House на несколько недель. Они хранили его без вопросов. Люди там были как семья.
Я подумал: «Ты все время была в Лондоне? Как я тебя никогда не видел? Неважно, что в Лондоне жили девять миллионов человек или что я редко выходил из дома, я чувствовал, что если бы она была здесь, я бы знал это. Я должен был знать!»
«Почему ты приезжаешь сюда?»
«Друзья. Бизнес».
«Ой? Бизнес?»
Актерство было ее основной работой. То, чем, чем она была известна, но у нее было несколько профессий. Писатель о стиле жизни, писатель-путешественник, корпоративный представитель, предприниматель, активистка, модель. Она объездила весь мир, жила в разных странах, работала в посольстве США в Аргентине — ее резюме было головокружительным.
— Все это часть плана, — сказала она.
— Строить планы?
— Помогать людям, делать добро, быть свободной.
Снова появилась официантка. Она сказала нам свое имя. Миша. Восточно-европейский акцент, застенчивая улыбка, множество татуировок. Мы спросили о них; Миша была более чем счастлива рассказать. Она стала тем самым тормозом в общении, который дал нам перевести дух. Я думаю, она знала это и она мне за это нравилась.
Миша ушла от нас, и разговор пошел по-настоящему. Первоначальная неловкость ушла, тепло от наших переписок вернулось. У каждого из нас были первые свидания, на которых не о чем было говорить, а теперь мы оба чувствовали тот особый трепет, когда слишком много о чем нужно сказать, когда не хватает времени, чтобы сказать все, что нужно.
Но если говорить о времени… наше уже истекло. Она собрала свои вещи.
«Извини, я должна идти».
«Идти? Так скоро?»
«У меня есть планы на ужин».
Если бы я не опоздал, у нас было бы больше времени. Я выругался и поднялся на ноги.
Краткое прощальное объятие.
Я сказал, что позабочусь о счете, и она сказала, что в таком случае она оплатит счет за цветы в благодарность Вайолет.
— Пионы, — сказала она.
Я смеялся.
— Хорошо. До свидания.
— До свидания.
Пуф, и она ушла.
По сравнению с ней Золушка была королевой долгих прощаний.
Оставалось только стоять, мокнуть и мысленно кричать на массу неподвижных машин. «Ну давай же!»
В конце концов случилось неизбежное Я написал: «Немного опоздаю, извини».
Она уже была там.
Я извинился: «Ужасные пробки»
Ее ответ: «ОК».
Я сказал себе: «Она может уйти».
Я сказал своим телохранителям: «Она уйдет».
Когда мы медленно приближались к ресторану, я снова написал: «Движусь, но все еще медленно».
«Ты не можешь просто выйти?»
Как бы ей объяснить? Нет, я не могу. Я не могу просто бегать по улицам Лондона. Это было бы похоже на ламу, бегущую по улицам. Это устроило бы целую сцену, вызвало бы кошмары у службы безопасности; не говоря уже о прессе, которую это может привлечь. Если меня заметят, когда я иду в Сохо-Хаус, это будет концом любого уединения, которым мы могли бы недолго наслаждаться.
Кроме того, со мной было три телохранителя. Я не мог внезапно попросить их принять участие в легкоатлетическом мероприятии.
Однако текстовые сообщения не были способом передать это. Поэтому я просто… не ответил. Что, несомненно, ее раздражало.
Наконец я прибыл. Краснощекий, пыхтящий, вспотевший, опоздавший на полчаса, я вбежал в ресторан, в тихую комнату и застал ее в небольшой гостиной на низком бархатном диванчике перед низким кофейным столиком.
Она посмотрела на меня, улыбнулась.
Я извинился. Сильно. Я не мог себе представить, что люди могут опаздывать к этой девушке.
Я уселся на диван и снова извинился.
Она сказала, что прощает меня.
Она пила пиво, какой-то IPA. Я попросил Перони. Я не хотел пива, но оно казалось более легким.
Тишина. Мы приняли ситуацию.
Она была одета в черный свитер, джинсы и туфли на каблуках. Я ничего не смыслил в одежде, но знал, что она шикарна. С другой стороны, я знал, что она может сделать что угодно шикарным. Даже походная сумка. Главное, что я заметил, это пропасть между интернетом и реальностью. Я видел столько ее фотографий с фэшн-съемок и телевизоров, вся гламурная и глянцевая, а тут она была, во плоти, без излишеств, без фильтров… и даже красивее. Красивой до остановки сердца. Я пытался обдумать это, пытался понять, что происходит с моей кровеносной и нервной системами, и в результате мой мозг больше не мог обрабатывать данные. Разговоры, любезности, королевский английский — все это превратилось в вызов.
Она заполнила пробел. Она говорила о Лондоне. Она была здесь все время, сказала она. Иногда она просто оставляла свой багаж в Soho House на несколько недель. Они хранили его без вопросов. Люди там были как семья.
Я подумал: «Ты все время была в Лондоне? Как я тебя никогда не видел? Неважно, что в Лондоне жили девять миллионов человек или что я редко выходил из дома, я чувствовал, что если бы она была здесь, я бы знал это. Я должен был знать!»
«Почему ты приезжаешь сюда?»
«Друзья. Бизнес».
«Ой? Бизнес?»
Актерство было ее основной работой. То, чем, чем она была известна, но у нее было несколько профессий. Писатель о стиле жизни, писатель-путешественник, корпоративный представитель, предприниматель, активистка, модель. Она объездила весь мир, жила в разных странах, работала в посольстве США в Аргентине — ее резюме было головокружительным.
— Все это часть плана, — сказала она.
— Строить планы?
— Помогать людям, делать добро, быть свободной.
Снова появилась официантка. Она сказала нам свое имя. Миша. Восточно-европейский акцент, застенчивая улыбка, множество татуировок. Мы спросили о них; Миша была более чем счастлива рассказать. Она стала тем самым тормозом в общении, который дал нам перевести дух. Я думаю, она знала это и она мне за это нравилась.
Миша ушла от нас, и разговор пошел по-настоящему. Первоначальная неловкость ушла, тепло от наших переписок вернулось. У каждого из нас были первые свидания, на которых не о чем было говорить, а теперь мы оба чувствовали тот особый трепет, когда слишком много о чем нужно сказать, когда не хватает времени, чтобы сказать все, что нужно.
Но если говорить о времени… наше уже истекло. Она собрала свои вещи.
«Извини, я должна идти».
«Идти? Так скоро?»
«У меня есть планы на ужин».
Если бы я не опоздал, у нас было бы больше времени. Я выругался и поднялся на ноги.
Краткое прощальное объятие.
Я сказал, что позабочусь о счете, и она сказала, что в таком случае она оплатит счет за цветы в благодарность Вайолет.
— Пионы, — сказала она.
Я смеялся.
— Хорошо. До свидания.
— До свидания.
Пуф, и она ушла.
По сравнению с ней Золушка была королевой долгих прощаний.
Я запланировал встретиться со своим другом. Теперь я позвонил ему, сказал, что еду, а через полчаса уже ворвался в его дом на Кингс-роуд.
Он взглянул мне в лицо и сказал: «Что случилось?»
Я не хотел говорить ему. Я все думал: «Не говори ему. Не говори ему. Не говори ему».
Я сказал ему.
Я пересказал все свидание, а потом взмолился: «Черт, приятель, что мне делать?»
В ход пошла текила. В ход пошла травка. Мы пили, курили и смотрели… «Наизнанку».
Анимационный фильм… об эмоциях. Идеально. Я был полностью наизнанку.
Потом я мирно онемел. «Хорошая травка, чувак».
У меня зазвонил телефон. Вот дерьмо. Я протянул его своему товарищу.
— Это она.
— Кто?
— Она!
Она не просто звонила. Она звонила по FaceTime.
— Привет?
— Привет.
— Что ты делаешь?
— О, я тут со своим другом.
— Что это на заднем плане?
— О, ну-у…
— Ты что, мультики смотришь?
— Нет, я имею в виду, да. Вроде. Это… Наизнанку?
Я перебрался в тихий угол квартиры. Она вернулась в свой отель. Она умыла лицо. Я сказал:
— Боже, мне так нравятся твои веснушки!
Она быстро выдохнула. По ее словам, каждый раз, когда ее фотографировали, ее веснушки закрашивали в фотошопе.
Это безумие. Они красивы.
Она сказала, что жалеет, что ей пришлось бежать. Она не хотела, чтобы я думал, что ей не понравилось знакомство со мной.
Я спросил, когда я смогу увидеть ее снова. Вторник?
— Я уезжаю во вторник.
— Ой. А завтра?
Пауза.
— Хорошо.
Четвертое июля.
Назначаем другую дату. Снова в Сохо Хаус.
Он взглянул мне в лицо и сказал: «Что случилось?»
Я не хотел говорить ему. Я все думал: «Не говори ему. Не говори ему. Не говори ему».
Я сказал ему.
Я пересказал все свидание, а потом взмолился: «Черт, приятель, что мне делать?»
В ход пошла текила. В ход пошла травка. Мы пили, курили и смотрели… «Наизнанку».
Анимационный фильм… об эмоциях. Идеально. Я был полностью наизнанку.
Потом я мирно онемел. «Хорошая травка, чувак».
У меня зазвонил телефон. Вот дерьмо. Я протянул его своему товарищу.
— Это она.
— Кто?
— Она!
Она не просто звонила. Она звонила по FaceTime.
— Привет?
— Привет.
— Что ты делаешь?
— О, я тут со своим другом.
— Что это на заднем плане?
— О, ну-у…
— Ты что, мультики смотришь?
— Нет, я имею в виду, да. Вроде. Это… Наизнанку?
Я перебрался в тихий угол квартиры. Она вернулась в свой отель. Она умыла лицо. Я сказал:
— Боже, мне так нравятся твои веснушки!
Она быстро выдохнула. По ее словам, каждый раз, когда ее фотографировали, ее веснушки закрашивали в фотошопе.
Это безумие. Они красивы.
Она сказала, что жалеет, что ей пришлось бежать. Она не хотела, чтобы я думал, что ей не понравилось знакомство со мной.
Я спросил, когда я смогу увидеть ее снова. Вторник?
— Я уезжаю во вторник.
— Ой. А завтра?
Пауза.
— Хорошо.
Четвертое июля.
Назначаем другую дату. Снова в Сохо Хаус.
Весь тот день она провела на Уимблдоне, болея за свою подругу Серену Уильямс из ложи Серены. Она написала мне после финального сета, когда мчалась обратно в свой отель, затем написала еще раз, пока переодевалась, а затем написала мне, когда мчалась в Soho House.
На этот раз я уже был там — ждал. Улыбался. Гордился собой.
Она вошла в красивом синем сарафане в белую полоску. Она сияла.
Я встал и сказал:
— Я принес подарок.
Розовая коробка. Я держал ее впереди себя.
Она встряхнула его.
— Что это?
— Нет, нет, не тряси!
Мы оба рассмеялись.
Она открыла коробку. Кексы. Красные, белые и синие кексы, если быть точным. В честь Дня Независимости. Я сказал что-то о том, что у британцев совсем другое представление о Дне Независимости, чем у янки, ну да ладно.
Она сказала, что они выглядели потрясающе.
Появилась наша официантка с первого свидания — Миша. Она казалась искренне счастливой, увидев нас и обнаружив, что у нас началось второе свидание. Она могла рассказать, что происходит, она поняла, что была очевидцем, и что она навсегда останется частью нашей личной истории. Принеся нам выпивку, она ушла и долго не возвращалась.
Когда она вернулась, мы были в середине поцелуя.
Не первого поцелуя.
Меган, держа меня за воротник рубашки, тянула меня к себе, прижимая к себе. Увидев Мишу, она сразу отпустила меня, и мы все засмеялись.
— Извините нас.
— Без проблем. Принести еще напитков?
Разговор снова шел сам собой. Бургеры приходили и уходили, а мы их и не трогали. Я ощутил ошеломляющее ощущение Увертюры, Прелюдии, Акта I. И еще ощущение окончания какой-то фазы моей жизни. Первая ее половина подходила к концу.
Когда ночь подходила к концу, у нас состоялся очень откровенный разговор. Обойти это было невозможно.
Она приложила руку к щеке и сказала:
— Что мы будем делать?
— Мы должны продолжить.
— Что это значит? Я живу в Канаде. Я возвращаюсь завтра!
— Мы встретимся снова. Надолго. Этим летом.
— Мое лето уже запланировано.
— Мое тоже.
Наверняка за все лето мы могли бы найти хоть немного времени.
Она покачала головой. Она исполняла полную программу «Ешь, молись, люби».
— О чем ты?
— Ну ты знаешь, эта книга?
— Ах, извини. Я не разбираюсь в книгах.
Я испугался. Она была такой противоположностью мне. Она читала. Она была культурной.
— Не важно, — сказала она со смехом. —Дело в том, что я собираюсь с тремя подругами в Испанию, а потом с двумя подругами в Италию, а потом...
Она посмотрела на свой календарь. Я посмотрел на свой.
Она подняла глаза и улыбнулась.
— Что это такое? Расскажи мне.
— На самом деле, есть одно маленькое окошко…
Недавно, как она объяснила, коллега по съемочной площадке посоветовал ей не так структурировать свое лето, чтобы она все время ела, молилась и любила. Оставь одну неделю открытой, сказала эта коллега по съемочной площадке, оставь место для волшебства, поэтому она говорила «нет» всем, оставляя за собой одну неделю, даже отказывалась от очень мечтательной поездки на велосипеде по лавандовым полям на юге Франции…
Я посмотрел на свой календарь и сказал:
— У меня тоже есть свободная неделя.
— А если они на одной неделе?
Что, если? Является ли это возможным? Насколько это безумно?
Это было на той же неделе.
Я предложил провести ее в Ботсване. Я дал ей свою лучшую рекомендацию Ботсваны. Родина всего человечества. Самая малонаселенная нация на земле. Настоящий Эдемский сад, где 40% земли отдано Природе.
Плюс: самое большое количество слонов среди всех народов на земле.
Прежде всего, это было место, где я находил себя, где я всегда заново находил себя, где я всегда чувствовал близость к… волшебству? Если она интересуется магией, она должна пойти со мной, испытать это со мной. Лагерь под звездами, в глуши.
Она уставилась на меня.
— Я понимаю, что это сумасшествие, — сказал я. — Но все происходящее явно сумасшествие.
На этот раз я уже был там — ждал. Улыбался. Гордился собой.
Она вошла в красивом синем сарафане в белую полоску. Она сияла.
Я встал и сказал:
— Я принес подарок.
Розовая коробка. Я держал ее впереди себя.
Она встряхнула его.
— Что это?
— Нет, нет, не тряси!
Мы оба рассмеялись.
Она открыла коробку. Кексы. Красные, белые и синие кексы, если быть точным. В честь Дня Независимости. Я сказал что-то о том, что у британцев совсем другое представление о Дне Независимости, чем у янки, ну да ладно.
Она сказала, что они выглядели потрясающе.
Появилась наша официантка с первого свидания — Миша. Она казалась искренне счастливой, увидев нас и обнаружив, что у нас началось второе свидание. Она могла рассказать, что происходит, она поняла, что была очевидцем, и что она навсегда останется частью нашей личной истории. Принеся нам выпивку, она ушла и долго не возвращалась.
Когда она вернулась, мы были в середине поцелуя.
Не первого поцелуя.
Меган, держа меня за воротник рубашки, тянула меня к себе, прижимая к себе. Увидев Мишу, она сразу отпустила меня, и мы все засмеялись.
— Извините нас.
— Без проблем. Принести еще напитков?
Разговор снова шел сам собой. Бургеры приходили и уходили, а мы их и не трогали. Я ощутил ошеломляющее ощущение Увертюры, Прелюдии, Акта I. И еще ощущение окончания какой-то фазы моей жизни. Первая ее половина подходила к концу.
Когда ночь подходила к концу, у нас состоялся очень откровенный разговор. Обойти это было невозможно.
Она приложила руку к щеке и сказала:
— Что мы будем делать?
— Мы должны продолжить.
— Что это значит? Я живу в Канаде. Я возвращаюсь завтра!
— Мы встретимся снова. Надолго. Этим летом.
— Мое лето уже запланировано.
— Мое тоже.
Наверняка за все лето мы могли бы найти хоть немного времени.
Она покачала головой. Она исполняла полную программу «Ешь, молись, люби».
— О чем ты?
— Ну ты знаешь, эта книга?
— Ах, извини. Я не разбираюсь в книгах.
Я испугался. Она была такой противоположностью мне. Она читала. Она была культурной.
— Не важно, — сказала она со смехом. —Дело в том, что я собираюсь с тремя подругами в Испанию, а потом с двумя подругами в Италию, а потом...
Она посмотрела на свой календарь. Я посмотрел на свой.
Она подняла глаза и улыбнулась.
— Что это такое? Расскажи мне.
— На самом деле, есть одно маленькое окошко…
Недавно, как она объяснила, коллега по съемочной площадке посоветовал ей не так структурировать свое лето, чтобы она все время ела, молилась и любила. Оставь одну неделю открытой, сказала эта коллега по съемочной площадке, оставь место для волшебства, поэтому она говорила «нет» всем, оставляя за собой одну неделю, даже отказывалась от очень мечтательной поездки на велосипеде по лавандовым полям на юге Франции…
Я посмотрел на свой календарь и сказал:
— У меня тоже есть свободная неделя.
— А если они на одной неделе?
Что, если? Является ли это возможным? Насколько это безумно?
Это было на той же неделе.
Я предложил провести ее в Ботсване. Я дал ей свою лучшую рекомендацию Ботсваны. Родина всего человечества. Самая малонаселенная нация на земле. Настоящий Эдемский сад, где 40% земли отдано Природе.
Плюс: самое большое количество слонов среди всех народов на земле.
Прежде всего, это было место, где я находил себя, где я всегда заново находил себя, где я всегда чувствовал близость к… волшебству? Если она интересуется магией, она должна пойти со мной, испытать это со мной. Лагерь под звездами, в глуши.
Она уставилась на меня.
— Я понимаю, что это сумасшествие, — сказал я. — Но все происходящее явно сумасшествие.
Мы не могли летать вместе. Во-первых, я уже планировал быть в Африке, так как я должен был быть в Малави, заниматься природоохранной деятельностью в Африканских парках.
Но я не сказал ей другую причину: мы не могли рисковать тем, что нас увидят вместе, и пресса узнает о нас. Еще нет.
Итак, она закончила свой проект «Ешь, молись, люби», затем вылетела из Лондона в Йоханнесбург, а затем в Маун, где я попросила Тиджа встретиться с ней. (Конечно, я хотела сделать это сам, но не мог не сделать такое представление) .После одиннадцатичасовой эпопеи, включая трехчасовую остановку в Йоханнесбурге и поездку на раскаленной машине до дома, Меган имела полное право быть сварливой. Но она не была такой. Яркая, нетерпеливая, она была готова ко всему.
И выглядящая как… совершенство. На ней были обрезанные джинсовые шорты, всеми любимые походные ботинки и мятая панама, которую я видел на ее странице в Instagram.
Открывая ворота дома Тидж и Майка, я протянул ей сандвич с курицей, завернутый в пищевую пленку. Я подумал, может она голодна. Мне вдруг захотелось подарить ей цветов, подарок, что-нибудь, кроме этого жалкого бутерброда. Мы обнялись, и это было неловко не только из-за бутерброда, но и из-за неизбежного ожидания. Мы разговаривали и общались по FaceTime бесчисленное количество раз с момента наших первых свиданий, но все это было новым и необычным. И немного странным.
Мы оба думали об одном и том же. Мы так и будем летать? На другие континенты? А если нет?
Я спросил ее о полете. Она смеялась над экипажем Air Botswana. Они были большими поклонниками «Форс-мажоров», поэтому попросили ее сфотографироваться.
— Ура, — сказал я. В голове про себя я подумал: «Дерьмово. Если бы хоть один из фанатов выложил бы такое фото, все стало бы гораздо хуже».
Мы запрыгнули в трехместный грузовик: Майк за рулем, а мои телохранители следовали за ним, а затем мы отправились в путь. Прямо на солнце. После часа асфальтированных дорог нам предстояло четыре часа грунта. Чтобы время шло быстрее, я показывал каждый цветок, растение или птичку.
Это франколин. Это птица-носорог. Это как Зазу из Короля Льва. Это сизоворонка с сиреневой грудью, и он, кажется, демонстрирует свой брачный спектакль.
Спустя долгое время я взял ее за руку.
Затем, когда дорога стала более ровной, я решился на поцелуй.
Мы оба его запомнили.
Мои телохранители в пятидесяти метрах от нас делали вид, что не видят этого.
По мере того, как мы углублялись в буш и приближались к Окаванго, фауна начала меняться.
— Там! Смотри!
— Боже мой. Это… жирафы!
— А там, смотри!
Семья бородавочников.
Мы видели стадо слонов. Папы, мамы, малыши. Привет, ребята. Мы двинулись по дороге, и птицы сходили с ума, от чего у меня по спине побежали странные мурашки. Львы на территории.
— Да ладно, — сказала она.
Что-то подсказало мне оглянуться назад. Конечно, мерцающий хвост. Я крикнул Майку, чтобы он остановился. Он ударил по тормозам, и грузовик дал задний ход. Вот — стоит прямо перед нами, большой парень. Папочка. А там четверо мальчишек бездельничают под тенистым кустом. Со своими мамами.
Мы какое-то время любовались ими, потом поехали дальше.
Незадолго до сумерек мы прибыли в небольшой лагерь, который подготовили Тидж и Майк. Я отнес наши сумки в колокольню рядом с огромным деревом. Мы были на краю большого леса, глядели вниз по пологому склону к реке, а дальше: пойма, кишащая жизнью.
Меган, которую я теперь называл Мег, а иногда просто Эм, была ошеломлена. Яркие цвета. Чистый, свежий воздух. Она путешествовала, но никогда не видела ничего подобного. Это был мир до того, как современный мир был создан.
Она открыла свой маленький чемодан — ей нужно было что-то взять. Вот оно, подумал я. Зеркало, фен, косметичка, пушистое одеяло, дюжина пар обуви. Я постыдно думал стереотипами: американская актриса приравняется к диве. К моему шоку и радости, в этом чемодане не было ничего, кроме самого необходимого. Шорты, рваные джинсы и закуски. И коврик для йоги.
Мы сидели в холщовых креслах и смотрели, как садится солнце и восходит луна. Я на скорую руку приготовил коктейли. Виски с примесью речной воды. Тидж предложил Мэг бокал вина и показал, как отрезать конец пластиковой бутылки с водой и превратить его в кубок. Мы рассказывали истории, много смеялись, а потом Тидж и Майк приготовили нам прекрасный ужин.
Мы ели у костра, глядя на звезды.
Перед сном я провел Мэг через темноту к палатке.
— Где фонарик? — спросила Мэг.
— Ты имеешь в виду факел?
Мы оба рассмеялись.
Палатка была очень маленькой, практически спартанской. Если она и ожидала какой-нибудь поездки в глэмпинг, то теперь она полностью избавилась от этой фантазии. Мы легли внутрь, на спину, чувствуя момент, сливаясь с ним.
Были и отдельные спальные мешки — результат большого беспокойства и многочисленных разговоров с Тиджем. Я не хотел быть самонадеянным.
Мы столкнули их вместе и легли плечом к плечу. Мы смотрели на крышу, слушая, разговаривая, наблюдая, как лунные тени трепещут по нейлону.
Затем раздалось громкое чавканье.
Мэг выпрямилась:
— Что это?
— Слон, — сказал я. —Всего один, насколько я могу судить. Снаружи. Мирно ест кусты вокруг нас. Он не причинит нам вреда.
— Не причинит?
Вскоре после этого палатка содрогнулась от громкого рева.
Львы.
— Мы будем в порядке?
— Да. Не волнуйся.
Она снова легла и положила голову мне на грудь.
— Поверь мне, — сказал я ей. — Я позабочусь о тебе.
Но я не сказал ей другую причину: мы не могли рисковать тем, что нас увидят вместе, и пресса узнает о нас. Еще нет.
Итак, она закончила свой проект «Ешь, молись, люби», затем вылетела из Лондона в Йоханнесбург, а затем в Маун, где я попросила Тиджа встретиться с ней. (Конечно, я хотела сделать это сам, но не мог не сделать такое представление) .После одиннадцатичасовой эпопеи, включая трехчасовую остановку в Йоханнесбурге и поездку на раскаленной машине до дома, Меган имела полное право быть сварливой. Но она не была такой. Яркая, нетерпеливая, она была готова ко всему.
И выглядящая как… совершенство. На ней были обрезанные джинсовые шорты, всеми любимые походные ботинки и мятая панама, которую я видел на ее странице в Instagram.
Открывая ворота дома Тидж и Майка, я протянул ей сандвич с курицей, завернутый в пищевую пленку. Я подумал, может она голодна. Мне вдруг захотелось подарить ей цветов, подарок, что-нибудь, кроме этого жалкого бутерброда. Мы обнялись, и это было неловко не только из-за бутерброда, но и из-за неизбежного ожидания. Мы разговаривали и общались по FaceTime бесчисленное количество раз с момента наших первых свиданий, но все это было новым и необычным. И немного странным.
Мы оба думали об одном и том же. Мы так и будем летать? На другие континенты? А если нет?
Я спросил ее о полете. Она смеялась над экипажем Air Botswana. Они были большими поклонниками «Форс-мажоров», поэтому попросили ее сфотографироваться.
— Ура, — сказал я. В голове про себя я подумал: «Дерьмово. Если бы хоть один из фанатов выложил бы такое фото, все стало бы гораздо хуже».
Мы запрыгнули в трехместный грузовик: Майк за рулем, а мои телохранители следовали за ним, а затем мы отправились в путь. Прямо на солнце. После часа асфальтированных дорог нам предстояло четыре часа грунта. Чтобы время шло быстрее, я показывал каждый цветок, растение или птичку.
Это франколин. Это птица-носорог. Это как Зазу из Короля Льва. Это сизоворонка с сиреневой грудью, и он, кажется, демонстрирует свой брачный спектакль.
Спустя долгое время я взял ее за руку.
Затем, когда дорога стала более ровной, я решился на поцелуй.
Мы оба его запомнили.
Мои телохранители в пятидесяти метрах от нас делали вид, что не видят этого.
По мере того, как мы углублялись в буш и приближались к Окаванго, фауна начала меняться.
— Там! Смотри!
— Боже мой. Это… жирафы!
— А там, смотри!
Семья бородавочников.
Мы видели стадо слонов. Папы, мамы, малыши. Привет, ребята. Мы двинулись по дороге, и птицы сходили с ума, от чего у меня по спине побежали странные мурашки. Львы на территории.
— Да ладно, — сказала она.
Что-то подсказало мне оглянуться назад. Конечно, мерцающий хвост. Я крикнул Майку, чтобы он остановился. Он ударил по тормозам, и грузовик дал задний ход. Вот — стоит прямо перед нами, большой парень. Папочка. А там четверо мальчишек бездельничают под тенистым кустом. Со своими мамами.
Мы какое-то время любовались ими, потом поехали дальше.
Незадолго до сумерек мы прибыли в небольшой лагерь, который подготовили Тидж и Майк. Я отнес наши сумки в колокольню рядом с огромным деревом. Мы были на краю большого леса, глядели вниз по пологому склону к реке, а дальше: пойма, кишащая жизнью.
Меган, которую я теперь называл Мег, а иногда просто Эм, была ошеломлена. Яркие цвета. Чистый, свежий воздух. Она путешествовала, но никогда не видела ничего подобного. Это был мир до того, как современный мир был создан.
Она открыла свой маленький чемодан — ей нужно было что-то взять. Вот оно, подумал я. Зеркало, фен, косметичка, пушистое одеяло, дюжина пар обуви. Я постыдно думал стереотипами: американская актриса приравняется к диве. К моему шоку и радости, в этом чемодане не было ничего, кроме самого необходимого. Шорты, рваные джинсы и закуски. И коврик для йоги.
Мы сидели в холщовых креслах и смотрели, как садится солнце и восходит луна. Я на скорую руку приготовил коктейли. Виски с примесью речной воды. Тидж предложил Мэг бокал вина и показал, как отрезать конец пластиковой бутылки с водой и превратить его в кубок. Мы рассказывали истории, много смеялись, а потом Тидж и Майк приготовили нам прекрасный ужин.
Мы ели у костра, глядя на звезды.
Перед сном я провел Мэг через темноту к палатке.
— Где фонарик? — спросила Мэг.
— Ты имеешь в виду факел?
Мы оба рассмеялись.
Палатка была очень маленькой, практически спартанской. Если она и ожидала какой-нибудь поездки в глэмпинг, то теперь она полностью избавилась от этой фантазии. Мы легли внутрь, на спину, чувствуя момент, сливаясь с ним.
Были и отдельные спальные мешки — результат большого беспокойства и многочисленных разговоров с Тиджем. Я не хотел быть самонадеянным.
Мы столкнули их вместе и легли плечом к плечу. Мы смотрели на крышу, слушая, разговаривая, наблюдая, как лунные тени трепещут по нейлону.
Затем раздалось громкое чавканье.
Мэг выпрямилась:
— Что это?
— Слон, — сказал я. —Всего один, насколько я могу судить. Снаружи. Мирно ест кусты вокруг нас. Он не причинит нам вреда.
— Не причинит?
Вскоре после этого палатка содрогнулась от громкого рева.
Львы.
— Мы будем в порядке?
— Да. Не волнуйся.
Она снова легла и положила голову мне на грудь.
— Поверь мне, — сказал я ей. — Я позабочусь о тебе.
Я проснулся незадолго до рассвета, расстегнул тихонько палатку и вышел на цыпочках. Тишина ботсванского утра. Я наблюдал, как стая карликовых гусей летела вверх по реке, смотрел, как антилопы пьют у кромки воды.
Пение птиц было невероятным.
Когда взошло солнце, я поблагодарил за этот день, а затем спустился в главный лагерь за тостом. Когда я вернулся, я нашел Мэг, растянувшуюся на коврике для йоги у реки.
Поза воина. Собака мордой вниз. Поза ребенка.
Когда она закончила, я объявил: «Завтрак подан».
Мы ели под акацией, и она взволнованно спросила, каков план.
— Я приготовил пару сюрпризов.
Все началось с утренней прогулки. Мы запрыгнули в старый бездверный грузовик Майка и рванули в зелень кустов. Солнце на щеках, ветер в волосах, мы мчались по ручьям, прыгали по холмам, выгоняли львов из густой травы. Спасибо, что устроили вчера такой шум, мальчики! Мы наткнулись на большую группу жирафов, пасущихся на верхушках деревьев, их ресницы напоминали грабли. Они кивнули , будто бы пожелав доброго утра.
Не все были столь дружелюбны. Проходя мимо огромного водопоя, мы увидели впереди облако пыли. Это нас встречал угрюмый бородавочник. Он отступил, когда мы остановились.
Бегемоты тоже воинственно фыркнули. Мы помахали им, отступили и запрыгнули обратно в грузовик.
Золотистая трава качалась на ветру. Сухой сезон, объяснил я Мэг. Воздух был теплым, чистым, дышать было приятно. Мы устроили пикник, запив его сидром из Саванны. После этого мы пошли купаться в устье реки, держась подальше от крокодилов. «Держись подальше от темной воды».
Я рассказал ей, что это самая чистая вода в мире, потому что она была отфильтрована папирусом. Даже слаще, чем вода в древней купальне в Балморале, хотя... лучше не думать о Балморале.
До годовщины оставалось всего несколько недель.
В сумерках мы лежали поперек капота грузовика и смотрели в небо. Когда появились летучие мыши, мы пошли искать Тиджа и Майка. Мы включили музыку, посмеялись, поговорили, спели и снова поужинали у костра. Мэг рассказала нам немного о своей жизни, о взрослении в Лос-Анджелесе, о своей борьбе за то, чтобы стать актрисой, о быстрых перестановках между прослушиваниями в своем ветхом внедорожнике, двери которого не всегда открывались. Она была вынуждена лезть через багажник. Она рассказала о своем растущем портфолио в качестве предпринимателя, своем веб-сайте, посвященном образу жизни, у которого десятки тысяч читателей. В свободное время она занималась благотворительностью — особенно яростно относилась к женским проблемам.
Я завороженно ловил каждое слово, а на заднем плане слышал свои мысли: «Она идеальна, она идеальна, она идеальна».
Челс и Кресс часто упоминали о том, что я и хороший и плохой человек (в оригинале «Jekyll-and-Hyde existence»). Счастливый Спайк в Ботсване, глубоко раненый принц Гарри в Лондоне. Я никогда не мог объединить их, и это беспокоило их, беспокоило меня, но с этой женщиной, я думал, я смогу это сделать. Я мог бы быть Счастливым Спайком навсегда.
Вот только она не называла меня Спайком. К тому времени Мэг стала называть меня Хаз.
Каждое мгновение той недели было откровением и благословением. И все же каждое мгновение приближало нас к той мучительной минуте, когда нам придется попрощаться. Обойти это было невозможно: Мэг нужно было вернуться. Мне нужно было лететь в столицу Габороне, чтобы встретиться с президентом Ботсваны, после чего я отправился в следующую поездку с друзьями.
— Я бы отказался, — говорил я Мэг. — Но мои друзья никогда меня не простят.
Мы попрощались, а Мэг начала плакать.
— Когда я увижу тебя снова?
— Скоро.
— Не скоро.
— Отнюдь.
Тидж обнял ее и пообещал заботиться о ней до ее полета, до которого оставалось несколько часов.
Потом последний поцелуй. И волна.
Мы с Майком запрыгнули в его белый крейсер и направились в аэропорт Мауна, где забрались в его маленький винтовой самолет и, хоть это и разбило мне сердце, улетели.
Пение птиц было невероятным.
Когда взошло солнце, я поблагодарил за этот день, а затем спустился в главный лагерь за тостом. Когда я вернулся, я нашел Мэг, растянувшуюся на коврике для йоги у реки.
Поза воина. Собака мордой вниз. Поза ребенка.
Когда она закончила, я объявил: «Завтрак подан».
Мы ели под акацией, и она взволнованно спросила, каков план.
— Я приготовил пару сюрпризов.
Все началось с утренней прогулки. Мы запрыгнули в старый бездверный грузовик Майка и рванули в зелень кустов. Солнце на щеках, ветер в волосах, мы мчались по ручьям, прыгали по холмам, выгоняли львов из густой травы. Спасибо, что устроили вчера такой шум, мальчики! Мы наткнулись на большую группу жирафов, пасущихся на верхушках деревьев, их ресницы напоминали грабли. Они кивнули , будто бы пожелав доброго утра.
Не все были столь дружелюбны. Проходя мимо огромного водопоя, мы увидели впереди облако пыли. Это нас встречал угрюмый бородавочник. Он отступил, когда мы остановились.
Бегемоты тоже воинственно фыркнули. Мы помахали им, отступили и запрыгнули обратно в грузовик.
Золотистая трава качалась на ветру. Сухой сезон, объяснил я Мэг. Воздух был теплым, чистым, дышать было приятно. Мы устроили пикник, запив его сидром из Саванны. После этого мы пошли купаться в устье реки, держась подальше от крокодилов. «Держись подальше от темной воды».
Я рассказал ей, что это самая чистая вода в мире, потому что она была отфильтрована папирусом. Даже слаще, чем вода в древней купальне в Балморале, хотя... лучше не думать о Балморале.
До годовщины оставалось всего несколько недель.
В сумерках мы лежали поперек капота грузовика и смотрели в небо. Когда появились летучие мыши, мы пошли искать Тиджа и Майка. Мы включили музыку, посмеялись, поговорили, спели и снова поужинали у костра. Мэг рассказала нам немного о своей жизни, о взрослении в Лос-Анджелесе, о своей борьбе за то, чтобы стать актрисой, о быстрых перестановках между прослушиваниями в своем ветхом внедорожнике, двери которого не всегда открывались. Она была вынуждена лезть через багажник. Она рассказала о своем растущем портфолио в качестве предпринимателя, своем веб-сайте, посвященном образу жизни, у которого десятки тысяч читателей. В свободное время она занималась благотворительностью — особенно яростно относилась к женским проблемам.
Я завороженно ловил каждое слово, а на заднем плане слышал свои мысли: «Она идеальна, она идеальна, она идеальна».
Челс и Кресс часто упоминали о том, что я и хороший и плохой человек (в оригинале «Jekyll-and-Hyde existence»). Счастливый Спайк в Ботсване, глубоко раненый принц Гарри в Лондоне. Я никогда не мог объединить их, и это беспокоило их, беспокоило меня, но с этой женщиной, я думал, я смогу это сделать. Я мог бы быть Счастливым Спайком навсегда.
Вот только она не называла меня Спайком. К тому времени Мэг стала называть меня Хаз.
Каждое мгновение той недели было откровением и благословением. И все же каждое мгновение приближало нас к той мучительной минуте, когда нам придется попрощаться. Обойти это было невозможно: Мэг нужно было вернуться. Мне нужно было лететь в столицу Габороне, чтобы встретиться с президентом Ботсваны, после чего я отправился в следующую поездку с друзьями.
— Я бы отказался, — говорил я Мэг. — Но мои друзья никогда меня не простят.
Мы попрощались, а Мэг начала плакать.
— Когда я увижу тебя снова?
— Скоро.
— Не скоро.
— Отнюдь.
Тидж обнял ее и пообещал заботиться о ней до ее полета, до которого оставалось несколько часов.
Потом последний поцелуй. И волна.
Мы с Майком запрыгнули в его белый крейсер и направились в аэропорт Мауна, где забрались в его маленький винтовой самолет и, хоть это и разбило мне сердце, улетели.
Нас было одиннадцать. Марко, конечно. Ади, конечно. Два Майка. Брент. Биддердс. Девид. Джеки. Скиппи. Вив. Вся банда. Я встретился с ними в Мауне. Мы загрузили три серебристые плоскодонки и отправились в путь. Дни плавания, дрифта, рыбалки, танцев. По вечерам мы становились довольно шумными и очень непослушными. По утрам жарили яичницу с беконом на костре, купались в холодной воде. Я пил коктейли и африканское пиво, а также принимал определенные контролируемые вещества.
Когда стало очень жарко, мы решили прокатиться на гидроцикле. У меня хватило присутствия духа заранее вытащить свой iPhone из кармана и спрятать его под сиденьем гидроцикла. Я похвалил себя за такую осторожность. Затем Ади запрыгнул на заднее сиденье, а за ним последовал очень анархичный Джейки.
Вот вам и благоразумие.
Я сказал Джейки выйти. Трое — это слишком много. Он меня не услышал.
Что я мог сделать?
Мы поехали.
Мы кружили, смеялись, пытались избежать бегемотов. Мы промчались мимо отмели, на которой спал, греясь на солнце, десятифутовый крокодил. Как только я повернул гидроцикл влево, я увидел, как крокодил открыл глаза и скользнул в воду.
Через несколько мгновений шляпа Ади слетела.
— Вернись, вернись, — сказал он.
Я сделал разворот, что было непросто с тремя людьми на борту. Я подвел нас к шляпе, а Ади наклонился, чтобы схватить ее. Тогда Джейки тоже наклонился, чтобы помочь. Мы все упали в реку.
Я почувствовал, как солнцезащитные очки соскользнули с моего лица, увидел, как они нырнули в воду. Я нырнул за ними. В тот момент, когда я вынырнул, я вспомнил о крокодиле.
Я видел, что Ади и Джейки думают об одном и том же. Потом я посмотрел на гидроцикл. Плавающий на боку. Дерьмово.
Мой айфон!
Со всеми моими фотографиями! И номерами телефонов!
МЭГ!
Гидроцикл остановился на отмели. Мы перевернули его вправо, и я схватил свой телефон с консоли. Пропитанный. Разрушен. Все фотографии, которые мы сделали с Мэг!
Плюс все наши сообщения!
Я знал, что поездка этих парней будет безумной, поэтому в качестве меры предосторожности перед отъездом отправил несколько фотографий Мэг и другим друзьям. Тем не менее, остальные наверняка были потеряны.
Более того, как мне с ней связаться?
Ади сказал не волноваться, мол мы положим телефон в рис, а это верный способ высушить его.
Мы сделали так через несколько часов, как только мы вернулись в лагерь. Мы погрузили телефон в большое ведро с сырым белым рисом.
Я посмотрел вниз, очень сомневаясь. Сколько времени это займет?
День или два.
Не подходит. Мне нужно решение прямо сейчас.
Майк и я разработали план. Я мог бы написать Мэг письмо, которое он бы отвез с собой в Маун. Затем Тидж мог сфотографировать письмо и отправить его Мэг. (У него в телефоне был номер Мэг, так как я дал ей его, когда он впервые приехал за Мэг в аэропорт). Теперь мне оставалось только написать это письмо. Первой задачей был поиск ручки.
— У кого-нибудь есть ручка?
— Что?
— Ручка.
— У меня есть EpiPen!
— Нет! Ручка. Шариковая ручка! Королевство за ручку!
— Ох. Ручка. Ух ты!
Каким-то образом я нашел одну. Следующей задачей было найти место для написания.
Я ушел под дерево. Я думал. Я смотрел в пространство. Я писал:
«Эй, красавица. Хорошо, ты поймала меня. Я не могу перестать думать о тебе, я скучаю по тебе. Сильно. Телефон утонул в реке. Грустное лицо… Кроме того, я отлично провел время. Хотел бы, чтобы ты была здесь».
Майк ушел с письмом в руке.
Несколько дней спустя, завершив лодочную часть путешествия ребят, мы вернулись в Маун. Мы встретились с Тиджем, который тут же сказал: «Расслабься, я уже получил ответ».
Значит, это был не сон. Мэг была настоящей. Все это было реально.
Среди прочего, Мэг сказала в своем ответе, что ей не терпится поговорить со мной.
Ликуя, я отправился на вторую часть пути ребят, в лес Мореми. На этот раз я принес спутниковый телефон. Пока все заканчивали ужин, я нашел поляну и залез на самое высокое дерево, думая, что прием будет лучше.
Я набрал Мэг. Она ответила.
Прежде чем я успел заговорить, она выпалила:
— Я не должна этого говорить, но я скучаю по тебе!
— Я тоже не должен этого говорить, но я тоже скучаю по тебе!
А потом мы просто смеялись и слушали дыхание друг друга.
Когда стало очень жарко, мы решили прокатиться на гидроцикле. У меня хватило присутствия духа заранее вытащить свой iPhone из кармана и спрятать его под сиденьем гидроцикла. Я похвалил себя за такую осторожность. Затем Ади запрыгнул на заднее сиденье, а за ним последовал очень анархичный Джейки.
Вот вам и благоразумие.
Я сказал Джейки выйти. Трое — это слишком много. Он меня не услышал.
Что я мог сделать?
Мы поехали.
Мы кружили, смеялись, пытались избежать бегемотов. Мы промчались мимо отмели, на которой спал, греясь на солнце, десятифутовый крокодил. Как только я повернул гидроцикл влево, я увидел, как крокодил открыл глаза и скользнул в воду.
Через несколько мгновений шляпа Ади слетела.
— Вернись, вернись, — сказал он.
Я сделал разворот, что было непросто с тремя людьми на борту. Я подвел нас к шляпе, а Ади наклонился, чтобы схватить ее. Тогда Джейки тоже наклонился, чтобы помочь. Мы все упали в реку.
Я почувствовал, как солнцезащитные очки соскользнули с моего лица, увидел, как они нырнули в воду. Я нырнул за ними. В тот момент, когда я вынырнул, я вспомнил о крокодиле.
Я видел, что Ади и Джейки думают об одном и том же. Потом я посмотрел на гидроцикл. Плавающий на боку. Дерьмово.
Мой айфон!
Со всеми моими фотографиями! И номерами телефонов!
МЭГ!
Гидроцикл остановился на отмели. Мы перевернули его вправо, и я схватил свой телефон с консоли. Пропитанный. Разрушен. Все фотографии, которые мы сделали с Мэг!
Плюс все наши сообщения!
Я знал, что поездка этих парней будет безумной, поэтому в качестве меры предосторожности перед отъездом отправил несколько фотографий Мэг и другим друзьям. Тем не менее, остальные наверняка были потеряны.
Более того, как мне с ней связаться?
Ади сказал не волноваться, мол мы положим телефон в рис, а это верный способ высушить его.
Мы сделали так через несколько часов, как только мы вернулись в лагерь. Мы погрузили телефон в большое ведро с сырым белым рисом.
Я посмотрел вниз, очень сомневаясь. Сколько времени это займет?
День или два.
Не подходит. Мне нужно решение прямо сейчас.
Майк и я разработали план. Я мог бы написать Мэг письмо, которое он бы отвез с собой в Маун. Затем Тидж мог сфотографировать письмо и отправить его Мэг. (У него в телефоне был номер Мэг, так как я дал ей его, когда он впервые приехал за Мэг в аэропорт). Теперь мне оставалось только написать это письмо. Первой задачей был поиск ручки.
— У кого-нибудь есть ручка?
— Что?
— Ручка.
— У меня есть EpiPen!
— Нет! Ручка. Шариковая ручка! Королевство за ручку!
— Ох. Ручка. Ух ты!
Каким-то образом я нашел одну. Следующей задачей было найти место для написания.
Я ушел под дерево. Я думал. Я смотрел в пространство. Я писал:
«Эй, красавица. Хорошо, ты поймала меня. Я не могу перестать думать о тебе, я скучаю по тебе. Сильно. Телефон утонул в реке. Грустное лицо… Кроме того, я отлично провел время. Хотел бы, чтобы ты была здесь».
Майк ушел с письмом в руке.
Несколько дней спустя, завершив лодочную часть путешествия ребят, мы вернулись в Маун. Мы встретились с Тиджем, который тут же сказал: «Расслабься, я уже получил ответ».
Значит, это был не сон. Мэг была настоящей. Все это было реально.
Среди прочего, Мэг сказала в своем ответе, что ей не терпится поговорить со мной.
Ликуя, я отправился на вторую часть пути ребят, в лес Мореми. На этот раз я принес спутниковый телефон. Пока все заканчивали ужин, я нашел поляну и залез на самое высокое дерево, думая, что прием будет лучше.
Я набрал Мэг. Она ответила.
Прежде чем я успел заговорить, она выпалила:
— Я не должна этого говорить, но я скучаю по тебе!
— Я тоже не должен этого говорить, но я тоже скучаю по тебе!
А потом мы просто смеялись и слушали дыхание друг друга.
На следующий день я почувствовал огромное давление, когда сел писать следующее письмо. Какой-то писательский паралич. Я просто не мог найти слов, чтобы выразить свое волнение, свое удовлетворение, свою тоску. Мои надежды.
Если уж я и не был награжден лирическим талантом, то мог бы придать письму красивый вид.
Увы, я не был в месте, благоприятствующем декоративно-прикладному искусству. Поездка ребят теперь переходила в третью фазу — восьмичасовую игру в жопе мира.
Что делать?
В перерыве я выпрыгнул из грузовика и побежал в кусты.
— Спайк, ты куда?
Я не ответил.
— Что с ним?
Бродить по этим местам не рекомендуется. Мы были глубоко в стране львов. Но я был одержим поиском… чего-нибудь.
Я спотыкался, шатался, ничего не видел, кроме бескрайней бурой травы. Мы в чертовой глубинке?
Ади научил меня искать цветы в пустыне. Когда дело касалось терновника, он всегда говорил: проверяйте самые высокие ветки. Так я и сделал. И конечно же, бинго! Я взобрался на терновник, сорвал цветы, положил их в мешочек, висевший у меня на плече.
Позже по дороге мы попали в леса мопани, где я заметил две ярко-розовые лилии.
Я тоже их сорвал. Вскоре я собрал небольшой букет.
Вот мы и подошли к выжженной недавними пожарами части леса. Среди обугленной земли я заметил интересный кусок коры свинцового дерева. Я схватил его и сунул в сумку.
Вернулись в лагерь на закате. Я написал второе письмо, подпалил края бумаги, окружил ее своими цветами и вложил в обожженную кору, а затем сфотографировал на телефон Ади. Я отправил это Мэг и считал секунды, пока не получил ответ, который она подписала «Твоя девушка».
Путем импровизации и абсолютной решимости мне каким-то образом удавалось на протяжении всей поездки оставаться на связи. Когда я, наконец, вернулся в Великобританию, я испытал огромное чувство выполненного долга. Я не позволил промокшим телефонам, пьяным приятелям, отсутствию мобильной связи или десятку других препятствий испортить начало этого прекрасного…
Как это назвать?
Сидя в Нотт-Котте, окруженный сумками, я смотрел на стену и задавал себе вопросы. Что это? Что это за слово?
Это…
То самое?
Я нашел ее?
Наконец-то?
Я всегда говорил себе, что существуют твердые правила отношений, по крайней мере, когда дело касалось членов королевской семьи, и главное из них заключалось в том, что вы обязательно должны встречаться с женщиной в течение трех лет, прежде чем сделать решительный шаг. Как еще вы могли ее узнать? Как еще она могла знать о вас и вашей королевской жизни? Как еще вы оба могли быть уверены, что именно этого вы и хотели, что это то, что вы могли бы вынести вместе?
Такое подходило не всем.
Но Мэг казалась блестящим исключением из этого правила. Исключением всех правил. Я ее сразу узнал, а она узнала меня. Настоящего меня. Может показаться опрометчивым, подумал я, может показаться нелогичным, но это правда: впервые я действительно почувствовал, что живу по-настоящему.
Если уж я и не был награжден лирическим талантом, то мог бы придать письму красивый вид.
Увы, я не был в месте, благоприятствующем декоративно-прикладному искусству. Поездка ребят теперь переходила в третью фазу — восьмичасовую игру в жопе мира.
Что делать?
В перерыве я выпрыгнул из грузовика и побежал в кусты.
— Спайк, ты куда?
Я не ответил.
— Что с ним?
Бродить по этим местам не рекомендуется. Мы были глубоко в стране львов. Но я был одержим поиском… чего-нибудь.
Я спотыкался, шатался, ничего не видел, кроме бескрайней бурой травы. Мы в чертовой глубинке?
Ади научил меня искать цветы в пустыне. Когда дело касалось терновника, он всегда говорил: проверяйте самые высокие ветки. Так я и сделал. И конечно же, бинго! Я взобрался на терновник, сорвал цветы, положил их в мешочек, висевший у меня на плече.
Позже по дороге мы попали в леса мопани, где я заметил две ярко-розовые лилии.
Я тоже их сорвал. Вскоре я собрал небольшой букет.
Вот мы и подошли к выжженной недавними пожарами части леса. Среди обугленной земли я заметил интересный кусок коры свинцового дерева. Я схватил его и сунул в сумку.
Вернулись в лагерь на закате. Я написал второе письмо, подпалил края бумаги, окружил ее своими цветами и вложил в обожженную кору, а затем сфотографировал на телефон Ади. Я отправил это Мэг и считал секунды, пока не получил ответ, который она подписала «Твоя девушка».
Путем импровизации и абсолютной решимости мне каким-то образом удавалось на протяжении всей поездки оставаться на связи. Когда я, наконец, вернулся в Великобританию, я испытал огромное чувство выполненного долга. Я не позволил промокшим телефонам, пьяным приятелям, отсутствию мобильной связи или десятку других препятствий испортить начало этого прекрасного…
Как это назвать?
Сидя в Нотт-Котте, окруженный сумками, я смотрел на стену и задавал себе вопросы. Что это? Что это за слово?
Это…
То самое?
Я нашел ее?
Наконец-то?
Я всегда говорил себе, что существуют твердые правила отношений, по крайней мере, когда дело касалось членов королевской семьи, и главное из них заключалось в том, что вы обязательно должны встречаться с женщиной в течение трех лет, прежде чем сделать решительный шаг. Как еще вы могли ее узнать? Как еще она могла знать о вас и вашей королевской жизни? Как еще вы оба могли быть уверены, что именно этого вы и хотели, что это то, что вы могли бы вынести вместе?
Такое подходило не всем.
Но Мэг казалась блестящим исключением из этого правила. Исключением всех правил. Я ее сразу узнал, а она узнала меня. Настоящего меня. Может показаться опрометчивым, подумал я, может показаться нелогичным, но это правда: впервые я действительно почувствовал, что живу по-настоящему.
Безумное количество текстовых сообщений и FaceTiming. Хотя нас разделяли тысячи миль, на самом деле мы никогда не расставались. Я просыпался от сообщения. Мгновенный ответ. Потом текст, текст, текст. Затем, после обеда FaceTime. Потом весь день текст, текст, текст. Потом, поздно ночью, еще один марафон FaceTime.
И все же этого не хватало. Мы отчаянно хотели снова увидеть друг друга. Мы решили, что будет лучше, если она приедет в Лондон.
В тот важный день, сразу после приезда, она позвонила, когда шла в свою комнату в Soho House.
— Я здесь. Приходи ко мне!
— Я не могу, я в машине...
— Что ты делаешь?
— Кое-что для моей мамы.
— Твоей мамы? Где?
— Альторп.
— Что такое Альторп?
— Место, где живет мой дядя Чарльз.
Я сказал ей, что объясню позже. Мы еще не говорили о… обо всем этом.
Я был уверен, что она не гуглила меня, потому что она всегда задавала вопросы. Казалось, она почти ничего не знает. Это ободряло. Это показало, что она не была впечатлена королевской властью, что я считал первым шагом к ее выживанию. Более того, поскольку она не углубилась в литературу, в публичные записи, ее голова не была забита дезинформацией.
После того, как мы с Вилли возложили цветы к могиле мамы, мы вместе поехали обратно в Лондон. Я позвонил Мег и сказал ей, что еду. Я старался говорить небрежно, не желая выдавать себя Вилли.
Она сказала, что в отель есть потайной ход. Потом грузовой лифт.
Ее подруга Ванесса, работавшая в Soho House, встретила меня и проводила.
Все прошло по плану. После того, как я встретил друга и прошел своего рода лабиринт через недра Soho House, я наконец добрался до двери Мэг.
Я постучал и задержал дыхание.
Дверь распахнулась.
Эта улыбка.
Волосы частично закрывали глаза. Ее руки тянулись ко мне. Она втянула меня внутрь и одним плавным движением поблагодарила подругу, а затем быстро захлопнула дверь, пока никто не заметил.
Я хочу сказать, что мы повесили табличку «Не беспокоить» на дверь.
И все же этого не хватало. Мы отчаянно хотели снова увидеть друг друга. Мы решили, что будет лучше, если она приедет в Лондон.
В тот важный день, сразу после приезда, она позвонила, когда шла в свою комнату в Soho House.
— Я здесь. Приходи ко мне!
— Я не могу, я в машине...
— Что ты делаешь?
— Кое-что для моей мамы.
— Твоей мамы? Где?
— Альторп.
— Что такое Альторп?
— Место, где живет мой дядя Чарльз.
Я сказал ей, что объясню позже. Мы еще не говорили о… обо всем этом.
Я был уверен, что она не гуглила меня, потому что она всегда задавала вопросы. Казалось, она почти ничего не знает. Это ободряло. Это показало, что она не была впечатлена королевской властью, что я считал первым шагом к ее выживанию. Более того, поскольку она не углубилась в литературу, в публичные записи, ее голова не была забита дезинформацией.
После того, как мы с Вилли возложили цветы к могиле мамы, мы вместе поехали обратно в Лондон. Я позвонил Мег и сказал ей, что еду. Я старался говорить небрежно, не желая выдавать себя Вилли.
Она сказала, что в отель есть потайной ход. Потом грузовой лифт.
Ее подруга Ванесса, работавшая в Soho House, встретила меня и проводила.
Все прошло по плану. После того, как я встретил друга и прошел своего рода лабиринт через недра Soho House, я наконец добрался до двери Мэг.
Я постучал и задержал дыхание.
Дверь распахнулась.
Эта улыбка.
Волосы частично закрывали глаза. Ее руки тянулись ко мне. Она втянула меня внутрь и одним плавным движением поблагодарила подругу, а затем быстро захлопнула дверь, пока никто не заметил.
Я хочу сказать, что мы повесили табличку «Не беспокоить» на дверь.
Утром нам нужен был завтрак. Мы позвонили в обслуживание номеров. Когда они постучали в дверь, я лихорадочно огляделся в поисках места, где можно было бы спрятаться.
В комнате не было ничего. Ни закутков, ни платяных шкафов, ни шкафа.
Поэтому я лег на кровать и натянул одеяло на голову. Мэг шепнула, чтобы я шел в ванную, но я предпочел свое укрытие.
Увы, наш завтрак доставил не какой-нибудь анонимный официант. Его принес помощник менеджера отеля, который любил Мэг, и которого любила она, так что он захотел поболтать. Он не заметил, что на подносе было два завтрака. Он не заметил шишку в форме принца под одеялом. Он говорил, говорил и рассказывал ей все самое последнее, а мне, в моей пуховой пещере, стало не хватать воздуха.
Спасибо Богу за всю эту практику езды в багажнике полицейской машины Билли.
Когда мужчина наконец ушел, я сел, чтобы отдышаться.
Потом мы оба вздохнули и сильно засмеялись.
Мы решили поужинать в тот вечер у меня дома и пригласить друзей. Мы будем готовить. Весело, сказали мы, но это будет означать, что сначала нужно будет купить еду. В моем холодильнике не было ничего, кроме винограда и домашних пирогов.
Мы могли бы пойти в Уэйтроуз, сказал я.
Конечно, мы не могли пойти в Уэйтроуз вместе: это вызвало бы бунт. Поэтому мы составили план, как делать покупки одновременно, параллельно и скрытно, не узнавая друг друга.
Мэг пришла туда за несколько минут до меня. На ней была фланелевая рубашка, объемное пальто и шапочка, но я все равно удивился, что ее никто не узнает. Конечно, многие британцы смотрели «Форс-мажоры», но никто не смотрел на нее. Я бы заметил ее в тысячной толпе.
Кроме того, никто дважды не посмотрел на ее тележку, которая была заполнена ее чемоданами и двумя большими сумками Soho House с пушистыми халатами, которые она купила для нас при выезде.
В равной степени анонимный, я схватил корзину и небрежно прошелся взад и вперед по проходу. Рядом с фруктами и овощами я почувствовал, как она прошла мимо меня. На самом деле это была скорее пробежка, чем прогулка. Очень дерзкая. Мы скользнули глазами друг по другу, всего на мгновение, а затем быстро отвернулись.
Мэг вырезала рецепт жареного лосося из Food & Wine, мы составили список и разделили его на две части. Она отвечала за поиск противня, а мне было поручено найти пергаментную бумагу.
Я написал ей:
«Что за пергаментная бумага?»
Она навела меня на цель.
«Над головой».
Я обернулся. Она была в нескольких футах от меня и выглядывала из-за дисплея.
Мы оба рассмеялись.
Я снова посмотрел на полку.
«Эта?»
«Нет, та, что рядом».
Мы захихикали.
Когда мы закончили наш список, я расплатился на кассе, а затем написал Мэг место, где мы должны были встретиться. Вниз по пандусу, под магазин, фургон с затемненными окнами. Несколько мгновений спустя, наши покупки были в багажнике, Билли Рок за рулем, и мы с ревом вылетели с автостоянки, направляясь в Нотт-Котт. Я смотрел на проносящийся мимо город, на все дома и на людей и думал: «Не могу дождаться, когда вы все встретитесь с ней».
В комнате не было ничего. Ни закутков, ни платяных шкафов, ни шкафа.
Поэтому я лег на кровать и натянул одеяло на голову. Мэг шепнула, чтобы я шел в ванную, но я предпочел свое укрытие.
Увы, наш завтрак доставил не какой-нибудь анонимный официант. Его принес помощник менеджера отеля, который любил Мэг, и которого любила она, так что он захотел поболтать. Он не заметил, что на подносе было два завтрака. Он не заметил шишку в форме принца под одеялом. Он говорил, говорил и рассказывал ей все самое последнее, а мне, в моей пуховой пещере, стало не хватать воздуха.
Спасибо Богу за всю эту практику езды в багажнике полицейской машины Билли.
Когда мужчина наконец ушел, я сел, чтобы отдышаться.
Потом мы оба вздохнули и сильно засмеялись.
Мы решили поужинать в тот вечер у меня дома и пригласить друзей. Мы будем готовить. Весело, сказали мы, но это будет означать, что сначала нужно будет купить еду. В моем холодильнике не было ничего, кроме винограда и домашних пирогов.
Мы могли бы пойти в Уэйтроуз, сказал я.
Конечно, мы не могли пойти в Уэйтроуз вместе: это вызвало бы бунт. Поэтому мы составили план, как делать покупки одновременно, параллельно и скрытно, не узнавая друг друга.
Мэг пришла туда за несколько минут до меня. На ней была фланелевая рубашка, объемное пальто и шапочка, но я все равно удивился, что ее никто не узнает. Конечно, многие британцы смотрели «Форс-мажоры», но никто не смотрел на нее. Я бы заметил ее в тысячной толпе.
Кроме того, никто дважды не посмотрел на ее тележку, которая была заполнена ее чемоданами и двумя большими сумками Soho House с пушистыми халатами, которые она купила для нас при выезде.
В равной степени анонимный, я схватил корзину и небрежно прошелся взад и вперед по проходу. Рядом с фруктами и овощами я почувствовал, как она прошла мимо меня. На самом деле это была скорее пробежка, чем прогулка. Очень дерзкая. Мы скользнули глазами друг по другу, всего на мгновение, а затем быстро отвернулись.
Мэг вырезала рецепт жареного лосося из Food & Wine, мы составили список и разделили его на две части. Она отвечала за поиск противня, а мне было поручено найти пергаментную бумагу.
Я написал ей:
«Что за пергаментная бумага?»
Она навела меня на цель.
«Над головой».
Я обернулся. Она была в нескольких футах от меня и выглядывала из-за дисплея.
Мы оба рассмеялись.
Я снова посмотрел на полку.
«Эта?»
«Нет, та, что рядом».
Мы захихикали.
Когда мы закончили наш список, я расплатился на кассе, а затем написал Мэг место, где мы должны были встретиться. Вниз по пандусу, под магазин, фургон с затемненными окнами. Несколько мгновений спустя, наши покупки были в багажнике, Билли Рок за рулем, и мы с ревом вылетели с автостоянки, направляясь в Нотт-Котт. Я смотрел на проносящийся мимо город, на все дома и на людей и думал: «Не могу дождаться, когда вы все встретитесь с ней».
Я был рад приветствовать Мэг в своем доме, но также я также смутился. Нотт-Котт не был дворцом. Нотт-Котт примыкал к дворцу — это лучшее, что можно было сказать об этом. Я смотрел, как она идет по дорожке перед домом через белый частокол. К моему облегчению, она не выказала ни признака тревоги, ни малейшего намека на разочарование.
Пока она не попала внутрь. Затем она сказала что-то о общежитии.
Я огляделся. Она была права.
Юнион Джек в углу. (Тот, которым я махал в сторону Северного полюса.) Старая винтовка на тумбе под телевизор. (Подарок из Омана, после официального визита.) Консоль Xbox.
— Просто место для хранения моих вещей, — объяснил я, передвигая какие-то бумаги и одежду. — Здесь мало говорит обо мне.
Дом также был построен для людей поменьше, людей ушедшей эпохи. Таким образом, комнаты были крошечными, а потолки — низкими, как в кукольном домике. Я устроил ей быструю экскурсию, которая заняла тридцать секунд.
— Позаботься о своей голове!
До этого я никогда не замечал, насколько ветхой была мебель. Коричневый диван, коричневое кресло-мешок. Мэг остановилась перед креслом-мешком.
— Я знаю. Я знаю.
Нашими гостями на ужине были моя кузина Юдж, ее бойфренд Джек и мой приятель Чарли. Лосось получился превосходным, и все хвалили Мэг за ее кулинарные таланты. Они также поглощали ее рассказы. Они хотели услышать все о Suits. И о ее путешествиях. Я был благодарен за их интерес и за их теплоту.
Вино было таким же хорошим, как и компания, и его было много. После обеда мы перебрались в уютную комнату, включили музыку, надели дурацкие шляпы и танцевали. У меня осталось смутное воспоминание и зернистое видео на телефоне, где мы с Чарли катаемся по полу, а Мег сидит рядом и смеется.
Затем мы перешли к текиле.
Я помню, как Юджи обнимала Мэг, как будто они были сестрами. Я помню, как Чарли показал мне большой палец вверх. Я помню, как подумал: «Если встреча с остальными членами моей семьи пройдет так, мы свободны дома». Но потом я заметил, что Мэг плохо себя чувствует. Она жаловалась на расстройство желудка и выглядела ужасно бледной.
Я подумал: «О, кто-то перебрал».
Она легла спать. После последнего шота я проводил наших гостей и немного прибрался. Я лег в постель около полуночи и вырубился, но проснулся в два часа ночи и услышал, как ей было плохо в ванной, действительно плохо, а не из-за выпитого, как я себе надумал. Происходило что-то еще.
Пищевое отравление.
Она рассказала, что ела кальмаров на обед в ресторане.
Британские кальмары! Тайна разгадана.
Сидя на полу она тихо сказала:
— Пожалуйста, скажи мне, что тебе не нужно держать мои волосы, пока меня тошнит.
— Да. Нужно.
Я потер ее спину и в конце концов уложил ее в постель. Слабая, почти плачущая, она сказала, что представляла совсем другой конец четвертого свидания.
Стоп, сказал я. Заботиться друг о друге? В этом-то и дело.
«Это любовь», — подумал я, хотя мне удалось сохранить слова внутри.
Пока она не попала внутрь. Затем она сказала что-то о общежитии.
Я огляделся. Она была права.
Юнион Джек в углу. (Тот, которым я махал в сторону Северного полюса.) Старая винтовка на тумбе под телевизор. (Подарок из Омана, после официального визита.) Консоль Xbox.
— Просто место для хранения моих вещей, — объяснил я, передвигая какие-то бумаги и одежду. — Здесь мало говорит обо мне.
Дом также был построен для людей поменьше, людей ушедшей эпохи. Таким образом, комнаты были крошечными, а потолки — низкими, как в кукольном домике. Я устроил ей быструю экскурсию, которая заняла тридцать секунд.
— Позаботься о своей голове!
До этого я никогда не замечал, насколько ветхой была мебель. Коричневый диван, коричневое кресло-мешок. Мэг остановилась перед креслом-мешком.
— Я знаю. Я знаю.
Нашими гостями на ужине были моя кузина Юдж, ее бойфренд Джек и мой приятель Чарли. Лосось получился превосходным, и все хвалили Мэг за ее кулинарные таланты. Они также поглощали ее рассказы. Они хотели услышать все о Suits. И о ее путешествиях. Я был благодарен за их интерес и за их теплоту.
Вино было таким же хорошим, как и компания, и его было много. После обеда мы перебрались в уютную комнату, включили музыку, надели дурацкие шляпы и танцевали. У меня осталось смутное воспоминание и зернистое видео на телефоне, где мы с Чарли катаемся по полу, а Мег сидит рядом и смеется.
Затем мы перешли к текиле.
Я помню, как Юджи обнимала Мэг, как будто они были сестрами. Я помню, как Чарли показал мне большой палец вверх. Я помню, как подумал: «Если встреча с остальными членами моей семьи пройдет так, мы свободны дома». Но потом я заметил, что Мэг плохо себя чувствует. Она жаловалась на расстройство желудка и выглядела ужасно бледной.
Я подумал: «О, кто-то перебрал».
Она легла спать. После последнего шота я проводил наших гостей и немного прибрался. Я лег в постель около полуночи и вырубился, но проснулся в два часа ночи и услышал, как ей было плохо в ванной, действительно плохо, а не из-за выпитого, как я себе надумал. Происходило что-то еще.
Пищевое отравление.
Она рассказала, что ела кальмаров на обед в ресторане.
Британские кальмары! Тайна разгадана.
Сидя на полу она тихо сказала:
— Пожалуйста, скажи мне, что тебе не нужно держать мои волосы, пока меня тошнит.
— Да. Нужно.
Я потер ее спину и в конце концов уложил ее в постель. Слабая, почти плачущая, она сказала, что представляла совсем другой конец четвертого свидания.
Стоп, сказал я. Заботиться друг о друге? В этом-то и дело.
«Это любовь», — подумал я, хотя мне удалось сохранить слова внутри.
Незадолго до того, как Мэг вернулась в Канаду, мы отправились на прогулку в сады Фрогмора. Это было по пути в аэропорт.
Это мое любимое место и оно понравилось и ей. Особенно она полюбила лебедей, и особенно одного, который был очень сварливым. (Мы назвали его Стивом.) Большинство лебедей сварливы, говорил я. Величественные, но ворчливые.
Мы болтали о Юджи и Джеке, которых она любила. Мы говорили о работе Мэг. Мы говорили о моей работе. Но в основном мы говорили об этих отношениях, о той теме, которая стала столь огромной, что она казалась неисчерпаемой. Мы продолжили разговор, когда сели в машину и поехали в аэропорт, и продолжили разговор на автостоянке, где я ее потихоньку высадил. Мы согласились, что если мы серьезно относимся к тому, чтобы дать себе шанс, настоящий шанс, нам нужен серьезный план. Что означало, среди прочего, дать клятву не проводить больше двух недель друг без друга.
У нас обоих были отношения на расстоянии, и они всегда были тяжелыми, и одной из причин тому было отсутствие серьезного планирования. Усилия.Мы должны были бороться с расстоянием, победить его. Путешествовать. Много-много путешествовать.
Увы, мои передвижения привлекли бы больше внимания и больше прессы. Правительство должно быть предупреждено каждый раз, когда я пересекаю международные границы, да и местная полиция должна быть в курсе. Всех моих телохранителей пришлось перетасовать. Таким образом, бремя легло на Мэг. В первые дни она должна была проводить время в самолетах, пересекая океан, при этом все еще работая полный рабочий день над «Форс-мажорами». Много дней машина приезжала за ней в 4:15 утра, чтобы отвезти на съемочную площадку.
Было несправедливо, что она взяла на себя это бремя, но, по ее словам, она была готова. «У меня нет выбора», — сказала она. Альтернативой было не видеться со мной, а это, по ее словам, это было невозможно.
В сотый раз с 1 июля у меня разбилось сердце.
Потом мы снова попрощались.
«Увидимся через две недели.
Две недели. Боже. Да».
Это мое любимое место и оно понравилось и ей. Особенно она полюбила лебедей, и особенно одного, который был очень сварливым. (Мы назвали его Стивом.) Большинство лебедей сварливы, говорил я. Величественные, но ворчливые.
Мы болтали о Юджи и Джеке, которых она любила. Мы говорили о работе Мэг. Мы говорили о моей работе. Но в основном мы говорили об этих отношениях, о той теме, которая стала столь огромной, что она казалась неисчерпаемой. Мы продолжили разговор, когда сели в машину и поехали в аэропорт, и продолжили разговор на автостоянке, где я ее потихоньку высадил. Мы согласились, что если мы серьезно относимся к тому, чтобы дать себе шанс, настоящий шанс, нам нужен серьезный план. Что означало, среди прочего, дать клятву не проводить больше двух недель друг без друга.
У нас обоих были отношения на расстоянии, и они всегда были тяжелыми, и одной из причин тому было отсутствие серьезного планирования. Усилия.Мы должны были бороться с расстоянием, победить его. Путешествовать. Много-много путешествовать.
Увы, мои передвижения привлекли бы больше внимания и больше прессы. Правительство должно быть предупреждено каждый раз, когда я пересекаю международные границы, да и местная полиция должна быть в курсе. Всех моих телохранителей пришлось перетасовать. Таким образом, бремя легло на Мэг. В первые дни она должна была проводить время в самолетах, пересекая океан, при этом все еще работая полный рабочий день над «Форс-мажорами». Много дней машина приезжала за ней в 4:15 утра, чтобы отвезти на съемочную площадку.
Было несправедливо, что она взяла на себя это бремя, но, по ее словам, она была готова. «У меня нет выбора», — сказала она. Альтернативой было не видеться со мной, а это, по ее словам, это было невозможно.
В сотый раз с 1 июля у меня разбилось сердце.
Потом мы снова попрощались.
«Увидимся через две недели.
Две недели. Боже. Да».
Вскоре после того дня Вилли и Кейт пригласили меня на ужин.
Они знали, что со мной что-то происходит, и хотели выяснить, что именно.
Я не был уверен, что готов рассказать им. Я пока не был уверен, что хочу, чтобы кто-то еще знал о нас. Но затем, когда мы сидели в их комнате с телевизором, а племянники легли спать, момент казался подходящим.
Я вскользь упомянул, что в моей жизни появилась… новая женщина.
Они устремились вперед.
— Кто она такая?
— Я расскажу вам, но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мне нужно, чтобы вы оба сохранили это в секрете.
— Да, Гарольд, да, да — кто это?
— Она актриса.
— А?
— Она американка.
— Ох..
— В шоу под названием «Форс-мажоры».
Их рты открылись. Они повернулись друг к другу.
Потом Вилли повернулся ко мне и сказал:
— Иди ты!
— Что?
— Это невозможно
— Извини?
— Невозможно!
Я был сбит с толку, пока Вилли и Кейт не объяснили, что они были постоянными, нет, фанатичными, зрителями «Форс-мажоров».
Отлично, подумал я, смеясь. Я беспокоился не о том. Все это время я думал, что Вилли и Кейт могут не принять Мэг в семье, но теперь я должен был беспокоиться о том, что они будут преследовать ее, чтобы получить автограф.
Они засыпали меня вопросами. Я рассказал им немного о том, как мы познакомились, рассказал им о Ботсване, рассказал им о Уэйтроузе, сказал им, что я был поражен ею, но в целом то, что я им рассказал, было сильно ограничено. Я просто не хотел делиться слишком многим.
Я также сказал, что не могу дождаться, когда они встретятся с ней, что я с нетерпением жду, когда мы вчетвером проведем много времени вместе, и я в сотый раз признался, что это было моей давней мечтой — присоединиться к ним как равноправный партнер. Стать четверкой. Я столько раз говорил об этом Вилли, и он всегда отвечал: «Этого может и не случиться, Гарольд! И ты должен смириться с этим». Ну, теперь я чувствовал, что это должно произойти, и я сказал ему об этом, но он сказал, чтобы я притормозил.
— В конце концов, она американская актриса, Гарольд. Все может случиться.
Я кивнул, но бы немного обижен. Потом обнял его и Кейт и ушел.
Они знали, что со мной что-то происходит, и хотели выяснить, что именно.
Я не был уверен, что готов рассказать им. Я пока не был уверен, что хочу, чтобы кто-то еще знал о нас. Но затем, когда мы сидели в их комнате с телевизором, а племянники легли спать, момент казался подходящим.
Я вскользь упомянул, что в моей жизни появилась… новая женщина.
Они устремились вперед.
— Кто она такая?
— Я расскажу вам, но, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мне нужно, чтобы вы оба сохранили это в секрете.
— Да, Гарольд, да, да — кто это?
— Она актриса.
— А?
— Она американка.
— Ох..
— В шоу под названием «Форс-мажоры».
Их рты открылись. Они повернулись друг к другу.
Потом Вилли повернулся ко мне и сказал:
— Иди ты!
— Что?
— Это невозможно
— Извини?
— Невозможно!
Я был сбит с толку, пока Вилли и Кейт не объяснили, что они были постоянными, нет, фанатичными, зрителями «Форс-мажоров».
Отлично, подумал я, смеясь. Я беспокоился не о том. Все это время я думал, что Вилли и Кейт могут не принять Мэг в семье, но теперь я должен был беспокоиться о том, что они будут преследовать ее, чтобы получить автограф.
Они засыпали меня вопросами. Я рассказал им немного о том, как мы познакомились, рассказал им о Ботсване, рассказал им о Уэйтроузе, сказал им, что я был поражен ею, но в целом то, что я им рассказал, было сильно ограничено. Я просто не хотел делиться слишком многим.
Я также сказал, что не могу дождаться, когда они встретятся с ней, что я с нетерпением жду, когда мы вчетвером проведем много времени вместе, и я в сотый раз признался, что это было моей давней мечтой — присоединиться к ним как равноправный партнер. Стать четверкой. Я столько раз говорил об этом Вилли, и он всегда отвечал: «Этого может и не случиться, Гарольд! И ты должен смириться с этим». Ну, теперь я чувствовал, что это должно произойти, и я сказал ему об этом, но он сказал, чтобы я притормозил.
— В конце концов, она американская актриса, Гарольд. Все может случиться.
Я кивнул, но бы немного обижен. Потом обнял его и Кейт и ушел.
Мэг вернулась в Лондон через неделю.
Октябрь 2016.
Мы пообедали с Марко и его семьей, и я познакомил ее с несколькими другими близкими людьми. Все хорошо. Все любили ее.
Ободренный, я почувствовал, что пришло время ей познакомиться с моей семьей.
Она согласилась.
Первая остановка, Королевская ложа. Встретиться с Ферджи (Сара), потому что Мег уже была знакома ее дочерью Юджи, и с Джеком, так что это казалось логичным детским шагом. Но когда мы приблизились к Королевской ложе, мне позвонили.
В ложе была бабушка. Она решила заскочить туда, по дороги из церкви обратно в замок.
Мэг сказала:
— Как весело! Я люблю бабушек.
Я спросил, умеет ли она делать реверанс. Она сказала, что думает, что умеет, но она не могла понять, всерьез ли я спрашиваю об этом.
— Ты собираешься встретиться с королевой.
— Я знаю, но это твоя бабушка.
— Но она Королева.
Мы съехали на подъездную дорожку, проехали по гравию и припарковались рядом с большой зеленой изгородью из самшита. Ферджи вышла на улицу, и будучи несколько взволнованной спросила:
— Ты умеешь делать реверанс?
Мэг покачала головой. Ферджи продемонстрировала его, а Мэг повторила.
На более качественный урок у нас не было времени. Мы не могли заставить бабушку ждать.
Пока мы шли к двери, мы с Ферги наклонились к Мэг, быстро шепча напоминания. — Когда ты впервые встретишь Королеву, то говори «Ваше Величество». Дальше просто «мэм».
— Только, что бы ты ни делала, не спорь с ней, — сказали мы оба, переговариваясь друг с другом.
Мы вошли в большую переднюю гостиную, и там была она. Бабушка. Монарх. Королева Елизавета II. Стоя посреди комнаты. Она слегка повернулась. Мэг подошла прямо к ней и сделала безупречный глубокий реверанс.
— Ваше Величество. Приятно познакомиться.
Юджи и Джек были рядом с Бабулей и, казалось, делали вид, что не знают Мэг. Они были очень тихими, очень правильными. Каждый быстро поцеловал Мэг в щеку, но это было чисто королевским поцелуем. Очень по-британски.
С другой стороны от бабушки стоял какой-то тип, и я подумал: «Проблема прямо по курсу». Мэг посмотрела на меня в поисках подсказки, чтобы понять, кто он, но я ничего не мог поделать — я никогда его раньше не видел. Юджи прошептала мне на ухо, что он друг ее мамы. Ах, хорошо. Я пристально посмотрел на него: «Блестяще. Поздравляю с присутствием на одном из самых важных моментов в моей жизни».
Бабушка была одета для церкви: яркое платье и такая же шляпка. Цвет не помню, но он был ярким. Изысканным. Я видел, как Мэг сожалеет о своих джинсах и черном свитере.
Я тоже сожалел о своих потертых штанах. Мы не планировали сообщить так все бабушке, но она уже во всю расспрашивала Мэг.
— Отлично, — сказали мы. — Чудесно.
Мы спросили о церковной службе.
— Прекрасная.
Все было очень мило. Бабушка даже спросила Мэг, что она думает о Дональде Трампе. (Это было как раз перед ноябрьскими выборами 2016 года, поэтому все в мире, казалось, думали и говорили о кандидате от республиканцев.) Мэг считала политику беспроигрышной игрой, поэтому сменила тему на Канаду.
Бабушка прищурилась.
— Я думала, ты американка.
— Да, но я уже семь лет живу в Канаде.
Бабушка выглядела довольной. Страны Содружества. Неплохо, неплохо.
Через двадцать минут бабушка объявила, что ей пора. Мой дядя Эндрю, сидевший рядом с ней и держащий ее сумочку, начал провожать ее. Юджи тоже пошла за ней. Не дойдя до двери, бабушка оглянулась, чтобы попрощаться с Джеком и другом Сары.
Она встретилась глазами с Мэг, помахала рукой и тепло улыбнулась.
— До свидания.
— До свидания. Приятно познакомиться, мэм, — ответила Мэг, снова сделав реверанс.
Все наполнили комнату шумом после того, как она уехала. Юджи и Джек стали прежними, и кто-то предложил выпить.
— Да, пожалуйста.
Все хвалили Мег за ее реверанс. Такой хороший! Так глубокий!
Через мгновение Мэг спросила меня что-то о помощнике королевы. Я спросил, о ком она говорит.
— Ну, тот мужчина, держащий ее сумку. Тот мужчина, который проводил ее до двери.
— Это был не ее помощник.
— Кто это был?
— Это был ее второй сын. Эндрю.
Она определенно не гуглила нас.
Октябрь 2016.
Мы пообедали с Марко и его семьей, и я познакомил ее с несколькими другими близкими людьми. Все хорошо. Все любили ее.
Ободренный, я почувствовал, что пришло время ей познакомиться с моей семьей.
Она согласилась.
Первая остановка, Королевская ложа. Встретиться с Ферджи (Сара), потому что Мег уже была знакома ее дочерью Юджи, и с Джеком, так что это казалось логичным детским шагом. Но когда мы приблизились к Королевской ложе, мне позвонили.
В ложе была бабушка. Она решила заскочить туда, по дороги из церкви обратно в замок.
Мэг сказала:
— Как весело! Я люблю бабушек.
Я спросил, умеет ли она делать реверанс. Она сказала, что думает, что умеет, но она не могла понять, всерьез ли я спрашиваю об этом.
— Ты собираешься встретиться с королевой.
— Я знаю, но это твоя бабушка.
— Но она Королева.
Мы съехали на подъездную дорожку, проехали по гравию и припарковались рядом с большой зеленой изгородью из самшита. Ферджи вышла на улицу, и будучи несколько взволнованной спросила:
— Ты умеешь делать реверанс?
Мэг покачала головой. Ферджи продемонстрировала его, а Мэг повторила.
На более качественный урок у нас не было времени. Мы не могли заставить бабушку ждать.
Пока мы шли к двери, мы с Ферги наклонились к Мэг, быстро шепча напоминания. — Когда ты впервые встретишь Королеву, то говори «Ваше Величество». Дальше просто «мэм».
— Только, что бы ты ни делала, не спорь с ней, — сказали мы оба, переговариваясь друг с другом.
Мы вошли в большую переднюю гостиную, и там была она. Бабушка. Монарх. Королева Елизавета II. Стоя посреди комнаты. Она слегка повернулась. Мэг подошла прямо к ней и сделала безупречный глубокий реверанс.
— Ваше Величество. Приятно познакомиться.
Юджи и Джек были рядом с Бабулей и, казалось, делали вид, что не знают Мэг. Они были очень тихими, очень правильными. Каждый быстро поцеловал Мэг в щеку, но это было чисто королевским поцелуем. Очень по-британски.
С другой стороны от бабушки стоял какой-то тип, и я подумал: «Проблема прямо по курсу». Мэг посмотрела на меня в поисках подсказки, чтобы понять, кто он, но я ничего не мог поделать — я никогда его раньше не видел. Юджи прошептала мне на ухо, что он друг ее мамы. Ах, хорошо. Я пристально посмотрел на него: «Блестяще. Поздравляю с присутствием на одном из самых важных моментов в моей жизни».
Бабушка была одета для церкви: яркое платье и такая же шляпка. Цвет не помню, но он был ярким. Изысканным. Я видел, как Мэг сожалеет о своих джинсах и черном свитере.
Я тоже сожалел о своих потертых штанах. Мы не планировали сообщить так все бабушке, но она уже во всю расспрашивала Мэг.
— Отлично, — сказали мы. — Чудесно.
Мы спросили о церковной службе.
— Прекрасная.
Все было очень мило. Бабушка даже спросила Мэг, что она думает о Дональде Трампе. (Это было как раз перед ноябрьскими выборами 2016 года, поэтому все в мире, казалось, думали и говорили о кандидате от республиканцев.) Мэг считала политику беспроигрышной игрой, поэтому сменила тему на Канаду.
Бабушка прищурилась.
— Я думала, ты американка.
— Да, но я уже семь лет живу в Канаде.
Бабушка выглядела довольной. Страны Содружества. Неплохо, неплохо.
Через двадцать минут бабушка объявила, что ей пора. Мой дядя Эндрю, сидевший рядом с ней и держащий ее сумочку, начал провожать ее. Юджи тоже пошла за ней. Не дойдя до двери, бабушка оглянулась, чтобы попрощаться с Джеком и другом Сары.
Она встретилась глазами с Мэг, помахала рукой и тепло улыбнулась.
— До свидания.
— До свидания. Приятно познакомиться, мэм, — ответила Мэг, снова сделав реверанс.
Все наполнили комнату шумом после того, как она уехала. Юджи и Джек стали прежними, и кто-то предложил выпить.
— Да, пожалуйста.
Все хвалили Мег за ее реверанс. Такой хороший! Так глубокий!
Через мгновение Мэг спросила меня что-то о помощнике королевы. Я спросил, о ком она говорит.
— Ну, тот мужчина, держащий ее сумку. Тот мужчина, который проводил ее до двери.
— Это был не ее помощник.
— Кто это был?
— Это был ее второй сын. Эндрю.
Она определенно не гуглила нас.
Следующим был Вилли. Я знал, что он убьет меня, если ожидание продлится хоть минуту больше. Итак, мы с Мег заскочили к ним однажды днем. Подойдя к квартире 1А, под огромной аркой, через двор, я занервничал больше, чем до встречи с бабушкой.
Я спросил себя, почему.
В голову не пришло никакого ответа. Мы поднялись по серым каменным ступеням, позвонили в колокольчик.
Нет ответа.
Некоторое время спустя дверь открылась, и появился мой старший брат. Хорошие брюки, красивая рубашка, открытый воротник. Я представил Мэг, которая наклонилась и обняла его, что совершенно его напугало.
Он отшатнулся.
Вилли не часто обнимал незнакомцев. В то время как Мэг часто обнимала их. Момент был классическим столкновением культур, как фонарик-факел, который показался мне одновременно забавным и очаровательным. Однако позже, оглядываясь назад, я задавался вопросом, было ли это чем-то большим. Может быть, Вилли ожидал, что Мэг сделает реверанс? Это было бы правильно по протоколу при первой встрече с членом королевской семьи, но она не знала, и я не сказал ей. При встрече с бабушкой я ясно дал понять — это королева. Но при встрече с моим братом это был просто Вилли, который любил Suits.
Как бы то ни было, Вилли справился с этим. Он обменялся с Мэг несколькими теплыми словами прямо у двери, на клетчатом полу их холла. Затем нас прервал его спаниель Лупо, лаявший так, словно мы грабители. Вилли заставил Лупо замолчать.
— Где Кейт?
— С детьми.
— Ох, жаль. В следующий раз.
Затем пришло время прощаться. Вилли нужно было закончить с упаковкой вещей, а нам нужно было идти. Мэг поцеловала меня и сказала, чтобы мы оба весело провели выходные на охоте, а затем уехала, чтобы провести свою первую ночь в одиночестве в Нотт-Котте.
Следующие несколько дней я не мог перестать говорить о ней. Теперь, когда они с бабушкой встретились, теперь, когда они встретились с Вилли, теперь, когда она больше не была секретом в семье, мне так много нужно было сказать. Брат слушал внимательно и всегда сдержано улыбался. Скучно слушать, как болтает какой-то помешанный, я знаю, но я не мог остановиться.
К его чести, он не дразнил меня, не велел мне заткнуться. Наоборот, он сказал то, на что я надеялся.
— Рад за тебя, Гарольд.
Я спросил себя, почему.
В голову не пришло никакого ответа. Мы поднялись по серым каменным ступеням, позвонили в колокольчик.
Нет ответа.
Некоторое время спустя дверь открылась, и появился мой старший брат. Хорошие брюки, красивая рубашка, открытый воротник. Я представил Мэг, которая наклонилась и обняла его, что совершенно его напугало.
Он отшатнулся.
Вилли не часто обнимал незнакомцев. В то время как Мэг часто обнимала их. Момент был классическим столкновением культур, как фонарик-факел, который показался мне одновременно забавным и очаровательным. Однако позже, оглядываясь назад, я задавался вопросом, было ли это чем-то большим. Может быть, Вилли ожидал, что Мэг сделает реверанс? Это было бы правильно по протоколу при первой встрече с членом королевской семьи, но она не знала, и я не сказал ей. При встрече с бабушкой я ясно дал понять — это королева. Но при встрече с моим братом это был просто Вилли, который любил Suits.
Как бы то ни было, Вилли справился с этим. Он обменялся с Мэг несколькими теплыми словами прямо у двери, на клетчатом полу их холла. Затем нас прервал его спаниель Лупо, лаявший так, словно мы грабители. Вилли заставил Лупо замолчать.
— Где Кейт?
— С детьми.
— Ох, жаль. В следующий раз.
Затем пришло время прощаться. Вилли нужно было закончить с упаковкой вещей, а нам нужно было идти. Мэг поцеловала меня и сказала, чтобы мы оба весело провели выходные на охоте, а затем уехала, чтобы провести свою первую ночь в одиночестве в Нотт-Котте.
Следующие несколько дней я не мог перестать говорить о ней. Теперь, когда они с бабушкой встретились, теперь, когда они встретились с Вилли, теперь, когда она больше не была секретом в семье, мне так много нужно было сказать. Брат слушал внимательно и всегда сдержано улыбался. Скучно слушать, как болтает какой-то помешанный, я знаю, но я не мог остановиться.
К его чести, он не дразнил меня, не велел мне заткнуться. Наоборот, он сказал то, на что я надеялся.
— Рад за тебя, Гарольд.
Несколько недель спустя мы с Мэг въехали через ворота в пышные сады Кларенс-Хауса, от которых у Мэг перехватило дыхание.
— Ты должна увидеть их весной. Па спроектировал их сам.
Я добавил:
— В честь бабушки, понимаешь. Она жила здесь до него.
Я также упомянул, что жил здесь, в Кларенс-Хаусе, с девятнадцати лет до двадцати восьми. Когда я съехал, Камилла превратила мою спальню в свою гардеробную. Я старался не обращать на это внимания. Но когда я увидел это впервые, это заставило меня поволноваться.
Мы остановились у входной двери. Пять часов, ровно. Не хотелось бы опоздать.
Мэг выглядела прекрасно, и я сказал ей об этом. На ней было черно-белое платье с пышной юбкой, расшитой цветами, и когда я положил руку ей на спину, я почувствовал, насколько нежной была ткань. Ее волосы были распущены, потому что я предложил ей носить их именно так. Па любит, когда женщины носят распущенные волосы. Бабушка тоже. Она часто комментировала «красивую гриву Кейт».
Мэг была немного накрашена, что я тоже посоветовал ей перед мероприятием. Па не одобрял женщин, которые много красились.
Дверь открылась, и нас встретил дворецкий Па, Гуркха. И Лесли, его давний управляющий домом, который также работал на бабушку. Нас вели по длинному коридору, мимо больших картин и зеркал с позолоченными краями, по малиновому ковру с малиновой дорожкой, мимо большого стеклянного шкафа, наполненного блестящим фарфором и изысканными реликвиями, вверх по скрипучей лестнице, поднимавшейся на три ступени вперед. трусцой направо, вверх еще двенадцать шагов, затем снова трусцой направо. Там, наконец, на площадке стоял Па.
Рядом с ним стояла Камилла.
Мы с Мэг несколько раз репетировали этот момент.
— Реверанс для па. Скажешь Ваше королевское высочество или сэр. Можешь позволить поцелуй в каждую щеку, если он наклонится, а если нет, то просто рукопожатие. Для Камиллы никакого реверанса. Это не обязательно. Просто быстрый поцелуй или рукопожатие.
— Никакого реверанса? Ты уверен?
Я не считал это целесообразным.
Мы все прошли в большую гостиную. По дороге папа спросил Мэг, правда ли, как ему сказали, что она звезда американского сериала! Она улыбнулась. Я улыбнулся. Я отчаянно хотел сказать: «Американский сериал? Нет, это скорее наша семья, Па».
Мэг рассказала, что она снимается в сериале, который показывают вечером. О юристах. Называется Suits.
— Чудесно, — сказал Па. — Как великолепно.
Мы подошли к круглому столу, накрытому белой скатертью. Рядом стояла тележка с чаем: медовик, оладьи, бутерброды, теплые пышки, крекеры со сливочной начинкой, тертый базилик — так любимый папа. Все скрупулёзно разложено. Папа сидел спиной к открытому окну, как можно дальше от потрескивающего огня. Камилла села напротив него, спиной к огню. Мы с Мег сели между ними, друг напротив друга.
Я проглотил пышку, Мэг съела два бутерброда с копченым лососем. Мы были голодны. Мы так нервничали весь день, что ничего не ели.
Папа предложил ей оладий. Они ей понравились.
Камилла спросила, какой чай предпочитает Мэг: темный или светлый, и Мэг извинилась за то, что не знала об их видах.
— Я думала, что чай есть чай.
Это вызвало бурную дискуссию о чае, вине и других напитках. О британизмах против американизмов, а затем мы перешли к более широкой теме «Вещи, которые нам всем нравятся», что привело нас прямо к собакам. Мэг рассказала о двух своих любимцах, Богарте и Гае, которых она спасла. У Гая была особенно грустная история. Мэг нашла его в приюте для убийств в Кентукки после того, как кто-то бросил его в глухом лесу без еды и воды. Она объяснила, что биглей усыпляют в Кентукки больше, чем в любом другом штате, и когда она увидела Гая на сайте приюта, то влюбилась в него.
Я видел, как погрустнело лицо Камиллы. Она покровительствовала приюту для собак и кошек, поэтому подобные истории всегда ее сильно ее задевали. Па тоже. Он не мог вынести мысли о страданиях животных. Он, несомненно, вспомнил тот случай, когда его любимый пес Пух заблудился на тетеревиных болотах в Шотландии — вероятно, в кроличьей норе — и больше его никто не видел.
Разговор был легким, мы все четверо болтали одновременно, но потом Па и Мег перешли в тихую беседу, и я повернулся к Камилле, которая, казалось, больше стремилась подслушать, чем разговаривать с пасынком, но, увы, она застряла со мной.
Вскоре мы все поменялись. Как странно, подумал я, что мы просто инстинктивно соблюдаем тот же протокол, что и на официальном ужине с бабушкой.
В конце концов разговор снова расширился, чтобы включить всех. Мы говорили об актерском мастерстве и искусстве в целом.
— Должно быть в этом деле большая конкуренция, — сказал Па. У него было много вопросов о карьере Мэг, и он выглядел впечатленным тем, как она отвечала. Ее уверенность, ее ум, как мне показалось, застали его врасплох.
А потом наше время истекло. У Па и Камиллы была еще одна встреча. Королевская жизнь. Сильно регламентированная, распланированная и так далее.
Я сделал пометку о том, чтобы позже объяснить все это Мэг.
Мы все прощались. Мэг наклонилась к Па. Я вздрогнул. Как и Вилли, Па не любил обниматься. К счастью, она потянулась к нему по-британски, щека к щеке, что ему нравилось.
Я проводил Мэг из Кларенс-Хауса в эти пышные благоухающие сады, чувствуя нарастающее ликование.
Ну вот и все, подумал я. Добро пожаловать в семью.
— Ты должна увидеть их весной. Па спроектировал их сам.
Я добавил:
— В честь бабушки, понимаешь. Она жила здесь до него.
Я также упомянул, что жил здесь, в Кларенс-Хаусе, с девятнадцати лет до двадцати восьми. Когда я съехал, Камилла превратила мою спальню в свою гардеробную. Я старался не обращать на это внимания. Но когда я увидел это впервые, это заставило меня поволноваться.
Мы остановились у входной двери. Пять часов, ровно. Не хотелось бы опоздать.
Мэг выглядела прекрасно, и я сказал ей об этом. На ней было черно-белое платье с пышной юбкой, расшитой цветами, и когда я положил руку ей на спину, я почувствовал, насколько нежной была ткань. Ее волосы были распущены, потому что я предложил ей носить их именно так. Па любит, когда женщины носят распущенные волосы. Бабушка тоже. Она часто комментировала «красивую гриву Кейт».
Мэг была немного накрашена, что я тоже посоветовал ей перед мероприятием. Па не одобрял женщин, которые много красились.
Дверь открылась, и нас встретил дворецкий Па, Гуркха. И Лесли, его давний управляющий домом, который также работал на бабушку. Нас вели по длинному коридору, мимо больших картин и зеркал с позолоченными краями, по малиновому ковру с малиновой дорожкой, мимо большого стеклянного шкафа, наполненного блестящим фарфором и изысканными реликвиями, вверх по скрипучей лестнице, поднимавшейся на три ступени вперед. трусцой направо, вверх еще двенадцать шагов, затем снова трусцой направо. Там, наконец, на площадке стоял Па.
Рядом с ним стояла Камилла.
Мы с Мэг несколько раз репетировали этот момент.
— Реверанс для па. Скажешь Ваше королевское высочество или сэр. Можешь позволить поцелуй в каждую щеку, если он наклонится, а если нет, то просто рукопожатие. Для Камиллы никакого реверанса. Это не обязательно. Просто быстрый поцелуй или рукопожатие.
— Никакого реверанса? Ты уверен?
Я не считал это целесообразным.
Мы все прошли в большую гостиную. По дороге папа спросил Мэг, правда ли, как ему сказали, что она звезда американского сериала! Она улыбнулась. Я улыбнулся. Я отчаянно хотел сказать: «Американский сериал? Нет, это скорее наша семья, Па».
Мэг рассказала, что она снимается в сериале, который показывают вечером. О юристах. Называется Suits.
— Чудесно, — сказал Па. — Как великолепно.
Мы подошли к круглому столу, накрытому белой скатертью. Рядом стояла тележка с чаем: медовик, оладьи, бутерброды, теплые пышки, крекеры со сливочной начинкой, тертый базилик — так любимый папа. Все скрупулёзно разложено. Папа сидел спиной к открытому окну, как можно дальше от потрескивающего огня. Камилла села напротив него, спиной к огню. Мы с Мег сели между ними, друг напротив друга.
Я проглотил пышку, Мэг съела два бутерброда с копченым лососем. Мы были голодны. Мы так нервничали весь день, что ничего не ели.
Папа предложил ей оладий. Они ей понравились.
Камилла спросила, какой чай предпочитает Мэг: темный или светлый, и Мэг извинилась за то, что не знала об их видах.
— Я думала, что чай есть чай.
Это вызвало бурную дискуссию о чае, вине и других напитках. О британизмах против американизмов, а затем мы перешли к более широкой теме «Вещи, которые нам всем нравятся», что привело нас прямо к собакам. Мэг рассказала о двух своих любимцах, Богарте и Гае, которых она спасла. У Гая была особенно грустная история. Мэг нашла его в приюте для убийств в Кентукки после того, как кто-то бросил его в глухом лесу без еды и воды. Она объяснила, что биглей усыпляют в Кентукки больше, чем в любом другом штате, и когда она увидела Гая на сайте приюта, то влюбилась в него.
Я видел, как погрустнело лицо Камиллы. Она покровительствовала приюту для собак и кошек, поэтому подобные истории всегда ее сильно ее задевали. Па тоже. Он не мог вынести мысли о страданиях животных. Он, несомненно, вспомнил тот случай, когда его любимый пес Пух заблудился на тетеревиных болотах в Шотландии — вероятно, в кроличьей норе — и больше его никто не видел.
Разговор был легким, мы все четверо болтали одновременно, но потом Па и Мег перешли в тихую беседу, и я повернулся к Камилле, которая, казалось, больше стремилась подслушать, чем разговаривать с пасынком, но, увы, она застряла со мной.
Вскоре мы все поменялись. Как странно, подумал я, что мы просто инстинктивно соблюдаем тот же протокол, что и на официальном ужине с бабушкой.
В конце концов разговор снова расширился, чтобы включить всех. Мы говорили об актерском мастерстве и искусстве в целом.
— Должно быть в этом деле большая конкуренция, — сказал Па. У него было много вопросов о карьере Мэг, и он выглядел впечатленным тем, как она отвечала. Ее уверенность, ее ум, как мне показалось, застали его врасплох.
А потом наше время истекло. У Па и Камиллы была еще одна встреча. Королевская жизнь. Сильно регламентированная, распланированная и так далее.
Я сделал пометку о том, чтобы позже объяснить все это Мэг.
Мы все прощались. Мэг наклонилась к Па. Я вздрогнул. Как и Вилли, Па не любил обниматься. К счастью, она потянулась к нему по-британски, щека к щеке, что ему нравилось.
Я проводил Мэг из Кларенс-Хауса в эти пышные благоухающие сады, чувствуя нарастающее ликование.
Ну вот и все, подумал я. Добро пожаловать в семью.
Я прилетел в Торонто в конце октября 2016 года. Мег была рада показать мне свою жизнь, своих собак и свой маленький домик, который она обожала. И мне не терпелось увидеть все это, узнать о ней все до мельчайших подробностей. (Хотя я и раньше ненадолго приезжал в Канаду, это был мой первый полноценный визит.) Мы выгуливали собак на равнинах и парках. Мы исследовали малонаселенные закоулки ее района. Торонто — это не Лондон, но и не Ботсвана. Так что будьте всегда осторожны, говорили мы. Не открывайтесь миру. Продолжайте носить маскировку.
К слову о маскировке. Мы пригласили Юджи и Джека присоединиться к нам на Хэллоуин, а еще лучшего друга Мэг — Маркуса. В Soho House в Торонто была большая вечеринка на тему «Апокалипсис». Требовалось одеться соответственно.
Я пробормотал Мэг, что мне не везло с тематическими костюмированными вечеринками, но я бы попробовал еще раз. За помощью с моим костюмом я обратился к другу, актеру Тому Харди. Я позвонил ему, чтобы спросить, могу ли я одолжить его костюм у Безумного Макса.
— Весь?
— Да, пожалуйста, приятель! Весь комплект.
Он дал мне его до того, как я уехал из Британии, и теперь я примерял его в маленькой ванной Мэг. Когда я вышел, она залилась смехом.
Это было забавно. И немного страшно. Но главное было то, что я был неузнаваем.
На Мэг тем временем были рваные черные шорты, камуфляжный топ и чулки в сеточку. Если это Апокалипсис, подумал я, то это идеальный конец света.
Вечеринка была громкой, темной, пьяной — идеально. Несколько человек окинули взглядом Мег, проходившую по комнатам, но никто не взглянул дважды на ее спутника. Я хотел бы носить эту маскировку каждый день. Я хотел бы использовать ее на следующий день и навестить ее на съемках «Форс-мажоров».
Опять же, может и не хотел бы. Я совершил ошибку, погуглив и посмотрев некоторые из ее любовных сцен в Интернете. Я был свидетелем того, как она и ее коллега терзали друг друга в каком-то офисе или в конференц-зале… Потребовалась бы электрошоковая терапия, чтобы выкинуть эти образы из моей головы. Мне не нужно было видеть такие вещи вживую. Тем не менее, вопрос был спорным: завтра было воскресенье, поэтому она не работала.
А потом все стало спорным, все изменилось навсегда, потому что на следующий день стало широко известно о наших отношениях.
Что ж, сказали мы, с тревогой глядя в телефоны, рано или поздно это бы произошло.
На самом деле, мы заранее предупредили, что это может произойти в тот же день. Перед тем, как отправиться на хэллоуинский апокалипсис, нас предупредили, что может грядет еще один апокалипсис. Еще одно доказательство того, что у вселенной было злое чувство юмора.
— Мэг, ты готова к тому, что нас ждет?
— Вроде. А ты?
— Да.
Мы сидели на ее диване за несколько минут до того, как я уехал в аэропорт.
— Ты боишься?
— Да. Нет. Может быть.
— На нас будут охотиться. Нет двух способов об этом.
— Я просто буду относиться к этому так, как будто мы в кустах.
Она напомнила мне о том, что я сказал в Ботсване, когда рычали львы.
— Поверь мне. Я позабочусь о твоей безопасности.
Она поверила мне.
К тому времени, как я приземлился в аэропорту Хитроу, история… закончилась?
Все это было неподтвержденным, и фотографий не было, так что и подпитывать сплетни было нечем.
Минутка передышки? Может быть, подумал я, все будет хорошо.
Нет. Это было затишье перед бурей дерьма.
К слову о маскировке. Мы пригласили Юджи и Джека присоединиться к нам на Хэллоуин, а еще лучшего друга Мэг — Маркуса. В Soho House в Торонто была большая вечеринка на тему «Апокалипсис». Требовалось одеться соответственно.
Я пробормотал Мэг, что мне не везло с тематическими костюмированными вечеринками, но я бы попробовал еще раз. За помощью с моим костюмом я обратился к другу, актеру Тому Харди. Я позвонил ему, чтобы спросить, могу ли я одолжить его костюм у Безумного Макса.
— Весь?
— Да, пожалуйста, приятель! Весь комплект.
Он дал мне его до того, как я уехал из Британии, и теперь я примерял его в маленькой ванной Мэг. Когда я вышел, она залилась смехом.
Это было забавно. И немного страшно. Но главное было то, что я был неузнаваем.
На Мэг тем временем были рваные черные шорты, камуфляжный топ и чулки в сеточку. Если это Апокалипсис, подумал я, то это идеальный конец света.
Вечеринка была громкой, темной, пьяной — идеально. Несколько человек окинули взглядом Мег, проходившую по комнатам, но никто не взглянул дважды на ее спутника. Я хотел бы носить эту маскировку каждый день. Я хотел бы использовать ее на следующий день и навестить ее на съемках «Форс-мажоров».
Опять же, может и не хотел бы. Я совершил ошибку, погуглив и посмотрев некоторые из ее любовных сцен в Интернете. Я был свидетелем того, как она и ее коллега терзали друг друга в каком-то офисе или в конференц-зале… Потребовалась бы электрошоковая терапия, чтобы выкинуть эти образы из моей головы. Мне не нужно было видеть такие вещи вживую. Тем не менее, вопрос был спорным: завтра было воскресенье, поэтому она не работала.
А потом все стало спорным, все изменилось навсегда, потому что на следующий день стало широко известно о наших отношениях.
Что ж, сказали мы, с тревогой глядя в телефоны, рано или поздно это бы произошло.
На самом деле, мы заранее предупредили, что это может произойти в тот же день. Перед тем, как отправиться на хэллоуинский апокалипсис, нас предупредили, что может грядет еще один апокалипсис. Еще одно доказательство того, что у вселенной было злое чувство юмора.
— Мэг, ты готова к тому, что нас ждет?
— Вроде. А ты?
— Да.
Мы сидели на ее диване за несколько минут до того, как я уехал в аэропорт.
— Ты боишься?
— Да. Нет. Может быть.
— На нас будут охотиться. Нет двух способов об этом.
— Я просто буду относиться к этому так, как будто мы в кустах.
Она напомнила мне о том, что я сказал в Ботсване, когда рычали львы.
— Поверь мне. Я позабочусь о твоей безопасности.
Она поверила мне.
К тому времени, как я приземлился в аэропорту Хитроу, история… закончилась?
Все это было неподтвержденным, и фотографий не было, так что и подпитывать сплетни было нечем.
Минутка передышки? Может быть, подумал я, все будет хорошо.
Нет. Это было затишье перед бурей дерьма.
В те первые часы и дни ноября 2016 года каждые несколько минут пробивалось дно. Я был потрясен и ругал себя за то, что был шокирован. И за неподготовленность. Я был готов к обычному безумию, стандартной клевете, но не ожидал такого уровня безудержной лжи.
Прежде всего, я не был готов к расизму. К завуалированному расизму, вопиющему, вульгарному расизму.
Daily Mail взяла на себя инициативу. Заголовок: Девушка Гарри (почти) прямо из Комптона. Подзаголовок: Обнаружен разрушенный бандитами дом ее матери — так он заглянет на чай?
Другой таблоид бросился в драку с этой челюстью: Гарри женится на гангстерской королевской семье?
Мое лицо застыло. Моя кровь остановилась. Я был зол, но больше: стыдно. Моя родина? Делая это? Ей? Нам? Действительно?
Как будто заголовок был недостаточно позорным, «Мейл» сообщила далее, что Комптон стал местом совершения сорока семи преступлений только за последнюю неделю. Сорок семь, представьте себе. Неважно, что Мэг никогда не жила в Комптоне, даже рядом с ним. Она жила в получасе езды от Комптона, так же далеко, как Букингемский дворец от Виндзорского замка. Но забудьте об этом: даже если бы она жила в Комптоне много лет назад или сейчас, что с того? Кого волнует, сколько преступлений было совершено в Комптоне или где-либо еще, если их совершала не Мэг?
День или два спустя издание снова показало себя, на этот раз со статьей сестры бывшего мэра Лондона Бориса Джонсона, в которой предсказывалось, что Мэг… что-то сделает… генетически… с королевской семьей. «Если возникнут проблемы из-за ее предполагаемого союза с принцем Гарри, Виндзоры сгустят свою водянистую, жидкую голубую кровь, бледную кожу Спенсеров и рыжие волосы с какой-то богатой и экзотической ДНК».
Сестра Джонсона также высказала мнение, что мать Мэг, Дориа, была «не с той стороны пути», и в качестве бескомпромиссного доказательства она привела дреды Дории. Эта грязь доносилась до трех миллионов британцев о Дории, прекрасной Дории, родившейся в Кливленде, штат Огайо, выпускнице средней школы Фэйрфакса, в районе Лос-Анджелеса, где жили представители среднего класса.
«Телеграф» вступил в бой с чуть менее отвратительной, но столь же безумной статьей, в которой автор со всех сторон исследовал животрепещущий вопрос о том, имею ли я законное право жениться на (вздох) разведенной.
Боже, они уже были в ее прошлом и смотрели на ее первый брак.
Неважно, что мой отец, разведенный, в настоящее время женат на разведенной, или моя тетя, принцесса Анна, повторно вышла замуж. Этот список можно продолжить. Развод в 2016 году британская пресса восприняла как нечто неприемлемое.
Затем The Sun прочесала социальные сети Мэг, обнаружила старую фотографию, на которой она была с подругой и профессиональным хоккеистом, и создала сложную историю о бурном романе Мэг и хоккеиста. Я спросил об этом Мэг.
— Нет, он встречался с моей подругой. Я познакомила их.
Поэтому я попросил юриста дворца связаться с этой газетой и сказать им, что эта история была категорически ложной и клеветнической, и немедленно удалить ее.
В ответ газета пожала плечами и подняла средний палец.
— Вы ведете себя опрометчиво, — заявил адвокат дворца.
Журналисты лениво зевнули.
Мы уже точно знали, что газеты наняли частных сыщиков для Мэг и для всех в ее кругу, в ее жизни, даже для многих не в ее жизни, поэтому мы знали, что они были экспертами по ее прошлому и бойфрендам. Они были Мэг-экспертами; они знали о Мэг больше, чем кто-либо в мире, кроме самой Мэг, и поэтому они знали, что каждое слово, написанное ими о ней и хоккеисте, было мусором. Но на неоднократные предупреждения дворцового юриста они продолжали отвечать тем же отказом, что было равносильно издевательской насмешке:
Нам все равно.
Я встретился с адвокатом, пытаясь придумать, как защитить Мэг от этого нападения и всех остальных. Я проводил за этим делом большую часть каждого дня, с того момента, как открывал глаза и до глубокой ночи, все пытаясь остановить это.
— Подайте на них в суд, — повторял я адвокату снова и снова.
Он снова и снова объяснял, что газетам только этого и нужно. Они жаждали, чтобы я подал в суд, потому что, если бы я подал в суд, это подтвердило бы отношения, и тогда они действительно могли бы пойти в атаку.
Я чувствовал себя диким от ярости. И от чувства вины. Я заразил Мэг и ее мать своей заразой, иначе известной как моя жизнь. Я обещал ей, что позабочусь о ее безопасности, и я же бросил ее в самый центр этой опасности.
Когда я не был с адвокатом, я был с связным Кенсингтонского дворца, Джейсоном. Он был очень умен, но, на мой взгляд, слишком хладнокровно относился к разворачивающемуся кризису. Он уговаривал меня ничего не делать.
— Ты просто собираешься кормить зверя. Тишина — лучший вариант.
Но молчать было нельзя. Из всех вариантов молчание было наименее желательным, наименее оправданным. Мы не могли просто позволить прессе продолжать делать это с Мэг.
Даже после того, как я убедил его, что нам нужно что-то сделать, сказать что-нибудь, что угодно, Дворец сказал «нет». Придворные сильно заблокировали нас. Ничего не поделаешь, говорили они. И поэтому ничего не будет сделано.
Я принимал это как окончательный ответ. Пока я не прочитал эссе в Huffington Post. Эссеист сказал, что мягкой реакции британцев на этот взрыв расизма следовало ожидать, поскольку они являются наследниками расистских колонизаторов. Но что действительно «непростительно», добавил он, так это мое молчание.
Мое молчание.
Я показал эссе Джейсону и сказал, что нам нужно немедленно исправить ситуацию. Больше никаких споров, никаких дискуссий. Нам нужно было заявление.
Через день у нас был черновик. Сильный, точный, злой, честный. Я не думал, что это будет конец, но, это могло быть, началом конца.
Я прочитал его в последний раз и попросил Джейсона выпустить это.
Прежде всего, я не был готов к расизму. К завуалированному расизму, вопиющему, вульгарному расизму.
Daily Mail взяла на себя инициативу. Заголовок: Девушка Гарри (почти) прямо из Комптона. Подзаголовок: Обнаружен разрушенный бандитами дом ее матери — так он заглянет на чай?
Другой таблоид бросился в драку с этой челюстью: Гарри женится на гангстерской королевской семье?
Мое лицо застыло. Моя кровь остановилась. Я был зол, но больше: стыдно. Моя родина? Делая это? Ей? Нам? Действительно?
Как будто заголовок был недостаточно позорным, «Мейл» сообщила далее, что Комптон стал местом совершения сорока семи преступлений только за последнюю неделю. Сорок семь, представьте себе. Неважно, что Мэг никогда не жила в Комптоне, даже рядом с ним. Она жила в получасе езды от Комптона, так же далеко, как Букингемский дворец от Виндзорского замка. Но забудьте об этом: даже если бы она жила в Комптоне много лет назад или сейчас, что с того? Кого волнует, сколько преступлений было совершено в Комптоне или где-либо еще, если их совершала не Мэг?
День или два спустя издание снова показало себя, на этот раз со статьей сестры бывшего мэра Лондона Бориса Джонсона, в которой предсказывалось, что Мэг… что-то сделает… генетически… с королевской семьей. «Если возникнут проблемы из-за ее предполагаемого союза с принцем Гарри, Виндзоры сгустят свою водянистую, жидкую голубую кровь, бледную кожу Спенсеров и рыжие волосы с какой-то богатой и экзотической ДНК».
Сестра Джонсона также высказала мнение, что мать Мэг, Дориа, была «не с той стороны пути», и в качестве бескомпромиссного доказательства она привела дреды Дории. Эта грязь доносилась до трех миллионов британцев о Дории, прекрасной Дории, родившейся в Кливленде, штат Огайо, выпускнице средней школы Фэйрфакса, в районе Лос-Анджелеса, где жили представители среднего класса.
«Телеграф» вступил в бой с чуть менее отвратительной, но столь же безумной статьей, в которой автор со всех сторон исследовал животрепещущий вопрос о том, имею ли я законное право жениться на (вздох) разведенной.
Боже, они уже были в ее прошлом и смотрели на ее первый брак.
Неважно, что мой отец, разведенный, в настоящее время женат на разведенной, или моя тетя, принцесса Анна, повторно вышла замуж. Этот список можно продолжить. Развод в 2016 году британская пресса восприняла как нечто неприемлемое.
Затем The Sun прочесала социальные сети Мэг, обнаружила старую фотографию, на которой она была с подругой и профессиональным хоккеистом, и создала сложную историю о бурном романе Мэг и хоккеиста. Я спросил об этом Мэг.
— Нет, он встречался с моей подругой. Я познакомила их.
Поэтому я попросил юриста дворца связаться с этой газетой и сказать им, что эта история была категорически ложной и клеветнической, и немедленно удалить ее.
В ответ газета пожала плечами и подняла средний палец.
— Вы ведете себя опрометчиво, — заявил адвокат дворца.
Журналисты лениво зевнули.
Мы уже точно знали, что газеты наняли частных сыщиков для Мэг и для всех в ее кругу, в ее жизни, даже для многих не в ее жизни, поэтому мы знали, что они были экспертами по ее прошлому и бойфрендам. Они были Мэг-экспертами; они знали о Мэг больше, чем кто-либо в мире, кроме самой Мэг, и поэтому они знали, что каждое слово, написанное ими о ней и хоккеисте, было мусором. Но на неоднократные предупреждения дворцового юриста они продолжали отвечать тем же отказом, что было равносильно издевательской насмешке:
Нам все равно.
Я встретился с адвокатом, пытаясь придумать, как защитить Мэг от этого нападения и всех остальных. Я проводил за этим делом большую часть каждого дня, с того момента, как открывал глаза и до глубокой ночи, все пытаясь остановить это.
— Подайте на них в суд, — повторял я адвокату снова и снова.
Он снова и снова объяснял, что газетам только этого и нужно. Они жаждали, чтобы я подал в суд, потому что, если бы я подал в суд, это подтвердило бы отношения, и тогда они действительно могли бы пойти в атаку.
Я чувствовал себя диким от ярости. И от чувства вины. Я заразил Мэг и ее мать своей заразой, иначе известной как моя жизнь. Я обещал ей, что позабочусь о ее безопасности, и я же бросил ее в самый центр этой опасности.
Когда я не был с адвокатом, я был с связным Кенсингтонского дворца, Джейсоном. Он был очень умен, но, на мой взгляд, слишком хладнокровно относился к разворачивающемуся кризису. Он уговаривал меня ничего не делать.
— Ты просто собираешься кормить зверя. Тишина — лучший вариант.
Но молчать было нельзя. Из всех вариантов молчание было наименее желательным, наименее оправданным. Мы не могли просто позволить прессе продолжать делать это с Мэг.
Даже после того, как я убедил его, что нам нужно что-то сделать, сказать что-нибудь, что угодно, Дворец сказал «нет». Придворные сильно заблокировали нас. Ничего не поделаешь, говорили они. И поэтому ничего не будет сделано.
Я принимал это как окончательный ответ. Пока я не прочитал эссе в Huffington Post. Эссеист сказал, что мягкой реакции британцев на этот взрыв расизма следовало ожидать, поскольку они являются наследниками расистских колонизаторов. Но что действительно «непростительно», добавил он, так это мое молчание.
Мое молчание.
Я показал эссе Джейсону и сказал, что нам нужно немедленно исправить ситуацию. Больше никаких споров, никаких дискуссий. Нам нужно было заявление.
Через день у нас был черновик. Сильный, точный, злой, честный. Я не думал, что это будет конец, но, это могло быть, началом конца.
Я прочитал его в последний раз и попросил Джейсона выпустить это.
Всего за несколько часов до того, как это заявление было опубликовано, Мэг ехала ко мне. Она поехала в международный аэропорт Пирсон в Торонто, за ней гнались папарацци, и она осторожно пробиралась сквозь толпы путешественников, чувствуя себя нервной и незащищенной. Зал был полон, поэтому представитель Air Canada сжалился над ней и спрятал ее в боковой комнате. Он даже принес ей тарелку с едой.
К тому времени, когда она приземлилась в Хитроу, мое заявление было повсюду. И это ничего не изменило. Натиск продолжался.
На самом деле, мое заявление вызвало совершенно новый натиск — со стороны моей семьи. Па и Вилли были в ярости. Мое заявление выставило их в дурном свете, сказали они оба.
Какого черта?
Потому что они никогда не делали заявлений в защиту своих подруг или жен, когда их преследовали.
Так что этот визит не был похож на предыдущие. Это была полная противоположность. Вместо того, чтобы гулять по садам Фрогмора, или сидеть на моей кухне, мечтательно рассуждая о будущем, или просто знакомиться друг с другом, мы были в стрессе, встречались с юристами, искали способы борьбы с этим безумием.
Как правило, Мэг не заглядывала в интернет. Она хотела защитить себя, не допустить попадания этого яда в свой мозг. Умное решение. Но ненадежное, если мы собирались вести битву за ее репутацию и физическую безопасность. Мне нужно было точно знать, что было правдой, а что ложью, а это означало спрашивать ее каждые несколько часов о чем-то еще, что появилось в сети.
— Это правда? Это правда? Есть ли в этом доля правды?
Она часто начинала плакать.
— Почему они так говорят, Хаз? Я не понимаю. Они могут просто выдумывать?
— Да, они могут. И да, они это делают.
Тем не менее, несмотря на нарастающий стресс, ужасное давление, нам удалось сохранить нашу неотъемлемую связь, ни разу не срываясь друг на друга за эти несколько дней. Когда подошли последние часы ее визита, мы были вместе, счастливы. Мэг сказала, что хочет приготовить мне особый прощальный обед.
В моем холодильнике, как обычно, ничего не было. Но дальше по улице был Whole Foods. Я дал ей указания: самый безопасный маршрут — мимо дворцовой стражи, поверни направо, в сторону Кенсингтонского дворцового сада, вниз по Кенсингтон-Хай-стрит, поверни направо, и ты увидишь Whole Foods. Он огромен, ты его не пропустишь. У меня встреча, но я буду к ужину.
— Бейсболка, куртка, голова вниз, боковые ворота. Ты будешь в порядке, я обещаю.
Два часа спустя, когда я вернулся домой, я нашел ее безутешной, рыдающей, трясущейся.
Что это такое? Что случилось?
Ей едва удалось рассказать эту историю.
Она оделась так, как я советовал, и радостно и анонимно бегала взад и вперед по проходам супермаркета. Но когда она ехала по эскалатору, к ней подошел мужчина.
— Простите, вы не знаете, где выход?
— О, да, я думаю, это просто здесь, слева.
— Привет! Вы снимаетесь в этом сериале — Suits, я прав? Моя жена любит вас.
— Ой. Это так мило! Спасибо. Как вас зовут?
— Джефф.
— Приятно познакомиться, Джефф. Пожалуйста, скажите ей, что я сказала спасибо за то, что она смотрит сериал.
— Я передам. Могу я получить фотографию… ну, для моей мамы?
— Я думала, ты сказал, что сериал смотрит жена.
— Ой. Ну да…
— Извините, я сегодня только закупаюсь продуктами.
Его лицо изменилось.
— Что ж, даже если я не могу сфотографироваться вместе с тобой… это не мешает мне сфотографировать одну тебя!
Он выхватил свой телефон и последовал за ней к прилавку гастронома, оторвавшись, пока она смотрела на индейку. «Чертова индейка», — подумала она, торопясь к кассе. Он последовал за ней и туда.
Она встала в очередь. Перед ней шли ряды и ряды журналов и газет, и на всех них, под самыми возмутительными и отвратительными заголовками… была она. Это заметили и другие клиенты. Смотрели журналы, смотрели на нее, а затем вытащили телефоны как зомби.
Мэг поймала взгляд двух кассиров, которые жутко улыбались. Заплатив за продукты, она вышла на улицу и наткнулась на группу из четырех мужчин, нацеленных на нее айфонами. Она опустила голову и помчалась по Кенсингтон-Хай-стрит. Она была уже почти дома, когда из садов Кенсингтонского дворца выехала карета, запряженная лошадьми. Какой-то парад, дворцовые ворота заблокированы. Ее заставили вернуться по главной дороге, где четверо мужчин снова учуяли запах добычи и преследовали ее до самых главных ворот, выкрикивая ее имя.
Когда она, наконец, добралась до Нот-Котта, она обзвонила своих лучших подруг, каждая из которых спрашивала: «Стоит ли он этого, Мэг? Кто-нибудь стоит такого?»
Я обнял ее, сказал, что сожалею. Мне было очень жаль.
Мы просто обнимали друг друга, пока я медленно не ощутил вкуснейшие запахи.
Я огляделся.
— Подожди. Ты имеешь в виду… после всего этого… ты все еще и готовила ужин?
— Я хотела накормить тебя перед отъездом.
К тому времени, когда она приземлилась в Хитроу, мое заявление было повсюду. И это ничего не изменило. Натиск продолжался.
На самом деле, мое заявление вызвало совершенно новый натиск — со стороны моей семьи. Па и Вилли были в ярости. Мое заявление выставило их в дурном свете, сказали они оба.
Какого черта?
Потому что они никогда не делали заявлений в защиту своих подруг или жен, когда их преследовали.
Так что этот визит не был похож на предыдущие. Это была полная противоположность. Вместо того, чтобы гулять по садам Фрогмора, или сидеть на моей кухне, мечтательно рассуждая о будущем, или просто знакомиться друг с другом, мы были в стрессе, встречались с юристами, искали способы борьбы с этим безумием.
Как правило, Мэг не заглядывала в интернет. Она хотела защитить себя, не допустить попадания этого яда в свой мозг. Умное решение. Но ненадежное, если мы собирались вести битву за ее репутацию и физическую безопасность. Мне нужно было точно знать, что было правдой, а что ложью, а это означало спрашивать ее каждые несколько часов о чем-то еще, что появилось в сети.
— Это правда? Это правда? Есть ли в этом доля правды?
Она часто начинала плакать.
— Почему они так говорят, Хаз? Я не понимаю. Они могут просто выдумывать?
— Да, они могут. И да, они это делают.
Тем не менее, несмотря на нарастающий стресс, ужасное давление, нам удалось сохранить нашу неотъемлемую связь, ни разу не срываясь друг на друга за эти несколько дней. Когда подошли последние часы ее визита, мы были вместе, счастливы. Мэг сказала, что хочет приготовить мне особый прощальный обед.
В моем холодильнике, как обычно, ничего не было. Но дальше по улице был Whole Foods. Я дал ей указания: самый безопасный маршрут — мимо дворцовой стражи, поверни направо, в сторону Кенсингтонского дворцового сада, вниз по Кенсингтон-Хай-стрит, поверни направо, и ты увидишь Whole Foods. Он огромен, ты его не пропустишь. У меня встреча, но я буду к ужину.
— Бейсболка, куртка, голова вниз, боковые ворота. Ты будешь в порядке, я обещаю.
Два часа спустя, когда я вернулся домой, я нашел ее безутешной, рыдающей, трясущейся.
Что это такое? Что случилось?
Ей едва удалось рассказать эту историю.
Она оделась так, как я советовал, и радостно и анонимно бегала взад и вперед по проходам супермаркета. Но когда она ехала по эскалатору, к ней подошел мужчина.
— Простите, вы не знаете, где выход?
— О, да, я думаю, это просто здесь, слева.
— Привет! Вы снимаетесь в этом сериале — Suits, я прав? Моя жена любит вас.
— Ой. Это так мило! Спасибо. Как вас зовут?
— Джефф.
— Приятно познакомиться, Джефф. Пожалуйста, скажите ей, что я сказала спасибо за то, что она смотрит сериал.
— Я передам. Могу я получить фотографию… ну, для моей мамы?
— Я думала, ты сказал, что сериал смотрит жена.
— Ой. Ну да…
— Извините, я сегодня только закупаюсь продуктами.
Его лицо изменилось.
— Что ж, даже если я не могу сфотографироваться вместе с тобой… это не мешает мне сфотографировать одну тебя!
Он выхватил свой телефон и последовал за ней к прилавку гастронома, оторвавшись, пока она смотрела на индейку. «Чертова индейка», — подумала она, торопясь к кассе. Он последовал за ней и туда.
Она встала в очередь. Перед ней шли ряды и ряды журналов и газет, и на всех них, под самыми возмутительными и отвратительными заголовками… была она. Это заметили и другие клиенты. Смотрели журналы, смотрели на нее, а затем вытащили телефоны как зомби.
Мэг поймала взгляд двух кассиров, которые жутко улыбались. Заплатив за продукты, она вышла на улицу и наткнулась на группу из четырех мужчин, нацеленных на нее айфонами. Она опустила голову и помчалась по Кенсингтон-Хай-стрит. Она была уже почти дома, когда из садов Кенсингтонского дворца выехала карета, запряженная лошадьми. Какой-то парад, дворцовые ворота заблокированы. Ее заставили вернуться по главной дороге, где четверо мужчин снова учуяли запах добычи и преследовали ее до самых главных ворот, выкрикивая ее имя.
Когда она, наконец, добралась до Нот-Котта, она обзвонила своих лучших подруг, каждая из которых спрашивала: «Стоит ли он этого, Мэг? Кто-нибудь стоит такого?»
Я обнял ее, сказал, что сожалею. Мне было очень жаль.
Мы просто обнимали друг друга, пока я медленно не ощутил вкуснейшие запахи.
Я огляделся.
— Подожди. Ты имеешь в виду… после всего этого… ты все еще и готовила ужин?
— Я хотела накормить тебя перед отъездом.
Три недели спустя я проходил тест на ВИЧ в клинике на Барбадосе. С Рианной. Вот она — королевская жизнь.
Поводом стал предстоящий Всемирный день борьбы со СПИДом, и в последнюю минуту я попросил Рианну присоединиться ко мне и помочь повысить осведомленность населения Карибского бассейна. К моему удивлению, она согласилась.
Ноябрь 2016 г.
Важный день, жизненно важное дело, но мои мысли были где-то далеко. Я беспокоился о Мэг. Она не могла пойти домой, потому что ее дом был окружен папарацци. Она не могла поехать в дом своей матери в Лос-Анджелесе, потому что он тоже был окружен фотографами. Один на один с этой ситуацией, у нее был перерыв между съемками, потому что приближался День Благодарения. Я связался со своими друзьями, у которых пустовал дом в Лос-Анджелесе, и они с радостью предложили его ей. На тот момент проблема была решена, но тем не менее, я тревожился и был крайне враждебно настроен к прессе, которая окружила меня. Все те же королевские репортеры…
Глядя на них всех, я думал: «Вы — соучастники».
И вот, мне воткнули иглу в палец. Я смотрел, как брызнула моя кровь, и вспоминал всех людей, друзей и незнакомцев, однополчан, журналистов, писателей, одноклассников, которые когда-либо называли меня и мою семью обладателями голубой крови. Это старое прозвище аристократии, королевской власти. Я задавался вопросом, откуда оно взялось. Кто-то сказал, что наша кровь голубая, потому что она холоднее, чем у других людей, но это не могло быть правдой, не так ли? Моя семья всегда говорила, что кровь голубая, потому что мы особенные, но это тоже не могло быть правдой. Я смотрел на то, как медсестра забирала кровь и думал: «Она красная, как и у всех».
Я повернулся к Рианне, чтобы поболтать, пока мы ждем результата. Отрицательный.
Теперь я просто хотел сбежать, найти где-нибудь с Wi-Fi, чтобы проверить Мэг. Это было невозможно, у меня был полный список встреч и мероприятий — королевский график, который не оставлял места для такой лазейки. А потом мне пришлось спешить обратно к ржавому кораблю торгового флота, который вез меня по Карибскому морю.
Когда я в ночи добрался до корабля, сигнал Wi-Fi практически пропадал. Я мог только написать Мэг, и только стоя на скамейке своей каюты, прислоняя телефон к иллюминатору. Мы переписывались достаточно долго, чтобы я смог узнать, что она добралась до дома моих друзей и теперь она в безопасност. Более того, ее мать и отец смогли проникнуть внутрь и провести с ней День Благодарения. Однако ее отец принес охапку таблоидов, о которых ему необъяснимым образом хотелось поговорить. Разговор не заладился и он ушел пораньше.
Пока она рассказывала мне эту историю, у меня отключился Wi-Fi.
Торговое судно с пыхтением двинулось к следующему пункту назначения.
Я отложил телефон и посмотрел в иллюминатор на темное море.
Поводом стал предстоящий Всемирный день борьбы со СПИДом, и в последнюю минуту я попросил Рианну присоединиться ко мне и помочь повысить осведомленность населения Карибского бассейна. К моему удивлению, она согласилась.
Ноябрь 2016 г.
Важный день, жизненно важное дело, но мои мысли были где-то далеко. Я беспокоился о Мэг. Она не могла пойти домой, потому что ее дом был окружен папарацци. Она не могла поехать в дом своей матери в Лос-Анджелесе, потому что он тоже был окружен фотографами. Один на один с этой ситуацией, у нее был перерыв между съемками, потому что приближался День Благодарения. Я связался со своими друзьями, у которых пустовал дом в Лос-Анджелесе, и они с радостью предложили его ей. На тот момент проблема была решена, но тем не менее, я тревожился и был крайне враждебно настроен к прессе, которая окружила меня. Все те же королевские репортеры…
Глядя на них всех, я думал: «Вы — соучастники».
И вот, мне воткнули иглу в палец. Я смотрел, как брызнула моя кровь, и вспоминал всех людей, друзей и незнакомцев, однополчан, журналистов, писателей, одноклассников, которые когда-либо называли меня и мою семью обладателями голубой крови. Это старое прозвище аристократии, королевской власти. Я задавался вопросом, откуда оно взялось. Кто-то сказал, что наша кровь голубая, потому что она холоднее, чем у других людей, но это не могло быть правдой, не так ли? Моя семья всегда говорила, что кровь голубая, потому что мы особенные, но это тоже не могло быть правдой. Я смотрел на то, как медсестра забирала кровь и думал: «Она красная, как и у всех».
Я повернулся к Рианне, чтобы поболтать, пока мы ждем результата. Отрицательный.
Теперь я просто хотел сбежать, найти где-нибудь с Wi-Fi, чтобы проверить Мэг. Это было невозможно, у меня был полный список встреч и мероприятий — королевский график, который не оставлял места для такой лазейки. А потом мне пришлось спешить обратно к ржавому кораблю торгового флота, который вез меня по Карибскому морю.
Когда я в ночи добрался до корабля, сигнал Wi-Fi практически пропадал. Я мог только написать Мэг, и только стоя на скамейке своей каюты, прислоняя телефон к иллюминатору. Мы переписывались достаточно долго, чтобы я смог узнать, что она добралась до дома моих друзей и теперь она в безопасност. Более того, ее мать и отец смогли проникнуть внутрь и провести с ней День Благодарения. Однако ее отец принес охапку таблоидов, о которых ему необъяснимым образом хотелось поговорить. Разговор не заладился и он ушел пораньше.
Пока она рассказывала мне эту историю, у меня отключился Wi-Fi.
Торговое судно с пыхтением двинулось к следующему пункту назначения.
Я отложил телефон и посмотрел в иллюминатор на темное море.
Когда Мэг возвращалась домой со съемочной площадки, она заметила, что за ней следуют пять машин. Потом они начали ее преследовать. За рулем каждой машины был мужчина подозрительного вида.
На дворе была канадская зима, поэтому дороги были покрыты льдом. Кроме того, исходя из того, как машины кружились вокруг нее, подрезали ее, ехали на красный свет, подгоняли сзади, а также пытались ее сфотографировать, она делала вывод, что скорее всего она попадет в аварию.
Она уговорила себе не поддаваться панике, сосредоточиться на вождении и не давать им то, что они хотят. Потом она позвонила мне.
Я ехал по Лондону в своей машине, за рулем был мой телохранитель, а в телефоне ее плачущий голос, который вернул меня в детство. Назад в Балморал. «Она не выжила, мой милый мальчик». Я умолял Мег сохранять спокойствие и смотреть на дорогу. Автоматически включилась моя подготовка авиадиспетчера. Я уговорил ее пойти в ближайший полицейский участок. Когда она выходила из машины, я слышал на заднем плане папарацци, идущих за ней: «Давай, Меган, улыбнись нам!»
Щелк, щелк, щелк.
Она рассказала полиции о происходящем и умоляла о помощи. Они сочувствовали или говорили, что сочувствуют, но она была знаменитостью, поэтому они настаивали на том, что они бессильны в такой ситуации. Она вернулась к своей машине, папарацци снова окружили ее, и я помог ей добраться до дома, где она потеряла сознание.
Я тоже был близок к этому. Я чувствовал себя беспомощным, и это чувство было моей ахиллесовой пятой. Я мог бы сделать больше, если бы мог что-то сделать. Но когда я ничего не мог поделать… я хотел умереть.
У Мэг не было настоящей передышки, когда она оказывалась в своем доме. Каждую ночь папарацци и так называемые журналисты стучали в ее дверь и звонили в звонок. Ее собаки сходили с ума. Они не могли понять, что происходит, почему она не открывает дверь, почему их дом штурмуют. Пока они выли и ходили кругами, она съеживалась на полу, в углу своей кухни. После полуночи, когда все стихло, она осмелилась выглянуть через жалюзи и увидела спящих в машинах мужчин.
Соседи Мэг рассказывали, что их тоже преследовали. Мужчины ходили взад и вперед по улице, задавая вопросы, предлагая заплатить за любую информацию о Мэг или же за красивую пикантную ложь. Один сосед сообщил, что ему предложили целое состояние за установку на его крыше камер, транслирующих происходящее в окнах Мэг. Другой сосед принял предложение и прицепил камеру к своей крыше, направив ее прямо во двор Мэг.
Она снова обратилась в полицию, которая снова не могла ничего поделать. Ей сказали, что законы Онтарио не запрещают такое поведение. Если сосед не врывался в ее дом, он мог поставить в своем доме хоть целый Хаббл, а затем навести его на ее задний двор.
Тем временем ее мать ежедневно преследовали в Лос-Анджелесе. Из дома и обратно, из прачечной и обратно, на работу и обратно. Про нее тоже лгали и говорили ужасные вещи. Одно издание назвало ее «бомжихой, живущей в трейлере (trailer trash)». Другое издание назвало ее «наркоманкой». На самом деле она работала в паллиативной помощи, разъезжая по всему Лос-Анджелесу, чтобы помочь людям в конце их жизни.
Папарацци залезали на стены и заборы домов многих пациентов, которых она посещала. Другими словами, каждый день на Земле появлялся еще один человек, такой как моя мама, чей последний звук в жизни… был щелчком камеры.
На дворе была канадская зима, поэтому дороги были покрыты льдом. Кроме того, исходя из того, как машины кружились вокруг нее, подрезали ее, ехали на красный свет, подгоняли сзади, а также пытались ее сфотографировать, она делала вывод, что скорее всего она попадет в аварию.
Она уговорила себе не поддаваться панике, сосредоточиться на вождении и не давать им то, что они хотят. Потом она позвонила мне.
Я ехал по Лондону в своей машине, за рулем был мой телохранитель, а в телефоне ее плачущий голос, который вернул меня в детство. Назад в Балморал. «Она не выжила, мой милый мальчик». Я умолял Мег сохранять спокойствие и смотреть на дорогу. Автоматически включилась моя подготовка авиадиспетчера. Я уговорил ее пойти в ближайший полицейский участок. Когда она выходила из машины, я слышал на заднем плане папарацци, идущих за ней: «Давай, Меган, улыбнись нам!»
Щелк, щелк, щелк.
Она рассказала полиции о происходящем и умоляла о помощи. Они сочувствовали или говорили, что сочувствуют, но она была знаменитостью, поэтому они настаивали на том, что они бессильны в такой ситуации. Она вернулась к своей машине, папарацци снова окружили ее, и я помог ей добраться до дома, где она потеряла сознание.
Я тоже был близок к этому. Я чувствовал себя беспомощным, и это чувство было моей ахиллесовой пятой. Я мог бы сделать больше, если бы мог что-то сделать. Но когда я ничего не мог поделать… я хотел умереть.
У Мэг не было настоящей передышки, когда она оказывалась в своем доме. Каждую ночь папарацци и так называемые журналисты стучали в ее дверь и звонили в звонок. Ее собаки сходили с ума. Они не могли понять, что происходит, почему она не открывает дверь, почему их дом штурмуют. Пока они выли и ходили кругами, она съеживалась на полу, в углу своей кухни. После полуночи, когда все стихло, она осмелилась выглянуть через жалюзи и увидела спящих в машинах мужчин.
Соседи Мэг рассказывали, что их тоже преследовали. Мужчины ходили взад и вперед по улице, задавая вопросы, предлагая заплатить за любую информацию о Мэг или же за красивую пикантную ложь. Один сосед сообщил, что ему предложили целое состояние за установку на его крыше камер, транслирующих происходящее в окнах Мэг. Другой сосед принял предложение и прицепил камеру к своей крыше, направив ее прямо во двор Мэг.
Она снова обратилась в полицию, которая снова не могла ничего поделать. Ей сказали, что законы Онтарио не запрещают такое поведение. Если сосед не врывался в ее дом, он мог поставить в своем доме хоть целый Хаббл, а затем навести его на ее задний двор.
Тем временем ее мать ежедневно преследовали в Лос-Анджелесе. Из дома и обратно, из прачечной и обратно, на работу и обратно. Про нее тоже лгали и говорили ужасные вещи. Одно издание назвало ее «бомжихой, живущей в трейлере (trailer trash)». Другое издание назвало ее «наркоманкой». На самом деле она работала в паллиативной помощи, разъезжая по всему Лос-Анджелесу, чтобы помочь людям в конце их жизни.
Папарацци залезали на стены и заборы домов многих пациентов, которых она посещала. Другими словами, каждый день на Земле появлялся еще один человек, такой как моя мама, чей последний звук в жизни… был щелчком камеры.
Воссоединение. Тихая ночь в Нотт-Котте, мы готовим ужин вместе.
Декабрь 2016 г.
Мы с Мег обнаружили, что у нас одна и та же любимая еда: жареный цыпленок.
Я не умел его готовить, поэтому в тот вечер она учила меня.
Помню тепло кухни, чудесные запахи. Дольки лимона на разделочной доске, чеснок и розмарин, соус кипящий в кастрюле.
Я помню, как натирал солью кожу птицы, а потом открывал бутылку вина.
Мэг включила музыку. Она расширяла мой кругозор, рассказывая мне о фолк-музыке и соуле, Джеймсе Тейлоре и Нине Симон.
It’s a new dawn. It’s a new day.
Возможно, мне в голову ударило вино. А может быть, это были недели борьбы с прессой, которые утомили меня. Разговор принял неожиданный оборот и я стал обижаться.
Потом злится. Непропорционально, и неправильно злиться.
Мэг что-то сказала что-то, а я неправильно понял ее. Отчасти это была разница культур, отчасти языковой барьер, но в тот вечер я был слишком чувствителен ко всему. Я подумал: « Какого черта она лезет ко мне?»
Я огрызнулся на нее, и стал говорить с ней резко и жестоко. Когда слова слетели с моих губ, я почувствовал, как все в комнате остановилось. Подливка перестала пузыриться, молекулы воздуха перестали вращаться. Даже Нина Симон, казалось, решила замолчать. Мэг вышла из кухни, и так прошло пятнадцать минут.
Я нашел ее наверху, она сидела в спальне. Она была спокойна, но сказала тихим, ровным тоном, что никогда не потерпит, чтобы с ней так разговаривали.
Я кивнул.
Она захотела знать, почему я был таким.
— Я не знаю.
— Ты когда-нибудь слышал, чтобы мужчина разговаривал так с женщиной? Ты слышал такое в детстве?
Я закашлялся и отвел взгляд:
— Да.
Она не собиралась терпеть такого парня. Или будущего отца ее детей. Такую жизнь. Она не собиралась воспитывать детей в атмосфере гнева или неуважения. Она изложила все супер-четко. Мы оба знали, что мой гнев не был вызван нашим разговором. Он исходил откуда-то изнутри, что показывало, что мне нужна помощь. Я сказал ей, что пробовал работать с психотерапевтом. Вилли сказал мне пойти к нему. Я никогда не находил подходящего человека, с которым у меня бы получилось работать.
— Нет, — сказала она мягко. — Тебе стоит попробовать еще раз.
Декабрь 2016 г.
Мы с Мег обнаружили, что у нас одна и та же любимая еда: жареный цыпленок.
Я не умел его готовить, поэтому в тот вечер она учила меня.
Помню тепло кухни, чудесные запахи. Дольки лимона на разделочной доске, чеснок и розмарин, соус кипящий в кастрюле.
Я помню, как натирал солью кожу птицы, а потом открывал бутылку вина.
Мэг включила музыку. Она расширяла мой кругозор, рассказывая мне о фолк-музыке и соуле, Джеймсе Тейлоре и Нине Симон.
It’s a new dawn. It’s a new day.
Возможно, мне в голову ударило вино. А может быть, это были недели борьбы с прессой, которые утомили меня. Разговор принял неожиданный оборот и я стал обижаться.
Потом злится. Непропорционально, и неправильно злиться.
Мэг что-то сказала что-то, а я неправильно понял ее. Отчасти это была разница культур, отчасти языковой барьер, но в тот вечер я был слишком чувствителен ко всему. Я подумал: « Какого черта она лезет ко мне?»
Я огрызнулся на нее, и стал говорить с ней резко и жестоко. Когда слова слетели с моих губ, я почувствовал, как все в комнате остановилось. Подливка перестала пузыриться, молекулы воздуха перестали вращаться. Даже Нина Симон, казалось, решила замолчать. Мэг вышла из кухни, и так прошло пятнадцать минут.
Я нашел ее наверху, она сидела в спальне. Она была спокойна, но сказала тихим, ровным тоном, что никогда не потерпит, чтобы с ней так разговаривали.
Я кивнул.
Она захотела знать, почему я был таким.
— Я не знаю.
— Ты когда-нибудь слышал, чтобы мужчина разговаривал так с женщиной? Ты слышал такое в детстве?
Я закашлялся и отвел взгляд:
— Да.
Она не собиралась терпеть такого парня. Или будущего отца ее детей. Такую жизнь. Она не собиралась воспитывать детей в атмосфере гнева или неуважения. Она изложила все супер-четко. Мы оба знали, что мой гнев не был вызван нашим разговором. Он исходил откуда-то изнутри, что показывало, что мне нужна помощь. Я сказал ей, что пробовал работать с психотерапевтом. Вилли сказал мне пойти к нему. Я никогда не находил подходящего человека, с которым у меня бы получилось работать.
— Нет, — сказала она мягко. — Тебе стоит попробовать еще раз.
Мы выехали из Кенсингтонского дворца в темной машине без опознавательных знаков. Где-то в 18:30 мы проехали задние ворота. Мои телохранители сказали, что за нами не следят, поэтому, когда мы застряли в пробке на Риджент-стрит, мы вышли из машины. Мы собирались в театр и не хотели привлекать внимание своим появлением после начала. Мы так стремились не опоздать, следить за часами, что не заметили, как «они» следуют за нами, нагло нарушая закон о преследовании. Нас начали снимать недалеко от театра, выглядывая из движущегося автомобиля.
Снимали нас просто двое из ларца, одинаковых с лица. Нам не нравилось, когда нас снимали, но особенно нам не нравились эти двое. Нам удавалось ускользать от них целых пять месяцев. «Удачи», — сказали мы.
В следующий раз нас поймали несколько недель спустя, когда мы ужинали с Дорией, которая прилетела с Мэг. Папарацци поймали нас, но, к счастью, упустили Дорию. Она развернулась в сторону отеля, а мы с телохранителями пошли к машине. Папарацци не заметили ее.
Нам не нравилось, когда нас хлопали, особенно эти двое. Но нам удавалось ускользать от них целых пять месяцев. Удачи, сказали мы.
Я очень нервничал по поводу этого ужина. Встреча с матерью девушки — это всегда нервно, особенно когда ты превращаешь жизнь ее дочери в ад. Совсем недавно The Sun опубликовали статью на первой полосе: «Девушка Гарри на Pornhub». В истории были скрины из сериала Suits с Мэг, которые какие-то извращенцы выложили на порносайте. The Sun, конечно, не упомянули, что скрины были использованы незаконно, что Мэг ничего о них не знала, что Мэг имела такое же отношение к порно, как и моя бабушка. Это была просто уловка, способ заставить читателей купить газету или кликнуть на статью. Как только читатель обнаруживал, что внутри ничего нет, было слишком поздно! Деньги от рекламы были в кошельке The Sun.
Мы пытались бороться, подавали официальную жалобу, но, к счастью, во время того ужина эта тема не поднималась. У нас были более приятные вещи для обсуждения. Мэг только что вернулась из Индии, куда ездила с World Vision. Целью поездки было просвещение относительно женского здоровья и доступа к образованию. После поездки она пригласила Дорию на йога-ретрит на Гоа — запоздалое празднование шестидесятилетия Дории. Мы отмечали ее день рождения, праздновали воссоединения, и все это было в нашем любимом месте — Soho House на Дин-стрит, 76. В тему Индии: мы смеялись над советом, который я дал Мэг перед ее отъездом: не фотографироваться перед Тадж-Махалом. Она спросила, почему, и я ответил двумя словами: «Моя мама».
Я объяснил, что моя мать позировала там для фотографии, и это фото стало культовым. Я не хотел, чтобы кто-то подумал, что Мэг пытается подражать моей матери. Мэг никогда не слышала об этой фотографии, и все это ее сбивало с толку, а я любил ее за то, что она такие вещи удивляют ее.
Ужин с Дорией был замечательным, но сейчас я вспоминаю его как начало конца. На следующий день папарацци опубликовали новые фотографии, которые дали начало новому потоку историй, расизма, женоненавистничества, преступной тупости. Все стало гораздо хуже.
Я не знал, к кому обратиться, поэтому я позвонил Па.
— Просто не читай это, мой милый мальчик.
— Это не так просто, — сердито ответил я. — Я могу потерять ее. Либо она решит, что я не стою такого беспокойства, либо пресса может так натравить людей, что какой-нибудь идиот сделает что-нибудь плохое и навредит ей. Все это уже медленно происходило. Ее рабочее место было заблокировано, потому что кто-то, отреагировав на прочитанное, начал угрожать ей. Она заблокирована и боится. Она месяцами не поднимала жалюзи в своем доме, а ты говоришь мне не читать это?
Он сказал, что я слишком остро реагирую.
— К сожалению, все именно так.
Я воззвал к его корысти. Ничегонеделание было ужасным видом для монархии. У окружающих это вызывало сильные чувства. Они принимают это на свой счет, он должен был это понимать.
Он был невозмутим.
Снимали нас просто двое из ларца, одинаковых с лица. Нам не нравилось, когда нас снимали, но особенно нам не нравились эти двое. Нам удавалось ускользать от них целых пять месяцев. «Удачи», — сказали мы.
В следующий раз нас поймали несколько недель спустя, когда мы ужинали с Дорией, которая прилетела с Мэг. Папарацци поймали нас, но, к счастью, упустили Дорию. Она развернулась в сторону отеля, а мы с телохранителями пошли к машине. Папарацци не заметили ее.
Нам не нравилось, когда нас хлопали, особенно эти двое. Но нам удавалось ускользать от них целых пять месяцев. Удачи, сказали мы.
Я очень нервничал по поводу этого ужина. Встреча с матерью девушки — это всегда нервно, особенно когда ты превращаешь жизнь ее дочери в ад. Совсем недавно The Sun опубликовали статью на первой полосе: «Девушка Гарри на Pornhub». В истории были скрины из сериала Suits с Мэг, которые какие-то извращенцы выложили на порносайте. The Sun, конечно, не упомянули, что скрины были использованы незаконно, что Мэг ничего о них не знала, что Мэг имела такое же отношение к порно, как и моя бабушка. Это была просто уловка, способ заставить читателей купить газету или кликнуть на статью. Как только читатель обнаруживал, что внутри ничего нет, было слишком поздно! Деньги от рекламы были в кошельке The Sun.
Мы пытались бороться, подавали официальную жалобу, но, к счастью, во время того ужина эта тема не поднималась. У нас были более приятные вещи для обсуждения. Мэг только что вернулась из Индии, куда ездила с World Vision. Целью поездки было просвещение относительно женского здоровья и доступа к образованию. После поездки она пригласила Дорию на йога-ретрит на Гоа — запоздалое празднование шестидесятилетия Дории. Мы отмечали ее день рождения, праздновали воссоединения, и все это было в нашем любимом месте — Soho House на Дин-стрит, 76. В тему Индии: мы смеялись над советом, который я дал Мэг перед ее отъездом: не фотографироваться перед Тадж-Махалом. Она спросила, почему, и я ответил двумя словами: «Моя мама».
Я объяснил, что моя мать позировала там для фотографии, и это фото стало культовым. Я не хотел, чтобы кто-то подумал, что Мэг пытается подражать моей матери. Мэг никогда не слышала об этой фотографии, и все это ее сбивало с толку, а я любил ее за то, что она такие вещи удивляют ее.
Ужин с Дорией был замечательным, но сейчас я вспоминаю его как начало конца. На следующий день папарацци опубликовали новые фотографии, которые дали начало новому потоку историй, расизма, женоненавистничества, преступной тупости. Все стало гораздо хуже.
Я не знал, к кому обратиться, поэтому я позвонил Па.
— Просто не читай это, мой милый мальчик.
— Это не так просто, — сердито ответил я. — Я могу потерять ее. Либо она решит, что я не стою такого беспокойства, либо пресса может так натравить людей, что какой-нибудь идиот сделает что-нибудь плохое и навредит ей. Все это уже медленно происходило. Ее рабочее место было заблокировано, потому что кто-то, отреагировав на прочитанное, начал угрожать ей. Она заблокирована и боится. Она месяцами не поднимала жалюзи в своем доме, а ты говоришь мне не читать это?
Он сказал, что я слишком остро реагирую.
— К сожалению, все именно так.
Я воззвал к его корысти. Ничегонеделание было ужасным видом для монархии. У окружающих это вызывало сильные чувства. Они принимают это на свой счет, он должен был это понимать.
Он был невозмутим.
Дом находился в получасе езды от Нотт-Котта. Просто быстрая поездка через Темзу, мимо парка… но это было похоже на одно из путешествий на Север.
Сердце бешено колотилось. Я глубоко вздохнул и постучал в дверь.
Дверь открыла женщина, после чего она поприветствовала меня и провела по короткому коридору в свой кабинет — первая дверь слева.
Маленькая комната с жалюзи, окна которой выходили прямо на оживленную улицу. Было слышно, как стучали машины по тротуару, говорили и смеялись люди.
Она была лет на пятнадцать лет старше меня, но выглядела молодо. Она напомнила мне Тигги (няня принца Гарри). Это шокировало меня, у них была такая похожая аура.
Она указала мне на темно-зеленый диван и села напротив. Был осенний день, но я сильно потел. Я извинился за это, сказав, что я легко перегреваюсь. Кроме того, я немного нервничал.
— Ни слова больше.
Она вскочила и выбежала из комнаты, вернувшись через пару мгновений она с маленьким веером.
— Это очень мило, спасибо!
Она ждала, когда я начну, но я не знал, с чего начать. Итак, я начал с мамы. Я сказал, что боюсь ее потерять.
Она посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.
Конечно, она, знала, что я уже потерял маму. Невозможно встретить терапевта, который не знает множество историй из вашей жизни, который, возможно, провел отпуск на пляже, читая целые книги о вас.
— Да, маму я уже потерял, конечно, но боюсь, что, поговорив о ней сейчас, здесь, с совершенно незнакомым человеком и, может быть, немного облегчив боль этой утраты, я потеряю ее в очередной раз. Я потеряю это чувство, это ее присутствие. Или то, что я всегда ощущал ее присутствие.
Терапевт прищурилась. Я попытался объяснить снова.
— Видите ли… боль… если это… это все, что у меня осталось от нее. И боль — это то, что движет мной. Иногда боль — единственное, что удерживает меня с ней вместе. И еще, я полагаю, без боли, ну, она могла бы подумать, что… я забыл ее.
Это звучало глупо. Но, ну, это и было глупо.
Большинство воспоминаний о моей матери, объяснял я с внезапной и всепоглощающей печалью, исчезли из моей головы. Они по ту сторону Стены. Я рассказал ей о Стене. Я сказал ей, что говорил с Вилли о том, что у меня нет воспоминаний о нашей матери. Он посоветовал мне полистать фотоальбомы, что я и сделал. Это не помогло.
— Итак, моя мать не была для меня образами или воспоминаниями. В основном, она была просто дырой в моем сердце. И если я залечу эту дыру, залатаю ее — что будет со мной тогда?
Я спросил терапевта, не кажется ли ей все это каким-то безумием.
— Нет.
Мы молчали. Долго.
Она спросила меня, что мне здесь нужно. Почему я пришел к ней.
— Смотрите, я сказал, что мне нужно… избавиться от этой тяжести в груди. Мне нужно… Мне нужно…
— Да?
— Заплакать. Пожалуйста. Помогите мне заплакать.
Сердце бешено колотилось. Я глубоко вздохнул и постучал в дверь.
Дверь открыла женщина, после чего она поприветствовала меня и провела по короткому коридору в свой кабинет — первая дверь слева.
Маленькая комната с жалюзи, окна которой выходили прямо на оживленную улицу. Было слышно, как стучали машины по тротуару, говорили и смеялись люди.
Она была лет на пятнадцать лет старше меня, но выглядела молодо. Она напомнила мне Тигги (няня принца Гарри). Это шокировало меня, у них была такая похожая аура.
Она указала мне на темно-зеленый диван и села напротив. Был осенний день, но я сильно потел. Я извинился за это, сказав, что я легко перегреваюсь. Кроме того, я немного нервничал.
— Ни слова больше.
Она вскочила и выбежала из комнаты, вернувшись через пару мгновений она с маленьким веером.
— Это очень мило, спасибо!
Она ждала, когда я начну, но я не знал, с чего начать. Итак, я начал с мамы. Я сказал, что боюсь ее потерять.
Она посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.
Конечно, она, знала, что я уже потерял маму. Невозможно встретить терапевта, который не знает множество историй из вашей жизни, который, возможно, провел отпуск на пляже, читая целые книги о вас.
— Да, маму я уже потерял, конечно, но боюсь, что, поговорив о ней сейчас, здесь, с совершенно незнакомым человеком и, может быть, немного облегчив боль этой утраты, я потеряю ее в очередной раз. Я потеряю это чувство, это ее присутствие. Или то, что я всегда ощущал ее присутствие.
Терапевт прищурилась. Я попытался объяснить снова.
— Видите ли… боль… если это… это все, что у меня осталось от нее. И боль — это то, что движет мной. Иногда боль — единственное, что удерживает меня с ней вместе. И еще, я полагаю, без боли, ну, она могла бы подумать, что… я забыл ее.
Это звучало глупо. Но, ну, это и было глупо.
Большинство воспоминаний о моей матери, объяснял я с внезапной и всепоглощающей печалью, исчезли из моей головы. Они по ту сторону Стены. Я рассказал ей о Стене. Я сказал ей, что говорил с Вилли о том, что у меня нет воспоминаний о нашей матери. Он посоветовал мне полистать фотоальбомы, что я и сделал. Это не помогло.
— Итак, моя мать не была для меня образами или воспоминаниями. В основном, она была просто дырой в моем сердце. И если я залечу эту дыру, залатаю ее — что будет со мной тогда?
Я спросил терапевта, не кажется ли ей все это каким-то безумием.
— Нет.
Мы молчали. Долго.
Она спросила меня, что мне здесь нужно. Почему я пришел к ней.
— Смотрите, я сказал, что мне нужно… избавиться от этой тяжести в груди. Мне нужно… Мне нужно…
— Да?
— Заплакать. Пожалуйста. Помогите мне заплакать.
На следующем сеансе я спросил, можно ли мне лечь. Она улыбнулась:
— Я все думала, когда же ты спросишь.
Я растянулся на зеленом диване, подложив под шею подушку.
Я говорил о физических и эмоциональных страданиях: панике, тревоге, потении.
— Как долго это продолжается?
— Уже два-три года. Раньше было намного хуже.
Я рассказал ей о разговоре с Кресс (бывшая девушка), который произошел во время отдыха на лыжах. Крышка бутылки открывается, эмоции бурлят повсюду. Я немного поплакал тогда... но этого было недостаточно. Мне нужно было больше плакать, но я не мог.
Я начал говорить о невероятной ярости, якобы спусковом крючке для того. Я описал сцену с Мэг на кухне и покачал головой. Я рассказал о своей семье: Па и Вилли, Камилле. Я часто останавливался на полуслове при шуме прохожих за окном. Если бы они только знали. Принц Гарри тявкает тут о своей семье, о его проблемах. У газет был бы праздник!
Это привело нас к теме журналистов. Для меня это более устойчивая почва. Мои соотечественники и соотечественницы, сказал я, выказывают такое презрение, такое гнусное неуважение к женщине, которую я люблю. Конечно, пресса была жестока со мной на протяжении многих лет, но это было другое. Я родился с этим, а иногда я просил об этом и сам приносил новости. Но эта женщина ничем не заслужила такой жестокости. И всякий раз, когда я жаловался на это, в частном ли порядке или же публично, люди просто закатывали глаза. Они говорили, что я ною. Говорили, что я просто притворяюсь и хочу уединения, что Мэг тоже притворяется: «О, ее преследуют, не так ли? Ой-ой, дай нам передохнуть! С ней все будет хорошо, она актриса, она привыкла к папарацци и сама ждет их».
Никто не хотел такого, никто не мог к такому привыкнуть. Все эти люди, которые закатывали глаза, не выдержали бы и десяти минут. У Мег впервые в жизни начались приступы паники. Недавно она получила сообщение от совершенно незнакомого человека, который знал ее адрес в Торонто и обещал пустить ей пулю в голову.
Терапевт сказал, что мой голос звучал сердито.
Черт возьми, да, я был зол!
Она сказала, что, какими бы обоснованными ни были мои жалобы, я застрял в своих эмоциях. Конечно, Мэг и я пережили тяжелое испытание, но Гарри, который с таким гневом набросился на Мэг, был не тем Гарри — разумным Гарри, лежащим на этом диване и раскладывающим все по полочкам. Это был двенадцатилетний и травмированный Гарри.
— То, через что ты сейчас проходишь, напоминает тебе 1997 год, Гарри, но я боюсь, что часть тебя застряла в в том 1997 году.
Мне не понравилось, как это звучит. Я чувствовал себя немного оскорбленным.
— Вы называете меня ребенком? Это немного грубо.
— Ты говорил, что хочешь от меня честности, что ты ценишь честность превыше всего, — вот я и сказала тебе все честно.
Сеанс закончился. Он длился почти два часа. Когда наше время истекло, мы договорились о новой встрече. Я спросил, не будет странным, если я обниму ее.
— Нет, конечно.
Я легонько обнял ее и поблагодарил.
На улице, у меня закружилась голова. Повсюду были рестораны и магазины, и я бы отдал все, чтобы пройтись туда-сюда, поглазеть на витрины и дать себе время обдумать все, что я сказал ей и что узнал от нее.
Конечно, это было невозможно. Я не хотел устраивать сцен.
— Я все думала, когда же ты спросишь.
Я растянулся на зеленом диване, подложив под шею подушку.
Я говорил о физических и эмоциональных страданиях: панике, тревоге, потении.
— Как долго это продолжается?
— Уже два-три года. Раньше было намного хуже.
Я рассказал ей о разговоре с Кресс (бывшая девушка), который произошел во время отдыха на лыжах. Крышка бутылки открывается, эмоции бурлят повсюду. Я немного поплакал тогда... но этого было недостаточно. Мне нужно было больше плакать, но я не мог.
Я начал говорить о невероятной ярости, якобы спусковом крючке для того. Я описал сцену с Мэг на кухне и покачал головой. Я рассказал о своей семье: Па и Вилли, Камилле. Я часто останавливался на полуслове при шуме прохожих за окном. Если бы они только знали. Принц Гарри тявкает тут о своей семье, о его проблемах. У газет был бы праздник!
Это привело нас к теме журналистов. Для меня это более устойчивая почва. Мои соотечественники и соотечественницы, сказал я, выказывают такое презрение, такое гнусное неуважение к женщине, которую я люблю. Конечно, пресса была жестока со мной на протяжении многих лет, но это было другое. Я родился с этим, а иногда я просил об этом и сам приносил новости. Но эта женщина ничем не заслужила такой жестокости. И всякий раз, когда я жаловался на это, в частном ли порядке или же публично, люди просто закатывали глаза. Они говорили, что я ною. Говорили, что я просто притворяюсь и хочу уединения, что Мэг тоже притворяется: «О, ее преследуют, не так ли? Ой-ой, дай нам передохнуть! С ней все будет хорошо, она актриса, она привыкла к папарацци и сама ждет их».
Никто не хотел такого, никто не мог к такому привыкнуть. Все эти люди, которые закатывали глаза, не выдержали бы и десяти минут. У Мег впервые в жизни начались приступы паники. Недавно она получила сообщение от совершенно незнакомого человека, который знал ее адрес в Торонто и обещал пустить ей пулю в голову.
Терапевт сказал, что мой голос звучал сердито.
Черт возьми, да, я был зол!
Она сказала, что, какими бы обоснованными ни были мои жалобы, я застрял в своих эмоциях. Конечно, Мэг и я пережили тяжелое испытание, но Гарри, который с таким гневом набросился на Мэг, был не тем Гарри — разумным Гарри, лежащим на этом диване и раскладывающим все по полочкам. Это был двенадцатилетний и травмированный Гарри.
— То, через что ты сейчас проходишь, напоминает тебе 1997 год, Гарри, но я боюсь, что часть тебя застряла в в том 1997 году.
Мне не понравилось, как это звучит. Я чувствовал себя немного оскорбленным.
— Вы называете меня ребенком? Это немного грубо.
— Ты говорил, что хочешь от меня честности, что ты ценишь честность превыше всего, — вот я и сказала тебе все честно.
Сеанс закончился. Он длился почти два часа. Когда наше время истекло, мы договорились о новой встрече. Я спросил, не будет странным, если я обниму ее.
— Нет, конечно.
Я легонько обнял ее и поблагодарил.
На улице, у меня закружилась голова. Повсюду были рестораны и магазины, и я бы отдал все, чтобы пройтись туда-сюда, поглазеть на витрины и дать себе время обдумать все, что я сказал ей и что узнал от нее.
Конечно, это было невозможно. Я не хотел устраивать сцен.
Так получилось, что мой терапевт знала Тигги — поразительное совпадение. Мой мир — самый маленький из возможных миров. Итак, на другом сеансе мы говорили о Тигги, о том, как она была суррогатной мамой для меня и Вилли, как мы с Вилли часто превращали женщин в суррогатных мам. Как часто они охотно примеряли на себя эту роль.
— Суррогатные мамы заставляли меня чувствовать себя лучше, — признавался я. — И хуже, потому что я чувствовал себя виноватым. Что подумает об этом мама?
Мы говорили о вине. Я упомянул мамин опыт терапии и описал так, как понял его. Он не помог ей. Возможно, что от этого все стало только хуже. На нее охотилось много людей и терапевты не были исключением.
Мы говорили о мамином воспитании, о том, как иногда она могла переусердствовать, а затем исчезнуть на некоторое время. Это казалось мне важной темой, но также и плохой. Я чувствовал вину.
Мы говорили о жизни внутри британского пузыря, внутри королевского пузыря. Пузырь внутри пузыря — невозможно описать тому, кто на самом деле этого не испытал. Люди просто не осознавали: они услышали слово «король» или «принц» и теряли здравомыслие: «Ах, принц? У тебя нет проблем».
Они предполагали… нет, их учили тому, что всея наша жизнь была сказкой, а мы не были людьми.
Писательница, которой восхищались многие британцы, автор толстых исторических романов, получивших литературные премии, написала эссе о моей семье, в котором сказала, что мы просто… панды. «Наша нынешняя королевская семья не имеет таких трудностей, как и панды. Но и панды, и королевские особы дорого обходятся и плохо приспособлены к любой современной среде. Но разве они не интересны? Разве на них не приятно смотреть?»
Я никогда не забуду очень уважаемого эссеиста, который написал в самом уважаемом литературном издании Великобритании, что «ранняя смерть моей матери избавила нас всех от скуки». (В том же эссе он упомянул «свидание Дианы с подземным переходом».) Мы жили в зоопарке. Будучи солдатом я знал, что превращение людей в животных, в нелюдей — это первый шаг к плохому обращению с ними и к их уничтожению. Если даже знаменитый эссеист мог отмахнуться от нас как от животных, что я мог ожидать от мужчины или женщины на улице?
Я дал терапевту понять, как эта дегуманизация работала в первую половину моей жизни. Но теперь, с дегуманизацией Мэг, появилось больше ненависти, больше сарказма и расизм. Я рассказал ей о том, что видел, слышал, свидетелем чему был последние несколько месяцев. В какой-то момент я сел на диване и проверил, слушает ли она меня. Ее рот был открыт. Коренная жительница Британии, она думала, что знает эту проблему. Она не знала.
В конце сеанса я спросил ее профессиональное мнение:
— Нормально ли то, что я чувствую?
Она засмеялась.
— Что вообще в этом мире нормально?
Но она признала, что одно было совершенно ясно: я оказался в весьма необычных обстоятельствах.
— Как вы думаете, я зависимый человек?
Точнее, я хотел знать, если бы у меня действительно была склонность к зависимости, где бы я был сейчас?
— Тяжело сказать. Это все гипотезы, знаешь ли.
Она спросила, употреблял ли я наркотики.
— Да.
Я рассказал ей несколько диких историй.
— Ну, я немного удивлена, что ты не наркоман.
Однако если и было что-то, к чему я, несомненно, пристрастился — это пресса. Читая это, злясь на это, она сказала, что это были очевидные принуждения с моей стороны.
Я засмеялся. Действительно. Но они такие гады.
Она засмеялась в ответ.
— Так и есть.
— Суррогатные мамы заставляли меня чувствовать себя лучше, — признавался я. — И хуже, потому что я чувствовал себя виноватым. Что подумает об этом мама?
Мы говорили о вине. Я упомянул мамин опыт терапии и описал так, как понял его. Он не помог ей. Возможно, что от этого все стало только хуже. На нее охотилось много людей и терапевты не были исключением.
Мы говорили о мамином воспитании, о том, как иногда она могла переусердствовать, а затем исчезнуть на некоторое время. Это казалось мне важной темой, но также и плохой. Я чувствовал вину.
Мы говорили о жизни внутри британского пузыря, внутри королевского пузыря. Пузырь внутри пузыря — невозможно описать тому, кто на самом деле этого не испытал. Люди просто не осознавали: они услышали слово «король» или «принц» и теряли здравомыслие: «Ах, принц? У тебя нет проблем».
Они предполагали… нет, их учили тому, что всея наша жизнь была сказкой, а мы не были людьми.
Писательница, которой восхищались многие британцы, автор толстых исторических романов, получивших литературные премии, написала эссе о моей семье, в котором сказала, что мы просто… панды. «Наша нынешняя королевская семья не имеет таких трудностей, как и панды. Но и панды, и королевские особы дорого обходятся и плохо приспособлены к любой современной среде. Но разве они не интересны? Разве на них не приятно смотреть?»
Я никогда не забуду очень уважаемого эссеиста, который написал в самом уважаемом литературном издании Великобритании, что «ранняя смерть моей матери избавила нас всех от скуки». (В том же эссе он упомянул «свидание Дианы с подземным переходом».) Мы жили в зоопарке. Будучи солдатом я знал, что превращение людей в животных, в нелюдей — это первый шаг к плохому обращению с ними и к их уничтожению. Если даже знаменитый эссеист мог отмахнуться от нас как от животных, что я мог ожидать от мужчины или женщины на улице?
Я дал терапевту понять, как эта дегуманизация работала в первую половину моей жизни. Но теперь, с дегуманизацией Мэг, появилось больше ненависти, больше сарказма и расизм. Я рассказал ей о том, что видел, слышал, свидетелем чему был последние несколько месяцев. В какой-то момент я сел на диване и проверил, слушает ли она меня. Ее рот был открыт. Коренная жительница Британии, она думала, что знает эту проблему. Она не знала.
В конце сеанса я спросил ее профессиональное мнение:
— Нормально ли то, что я чувствую?
Она засмеялась.
— Что вообще в этом мире нормально?
Но она признала, что одно было совершенно ясно: я оказался в весьма необычных обстоятельствах.
— Как вы думаете, я зависимый человек?
Точнее, я хотел знать, если бы у меня действительно была склонность к зависимости, где бы я был сейчас?
— Тяжело сказать. Это все гипотезы, знаешь ли.
Она спросила, употреблял ли я наркотики.
— Да.
Я рассказал ей несколько диких историй.
— Ну, я немного удивлена, что ты не наркоман.
Однако если и было что-то, к чему я, несомненно, пристрастился — это пресса. Читая это, злясь на это, она сказала, что это были очевидные принуждения с моей стороны.
Я засмеялся. Действительно. Но они такие гады.
Она засмеялась в ответ.
— Так и есть.
Я всегда думал, что Крессида сотворила чудо, раскрыв меня, высвободив подавленные эмоции. Но она только начала творить чудо, а терапевт довел его до конца.
Всю свою жизнь я говорил людям, что не могу вспомнить прошлое, не могу вспомнить свою маму, но никогда никому не рассказывал больше. Моя память умерла. Теперь, через месяцы терапии, моя память дергалась, брыкалась, трещала.
Оно оживала.
Иногда я открывал глаза и обнаруживал, что мама… стоит передо мной.
Вернулись тысячи изображений, некоторые из них были настолько яркими и живыми, что были похожи на голограммы.
Я вспомнил утро у мамы в Кенсингтонском дворце, когда няня будила нас с Вилли и помогала спуститься в мамину спальню. Я вспомнил, что у нее был матрас с водой, и мы с Вилли прыгали вверх и вниз, кричали, смеялись, пока наши волосы не становились дыбом. Я вспомнил совместные завтраки: мама любила грейпфруты и личи, редко пила кофе или чай. Я вспомнил, что после завтрака мы начинали с ней рабочий день, сидели рядом с ней во время ее первых телефонных звонков, проверяли ее деловые встречи.
Я вспомнил, как мы с Вилли присоединились к ней, чтобы поболтать с Кристи Терлингтон, Клаудией Шиффер и Синди Кроуфорд. Это было трудно. Особенно для двух застенчивых мальчиков в возрасте полового созревания.
Я вспомнил время отхода ко сну в Кенсингтонском дворце, прощание у подножия лестницы, целование ее нежной шеи, вдыхание ее духов, затем лежание в постели, в темноте, ощущение такого далекого, такого одинокого и страстного желаниея услышать ее голос хотя бы раз. Больше времени. Я вспомнил, что моя спальня была самой дальней от ее, и в темноте, в жуткой тишине я не мог расслабиться, не мог уйти.
Терапевт убеждал меня продолжать.
— Мы продвигаемся, — сказала она. — Не останавливайся.
Я принес ей в офис флакон любимых духов мамы. (Я связался с сестрой мамы, чтобы узнать названия) Во-первых, это Van Cleef & Arpels. В начале нашего сеанса я открыл пробку и глубоко вдохнул. Словно таблетка ЛСД.
Я читал где-то, что обоняние — это старейшее чувство человека, и это соответствовало тому, что я испытал в тот момент. Образам, возникающим из того, что мне казалось самой первичной частью моего мозга.
Я вспомнил, как однажды в Ладгроуве мама набивала мне носок сладостями. Сладости там были запрещены, поэтому мама нарушала школьные правила, хихикая при этом, отчего я любил ее еще больше. Я помню, как мы оба смеялись, запихивая конфеты глубоко в носок, а я приговаривал: «О, мама, ты такая непослушная!» Я вспомнил марку этих конфет. Opal Fruits!
Разноцветные квадратики… мало чем отличающиеся от этих воскресших воспоминаний.
Неудивительно, что я так увлекался Grub Days и Opal Fruits.
Я вспомнил, как ездил на уроки тенниса в машине: мама за рулем, а мы с Вилли позади. Без предупреждения она жала на педаль газа, и мы мчались вперед, по узким улочкам, проносясь на красный свет и резко поворачивая. Мы с Вилли были пристегнуты ремнями, так что не могли посмотреть назад, но чувствовали, что нас преследуют. Папарацци на мотоциклах и мопедах.
— Они хотят убить нас, мама? Мы умрем?
Мама в больших темных очках смотрела в зеркало заднего вида. Через пятнадцать минут произошло несколько ударов Мама ударила по тормозам, остановилась, выскочила и пошла к папарацци:
— Оставьте нас в покое! Ради бога, я с детьми! Не могли бы вы оставить нас в покое?
Дрожащая, с розовыми щеками, она снова села в машину, захлопнула дверь, подняла стекла, оперлась головой на руль и заплакала, а папарацци все фотографировали и фотографировали. Я вспомнил слезы, капающие из под ее больших солнцезащитных очков, и я вспомнил, как Вилли застыл, как статуя, и я вспомнил, как папарацци фотографировали, фотографировали и фотографировали, и я вспомнил, как чувствовал такую ненависть к ним и такую глубокую и вечную любовь ко всем в той машине.
Я вспомнил, как был в отпуске на острове Неккер: мы все трое сидели в хижине на скале, и тут подошла лодка с группой фотографов, искавших нас. В тот день мы играли с водяными шариками, и у нас их валялась целая куча. Мама быстро соорудила катапульту и разделила между нами воздушные шары. На счет три мы начали сыпать их на головы фотографов. Звук ее смеха в тот день, потерянный для меня на все эти годы, вернулся. Вернулся громко и ясно, как шум за окнами терапевта.
Я плакал от радости, услышав его.
Всю свою жизнь я говорил людям, что не могу вспомнить прошлое, не могу вспомнить свою маму, но никогда никому не рассказывал больше. Моя память умерла. Теперь, через месяцы терапии, моя память дергалась, брыкалась, трещала.
Оно оживала.
Иногда я открывал глаза и обнаруживал, что мама… стоит передо мной.
Вернулись тысячи изображений, некоторые из них были настолько яркими и живыми, что были похожи на голограммы.
Я вспомнил утро у мамы в Кенсингтонском дворце, когда няня будила нас с Вилли и помогала спуститься в мамину спальню. Я вспомнил, что у нее был матрас с водой, и мы с Вилли прыгали вверх и вниз, кричали, смеялись, пока наши волосы не становились дыбом. Я вспомнил совместные завтраки: мама любила грейпфруты и личи, редко пила кофе или чай. Я вспомнил, что после завтрака мы начинали с ней рабочий день, сидели рядом с ней во время ее первых телефонных звонков, проверяли ее деловые встречи.
Я вспомнил, как мы с Вилли присоединились к ней, чтобы поболтать с Кристи Терлингтон, Клаудией Шиффер и Синди Кроуфорд. Это было трудно. Особенно для двух застенчивых мальчиков в возрасте полового созревания.
Я вспомнил время отхода ко сну в Кенсингтонском дворце, прощание у подножия лестницы, целование ее нежной шеи, вдыхание ее духов, затем лежание в постели, в темноте, ощущение такого далекого, такого одинокого и страстного желаниея услышать ее голос хотя бы раз. Больше времени. Я вспомнил, что моя спальня была самой дальней от ее, и в темноте, в жуткой тишине я не мог расслабиться, не мог уйти.
Терапевт убеждал меня продолжать.
— Мы продвигаемся, — сказала она. — Не останавливайся.
Я принес ей в офис флакон любимых духов мамы. (Я связался с сестрой мамы, чтобы узнать названия) Во-первых, это Van Cleef & Arpels. В начале нашего сеанса я открыл пробку и глубоко вдохнул. Словно таблетка ЛСД.
Я читал где-то, что обоняние — это старейшее чувство человека, и это соответствовало тому, что я испытал в тот момент. Образам, возникающим из того, что мне казалось самой первичной частью моего мозга.
Я вспомнил, как однажды в Ладгроуве мама набивала мне носок сладостями. Сладости там были запрещены, поэтому мама нарушала школьные правила, хихикая при этом, отчего я любил ее еще больше. Я помню, как мы оба смеялись, запихивая конфеты глубоко в носок, а я приговаривал: «О, мама, ты такая непослушная!» Я вспомнил марку этих конфет. Opal Fruits!
Разноцветные квадратики… мало чем отличающиеся от этих воскресших воспоминаний.
Неудивительно, что я так увлекался Grub Days и Opal Fruits.
Я вспомнил, как ездил на уроки тенниса в машине: мама за рулем, а мы с Вилли позади. Без предупреждения она жала на педаль газа, и мы мчались вперед, по узким улочкам, проносясь на красный свет и резко поворачивая. Мы с Вилли были пристегнуты ремнями, так что не могли посмотреть назад, но чувствовали, что нас преследуют. Папарацци на мотоциклах и мопедах.
— Они хотят убить нас, мама? Мы умрем?
Мама в больших темных очках смотрела в зеркало заднего вида. Через пятнадцать минут произошло несколько ударов Мама ударила по тормозам, остановилась, выскочила и пошла к папарацци:
— Оставьте нас в покое! Ради бога, я с детьми! Не могли бы вы оставить нас в покое?
Дрожащая, с розовыми щеками, она снова села в машину, захлопнула дверь, подняла стекла, оперлась головой на руль и заплакала, а папарацци все фотографировали и фотографировали. Я вспомнил слезы, капающие из под ее больших солнцезащитных очков, и я вспомнил, как Вилли застыл, как статуя, и я вспомнил, как папарацци фотографировали, фотографировали и фотографировали, и я вспомнил, как чувствовал такую ненависть к ним и такую глубокую и вечную любовь ко всем в той машине.
Я вспомнил, как был в отпуске на острове Неккер: мы все трое сидели в хижине на скале, и тут подошла лодка с группой фотографов, искавших нас. В тот день мы играли с водяными шариками, и у нас их валялась целая куча. Мама быстро соорудила катапульту и разделила между нами воздушные шары. На счет три мы начали сыпать их на головы фотографов. Звук ее смеха в тот день, потерянный для меня на все эти годы, вернулся. Вернулся громко и ясно, как шум за окнами терапевта.
Я плакал от радости, услышав его.
Издание The Sun опубликовало поправку к их порно-истории. В крошечном уголке, где никто этого не увидит.
Какое это имело значение? Ущерб был нанесен. К тому же это стоило Мэг десятки тысяч долларов судебных издержек.
Я снова позвонил Па.
— Не читай этого, милый...
Я прервал его. Я не собирался снова слышать эту чепуху. Кроме того, я больше не был милым мальчиком.
Я попробовал новый аргумент. Я напомнил Па, что это были те самые дрянные ублюдки, которые всю жизнь изображали его клоуном, высмеивая его за то, что он бьет тревогу по поводу изменения климата. Это были его мучители, его хулиганы, а теперь они мучили и издевались над его сыном и подругой сына — разве это не возмущало его?
— Почему я должен умолять тебя, Па? Почему это уже не является для тебя приоритетом? Почему это не вызывает у тебя тоски, не дает спать по ночам, что пресса так обращается с Мэг? Ты обожаешь ее, ты сам сказал мне об этом. Вас сблизила общая любовь к музыке, ты думаешь, что она забавная, остроумная и с безупречными манерами, как ты мне сказал. Так почему, Па? Почему?
Я не смог получить прямого ответа. Разговор пошел по кругу, и когда закончили, я почувствовал себя покинутым.
Тем временем Мэг обратилась к Камилле, которая попыталась дать ей совет, сказав, что это именно то, что пресса всегда делала с новичками, что все это пройдет в свое время, и что Камилла когда-то была плохим парнем.
Так что? Теперь настала очередь Мэг? Как в игре Apples to Apples.
Камилла также предложила Мэг, чтобы я стал генерал-губернатором Бермудских островов, что решило бы все наши проблемы, удалив нас из раскаленного центра водоворота. «Верно, верно», подумал я, «и еще одним дополнительным бонусом к этому плану было бы убрать нас из поля зрения».
В отчаянии я пошел к Вилли. Я воспользовался первым затишьем, которое у меня было с ним за многие годы: конец августа 2017 года в Олторпе. Двадцатилетие со дня смерти мамы.
Мы подплыли на маленькой лодке к острову. (Мост убрали, чтобы обеспечить уединение моей матери и не допустить незваных гостей.) У каждого из нас был букет цветов, который мы положили на могилу. Мы постояли там некоторое время, думая о своем, а потом поговорили о жизни. Я вкратце рассказал ему, с чем мы с Мэг столкнулись.
— Не волнуйся, Гарольд. В это дерьмо никто не верит.
— Не правда. Они верят. Капля по капле, день за днем, и они начинают верить в это, даже не подозревая об этом.
На это у него не было вразумительного ответа, поэтому мы молчали.
Затем он сказал что-то необычное. Он сказал, что думал, что мама здесь. То есть… среди нас.
— Да, я тоже так думаю, Вилли.
— Я думаю, она была в моей жизни, Гарольд. Направляла меня. Налаживала жизнь. Думаю, она помогла мне создать семью. И я чувствую, что она помогает сейчас и тебе.
Я кивнул.
— Согласен. Мне кажется, она помогла мне найти Мэг.
Вилли сделал шаг назад. Он выглядел обеспокоенным. Это, казалось, беседа зашла слишком далеко.
— Что ж, Гарольд, я в этом не уверен. Я бы ТАК не сказал!
Какое это имело значение? Ущерб был нанесен. К тому же это стоило Мэг десятки тысяч долларов судебных издержек.
Я снова позвонил Па.
— Не читай этого, милый...
Я прервал его. Я не собирался снова слышать эту чепуху. Кроме того, я больше не был милым мальчиком.
Я попробовал новый аргумент. Я напомнил Па, что это были те самые дрянные ублюдки, которые всю жизнь изображали его клоуном, высмеивая его за то, что он бьет тревогу по поводу изменения климата. Это были его мучители, его хулиганы, а теперь они мучили и издевались над его сыном и подругой сына — разве это не возмущало его?
— Почему я должен умолять тебя, Па? Почему это уже не является для тебя приоритетом? Почему это не вызывает у тебя тоски, не дает спать по ночам, что пресса так обращается с Мэг? Ты обожаешь ее, ты сам сказал мне об этом. Вас сблизила общая любовь к музыке, ты думаешь, что она забавная, остроумная и с безупречными манерами, как ты мне сказал. Так почему, Па? Почему?
Я не смог получить прямого ответа. Разговор пошел по кругу, и когда закончили, я почувствовал себя покинутым.
Тем временем Мэг обратилась к Камилле, которая попыталась дать ей совет, сказав, что это именно то, что пресса всегда делала с новичками, что все это пройдет в свое время, и что Камилла когда-то была плохим парнем.
Так что? Теперь настала очередь Мэг? Как в игре Apples to Apples.
Камилла также предложила Мэг, чтобы я стал генерал-губернатором Бермудских островов, что решило бы все наши проблемы, удалив нас из раскаленного центра водоворота. «Верно, верно», подумал я, «и еще одним дополнительным бонусом к этому плану было бы убрать нас из поля зрения».
В отчаянии я пошел к Вилли. Я воспользовался первым затишьем, которое у меня было с ним за многие годы: конец августа 2017 года в Олторпе. Двадцатилетие со дня смерти мамы.
Мы подплыли на маленькой лодке к острову. (Мост убрали, чтобы обеспечить уединение моей матери и не допустить незваных гостей.) У каждого из нас был букет цветов, который мы положили на могилу. Мы постояли там некоторое время, думая о своем, а потом поговорили о жизни. Я вкратце рассказал ему, с чем мы с Мэг столкнулись.
— Не волнуйся, Гарольд. В это дерьмо никто не верит.
— Не правда. Они верят. Капля по капле, день за днем, и они начинают верить в это, даже не подозревая об этом.
На это у него не было вразумительного ответа, поэтому мы молчали.
Затем он сказал что-то необычное. Он сказал, что думал, что мама здесь. То есть… среди нас.
— Да, я тоже так думаю, Вилли.
— Я думаю, она была в моей жизни, Гарольд. Направляла меня. Налаживала жизнь. Думаю, она помогла мне создать семью. И я чувствую, что она помогает сейчас и тебе.
Я кивнул.
— Согласен. Мне кажется, она помогла мне найти Мэг.
Вилли сделал шаг назад. Он выглядел обеспокоенным. Это, казалось, беседа зашла слишком далеко.
— Что ж, Гарольд, я в этом не уверен. Я бы ТАК не сказал!
Мэг приехала в Лондон. Сентябрь 2017. Мы были в Нотт-Котте. На кухне. Готовили ужин.
Весь коттедж был наполнен… любовью. Наполнен до отказа. Она, казалось, выплескивалась через открытую дверь в сад — захудалый маленький клочок земли, который никому не был нужен очень долгое время, но который мы с Мег постепенно освоили. Мы сгребали и косили, сажали и поливали, и много вечеров мы сидели на одеяле, слушая концерты классической музыки, доносящиеся из парка. Я рассказал Мэг про сад по другую сторону нашей стены: мамин сад. Где Вилли и я играли в детстве. Теперь он был закрыт для нас навсегда. Как когда-то были закрыты мои воспоминания.
— Чей это сад сейчас? — спросила она.
— Он принадлежит Майклу Кентскому. И его сиамские кошки. Мама презирала этих кошек.
Пока я вдыхал запах сада и размышлял об этой новой жизни, лелеял эту новую жизнь, Мэг сидела на другом конце кухни и ела японскую еду из картонной коробки. Недолго думая, я выпалил:
— Не знаю, я просто…
Я стоял к ней спиной. Я замер на полуслове, не решаясь продолжить, не решаясь обернуться.
— Не знаешь что, Хаз?
— Я просто…
— Да?
— Я тебя люблю.
Я прислушался к ответу. Его не было. Теперь я мог слышать или чувствовать, как она идет ко мне. Я повернулся, и вот она, прямо передо мной.
— Я тоже люблю тебя, Хаз.
Слова были у меня на кончике языка почти с самого начала, так что в каком-то смысле они не казались особенно откровенными или даже необходимыми. Конечно, я любил ее. Мэг это знала, Мэг это видела, весь мир видел. Я любил ее всем сердцем, как никогда никого не любил. И все же, слова сделали это реальным. Сказав это, все закрутилось. Сказать это, я сделал шаг. Это означало, что теперь у нас впереди еще несколько очень больших шагов. По типу… жизни вместе?
Я спросил, не думает ли она о том, чтобы переехать в Великобританию, переехать со мной в Нотт-Котт.
Мы говорили обо всем, что это будет значить, и как это будет работать, и от чего она откажется. Мы говорили о том, как закончится ее жизнь в Торонто. Когда и как, а главное… для чего?
— Я не могу просто бросить свой сериал, бросить работу, чтобы попробовать жить с тобой. Будет ли переезд в Великобританию постоянным?
— Да, — сказал я. — Конечно он насовсем.
— В таком случае, — сказала она с улыбкой. — Да.
Мы поцеловались, обняли друг друга и сели ужинать.
Я вздохнул. «В путь», подумал я.
Но позже, когда она уснула, я проанализировал свои мысли: «Возможно, это был пережиток терапии. Я понял, что, объединившись со всеми моими бурлящими эмоциями, я испытал большое облегчение. Она ответила мне, она сказала, что любит меня. Часть меня не могла отрицать того, что я был готов к худшему. Хаз, прости, но я просто не знаю, смогу ли я это сделать… Часть меня боялась, что она сбежит. Вернется в Торонто, поменяет номер, прислушается к советам подруг. Кто-нибудь стоит такого? Часть меня думала, поступи она так, это было бы разумно».
Весь коттедж был наполнен… любовью. Наполнен до отказа. Она, казалось, выплескивалась через открытую дверь в сад — захудалый маленький клочок земли, который никому не был нужен очень долгое время, но который мы с Мег постепенно освоили. Мы сгребали и косили, сажали и поливали, и много вечеров мы сидели на одеяле, слушая концерты классической музыки, доносящиеся из парка. Я рассказал Мэг про сад по другую сторону нашей стены: мамин сад. Где Вилли и я играли в детстве. Теперь он был закрыт для нас навсегда. Как когда-то были закрыты мои воспоминания.
— Чей это сад сейчас? — спросила она.
— Он принадлежит Майклу Кентскому. И его сиамские кошки. Мама презирала этих кошек.
Пока я вдыхал запах сада и размышлял об этой новой жизни, лелеял эту новую жизнь, Мэг сидела на другом конце кухни и ела японскую еду из картонной коробки. Недолго думая, я выпалил:
— Не знаю, я просто…
Я стоял к ней спиной. Я замер на полуслове, не решаясь продолжить, не решаясь обернуться.
— Не знаешь что, Хаз?
— Я просто…
— Да?
— Я тебя люблю.
Я прислушался к ответу. Его не было. Теперь я мог слышать или чувствовать, как она идет ко мне. Я повернулся, и вот она, прямо передо мной.
— Я тоже люблю тебя, Хаз.
Слова были у меня на кончике языка почти с самого начала, так что в каком-то смысле они не казались особенно откровенными или даже необходимыми. Конечно, я любил ее. Мэг это знала, Мэг это видела, весь мир видел. Я любил ее всем сердцем, как никогда никого не любил. И все же, слова сделали это реальным. Сказав это, все закрутилось. Сказать это, я сделал шаг. Это означало, что теперь у нас впереди еще несколько очень больших шагов. По типу… жизни вместе?
Я спросил, не думает ли она о том, чтобы переехать в Великобританию, переехать со мной в Нотт-Котт.
Мы говорили обо всем, что это будет значить, и как это будет работать, и от чего она откажется. Мы говорили о том, как закончится ее жизнь в Торонто. Когда и как, а главное… для чего?
— Я не могу просто бросить свой сериал, бросить работу, чтобы попробовать жить с тобой. Будет ли переезд в Великобританию постоянным?
— Да, — сказал я. — Конечно он насовсем.
— В таком случае, — сказала она с улыбкой. — Да.
Мы поцеловались, обняли друг друга и сели ужинать.
Я вздохнул. «В путь», подумал я.
Но позже, когда она уснула, я проанализировал свои мысли: «Возможно, это был пережиток терапии. Я понял, что, объединившись со всеми моими бурлящими эмоциями, я испытал большое облегчение. Она ответила мне, она сказала, что любит меня. Часть меня не могла отрицать того, что я был готов к худшему. Хаз, прости, но я просто не знаю, смогу ли я это сделать… Часть меня боялась, что она сбежит. Вернется в Торонто, поменяет номер, прислушается к советам подруг. Кто-нибудь стоит такого? Часть меня думала, поступи она так, это было бы разумно».
По чистой случайности Invictus Games 2017 должны были состояться в Торонто. Задний двор Мэг. Во дворце решили, что это прекрасная возможность для нашего первого официального публичного выхода. Мэг и я немного нервничали, но у нас не было выбора. Мы сказали себе, что нужно это сделать. Мы достаточно долго скрывались от этого мира. Кроме того, это будет самая контролируемая и предсказуемая среда, на которую мы когда-либо могли надеяться.
Прежде всего, если мы устроим публичное свидание, это снизит гонорар за наши снимки, который составлял на тот момент около ста тысяч фунтов.
Мы постарались сделать все как можно более нормальным. С первого ряда мы наблюдали за теннисом на колясках, постараясь сосредоточиться на игре и благом деле и не обращая внимания на щелканье камер. Нам удалось повеселиться, пошутить с гостями из Новой Зеландии, сидящими рядом с нами, и фотографии, появившиеся на следующий день, были милыми, хотя некоторые британские издания критиковали Мэг за то, что она носила рваные джинсы. Никто не сказал, что все, что она носила, вплоть до балеток и рубашки на пуговицах, было предварительно одобрено Дворцом.
И под «никто» я имею в виду никто во Дворце.
Одно заявление на той неделе в защиту Мэг… оно могло иметь огромное значение.
Прежде всего, если мы устроим публичное свидание, это снизит гонорар за наши снимки, который составлял на тот момент около ста тысяч фунтов.
Мы постарались сделать все как можно более нормальным. С первого ряда мы наблюдали за теннисом на колясках, постараясь сосредоточиться на игре и благом деле и не обращая внимания на щелканье камер. Нам удалось повеселиться, пошутить с гостями из Новой Зеландии, сидящими рядом с нами, и фотографии, появившиеся на следующий день, были милыми, хотя некоторые британские издания критиковали Мэг за то, что она носила рваные джинсы. Никто не сказал, что все, что она носила, вплоть до балеток и рубашки на пуговицах, было предварительно одобрено Дворцом.
И под «никто» я имею в виду никто во Дворце.
Одно заявление на той неделе в защиту Мэг… оно могло иметь огромное значение.
Я сказал Эльфу (Ed Lane Fox — придворный секретарь) и Джейсону (Кнауф), что хочу сделать предложение.
— Поздравляю, — сказали они.
Но потом Эльф сказал, что ему нужно быстро покопаться, узнать протоколы. Были ли строгие правила, регулирующие такие вещи.
«Правила? Серьезно?»
Через несколько дней он вернулся и сказал, что прежде чем что-либо делать, мне нужно спросить разрешения у бабушки.
Я спросил его, было ли это настоящим правилом или мы могли бы его обойти.
— О нет, оно очень реально.
Это не имело смысла. Взрослый мужчина просит у бабушки разрешения жениться? Я не мог припомнить, чтобы Вилли спрашивал об этом до того, как сделал Кейт предложение. Или мой двоюродный брат Питер спрашивал об этом, прежде чем сделать предложение своей жене Отэм. Но если подумать, я помню, как папа спрашивал разрешения, когда хотел жениться на Камилле. Абсурдность поступка 56-летнего мужчины, спрашивающего разрешения у матери, в то время ускользала от меня.
Эльф сказал, что нет смысла разбираться в том, почему и как. Это непреложное правило. Первые шесть человек в очереди на трон должны были спрашивать разрешения. Закон о королевских браках 1772 года или Закон о престолонаследии 2013 года. Он говорил и говорил, и я едва мог поверить своим ушам. Дело в том, что любовь решительно уступила место закону. Действительно, закон не раз побеждал любовь. Один из членов моей семьи был… насильно отговорен… от женитьбы на любви всей его жизни.
— Кто?
— Твоя тетя Маргарет.
— Правда?
— Да. Она хотела выйти замуж за разведенного и… ну.
— Развод?
Эльф кивнул.
О, черт, подумал я. Это может быть не трехочковый (отсылка к баскетболу).
— Но папа и Камилла разведены, — сказал я. — И у них есть разрешение. Не означает ли это, что правило больше не применяется?
— Они это они, — сказал Эльф. — Ты это ты.
— И это не говоря уже о фуроре, который был некогда вызван одним королем, который решил жениться на разведенной американке, — напомнил мне Эльф. — Это закончилось отречением и изгнанием. Герцог Виндзорский? Ты когда-нибудь слышали о нем?
И вот, с сердцем, полным страха я посмотрел в календарь. С помощью Эльфа я просмотрел все выходные в конце октября. Семейная съемка в Сандрингеме. Съемки всегда поднимают бабушке настроение.
Возможно, она была бы более открыта к мыслям о любви?
— Поздравляю, — сказали они.
Но потом Эльф сказал, что ему нужно быстро покопаться, узнать протоколы. Были ли строгие правила, регулирующие такие вещи.
«Правила? Серьезно?»
Через несколько дней он вернулся и сказал, что прежде чем что-либо делать, мне нужно спросить разрешения у бабушки.
Я спросил его, было ли это настоящим правилом или мы могли бы его обойти.
— О нет, оно очень реально.
Это не имело смысла. Взрослый мужчина просит у бабушки разрешения жениться? Я не мог припомнить, чтобы Вилли спрашивал об этом до того, как сделал Кейт предложение. Или мой двоюродный брат Питер спрашивал об этом, прежде чем сделать предложение своей жене Отэм. Но если подумать, я помню, как папа спрашивал разрешения, когда хотел жениться на Камилле. Абсурдность поступка 56-летнего мужчины, спрашивающего разрешения у матери, в то время ускользала от меня.
Эльф сказал, что нет смысла разбираться в том, почему и как. Это непреложное правило. Первые шесть человек в очереди на трон должны были спрашивать разрешения. Закон о королевских браках 1772 года или Закон о престолонаследии 2013 года. Он говорил и говорил, и я едва мог поверить своим ушам. Дело в том, что любовь решительно уступила место закону. Действительно, закон не раз побеждал любовь. Один из членов моей семьи был… насильно отговорен… от женитьбы на любви всей его жизни.
— Кто?
— Твоя тетя Маргарет.
— Правда?
— Да. Она хотела выйти замуж за разведенного и… ну.
— Развод?
Эльф кивнул.
О, черт, подумал я. Это может быть не трехочковый (отсылка к баскетболу).
— Но папа и Камилла разведены, — сказал я. — И у них есть разрешение. Не означает ли это, что правило больше не применяется?
— Они это они, — сказал Эльф. — Ты это ты.
— И это не говоря уже о фуроре, который был некогда вызван одним королем, который решил жениться на разведенной американке, — напомнил мне Эльф. — Это закончилось отречением и изгнанием. Герцог Виндзорский? Ты когда-нибудь слышали о нем?
И вот, с сердцем, полным страха я посмотрел в календарь. С помощью Эльфа я просмотрел все выходные в конце октября. Семейная съемка в Сандрингеме. Съемки всегда поднимают бабушке настроение.
Возможно, она была бы более открыта к мыслям о любви?
Ненастный пасмурный день. Я запрыгнул в старый Land Rover — древнюю армейскую машину скорой помощи, которую переделал дедушка. Папа был за рулем, а Вилли сзади. Я сел на пассажирское сиденье и задумался, должен ли я сказать им обоим о том, что собираюсь сделать.
Я воздержался, предположив, что папа уже знал, а Вилли уже предупредил меня, чтобы я этого не делал.
— Это слишком быстро, — сказал он мне. — Слишком рано.
На самом деле, он даже не одобрял моих свиданий с Мэг. Однажды, сидя вместе в своем саду, он предсказал множество трудностей, которые могли меня ожидать, если я пересплю с «американской актрисой» — фраза, которую он всегда умудрялся произносить с такой же интонацией, с которой он бы говорил словосочетание «осужденный преступник».
— Ты уверен в ней, Гарольд?
— Да, Вилли.
— Ты представляешь, как это будет сложно?
— Что ты хочешь? Чтобы я разлюбил ее?
На нас троих были плоские кепки и зеленые куртки. Словно мы играли за одну спортивную команду. (В каком-то смысле, я полагаю, что так оно и было.) Когда папа вез нас к полю, он спросил о Мэг. Не из большого интереса, а по случайности. Тем не менее, он не всегда спрашивал о ней, так что я был доволен.
— Она в порядке, спасибо.
— Она хочет продолжить свою работу?
— Повтори пожалуйста?
— Она хочет продолжать сниматься?
— Ох, я не знаю. Я бы так не думал. Я ожидаю, что она захочет быть со мной, заниматься моей работой, понимаешь? Это исключило бы съемки, так как они происходят в Торонто.
— Хм, я понимаю. Ну, дорогой мальчик, ты же знаешь, что денег на все не хватает.
Я посмотрел на него. О чем он говорил?
Он объяснил или же попытался объяснить:
— Я не могу платить за кого-то еще. Мне уже приходится платить за твоего брата и Кэтрин.
Я вздрогнул. Кое-что о том, как он использовал имя Кэтрин. Я вспомнил, как он и Камилла хотели, чтобы Кейт изменила написание своего имени, потому что уже было два королевских вензеля с буквой «С» и короной вверху: Чарльз и Камилла. Было бы слишком запутанно создавать еще один. Назовите Кэтрин через «К», предложили они. Теперь мне стало интересно, что получилось из того предложения.
Я повернулся к Вилли и одарил его взглядом, словно говорящим: «Ты это слышишь?»
Его лицо не выражало ни одной эмоции.
Папа финансово не поддерживал нас с Вилли или наши семьи, потому что был щедрым. Это была его работа. В этом была вся его суть. Мы согласились служить монарху, ходить туда, куда нас посылают, делать все, что нам велят, отказываться от своей автономии, постоянно держать руки и ноги внутри позолоченной клетки, а взамен смотрители клетки согласились кормить и одевать нас. . Не пытался ли Па, со всеми своими миллионами из чрезвычайно прибыльного герцогства Корнуолл, сказать, что наше пленение начинает обходиться ему слишком дорого?
Кроме того, сколько может стоить проживание и питание Мэг? Я лишь хотел сказать, что она мало ест, знаете ли! И я попрошу ее сшить себе одежду, если так нужно папе.
Мне вдруг стало ясно, что дело не в деньгах. Папа мог бояться роста расходов на содержание нас, но чего он действительно не мог вынести, так это того, что кто-то новый будет доминировать в нашей королевской семье, захватывать всеобщее внимание, и что этот кто-то затмит его и Камиллу. Он уже пережил подобное раньше и не хотел переживать это снова.
Я не мог справиться ни с чем из этого прямо сейчас. У меня не было времени на мелкие ревности и дворцовые интриги. Я все еще пытался придумать, что именно сказать бабушке. И время пришло.
Машина остановилась и мы выстроились вдоль живой изгороди, которую поставил папа. Мы ждали появления птиц. Дул ветер, и мои мысли были повсюду, но еще в первую поездку я обнаружил у себя хорошие навыки стрельбы. Я попал в мишень. Возможно, так было легче подумать о чем-то еще. Возможно, я предпочитал сосредоточиться на следующем выстреле, а не на важном деле, который собирался сделать. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок и попадая в цель.
Мы прервались на обед. Я неоднократно пытался, но не смог поговорить с бабушкой. Все окружили ее и шептали что-то на ухо. Поэтому я принялся за еду, выжидая своего часа.
Классический королевский охотничий ланч. Согревание холодных ног у костров, жареный картофель, сочное мясо, крем-супы, персонал следит за каждой мелочью. Тогда идеальные пудинги. Потом немного чая, просто глоток-другой. Затем возврат к птицам.
Во время последних двух поездок за день я постоянно поглядывал в сторону бабушки, чтобы посмотреть, как она себя чувствует. Она казалась бодрой и очень замкнутой.
Неужели она и вправду не знала, что ее ждет?
После финального залпа все разошлись, закончили собирать своих птиц и вернулись к машинам. Я видел, как бабушка запрыгнула в свой меньший «Рейндж Ровер» и выехала на середину поля. Она начала искать мертвых птиц, а ее собаки охотились. Вокруг нее не было охраны, так что это выглядело как мой шанс.
Я вышел на середину поля, встал рядом с ней и стал помогать. Пока мы осматривали землю в поисках мертвых птиц, я попытался вовлечь ее в какую-нибудь легкую беседу, расслабить ее и расслабить свои голосовые связки. Ветер усилился, и несмотря на туго завязанную косынку щеки у бабушки похолодели.
Наконец-то до меня начала доходить серьезность происходящего. Если бабушка скажет «нет»… придется ли мне попрощаться с Мэг? Я не мог представить себя без нее… но я также не мог представить себя возражающим бабушке. Она моя королева, мой главнокомандующий. Если она откажет, мое сердце разорвется. Конечно, я буду пытаться еще раз, но удача будет против меня. Бабушка не славилась такой привычкой, как изменение ее решений. Так что этот момент был либо началом моей жизни, либо ее концом. Все сводилось к тому, какие слова я выбирал, как я их произносил и как бабушка их слышала.
Кроме этого, я видел множество сообщений в прессе, исходящих от Дворца, о том, что некоторые члены моей семьи, скажем так, не совсем одобряли Мэг. Им не нравилась ее прямота, они не чувствовали себя комфортно из-за ее трудолюбия, им не нравились ее случайные вопросы, и они путали ее здоровую любознательность с дерзостью.
Ходили также слухи о смутном и всепроникающем беспокойстве по поводу ее расы. В некоторых кругах высказывалась «обеспокоенность» по поводу того, «готова» ли к такому Великобритания. Что бы это ни значило. Доходит ли эта чепуха до ушей бабушки? Если да, то была ли эта просьба о разрешении просто безнадежным мероприятием?
Был ли я обречен стать следующей Маргарет?
Я вспомнил множество поворотных моментов в своей жизни, когда мне требовалось разрешение. Запрос разрешения у Центра управления, чтобы открыть огонь по противнику. Запрос разрешения у Королевского фонда на создание Invictus Games. Я подумал о пилотах, которые просили у меня разрешения пересечь мое воздушное пространство. Моя жизнь сразу стала похожа на бесконечную череду запросов на разрешение, и все они были прелюдией к этому.
Бабушка пошла обратно к своему Range Rover. Я быстро шагнул за ней, собаки кружили у меня под ногами. Глядя на них, мой мысли пошли в пляс. Моя мама говорила, что быть рядом с бабушкой и корги было все равно, что стоять на движущемся ковре, и я знал большинство из них, живых и мертвых, как если бы они были моими кузенами, Дуки, Эмма, Сьюзан, Линнет, Пиклз, Чиппер, все они, как говорят, произошли от корги, принадлежавших королеве Виктории. Чем больше все меняется, тем больше они остаются прежними, но это были не корги, это были охотничьи собаки, и у них была другая цель. И у меня была другая цель, и я понял, что мне нужно добраться до нее, не колеблясь больше ни секунды, поэтому, когда бабушка опустила заднюю дверь, когда собаки вскочили, когда я думал погладить их, но потом вспомнил, что у меня есть мертвая птица в обеих руках, а их вялые шеи устроились между моими пальцами, и их остекленевшие глаза закатились до самого конца (я чувствую вас, птицы), их тела все еще теплые сквозь мои перчатки. Вместо этого повернулся к бабушке и увидел, как она повернулась ко мне и нахмурилась (неужели Она поняла, что я боялся? И что я спрошу Ее Величество? Она понимает, что, как бы я ни любил ее, я часто нервничаю в ее присутствии?) и я видел, как она ждала, когда я заговорю. И ждала она нетерпеливо.
Ее лицо словно говорило: «Да брось ты все это».
Я закашлялся:
— Бабушка, ты же знаешь, что я очень люблю Мэг, и я решил, что хотел бы попросить ее выйти за меня замуж. Мне сказали, что я должен спросить твоего разрешения, прежде чем сделать предложение.
— Ты должен?
— Эм, ну да. Это то, что говорят мне ваши сотрудники, да и мои тоже. Что я должен спросить твоего разрешения.
Я стоял совершенно неподвижно, так же неподвижно, как висели птицы в моих руках. Я смотрел на ее лицо, но оно было непроницаемо. Наконец она ответила:
— Ну, тогда я должна сказать да.
Я прищурился: «Ты чувствуешь, что должен сказать «да»? Значит ли это, что ты говоришь «да»? Но и то, что ты хочешь сказать нет?»
Я не понимал. Она иронизировала? Намеренно была загадочной? Может, она немного поиграла словами? Я никогда не слышал, чтобы бабушка играла словами, и это было бы чрезвычайно странным моментом (не говоря уже о дико неудобном) для нее, чтобы начать, но, возможно, она просто увидела возможность сыграть на моем неудачном использовании слова «должен» и не выдержала?
Или же, возможно, за игрой слов скрывался какой-то скрытый смысл, какое-то послание, которого я не понимал?
Я стоял там, щурясь, улыбаясь, снова и снова спрашивая себя: что королева Англии говорит мне прямо сейчас?
Наконец-то я понял: она говорит «да», дурная ты голова! Она дает разрешение. Кого волнует, как она это сформулирует, просто знай, когда принять «да» за положительный ответ.
Так что я пробормотал:
— Хорошо. Хорошо, бабушка! Хорошо. Поразительно! Спасибо! Большое спасибо!
Я хотел обнять ее. Мне так хотелось обнять ее. Я не обнял ее. Я проводил ее до «Рейндж Ровера», а потом вернулся к Па и Вилли.
Я воздержался, предположив, что папа уже знал, а Вилли уже предупредил меня, чтобы я этого не делал.
— Это слишком быстро, — сказал он мне. — Слишком рано.
На самом деле, он даже не одобрял моих свиданий с Мэг. Однажды, сидя вместе в своем саду, он предсказал множество трудностей, которые могли меня ожидать, если я пересплю с «американской актрисой» — фраза, которую он всегда умудрялся произносить с такой же интонацией, с которой он бы говорил словосочетание «осужденный преступник».
— Ты уверен в ней, Гарольд?
— Да, Вилли.
— Ты представляешь, как это будет сложно?
— Что ты хочешь? Чтобы я разлюбил ее?
На нас троих были плоские кепки и зеленые куртки. Словно мы играли за одну спортивную команду. (В каком-то смысле, я полагаю, что так оно и было.) Когда папа вез нас к полю, он спросил о Мэг. Не из большого интереса, а по случайности. Тем не менее, он не всегда спрашивал о ней, так что я был доволен.
— Она в порядке, спасибо.
— Она хочет продолжить свою работу?
— Повтори пожалуйста?
— Она хочет продолжать сниматься?
— Ох, я не знаю. Я бы так не думал. Я ожидаю, что она захочет быть со мной, заниматься моей работой, понимаешь? Это исключило бы съемки, так как они происходят в Торонто.
— Хм, я понимаю. Ну, дорогой мальчик, ты же знаешь, что денег на все не хватает.
Я посмотрел на него. О чем он говорил?
Он объяснил или же попытался объяснить:
— Я не могу платить за кого-то еще. Мне уже приходится платить за твоего брата и Кэтрин.
Я вздрогнул. Кое-что о том, как он использовал имя Кэтрин. Я вспомнил, как он и Камилла хотели, чтобы Кейт изменила написание своего имени, потому что уже было два королевских вензеля с буквой «С» и короной вверху: Чарльз и Камилла. Было бы слишком запутанно создавать еще один. Назовите Кэтрин через «К», предложили они. Теперь мне стало интересно, что получилось из того предложения.
Я повернулся к Вилли и одарил его взглядом, словно говорящим: «Ты это слышишь?»
Его лицо не выражало ни одной эмоции.
Папа финансово не поддерживал нас с Вилли или наши семьи, потому что был щедрым. Это была его работа. В этом была вся его суть. Мы согласились служить монарху, ходить туда, куда нас посылают, делать все, что нам велят, отказываться от своей автономии, постоянно держать руки и ноги внутри позолоченной клетки, а взамен смотрители клетки согласились кормить и одевать нас. . Не пытался ли Па, со всеми своими миллионами из чрезвычайно прибыльного герцогства Корнуолл, сказать, что наше пленение начинает обходиться ему слишком дорого?
Кроме того, сколько может стоить проживание и питание Мэг? Я лишь хотел сказать, что она мало ест, знаете ли! И я попрошу ее сшить себе одежду, если так нужно папе.
Мне вдруг стало ясно, что дело не в деньгах. Папа мог бояться роста расходов на содержание нас, но чего он действительно не мог вынести, так это того, что кто-то новый будет доминировать в нашей королевской семье, захватывать всеобщее внимание, и что этот кто-то затмит его и Камиллу. Он уже пережил подобное раньше и не хотел переживать это снова.
Я не мог справиться ни с чем из этого прямо сейчас. У меня не было времени на мелкие ревности и дворцовые интриги. Я все еще пытался придумать, что именно сказать бабушке. И время пришло.
Машина остановилась и мы выстроились вдоль живой изгороди, которую поставил папа. Мы ждали появления птиц. Дул ветер, и мои мысли были повсюду, но еще в первую поездку я обнаружил у себя хорошие навыки стрельбы. Я попал в мишень. Возможно, так было легче подумать о чем-то еще. Возможно, я предпочитал сосредоточиться на следующем выстреле, а не на важном деле, который собирался сделать. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок. Я просто продолжал размахивать этим стволом, нажимая на курок и попадая в цель.
Мы прервались на обед. Я неоднократно пытался, но не смог поговорить с бабушкой. Все окружили ее и шептали что-то на ухо. Поэтому я принялся за еду, выжидая своего часа.
Классический королевский охотничий ланч. Согревание холодных ног у костров, жареный картофель, сочное мясо, крем-супы, персонал следит за каждой мелочью. Тогда идеальные пудинги. Потом немного чая, просто глоток-другой. Затем возврат к птицам.
Во время последних двух поездок за день я постоянно поглядывал в сторону бабушки, чтобы посмотреть, как она себя чувствует. Она казалась бодрой и очень замкнутой.
Неужели она и вправду не знала, что ее ждет?
После финального залпа все разошлись, закончили собирать своих птиц и вернулись к машинам. Я видел, как бабушка запрыгнула в свой меньший «Рейндж Ровер» и выехала на середину поля. Она начала искать мертвых птиц, а ее собаки охотились. Вокруг нее не было охраны, так что это выглядело как мой шанс.
Я вышел на середину поля, встал рядом с ней и стал помогать. Пока мы осматривали землю в поисках мертвых птиц, я попытался вовлечь ее в какую-нибудь легкую беседу, расслабить ее и расслабить свои голосовые связки. Ветер усилился, и несмотря на туго завязанную косынку щеки у бабушки похолодели.
Наконец-то до меня начала доходить серьезность происходящего. Если бабушка скажет «нет»… придется ли мне попрощаться с Мэг? Я не мог представить себя без нее… но я также не мог представить себя возражающим бабушке. Она моя королева, мой главнокомандующий. Если она откажет, мое сердце разорвется. Конечно, я буду пытаться еще раз, но удача будет против меня. Бабушка не славилась такой привычкой, как изменение ее решений. Так что этот момент был либо началом моей жизни, либо ее концом. Все сводилось к тому, какие слова я выбирал, как я их произносил и как бабушка их слышала.
Кроме этого, я видел множество сообщений в прессе, исходящих от Дворца, о том, что некоторые члены моей семьи, скажем так, не совсем одобряли Мэг. Им не нравилась ее прямота, они не чувствовали себя комфортно из-за ее трудолюбия, им не нравились ее случайные вопросы, и они путали ее здоровую любознательность с дерзостью.
Ходили также слухи о смутном и всепроникающем беспокойстве по поводу ее расы. В некоторых кругах высказывалась «обеспокоенность» по поводу того, «готова» ли к такому Великобритания. Что бы это ни значило. Доходит ли эта чепуха до ушей бабушки? Если да, то была ли эта просьба о разрешении просто безнадежным мероприятием?
Был ли я обречен стать следующей Маргарет?
Я вспомнил множество поворотных моментов в своей жизни, когда мне требовалось разрешение. Запрос разрешения у Центра управления, чтобы открыть огонь по противнику. Запрос разрешения у Королевского фонда на создание Invictus Games. Я подумал о пилотах, которые просили у меня разрешения пересечь мое воздушное пространство. Моя жизнь сразу стала похожа на бесконечную череду запросов на разрешение, и все они были прелюдией к этому.
Бабушка пошла обратно к своему Range Rover. Я быстро шагнул за ней, собаки кружили у меня под ногами. Глядя на них, мой мысли пошли в пляс. Моя мама говорила, что быть рядом с бабушкой и корги было все равно, что стоять на движущемся ковре, и я знал большинство из них, живых и мертвых, как если бы они были моими кузенами, Дуки, Эмма, Сьюзан, Линнет, Пиклз, Чиппер, все они, как говорят, произошли от корги, принадлежавших королеве Виктории. Чем больше все меняется, тем больше они остаются прежними, но это были не корги, это были охотничьи собаки, и у них была другая цель. И у меня была другая цель, и я понял, что мне нужно добраться до нее, не колеблясь больше ни секунды, поэтому, когда бабушка опустила заднюю дверь, когда собаки вскочили, когда я думал погладить их, но потом вспомнил, что у меня есть мертвая птица в обеих руках, а их вялые шеи устроились между моими пальцами, и их остекленевшие глаза закатились до самого конца (я чувствую вас, птицы), их тела все еще теплые сквозь мои перчатки. Вместо этого повернулся к бабушке и увидел, как она повернулась ко мне и нахмурилась (неужели Она поняла, что я боялся? И что я спрошу Ее Величество? Она понимает, что, как бы я ни любил ее, я часто нервничаю в ее присутствии?) и я видел, как она ждала, когда я заговорю. И ждала она нетерпеливо.
Ее лицо словно говорило: «Да брось ты все это».
Я закашлялся:
— Бабушка, ты же знаешь, что я очень люблю Мэг, и я решил, что хотел бы попросить ее выйти за меня замуж. Мне сказали, что я должен спросить твоего разрешения, прежде чем сделать предложение.
— Ты должен?
— Эм, ну да. Это то, что говорят мне ваши сотрудники, да и мои тоже. Что я должен спросить твоего разрешения.
Я стоял совершенно неподвижно, так же неподвижно, как висели птицы в моих руках. Я смотрел на ее лицо, но оно было непроницаемо. Наконец она ответила:
— Ну, тогда я должна сказать да.
Я прищурился: «Ты чувствуешь, что должен сказать «да»? Значит ли это, что ты говоришь «да»? Но и то, что ты хочешь сказать нет?»
Я не понимал. Она иронизировала? Намеренно была загадочной? Может, она немного поиграла словами? Я никогда не слышал, чтобы бабушка играла словами, и это было бы чрезвычайно странным моментом (не говоря уже о дико неудобном) для нее, чтобы начать, но, возможно, она просто увидела возможность сыграть на моем неудачном использовании слова «должен» и не выдержала?
Или же, возможно, за игрой слов скрывался какой-то скрытый смысл, какое-то послание, которого я не понимал?
Я стоял там, щурясь, улыбаясь, снова и снова спрашивая себя: что королева Англии говорит мне прямо сейчас?
Наконец-то я понял: она говорит «да», дурная ты голова! Она дает разрешение. Кого волнует, как она это сформулирует, просто знай, когда принять «да» за положительный ответ.
Так что я пробормотал:
— Хорошо. Хорошо, бабушка! Хорошо. Поразительно! Спасибо! Большое спасибо!
Я хотел обнять ее. Мне так хотелось обнять ее. Я не обнял ее. Я проводил ее до «Рейндж Ровера», а потом вернулся к Па и Вилли.
Я взял кольцо из шкатулки Мэг и отдал его дизайнеру, чтобы узнать ее размер. Поскольку дизайнер также был хранителем маминых браслетов, серег и ожерелий, я попросил его собрать бриллианты с одного особенно красивого маминого браслета и использовать их для создания кольца.
Я заранее все уладил с Вилли. Я спросила брата, могу ли я взять этот браслет, и рассказал ему, для чего он нужен. Я не помню, чтобы он хоть секунду колебался, отдавая его мне. Похоже, Мэг ему нравилась, несмотря на его часто цитируемые опасения. Кейт, похоже, тоже она нравилась. Мы пригласили их на ужин во время одного из визитов Мэг.
Мэг готовила и все было хорошо. Вилли простудился: он чихал и кашлял, и Мэг побежала наверх, чтобы принести ему несколько своих гомеопатических лекарств. Масло орегано и куркума. Он казался очарованным, растроганным, хотя Кейт объявила за столом, что он никогда не будет принимать такие нетрадиционные средства.
В тот вечер мы говорили об Уимблдоне, о Suits, о Вилли и Кейт, которым не хватило смелости признаться в том, что они невероятные фанаты шоу, что было мило.
Единственным несоответствием, которое я мог придумать, была заметная разница в одежде двух женщин, которую они обе заметили.
Мэг одетая в рваные джинсы, босиком и Кейт, разодетая в пух и прах. Ничего страшного, подумал я.
Наряду с бриллиантами из браслета я попросила дизайнера добавить третий бриллиант из Ботсваны.
Он спросил, спешу ли я.
— Ну, раз об этом зашла речь…
Я заранее все уладил с Вилли. Я спросила брата, могу ли я взять этот браслет, и рассказал ему, для чего он нужен. Я не помню, чтобы он хоть секунду колебался, отдавая его мне. Похоже, Мэг ему нравилась, несмотря на его часто цитируемые опасения. Кейт, похоже, тоже она нравилась. Мы пригласили их на ужин во время одного из визитов Мэг.
Мэг готовила и все было хорошо. Вилли простудился: он чихал и кашлял, и Мэг побежала наверх, чтобы принести ему несколько своих гомеопатических лекарств. Масло орегано и куркума. Он казался очарованным, растроганным, хотя Кейт объявила за столом, что он никогда не будет принимать такие нетрадиционные средства.
В тот вечер мы говорили об Уимблдоне, о Suits, о Вилли и Кейт, которым не хватило смелости признаться в том, что они невероятные фанаты шоу, что было мило.
Единственным несоответствием, которое я мог придумать, была заметная разница в одежде двух женщин, которую они обе заметили.
Мэг одетая в рваные джинсы, босиком и Кейт, разодетая в пух и прах. Ничего страшного, подумал я.
Наряду с бриллиантами из браслета я попросила дизайнера добавить третий бриллиант из Ботсваны.
Он спросил, спешу ли я.
— Ну, раз об этом зашла речь…
Мэг собрала вещи, отказалась от роли в Suits, отсеявшись в семи сезонах. Для нее это был трудный момент, потому что она любила это шоу, любила персонажа, которого играла, любила свой актерский состав и съемочную группу, любила Канаду. С другой стороны, жизнь там стала невыносимой. Особенно трудно было на съемках. Сценаристы шоу были разочарованы, потому что команда Дворца часто советовала им изменить строки диалога и действия ее персонажа.
Она также закрыла свой веб-сайт и отказалась от всех социальных сетей. И все это, опять же, по распоряжению пиар команды Дворца. Она попрощалась со своими друзьями, попрощалась со своей машиной, попрощалась с одной из своих собак — Богартом. Он был так травмирован осадой ее дома, постоянными звонками в дверь, что когда Мог была рядом его поведение менялось — он стал агрессивным сторожевым псом. Соседи Мэг любезно согласились приютить его.
Но к ней пришел Гай. Не моя подруг, а другая собака Мэг. Ее потрепанный маленький бигль, который в последнее время еще больше состарился. Он, конечно, скучал по Богарту, но более того, он был болен. За несколько дней до того, как Мэг уехала из Канады, Гай сбежал от своего охранника (Мэг была на работе.) Его нашли за много миль от дома Мэг, когда он не мог ходить. Теперь его ноги были в гипсе.
Мне часто приходилось держать его вертикально, чтобы он мог пописать.
Я нисколько не возражал, я любил эту собаку, я не мог перестать целовать и гладить его. Да, мои сильные чувства к Мэг распространялись все, кого или что она любила, но также я так давно хотел собаку, но у меня никогда не было возможности завести ее, потому что я был тем еще кочевником. Однажды ночью, вскоре после приезда Мэг в Британию, мы были дома, готовили ужин, играли с Гаем, и кухня Нотт-Котта была полна любви, как любая комната, в которой мы были.
Я открыл бутылку шампанского — старый-престарый подарок, который я приберег для особого случая.
Мэг улыбнулась:
— Что за повод?
— Нет повода.
Я подхватил Гая, вынес его наружу, в огороженный сад, положил на одеяло, расстеленное на траве. Затем я побежал обратно внутрь и попросил Мег взять свой бокал для шампанского и пойти со мной.
— В чем дело?
— Ни в чем.
Я вывел ее в сад. Была холодная ночь. Мы оба были одеты в большие пальто, а у нее был капюшон, отороченный искусственным мехом, который обрамлял ее лицо, как камея. Я поставил электрические свечи вокруг одеяла. Я хотел, чтобы это выглядело как Ботсвана, дерево, у которого я впервые решил сделать предложение.
Теперь я встал на колени на одеяло, а Гай был рядом со мной. Мы оба испытующе посмотрели на Мэг.
Мои глаза уже были полны слез, я вынул кольцо из кармана и начал говорить. Я дрожал, мое сердце дрожало и мой голос дрожал, но она поняла меня.
— Провести свою жизнь со мной? Сделать меня самым счастливым парнем на этой планете?
— Да.
— Да?
— Да!
Я смеялся. Она смеялась. Какая еще может быть реакция на такое? В этом запутанном мире, в этой наполненной болью жизни мы сделали это — нам удалось найти друг друга.
Потом мы плакали, смеялись и гладили Гая, который выглядел замерзшим. Мы направились к дому.
— О, подожди. Разве ты не хочешь увидеть кольцо, любовь моя?
Она даже не думала об этом.
Мы поспешили внутрь, закончили наш праздник в тепле кухни. Это было 4 ноября. Нам удавалось держать это в секрете около двух недель.
Она также закрыла свой веб-сайт и отказалась от всех социальных сетей. И все это, опять же, по распоряжению пиар команды Дворца. Она попрощалась со своими друзьями, попрощалась со своей машиной, попрощалась с одной из своих собак — Богартом. Он был так травмирован осадой ее дома, постоянными звонками в дверь, что когда Мог была рядом его поведение менялось — он стал агрессивным сторожевым псом. Соседи Мэг любезно согласились приютить его.
Но к ней пришел Гай. Не моя подруг, а другая собака Мэг. Ее потрепанный маленький бигль, который в последнее время еще больше состарился. Он, конечно, скучал по Богарту, но более того, он был болен. За несколько дней до того, как Мэг уехала из Канады, Гай сбежал от своего охранника (Мэг была на работе.) Его нашли за много миль от дома Мэг, когда он не мог ходить. Теперь его ноги были в гипсе.
Мне часто приходилось держать его вертикально, чтобы он мог пописать.
Я нисколько не возражал, я любил эту собаку, я не мог перестать целовать и гладить его. Да, мои сильные чувства к Мэг распространялись все, кого или что она любила, но также я так давно хотел собаку, но у меня никогда не было возможности завести ее, потому что я был тем еще кочевником. Однажды ночью, вскоре после приезда Мэг в Британию, мы были дома, готовили ужин, играли с Гаем, и кухня Нотт-Котта была полна любви, как любая комната, в которой мы были.
Я открыл бутылку шампанского — старый-престарый подарок, который я приберег для особого случая.
Мэг улыбнулась:
— Что за повод?
— Нет повода.
Я подхватил Гая, вынес его наружу, в огороженный сад, положил на одеяло, расстеленное на траве. Затем я побежал обратно внутрь и попросил Мег взять свой бокал для шампанского и пойти со мной.
— В чем дело?
— Ни в чем.
Я вывел ее в сад. Была холодная ночь. Мы оба были одеты в большие пальто, а у нее был капюшон, отороченный искусственным мехом, который обрамлял ее лицо, как камея. Я поставил электрические свечи вокруг одеяла. Я хотел, чтобы это выглядело как Ботсвана, дерево, у которого я впервые решил сделать предложение.
Теперь я встал на колени на одеяло, а Гай был рядом со мной. Мы оба испытующе посмотрели на Мэг.
Мои глаза уже были полны слез, я вынул кольцо из кармана и начал говорить. Я дрожал, мое сердце дрожало и мой голос дрожал, но она поняла меня.
— Провести свою жизнь со мной? Сделать меня самым счастливым парнем на этой планете?
— Да.
— Да?
— Да!
Я смеялся. Она смеялась. Какая еще может быть реакция на такое? В этом запутанном мире, в этой наполненной болью жизни мы сделали это — нам удалось найти друг друга.
Потом мы плакали, смеялись и гладили Гая, который выглядел замерзшим. Мы направились к дому.
— О, подожди. Разве ты не хочешь увидеть кольцо, любовь моя?
Она даже не думала об этом.
Мы поспешили внутрь, закончили наш праздник в тепле кухни. Это было 4 ноября. Нам удавалось держать это в секрете около двух недель.
В идеале я должен был пойти к отцу Мэг и попросить руки ее дочери, но Томас Маркл был сложным человеком. Он расстался с ее матерью, когда ей было два года, и после этого она разрывалась между ними. С понедельника по пятницу с мамой, а выходные с папой. Затем, во время учебы в старшей школе, она переехала к отцу на все время.
После колледжа она путешествовала по миру, но всегда поддерживала постоянный контакт с папой. Она до сих пор, даже в свои тридцать, называла его папочкой. Она любила его, беспокоилась о нем (о его здоровье, о его привычках) и часто на него полагалась. Во время работы над сериалом она каждую неделю советовалась с ним по поводу освещения. (Он был режиссером по свету в Голливуде и получил две премии «Эмми».) Однако в последние годы он не регулярно регулярно и как бы исчез с радаров. Он снял небольшой дом в приграничном мексиканском городке и в целом чувствовал себя не очень хорошо.
Мег чувствовала, что во всех отношениях ее отец никогда не сможет противостоять психологическому давлению, которое возникло из-за преследования прессы, и это уже происходило с ним. Это был уже давно открытый сезон охоты на окружение Мэг: каждого друга, бывших парней, кузенов, включая тех, кого она никогда не знала, каждого бывшего работодателя или бывшего коллеги. Но после того, как я сделал предложение, началось безумие. Ее отец считался ценным призом. Когда Daily Mirror опубликовала его местонахождение, в его дом нагрянули папарацци, которые насмехаясь над ним, пытаясь выманить его на улицу. Ни охота на лис, ни травля на медведя никогда не были более ужасными, чем это. Странные мужчины и женщины ошивались с предложениями денег, подарков и дружбы. Когда ничего из этого не сработало, они сняли соседний дом и днем и ночью фотографировали его через окна. В прессе сообщалось, что в результате отец Мег забил окна фанерой.
Но это было неправдой. Он часто забивал окна фанерой, даже когда жил в Лос-Анджелесе, задолго до того, как Мэг начала со мной встречаться. Он был сложным человеком.
Затем они начали ходить за ним в город, выслеживая его по делам, идя за ним, пока он ходил по магазинам. Они публиковали его фотографии с заголовком: Я ПОЙМАЛ ЕГО!
Мэг часто звонила отцу, убеждая его сохранять спокойствие.
— Не разговаривай с ними, папа. Игнорируй их, в конце концов они исчезнут, пока вы ты не реагируешь, ничего не будет. Так говорит Дворец.
После колледжа она путешествовала по миру, но всегда поддерживала постоянный контакт с папой. Она до сих пор, даже в свои тридцать, называла его папочкой. Она любила его, беспокоилась о нем (о его здоровье, о его привычках) и часто на него полагалась. Во время работы над сериалом она каждую неделю советовалась с ним по поводу освещения. (Он был режиссером по свету в Голливуде и получил две премии «Эмми».) Однако в последние годы он не регулярно регулярно и как бы исчез с радаров. Он снял небольшой дом в приграничном мексиканском городке и в целом чувствовал себя не очень хорошо.
Мег чувствовала, что во всех отношениях ее отец никогда не сможет противостоять психологическому давлению, которое возникло из-за преследования прессы, и это уже происходило с ним. Это был уже давно открытый сезон охоты на окружение Мэг: каждого друга, бывших парней, кузенов, включая тех, кого она никогда не знала, каждого бывшего работодателя или бывшего коллеги. Но после того, как я сделал предложение, началось безумие. Ее отец считался ценным призом. Когда Daily Mirror опубликовала его местонахождение, в его дом нагрянули папарацци, которые насмехаясь над ним, пытаясь выманить его на улицу. Ни охота на лис, ни травля на медведя никогда не были более ужасными, чем это. Странные мужчины и женщины ошивались с предложениями денег, подарков и дружбы. Когда ничего из этого не сработало, они сняли соседний дом и днем и ночью фотографировали его через окна. В прессе сообщалось, что в результате отец Мег забил окна фанерой.
Но это было неправдой. Он часто забивал окна фанерой, даже когда жил в Лос-Анджелесе, задолго до того, как Мэг начала со мной встречаться. Он был сложным человеком.
Затем они начали ходить за ним в город, выслеживая его по делам, идя за ним, пока он ходил по магазинам. Они публиковали его фотографии с заголовком: Я ПОЙМАЛ ЕГО!
Мэг часто звонила отцу, убеждая его сохранять спокойствие.
— Не разговаривай с ними, папа. Игнорируй их, в конце концов они исчезнут, пока вы ты не реагируешь, ничего не будет. Так говорит Дворец.
Имея дело со всем этим, нам обоим было трудно сосредоточиться на тысяче и одной детали планирования королевского бракосочетания.
Странно, но и у Дворца были проблемы с концентрацией внимания.
Мы хотели пожениться поскорее. Зачем было давать газетам и папарацци время для того, чтобы сделать свое черное дело? Но Дворец, похоже, никак не мог выбрать дату. Или место проведения мероприятия.
В ожидании распоряжения свыше, из "туманных" верхних слоев королевского аппарата, ответственных за принятие решений, мы отправились в традиционное “помолвочное турне”. Англия, Ирландия, Шотландия, Уэльс — мы путешествовали вдоль и поперек по всей Великобритании, представляя Мэг общественности.
Толпы сходили с ума по ней. "Мэг, Диана полюбила бы тебя!". Я слышал, как женщины постоянно выкрикивали это. Полный отход от тона и посыла таблоидов, а также напоминание: британская пресса не была реальностью.
По возвращении из той поездки я позвонил Вилли, выслушал его и спросил, что он думает о том, где бы можно было провести наше бракосочетание.
Я сказал ему, что мы подумываем о Вестминстерском аббатстве. "Не лучшая идея: там женились мы".
"Да, точно". "Собор Святого Павла?".
"Слишком пышно. Кроме того, там сочетались па и мама".
"Хм-м-м-м... Точно. Дело говоришь".
Он предложил церкви Святой Марии Богородицы в Тетбери.
Я фыркнул: "Тетбери? Часовня возле Хайгроува? Серьезно, Вилли? Сколько человек туда поместятся?".
"Разве ты не этого хотел — маленькую, тихую свадьбу?".
На самом деле, мы хотели сбежать. Босиком, в Ботсвану. Возможно, с другом, который исполнит официальные обязанности. Это была наша мечта. Но от нас ожидали, что мы разделим этот момент с другими людьми. Это зависело не от нас.
Странно, но и у Дворца были проблемы с концентрацией внимания.
Мы хотели пожениться поскорее. Зачем было давать газетам и папарацци время для того, чтобы сделать свое черное дело? Но Дворец, похоже, никак не мог выбрать дату. Или место проведения мероприятия.
В ожидании распоряжения свыше, из "туманных" верхних слоев королевского аппарата, ответственных за принятие решений, мы отправились в традиционное “помолвочное турне”. Англия, Ирландия, Шотландия, Уэльс — мы путешествовали вдоль и поперек по всей Великобритании, представляя Мэг общественности.
Толпы сходили с ума по ней. "Мэг, Диана полюбила бы тебя!". Я слышал, как женщины постоянно выкрикивали это. Полный отход от тона и посыла таблоидов, а также напоминание: британская пресса не была реальностью.
По возвращении из той поездки я позвонил Вилли, выслушал его и спросил, что он думает о том, где бы можно было провести наше бракосочетание.
Я сказал ему, что мы подумываем о Вестминстерском аббатстве. "Не лучшая идея: там женились мы".
"Да, точно". "Собор Святого Павла?".
"Слишком пышно. Кроме того, там сочетались па и мама".
"Хм-м-м-м... Точно. Дело говоришь".
Он предложил церкви Святой Марии Богородицы в Тетбери.
Я фыркнул: "Тетбери? Часовня возле Хайгроува? Серьезно, Вилли? Сколько человек туда поместятся?".
"Разве ты не этого хотел — маленькую, тихую свадьбу?".
На самом деле, мы хотели сбежать. Босиком, в Ботсвану. Возможно, с другом, который исполнит официальные обязанности. Это была наша мечта. Но от нас ожидали, что мы разделим этот момент с другими людьми. Это зависело не от нас.
Я опять обратился ко Дворцу: "Есть ли новости по дате? По месту проведения?". Мне ответили: "Нет".
"Может, март?"
Увы, март был весь расписан.
"Июнь?".
"Нет, к сожалению. День Ордена подвязки".
Наконец, дата была назначена на май 2018 года.
Дворец принял наш запрос о местоположении: часовня Святого Георгия. Когда все было улажено, мы совершили наш первый публичный выход с Вилли и Кейт на "Форуме Королевского фонда" в феврале 2018 года.
Мы вчетвером сидели на сцене, а одна женщина задавала нам безобидные вопросы перед довольно многочисленной аудиторией. Предстояло десятилетие Фонда, и мы говорили о его прошлом, одновременно заглядывая в его будущее под руководством нас четверых. Аудитория была увлечена, всем нам было весело, и атмосфера в зале была чрезвычайно позитивной.
Впоследствии один журналист окрестил нас "Великолепной четверкой". "Ну, поехали!" -- с надеждой подумал я.
Несколько дней спустя начались споры. Что-то насчет того, что Мэг поддерживает движение #metoo, а Кейт не поддерживает — через их наряды. Думаю, в этом был главный вопрос, хотя кто знает? Это было не по-настоящему. Но, думаю, это Кейт вывело из себя; при этом и ей, и всем остальным стало понятно, что теперь ее будут сравнивать с Мэг и заставлять ее конкурировать.
Все это случилось сразу после неловкого момента в кулуарах. Мэг попросила Кейт одолжить ей блеск для губ. Для Америки это обычное дело: Мэг забыла дома свой блеск, подумала, что он ей понадобится, и обратилась за помощью к Кейт. Кейт, опешив, полезла в свою сумочку и неохотно вытащила маленький тюбик. Мэг выдавила немного блеска на палец и нанесла его на губы. Кейт поморщилась. Небольшой конфликт стилей поведения? Нам бы просто посмеяться на этим впоследствии... Но осадочек остался. А потом пресса почувствовала, что что-то происходит, и попыталась раздуть произошедшее в нечто большее.
"Ну вот и все", -- печально подумал я.
"Может, март?"
Увы, март был весь расписан.
"Июнь?".
"Нет, к сожалению. День Ордена подвязки".
Наконец, дата была назначена на май 2018 года.
Дворец принял наш запрос о местоположении: часовня Святого Георгия. Когда все было улажено, мы совершили наш первый публичный выход с Вилли и Кейт на "Форуме Королевского фонда" в феврале 2018 года.
Мы вчетвером сидели на сцене, а одна женщина задавала нам безобидные вопросы перед довольно многочисленной аудиторией. Предстояло десятилетие Фонда, и мы говорили о его прошлом, одновременно заглядывая в его будущее под руководством нас четверых. Аудитория была увлечена, всем нам было весело, и атмосфера в зале была чрезвычайно позитивной.
Впоследствии один журналист окрестил нас "Великолепной четверкой". "Ну, поехали!" -- с надеждой подумал я.
Несколько дней спустя начались споры. Что-то насчет того, что Мэг поддерживает движение #metoo, а Кейт не поддерживает — через их наряды. Думаю, в этом был главный вопрос, хотя кто знает? Это было не по-настоящему. Но, думаю, это Кейт вывело из себя; при этом и ей, и всем остальным стало понятно, что теперь ее будут сравнивать с Мэг и заставлять ее конкурировать.
Все это случилось сразу после неловкого момента в кулуарах. Мэг попросила Кейт одолжить ей блеск для губ. Для Америки это обычное дело: Мэг забыла дома свой блеск, подумала, что он ей понадобится, и обратилась за помощью к Кейт. Кейт, опешив, полезла в свою сумочку и неохотно вытащила маленький тюбик. Мэг выдавила немного блеска на палец и нанесла его на губы. Кейт поморщилась. Небольшой конфликт стилей поведения? Нам бы просто посмеяться на этим впоследствии... Но осадочек остался. А потом пресса почувствовала, что что-то происходит, и попыталась раздуть произошедшее в нечто большее.
"Ну вот и все", -- печально подумал я.
Бабуля официально одобрила наш брак в марте 2018 года, издав королевский указ.
Тем временем наша с Мэг семья начала разрастаться. Мы привезли домой нового щенка — братика для малыша Гая, который так нуждался в этом, бедняга. Поэтому, когда друг из Норфолка сообщил, что его черная лабрадорша принесла помет, и предложил мне роскошную девочку с янтарными глазами, я не смог отказаться.
Мы с Мэг назвали ее Пула. На языке народа сетсвана это обозначает дождь.
И удачу.
Много раз я просыпался с утра и обнаруживал вокруг существ, которых я любил, которые любили меня и зависели от меня, и мне казалось, что я просто не заслужил такую удачу. Если отбросить рабочие трудности, это был счастливый период. Жизнь была хороша!
И, по-видимому, следовала по предопределенному пути. Указ о нашей свадьбе странным образом совпал с выходом в эфир прощального для Мэг сезона сериала "Форс-мажоры", в котором ее героиня Рэйчел также готовилась выйти замуж. Так переплелись искусство и жизнь.
Я подумал, что это достойно для "Форс-мажоров" — выдать Мэг замуж в сериале, а не столкнуть ее в шахту лифта. В реальной жизни и так было достаточно людей, пытавшихся сделать это.
Однако той весной пресса была поспокойней и больше интересовалась последними новостями о деталях свадьбы, чем придумыванием новой клеветы. Ежедневно появлялись новости об очередном “мировом эксклюзиве” в вопросах цветов, музыки, еды, торта. Ни одна деталь не была незначащей, даже переносные туалеты! Сообщалось, что мы организуем самые шикарные переносные туалеты в мире: с фарфоровыми чашами и позолоченными сиденьями, вдохновившись теми, что использовались на свадьбе Пиппы Миддлтон. На самом деле, мы не заметили ничего особенного в том, как или куда люди ходили пописать на свадьбе Пиппы, и не имели никакого отношения к выбору переносных туалетов для нашего мероприятия. И при этом искренне надеялись, что каждый сможет комфортно и спокойно заниматься своим делом.
Прежде всего, мы надеялись, что королевские корреспонденты продолжат писать о какашках вместо попыток набрасывать их на вентилятор.
Поэтому, когда Дворец призвал нас предоставлять этим корреспондентам, известным как “Королевская рота” [Royal Rota] больше подробностей о подготовке к свадьбе, мы подчинились. В то же время, я заявил Дворцу, что в этот знаменательный день, в этот самый счастливый день в нашей жизни я не хотел бы видеть ни одного королевского корреспондента в часовне, если только сам Мердок не извинится за взлом телефона.
Дворец усмехнулся. Придворные предупреждали, что грядет тотальная война за то, чтобы не допустить на церемонию представителей "Королевской роты".
Что ж... Война так война.
Я уже переживал это с "Королевской ротой" (как с отдельными ее представителями, так и со всей системой, которая устарела больше, чем лошадь и телега). Она была создана лет сорок назад, чтобы дать британским репортерам из печатных изданий и каналов телерадиовещания возможность впервые "посплетничать" о королевской семье, и вонь при этом стояла до небес. Эта система препятствовала добросовестной конкуренции, порождала кумовство и поощряла небольшую толпу писак чувствовать себя привилегированными.
После нескольких недель споров было решено, что "Королевской роте" не разрешат входить в часовню, но они смогут ожидать снаружи.
Маленькая победа, которую я отпраздновал с помпой.
Тем временем наша с Мэг семья начала разрастаться. Мы привезли домой нового щенка — братика для малыша Гая, который так нуждался в этом, бедняга. Поэтому, когда друг из Норфолка сообщил, что его черная лабрадорша принесла помет, и предложил мне роскошную девочку с янтарными глазами, я не смог отказаться.
Мы с Мэг назвали ее Пула. На языке народа сетсвана это обозначает дождь.
И удачу.
Много раз я просыпался с утра и обнаруживал вокруг существ, которых я любил, которые любили меня и зависели от меня, и мне казалось, что я просто не заслужил такую удачу. Если отбросить рабочие трудности, это был счастливый период. Жизнь была хороша!
И, по-видимому, следовала по предопределенному пути. Указ о нашей свадьбе странным образом совпал с выходом в эфир прощального для Мэг сезона сериала "Форс-мажоры", в котором ее героиня Рэйчел также готовилась выйти замуж. Так переплелись искусство и жизнь.
Я подумал, что это достойно для "Форс-мажоров" — выдать Мэг замуж в сериале, а не столкнуть ее в шахту лифта. В реальной жизни и так было достаточно людей, пытавшихся сделать это.
Однако той весной пресса была поспокойней и больше интересовалась последними новостями о деталях свадьбы, чем придумыванием новой клеветы. Ежедневно появлялись новости об очередном “мировом эксклюзиве” в вопросах цветов, музыки, еды, торта. Ни одна деталь не была незначащей, даже переносные туалеты! Сообщалось, что мы организуем самые шикарные переносные туалеты в мире: с фарфоровыми чашами и позолоченными сиденьями, вдохновившись теми, что использовались на свадьбе Пиппы Миддлтон. На самом деле, мы не заметили ничего особенного в том, как или куда люди ходили пописать на свадьбе Пиппы, и не имели никакого отношения к выбору переносных туалетов для нашего мероприятия. И при этом искренне надеялись, что каждый сможет комфортно и спокойно заниматься своим делом.
Прежде всего, мы надеялись, что королевские корреспонденты продолжат писать о какашках вместо попыток набрасывать их на вентилятор.
Поэтому, когда Дворец призвал нас предоставлять этим корреспондентам, известным как “Королевская рота” [Royal Rota] больше подробностей о подготовке к свадьбе, мы подчинились. В то же время, я заявил Дворцу, что в этот знаменательный день, в этот самый счастливый день в нашей жизни я не хотел бы видеть ни одного королевского корреспондента в часовне, если только сам Мердок не извинится за взлом телефона.
Дворец усмехнулся. Придворные предупреждали, что грядет тотальная война за то, чтобы не допустить на церемонию представителей "Королевской роты".
Что ж... Война так война.
Я уже переживал это с "Королевской ротой" (как с отдельными ее представителями, так и со всей системой, которая устарела больше, чем лошадь и телега). Она была создана лет сорок назад, чтобы дать британским репортерам из печатных изданий и каналов телерадиовещания возможность впервые "посплетничать" о королевской семье, и вонь при этом стояла до небес. Эта система препятствовала добросовестной конкуренции, порождала кумовство и поощряла небольшую толпу писак чувствовать себя привилегированными.
После нескольких недель споров было решено, что "Королевской роте" не разрешат входить в часовню, но они смогут ожидать снаружи.
Маленькая победа, которую я отпраздновал с помпой.
Па захотел помочь с выбором музыки для церемонии и однажды пригласил нас в "Кларенс-хаус" на ужин и... концерт.
Он достал свой радиоприемник, и мы начали слушать музыку, замечательную музыку, все ее виды. Па полностью одобрил наше желание пригласить оркестр, а не органиста, и начал включать записи оркестров, чтобы поднять нам настроение.
Через некоторое время мы перешли к классике, и он поведал нам о своей любви к Бетховену.
Мэг рассказала о своих глубоких чувствах к творчеству Шопена.
По ее словам, она всегда любила Шопена, а в Канаде даже стала зависимой от него, потому что музыка Шопена была единственным, что могло успокоить ее собак, Гая и Богарта.
Она ставила им Шопена днем и ночью.
Па сочувственно улыбался.
Когда заканчивался один фрагмент, он быстро перенастраивал радиоприемник и начинал напевать или настукивать ногой следующий. Па в тот вечер был беззаботен, остроумен, очарователен, и я продолжал изумленно качать головой. Я знал, что он любит музыку, но никогда не думал, что настолько.
Мэг пробудила в нем так много качеств, которые я редко наблюдал! В ее присутствии па становился мальчишкой. Я видел это, видел, как крепнет связь между ними, и ощущал, что укрепляется и наша с ним связь. Так много людей относились к ней низко, что мое сердце наполнялось радостью, когда я видел, что мой отец обращается с ней как с принцессой, которой она собиралась стать, а может, и была рождена для этого.
Он достал свой радиоприемник, и мы начали слушать музыку, замечательную музыку, все ее виды. Па полностью одобрил наше желание пригласить оркестр, а не органиста, и начал включать записи оркестров, чтобы поднять нам настроение.
Через некоторое время мы перешли к классике, и он поведал нам о своей любви к Бетховену.
Мэг рассказала о своих глубоких чувствах к творчеству Шопена.
По ее словам, она всегда любила Шопена, а в Канаде даже стала зависимой от него, потому что музыка Шопена была единственным, что могло успокоить ее собак, Гая и Богарта.
Она ставила им Шопена днем и ночью.
Па сочувственно улыбался.
Когда заканчивался один фрагмент, он быстро перенастраивал радиоприемник и начинал напевать или настукивать ногой следующий. Па в тот вечер был беззаботен, остроумен, очарователен, и я продолжал изумленно качать головой. Я знал, что он любит музыку, но никогда не думал, что настолько.
Мэг пробудила в нем так много качеств, которые я редко наблюдал! В ее присутствии па становился мальчишкой. Я видел это, видел, как крепнет связь между ними, и ощущал, что укрепляется и наша с ним связь. Так много людей относились к ней низко, что мое сердце наполнялось радостью, когда я видел, что мой отец обращается с ней как с принцессой, которой она собиралась стать, а может, и была рождена для этого.
После всего стресса, когда я спрашивал у бабушки разрешения жениться на Мэг, я думал, что у меня никогда не хватит смелости попросить ее о чем-то еще.
И все же, теперь я осмелился попросить еще кое о чем:
— Бабушка, можно мне на свадьбу оставить бороду?
Это тоже не пустяковая просьба. Некоторые считали бороду явным нарушением протокола и давних норм, тем более что я женился в армейской форме, а бороды были запрещены в британской армии.
Но я больше не был в армии, и я отчаянно хотел ухватиться за то, что стало эффективным средством борьбы с моей тревогой. Это было нелогично, но это было правдой. Я отрастил бороду во время путешествия на Южный полюс и сохранил ее после возвращения домой. Это помогло мне успокоить нервы наряду с терапией, медитацией и некоторыми другими вещами. Я не мог этого объяснить, хотя нашел статьи, описывающие это явление. Может быть, это было чем-то про Фрейда — борода как защитное одеяло. Может быть, это было про Юнга — борода как маска. Как бы то ни было, мне стало спокойнее, а в день свадьбы мне хотелось чувствовать себя как можно спокойнее.
Кроме того, моя будущая жена никогда не видела меня без нее. Ей нравилась моя борода, ей нравилось хватать ее и притягивать для поцелуя. Я не хотел, чтобы она шла по проходу и увидела совершенно незнакомого человека.
Я объяснил все это бабушке, и она сказала, что поняла меня. Кроме того, ее собственный муж время от времени любил немного пошалить.
— Да, — сказала она. — Ты можешь оставить свою бороду.
Но когда я рассказал об этом своему брату, он… ощетинился?
— Не делай так, — сказал он. — Военные, правила и так далее.
Я кратко пересказал ему урок истории. Я упомянул многих членов королевской семьи, которые были бородатыми, но носили форму. Король Эдуард VII, король Георг V, принц Альберт, совсем недавно и принц Майкл Кентский.
Я любезно отослал его к Google Images.
— Это не одно и то же, — сказал он.
Когда я сообщил ему, что на самом деле его мнение не имеет значения, так как я уже получил разрешение у бабушки, он пришел в ярость и стал кричать:
— Ты пошел и спросил ее!
— Да.
— И что сказала бабушка?
— Она сказала оставить бороду.
— Ты поставил ее в неудобное положение, Гарольд! Ей ничего не оставалось, как — сказать «да».
— Ничего не оставалось? Она королева! Если бы она не хотела, чтобы у меня была борода, она бы сказала об этом.
Правда в том, что Вилли всегда думал, что бабушка питает ко мне слабость, что она потворствует мне, а для него, в то же время, предъявляет невероятно высокие стандарты. Потому что… есть наследник, а есть запасной. Его это раздражало.
Спор продолжался лично, а потом больше недели шел по телефону. Он бы не оставил этого просто так.
В какой-то момент он даже приказал мне побриться, как наследник, говорящий с запасным.
— Ты серьезно?
— Говорю тебе, побрейся.
— Ради бога, Вилли, почему это так важно для тебя?
— Потому что мне не разрешили оставить бороду.
Ах, вот оно что! После того, как он вернулся с задания в спецназе, Вилли носил бороду, и кто-то сказал ему, чтобы он был хорошим мальчиком и сбрил ее. Он ненавидел мысль о том, что я могу пользоваться привилегиями, в которых ему было отказано.
Я подозревал, что это также навеяло ему плохие воспоминания о том, как ему сказали, что он не может жениться в той форме, в которой он хотел.
Позже он подтвердил мои подозрения. Он сказал это прямо, во время одного из наших споров о бороде он с сожалением сказал, что мне разрешили жениться в кавалерийском сюртуке, который он хотел надеть на свою свадьбу.
Он вел себя нелепо, и я сказал ему об этом. Но он злился все больше и больше.
Наконец я сказал ему прямо и вызывающе, что его бородатый брат скоро женится, и он может либо участвовать в этом или нет. Выбор был за ним.
И все же, теперь я осмелился попросить еще кое о чем:
— Бабушка, можно мне на свадьбу оставить бороду?
Это тоже не пустяковая просьба. Некоторые считали бороду явным нарушением протокола и давних норм, тем более что я женился в армейской форме, а бороды были запрещены в британской армии.
Но я больше не был в армии, и я отчаянно хотел ухватиться за то, что стало эффективным средством борьбы с моей тревогой. Это было нелогично, но это было правдой. Я отрастил бороду во время путешествия на Южный полюс и сохранил ее после возвращения домой. Это помогло мне успокоить нервы наряду с терапией, медитацией и некоторыми другими вещами. Я не мог этого объяснить, хотя нашел статьи, описывающие это явление. Может быть, это было чем-то про Фрейда — борода как защитное одеяло. Может быть, это было про Юнга — борода как маска. Как бы то ни было, мне стало спокойнее, а в день свадьбы мне хотелось чувствовать себя как можно спокойнее.
Кроме того, моя будущая жена никогда не видела меня без нее. Ей нравилась моя борода, ей нравилось хватать ее и притягивать для поцелуя. Я не хотел, чтобы она шла по проходу и увидела совершенно незнакомого человека.
Я объяснил все это бабушке, и она сказала, что поняла меня. Кроме того, ее собственный муж время от времени любил немного пошалить.
— Да, — сказала она. — Ты можешь оставить свою бороду.
Но когда я рассказал об этом своему брату, он… ощетинился?
— Не делай так, — сказал он. — Военные, правила и так далее.
Я кратко пересказал ему урок истории. Я упомянул многих членов королевской семьи, которые были бородатыми, но носили форму. Король Эдуард VII, король Георг V, принц Альберт, совсем недавно и принц Майкл Кентский.
Я любезно отослал его к Google Images.
— Это не одно и то же, — сказал он.
Когда я сообщил ему, что на самом деле его мнение не имеет значения, так как я уже получил разрешение у бабушки, он пришел в ярость и стал кричать:
— Ты пошел и спросил ее!
— Да.
— И что сказала бабушка?
— Она сказала оставить бороду.
— Ты поставил ее в неудобное положение, Гарольд! Ей ничего не оставалось, как — сказать «да».
— Ничего не оставалось? Она королева! Если бы она не хотела, чтобы у меня была борода, она бы сказала об этом.
Правда в том, что Вилли всегда думал, что бабушка питает ко мне слабость, что она потворствует мне, а для него, в то же время, предъявляет невероятно высокие стандарты. Потому что… есть наследник, а есть запасной. Его это раздражало.
Спор продолжался лично, а потом больше недели шел по телефону. Он бы не оставил этого просто так.
В какой-то момент он даже приказал мне побриться, как наследник, говорящий с запасным.
— Ты серьезно?
— Говорю тебе, побрейся.
— Ради бога, Вилли, почему это так важно для тебя?
— Потому что мне не разрешили оставить бороду.
Ах, вот оно что! После того, как он вернулся с задания в спецназе, Вилли носил бороду, и кто-то сказал ему, чтобы он был хорошим мальчиком и сбрил ее. Он ненавидел мысль о том, что я могу пользоваться привилегиями, в которых ему было отказано.
Я подозревал, что это также навеяло ему плохие воспоминания о том, как ему сказали, что он не может жениться в той форме, в которой он хотел.
Позже он подтвердил мои подозрения. Он сказал это прямо, во время одного из наших споров о бороде он с сожалением сказал, что мне разрешили жениться в кавалерийском сюртуке, который он хотел надеть на свою свадьбу.
Он вел себя нелепо, и я сказал ему об этом. Но он злился все больше и больше.
Наконец я сказал ему прямо и вызывающе, что его бородатый брат скоро женится, и он может либо участвовать в этом или нет. Выбор был за ним.
Я пришел на мальчишник, готовый к вечеринке, готовый посмеяться, хорошо провести время и избавиться от всего этого стресса. И все же я боялся, что, если я слишком напьюсь и отключусь, Вилли и его друзья схватят меня и побреют. На самом деле Вилли прямо и серьезно сказал мне, что таким был его план. Так что, даже развлекаясь, я все время держал в поле зрения своего старшего брата.
Мальчишник был в доме моего друга, неподалеку от Хэмпшира. Нигде, ни на южном побережье, ни в Канаде, ни в Африке. Все эти места были заявлены как место проведения мальчишника.
Помимо моего старшего брата на праздник пришли еще пятнадцать друзей. Хозяин дома украсил свой крытый теннисный корт различными игрушками для мальчиков: огромными боксерскими перчатками, луками и стрелами, а-ля Властелин колец, механическим быком.
Мы разукрашивали лица и хулиганили как дураки. Это было безудержное веселье.
Через час или два я устал и почувствовал облегчение, когда кто-то крикнул, что обед готов. Мы устроили большой пикник в просторном сарае, а затем отправились на импровизированный тир. Вооружать эту пьянь до зубов было опасной идеей, но к счастью никто не пострадал.
Когда нам всем наскучило стрелять из ружей, меня одели в гигантскую курицу с желтыми перьями и отправили в путь, чтобы стрелять в меня фейерверками. Ладно, это я предложил эту идею. Выигрывал тот, кто ближе всех подошел ко мне! Я вспомнил те давние выходные в Норфолке, когда я уворачивался от фейерверков с Хью и Эмили.
Интересно, помнит ли это Вилли? Насколько мы отстранились друг от друга с тех пор? И мы ли? Может быть, подумал я, мы еще можем вернуть это. Теперь, когда я женюсь.
Мальчишник был в доме моего друга, неподалеку от Хэмпшира. Нигде, ни на южном побережье, ни в Канаде, ни в Африке. Все эти места были заявлены как место проведения мальчишника.
Помимо моего старшего брата на праздник пришли еще пятнадцать друзей. Хозяин дома украсил свой крытый теннисный корт различными игрушками для мальчиков: огромными боксерскими перчатками, луками и стрелами, а-ля Властелин колец, механическим быком.
Мы разукрашивали лица и хулиганили как дураки. Это было безудержное веселье.
Через час или два я устал и почувствовал облегчение, когда кто-то крикнул, что обед готов. Мы устроили большой пикник в просторном сарае, а затем отправились на импровизированный тир. Вооружать эту пьянь до зубов было опасной идеей, но к счастью никто не пострадал.
Когда нам всем наскучило стрелять из ружей, меня одели в гигантскую курицу с желтыми перьями и отправили в путь, чтобы стрелять в меня фейерверками. Ладно, это я предложил эту идею. Выигрывал тот, кто ближе всех подошел ко мне! Я вспомнил те давние выходные в Норфолке, когда я уворачивался от фейерверков с Хью и Эмили.
Интересно, помнит ли это Вилли? Насколько мы отстранились друг от друга с тех пор? И мы ли? Может быть, подумал я, мы еще можем вернуть это. Теперь, когда я женюсь.
В кулуарах Дворца велись спорты о том, должна ли Мэг быть на свадьбе в фате. «Это нонсенс», говорили некоторые. Считалось, что для разведенной не может быть и речи о фате. Но неожиданно Дворец проявил некоторую гибкость в этом вопросе.
Далее встал вопрос о тиаре. Мои тети спросили, не хочет ли Мэг взяти тиару моей матери. Мы оба были тронуты. Затем Мэг провела много часов со своим дизайнером одежды, подбирая фату к тиаре, придавая ей такой же край.
Однако незадолго до свадьбы бабушка протянула руку помощи. Она предложила нам посмотреть ее коллекцию тиар и даже пригласила нас в Букингемский дворец , чтобы примерить их.
— Приходи, — говорила она.
Необыкновенное утро. Мы прошли в личную гардеробную бабушки, прямо рядом с ее спальней, в место, где я никогда не был. Вместе с бабушкой был эксперт по ювелирным изделиям, выдающийся историк, который знал происхождение каждого камня в королевской коллекции. Там же была костюмер и доверенное лицо бабушки — Анджела. На столе стояли пять тиар, и бабушка попросила Мэг примерить каждую перед зеркалом в полный рост. Я наблюдал за этим позади.
Одна была вся из изумрудов, другая из аквамаринов. Каждая была ослепительнее предыдущей. У меня перехватило дыхание.
Я был не единственным, кто восхитился ими. Бабуля очень нежно сказала Мег:
— Тебе идут все диадемы.
Мэг растаяла. Спасибо тебе, мама.
Однако одна явно выделялась, с чем все сразу же согласились. Она была прекрасна и, казалось, была сделана специально для Мэг. Бабушка сказала, что ее сразу же отложат в сейф, и она с нетерпением будет ждать, когда наступит Большой день, и тиара будет на голове Мэг.
Убедитесь, добавила она, что ты потренировалась со своим парикмахером. Надеть ее в день свадьбы впервые будет сложно.
Мы покинули Дворец с чувством благоговения, любви и благодарности.
Через неделю мы связались с Анжелой и попросили ее прислать нам выбранную тиару, чтобы мы могли потренироваться в ее надевании. Мы изучили вопрос и поговорили с Кейт о ее собственном опыте, откуда мы узнали, что бабушкино предостережение было верным. Примерка тиары была сложным процессом. Ее нужно было сначала пришить к фате, а затем парикмахер Мэг должен был закрепить ее на ее волосах. Сложно, трудоемко — нам нужна была хотя бы одна генеральная репетиция. Однако, по какой-то причине Анжела не ответила ни на одно из наших сообщений. Мы продолжали попытки. Нет ответа.
Когда мы, наконец, добрались до нее, она сказала, что для вывоза тиары из дворца нужен ордер и полицейский эскорт. Это звучало… слишком. Но ладно, сказал я, если так по протоколу, давайте сделаем ордер, попросим полицейского и начнем. Время истекало. Неожиданно она ответила: «Нельзя». Почему нельзя? Ее график был слишком загружен.
Она явно мешала, но по какой причине? Мы не могли даже рискнуть и предположить. Я подумывал пойти к бабушке, но это, вероятно, означало бы разжигание тотальной конфронтации, и я не был уверен, на чьей стороне будет бабушка. Кроме того, Анжела, на мой взгляд, была постоянной причиной проблем, и я не хотел нажить себе такого врага. Прежде всего, она все еще владела этой тиарой.
Все карты были в ее руках.
Далее встал вопрос о тиаре. Мои тети спросили, не хочет ли Мэг взяти тиару моей матери. Мы оба были тронуты. Затем Мэг провела много часов со своим дизайнером одежды, подбирая фату к тиаре, придавая ей такой же край.
Однако незадолго до свадьбы бабушка протянула руку помощи. Она предложила нам посмотреть ее коллекцию тиар и даже пригласила нас в Букингемский дворец , чтобы примерить их.
— Приходи, — говорила она.
Необыкновенное утро. Мы прошли в личную гардеробную бабушки, прямо рядом с ее спальней, в место, где я никогда не был. Вместе с бабушкой был эксперт по ювелирным изделиям, выдающийся историк, который знал происхождение каждого камня в королевской коллекции. Там же была костюмер и доверенное лицо бабушки — Анджела. На столе стояли пять тиар, и бабушка попросила Мэг примерить каждую перед зеркалом в полный рост. Я наблюдал за этим позади.
Одна была вся из изумрудов, другая из аквамаринов. Каждая была ослепительнее предыдущей. У меня перехватило дыхание.
Я был не единственным, кто восхитился ими. Бабуля очень нежно сказала Мег:
— Тебе идут все диадемы.
Мэг растаяла. Спасибо тебе, мама.
Однако одна явно выделялась, с чем все сразу же согласились. Она была прекрасна и, казалось, была сделана специально для Мэг. Бабушка сказала, что ее сразу же отложат в сейф, и она с нетерпением будет ждать, когда наступит Большой день, и тиара будет на голове Мэг.
Убедитесь, добавила она, что ты потренировалась со своим парикмахером. Надеть ее в день свадьбы впервые будет сложно.
Мы покинули Дворец с чувством благоговения, любви и благодарности.
Через неделю мы связались с Анжелой и попросили ее прислать нам выбранную тиару, чтобы мы могли потренироваться в ее надевании. Мы изучили вопрос и поговорили с Кейт о ее собственном опыте, откуда мы узнали, что бабушкино предостережение было верным. Примерка тиары была сложным процессом. Ее нужно было сначала пришить к фате, а затем парикмахер Мэг должен был закрепить ее на ее волосах. Сложно, трудоемко — нам нужна была хотя бы одна генеральная репетиция. Однако, по какой-то причине Анжела не ответила ни на одно из наших сообщений. Мы продолжали попытки. Нет ответа.
Когда мы, наконец, добрались до нее, она сказала, что для вывоза тиары из дворца нужен ордер и полицейский эскорт. Это звучало… слишком. Но ладно, сказал я, если так по протоколу, давайте сделаем ордер, попросим полицейского и начнем. Время истекало. Неожиданно она ответила: «Нельзя». Почему нельзя? Ее график был слишком загружен.
Она явно мешала, но по какой причине? Мы не могли даже рискнуть и предположить. Я подумывал пойти к бабушке, но это, вероятно, означало бы разжигание тотальной конфронтации, и я не был уверен, на чьей стороне будет бабушка. Кроме того, Анжела, на мой взгляд, была постоянной причиной проблем, и я не хотел нажить себе такого врага. Прежде всего, она все еще владела этой тиарой.
Все карты были в ее руках.
Хотя пресса, в основном, отстала от Мэг, сосредоточившись на приближающейся свадьбе, вред был уже причинен. После восемнадцати месяцев издевательств над ней они разозлили всех троллей, которые теперь выползали из своих подвалов и пещер. С тех пор, как мы признали, что мы пара, нас завалили расистскими насмешками и угрозами смерти в социальных сетях. Но теперь мы вышли на новый уровень угрозы, который потребовал использования службы безопасности Дворца. В предсвадебных беседах с полицией мы узнали, что стали заветной мишенью для террористов и экстремистов. Я вспомнил, как генерал Даннатт говорил, что я притягиваю пули, и любой, кто стоит рядом со мной, будет в опасности. Что ж, я снова был магнитом для пуль, но рядом со мной стоял человек, которого я любил больше всего на свете.
Были некоторые сообщения о том, что Дворец решил обучить Мэг партизанской войне и тактике выживания в случае попытки ее похищения. В одной книге описывается день, когда спецназ пришел к нам домой, схватил Мэг и провел с ней несколько дней напряженных учений, толкнув ее на заднее сиденье и запихнув в багажник, а затем привезя на конспиративную квартиру — все это полная чепуха. Мэг не дали ни минуты на подобную тренировку. Наоборот, дворец выдвинул предложение о том, чтобы вообще не давать ей никакой защиты, потому что теперь я был шестым в очереди на трон. Как бы я хотел, чтобы сообщения о спецназе были хоть отчасти правдой! Как же мне хотелось позвонить своим товарищам из спецподразделения, чтобы они пришли и обучили Мэг и переобучили меня. Или, еще лучше, вмешались, защитили нас. Если уж на то пошло, как бы я хотел послать спецназ за этой тиарой. Анджела так и не прислала ее.
Парикмахер Мэг приехал из Франции на репетицию, а тиары все еще не было. В таком случае, он вернулся. Мы снова позвонили Анжеле. Опять ничего.
Наконец Анджела появилась из ниоткуда в Кенсингтонском дворце. Я встретил ее в зале для аудиенций. Она положила передо мной ордер, который я тут же подписал, а затем вручила мне тиару. Я поблагодарил ее, хотя и добавил, что наша жизнь была бы проще, если бы она появилась раньше.
Ее глаза пылали от злости. Она начала на меня наезжать.
— Анджела, ты действительно хочешь сделать это сейчас? Действительно? Вот сейчас?
Она остановила меня взглядом, который заставил меня вздрогнуть. Я мог прочитать на ее лице ясное предупреждение.
«Мы еще не закончили».
Были некоторые сообщения о том, что Дворец решил обучить Мэг партизанской войне и тактике выживания в случае попытки ее похищения. В одной книге описывается день, когда спецназ пришел к нам домой, схватил Мэг и провел с ней несколько дней напряженных учений, толкнув ее на заднее сиденье и запихнув в багажник, а затем привезя на конспиративную квартиру — все это полная чепуха. Мэг не дали ни минуты на подобную тренировку. Наоборот, дворец выдвинул предложение о том, чтобы вообще не давать ей никакой защиты, потому что теперь я был шестым в очереди на трон. Как бы я хотел, чтобы сообщения о спецназе были хоть отчасти правдой! Как же мне хотелось позвонить своим товарищам из спецподразделения, чтобы они пришли и обучили Мэг и переобучили меня. Или, еще лучше, вмешались, защитили нас. Если уж на то пошло, как бы я хотел послать спецназ за этой тиарой. Анджела так и не прислала ее.
Парикмахер Мэг приехал из Франции на репетицию, а тиары все еще не было. В таком случае, он вернулся. Мы снова позвонили Анжеле. Опять ничего.
Наконец Анджела появилась из ниоткуда в Кенсингтонском дворце. Я встретил ее в зале для аудиенций. Она положила передо мной ордер, который я тут же подписал, а затем вручила мне тиару. Я поблагодарил ее, хотя и добавил, что наша жизнь была бы проще, если бы она появилась раньше.
Ее глаза пылали от злости. Она начала на меня наезжать.
— Анджела, ты действительно хочешь сделать это сейчас? Действительно? Вот сейчас?
Она остановила меня взглядом, который заставил меня вздрогнуть. Я мог прочитать на ее лице ясное предупреждение.
«Мы еще не закончили».
Мег месяцами пыталась успокоить отца. Всегда было что-то новое, что он читал о себе, что-то уничижительное, что он принимал близко к сердцу. Его гордость постоянно уязвлялась. Каждый день в газетах появлялась очередная унизительная фотография: Томас Маркл покупает новый унитаз, Томас Маркл покупает упаковку пива, Томас Маркл с животом, нависающим над поясом.
Мы понимали его. Мэг сказала ему, что мы знаем, что он чувствует. Пресса, папарацци, они были ужасны.
— Невозможно полностью игнорировать то, что написано, признавала она. Но, пожалуйста, постарайся игнорировать их. Не обращай внимания на любого, кто приближается к тебе, папа. Будь начеку слушая любого, кто притворяется вашим другом.
Казалось, он слышит нас. Он начал говорить так, как будто он мысленно был в лучшем месте.
В субботу перед свадьбой Джейсон позвонил нам:
— У нас проблема.
— Какая?
— The Mail on Sunday опубликует статью о том, что отец Мэг работал с папарацци за деньги и позволил им сделать несколько фотографий.
Мы сразу же позвонили папе Мэг и рассказали ему о том, что будет. Мы спросили, правда ли это. Он дал сделать кучу фото за деньги?
— Нет.
Мэг сказала:
— Возможно, мы сможем замять эту историю, папа, но если выяснится, что ты лжешь, мы больше никогда не сможем убрать ложную историю о себе или наших детях. Так что это серьезно. Ты должен сказать нам правду.
Он клялся, что никогда не инсценировал никаких фотографий, что он не участвовал ни в одном подобном фарсе, что он не знает этого папарацци.
Мэг прошептала мне:
— Я ему верю.
— В таком случае, — сказали мы ему. — Уезжайте из Мексики прямо сейчас. На вас вот-вот обрушится совершенно новый уровень преследований, так что приезжайте в Британию. Прямо сейчас. Мы организуем для вас жилье, где вы сможете безопасно отсиживаться до вашего полета.
Air New Zealand, первый класс, забронированный и оплаченный Мэг. Мы бы незамедлительно послали машину с частной охраной, чтобы забрать его.
Он сказал, что у него есть дела.
Теперь лицо Мэг изменилось.
— Что-то было не так, — она снова повернулась ко мне и вздохнула. — Он лжет.
История вышла на следующее утро, и это было хуже, чем мы думали. Было видео, на котором отец Мэг встречается с папарацци в интернет-кафе. Была серия фейковых кадров, в том числе один из них про то, как он читает книгу о Британии, будто готовясь к свадьбе. Фотографии, которые, как сообщалось, стоили сто тысяч фунтов, казалось, вне всяких сомнений доказывали, что отец Мэг действительно лгал. Он принимал участие в их создании, возможно чтобы заработать немного денег, или, возможно, у папарацци было какое-то влияние на него. Мы не знали.
Заголовки кричали: «Отец Меган Маркл мошенник! Постановочные откровенные фото за деньги!»
За неделю до свадьбы это стало сенсацией. Хотя фотографии были сделаны за несколько недель до этого, они хранились до самого ужасного момента.
Вскоре после того, как история стала известна, Томас Маркл прислал нам сообщение: «Мне так стыдно».
Мы позвонили ему. И написали ему. И снова позвонили. «Мы не злимся, пожалуйста, возьми трубку». Он не ответил. Потом мы вместе со всем миром узнали, что у него, видимо, случился сердечный приступ, и он не придет на свадьбу.
Мы понимали его. Мэг сказала ему, что мы знаем, что он чувствует. Пресса, папарацци, они были ужасны.
— Невозможно полностью игнорировать то, что написано, признавала она. Но, пожалуйста, постарайся игнорировать их. Не обращай внимания на любого, кто приближается к тебе, папа. Будь начеку слушая любого, кто притворяется вашим другом.
Казалось, он слышит нас. Он начал говорить так, как будто он мысленно был в лучшем месте.
В субботу перед свадьбой Джейсон позвонил нам:
— У нас проблема.
— Какая?
— The Mail on Sunday опубликует статью о том, что отец Мэг работал с папарацци за деньги и позволил им сделать несколько фотографий.
Мы сразу же позвонили папе Мэг и рассказали ему о том, что будет. Мы спросили, правда ли это. Он дал сделать кучу фото за деньги?
— Нет.
Мэг сказала:
— Возможно, мы сможем замять эту историю, папа, но если выяснится, что ты лжешь, мы больше никогда не сможем убрать ложную историю о себе или наших детях. Так что это серьезно. Ты должен сказать нам правду.
Он клялся, что никогда не инсценировал никаких фотографий, что он не участвовал ни в одном подобном фарсе, что он не знает этого папарацци.
Мэг прошептала мне:
— Я ему верю.
— В таком случае, — сказали мы ему. — Уезжайте из Мексики прямо сейчас. На вас вот-вот обрушится совершенно новый уровень преследований, так что приезжайте в Британию. Прямо сейчас. Мы организуем для вас жилье, где вы сможете безопасно отсиживаться до вашего полета.
Air New Zealand, первый класс, забронированный и оплаченный Мэг. Мы бы незамедлительно послали машину с частной охраной, чтобы забрать его.
Он сказал, что у него есть дела.
Теперь лицо Мэг изменилось.
— Что-то было не так, — она снова повернулась ко мне и вздохнула. — Он лжет.
История вышла на следующее утро, и это было хуже, чем мы думали. Было видео, на котором отец Мэг встречается с папарацци в интернет-кафе. Была серия фейковых кадров, в том числе один из них про то, как он читает книгу о Британии, будто готовясь к свадьбе. Фотографии, которые, как сообщалось, стоили сто тысяч фунтов, казалось, вне всяких сомнений доказывали, что отец Мэг действительно лгал. Он принимал участие в их создании, возможно чтобы заработать немного денег, или, возможно, у папарацци было какое-то влияние на него. Мы не знали.
Заголовки кричали: «Отец Меган Маркл мошенник! Постановочные откровенные фото за деньги!»
За неделю до свадьбы это стало сенсацией. Хотя фотографии были сделаны за несколько недель до этого, они хранились до самого ужасного момента.
Вскоре после того, как история стала известна, Томас Маркл прислал нам сообщение: «Мне так стыдно».
Мы позвонили ему. И написали ему. И снова позвонили. «Мы не злимся, пожалуйста, возьми трубку». Он не ответил. Потом мы вместе со всем миром узнали, что у него, видимо, случился сердечный приступ, и он не придет на свадьбу.
На следующий день Мэг получила сообщение от Кейт.
Похоже, что с платьями для подружек невесты были проблемы: они нуждались в переделке. Платья были от французского кутюрье, сшитые вручную, исключительно по меркам. Поэтому новость о том, что, возможно, их нужно изменить, не была большим шоком.
Мэг не сразу ответила Кейт. В те дни на нее сыпались бесконечные сообщения, связанные со свадьбой, но в основном она имела дело с тем хаосом, который устроил ее отец. Поэтому от написала Кейт только на следующее утро, сказав, что наш портной ждет во дворце и его зовут Аджай.
Этого было недостаточно. В тот день они назначили время, чтобы поговорить.
— Платье Шарлотты слишком велико ей, оно слишком длинное и слишком мешковатое.
По словам Кейт, Шарлотта плакала, когда примеряла его дома.
— Верно, и я говорил тебе, что портной ждет здесь с восьми утра. Вот, во дворце. Ты можешь привезти Шарлотту на переделку, как это делают другие мамы?
— Нет, все платья нужно перешить.
Кейт добавила, что ее собственный дизайнер свадебного платья согласился сделать это. Мэг спросила, знает ли Кейт, что за ситуация происходит сейчас с ее отцом. Кейт сказала, что она прекрасно осведомлена, но речь о платьях. Свадьба уже через четыре дня!
— Да, Кейт, я знаю…
Кроме этого у Кейт были и другие вопросы к тому, как Мег планировала свою свадьбу. Что-то связанное с вечеринкой для пажей.
— Мальчики-пажи? Половина приглашенных детей родом из Северной Америки. Они еще даже не приехали.
Он ходила взад и вперед.
— Я не уверена, что мне есть, что сказать. Если платье не подходит, отведите Шарлотту к Аджаю. Он ждал ее весь день.
— Прекрасно.
Вскоре я пришел домой и нашел Мэг рыдающей на полу. Увидев ее такой расстроенной я был в ужасе, но даже и не думал, что это была катастрофа. Конечно, после прошлой недели, месяца, да и вчерашнего дня эмоции просто зашкаливали. Это невыносимо, но временно.
— Кейт не хотела ничего плохого, — сказал я ей.
Действительно, на следующее утро Кейт пришла с цветами и открыткой, в которой говорилось, что она сожалеет. Когда она появилась, на кухне была лучшая подруга Мэг — Линдси.
— Простое недопонимание, — сказал я себе.
Похоже, что с платьями для подружек невесты были проблемы: они нуждались в переделке. Платья были от французского кутюрье, сшитые вручную, исключительно по меркам. Поэтому новость о том, что, возможно, их нужно изменить, не была большим шоком.
Мэг не сразу ответила Кейт. В те дни на нее сыпались бесконечные сообщения, связанные со свадьбой, но в основном она имела дело с тем хаосом, который устроил ее отец. Поэтому от написала Кейт только на следующее утро, сказав, что наш портной ждет во дворце и его зовут Аджай.
Этого было недостаточно. В тот день они назначили время, чтобы поговорить.
— Платье Шарлотты слишком велико ей, оно слишком длинное и слишком мешковатое.
По словам Кейт, Шарлотта плакала, когда примеряла его дома.
— Верно, и я говорил тебе, что портной ждет здесь с восьми утра. Вот, во дворце. Ты можешь привезти Шарлотту на переделку, как это делают другие мамы?
— Нет, все платья нужно перешить.
Кейт добавила, что ее собственный дизайнер свадебного платья согласился сделать это. Мэг спросила, знает ли Кейт, что за ситуация происходит сейчас с ее отцом. Кейт сказала, что она прекрасно осведомлена, но речь о платьях. Свадьба уже через четыре дня!
— Да, Кейт, я знаю…
Кроме этого у Кейт были и другие вопросы к тому, как Мег планировала свою свадьбу. Что-то связанное с вечеринкой для пажей.
— Мальчики-пажи? Половина приглашенных детей родом из Северной Америки. Они еще даже не приехали.
Он ходила взад и вперед.
— Я не уверена, что мне есть, что сказать. Если платье не подходит, отведите Шарлотту к Аджаю. Он ждал ее весь день.
— Прекрасно.
Вскоре я пришел домой и нашел Мэг рыдающей на полу. Увидев ее такой расстроенной я был в ужасе, но даже и не думал, что это была катастрофа. Конечно, после прошлой недели, месяца, да и вчерашнего дня эмоции просто зашкаливали. Это невыносимо, но временно.
— Кейт не хотела ничего плохого, — сказал я ей.
Действительно, на следующее утро Кейт пришла с цветами и открыткой, в которой говорилось, что она сожалеет. Когда она появилась, на кухне была лучшая подруга Мэг — Линдси.
— Простое недопонимание, — сказал я себе.
Накануне свадьбы я остановился в частном коттедже, в отеле Coworth Park. Несколько приятелей сидели со мной и выпивали, но один из них заметил, что я выглядел немного отрешенным.
— Да, конечно. Много чего произошло.
Я не хотел рассказывать слишком много. Случай с отцом Мэг, Кейт и платьем, постоянное беспокойство о том, что кто-то в толпе сделает что-то безумное — лучше не говорить об этом.
Кто-то спросил о моем брате.
— А где Вилли?
Я снова отмолчался, ведь это еще одна больная тема.Он должен был присоединиться к нам вечером. Но, как и отец Мэг, он отменил встречу в последнюю минуту. Он сказал мне об этом, как раз перед чаепитием бабушкой: «Я не смогу пойти, Гарольд. У меня Кейт и дети».
Я напомнил ему, что это была наша традиция, ведь мы ужинали перед его свадьбой, что мы вместе ходили и общались с народом.
Он настаивал, что не может этого сделать.
Я надавил:
— Почему ты такой, Вилли? Я был с тобой всю ночь перед тем, как ты женился на Кейт. Зачем ты это делаешь?
Я спросил себя, что происходит на самом деле. Он чувствовал себя плохо из-за того, что не был моим шафером? Был ли он расстроен, что я попросил об этом своего старого приятеля Чарли? (Во дворце рассказали историю о том, что Вилли был шафером, как и я был его, когда они с Кейт поженились.) Могло ли это быть причиной этого? Или это было похмелье от Бердгейта? Или он чувствовал себя виноватым из-за отношений между Кейт и Мэг?
Он не давал никаких объяснений. Он просто продолжал говорить «нет» и спрашивал меня, почему это вообще так важно.
— Почему ты вообще здороваешься с народом, Гарольд?
— Потому что пресс-служба сказала мне сделать так, как мы делали на вашей свадьбе.
— Вам не нужно их слушать.
— Какого черта?
Я почувствовал себя плохо. Я всегда верил, что несмотря на наши проблемы, наша основная связь сильна. Я думал, что братство всегда важнее платья подружки невесты или бороды. Похоже, что нет.
Затем, где-то в шесть вечера, когда мы ушли от бабушки, Вилли написал СМС о том, что он передумал и придет. Может бабушка вмешалась в это? Что бы это ни было, я счастливо и сердечно поблагодарил его.
Через несколько мгновений мы встретились снаружи и сели в машину, которая довезла нас до ворот короля Эдуарда. Мы вышли, ходили от человека к человеку и благодарили людей за то, что они пришли. Люди желали нам добра и посылали воздушные поцелуи. Мы попрощались и сели обратно в машину. Когда мы уезжали, я попросил его поужинать со мной. Я упомянул, что, возможно, останусь на ночь, как сделал перед его свадьбой.
Он сказал, что придет на ужин, но не сможет остаться.
— Давай, пожалуйста, Вилли.
— Извини, Гарольд. Не могу. Дети.
— Да, конечно. Много чего произошло.
Я не хотел рассказывать слишком много. Случай с отцом Мэг, Кейт и платьем, постоянное беспокойство о том, что кто-то в толпе сделает что-то безумное — лучше не говорить об этом.
Кто-то спросил о моем брате.
— А где Вилли?
Я снова отмолчался, ведь это еще одна больная тема.Он должен был присоединиться к нам вечером. Но, как и отец Мэг, он отменил встречу в последнюю минуту. Он сказал мне об этом, как раз перед чаепитием бабушкой: «Я не смогу пойти, Гарольд. У меня Кейт и дети».
Я напомнил ему, что это была наша традиция, ведь мы ужинали перед его свадьбой, что мы вместе ходили и общались с народом.
Он настаивал, что не может этого сделать.
Я надавил:
— Почему ты такой, Вилли? Я был с тобой всю ночь перед тем, как ты женился на Кейт. Зачем ты это делаешь?
Я спросил себя, что происходит на самом деле. Он чувствовал себя плохо из-за того, что не был моим шафером? Был ли он расстроен, что я попросил об этом своего старого приятеля Чарли? (Во дворце рассказали историю о том, что Вилли был шафером, как и я был его, когда они с Кейт поженились.) Могло ли это быть причиной этого? Или это было похмелье от Бердгейта? Или он чувствовал себя виноватым из-за отношений между Кейт и Мэг?
Он не давал никаких объяснений. Он просто продолжал говорить «нет» и спрашивал меня, почему это вообще так важно.
— Почему ты вообще здороваешься с народом, Гарольд?
— Потому что пресс-служба сказала мне сделать так, как мы делали на вашей свадьбе.
— Вам не нужно их слушать.
— Какого черта?
Я почувствовал себя плохо. Я всегда верил, что несмотря на наши проблемы, наша основная связь сильна. Я думал, что братство всегда важнее платья подружки невесты или бороды. Похоже, что нет.
Затем, где-то в шесть вечера, когда мы ушли от бабушки, Вилли написал СМС о том, что он передумал и придет. Может бабушка вмешалась в это? Что бы это ни было, я счастливо и сердечно поблагодарил его.
Через несколько мгновений мы встретились снаружи и сели в машину, которая довезла нас до ворот короля Эдуарда. Мы вышли, ходили от человека к человеку и благодарили людей за то, что они пришли. Люди желали нам добра и посылали воздушные поцелуи. Мы попрощались и сели обратно в машину. Когда мы уезжали, я попросил его поужинать со мной. Я упомянул, что, возможно, останусь на ночь, как сделал перед его свадьбой.
Он сказал, что придет на ужин, но не сможет остаться.
— Давай, пожалуйста, Вилли.
— Извини, Гарольд. Не могу. Дети.
Я стоял у алтаря, разглаживая переднюю часть своей кавалерийской формы и смотрел, как Мэг летит ко мне. Я потратил много времени на то, чтобы выбрать правильную музыку для ее шествия, и в конце концов остановился на «Вечном источнике света божественного» Генделя. Теперь, когда над нашими головами раздался голос солистки, я подумал, что сделал правильный выбор.
Действительно, по мере того как Мэг подходила все ближе и ближе, я благодарил меня за все свои решения.
Удивительно, что я даже мог слышать музыку сквозь звук собственного сердца, когда Мэг подошла и взяла меня за руку. Настоящее растворилось, а прошлое вернулось. Наши первые сообщения в Instagram. Наша первая встреча в Soho House. Наша первая поездка в Ботсвану. Наш первый восторженный обмен мнениями после того, как мой телефон утонул в реке. Наша первая жареная курица. Наши первые полеты туда и обратно через Атлантику. В первый раз я сказал ей: я люблю тебя. Услышав, как она говорит это в ответ. Парень в гипсе. Сварливый лебедь Стив. Жестокая борьба за то, чтобы уберечь ее от прессы. И вот мы на финишной прямой. И мы на старте.
За последние несколько месяцев мало что шло по плану. Но я напомнил себе, что все это и не было планом. Это был план — любить.
Я бросил взгляд на папу, который проводил Мэг. Не ее собственный отец, но все же особенный для нее человек, что растрогало ее. Это не компенсировало поведение ее отца, и то, как его использовала пресса, но это очень помогло.
Тетя Джейн встала и прочитала в честь мамы песнь Соломона. Мэг и я выбрали ее.
Влеки меня, мы побежим за тобою…
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою;
Ибо крепка, как смерть, любовь, яростна, как могила, страсть...
«Сильна как смерть. Жестока как могила». «Да», подумал я. «Да».
Я видел, как архиепископ протягивал кольца, а руки его дрожали. Я забыл об этом, а он явно нет: двенадцать камер были направлены на нас, а два миллиарда человек смотрели свадьбу по телевизору, фотографы стояли на стропилах, а огромные толпы шумели и аплодировали снаружи.
Мы обменялись кольцами, кольцо Мэг было сделано из того же куска валлийского золота, что и кольцо Кейт.
Бабушка сказала мне, что оно почти кончилось. Последний кусочек такого золота. Вот как я относился к Мэг.
Архиепископ дошел до официальной части, произнес несколько слов, которые сделали нас герцогом и герцогиней Сассекскими, титулами, дарованными бабушкой, и соединил нас, пока смерть не разлучит нас, хотя он делал то же самое днями ранее, в нашем саду, на небольшой церемонии, только мы были только вдвоем, а Гай и Пула были единственные наши свидетели. Неофициально, ни к чему не обязывающе, разве что в для наших душ. Мы были благодарны каждому человеку в церкви Святого Георгия и вокруг нее, а также тем, кто смотрел на нас по телевизору, но наша любовь началась наедине, а публичность была в основном болью, поэтому мы хотели, чтобы первое освящение нашей любви, первые клятвы были частными. Какой бы волшебной ни была официальная церемония, мы оба стали немного бояться… толпы.
Подчеркивая это чувство мы вышли и первое, что мы увидели, кроме множества улыбающихся лиц, были снайперы. На крышах, среди флагов, за серпантином. Полиция сказала мне, что это было необычно, но необходимо. Из-за беспрецедентного количества угроз, которые к ним поступали.
Действительно, по мере того как Мэг подходила все ближе и ближе, я благодарил меня за все свои решения.
Удивительно, что я даже мог слышать музыку сквозь звук собственного сердца, когда Мэг подошла и взяла меня за руку. Настоящее растворилось, а прошлое вернулось. Наши первые сообщения в Instagram. Наша первая встреча в Soho House. Наша первая поездка в Ботсвану. Наш первый восторженный обмен мнениями после того, как мой телефон утонул в реке. Наша первая жареная курица. Наши первые полеты туда и обратно через Атлантику. В первый раз я сказал ей: я люблю тебя. Услышав, как она говорит это в ответ. Парень в гипсе. Сварливый лебедь Стив. Жестокая борьба за то, чтобы уберечь ее от прессы. И вот мы на финишной прямой. И мы на старте.
За последние несколько месяцев мало что шло по плану. Но я напомнил себе, что все это и не было планом. Это был план — любить.
Я бросил взгляд на папу, который проводил Мэг. Не ее собственный отец, но все же особенный для нее человек, что растрогало ее. Это не компенсировало поведение ее отца, и то, как его использовала пресса, но это очень помогло.
Тетя Джейн встала и прочитала в честь мамы песнь Соломона. Мэг и я выбрали ее.
Влеки меня, мы побежим за тобою…
Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою;
Ибо крепка, как смерть, любовь, яростна, как могила, страсть...
«Сильна как смерть. Жестока как могила». «Да», подумал я. «Да».
Я видел, как архиепископ протягивал кольца, а руки его дрожали. Я забыл об этом, а он явно нет: двенадцать камер были направлены на нас, а два миллиарда человек смотрели свадьбу по телевизору, фотографы стояли на стропилах, а огромные толпы шумели и аплодировали снаружи.
Мы обменялись кольцами, кольцо Мэг было сделано из того же куска валлийского золота, что и кольцо Кейт.
Бабушка сказала мне, что оно почти кончилось. Последний кусочек такого золота. Вот как я относился к Мэг.
Архиепископ дошел до официальной части, произнес несколько слов, которые сделали нас герцогом и герцогиней Сассекскими, титулами, дарованными бабушкой, и соединил нас, пока смерть не разлучит нас, хотя он делал то же самое днями ранее, в нашем саду, на небольшой церемонии, только мы были только вдвоем, а Гай и Пула были единственные наши свидетели. Неофициально, ни к чему не обязывающе, разве что в для наших душ. Мы были благодарны каждому человеку в церкви Святого Георгия и вокруг нее, а также тем, кто смотрел на нас по телевизору, но наша любовь началась наедине, а публичность была в основном болью, поэтому мы хотели, чтобы первое освящение нашей любви, первые клятвы были частными. Какой бы волшебной ни была официальная церемония, мы оба стали немного бояться… толпы.
Подчеркивая это чувство мы вышли и первое, что мы увидели, кроме множества улыбающихся лиц, были снайперы. На крышах, среди флагов, за серпантином. Полиция сказала мне, что это было необычно, но необходимо. Из-за беспрецедентного количества угроз, которые к ним поступали.
Наш медовый месяц был засекречен: мы уехали из Лондона на машине, замаскированной под фургон для переезда, с окнами, закрытыми картоном, а затем отправились на десять дней на Средиземное море. Было здорово быть далеко, на море, на солнце. Кроме этого, мы заболели.Подготовка к свадьбе утомила нас.
Мы вернулись как раз к официальному июньскому празднованию дня рождения бабушки. Trooping the Color — одно из наших первых публичных выступлений в качестве молодоженов. Все присутствующие были в хорошем и приподнятом настроении, приподнятом настроении. Но потом Кейт спросила Мэг, что она думает о своем первом Trooping the Color.
И Мэг пошутила:
— Красочно (Colorful).
Зияющая тишина грозила поглотить нас всех целиком.
Несколько дней спустя Мэг отправилась в свою первую королевскую поездку с бабушкой. Она нервничала, но они отлично ладили, их сблизила любовь к собакам.
Она вернулась из поездки сияющей.
— Мы подружились, — сказала она мне. — Мы с королевой действительно сдружились! Мы говорили о том, как сильно я хотела стать мамой, и она сказала мне, что лучший способ вызвать роды — это хорошенько прокатиться на машине по ухабам! Я сказала ей, что вспомню об этом, когда придет время.
— Теперь все изменится, — сказали мы оба.
Однако газеты назвали поездку настоящей катастрофой. Они изображали Мэг напористой, заносчивой, незнакомой с королевским протоколом, потому что она совершила немыслимую ошибку, сев в машину раньше бабушки.
По правде говоря, она сделала именно то, что сказала ей бабушка. Бабушка сказала: «Садись». Она и села.
Какая разница? В течение нескольких дней ходили истории о невежливости Мэг, о ее полном отсутствии стиля, о том, как она осмелилась не носить шляпу в присутствии бабушки. Дворец специально сказал Мэг не носить шляпу. Бабушка носила зеленое, чтобы почтить память жертв Гренфелл-Тауэр, но никто не говорил Мэг носить зеленое, поэтому журналисты говорили, что ей нет никакого дела до жертв.
Я сказал:
— Дворец сделает телефонный звонок. Они исправят заявление.
Они этого не сделали.
Мы вернулись как раз к официальному июньскому празднованию дня рождения бабушки. Trooping the Color — одно из наших первых публичных выступлений в качестве молодоженов. Все присутствующие были в хорошем и приподнятом настроении, приподнятом настроении. Но потом Кейт спросила Мэг, что она думает о своем первом Trooping the Color.
И Мэг пошутила:
— Красочно (Colorful).
Зияющая тишина грозила поглотить нас всех целиком.
Несколько дней спустя Мэг отправилась в свою первую королевскую поездку с бабушкой. Она нервничала, но они отлично ладили, их сблизила любовь к собакам.
Она вернулась из поездки сияющей.
— Мы подружились, — сказала она мне. — Мы с королевой действительно сдружились! Мы говорили о том, как сильно я хотела стать мамой, и она сказала мне, что лучший способ вызвать роды — это хорошенько прокатиться на машине по ухабам! Я сказала ей, что вспомню об этом, когда придет время.
— Теперь все изменится, — сказали мы оба.
Однако газеты назвали поездку настоящей катастрофой. Они изображали Мэг напористой, заносчивой, незнакомой с королевским протоколом, потому что она совершила немыслимую ошибку, сев в машину раньше бабушки.
По правде говоря, она сделала именно то, что сказала ей бабушка. Бабушка сказала: «Садись». Она и села.
Какая разница? В течение нескольких дней ходили истории о невежливости Мэг, о ее полном отсутствии стиля, о том, как она осмелилась не носить шляпу в присутствии бабушки. Дворец специально сказал Мэг не носить шляпу. Бабушка носила зеленое, чтобы почтить память жертв Гренфелл-Тауэр, но никто не говорил Мэг носить зеленое, поэтому журналисты говорили, что ей нет никакого дела до жертв.
Я сказал:
— Дворец сделает телефонный звонок. Они исправят заявление.
Они этого не сделали.
Вилли и Кейт пригласили нас на чай чтобы разрядить обстановку.
Июнь 2018 г.
Однажды мы пришли к ним поздно вечером. Я видел, как расширились глаза Мэг, когда мы вошли в их парадную дверь, прошли мимо их передней гостиной, прошли по коридору и вошли в их кабинет.
— Вау, — несколько раз сказала Мэг.
Обои, карниз, книжные полки из орехового дерева, обрамленные томами в тон, бесценное искусство. Безумно красивое. Как в музее. И мы оба сказали им об этом. Мы щедро хвалили их ремонт, хотя мы также смущенно думали о наших лампах из ИКЕА, нашем диване со скидкой, который мы недавно купили со скидкой на кредитную карту Мэг на сайте sofa.com.
Мэг и я сидели на двухместном диванчике в конце кабинета, а Кейт сидела напротив нас на обтянутой кожей решетке перед камином. Вилли сидел слева от нее в кресле. В комнате был поднос с чаем и печеньем. В течение десяти минут мы вели классическую светскую беседу.
— Как дети?
— Как прошел твой медовый месяц?
Затем Мэг признала напряженность между нами четырьмя и предположила, что она может вернуться к тем ранним дням, когда она впервые присоединилась к семье — недоразумение, которое почти прошло незамеченным. Кейт думала, что Мэг хотела, чтобы она поделилась ее контактами с модными людьми, но у Мэг были свои связи. Может быть, они тогда встали не с той ноги? А потом, добавила Мэг, все усугубилось свадьбой и этими адскими платьями подружек невесты.
Но оказалось, что были и другие вещи… о которых мы не знали.
Вилли и Кейт были явно были расстроены тем, что мы не подарили им пасхальные подарки. Пасхальные подарки? Было ли это важно? Мы с Вилли никогда не обменивались пасхальными подарками. Конечно, папа всегда придавал большое значение Пасхе, но это был папа. Тем не менее, если Вилли и Кейт были расстроены, а мы извинились.
Со своей стороны, мы признались, что были не слишком довольны, когда Вилли и Кейт поменялись местами на нашей свадьбе. Мы следовали американской традиции, размещая пары рядом друг с другом, но Вилли и Кейт эта традиция не нравилась, поэтому их стол был единственным, за которым супруги сидели порознь. Они настаивали, что это было не их решение, а затем добавили, что мы сделали то же самое на свадьбе Пиппы.
Мы так не делали и не хотели так, нас разделяла огромная цветочная композиция, и хотя мы отчаянно хотели сесть вместе, мы ничего не могли сделать с этим. Мне казалось, что все это выставление напоказ обид не идет нам на пользу. Мы шли в тупик.
Кейт выглянула в сад, сжимая края обивки так сильно, что ее пальцы побелели, и сказала, что ей нужно извиниться.
Мэг спросила:
— За что?
— Ты задела мои чувства, Меган.
— Когда? Скажи пожалуйста.
— Я сказала тебе, что ничего не помню, а ты сказал, что это мои гормоны.
— О чем ты говоришь?
Кейт упомянула телефонный разговор, во время которого они обсуждали время свадебных репетиций.
Мэг сказала:
— О, да! Я помню, что ты не могла что-то вспомнить, а я сказала, что это ничего страшного, это бейби-брейн, потому что ты только что родила. Это гормоны.
Глаза Кейт расширились:
— Да. Ты говорила о моих гормонах. Мы недостаточно близки, чтобы ты могла говорить о моих гормонах!
Глаза Мэг тоже расширились. Она выглядела искренне растерянной.
— Извини, что говорила о твоих гормонах. Именно так я разговариваю со своими подругами.
Вилли указал на Мэг:
— Это грубо, Меган. В Британии так себя не ведут.
— Будь добр, убери палец от моего лица.
Это действительно происходило? Неужели у нас дошло до этого? Кричать друг на друга из-за карточек с местами и гормонов?
Мэг сказала, что никогда намеренно не сделает ничего, чтобы обидеть Кейт, и если она когда-нибудь это сделает, она попросила Кейт дать ей знать, чтобы такого больше не повторилось.
Мы все неловко обнялись и я сказал, что нам лучше уйти.
Июнь 2018 г.
Однажды мы пришли к ним поздно вечером. Я видел, как расширились глаза Мэг, когда мы вошли в их парадную дверь, прошли мимо их передней гостиной, прошли по коридору и вошли в их кабинет.
— Вау, — несколько раз сказала Мэг.
Обои, карниз, книжные полки из орехового дерева, обрамленные томами в тон, бесценное искусство. Безумно красивое. Как в музее. И мы оба сказали им об этом. Мы щедро хвалили их ремонт, хотя мы также смущенно думали о наших лампах из ИКЕА, нашем диване со скидкой, который мы недавно купили со скидкой на кредитную карту Мэг на сайте sofa.com.
Мэг и я сидели на двухместном диванчике в конце кабинета, а Кейт сидела напротив нас на обтянутой кожей решетке перед камином. Вилли сидел слева от нее в кресле. В комнате был поднос с чаем и печеньем. В течение десяти минут мы вели классическую светскую беседу.
— Как дети?
— Как прошел твой медовый месяц?
Затем Мэг признала напряженность между нами четырьмя и предположила, что она может вернуться к тем ранним дням, когда она впервые присоединилась к семье — недоразумение, которое почти прошло незамеченным. Кейт думала, что Мэг хотела, чтобы она поделилась ее контактами с модными людьми, но у Мэг были свои связи. Может быть, они тогда встали не с той ноги? А потом, добавила Мэг, все усугубилось свадьбой и этими адскими платьями подружек невесты.
Но оказалось, что были и другие вещи… о которых мы не знали.
Вилли и Кейт были явно были расстроены тем, что мы не подарили им пасхальные подарки. Пасхальные подарки? Было ли это важно? Мы с Вилли никогда не обменивались пасхальными подарками. Конечно, папа всегда придавал большое значение Пасхе, но это был папа. Тем не менее, если Вилли и Кейт были расстроены, а мы извинились.
Со своей стороны, мы признались, что были не слишком довольны, когда Вилли и Кейт поменялись местами на нашей свадьбе. Мы следовали американской традиции, размещая пары рядом друг с другом, но Вилли и Кейт эта традиция не нравилась, поэтому их стол был единственным, за которым супруги сидели порознь. Они настаивали, что это было не их решение, а затем добавили, что мы сделали то же самое на свадьбе Пиппы.
Мы так не делали и не хотели так, нас разделяла огромная цветочная композиция, и хотя мы отчаянно хотели сесть вместе, мы ничего не могли сделать с этим. Мне казалось, что все это выставление напоказ обид не идет нам на пользу. Мы шли в тупик.
Кейт выглянула в сад, сжимая края обивки так сильно, что ее пальцы побелели, и сказала, что ей нужно извиниться.
Мэг спросила:
— За что?
— Ты задела мои чувства, Меган.
— Когда? Скажи пожалуйста.
— Я сказала тебе, что ничего не помню, а ты сказал, что это мои гормоны.
— О чем ты говоришь?
Кейт упомянула телефонный разговор, во время которого они обсуждали время свадебных репетиций.
Мэг сказала:
— О, да! Я помню, что ты не могла что-то вспомнить, а я сказала, что это ничего страшного, это бейби-брейн, потому что ты только что родила. Это гормоны.
Глаза Кейт расширились:
— Да. Ты говорила о моих гормонах. Мы недостаточно близки, чтобы ты могла говорить о моих гормонах!
Глаза Мэг тоже расширились. Она выглядела искренне растерянной.
— Извини, что говорила о твоих гормонах. Именно так я разговариваю со своими подругами.
Вилли указал на Мэг:
— Это грубо, Меган. В Британии так себя не ведут.
— Будь добр, убери палец от моего лица.
Это действительно происходило? Неужели у нас дошло до этого? Кричать друг на друга из-за карточек с местами и гормонов?
Мэг сказала, что никогда намеренно не сделает ничего, чтобы обидеть Кейт, и если она когда-нибудь это сделает, она попросила Кейт дать ей знать, чтобы такого больше не повторилось.
Мы все неловко обнялись и я сказал, что нам лучше уйти.
Наши сотрудники почувствовали трения и читали прессу, и поэтому в нашем офисе часто возникали ссоры. Стороны были обозначены: команда Кембриджей против команды Сассексов. Соперничество, ревность, конкурирующие повестки — все это отравляло атмосферу.
Не помогало даже то, что все работали круглосуточно. От прессы было так много запросов, шел настолько непрерывный поток ошибок, требовавших исправления, а у нас почти не было достаточного количества людей или ресурсов! В лучшем случае, мы могли решать лишь 10 процентов возникавших вопросов. Нервы были на пределе, люди «вели снайперский огонь». В такой обстановке не было места для такого понятия, как конструктивная критика. Вся обратная связь воспринималась, как унижение, как оскорбление.
Не раз случалось, что наши сотрудники просто падали пластом на свои рабочие столы и плакали.
Во всем этом, в каждой мелочи Вилли винил одного человека. И это была Мэг. Он несколько раз заявлял мне об этом, и рассердился, когда я сказал ему, что он перешел черту. Он просто повторял нарратив прессы, распространяя сфабрикованные истории, которые он читал сам или которые ему пересказывали. Великая ирония, как сказал я ему, заключалась в том, что настоящими злодеями были люди, которых он сам привел в офис, люди из правительства, которые, казалось, были непробиваемыми для такого рода раздоров и пристрастились к ним. У них был талант к нанесению ударов в спину, талант к плетению интриг, и они постоянно науськивали группы наших сотрудников друг на друга.
Тем временем, среди всего этого, Мэг умудрялась сохранять спокойствие. Несмотря на то, что некоторые люди говорили о ней, я никогда не слышал, чтобы она отозвалась плохо о ком-либо или сказала кому-либо что-то неприятное в лицо. Напротив, я наблюдал, как она удвоила свои усилия, чтобы достучаться, чтобы распространять доброту. Она рассылала написанные от руки благодарственные письма, справлялась о здоровье заболевших сотрудников, отправляла корзины с едой, цветами или лакомствами всем, кто испытывал трудности, переживал депрессию, болел... В офисе часто было темно и холодно, поэтому она обогревала его новыми лампами и обогревателями, купленными на ее личные средства. Она приносила пиццу и печенье, устраивала чаепития и совместные угощения мороженым. Всеми подарками, которые получала бесплатно, одеждой, духами и косметикой, она делилась со всеми женщинами в офисе.
Я пребывал в благоговении перед ее способностью и решимостью всегда видеть в людях хорошее. Однажды я действительно узнал, как велико ее сердце. Я узнал, что г-н Р., мой бывший сосед сверху по "барсучьей норе", пережил трагедию: скончался его взрослый сын.
Мэг не знала ни г-на Р., ни его сына. Но она знала, что эти люди были моими соседями, и часто видела, как они выгуливают своих собак. Поэтому она испытывала огромную скорбь за них и написала отцу письмо, выражая соболезнования, говоря ему, что хотела бы обнять его, но не знала, будет ли это уместным. К письму она приложила гардению, чтобы тот посадил ее в память о своем сыне.
Неделю спустя г-н Р. появился на пороге Нотт-котта. Он вручил Мэг благодарственную записку и крепко обнял ее.
Я так гордился ею и так сожалел о своей распре с г-ном Р. Мором, а также о том, что моя семья враждует с моей женой.
Не помогало даже то, что все работали круглосуточно. От прессы было так много запросов, шел настолько непрерывный поток ошибок, требовавших исправления, а у нас почти не было достаточного количества людей или ресурсов! В лучшем случае, мы могли решать лишь 10 процентов возникавших вопросов. Нервы были на пределе, люди «вели снайперский огонь». В такой обстановке не было места для такого понятия, как конструктивная критика. Вся обратная связь воспринималась, как унижение, как оскорбление.
Не раз случалось, что наши сотрудники просто падали пластом на свои рабочие столы и плакали.
Во всем этом, в каждой мелочи Вилли винил одного человека. И это была Мэг. Он несколько раз заявлял мне об этом, и рассердился, когда я сказал ему, что он перешел черту. Он просто повторял нарратив прессы, распространяя сфабрикованные истории, которые он читал сам или которые ему пересказывали. Великая ирония, как сказал я ему, заключалась в том, что настоящими злодеями были люди, которых он сам привел в офис, люди из правительства, которые, казалось, были непробиваемыми для такого рода раздоров и пристрастились к ним. У них был талант к нанесению ударов в спину, талант к плетению интриг, и они постоянно науськивали группы наших сотрудников друг на друга.
Тем временем, среди всего этого, Мэг умудрялась сохранять спокойствие. Несмотря на то, что некоторые люди говорили о ней, я никогда не слышал, чтобы она отозвалась плохо о ком-либо или сказала кому-либо что-то неприятное в лицо. Напротив, я наблюдал, как она удвоила свои усилия, чтобы достучаться, чтобы распространять доброту. Она рассылала написанные от руки благодарственные письма, справлялась о здоровье заболевших сотрудников, отправляла корзины с едой, цветами или лакомствами всем, кто испытывал трудности, переживал депрессию, болел... В офисе часто было темно и холодно, поэтому она обогревала его новыми лампами и обогревателями, купленными на ее личные средства. Она приносила пиццу и печенье, устраивала чаепития и совместные угощения мороженым. Всеми подарками, которые получала бесплатно, одеждой, духами и косметикой, она делилась со всеми женщинами в офисе.
Я пребывал в благоговении перед ее способностью и решимостью всегда видеть в людях хорошее. Однажды я действительно узнал, как велико ее сердце. Я узнал, что г-н Р., мой бывший сосед сверху по "барсучьей норе", пережил трагедию: скончался его взрослый сын.
Мэг не знала ни г-на Р., ни его сына. Но она знала, что эти люди были моими соседями, и часто видела, как они выгуливают своих собак. Поэтому она испытывала огромную скорбь за них и написала отцу письмо, выражая соболезнования, говоря ему, что хотела бы обнять его, но не знала, будет ли это уместным. К письму она приложила гардению, чтобы тот посадил ее в память о своем сыне.
Неделю спустя г-н Р. появился на пороге Нотт-котта. Он вручил Мэг благодарственную записку и крепко обнял ее.
Я так гордился ею и так сожалел о своей распре с г-ном Р. Мором, а также о том, что моя семья враждует с моей женой.
Мы не хотели ждать. Мы оба хотели сразу же создать семью. Мы часами работали, как сумасшедшие, работали напряженно, распределение времени было неидеальным и очень неудачным. Это всегда было нашим главным приоритетом.
Мы беспокоились, что стресс, присутствовавший в нашей повседневной жизни, может помешать нам забеременеть. Последствия этого начинали сказываться на Мэг: за последний год она сильно похудела, даже несмотря на картофельные запеканки с мясом. "Я ем больше, чем когда-либо", — говорила она. Но — продолжала терять вес.
Друзья порекомендовали нам аюрведического врача, который помог им зачать ребенка. Насколько я понял, аюрведическая медицина распределяет людей по разным категориям. Я не помню, к какой категории этот врач отнес Мэг, но он подтвердил наши подозрения, что потеря веса Мэг может быть препятствием для зачатия.
"Набери пять фунтов, — пообещал доктор, — и забеременеешь".
Итак, Мэг ела и ела, и вскоре набрала рекомендованные 2,5 килограмма, и мы с надеждой посмотрели на календарь.
Ближе к концу лета 2018 года мы отправились в Шотландию, в замок Мей, чтобы провести несколько дней с па. Связь между Мэг и па, всегда бывшая крепкой, стала за те выходные еще сильнее. Однажды вечером, за коктейлями, предваряющими ужин, когда на заднем плане играл Фред Астер, выяснилось, что у Мэг общая дата рождения с любимым человеком папы — Ган-Ган: 4 августа. [Коллеги, кто это? Я не смогла нагуглить].
"Удивительно", с улыбкой сказал па.
При воспоминании о Ган-Ган и упоминании связи между ней и моей невестой он внезапно оживился, рассказывая истории, которых я никогда не слышал, по сути, выступая, "выпендриваясь" перед Мэг.
Одна история особенно восхитила нас обоих, поразив наше воображение: о шелки [прим. пер.: мифические существа из шотландского и ирландского фольклора — морской народ, прекрасные люди-тюлени].
"Что, папа?".
"Шотландские русалки, — ответил он. — Они приняли облик тюленей и плавают вдоль берега за замком, в двух шагах от того места, где мы сидим. Так что, когда вы видите тюленя, — посоветовал он, — вы никогда не сможете сказать наверняка...Спойте ему. И они часто поют в ответ".
"Ой, да ладно тебе! Ты рассказываешь сказки, папа!".
"Нет, это абсолютная правда!".
Представлял ли я себе — и обещал ли па, — что шелки тоже могут исполнить желание? Во время того ужина мы немного поговорили о стрессе, который мы переживали. Мы сказали:
"Если мы могли просто убедить газетчиков отступить... ненадолго".
Па кивнул. Но счел очень важным напомнить нам...
"Да, да, папа, мы знаем: не читать их".
За чаем на следующий день атмосфера была по-прежнему приятной, мы все смеялись, разговаривали о том о сем, когда дворецкий па ворвался в комнату со стационарным телефоном в руках:
"Ваше Королевское Высочество, звонит Ее Величество!".
Па резко выпрямился: "О, да!". Он потянулся за трубкой.
"Извините, сэр, но она звонит герцогине...".
О!
Мы все были ошеломлены. Мэг нерешительно протянула руку к телефону.
Похоже, бабуля звонила, чтобы поговорить об отце Мэг. Она отвечала на письмо от Мэг, в котором Мэг просила у нее совета и помощи. Мэг сказала, что не знает, как заставить прессу прекратить брать у отца интервью, побуждая его говорить ужасные вещи. Бабуля предложила Мэг забыть о прессе и повидаться с отцом, чтобы попытаться вразумить его.
Мэг объяснила, что он живет в городке на мексиканской границе, и что она не знает, удастся ли ей тихо и безопасно проследовать через аэропорт, прорваться через представителей прессы, окружавших его дом, и через ту часть городка, а также вернуться обратно.
Бабуля признала, что с этим планом действий связано множество проблем.
"В таком случае, может, написать ему письмо?".
Па согласился: "Великолепная идея!".
Мы беспокоились, что стресс, присутствовавший в нашей повседневной жизни, может помешать нам забеременеть. Последствия этого начинали сказываться на Мэг: за последний год она сильно похудела, даже несмотря на картофельные запеканки с мясом. "Я ем больше, чем когда-либо", — говорила она. Но — продолжала терять вес.
Друзья порекомендовали нам аюрведического врача, который помог им зачать ребенка. Насколько я понял, аюрведическая медицина распределяет людей по разным категориям. Я не помню, к какой категории этот врач отнес Мэг, но он подтвердил наши подозрения, что потеря веса Мэг может быть препятствием для зачатия.
"Набери пять фунтов, — пообещал доктор, — и забеременеешь".
Итак, Мэг ела и ела, и вскоре набрала рекомендованные 2,5 килограмма, и мы с надеждой посмотрели на календарь.
Ближе к концу лета 2018 года мы отправились в Шотландию, в замок Мей, чтобы провести несколько дней с па. Связь между Мэг и па, всегда бывшая крепкой, стала за те выходные еще сильнее. Однажды вечером, за коктейлями, предваряющими ужин, когда на заднем плане играл Фред Астер, выяснилось, что у Мэг общая дата рождения с любимым человеком папы — Ган-Ган: 4 августа. [Коллеги, кто это? Я не смогла нагуглить].
"Удивительно", с улыбкой сказал па.
При воспоминании о Ган-Ган и упоминании связи между ней и моей невестой он внезапно оживился, рассказывая истории, которых я никогда не слышал, по сути, выступая, "выпендриваясь" перед Мэг.
Одна история особенно восхитила нас обоих, поразив наше воображение: о шелки [прим. пер.: мифические существа из шотландского и ирландского фольклора — морской народ, прекрасные люди-тюлени].
"Что, папа?".
"Шотландские русалки, — ответил он. — Они приняли облик тюленей и плавают вдоль берега за замком, в двух шагах от того места, где мы сидим. Так что, когда вы видите тюленя, — посоветовал он, — вы никогда не сможете сказать наверняка...Спойте ему. И они часто поют в ответ".
"Ой, да ладно тебе! Ты рассказываешь сказки, папа!".
"Нет, это абсолютная правда!".
Представлял ли я себе — и обещал ли па, — что шелки тоже могут исполнить желание? Во время того ужина мы немного поговорили о стрессе, который мы переживали. Мы сказали:
"Если мы могли просто убедить газетчиков отступить... ненадолго".
Па кивнул. Но счел очень важным напомнить нам...
"Да, да, папа, мы знаем: не читать их".
За чаем на следующий день атмосфера была по-прежнему приятной, мы все смеялись, разговаривали о том о сем, когда дворецкий па ворвался в комнату со стационарным телефоном в руках:
"Ваше Королевское Высочество, звонит Ее Величество!".
Па резко выпрямился: "О, да!". Он потянулся за трубкой.
"Извините, сэр, но она звонит герцогине...".
О!
Мы все были ошеломлены. Мэг нерешительно протянула руку к телефону.
Похоже, бабуля звонила, чтобы поговорить об отце Мэг. Она отвечала на письмо от Мэг, в котором Мэг просила у нее совета и помощи. Мэг сказала, что не знает, как заставить прессу прекратить брать у отца интервью, побуждая его говорить ужасные вещи. Бабуля предложила Мэг забыть о прессе и повидаться с отцом, чтобы попытаться вразумить его.
Мэг объяснила, что он живет в городке на мексиканской границе, и что она не знает, удастся ли ей тихо и безопасно проследовать через аэропорт, прорваться через представителей прессы, окружавших его дом, и через ту часть городка, а также вернуться обратно.
Бабуля признала, что с этим планом действий связано множество проблем.
"В таком случае, может, написать ему письмо?".
Па согласился: "Великолепная идея!".
Мы с Мэг спустились на пляж перед замком. Было прохладно, хотя ярко светило солнце.
Мы стояли на скалах, глядя на море. Среди покрытых водорослями шелковистых островков мы увидели... нечто.
Голова.
Пара проникновенно смотрящих глаз.
"Смотри, тюлень!".
Голова покачивалась вверх-вниз, а глаза совершенно точно наблюдали за нами.
"Смотри, еще один!".
Как и велел па, я подбежал к кромке воды и спел им. Исполнил для них серенаду.
Взвыл по-собачьи.
Ответа не было.
Тут присоединилась Мэг: она спела им, и, конечно, они запели в ответ.
"Она, действительно, волшебница", — подумал я. Даже тюлени это знают.
Внезапно по всей глади воды стали подниматься головы, подпевая ей.
Собачий вой.
Тюленья опера!
Может, это и глупое суеверие, но мне было все равно: я счел это добрым знаком. Я разделся, прыгнул в воду и поплыл к ним.
Позднее австралийский шеф-повар па пришел в ужас. Он сказал нам, что это было в высшей степени плохой идеей, даже более опрометчивой, чем безрассудное погружение в самую темную воду Окаванго [прим. пер.: река в юго-западной Африке]. Шеф-повар сказал, что эта часть шотландского побережья кишит косатками, и петь для тюленей — все равно, что вести их на кровавую смерть.
Я покачал головой, подумав:
"Это была такая прекрасная сказка".
И почему так быстро стемнело?
Мы стояли на скалах, глядя на море. Среди покрытых водорослями шелковистых островков мы увидели... нечто.
Голова.
Пара проникновенно смотрящих глаз.
"Смотри, тюлень!".
Голова покачивалась вверх-вниз, а глаза совершенно точно наблюдали за нами.
"Смотри, еще один!".
Как и велел па, я подбежал к кромке воды и спел им. Исполнил для них серенаду.
Взвыл по-собачьи.
Ответа не было.
Тут присоединилась Мэг: она спела им, и, конечно, они запели в ответ.
"Она, действительно, волшебница", — подумал я. Даже тюлени это знают.
Внезапно по всей глади воды стали подниматься головы, подпевая ей.
Собачий вой.
Тюленья опера!
Может, это и глупое суеверие, но мне было все равно: я счел это добрым знаком. Я разделся, прыгнул в воду и поплыл к ним.
Позднее австралийский шеф-повар па пришел в ужас. Он сказал нам, что это было в высшей степени плохой идеей, даже более опрометчивой, чем безрассудное погружение в самую темную воду Окаванго [прим. пер.: река в юго-западной Африке]. Шеф-повар сказал, что эта часть шотландского побережья кишит косатками, и петь для тюленей — все равно, что вести их на кровавую смерть.
Я покачал головой, подумав:
"Это была такая прекрасная сказка".
И почему так быстро стемнело?
У Мэг была задержка.
Мы купили два домашних теста на беременность, один из которых был куплен на всякий случай, и она отнесла их в ванную Нотт-котта.
Я лежал на нашей кровати и ждал, когда она выйдет...Потом уснул. Когда я проснулся, она была рядом.
"Что случилось? Мы...?".
Она сказала, что еще не проверяла, что ждала меня.
Тесты лежали на ночном столике. Я хранил там всего несколько вещей, среди них которых была голубая шкатулка с локоном моей матери. "Ладно, — подумал я, — хорошо. Давай посмотрим, сможет ли мамочка помочь нам".
Я потянулся за тестами и вгляделся в их окошки. Синие!
Ярко-ярко-синие! Оба — синие!
Синий цвет означал... ребенка.
"О Боже!
Хорошо.
Ну, что ж"...
Мы обнялись и поцеловались.
Я положил тесты обратно на тумбочку.
Подумал: "Спасибо вам, шелки!".
А еще подумал: "Спасибо тебе, мамочка!"
Мы купили два домашних теста на беременность, один из которых был куплен на всякий случай, и она отнесла их в ванную Нотт-котта.
Я лежал на нашей кровати и ждал, когда она выйдет...Потом уснул. Когда я проснулся, она была рядом.
"Что случилось? Мы...?".
Она сказала, что еще не проверяла, что ждала меня.
Тесты лежали на ночном столике. Я хранил там всего несколько вещей, среди них которых была голубая шкатулка с локоном моей матери. "Ладно, — подумал я, — хорошо. Давай посмотрим, сможет ли мамочка помочь нам".
Я потянулся за тестами и вгляделся в их окошки. Синие!
Ярко-ярко-синие! Оба — синие!
Синий цвет означал... ребенка.
"О Боже!
Хорошо.
Ну, что ж"...
Мы обнялись и поцеловались.
Я положил тесты обратно на тумбочку.
Подумал: "Спасибо вам, шелки!".
А еще подумал: "Спасибо тебе, мамочка!"
Юджи выходила замуж за Джека, и мы были безумно счастливы и за нее, и — эгоистично — за себя, поскольку мы любили Джека. Мы с Мэг должны были отправиться в первое официальное зарубежное турне уже как супружеская пара, но отложили отъезд на несколько дней, чтобы успеть на их свадьбу.
Кроме того, ряд мероприятий в связи с их бракосочетанием дал бы нам возможность поделиться наедине с членами семьи своими добрыми новостями.
В Виндзоре, как раз перед фуршетом в честь жениха и невесты, мы "зажали" па в углу его кабинета. Он сидел за своим большим письменным столом, откуда открывался любимый им вид на Длинную аллею. Все окна были открыты, чтобы проветрить комнату, и ветерок развевал его бумаги, сложенные в небольшие приземистые "башни", каждая из которых была увенчана пресс-папье. Он был обрадован новостью о том, что в четвертый раз станет дедушкой; его открытая улыбка согрела меня.
После фуршета с напитками в холле Святого Георгия мы с Мэг отвели в сторону и Вилли. Мы находились в большой комнате, на стенах которой были развешены доспехи. Странная комната. Странный момент. Мы шепотом поделились с Вилли новостями, а он улыбнулся и сказал, что мы должны рассказать об этом Кейт, которая разговаривала с Пиппой в другом углу комнаты. Я сказал, это не горит, но он настоял. Итак, мы подошли к Кейт и рассказали ей о своих новостях. Она также широко улыбнулась и сердечно нас поздравила.
Они оба отреагировали именно так, как я надеялся, как я и желал.
Кроме того, ряд мероприятий в связи с их бракосочетанием дал бы нам возможность поделиться наедине с членами семьи своими добрыми новостями.
В Виндзоре, как раз перед фуршетом в честь жениха и невесты, мы "зажали" па в углу его кабинета. Он сидел за своим большим письменным столом, откуда открывался любимый им вид на Длинную аллею. Все окна были открыты, чтобы проветрить комнату, и ветерок развевал его бумаги, сложенные в небольшие приземистые "башни", каждая из которых была увенчана пресс-папье. Он был обрадован новостью о том, что в четвертый раз станет дедушкой; его открытая улыбка согрела меня.
После фуршета с напитками в холле Святого Георгия мы с Мэг отвели в сторону и Вилли. Мы находились в большой комнате, на стенах которой были развешены доспехи. Странная комната. Странный момент. Мы шепотом поделились с Вилли новостями, а он улыбнулся и сказал, что мы должны рассказать об этом Кейт, которая разговаривала с Пиппой в другом углу комнаты. Я сказал, это не горит, но он настоял. Итак, мы подошли к Кейт и рассказали ей о своих новостях. Она также широко улыбнулась и сердечно нас поздравила.
Они оба отреагировали именно так, как я надеялся, как я и желал.
Через несколько дней о беременности было объявлено публично. В газетах сообщалось, что Мэг боролась с усталостью и приступами головокружения и не могла проглотить ни кусочка еды, особенно по утрам. Но все это было неправдой. Она устала, но в остальном была настоящим генератором. Ей и вправду повезло, что она по утрам не страдала от тяжких приступов токсикоза, поскольку мы отправлялись в чрезвычайно ответственный тур.
Куда бы мы ни пошли, везде собирались огромные толпы людей, и она их не разочаровывала. Она ослепила своим великолепием и всю Австралию, и Тонгу, и Фиджи, и Новую Зеландию. После одной особенно зажигательной речи люди встали со своих мест и устроили ей овацию. Она была настолько великолепна, что в середине нашей поездки я почувствовал себя обязанным… Предупредить ее.
"У тебя все слишком хорошо получается, любовь моя. Слишком, черт возьми, хорошо. Со стороны все, что ты делаешь, выглядит так, будто тебе это дается очень легко. У моей матери все начиналось точно так же...".
Возможно, я казался сумасшедшим, параноиком. Но все знали, что положение мамы начало ухудшаться после того, как она показала миру, семье, что она лучше проводит свои поездки, лучше общается с людьми, лучше ведет себя как “королевская особа”, чем она фактически имела на это право.
Вот тогда-то все и вернулось в надлежащее русло.
Мы вернулись домой под ликующие приветствия, сопровождаемые восторженными заголовками в газетах. Мэг приветствовали как будущую мать и безупречную представительницу Короны.
Не было опубликовано ни одного негативного слова!
Мы сказали себе: "Все изменилось. Наконец-то, все изменилось".
Но потом все изменилось вновь, — и как!
Заметки в прессе накатывали, как волны на пляж. Сначала появилась вздорная статья биографа па, заявившего, что я закатил истерику перед свадьбой. Затем последовало художественное произведение о том, как Мэг унижает своих сотрудников, выжимает из них все соки, совершает непростительный грех, отправляя им письма по электронной почте рано утром (при том, что она по чистой случайности не спала в тот час, стараясь поддерживать связь со своими друзьями-полуночниками в Америке, и вовсе не ожидала мгновенного ответа!). Также говорили, что она вынудила уволиться нашего помощника; на самом деле, просьба уволиться поступила от отдела кадров Дворца — после того, как мы предъявили ему доказательства того, что она использовала должность при Мэг для извлечения личной выгоды. Но, поскольку мы не могли публично озвучивать причины ухода помощника, пустоту заполнили слухи. Во многих отношениях это было реальным началом всех проблем. Вскоре во всех газетах начал проявляться нарратив о “сложной в общении герцогине” [Duchess Difficult].
Затем в одном из таблоидов появилась статья о тиаре. В ней говорилось, что Мэг потребовала определенную тиару, которая принадлежала моей мамочке, и, после отказа королевы, я закатил истерику: "Меган всегда получает то, что хочет!".
Решающим ударом стала научно-фантастическая статья, опубликованная спустя несколько дней королевским корреспондентом, с описанием “усиливающейся холодности” (Боже милостивый!) в отношениях между Кейт и Мэг, а также с утверждением, что, согласно “двум источникам”, Мэг довела Кейт до слез из-за платьев подружек невесты.
От этого конкретного королевского корреспондента меня всегда тошнило. Она всегда, всегда и всё понимала неправильно! Но это казалось более чем неправильным.
Я прочитал эту историю, не веря своим глазам. Мэг не делала этого! Она по-прежнему ничего не читала. Однако она услышала об этом, поскольку тогда это было единственное, что обсуждалось британцами на протяжении последующих двадцати четырех часов, и пока я жив, я никогда не забуду тон ее голоса, когда она, заглянув мне в глаза, спросила меня:
"Хаз, она плакала из-за меня? ОНА — плакала из-за меня?".
Пресс-папье и доспехи. Почему для Гарри это важно?! :wo)(ll:
Куда бы мы ни пошли, везде собирались огромные толпы людей, и она их не разочаровывала. Она ослепила своим великолепием и всю Австралию, и Тонгу, и Фиджи, и Новую Зеландию. После одной особенно зажигательной речи люди встали со своих мест и устроили ей овацию. Она была настолько великолепна, что в середине нашей поездки я почувствовал себя обязанным… Предупредить ее.
"У тебя все слишком хорошо получается, любовь моя. Слишком, черт возьми, хорошо. Со стороны все, что ты делаешь, выглядит так, будто тебе это дается очень легко. У моей матери все начиналось точно так же...".
Возможно, я казался сумасшедшим, параноиком. Но все знали, что положение мамы начало ухудшаться после того, как она показала миру, семье, что она лучше проводит свои поездки, лучше общается с людьми, лучше ведет себя как “королевская особа”, чем она фактически имела на это право.
Вот тогда-то все и вернулось в надлежащее русло.
Мы вернулись домой под ликующие приветствия, сопровождаемые восторженными заголовками в газетах. Мэг приветствовали как будущую мать и безупречную представительницу Короны.
Не было опубликовано ни одного негативного слова!
Мы сказали себе: "Все изменилось. Наконец-то, все изменилось".
Но потом все изменилось вновь, — и как!
Заметки в прессе накатывали, как волны на пляж. Сначала появилась вздорная статья биографа па, заявившего, что я закатил истерику перед свадьбой. Затем последовало художественное произведение о том, как Мэг унижает своих сотрудников, выжимает из них все соки, совершает непростительный грех, отправляя им письма по электронной почте рано утром (при том, что она по чистой случайности не спала в тот час, стараясь поддерживать связь со своими друзьями-полуночниками в Америке, и вовсе не ожидала мгновенного ответа!). Также говорили, что она вынудила уволиться нашего помощника; на самом деле, просьба уволиться поступила от отдела кадров Дворца — после того, как мы предъявили ему доказательства того, что она использовала должность при Мэг для извлечения личной выгоды. Но, поскольку мы не могли публично озвучивать причины ухода помощника, пустоту заполнили слухи. Во многих отношениях это было реальным началом всех проблем. Вскоре во всех газетах начал проявляться нарратив о “сложной в общении герцогине” [Duchess Difficult].
Затем в одном из таблоидов появилась статья о тиаре. В ней говорилось, что Мэг потребовала определенную тиару, которая принадлежала моей мамочке, и, после отказа королевы, я закатил истерику: "Меган всегда получает то, что хочет!".
Решающим ударом стала научно-фантастическая статья, опубликованная спустя несколько дней королевским корреспондентом, с описанием “усиливающейся холодности” (Боже милостивый!) в отношениях между Кейт и Мэг, а также с утверждением, что, согласно “двум источникам”, Мэг довела Кейт до слез из-за платьев подружек невесты.
От этого конкретного королевского корреспондента меня всегда тошнило. Она всегда, всегда и всё понимала неправильно! Но это казалось более чем неправильным.
Я прочитал эту историю, не веря своим глазам. Мэг не делала этого! Она по-прежнему ничего не читала. Однако она услышала об этом, поскольку тогда это было единственное, что обсуждалось британцами на протяжении последующих двадцати четырех часов, и пока я жив, я никогда не забуду тон ее голоса, когда она, заглянув мне в глаза, спросила меня:
"Хаз, она плакала из-за меня? ОНА — плакала из-за меня?".
Пресс-папье и доспехи. Почему для Гарри это важно?! :wo)(ll:
Мы организовали вторую встречу на высшем уровне с Вилли и Кейт.
В этот раз — на нашей территории.
10 декабря 2018 года. Ранний вечер.
Мы собрались в нашей маленькой передней пристройке, и на этот раз не было никакой светской беседы: Кейт сразу же перешла к действиям, признав, что истории в газетах о том, как Мэг заставила ее плакать, были полной ложью: "Я знаю, Меган, что ты плакала из-за меня!".
Я вздохнул. И подумал: "Отличное начало!".
Мэг приняла извинения, но захотела узнать, почему же это было опубликовано в газетах и что было сделано для исправления ситуации. Другими словами: "Почему ваш офис не заступается за меня? Почему они не позвонили этой мегере-автору и не потребовали от нее опровержения?".
Кейт была взволнована и не ответила, но вмешался Вилли, приведя ряд звучащих убедительно доводов; однако я уже знал правду. Никто во Дворце не мог позвонить этому корреспонденту, потому что это неизбежно вызвало бы реакцию: "Хорошо, если опубликованное — неверно, то какова реальная история? Что же на самом деле произошло между герцогинями?".
Но эта дверь никогда не должна открыться, чтобы не поставить будущую королеву в неловкое положение.
Монархию нужно защищать всегда, и любой ценой.
Мы перешли от того, что делать с этой историей, к тому, откуда она взялась. Кто мог подложить такую свинью? Кто вообще мог позволить просочиться этому в прессу? Кто?
Мы ходили вокруг да около. Список подозреваемых сокращался на глазах.
Наконец (!), Вилли откинулся назад и признал, что (кхм), пока мы были в турне по Австралии, они с Кейт пошли отужинать с па и Камиллой...
И застенчиво признался, что, увы, он сам мог проговориться, что между нашими парами произошла ссора...
Я закрыл лицо рукой. Мэг застыла. Воцарилось тяжелое молчание. Итак, теперь мы все знали.
Я сказал Вилли: "Ты... Ну ты же! Ты — должен был знать!..".
Он кивнул. Он знал. Вновь возникла тишина.
Им пора было уходить.
В этот раз — на нашей территории.
10 декабря 2018 года. Ранний вечер.
Мы собрались в нашей маленькой передней пристройке, и на этот раз не было никакой светской беседы: Кейт сразу же перешла к действиям, признав, что истории в газетах о том, как Мэг заставила ее плакать, были полной ложью: "Я знаю, Меган, что ты плакала из-за меня!".
Я вздохнул. И подумал: "Отличное начало!".
Мэг приняла извинения, но захотела узнать, почему же это было опубликовано в газетах и что было сделано для исправления ситуации. Другими словами: "Почему ваш офис не заступается за меня? Почему они не позвонили этой мегере-автору и не потребовали от нее опровержения?".
Кейт была взволнована и не ответила, но вмешался Вилли, приведя ряд звучащих убедительно доводов; однако я уже знал правду. Никто во Дворце не мог позвонить этому корреспонденту, потому что это неизбежно вызвало бы реакцию: "Хорошо, если опубликованное — неверно, то какова реальная история? Что же на самом деле произошло между герцогинями?".
Но эта дверь никогда не должна открыться, чтобы не поставить будущую королеву в неловкое положение.
Монархию нужно защищать всегда, и любой ценой.
Мы перешли от того, что делать с этой историей, к тому, откуда она взялась. Кто мог подложить такую свинью? Кто вообще мог позволить просочиться этому в прессу? Кто?
Мы ходили вокруг да около. Список подозреваемых сокращался на глазах.
Наконец (!), Вилли откинулся назад и признал, что (кхм), пока мы были в турне по Австралии, они с Кейт пошли отужинать с па и Камиллой...
И застенчиво признался, что, увы, он сам мог проговориться, что между нашими парами произошла ссора...
Я закрыл лицо рукой. Мэг застыла. Воцарилось тяжелое молчание. Итак, теперь мы все знали.
Я сказал Вилли: "Ты... Ну ты же! Ты — должен был знать!..".
Он кивнул. Он знал. Вновь возникла тишина.
Им пора было уходить.
История продолжалась. Все шло одно за другим. Временами я думал о г-не Марстоне, беспрерывно звонящем в свой безумный колокольчик.
Как хоть когда-нибудь можно было забыть про поток статей на первых полосах газет, выставляющих Мэг единолично ответственной за конец света?
Например, ее “поймали” за поеданием тоста с авокадо, и авторы множества публикаций, задыхаясь от волнения, поясняли, что сбор урожая авокадо ускоряет уничтожение тропических лесов, дестабилизирует развивающиеся страны и содействует финансированию государственного терроризма. Конечно, те же самые СМИ недавно падали в обморок от любви Кейт к авокадо ("О, как же сияет от авокадо кожа Кейт!").
Стоит отметить, как примерно в это же время начал меняться посыл каждой публикации. Речь уже шла не о конфликте двух женщин, двух герцогинь или даже двух семей. Теперь затрагивалась проблема того, как один человек, являясь ведьмой, вынуждал всех бежать от нее, и этим человеком была моя жена. И этот посыл формировался прессой при явном содействии людей из Дворца.
Кого-то, у кого был зуб на Мэг.
В один день это было: "Фу! У Мэг видна бретелька лифчика (= какой позор)!", а на следующий день: "Ужас, что за платье на ней (= какая же она чмошница)!".
На следующий день: "Боже, помоги! У нее на ногтях — черный лак (= Меган — гот)!".
Затем: "О Господи, она до сих пор не умеете делать реверанс (= Меган-американка)!".
Затем: "Ну и ну! Она снова сама закрыла дверь авто (= какая же она наглая)!".
Как хоть когда-нибудь можно было забыть про поток статей на первых полосах газет, выставляющих Мэг единолично ответственной за конец света?
Например, ее “поймали” за поеданием тоста с авокадо, и авторы множества публикаций, задыхаясь от волнения, поясняли, что сбор урожая авокадо ускоряет уничтожение тропических лесов, дестабилизирует развивающиеся страны и содействует финансированию государственного терроризма. Конечно, те же самые СМИ недавно падали в обморок от любви Кейт к авокадо ("О, как же сияет от авокадо кожа Кейт!").
Стоит отметить, как примерно в это же время начал меняться посыл каждой публикации. Речь уже шла не о конфликте двух женщин, двух герцогинь или даже двух семей. Теперь затрагивалась проблема того, как один человек, являясь ведьмой, вынуждал всех бежать от нее, и этим человеком была моя жена. И этот посыл формировался прессой при явном содействии людей из Дворца.
Кого-то, у кого был зуб на Мэг.
В один день это было: "Фу! У Мэг видна бретелька лифчика (= какой позор)!", а на следующий день: "Ужас, что за платье на ней (= какая же она чмошница)!".
На следующий день: "Боже, помоги! У нее на ногтях — черный лак (= Меган — гот)!".
Затем: "О Господи, она до сих пор не умеете делать реверанс (= Меган-американка)!".
Затем: "Ну и ну! Она снова сама закрыла дверь авто (= какая же она наглая)!".
Мы арендовали дом в графстве Оксфордшир. Это было просто место, куда можно было время от времени убегать от этой коловерти, а также — из Нотт-котта, очаровательного, но слишком маленького для нас. Давящего нам на головы.
Однажды нам там стало так плохо, что мне пришлось позвонить бабуле. Я сказал ей, что нам нужно новое жилье. Я объяснил ей, что Вилли и Кейт не просто "переросли" Нотт-котт, а сбежали оттуда, учитывая все требующиеся ремонтные работы и нехватку места, а теперь и мы оказались в той же ситуации. С двумя невоспитанными собаками... и с ребенком на подходе…
Я сказал ей, что мы обсуждали с Дворцом свою ситуацию с жильем, и нам предложили несколько домов, каждый из которых, по нашему мнению, был слишком роскошным. Слишком шикарным. И слишком дорогим для реновации.
Бабуля поразмышляла на эту тему, и мы снова пообщались с ней через несколько дней.
"Фрогмор", — сказала она.
"Фрогмор, бабуля?".
"Да, Фрогмор".
"Фрогмор-хаус?". Я хорошо его знал. Именно там мы делали фотографии нашей помолвки.
"Нет-нет: коттедж Фрогмор, что рядом с Фрогмор-хаусом".
Как бы скрытый, как она сказала. Спрятанный. Первоначально в нем жила королева Шарлотта с дочерьми, затем — один из помощников королевы Виктории, а позже здание было поделено на более мелкие секции. Но его можно было собрать заново. Милое местечко, как сказала бабуля. Плюс историческое значение. И часть имущества Короны. Красота же?
Я ответил, что нам с Мэг очень понравились сады Фрогмора, что мы часто ходили туда гулять, и, если это где-то там рядом, то что может быть лучше?
Она предупредила: "Это что-то вроде строительной площадки. Как бы без отделки. Но ты сходи туда, посмотри и скажи, как тебе".
Мы пошли туда в тот же день, и поняли, что бабуля была права. Дом нам обоим понравился. Он был очарователен и полон возможностей. Да, рядом с Королевским кладбищем, но что с того? Это не волновало ни меня, ни Мэг. Мы не будем тревожить мертвых, если они пообещают не тревожить нас.
Я позвонил бабуле и сказал, что коттедж Фрогмор был бы идеальным местом, и горячо ее поблагодарил. С ее разрешения мы начали переговоры со строителями, планируя минимальные ремонтные работы, с тем чтобы сделать это место пригодным для жилья: трубопроводы, отопление, водоснабжение.
Пока шла работа, мы подумали, что было бы хорошо переехать в Оксфордшир на все это время. Нам там очень нравилось. Свежий воздух, зеленая территория, и — никаких папарацци. А главное — мы могли бы пользоваться услугами Кевина, давнего дворецкого моего отца. Он знал здание в Оксфордшире и должен был знать, как его можно быстро превратить в настоящее жилье. Более того, он знал меня лично, держал меня на руках, когда я был ребенком, и сдружился с моей матерью, когда она бродила по Виндзорскому замку в поисках сочувствия. Он сказал, что мамочка была единственным человеком в семье, который когда-либо осмеливался спускаться “под лестницу”, чтобы пообщаться с персоналом. На самом деле, она часто тайком спускалась вниз и сидела с Кевином на кухне, выпивая или закусывая, смотря телевизор. В день похорон мамы Кевину выпало поприветствовать меня и Вилли по нашем возвращении в Хайгроув [прим. пер.: загородная резиденция принца Чарльза]. Он вспоминал, как стоял на парадном крыльце, ожидая прибытия нашей машины и репетируя свое приветствие. Но, когда мы подъехали и он открыл дверцу машины, я сказал:
"Как тебе удается держаться, Кевин?".
"Так вежливо с вашей стороны", — ответил он.
"Он такой сдержанный", — подумал я.
Мэг обожала Кевина, и это было взаимно, а потому я решил, что это может стать началом чего-то хорошего. Столь необходимая смена обстановки, столь необходимый союзник на нашей стороне.
Но однажды я увидел в телефоне сообщение от нашей команды, предупреждающее меня о громких статьях в изданиях Sun и Daily Mail с детальными фотографиями Оксфордшира, снятыми сверху.
Над домом парил вертолет, а из его дверцы высовывался папарацци, направляя объектив на каждое окно, включая и нашу спальню.
Так завершилась наша мечта о житье в Оксфордшире.
Однажды нам там стало так плохо, что мне пришлось позвонить бабуле. Я сказал ей, что нам нужно новое жилье. Я объяснил ей, что Вилли и Кейт не просто "переросли" Нотт-котт, а сбежали оттуда, учитывая все требующиеся ремонтные работы и нехватку места, а теперь и мы оказались в той же ситуации. С двумя невоспитанными собаками... и с ребенком на подходе…
Я сказал ей, что мы обсуждали с Дворцом свою ситуацию с жильем, и нам предложили несколько домов, каждый из которых, по нашему мнению, был слишком роскошным. Слишком шикарным. И слишком дорогим для реновации.
Бабуля поразмышляла на эту тему, и мы снова пообщались с ней через несколько дней.
"Фрогмор", — сказала она.
"Фрогмор, бабуля?".
"Да, Фрогмор".
"Фрогмор-хаус?". Я хорошо его знал. Именно там мы делали фотографии нашей помолвки.
"Нет-нет: коттедж Фрогмор, что рядом с Фрогмор-хаусом".
Как бы скрытый, как она сказала. Спрятанный. Первоначально в нем жила королева Шарлотта с дочерьми, затем — один из помощников королевы Виктории, а позже здание было поделено на более мелкие секции. Но его можно было собрать заново. Милое местечко, как сказала бабуля. Плюс историческое значение. И часть имущества Короны. Красота же?
Я ответил, что нам с Мэг очень понравились сады Фрогмора, что мы часто ходили туда гулять, и, если это где-то там рядом, то что может быть лучше?
Она предупредила: "Это что-то вроде строительной площадки. Как бы без отделки. Но ты сходи туда, посмотри и скажи, как тебе".
Мы пошли туда в тот же день, и поняли, что бабуля была права. Дом нам обоим понравился. Он был очарователен и полон возможностей. Да, рядом с Королевским кладбищем, но что с того? Это не волновало ни меня, ни Мэг. Мы не будем тревожить мертвых, если они пообещают не тревожить нас.
Я позвонил бабуле и сказал, что коттедж Фрогмор был бы идеальным местом, и горячо ее поблагодарил. С ее разрешения мы начали переговоры со строителями, планируя минимальные ремонтные работы, с тем чтобы сделать это место пригодным для жилья: трубопроводы, отопление, водоснабжение.
Пока шла работа, мы подумали, что было бы хорошо переехать в Оксфордшир на все это время. Нам там очень нравилось. Свежий воздух, зеленая территория, и — никаких папарацци. А главное — мы могли бы пользоваться услугами Кевина, давнего дворецкого моего отца. Он знал здание в Оксфордшире и должен был знать, как его можно быстро превратить в настоящее жилье. Более того, он знал меня лично, держал меня на руках, когда я был ребенком, и сдружился с моей матерью, когда она бродила по Виндзорскому замку в поисках сочувствия. Он сказал, что мамочка была единственным человеком в семье, который когда-либо осмеливался спускаться “под лестницу”, чтобы пообщаться с персоналом. На самом деле, она часто тайком спускалась вниз и сидела с Кевином на кухне, выпивая или закусывая, смотря телевизор. В день похорон мамы Кевину выпало поприветствовать меня и Вилли по нашем возвращении в Хайгроув [прим. пер.: загородная резиденция принца Чарльза]. Он вспоминал, как стоял на парадном крыльце, ожидая прибытия нашей машины и репетируя свое приветствие. Но, когда мы подъехали и он открыл дверцу машины, я сказал:
"Как тебе удается держаться, Кевин?".
"Так вежливо с вашей стороны", — ответил он.
"Он такой сдержанный", — подумал я.
Мэг обожала Кевина, и это было взаимно, а потому я решил, что это может стать началом чего-то хорошего. Столь необходимая смена обстановки, столь необходимый союзник на нашей стороне.
Но однажды я увидел в телефоне сообщение от нашей команды, предупреждающее меня о громких статьях в изданиях Sun и Daily Mail с детальными фотографиями Оксфордшира, снятыми сверху.
Над домом парил вертолет, а из его дверцы высовывался папарацци, направляя объектив на каждое окно, включая и нашу спальню.
Так завершилась наша мечта о житье в Оксфордшире.
Я шел домой из офиса и нашел Мэг сидящей на лестнице. Она рыдала не переставая.
— Любовь моя, что случилось?
Я был уверен, что мы потеряли ребенка. Я подошел к ней на коленях. Она задыхалась от слез говоря, что больше не хочет этого делать.
— Что делать?
— Жить.
Я сначала не понял ее слов. Не понял или, может, не хотел понять. Мой разум просто не хотел обрабатывать такие слова.
— Все это так болезненно, — говорила она.
— Что именно?
— Быть ненавидимой вот так. За что? Что я сделала?
Она действительно хотела знать. Какой грех она совершила, чтобы заслужить такое обращение? По ее словам, она просто хотела, чтобы эта боль прекратилась. Не только для нее, а для всех. Для меня, для ее матери. Но она не могла остановить это, поэтому решила исчезнуть.
— Исчезнуть?
— Без меня, — говорила она. — Без меня вся пресса уйдет, и тогда мне не придется так жить. Нашему будущему ребенку никогда не придется так жить. Это так очевидно, — повторяла она. Так просто. Просто перестать дышать. Перестать существовать. Это существует, потому что я существую.
Я умолял ее не говорить так. Я пообещал ей, что мы справимся, мы найдем способ. А тем временем мы найдем ей необходимую помощь. Я просил ее быть сильной, держаться.
Невероятно, но, успокаивая ее и обнимая, я не мог полностью перестать думать, как чертов член королевской семьи. В тот вечер у нас было мероприятие в Сентебале, в Королевском Альберт-Холле, и я продолжал говорить себе: «Мы не можем опоздать. Мы не можем опоздать. С нас кожу сдерут! И они будут винить ее».
Медленно, слишком медленно, я понял, что опоздание — наименьшая из наших проблем. Я сказал, что она, конечно, должна пропустить мероприятие. Мне нужно было пойти, быстро появиться, но я бы быстро вернулся домой.
— Нет, настаивала она. —Я не могу позволить себе быть дома с этими чувствами хотя бы час.
Итак, мы надели наши лучшие костюмы, она накрасила губы темной-темной помадой, чтобы отвлечь внимание от ее заплаканных глаз, и мы вышли за дверь.
Машина подъехала к Королевскому Альберт-Холлу, и, когда мы ступили навстречу синим мигалкам полиции и белому свету вспышек прессы, Мэг потянулась к моей руке. Она крепко сжала ее. Когда мы вошли внутрь, она сжала ее еще крепче. Меня воодушевила жесткость этой хватки. Она держится, подумал я. Лучше, чем она отпустит меня.
Но когда мы устроились в королевской ложе и свет погас, она отпустила свои эмоции. Она не могла сдержать слез. Она плакала молча.
Заиграла музыка, мы повернулись лицом к сцене. Мы провели все представление (Cirque du Soleil), сжимая руки друг друга, и я пообещал ей шепотом:
— Поверьте мне. Я позабочусь о твоей безопасности.
— Любовь моя, что случилось?
Я был уверен, что мы потеряли ребенка. Я подошел к ней на коленях. Она задыхалась от слез говоря, что больше не хочет этого делать.
— Что делать?
— Жить.
Я сначала не понял ее слов. Не понял или, может, не хотел понять. Мой разум просто не хотел обрабатывать такие слова.
— Все это так болезненно, — говорила она.
— Что именно?
— Быть ненавидимой вот так. За что? Что я сделала?
Она действительно хотела знать. Какой грех она совершила, чтобы заслужить такое обращение? По ее словам, она просто хотела, чтобы эта боль прекратилась. Не только для нее, а для всех. Для меня, для ее матери. Но она не могла остановить это, поэтому решила исчезнуть.
— Исчезнуть?
— Без меня, — говорила она. — Без меня вся пресса уйдет, и тогда мне не придется так жить. Нашему будущему ребенку никогда не придется так жить. Это так очевидно, — повторяла она. Так просто. Просто перестать дышать. Перестать существовать. Это существует, потому что я существую.
Я умолял ее не говорить так. Я пообещал ей, что мы справимся, мы найдем способ. А тем временем мы найдем ей необходимую помощь. Я просил ее быть сильной, держаться.
Невероятно, но, успокаивая ее и обнимая, я не мог полностью перестать думать, как чертов член королевской семьи. В тот вечер у нас было мероприятие в Сентебале, в Королевском Альберт-Холле, и я продолжал говорить себе: «Мы не можем опоздать. Мы не можем опоздать. С нас кожу сдерут! И они будут винить ее».
Медленно, слишком медленно, я понял, что опоздание — наименьшая из наших проблем. Я сказал, что она, конечно, должна пропустить мероприятие. Мне нужно было пойти, быстро появиться, но я бы быстро вернулся домой.
— Нет, настаивала она. —Я не могу позволить себе быть дома с этими чувствами хотя бы час.
Итак, мы надели наши лучшие костюмы, она накрасила губы темной-темной помадой, чтобы отвлечь внимание от ее заплаканных глаз, и мы вышли за дверь.
Машина подъехала к Королевскому Альберт-Холлу, и, когда мы ступили навстречу синим мигалкам полиции и белому свету вспышек прессы, Мэг потянулась к моей руке. Она крепко сжала ее. Когда мы вошли внутрь, она сжала ее еще крепче. Меня воодушевила жесткость этой хватки. Она держится, подумал я. Лучше, чем она отпустит меня.
Но когда мы устроились в королевской ложе и свет погас, она отпустила свои эмоции. Она не могла сдержать слез. Она плакала молча.
Заиграла музыка, мы повернулись лицом к сцене. Мы провели все представление (Cirque du Soleil), сжимая руки друг друга, и я пообещал ей шепотом:
— Поверьте мне. Я позабочусь о твоей безопасности.
Я проснулся от сообщения от Джейсона.
«Плохие новости».
«Что теперь?»
«В воскресенье The Mail напечатал личное письмо, которое Мэг написала отцу. Письмо, которое бабушка и папа уговорили ее написать».
Февраль 2019.
Я был в постели, Мэг лежала рядом со мной и все еще спала. Я немного подождал, а затем мягко сообщил ей эту новость.
— Твой отец передал твое письмо в The Mail.
— Нет.
— Мэг, я не знаю, что сказать, он передал им твое письмо.
Этот момент для меня был решающим. Не только о мистере Маркле, но и о прессе. В этой истории было так много моментов, но этот для меня стал решающим. Я не хотел больше слышать разговоры о протоколах, традициях, стратегиях. «Хватит», подумал я.
«Достаточно».
Газета знала, что публиковать это письмо было незаконно, они прекрасно это знали, и все равно это сделали. Почему? Потому что они знали, что Мэг беззащитна. Они знали, что у нее нет твердой поддержки моей семьи, а как еще они могли узнать об этом, кроме как от близких к семье людей? Или внутри семьи? Газеты знали, что у Мэг есть только одно средство — подать в суд, а она не могла этого сделать, потому что с семьей работал только один адвокат, и этот адвокат находился под контролем Дворца, а Дворец никогда не уполномочил бы его действовать от имени Мэг.
В этом письме не было ничего стыдного. Дочь, умоляющая отца вести себя прилично? Мэг подтвердила каждое слово. Она всегда знала, что его могут перехватить, что кто-нибудь из соседей ее отца или один из папарацци, охраняющих его дом, мог вытащить его из ящика. Все было возможно. Но она никогда не переставала думать, что ее отец действительно продал его, или что газета действительно взяла бы и напечатала это.
И отредактировала. На самом деле, это, возможно, было самым неприятным, то, как редакторы вырезали и вставляли слова Мэг, чтобы они звучали менее любящими.
Видеть что-то столь глубоко личное, размазанное по первым полосам, съеденное британцами за их утренними тостами с мармеладом, было ужасно. Но боль множилась из-за одновременных бесед с предполагаемыми экспертами по почерку, которые проанализировали письмо Мэг и по тому, как она скрестила букву «Т» или изогнула буквой «R». Из этого они сделали вывод, что она ужасный человек.
Наклон вправо? Слишком эмоциональная.
Сильно стилизовано? Непревзойденный исполнитель.
Неровные строчные буквы? Не контролирует себя.
Выражение лица Мэг, когда я рассказал ей об этих клеветах… Я знал, как справляться с этим горем, и я не мог ошибиться — это было чистое горе. Она оплакивала потерю отца, а также оплакивала потерю собственной невинности. Она напомнила мне шепотом, как будто кто-то мог подслушать, что она посещала уроки каллиграфии в старшей школе, и в результате у нее всегда был отличный почерк. Люди хвалили ее. Она даже использовала этот навык в университете, чтобы заработать лишние деньги. По ночам, по выходным она расписывала приглашения на свадьбы и дни рождения, чтобы заплатить за квартиру. Теперь люди пытались сказать, что это как-то характеризовало ее душу? И ее душа была грязной?
Издевательство над Меган Маркл стало национальным видом спорта, который нас позорит, — говорилось в заголовке The Guardian.
Это точно. Но никто не стыдился этого, вот в чем проблема. Никто не чувствовал ни малейших угрызений совести. Будут ли они, наконец, чувствовать что-то, если они спровоцируют развод? Или потребуется еще одна смерть? Что стало со всем тем стыдом, который они испытали в конце 1990-х?
Мэг хотела подать в суд. Я тоже. Вскоре, мы оба чувствовали, что у нас нет другого выбора. Если бы мы не подали в суд по этому поводу, говорили мы, какой бы это был сигнал? К прессе? К миру? Итак, мы снова посовещались с дворцовым юристом.
От нас отмахнулись. Я связался с Па и Вилли. В прошлом они оба судились с прессой из-за вторжений в частную жизнь и клеветы. Па подал в суд из-за так называемых «Писем Черного паука», его служебных записок правительственным чиновникам. Вилли подал в суд из-за фотографий Кейт топлесс.
Но оба яростно возражали против того, чтобы мы с Мэг предприняли какие-либо юридические действия.
— Почему? — спросил я.
Они охали и ахали, но единственный ответ, который я смог от них получить от них, заключался в том, что это просто нецелесообразно. Это сфабрикованное дело.
Я сказал Мэг:
— Можно подумать, мы судимся с их дорогим другом.
«Плохие новости».
«Что теперь?»
«В воскресенье The Mail напечатал личное письмо, которое Мэг написала отцу. Письмо, которое бабушка и папа уговорили ее написать».
Февраль 2019.
Я был в постели, Мэг лежала рядом со мной и все еще спала. Я немного подождал, а затем мягко сообщил ей эту новость.
— Твой отец передал твое письмо в The Mail.
— Нет.
— Мэг, я не знаю, что сказать, он передал им твое письмо.
Этот момент для меня был решающим. Не только о мистере Маркле, но и о прессе. В этой истории было так много моментов, но этот для меня стал решающим. Я не хотел больше слышать разговоры о протоколах, традициях, стратегиях. «Хватит», подумал я.
«Достаточно».
Газета знала, что публиковать это письмо было незаконно, они прекрасно это знали, и все равно это сделали. Почему? Потому что они знали, что Мэг беззащитна. Они знали, что у нее нет твердой поддержки моей семьи, а как еще они могли узнать об этом, кроме как от близких к семье людей? Или внутри семьи? Газеты знали, что у Мэг есть только одно средство — подать в суд, а она не могла этого сделать, потому что с семьей работал только один адвокат, и этот адвокат находился под контролем Дворца, а Дворец никогда не уполномочил бы его действовать от имени Мэг.
В этом письме не было ничего стыдного. Дочь, умоляющая отца вести себя прилично? Мэг подтвердила каждое слово. Она всегда знала, что его могут перехватить, что кто-нибудь из соседей ее отца или один из папарацци, охраняющих его дом, мог вытащить его из ящика. Все было возможно. Но она никогда не переставала думать, что ее отец действительно продал его, или что газета действительно взяла бы и напечатала это.
И отредактировала. На самом деле, это, возможно, было самым неприятным, то, как редакторы вырезали и вставляли слова Мэг, чтобы они звучали менее любящими.
Видеть что-то столь глубоко личное, размазанное по первым полосам, съеденное британцами за их утренними тостами с мармеладом, было ужасно. Но боль множилась из-за одновременных бесед с предполагаемыми экспертами по почерку, которые проанализировали письмо Мэг и по тому, как она скрестила букву «Т» или изогнула буквой «R». Из этого они сделали вывод, что она ужасный человек.
Наклон вправо? Слишком эмоциональная.
Сильно стилизовано? Непревзойденный исполнитель.
Неровные строчные буквы? Не контролирует себя.
Выражение лица Мэг, когда я рассказал ей об этих клеветах… Я знал, как справляться с этим горем, и я не мог ошибиться — это было чистое горе. Она оплакивала потерю отца, а также оплакивала потерю собственной невинности. Она напомнила мне шепотом, как будто кто-то мог подслушать, что она посещала уроки каллиграфии в старшей школе, и в результате у нее всегда был отличный почерк. Люди хвалили ее. Она даже использовала этот навык в университете, чтобы заработать лишние деньги. По ночам, по выходным она расписывала приглашения на свадьбы и дни рождения, чтобы заплатить за квартиру. Теперь люди пытались сказать, что это как-то характеризовало ее душу? И ее душа была грязной?
Издевательство над Меган Маркл стало национальным видом спорта, который нас позорит, — говорилось в заголовке The Guardian.
Это точно. Но никто не стыдился этого, вот в чем проблема. Никто не чувствовал ни малейших угрызений совести. Будут ли они, наконец, чувствовать что-то, если они спровоцируют развод? Или потребуется еще одна смерть? Что стало со всем тем стыдом, который они испытали в конце 1990-х?
Мэг хотела подать в суд. Я тоже. Вскоре, мы оба чувствовали, что у нас нет другого выбора. Если бы мы не подали в суд по этому поводу, говорили мы, какой бы это был сигнал? К прессе? К миру? Итак, мы снова посовещались с дворцовым юристом.
От нас отмахнулись. Я связался с Па и Вилли. В прошлом они оба судились с прессой из-за вторжений в частную жизнь и клеветы. Па подал в суд из-за так называемых «Писем Черного паука», его служебных записок правительственным чиновникам. Вилли подал в суд из-за фотографий Кейт топлесс.
Но оба яростно возражали против того, чтобы мы с Мэг предприняли какие-либо юридические действия.
— Почему? — спросил я.
Они охали и ахали, но единственный ответ, который я смог от них получить от них, заключался в том, что это просто нецелесообразно. Это сфабрикованное дело.
Я сказал Мэг:
— Можно подумать, мы судимся с их дорогим другом.
Вилли попросил о встрече. Он хотел поговорить обо всем, обо всей случившейся катастрофе.
— Только он и я, — сказал он.
Случилось так, что Мэг уехала из города, чтобы навестить подруг, поэтому он выбрал идеальное время. Я пригласил его к себе. Через час он вошел в Нотт-Котт, где не был с тех пор, как Мэг въехала сюда. Он выглядел сногсшибательно.
Был ранний вечер. Я предложил ему выпить, спросил о его семье.
— Всем хорошо.
Он не спрашивал меня о моих делах, просто пошел ва-банк.
— Мэг трудная, — сказал он.
— Да неужели?
— Она груба. Она резкая. Она оттолкнула от себя половину персонала.
Не в первый раз он повторял повествование в прессе. Трудная Герцогиня, все это дерьмо собачье. Слухи, ложь от его команды, бульварная чепуха, и я снова сказал ему об этом. Сказал ему, что ожидал большего от старшего брата. Я был потрясен, увидев, что это действительно разозлило его. Он пришел сюда, ожидая чего-то другого? Думал ли он, что я соглашусь с тем, что моя невеста чудовище?
Я сказал ему сделать шаг назад, перевести дух и по-настоящему спросить себя: «Разве Мэг не была его невесткой? Не будет ли это учреждение токсичным для любого новичка? В худшем случае, если его невестке было трудно приспособиться к новому офису, новой семье, новой стране, новой культуре, разве он не видел иного пути, чем дать ей некоторые послабления? Разве ты не мог просто быть рядом с ней? Помочь ей?»
Его не интересовали эти дебаты. Он пришел сделать утверждение. Он хотел, чтобы я согласился с тем, что Мэг была неправа, а затем согласился что с этим нужно что-то сделать.
Что, например? Ругать ее? Уволить ее? Развестись с ней? Я не мог найти ответа. Но Вилли тоже не мог, он был неразумен. Каждый раз, когда я пытался его замедлить, указать на нелогичность того, что он говорил, он стал повышать голос. Вскоре мы не переговаривались друг с другом, мы кричали.
Среди всех различных буйных эмоций, охвативших моего брата в тот день, одна действительно бросилась мне в глаза. Он казался обиженным. Он, казалось, был обижен тем, что я не подчиняюсь ему безропотно, что я настолько дерзок, что отказываюсь от него или бросаю ему вызов, чтобы опровергнуть его знания, полученные от его доверенных помощников. Здесь был утвержденный сценарий, и я имел наглость не следовать ему. Он был в роли Наследника и не мог понять, почему я не играю роль Запасного.
Я сидел на диване, он стоял надо мной. Помню, я сказал: «Ты должен меня выслушать, Вилли».
Он не стал бы. Он просто не стал бы слушать.
Честно говоря, он чувствовал ко мне то же самое.
Он обзывал меня. Разными именами. Он сказал, что я отказываюсь брать на себя ответственность за происходящее. Он сказал, что меня не волнует мой офис и люди, которые на меня работают.
— Вилли, приведи мне один пример...
Он прервал меня, говоря, что пытается мне помочь.
— Ты серьезно? Помочь мне? Извини, ты так это называешь? Помочь мне?
По какой-то причине это сильно его задело. Он шагнул ко мне и продолжил ругаться.
До этого момента я чувствовал себя просто некомфортно, но теперь мне стало немного страшно. Я встал, прошел мимо него и вышел на кухню, к раковине. Он следовал за мной по пятам, ругал меня и кричал.
Я налил стакан воды себе и ему, а затем передал воду. Я не думаю, что он сделал хоть глоток.
— Вилли, я не могу с тобой разговаривать, когда ты такой.
Он поставил воду, назвал меня другим именем, а потом подошел ко мне. Все произошло так быстро. Очень быстро. Он схватил меня за воротник, порвал ожерелье и повалил на пол. Я приземлился на собачью миску, которая треснула у меня под спиной, а осколки вонзились в меня. Я лежал там какое-то время, ошеломленный произошедшим, затем встал и сказал ему, чтобы он убирался.
— Давай, ударь меня! Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня!
— Что сделаю?
— Да ладно, мы всегда дрались. Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня.
— Нет, только тебе станет лучше, если я тебя ударю. Пожалуйста… просто уйди.
Он вышел из кухни, но не покинул Нотт Котт. Я мог сказать, что он был в гостиной. Я остался на кухне. Прошло две минуты, две долгие минуты. Он вернулся с сожалением и извинился.
Он подошел к входной двери. На этот раз я последовал за ним. Перед уходом он повернулся и сказал:
— Не надо говорить об этом Мэг.
— Ты про то, что ты напал на меня?
— Я не нападал на тебя, Гарольд.
— Отлично. Я не скажу ей.
— Хорошо спасибо.
Он ушел. Я посмотрел на телефон. Обещание есть обещание, сказал я себе, поэтому я не мог позвонить жене, как бы мне этого ни хотелось. Но мне нужно было с кем-то поговорить, поэтому я позвонил своему терапевту.
Слава Богу, она ответила.
Я извинился за вторжение, сказал ей, что не знаю, кому еще звонить. Я сказал ей, что поругался с Вилли, он повалил меня на пол. Я посмотрел вниз и сказал ей, что моя рубашка разорвана, а ожерелье порвано. Я сказал ей, что у нас был миллион драк в жизни. Мальчишками мы только и делали, что дрались. Но это чувствовалось по-другому.
Терапевт сказала мне сделать глубокий вдох. Она несколько раз просила меня описать сцену. Каждый раз, когда я это делал, это больше походило на дурной сон.
И это сделало меня немного спокойнее.
Я сказал ей:
— Я горжусь собой.
— Гордишься, Гарри? Чем?
— Я не ударил его в ответ.
Я остался верен своему слову и ничего не сказал Мэг. Но вскоре после того, как она вернулась из поездки, она увидела, как я выхожу из душа, и ахнула.
— Хаз, что это за царапины и синяки у тебя на спине?
Я не мог солгать ей. Она не была удивлена и совсем не рассердилась.
Ей было ужасно грустно.
— Только он и я, — сказал он.
Случилось так, что Мэг уехала из города, чтобы навестить подруг, поэтому он выбрал идеальное время. Я пригласил его к себе. Через час он вошел в Нотт-Котт, где не был с тех пор, как Мэг въехала сюда. Он выглядел сногсшибательно.
Был ранний вечер. Я предложил ему выпить, спросил о его семье.
— Всем хорошо.
Он не спрашивал меня о моих делах, просто пошел ва-банк.
— Мэг трудная, — сказал он.
— Да неужели?
— Она груба. Она резкая. Она оттолкнула от себя половину персонала.
Не в первый раз он повторял повествование в прессе. Трудная Герцогиня, все это дерьмо собачье. Слухи, ложь от его команды, бульварная чепуха, и я снова сказал ему об этом. Сказал ему, что ожидал большего от старшего брата. Я был потрясен, увидев, что это действительно разозлило его. Он пришел сюда, ожидая чего-то другого? Думал ли он, что я соглашусь с тем, что моя невеста чудовище?
Я сказал ему сделать шаг назад, перевести дух и по-настоящему спросить себя: «Разве Мэг не была его невесткой? Не будет ли это учреждение токсичным для любого новичка? В худшем случае, если его невестке было трудно приспособиться к новому офису, новой семье, новой стране, новой культуре, разве он не видел иного пути, чем дать ей некоторые послабления? Разве ты не мог просто быть рядом с ней? Помочь ей?»
Его не интересовали эти дебаты. Он пришел сделать утверждение. Он хотел, чтобы я согласился с тем, что Мэг была неправа, а затем согласился что с этим нужно что-то сделать.
Что, например? Ругать ее? Уволить ее? Развестись с ней? Я не мог найти ответа. Но Вилли тоже не мог, он был неразумен. Каждый раз, когда я пытался его замедлить, указать на нелогичность того, что он говорил, он стал повышать голос. Вскоре мы не переговаривались друг с другом, мы кричали.
Среди всех различных буйных эмоций, охвативших моего брата в тот день, одна действительно бросилась мне в глаза. Он казался обиженным. Он, казалось, был обижен тем, что я не подчиняюсь ему безропотно, что я настолько дерзок, что отказываюсь от него или бросаю ему вызов, чтобы опровергнуть его знания, полученные от его доверенных помощников. Здесь был утвержденный сценарий, и я имел наглость не следовать ему. Он был в роли Наследника и не мог понять, почему я не играю роль Запасного.
Я сидел на диване, он стоял надо мной. Помню, я сказал: «Ты должен меня выслушать, Вилли».
Он не стал бы. Он просто не стал бы слушать.
Честно говоря, он чувствовал ко мне то же самое.
Он обзывал меня. Разными именами. Он сказал, что я отказываюсь брать на себя ответственность за происходящее. Он сказал, что меня не волнует мой офис и люди, которые на меня работают.
— Вилли, приведи мне один пример...
Он прервал меня, говоря, что пытается мне помочь.
— Ты серьезно? Помочь мне? Извини, ты так это называешь? Помочь мне?
По какой-то причине это сильно его задело. Он шагнул ко мне и продолжил ругаться.
До этого момента я чувствовал себя просто некомфортно, но теперь мне стало немного страшно. Я встал, прошел мимо него и вышел на кухню, к раковине. Он следовал за мной по пятам, ругал меня и кричал.
Я налил стакан воды себе и ему, а затем передал воду. Я не думаю, что он сделал хоть глоток.
— Вилли, я не могу с тобой разговаривать, когда ты такой.
Он поставил воду, назвал меня другим именем, а потом подошел ко мне. Все произошло так быстро. Очень быстро. Он схватил меня за воротник, порвал ожерелье и повалил на пол. Я приземлился на собачью миску, которая треснула у меня под спиной, а осколки вонзились в меня. Я лежал там какое-то время, ошеломленный произошедшим, затем встал и сказал ему, чтобы он убирался.
— Давай, ударь меня! Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня!
— Что сделаю?
— Да ладно, мы всегда дрались. Ты почувствуешь себя лучше, если ударишь меня.
— Нет, только тебе станет лучше, если я тебя ударю. Пожалуйста… просто уйди.
Он вышел из кухни, но не покинул Нотт Котт. Я мог сказать, что он был в гостиной. Я остался на кухне. Прошло две минуты, две долгие минуты. Он вернулся с сожалением и извинился.
Он подошел к входной двери. На этот раз я последовал за ним. Перед уходом он повернулся и сказал:
— Не надо говорить об этом Мэг.
— Ты про то, что ты напал на меня?
— Я не нападал на тебя, Гарольд.
— Отлично. Я не скажу ей.
— Хорошо спасибо.
Он ушел. Я посмотрел на телефон. Обещание есть обещание, сказал я себе, поэтому я не мог позвонить жене, как бы мне этого ни хотелось. Но мне нужно было с кем-то поговорить, поэтому я позвонил своему терапевту.
Слава Богу, она ответила.
Я извинился за вторжение, сказал ей, что не знаю, кому еще звонить. Я сказал ей, что поругался с Вилли, он повалил меня на пол. Я посмотрел вниз и сказал ей, что моя рубашка разорвана, а ожерелье порвано. Я сказал ей, что у нас был миллион драк в жизни. Мальчишками мы только и делали, что дрались. Но это чувствовалось по-другому.
Терапевт сказала мне сделать глубокий вдох. Она несколько раз просила меня описать сцену. Каждый раз, когда я это делал, это больше походило на дурной сон.
И это сделало меня немного спокойнее.
Я сказал ей:
— Я горжусь собой.
— Гордишься, Гарри? Чем?
— Я не ударил его в ответ.
Я остался верен своему слову и ничего не сказал Мэг. Но вскоре после того, как она вернулась из поездки, она увидела, как я выхожу из душа, и ахнула.
— Хаз, что это за царапины и синяки у тебя на спине?
Я не мог солгать ей. Она не была удивлена и совсем не рассердилась.
Ей было ужасно грустно.
Вскоре после этого дня было объявлено, что два королевских дома, Кембридж и Сассекс, больше не будут делить один офис. Мы больше не будем работать вместе ни в каком качестве. Великолепная четверка… заканчивает работу.
Реакция была примерно такой, как и ожидалось. Публика стонала, журналисты ревели. Более обескураживающий ответ был от моей семьи —тишина. Они никогда ничего не комментировали никогда не говорили мне ничего в частном порядке. Я никогда не слышал ни слова ни от папы, ни от бабушки. Это заставило меня задуматься, по-настоящему задуматься о тишине, которая окружала все, что происходило со мной и Мэг. Я всегда говорил себе, что если все в моей семье открыто не осуждают нападения прессы, не значит ли это, что они им потворствуют. Но теперь я спросил: так ли это? Откуда мне знать? Если они никогда ничего не говорят, почему я так часто предполагаю, что знаю, что они чувствуют? И что они однозначно на нашей стороне?
Все, чему меня учили, все, во что я верил пока рос: в семью и монархию, в ее основополагающую справедливость, ее функцию объединять, а не разделять, подрывалось, ставилось под сомнение. Было ли все это подделкой? Было ли это всего лишь шоу? Потому что, если мы не могли постоять друг за друга, сплотиться вокруг нашего нового члена, нашего первого представителя двух рас, тогда кем мы были на самом деле? Была ли это настоящая конституционная монархия? Была ли это настоящая семья?
Разве «защищать друг друга» не является первым правилом каждой семьи?
Реакция была примерно такой, как и ожидалось. Публика стонала, журналисты ревели. Более обескураживающий ответ был от моей семьи —тишина. Они никогда ничего не комментировали никогда не говорили мне ничего в частном порядке. Я никогда не слышал ни слова ни от папы, ни от бабушки. Это заставило меня задуматься, по-настоящему задуматься о тишине, которая окружала все, что происходило со мной и Мэг. Я всегда говорил себе, что если все в моей семье открыто не осуждают нападения прессы, не значит ли это, что они им потворствуют. Но теперь я спросил: так ли это? Откуда мне знать? Если они никогда ничего не говорят, почему я так часто предполагаю, что знаю, что они чувствуют? И что они однозначно на нашей стороне?
Все, чему меня учили, все, во что я верил пока рос: в семью и монархию, в ее основополагающую справедливость, ее функцию объединять, а не разделять, подрывалось, ставилось под сомнение. Было ли все это подделкой? Было ли это всего лишь шоу? Потому что, если мы не могли постоять друг за друга, сплотиться вокруг нашего нового члена, нашего первого представителя двух рас, тогда кем мы были на самом деле? Была ли это настоящая конституционная монархия? Была ли это настоящая семья?
Разве «защищать друг друга» не является первым правилом каждой семьи?
Мы с Мэг переехали в Букингемский дворец. Мы также переехали в наш новый дом. Фрогмор был готов.
Мы любили это место с первой минуты. Было ощущение, что нам суждено там жить. Нам не терпелось просыпаться утром, отправляться на долгую прогулку по саду, наблюдать за лебедями. Особенно за сварливым Стивом.
Мы познакомились с садовниками королевы, узнали их имена и названия всех цветов. Они были в восторге от того, насколько мы ценили и хвалили их мастерство.
Среди всех этих изменений мы столкнулись с нашим новым главой связи — Сарой. Мы разработали с ней новую стратегию, центральным элементом которой не было ничего общего с Королевской прессой, и надеялись, что вскоре сможем начать все сначала.
В конце апреля 2019 года, за несколько дней до того, как Мэг должна была родить, мне позвонил Вилли. Я ответил на звонок в нашем новом саду.
Что-то произошло между ним, Па и Камиллой. Я не мог понять всей истории, он говорил слишком быстро и был слишком расстроен. На самом деле он был в ярости. Я понял, что люди Па и Камиллы подбросили историю или истории о нем, Кейт и детях, и он больше не собирался это терпеть. Дайте Па и Камилле крошку, говорил он, они возьмут весь хлеб.
— Они сделали это со мной в последний раз.
Я понял. То же самое они сделали со мной и Мэг.
Но технически это были не они, это был самый фанатичный член команды связи Па, искренне верующий, разработавший и запустивший новую кампанию по получению хорошей репутации для Па и Камиллы за счет плохой репутации для нас. Раньше этот человек распространял всем газетам нелестные истории, фейки о Наследнике и Запасном. Я подозревал, что этот человек был единственным источником историй об охотничьей поездке, которую я совершил в Германию в 2017 году, когда я работал с немецкими фермерами над уничтожением диких кабанов и спасением их урожая. Я полагал, что эта история была предложена в качестве прямого обмена в обмен на более широкий доступ к Па, а также в качестве награды за сокрытие историй о сыне Камиллы, который слонялся по Лондону, распуская мерзкие слухи. Я был недоволен тем, что меня так использовали, и злился на Мэг, но должен был признать, что в последнее время с Вилли это случалось гораздо чаще. И он был оправданно зол.
Однажды он уже говорил с Па об этой женщине лицом к лицу. Я пошел в качестве моральной поддержки. Сцена произошла в Кларенс-Хаусе, в папином кабинете. Я помню, как окна были распахнуты настежь, белые занавески то дули, то висели прямо, ночь, должно быть, была теплая. Вилли обратился к Па:
— Как ты можешь позволять незнакомцу делать это с твоими сыновьями?
Па мгновенно расстроился. Он начал кричать, что Вилли параноик. Мы оба параноики. То, что у нас были плохие отзывы в прессе, а у него — хорошие, не означало, что за этим стояли его сотрудники.
Но у нас были доказательства. Репортеры в редакциях уверяли нас, что эта женщина нас предала. Па отказался слушать. Его ответ был грубым и жалким. «У бабушки есть свой человек, почему у меня нет своего?»
Под человеком бабушки он имел в виду Анжелу. Говорят, что среди множества услуг, которые она оказывала бабушке, была услуга по придумываю историй.
— Какое вздорное сравнение, — сказал Вилли. — Зачем кому-то в здравом уме, не говоря уже о взрослом мужчине, хотеть свою «Анджелу»?
Но Па просто продолжал говорить это:
— У бабушки был свой человек, у бабушки был свой человек. Давно пора, чтобы у меня тоже был такой человек.
Я был рад, что Вилли чувствовал, что все еще может прийти ко мне по поводу Па и Камиллы, даже после всего, через что мы недавно прошли. Увидев возможность снять недавнюю напряженность, я попытался связать то, что Па и Камилла сделали с ним, с тем, что пресса сделала с Мэг.
Вилли рявкнул:
— У меня с вами разные проблемы!
В мгновение ока он переместил всю свою ярость на меня. Я не могу вспомнить его точных слов, потому что я ужасно устал от всех наших ссор, не говоря уже о недавнем переезде во Фрогмор и в новые офисы, и я был сосредоточен на скором рождении нашего первенца. Но я помню каждую физическую деталь сцены. Нарциссы взошли, новая трава проросла, реактивный самолет вылетел из Хитроу, направляясь на запад, необычно низко, его двигатели заставляли мою грудь вибрировать. Помню, я подумал, как замечательно, что я до сих пор слышу Вилли над этим самолетом. Я не мог представить, откуда у него осталось столько гнева после противостояния в Нотт-Котте.
Он продолжал и продолжал, и я потерял нить. Я не мог понять и перестал пытаться. Я замолчал, ожидая, пока он утихнет.
Потом я оглянулся. Мэг шла из дома прямо ко мне. Я быстро снял трубку с громкой связи, но она уже все услышала. И Вилли говорил так громко, что даже с выключенным динамиком она все еще могла его слышать.
Слезы в ее глазах блестели на весеннем солнце. Я хотел было что-то сказать, но она остановилась и покачала головой.
Держась за живот, она повернулась и пошла обратно к дому.
Мы любили это место с первой минуты. Было ощущение, что нам суждено там жить. Нам не терпелось просыпаться утром, отправляться на долгую прогулку по саду, наблюдать за лебедями. Особенно за сварливым Стивом.
Мы познакомились с садовниками королевы, узнали их имена и названия всех цветов. Они были в восторге от того, насколько мы ценили и хвалили их мастерство.
Среди всех этих изменений мы столкнулись с нашим новым главой связи — Сарой. Мы разработали с ней новую стратегию, центральным элементом которой не было ничего общего с Королевской прессой, и надеялись, что вскоре сможем начать все сначала.
В конце апреля 2019 года, за несколько дней до того, как Мэг должна была родить, мне позвонил Вилли. Я ответил на звонок в нашем новом саду.
Что-то произошло между ним, Па и Камиллой. Я не мог понять всей истории, он говорил слишком быстро и был слишком расстроен. На самом деле он был в ярости. Я понял, что люди Па и Камиллы подбросили историю или истории о нем, Кейт и детях, и он больше не собирался это терпеть. Дайте Па и Камилле крошку, говорил он, они возьмут весь хлеб.
— Они сделали это со мной в последний раз.
Я понял. То же самое они сделали со мной и Мэг.
Но технически это были не они, это был самый фанатичный член команды связи Па, искренне верующий, разработавший и запустивший новую кампанию по получению хорошей репутации для Па и Камиллы за счет плохой репутации для нас. Раньше этот человек распространял всем газетам нелестные истории, фейки о Наследнике и Запасном. Я подозревал, что этот человек был единственным источником историй об охотничьей поездке, которую я совершил в Германию в 2017 году, когда я работал с немецкими фермерами над уничтожением диких кабанов и спасением их урожая. Я полагал, что эта история была предложена в качестве прямого обмена в обмен на более широкий доступ к Па, а также в качестве награды за сокрытие историй о сыне Камиллы, который слонялся по Лондону, распуская мерзкие слухи. Я был недоволен тем, что меня так использовали, и злился на Мэг, но должен был признать, что в последнее время с Вилли это случалось гораздо чаще. И он был оправданно зол.
Однажды он уже говорил с Па об этой женщине лицом к лицу. Я пошел в качестве моральной поддержки. Сцена произошла в Кларенс-Хаусе, в папином кабинете. Я помню, как окна были распахнуты настежь, белые занавески то дули, то висели прямо, ночь, должно быть, была теплая. Вилли обратился к Па:
— Как ты можешь позволять незнакомцу делать это с твоими сыновьями?
Па мгновенно расстроился. Он начал кричать, что Вилли параноик. Мы оба параноики. То, что у нас были плохие отзывы в прессе, а у него — хорошие, не означало, что за этим стояли его сотрудники.
Но у нас были доказательства. Репортеры в редакциях уверяли нас, что эта женщина нас предала. Па отказался слушать. Его ответ был грубым и жалким. «У бабушки есть свой человек, почему у меня нет своего?»
Под человеком бабушки он имел в виду Анжелу. Говорят, что среди множества услуг, которые она оказывала бабушке, была услуга по придумываю историй.
— Какое вздорное сравнение, — сказал Вилли. — Зачем кому-то в здравом уме, не говоря уже о взрослом мужчине, хотеть свою «Анджелу»?
Но Па просто продолжал говорить это:
— У бабушки был свой человек, у бабушки был свой человек. Давно пора, чтобы у меня тоже был такой человек.
Я был рад, что Вилли чувствовал, что все еще может прийти ко мне по поводу Па и Камиллы, даже после всего, через что мы недавно прошли. Увидев возможность снять недавнюю напряженность, я попытался связать то, что Па и Камилла сделали с ним, с тем, что пресса сделала с Мэг.
Вилли рявкнул:
— У меня с вами разные проблемы!
В мгновение ока он переместил всю свою ярость на меня. Я не могу вспомнить его точных слов, потому что я ужасно устал от всех наших ссор, не говоря уже о недавнем переезде во Фрогмор и в новые офисы, и я был сосредоточен на скором рождении нашего первенца. Но я помню каждую физическую деталь сцены. Нарциссы взошли, новая трава проросла, реактивный самолет вылетел из Хитроу, направляясь на запад, необычно низко, его двигатели заставляли мою грудь вибрировать. Помню, я подумал, как замечательно, что я до сих пор слышу Вилли над этим самолетом. Я не мог представить, откуда у него осталось столько гнева после противостояния в Нотт-Котте.
Он продолжал и продолжал, и я потерял нить. Я не мог понять и перестал пытаться. Я замолчал, ожидая, пока он утихнет.
Потом я оглянулся. Мэг шла из дома прямо ко мне. Я быстро снял трубку с громкой связи, но она уже все услышала. И Вилли говорил так громко, что даже с выключенным динамиком она все еще могла его слышать.
Слезы в ее глазах блестели на весеннем солнце. Я хотел было что-то сказать, но она остановилась и покачала головой.
Держась за живот, она повернулась и пошла обратно к дому.
Дория осталась с нами, ожидая рождения ребенка. Ни она, ни Мэг никогда не уходили куда-то далеко. Никто из нас этого не уходил. Мы все просто сидели и ждали, время от времени отправляясь на прогулку, смотря на коров.
Когда Мэг переходила свой срок на неделю, команда пиара и Дворец начали давить на меня. «Когда появится ребенок? Пресса не может ждать вечно, знаете ли».
— Ой. Пресса возмущается? Боже ты мой!
Врач Мэг испробовал несколько гомеопатических способов, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, но наш маленький гость планировал остаться на месте. Кстати, я не помню, пробовали ли мы когда-нибудь бабушкино предложение прокатиться на машине по ухабам. В конце концов мы сказали: «Давайте просто поедем и убедимся, что все в порядке». И давайте будем готовы на случай, если доктор скажет, что пора.
Мы сели в неприметный фургон и уехали прочь от Фрогмора, не предупредив ни одного из журналистов, стоящих у ворот. Это был последний вид транспорта, в котором они могли бы нас искать. Вскоре мы прибыли в больницу Портленда и зашли в тайный лифт, а затем в отдельную палату. Пришел наш врач, обсудил с нами положение дел и сказал, что нужна стимуляция.
Мэг была такой спокойной. Я тоже был спокоен, но я видел еще два способа, как стать еще спокойнее. Первый: курица из Nando’s, которую принесли наши телохранители. Второй: баллон с азотом рядом с кроватью Мэг. Я сделал несколько медленных вдохов. Мэг, подпрыгивала на гигантском фиолетовом фитболе, проверенном способе подтолкнуть Природу, рассмеялась и закатила глаза.
Я вдохнул еще несколько раз и теперь тоже подпрыгивал.
Когда ее схватки стали учащаться и углубляться, пришла медсестра и попыталась дать Мэг азот. Его не осталось. Медсестра посмотрела на баллон, посмотрела на меня, и я увидел, как на ее лице: «Боже милостивый, ее муж использовал все»
— Прости, — сказал я кротко.
Мэг рассмеялась, медсестре пришлось рассмеяться, и она быстро сменила баллон.
Мег залезла в ванну, я включил успокаивающую музыку. Дэва Премал, превратившая санскритские мантры в душевные гимны. (Премал утверждала, что она услышала свою первую мантру в утробе матери, которую пел ее отец, и когда он умирал, она повторяла ему ту же мантру.) Мощно.
В нашей сумке для родов были те же электрические свечи, которые я расставил в саду в ту ночь, когда сделал предложение. Теперь я расставил их по больничной палате. Я также поставил фотографию моей матери в рамке на столик — идея Мэг.
Время шло. Час растворялся в новом часе. Минимальное раскрытие
Мэг глубоко дышала от боли, но затем глубокое дыхание перестало работать. Ей было так больно, что ей понадобилась эпидуральная анестезия.
Прибежал анестезиолог. Музыка погасла, включился свет.
Ничего себе. Атмосфера изменилась.
Он сделал ей укол в основание позвоночника. И все же боль не унималась. Очевидно, лекарство не попало туда, куда нужно. Он вернулся и сделал это снова. Теперь все и успокоилось и ускорилось.
Ее врач вернулся через два часа, надев на руки пару резиновых перчаток. Это все, все. Я встал у изголовья кровати, держа Мэг за руку, подбадривая ее.
—Тужься, любовь моя. Дыши.
Доктор дал Мэг маленькое зеркальце. Я старался не смотреть, но мне пришлось. Я взглянул и увидел отражение головы ребенка. Застрявшего. Запутанного. О, нет, пожалуйста, нет. Доктор подняла голову, ее рот скривился. Дело принимало серьезный оборот.
Я сказал Мэг:
— Любовь моя, мне нужно, чтобы ты тужилась.
Я не сказал ей почему. Я не сказал ей о пуповине, не сказал ей о вероятности экстренного кесарева сечения. Я просто сказал:
— Сделай все, что ты можешь.
И она сделала.
Я видел маленькое личико, крошечную шею, грудь и двигающиеся ручки и ножки. Жизнь, жизнь — это восхитительно! Я подумал: «Ого, жизнь действительно начинается с борьбы за свободу».
Медсестра завернула ребенка в полотенце и положила его на грудь Мэг, мы оба плакали, желали увидеть его, познакомиться с ним. Здоровый маленький мальчик, и он был здесь.
Наш аюрведический врач сказал нам, что в первую минуту жизни ребенок впитывает все, что ему говорят. Так шепните малышу, скажите малышу свое желание для него, свою любовь. Расскажите ему. Мы сказали.
Не помню, чтобы я кому-то звонил, писал смс. Я помню, как медсестры отвезли анализы моего сына, которому был час от роду, а потом мы ушли. В лифт, в подземную автостоянку, в трейлер и поехали. Через два часа после рождения нашего сына мы вернулись во Фрогмор. Солнце взошло, а мы были за закрытыми дверями, прежде чем было выпущено официальное объявление…
Сказать, что у Мэг начались схватки?
У меня была ссора с Сарой по этому поводу.
— Ты же знаешь, что она уже не рожает, — сказал я.
Она объяснила, что прессе должна быть предоставлена драматическая, тревожная история, которую они требовали.
— Но это неправда, сказал я.
— Ах, правда не имела значения. Держи людей в курсе шоу, вот что нужно.
Через несколько часов я стоял возле конюшен в Виндзоре и говорил миру:
— Это мальчик. Несколько дней спустя мы объявили имя всему миру — Арчи.
Газеты были в ярости. Они сказали, что мы рассказали все слишком быстро. Но у нас все было быстро. Они считали, что при этом мы были… плохими партнерами?
Удивительно. Они по-прежнему считали нас партнерами? Неужели они действительно рассчитывали на особое внимание, на привилегированное отношение, учитывая, как они обращались с нами последние три года?
А потом они показали миру, какие они на самом деле «партнеры». Ведущий радио Би-би-си опубликовал в своих социальных сетях фотографию, на которой мужчина и женщина держатся за руки с шимпанзе.
Подпись гласила: «Королевский ребенок покидает больницу».
Когда Мэг переходила свой срок на неделю, команда пиара и Дворец начали давить на меня. «Когда появится ребенок? Пресса не может ждать вечно, знаете ли».
— Ой. Пресса возмущается? Боже ты мой!
Врач Мэг испробовал несколько гомеопатических способов, чтобы сдвинуть дело с мертвой точки, но наш маленький гость планировал остаться на месте. Кстати, я не помню, пробовали ли мы когда-нибудь бабушкино предложение прокатиться на машине по ухабам. В конце концов мы сказали: «Давайте просто поедем и убедимся, что все в порядке». И давайте будем готовы на случай, если доктор скажет, что пора.
Мы сели в неприметный фургон и уехали прочь от Фрогмора, не предупредив ни одного из журналистов, стоящих у ворот. Это был последний вид транспорта, в котором они могли бы нас искать. Вскоре мы прибыли в больницу Портленда и зашли в тайный лифт, а затем в отдельную палату. Пришел наш врач, обсудил с нами положение дел и сказал, что нужна стимуляция.
Мэг была такой спокойной. Я тоже был спокоен, но я видел еще два способа, как стать еще спокойнее. Первый: курица из Nando’s, которую принесли наши телохранители. Второй: баллон с азотом рядом с кроватью Мэг. Я сделал несколько медленных вдохов. Мэг, подпрыгивала на гигантском фиолетовом фитболе, проверенном способе подтолкнуть Природу, рассмеялась и закатила глаза.
Я вдохнул еще несколько раз и теперь тоже подпрыгивал.
Когда ее схватки стали учащаться и углубляться, пришла медсестра и попыталась дать Мэг азот. Его не осталось. Медсестра посмотрела на баллон, посмотрела на меня, и я увидел, как на ее лице: «Боже милостивый, ее муж использовал все»
— Прости, — сказал я кротко.
Мэг рассмеялась, медсестре пришлось рассмеяться, и она быстро сменила баллон.
Мег залезла в ванну, я включил успокаивающую музыку. Дэва Премал, превратившая санскритские мантры в душевные гимны. (Премал утверждала, что она услышала свою первую мантру в утробе матери, которую пел ее отец, и когда он умирал, она повторяла ему ту же мантру.) Мощно.
В нашей сумке для родов были те же электрические свечи, которые я расставил в саду в ту ночь, когда сделал предложение. Теперь я расставил их по больничной палате. Я также поставил фотографию моей матери в рамке на столик — идея Мэг.
Время шло. Час растворялся в новом часе. Минимальное раскрытие
Мэг глубоко дышала от боли, но затем глубокое дыхание перестало работать. Ей было так больно, что ей понадобилась эпидуральная анестезия.
Прибежал анестезиолог. Музыка погасла, включился свет.
Ничего себе. Атмосфера изменилась.
Он сделал ей укол в основание позвоночника. И все же боль не унималась. Очевидно, лекарство не попало туда, куда нужно. Он вернулся и сделал это снова. Теперь все и успокоилось и ускорилось.
Ее врач вернулся через два часа, надев на руки пару резиновых перчаток. Это все, все. Я встал у изголовья кровати, держа Мэг за руку, подбадривая ее.
—Тужься, любовь моя. Дыши.
Доктор дал Мэг маленькое зеркальце. Я старался не смотреть, но мне пришлось. Я взглянул и увидел отражение головы ребенка. Застрявшего. Запутанного. О, нет, пожалуйста, нет. Доктор подняла голову, ее рот скривился. Дело принимало серьезный оборот.
Я сказал Мэг:
— Любовь моя, мне нужно, чтобы ты тужилась.
Я не сказал ей почему. Я не сказал ей о пуповине, не сказал ей о вероятности экстренного кесарева сечения. Я просто сказал:
— Сделай все, что ты можешь.
И она сделала.
Я видел маленькое личико, крошечную шею, грудь и двигающиеся ручки и ножки. Жизнь, жизнь — это восхитительно! Я подумал: «Ого, жизнь действительно начинается с борьбы за свободу».
Медсестра завернула ребенка в полотенце и положила его на грудь Мэг, мы оба плакали, желали увидеть его, познакомиться с ним. Здоровый маленький мальчик, и он был здесь.
Наш аюрведический врач сказал нам, что в первую минуту жизни ребенок впитывает все, что ему говорят. Так шепните малышу, скажите малышу свое желание для него, свою любовь. Расскажите ему. Мы сказали.
Не помню, чтобы я кому-то звонил, писал смс. Я помню, как медсестры отвезли анализы моего сына, которому был час от роду, а потом мы ушли. В лифт, в подземную автостоянку, в трейлер и поехали. Через два часа после рождения нашего сына мы вернулись во Фрогмор. Солнце взошло, а мы были за закрытыми дверями, прежде чем было выпущено официальное объявление…
Сказать, что у Мэг начались схватки?
У меня была ссора с Сарой по этому поводу.
— Ты же знаешь, что она уже не рожает, — сказал я.
Она объяснила, что прессе должна быть предоставлена драматическая, тревожная история, которую они требовали.
— Но это неправда, сказал я.
— Ах, правда не имела значения. Держи людей в курсе шоу, вот что нужно.
Через несколько часов я стоял возле конюшен в Виндзоре и говорил миру:
— Это мальчик. Несколько дней спустя мы объявили имя всему миру — Арчи.
Газеты были в ярости. Они сказали, что мы рассказали все слишком быстро. Но у нас все было быстро. Они считали, что при этом мы были… плохими партнерами?
Удивительно. Они по-прежнему считали нас партнерами? Неужели они действительно рассчитывали на особое внимание, на привилегированное отношение, учитывая, как они обращались с нами последние три года?
А потом они показали миру, какие они на самом деле «партнеры». Ведущий радио Би-би-си опубликовал в своих социальных сетях фотографию, на которой мужчина и женщина держатся за руки с шимпанзе.
Подпись гласила: «Королевский ребенок покидает больницу».
Я провел долгий чай с бабушкой, как раз перед тем, как она уехала в Балморал. Я резюмировал случившееся, все самые последние новости. Она немного о них знала, но я заполнял важные пробелы. Она выглядела потрясенной.
— Ужасно, — сказала она.
Она пообещала прислать Пчелу, чтобы поговорить с нами.
Я провел свою жизнь, имея дело с десятками придворных, но теперь я имел дело в основном только с тремя белыми мужчинами средних лет, которым удалось консолидировать власть с помощью серии смелых макиавеллиевских маневров. У них были нормальные имена, в высшей степени британские имена, но они легче распределялись по зоологическим категориям: Пчела, Муха и Оса.
Пчела была овальной и пушистой и имела тенденцию скользить с большой невозмутимостью и уравновешенностью, как будто он был благом для всех живых существ. Он был так уравновешен, что люди его не боялись. Это большая ошибка. Иногда их последняя ошибка.
Муха провел большую часть своей карьеры рядом с дерьмом и действительно тянулся к нему. Отбросы правительства и средств массовой информации, червивые внутренности, он любил их, толстел на них, радостно потирал руки, хотя и притворялся другим. Он стремился произвести впечатление небрежности, быть выше, хладнокровно эффективным и всегда готовым помочь.
Оса был долговязым, обаятельным, высокомерным, сгустком энергии. Он прекрасно умел притворяться вежливым, даже раболепным. Вы утверждали, казалось бы неопровержимый факт: «Я верю, что солнце встает по утрам», а он, запинаясь, говорил, что, может быть, вы на мгновение задумаетесь о возможности того, что вас дезинформировали: «Ну-с, я не знаю об этом, Ваше Королевское Высочество, видите ли, все зависит от того, что вы подразумеваете под утрами, сэр».
Из-за того, что он казался таким слабым, таким скромным, у вас мог возникнуть соблазн отступить, не настаивать на своей точке зрения, и именно тогда он включал вас в свой список. Через некоторое время, без предупреждения, он наносил вам такой удар своим огромным жалом, что вы кричали в замешательстве. «Откуда, блять, это взялось?»
Я не любил этих мужчин, и от них не было никакой пользы для меня. Они считали меня в лучшем случае неуместным, а в худшем глупым. Прежде всего, они знали, какими я их видел: узурпаторами. В глубине души я боялся, что каждый мужчина считает себя Единственным Истинным Монархом, что каждый из них использует в своих интересах девяностолетнюю королеву, наслаждаясь своим влиятельным положением, просто делая вид, что служит ей.
Я пришел к такому выводу основываясь на тяжелом опыте. Например, мы с Мег советовались с Осой по поводу прессы, и он согласился, что ситуация отвратительна и ее нужно остановить, пока кто-нибудь не пострадал. Да! Вы не получите никаких аргументов от нас по этому поводу! Он предложил во Дворце созвать саммит всех главных редакторов, довести до них наше дело.
— Наконец, — я сказал. — Мэг, кто-то понял.
Больше мы о нем ничего не слышали.
Так что я скептически отнесся, когда бабушка предложила прислать нам Пчелу. Но я сказал себе быть открытым к миру. Может быть, в этот раз все будет по-другому, потому что на этот раз бабушка отправляла его лично.
Через несколько дней мы с Мэг приветствовали Пчелу во Фрогморе, устроили его в нашей новой гостиной, предложили ему бокал розового вина и провели подробную презентацию. Он делал подробные записи, часто закрывая рот рукой и качая головой. По его словам, он видел заголовки, но не оценил всего воздействия, которое это могло оказать на молодую пару.
По его словам, этот поток ненависти и лжи был беспрецедентным в британской истории. Несоразмерный всему, что он когда-либо видел.
— Спасибо, — сказали мы. — Спасибо, что увидели это.
Он пообещал обсудить этот вопрос со всеми необходимыми сторонами и вскоре вернуться к нам с планом действий, набором конкретных решений.
Больше мы о нем ничего не слышали.
— Ужасно, — сказала она.
Она пообещала прислать Пчелу, чтобы поговорить с нами.
Я провел свою жизнь, имея дело с десятками придворных, но теперь я имел дело в основном только с тремя белыми мужчинами средних лет, которым удалось консолидировать власть с помощью серии смелых макиавеллиевских маневров. У них были нормальные имена, в высшей степени британские имена, но они легче распределялись по зоологическим категориям: Пчела, Муха и Оса.
Пчела была овальной и пушистой и имела тенденцию скользить с большой невозмутимостью и уравновешенностью, как будто он был благом для всех живых существ. Он был так уравновешен, что люди его не боялись. Это большая ошибка. Иногда их последняя ошибка.
Муха провел большую часть своей карьеры рядом с дерьмом и действительно тянулся к нему. Отбросы правительства и средств массовой информации, червивые внутренности, он любил их, толстел на них, радостно потирал руки, хотя и притворялся другим. Он стремился произвести впечатление небрежности, быть выше, хладнокровно эффективным и всегда готовым помочь.
Оса был долговязым, обаятельным, высокомерным, сгустком энергии. Он прекрасно умел притворяться вежливым, даже раболепным. Вы утверждали, казалось бы неопровержимый факт: «Я верю, что солнце встает по утрам», а он, запинаясь, говорил, что, может быть, вы на мгновение задумаетесь о возможности того, что вас дезинформировали: «Ну-с, я не знаю об этом, Ваше Королевское Высочество, видите ли, все зависит от того, что вы подразумеваете под утрами, сэр».
Из-за того, что он казался таким слабым, таким скромным, у вас мог возникнуть соблазн отступить, не настаивать на своей точке зрения, и именно тогда он включал вас в свой список. Через некоторое время, без предупреждения, он наносил вам такой удар своим огромным жалом, что вы кричали в замешательстве. «Откуда, блять, это взялось?»
Я не любил этих мужчин, и от них не было никакой пользы для меня. Они считали меня в лучшем случае неуместным, а в худшем глупым. Прежде всего, они знали, какими я их видел: узурпаторами. В глубине души я боялся, что каждый мужчина считает себя Единственным Истинным Монархом, что каждый из них использует в своих интересах девяностолетнюю королеву, наслаждаясь своим влиятельным положением, просто делая вид, что служит ей.
Я пришел к такому выводу основываясь на тяжелом опыте. Например, мы с Мег советовались с Осой по поводу прессы, и он согласился, что ситуация отвратительна и ее нужно остановить, пока кто-нибудь не пострадал. Да! Вы не получите никаких аргументов от нас по этому поводу! Он предложил во Дворце созвать саммит всех главных редакторов, довести до них наше дело.
— Наконец, — я сказал. — Мэг, кто-то понял.
Больше мы о нем ничего не слышали.
Так что я скептически отнесся, когда бабушка предложила прислать нам Пчелу. Но я сказал себе быть открытым к миру. Может быть, в этот раз все будет по-другому, потому что на этот раз бабушка отправляла его лично.
Через несколько дней мы с Мэг приветствовали Пчелу во Фрогморе, устроили его в нашей новой гостиной, предложили ему бокал розового вина и провели подробную презентацию. Он делал подробные записи, часто закрывая рот рукой и качая головой. По его словам, он видел заголовки, но не оценил всего воздействия, которое это могло оказать на молодую пару.
По его словам, этот поток ненависти и лжи был беспрецедентным в британской истории. Несоразмерный всему, что он когда-либо видел.
— Спасибо, — сказали мы. — Спасибо, что увидели это.
Он пообещал обсудить этот вопрос со всеми необходимыми сторонами и вскоре вернуться к нам с планом действий, набором конкретных решений.
Больше мы о нем ничего не слышали.
Мы с Мэг разговаривали по телефону с Элтоном Джоном и его мужем Дэвидом и признались:
— Нам нужна помощь. Мы как бы теряемся здесь, ребята.
— Приезжай к нам, — сказал Элтон.
Под «нам» он имел в виду их дом во Франции.
Лето 2019. Так мы и сделали. Несколько дней мы сидели на их террасе и впитывали их солнце. Мы проводили дни, глядя на лазурное море, и оно казалось декадентским не только из-за роскошной обстановки. Свобода любого рода, в любой мере стала казаться возмутительной роскошью. Выйти из аквариума хотя бы в полдень было все равно, что выйти из тюрьмы на день.
Однажды днем мы с Дэвидом прокатились на скутере по местной бухте. Я был за рулем, Мэг была сзади, и она вскинула руки и кричала от радости, пока мы мчались по маленьким городкам, вдыхали запах чужих обедов из открытых окон, махали детям, играющим в их садах. Все махали в ответ и улыбались. Они не знали нас.
Лучшая часть визита заключалась в том, чтобы наблюдать за тем, как Элтон и Дэвид и их два мальчика влюбляются в Арчи. Я часто замечал, как Элтон изучает лицо Арчи, и знал, о чем он думает: мама. Я знал, потому что это часто случалось и со мной. Снова и снова я видел какое-то выражение на лице Арчи, и это выбивало меня из колеи. Я чуть не сказал об этом Элтону, как сильно я хотел, чтобы моя мать могла обнять внука, как часто случалось, что, обнимая Арчи, я чувствовал ее или хотел чувствовать. Каждое объятие окрашено ностальгией; каждое касание подчеркнуто горем.
Родительство заставляет вас встретиться лицом к лицу с прошлым?
В последнюю ночь мы все испытали то знакомое предпраздничное недомогание: почему так не может быть всегда? Мы ходили от террасы к бассейну и обратно, Элтон предлагал коктейли, а мы с Дэвидом болтали о новостях и о плачевном состоянии прессы, и тем, что это значило для Британии.
Мы добрались до книг. Дэвид упомянул мемуары Элтона, над которыми он трудился годами. Наконец-то работа была завершена, и Элтон очень этим гордился, а дата публикации приближалась.
— Браво, Элтон!
Элтон упомянул, что это будет как сериал.
— Это так?
— Вот так. Daily Mail.
Он увидел мое лицо. Он быстро отвел взгляд.
— Элтон, как же так?
— Я хочу, чтобы люди читали это!
— Но, Элтон? Те самые люди, которые сделали вашу жизнь невыносимой?
— В точку. Кто сделает это лучше? Что может быть лучше той самой газеты, которая так отравила меня всю мою жизнь?
— Кто лучше? Я просто… я не понимаю.
Ночь была теплая, поэтому я уже вспотел. Но теперь с моего лба падали бисеринки пота. Я напомнил ему о конкретной лжи, которую о нем напечатало это издание. Черт, он подал на них в суд чуть более десяти лет назад, после того как они заявили, что он запретил людям на благотворительном мероприятии разговаривать с ним. В конце концов они выписали ему чек на сто тысяч фунтов.
Я напомнил ему, что в одном из интервью он страстно сказал: «Они могут сказать, что я старый толстый с…. Они могут сказать, что я бездарный ублюдок. Они могут называть меня тюфяком. Но они не должны лгать обо мне».
У него не было ответа. Но я не давил. Я любил его. Я всегда буду любить его. Да и праздник портить не хотелось.
— Нам нужна помощь. Мы как бы теряемся здесь, ребята.
— Приезжай к нам, — сказал Элтон.
Под «нам» он имел в виду их дом во Франции.
Лето 2019. Так мы и сделали. Несколько дней мы сидели на их террасе и впитывали их солнце. Мы проводили дни, глядя на лазурное море, и оно казалось декадентским не только из-за роскошной обстановки. Свобода любого рода, в любой мере стала казаться возмутительной роскошью. Выйти из аквариума хотя бы в полдень было все равно, что выйти из тюрьмы на день.
Однажды днем мы с Дэвидом прокатились на скутере по местной бухте. Я был за рулем, Мэг была сзади, и она вскинула руки и кричала от радости, пока мы мчались по маленьким городкам, вдыхали запах чужих обедов из открытых окон, махали детям, играющим в их садах. Все махали в ответ и улыбались. Они не знали нас.
Лучшая часть визита заключалась в том, чтобы наблюдать за тем, как Элтон и Дэвид и их два мальчика влюбляются в Арчи. Я часто замечал, как Элтон изучает лицо Арчи, и знал, о чем он думает: мама. Я знал, потому что это часто случалось и со мной. Снова и снова я видел какое-то выражение на лице Арчи, и это выбивало меня из колеи. Я чуть не сказал об этом Элтону, как сильно я хотел, чтобы моя мать могла обнять внука, как часто случалось, что, обнимая Арчи, я чувствовал ее или хотел чувствовать. Каждое объятие окрашено ностальгией; каждое касание подчеркнуто горем.
Родительство заставляет вас встретиться лицом к лицу с прошлым?
В последнюю ночь мы все испытали то знакомое предпраздничное недомогание: почему так не может быть всегда? Мы ходили от террасы к бассейну и обратно, Элтон предлагал коктейли, а мы с Дэвидом болтали о новостях и о плачевном состоянии прессы, и тем, что это значило для Британии.
Мы добрались до книг. Дэвид упомянул мемуары Элтона, над которыми он трудился годами. Наконец-то работа была завершена, и Элтон очень этим гордился, а дата публикации приближалась.
— Браво, Элтон!
Элтон упомянул, что это будет как сериал.
— Это так?
— Вот так. Daily Mail.
Он увидел мое лицо. Он быстро отвел взгляд.
— Элтон, как же так?
— Я хочу, чтобы люди читали это!
— Но, Элтон? Те самые люди, которые сделали вашу жизнь невыносимой?
— В точку. Кто сделает это лучше? Что может быть лучше той самой газеты, которая так отравила меня всю мою жизнь?
— Кто лучше? Я просто… я не понимаю.
Ночь была теплая, поэтому я уже вспотел. Но теперь с моего лба падали бисеринки пота. Я напомнил ему о конкретной лжи, которую о нем напечатало это издание. Черт, он подал на них в суд чуть более десяти лет назад, после того как они заявили, что он запретил людям на благотворительном мероприятии разговаривать с ним. В конце концов они выписали ему чек на сто тысяч фунтов.
Я напомнил ему, что в одном из интервью он страстно сказал: «Они могут сказать, что я старый толстый с…. Они могут сказать, что я бездарный ублюдок. Они могут называть меня тюфяком. Но они не должны лгать обо мне».
У него не было ответа. Но я не давил. Я любил его. Я всегда буду любить его. Да и праздник портить не хотелось.
Было восхитительно наблюдать, как вся страна влюбляется в мою жену.
ЮАР, сентябрь 2019.
Еще одно зарубежное турне с нашим участием и еще один триумф. От Кейптауна до Йоханнесбурга люди не могли насытиться Мэг.
Мы оба чувствовали себя немного увереннее, а значит, чуть смелее, всего за несколько дней до нашего возвращения домой, когда мы надели боевые доспехи и объявили, что подаем в суд на три из четырех британских таблоидов (в том числе и на тот, что напечатал письмо Мэг ее отца) из-за их постыдного поведения и из-за их давней практики взлома чужих телефонов.
Частично это было связано с Элтоном и Дэвидом. В конце нашего недавнего визита они познакомили нас с адвокатом, их знакомым, милым парнем, который знал о скандале со взломом телефонов больше, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал. Он поделился со мной своим опытом, а также кучей доказательств в уже закрытых делах, и когда я сказал ему, что хотел бы что-нибудь с этим сделать, когда я пожаловался, что дворец блокирует нас на каждом шагу, он предложил умопомрачительно элегантный обходной путь.
— Почему бы не нанять собственного адвоката?
Я пробормотал:
— Ты имеешь в виду… ты хочешь сказать, что мы могли бы просто…?
Какая мысль. Мне это никогда не приходило в голову.
Я был так приучен делать то, что мне говорили.
ЮАР, сентябрь 2019.
Еще одно зарубежное турне с нашим участием и еще один триумф. От Кейптауна до Йоханнесбурга люди не могли насытиться Мэг.
Мы оба чувствовали себя немного увереннее, а значит, чуть смелее, всего за несколько дней до нашего возвращения домой, когда мы надели боевые доспехи и объявили, что подаем в суд на три из четырех британских таблоидов (в том числе и на тот, что напечатал письмо Мэг ее отца) из-за их постыдного поведения и из-за их давней практики взлома чужих телефонов.
Частично это было связано с Элтоном и Дэвидом. В конце нашего недавнего визита они познакомили нас с адвокатом, их знакомым, милым парнем, который знал о скандале со взломом телефонов больше, чем кто-либо, кого я когда-либо встречал. Он поделился со мной своим опытом, а также кучей доказательств в уже закрытых делах, и когда я сказал ему, что хотел бы что-нибудь с этим сделать, когда я пожаловался, что дворец блокирует нас на каждом шагу, он предложил умопомрачительно элегантный обходной путь.
— Почему бы не нанять собственного адвоката?
Я пробормотал:
— Ты имеешь в виду… ты хочешь сказать, что мы могли бы просто…?
Какая мысль. Мне это никогда не приходило в голову.
Я был так приучен делать то, что мне говорили.
Я позвонил бабушке, чтобы предупредить ее заранее. Папу тоже. И я отправил Вилли сообщение.
Я также сказал Пчеле, предупредив его заранее о судебном процессе, сообщив ему, что у нас есть готовое заявление, и попросив его перенаправить в наш офис все запросы прессы, которые это неизбежно вызовет. Он пожелал нам удачи! Поэтому было забавно, когда я услышал, что он и Оса утверждали, что не были предупреждены заранее.
Объявляя о судебном процессе, я изложил свое дело миру:
«Моя жена стала одной из последних жертв британской бульварной прессы, которая ведет кампании против отдельных лиц, не задумываясь о последствиях — безжалостная кампания, которая обострилась за последний год, во время ее беременности и во время воспитания нашего новорожденного сына… Я не могу описать, как это было больно… Хотя это действие может быть небезопасным, оно правильное. Потому что я больше всего боюсь повторения истории… Я потерял мать и теперь вижу, как моя жена становится жертвой тех же СМИ.
Судебный процесс не получил такого широкого освещения, как, скажем, Мэг, осмелившаяся закрыть дверцу собственной машины. На самом деле он почти не освещался. Тем не менее друзья приняли это сведению. Многие писали: «Почему сейчас?»
Это просто. Через несколько дней законы о конфиденциальности в Британии изменялись в пользу таблоидов. Мы хотели, чтобы наше дело было рассмотрено до того, как в игру введут кривую этот момент.
Друзья также спрашивали: «Зачем вообще судиться, когда ты так часто публикуешься в прессе? Тур по Южной Африке был триумфальным, освещение было крайне позитивным».
В этом вся суть, объяснял я. Дело не в желании или потребности в хороших статьях. Речь идет о том, чтобы не позволить людям уйти от наказания. И о лжи. Особенно о той лжи, которая может уничтожить невинных.
Возможно, я звучал немного самодовольно. Может быть, я звучал так, как будто я смотрел на все свысока. Но вскоре после того, как мы объявили о нашем судебном процессе, меня воодушевила жуткая история в газете.
«Как цветы Меган Маркл могли поставить под угрозу жизнь принцессы Шарлотты».
Этот последний «скандал», который касался цветочных венков, которые несли наши подружки невесты более года назад. В коронах было несколько ландышей, которые могут быть ядовитыми для детей. При условии, что дети их съедят.
Неважно, что эти венки собрал официальный флорист. Неважно, что это «опасное решение» приняла не Мэг. Неважно, что предыдущие королевские невесты, включая Кейт и мою мать, тоже использовали ландыши.
Плевать на все это. История Меган-убийцы была слишком хороша.
На прилагаемой фотографии была изображена моя бедная маленькая племянница в короне, лицо ее исказилось в приступе агонии или чихания. Наряду с этой фотографией был снимок Мэг, которая выглядела совершенно безразличной к неминуемой смерти этого ангельского ребенка.
Я также сказал Пчеле, предупредив его заранее о судебном процессе, сообщив ему, что у нас есть готовое заявление, и попросив его перенаправить в наш офис все запросы прессы, которые это неизбежно вызовет. Он пожелал нам удачи! Поэтому было забавно, когда я услышал, что он и Оса утверждали, что не были предупреждены заранее.
Объявляя о судебном процессе, я изложил свое дело миру:
«Моя жена стала одной из последних жертв британской бульварной прессы, которая ведет кампании против отдельных лиц, не задумываясь о последствиях — безжалостная кампания, которая обострилась за последний год, во время ее беременности и во время воспитания нашего новорожденного сына… Я не могу описать, как это было больно… Хотя это действие может быть небезопасным, оно правильное. Потому что я больше всего боюсь повторения истории… Я потерял мать и теперь вижу, как моя жена становится жертвой тех же СМИ.
Судебный процесс не получил такого широкого освещения, как, скажем, Мэг, осмелившаяся закрыть дверцу собственной машины. На самом деле он почти не освещался. Тем не менее друзья приняли это сведению. Многие писали: «Почему сейчас?»
Это просто. Через несколько дней законы о конфиденциальности в Британии изменялись в пользу таблоидов. Мы хотели, чтобы наше дело было рассмотрено до того, как в игру введут кривую этот момент.
Друзья также спрашивали: «Зачем вообще судиться, когда ты так часто публикуешься в прессе? Тур по Южной Африке был триумфальным, освещение было крайне позитивным».
В этом вся суть, объяснял я. Дело не в желании или потребности в хороших статьях. Речь идет о том, чтобы не позволить людям уйти от наказания. И о лжи. Особенно о той лжи, которая может уничтожить невинных.
Возможно, я звучал немного самодовольно. Может быть, я звучал так, как будто я смотрел на все свысока. Но вскоре после того, как мы объявили о нашем судебном процессе, меня воодушевила жуткая история в газете.
«Как цветы Меган Маркл могли поставить под угрозу жизнь принцессы Шарлотты».
Этот последний «скандал», который касался цветочных венков, которые несли наши подружки невесты более года назад. В коронах было несколько ландышей, которые могут быть ядовитыми для детей. При условии, что дети их съедят.
Неважно, что эти венки собрал официальный флорист. Неважно, что это «опасное решение» приняла не Мэг. Неважно, что предыдущие королевские невесты, включая Кейт и мою мать, тоже использовали ландыши.
Плевать на все это. История Меган-убийцы была слишком хороша.
На прилагаемой фотографии была изображена моя бедная маленькая племянница в короне, лицо ее исказилось в приступе агонии или чихания. Наряду с этой фотографией был снимок Мэг, которая выглядела совершенно безразличной к неминуемой смерти этого ангельского ребенка.
Меня вызвали в Букингемский дворец. На обед с бабулей и па. Приглашение было прислано в кратком электронном письме от Пчелы, и тон был не "Вы не могли бы заглянуть?", а нечто большее: "Тащи свою задницу сюда».
Я оделся в костюм, запрыгнул в машину.
Пчела и Оса были первыми, которые я увидел, войдя в комнату. Вот засада: я думал, это будет семейный обед. По-видимому, нет.
Один, без моих сотрудников, без Мэг, я столкнулся лицом к лицу с моим судебным делом. Отец сказал, что это нанесло огромный ущерб репутации семьи.
"Каким образом?".
"Это усложнило наши отношения со СМИ".
"Усложнило. Какое слово!".
"Все, что вы делаете, влияет на всю семью".
"То же самое справедливо и для всех ваших действий и решений. Они тоже влияют на нас. Например, приглашение на ужин редакторов и журналистов, которые нападали на меня и мою жену…".
Пчела (или Оса) подскочив, напомнил: "Нужно поддерживать отношения с прессой… Сэр, мы уже говорили об этом раньше!".
"Отношения — да. Но не порочащие связи!".
Я попробовал подойти к вопросу по-другому: "Все в этой семье судились с прессой, включая бабулю. В чем же разница?".
Воцарилась звенящая тишина.
Затем мы еще немного попререкались, и я сказал:
"У нас не было другого выбора. И нам не пришлось бы этого делать, если бы вы все защитили нас. И защищали монархию в процессе. Вы оказываете себе же медвежью услугу, не защищая мою жену".
Я оглядел сидящих за столом. Каменные лица. Непонимание? Когнитивный диссонанс? Долгосрочная миссия в действии? Или... Они действительно не знали? Были ли они настолько глубоко заперты в пузыре внутри пузыря, что действительно не до конца осознали, насколько все плохо?
Например, журнал Tatler процитировал давнего выпускника Итона, сказавшего, что я женился на Мэг, потому что “иностранцам” вроде нее “легче”, чем девушкам “с правильным происхождением”.
А Daily Mail, в которой говорилось, что Мэг “чрезвычайно шустро” прошла путь "от рабыни до королевской особы", который занимал 150 лет?
А посты в социальных сетях, неоднократно назвавшие ее “эскортницей”, “голддиггершей”, “шлюхой”, “сукой”, “потаскухой”, а также тем самым словом на букву "н"? Причем, некоторые из этих постов были размещены в разделе комментариев на страницах аккаунтов всех трех дворцов в социальных сетях — и до сих пор не удалены.
А твит, в котором говорилось: “Дорогая герцогиня, я не говорю, что ненавижу вас, но надеюсь, что ваши следующие месячные пройдут в аквариуме с акулами”?
А разоблачение расистских сообщений от Джо Марни, подруги лидера Партии независимости Соединенного Королевства Генри Болтона? Включая то, в котором говорилось, что моя “черная американская” невеста “запятнает” королевскую семью, подготовив почву для “черного короля”. А также то, в котором говорилось, что г-жа Марни никогда не будет заниматься сексом с “негром".
“Это Британия, а не Африка!”.
А Mail, которая жаловалась, что Мэг не могла оторвать рук от своего "беременного пуза", что она все терла и терла его, как дьяволица.
Ситуация настолько вышла из-под контроля, что семьдесят две женщины в парламенте от обеих основных партий осудили “колониальный подтекст” во всех газетных публикациях о герцогине Сассекской.
Ничто из перечисленного не было удостоено ни одним комментарием, будь то публичным или частным, от моей семьи.
Я знал, как они объясняли все это, говоря, что это ничем не отличается от того, что перепало Камилле. Или Кейт. Но это было по-другому! В одном исследовании были пристально изучены четыреста мерзких твитов о Мэг. При содействии группы специалистов по обработке данных и компьютерных аналитиков, исследование показало, что эта лавина ненависти была совершенно нетипичной, она на сотни порядков превзошла все, что было направлено на Камиллу или Кейт. Твит, в котором Мэг называлась “королевой острова обезьян”, не имел исторического прецедента или эквивалента.
И дело было не в оскорбленных чувствах или уязвленном самолюбии. Ненависть имела физические последствия. Есть масса научных данных, доказывающих, насколько опасно для здоровья быть публично ненавидимым и осмеянным. Между тем, более широкие социальные последствия были еще более пугающи. Определенные типы людей более восприимчивы к такой ненависти и подстрекаемы ею. Поэтому, например, и имела место посылка с подозрительным белым порошком, которая была отправлена в наш офис с приложенной отвратительной расистской запиской.
Я посмотрел на бабулю, обвел взглядом комнату, напомнив всем, что мы с Мэг справлялись с совершенно уникальной ситуацией и делали все это сами. Наш преданный своему делу персонал был слишком малочисленен, слишком молод и крайне недофинансирован.
Пчела и Оса, хмыкнув, заявили, что мы должны были дать понять, что у нас недостаточно ресурсов.
Почему, мол, было это не озвучить?
Я ответил, что неоднократно умолял их, всех их, и один из наших главных помощников тоже посылал мольбы — несколько раз.
Бабуля пристально посмотрела на Пчелу и Осу: "Это правда?".
Пчела ответил взглядом на взгляд и, когда Оса энергично кивнул в знак поддержки, заявил: "Ваше величество, мы не получали ни одной просьбы о поддержке".
Я оделся в костюм, запрыгнул в машину.
Пчела и Оса были первыми, которые я увидел, войдя в комнату. Вот засада: я думал, это будет семейный обед. По-видимому, нет.
Один, без моих сотрудников, без Мэг, я столкнулся лицом к лицу с моим судебным делом. Отец сказал, что это нанесло огромный ущерб репутации семьи.
"Каким образом?".
"Это усложнило наши отношения со СМИ".
"Усложнило. Какое слово!".
"Все, что вы делаете, влияет на всю семью".
"То же самое справедливо и для всех ваших действий и решений. Они тоже влияют на нас. Например, приглашение на ужин редакторов и журналистов, которые нападали на меня и мою жену…".
Пчела (или Оса) подскочив, напомнил: "Нужно поддерживать отношения с прессой… Сэр, мы уже говорили об этом раньше!".
"Отношения — да. Но не порочащие связи!".
Я попробовал подойти к вопросу по-другому: "Все в этой семье судились с прессой, включая бабулю. В чем же разница?".
Воцарилась звенящая тишина.
Затем мы еще немного попререкались, и я сказал:
"У нас не было другого выбора. И нам не пришлось бы этого делать, если бы вы все защитили нас. И защищали монархию в процессе. Вы оказываете себе же медвежью услугу, не защищая мою жену".
Я оглядел сидящих за столом. Каменные лица. Непонимание? Когнитивный диссонанс? Долгосрочная миссия в действии? Или... Они действительно не знали? Были ли они настолько глубоко заперты в пузыре внутри пузыря, что действительно не до конца осознали, насколько все плохо?
Например, журнал Tatler процитировал давнего выпускника Итона, сказавшего, что я женился на Мэг, потому что “иностранцам” вроде нее “легче”, чем девушкам “с правильным происхождением”.
А Daily Mail, в которой говорилось, что Мэг “чрезвычайно шустро” прошла путь "от рабыни до королевской особы", который занимал 150 лет?
А посты в социальных сетях, неоднократно назвавшие ее “эскортницей”, “голддиггершей”, “шлюхой”, “сукой”, “потаскухой”, а также тем самым словом на букву "н"? Причем, некоторые из этих постов были размещены в разделе комментариев на страницах аккаунтов всех трех дворцов в социальных сетях — и до сих пор не удалены.
А твит, в котором говорилось: “Дорогая герцогиня, я не говорю, что ненавижу вас, но надеюсь, что ваши следующие месячные пройдут в аквариуме с акулами”?
А разоблачение расистских сообщений от Джо Марни, подруги лидера Партии независимости Соединенного Королевства Генри Болтона? Включая то, в котором говорилось, что моя “черная американская” невеста “запятнает” королевскую семью, подготовив почву для “черного короля”. А также то, в котором говорилось, что г-жа Марни никогда не будет заниматься сексом с “негром".
“Это Британия, а не Африка!”.
А Mail, которая жаловалась, что Мэг не могла оторвать рук от своего "беременного пуза", что она все терла и терла его, как дьяволица.
Ситуация настолько вышла из-под контроля, что семьдесят две женщины в парламенте от обеих основных партий осудили “колониальный подтекст” во всех газетных публикациях о герцогине Сассекской.
Ничто из перечисленного не было удостоено ни одним комментарием, будь то публичным или частным, от моей семьи.
Я знал, как они объясняли все это, говоря, что это ничем не отличается от того, что перепало Камилле. Или Кейт. Но это было по-другому! В одном исследовании были пристально изучены четыреста мерзких твитов о Мэг. При содействии группы специалистов по обработке данных и компьютерных аналитиков, исследование показало, что эта лавина ненависти была совершенно нетипичной, она на сотни порядков превзошла все, что было направлено на Камиллу или Кейт. Твит, в котором Мэг называлась “королевой острова обезьян”, не имел исторического прецедента или эквивалента.
И дело было не в оскорбленных чувствах или уязвленном самолюбии. Ненависть имела физические последствия. Есть масса научных данных, доказывающих, насколько опасно для здоровья быть публично ненавидимым и осмеянным. Между тем, более широкие социальные последствия были еще более пугающи. Определенные типы людей более восприимчивы к такой ненависти и подстрекаемы ею. Поэтому, например, и имела место посылка с подозрительным белым порошком, которая была отправлена в наш офис с приложенной отвратительной расистской запиской.
Я посмотрел на бабулю, обвел взглядом комнату, напомнив всем, что мы с Мэг справлялись с совершенно уникальной ситуацией и делали все это сами. Наш преданный своему делу персонал был слишком малочисленен, слишком молод и крайне недофинансирован.
Пчела и Оса, хмыкнув, заявили, что мы должны были дать понять, что у нас недостаточно ресурсов.
Почему, мол, было это не озвучить?
Я ответил, что неоднократно умолял их, всех их, и один из наших главных помощников тоже посылал мольбы — несколько раз.
Бабуля пристально посмотрела на Пчелу и Осу: "Это правда?".
Пчела ответил взглядом на взгляд и, когда Оса энергично кивнул в знак поддержки, заявил: "Ваше величество, мы не получали ни одной просьбы о поддержке".
Мы с Мэг посетили премию WellChild Awards -- ежегодное мероприятие, на котором чествовали детей, страдающих серьезными заболеваниями. Октябрь 2019 года.
Я многократно посещал его на протяжении многих лет как представитель королевской семьи, патронирующий данную организацию с 2007 года, и вручение данной премии всегда было потрясающим. Дети — так храбры, а их родители — так горды. И — измучены. В тот вечер был вручен ряд наград за вдохновение и силу духа, и я вручал одну из них особенно жизнерадостному дошкольнику.
Я вышел на сцену, начал излагать свою речь и увидел лицо Мэг. Я вспомнил год назад, когда мы с ней посетили это мероприятие всего через несколько недель после домашнего теста на беременность. Мы были полны надежд и беспокойства, как и все будущие родители, а теперь у нас есть здоровый маленький мальчик. Но этим родителям и детям повезло меньше. Благодарность и сочувствие захлестнули меня, и я задохнулся. Не в силах вымолвить ни слова, я крепко ухватился за кафедру и наклонился вперед. Ведущая, которая была подругой моей матери, подошла и погладила меня по плечу. Это помогло, как и взрыв аплодисментов, который дал мне возможность перезагрузить голосовые связки.
Вскоре после этого я получил сообщение от Вилли. Он находился в поездке в Пакистан. Он сказал, что мне явно было трудно, и что он беспокоится обо мне.
Я поблагодарил его за заботу и заверил, что со мной все в порядке. Эмоции поднимались во мне перед залом, полным больных детей и их родителей, сразу после того, как сам стал отцом — в этом нет ничего ненормального.
Он сказал, что я нездоров. Он снова сказал, что мне нужна помощь.
Я напомнил ему, что прохожу курс терапии. На самом деле, недавно он сказал мне, что хочет сопровождать меня на сеанс, потому что подозревает, что мне “промывают мозги”.
"Тогда приходи", сказал я. "Это будет полезно для вас". "Полезно для нас".
Он так и не пришел.
Его стратегия была совершенно очевидна: я был нездоров, а это означало, что я был неразумен.
Как будто все мое поведение должно было быть поставлено под сомнение.
Я очень старался, чтобы мои сообщения ему были вежливыми. Тем не менее, переписка переросла в спор, который растянулся на семьдесят два часа. Мы спорили о том и о сем целый день, до поздней ночи. У нас никогда раньше не было такой ссоры по смс. Злые, и при этом находясь за много километров друг от друга, мы будто говорили на разных языках. И тогда, и сейчас я понимаю, что сбывается мой худший страх: после нескольких месяцев терапии, после упорной работы над тем, чтобы стать более осознанным, более независимым, я стал чужим для своего старшего брата. Он больше не мог общаться со мной, не мог терпеть меня.
Или, может, это был просто стресс последних нескольких лет, последних нескольких десятилетий, наконец-то выплеснувшийся наружу.
Я сохранил эти сообщения. Они все еще у меня. Иногда я читаю их с грустью, с замешательством, размышляя: как мы вообще туда попали?
В своих последних сообщениях Вилли написал, что любит меня. Что он глубоко заботился обо мне.
Что он сделает все необходимое, чтобы помочь мне.
Он сказал мне, чтобы я никогда не чувствовал ничего другого.
Я многократно посещал его на протяжении многих лет как представитель королевской семьи, патронирующий данную организацию с 2007 года, и вручение данной премии всегда было потрясающим. Дети — так храбры, а их родители — так горды. И — измучены. В тот вечер был вручен ряд наград за вдохновение и силу духа, и я вручал одну из них особенно жизнерадостному дошкольнику.
Я вышел на сцену, начал излагать свою речь и увидел лицо Мэг. Я вспомнил год назад, когда мы с ней посетили это мероприятие всего через несколько недель после домашнего теста на беременность. Мы были полны надежд и беспокойства, как и все будущие родители, а теперь у нас есть здоровый маленький мальчик. Но этим родителям и детям повезло меньше. Благодарность и сочувствие захлестнули меня, и я задохнулся. Не в силах вымолвить ни слова, я крепко ухватился за кафедру и наклонился вперед. Ведущая, которая была подругой моей матери, подошла и погладила меня по плечу. Это помогло, как и взрыв аплодисментов, который дал мне возможность перезагрузить голосовые связки.
Вскоре после этого я получил сообщение от Вилли. Он находился в поездке в Пакистан. Он сказал, что мне явно было трудно, и что он беспокоится обо мне.
Я поблагодарил его за заботу и заверил, что со мной все в порядке. Эмоции поднимались во мне перед залом, полным больных детей и их родителей, сразу после того, как сам стал отцом — в этом нет ничего ненормального.
Он сказал, что я нездоров. Он снова сказал, что мне нужна помощь.
Я напомнил ему, что прохожу курс терапии. На самом деле, недавно он сказал мне, что хочет сопровождать меня на сеанс, потому что подозревает, что мне “промывают мозги”.
"Тогда приходи", сказал я. "Это будет полезно для вас". "Полезно для нас".
Он так и не пришел.
Его стратегия была совершенно очевидна: я был нездоров, а это означало, что я был неразумен.
Как будто все мое поведение должно было быть поставлено под сомнение.
Я очень старался, чтобы мои сообщения ему были вежливыми. Тем не менее, переписка переросла в спор, который растянулся на семьдесят два часа. Мы спорили о том и о сем целый день, до поздней ночи. У нас никогда раньше не было такой ссоры по смс. Злые, и при этом находясь за много километров друг от друга, мы будто говорили на разных языках. И тогда, и сейчас я понимаю, что сбывается мой худший страх: после нескольких месяцев терапии, после упорной работы над тем, чтобы стать более осознанным, более независимым, я стал чужим для своего старшего брата. Он больше не мог общаться со мной, не мог терпеть меня.
Или, может, это был просто стресс последних нескольких лет, последних нескольких десятилетий, наконец-то выплеснувшийся наружу.
Я сохранил эти сообщения. Они все еще у меня. Иногда я читаю их с грустью, с замешательством, размышляя: как мы вообще туда попали?
В своих последних сообщениях Вилли написал, что любит меня. Что он глубоко заботился обо мне.
Что он сделает все необходимое, чтобы помочь мне.
Он сказал мне, чтобы я никогда не чувствовал ничего другого.
Мы с Мэг обсуждали возможность уехать, но на этот раз мы не говорили о дне на Уимблдоне или о выходных с Элтоном.
Мы говорили о побеге.
Мой друг знал человека, владеющего домом на острове Ванкувер, которым мы могли бы воспользоваться. Тихий и зеленый, он выглядел отдаленным. Друг сказал, что туда можно добраться только на пароме или самолете.
Ноябрь 2019 года.
Мы с Арчи, Гаем, Пулой и нашей няней приехали под покровом темноты, в ненастную ночь, и провели следующие несколько дней, пытаясь расслабиться. Это было нетрудно. С утра до ночи нам не приходилось думать о том, что мы можем попасть в засаду. Дом стоял прямо на краю ярко-зеленого леса, с большими садами, где Арчи мог играть с собаками, и был почти полностью окружен чистым, холодным морем. Я мог купаться там по утрам — для бодрости. Лучше всего было то, что никто не знал, где мы находимся. Мы мирно гуляли пешком, катались на байдарках, играли.
Через несколько дней нам понадобились запасы. Мы робко вышли на улицу, поехали в ближайшую деревню, шли по тротуару, как люди в фильме ужасов. Откуда последует атака? В каком направлении?
Но этого не произошло. Люди не сходили с ума. Они не пялились на нас. Они не потянулись за своими айфонами. Все знали или чувствовали, что мы через что-то проходим. Они дали нам пространство, в то же время сумев заставить нас чувствовать себя желанными гостями, по-доброму улыбались и махали руками. Они сделали так, что мы чувствовали себя частью сообщества. С ними мы чувствовали себя нормальными.
В течение шести недель.
Затем газета Daily Mail обнародовала наш адрес.
В считанные часы прибыли лодки. Вторжение с моря. Каждая лодка ощетинилась объективами, расставленными вдоль палуб, как орудия, и каждый объектив был направлен на наши окна. На нашего мальчика.
Тут уж не поиграешь в саду.
Мы схватили Арчи и затащили его в дом.
Они делали фото через кухонные окна, когда мы его кормили. Мы опустили жалюзи.
В следующий раз, когда мы поехали в город, по дороге нам встретилось сорок папарацци. Сорок! Мы посчитали. Некоторые из них начали преследовать нас. В нашем любимом маленьком универсальном магазинчике на витрине теперь висела жалобное объявление: "Никаких средств массовой информации".
Мы поспешили обратно в дом, еще плотнее задернули жалюзи, создав некий постоянный полумрак.
Мэг сказала, что она официально прошла полный круг. Вернулась в Канаду и боится поднять жалюзи.
Но жалюзи было недостаточно. Камеры слежения вдоль заднего забора дома вскоре зафиксировали похожего на скелет мужчину, расхаживающего взад-вперед, рассматривающего забор в поисках входа. И делающего снимки через забор. На нем был грязный пуховик, грязные брюки, сбившиеся в складки вокруг поношенных ботинок, и он выглядел так, как будто под ним ничего не было. Ничего. Его звали Стив Деннетт. Он был внештатным папарацци, который шпионил за нами раньше, работая на Splash!
Он был настоящим вредителем. Но, возможно, следующий шпион будет не просто вредителем. Мы решили, что больше не можем здесь оставаться.
И все же...?
Вкус свободы, как бы недолго нам ни удалось его ощущать, заставил нас задуматься. Что, если бы жизнь могла быть такой... всегда? Что, если бы мы могли проводить хотя бы часть каждого года где-нибудь далеко, все еще выполняя работу для королевы, но вне досягаемости прессы?
В свободе. В свободе от британской прессы, от драмы, от лжи. И также в свободе от подразумеваемых “интересов общества”, которые использовались как оправдание оголтелого освещения нашей жизни.
Вопрос был в том... где?
Мы говорили о Новой Зеландии. Мы говорили о Южной Африке. Может быть, полгода в Кейптауне? Это было бы неплохим вариантом. Подальше от драмы, но ближе к моей природоохранной работе — и к восемнадцати другим странам Содружества.
Однажды я уже высказывал эту идею бабуле. Она даже дала на это добро. И я бы обсудил его с па, в "Кларенс-хаусе", в присутствии Осы. Он велел мне изложить это в письменном виде, что я немедленно и сделал. Через несколько дней это было опубликовано во всех газетах и подняло огромную вонь. Итак, теперь, в конце декабря 2019 года, когда я разговаривал с па по телефону и сказал ему, что мы более серьезно, чем когда-либо, желаем проводить часть года вдали от Британии, мне было не по себе, когда он сказал, что я должен изложить в письменном виде.
"Да, м-м-м, я однажды уже сделал это, па. И наш план был немедленно слит и сорван".
"Я не смогу тебе помочь, если ты не изложишь это в письменной форме, мальчик мой. Такие вещи должны проходить через правительство".
Из любви к…
Итак. В начале января 2020 года я отправил ему письмо на бумаге с водяными знаками, в котором в общих чертах изложил идею, перечислил основные моменты и привел множество деталей. В ходе воспоследовавшей переписки, помеченной как КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ, я вдалбливал основную тему: мы были готовы пойти на любые жертвы, необходимые для обретения мира и безопасности, включая отказ от наших титулов герцогов Сассекских.
Я позвонил, чтобы узнать его мнение.
Он не ответил на звонок.
Вскоре я получил от него длинное электронное письмо, в котором говорилось, что нам придется сесть и обсудить все это наедине. Он хотел бы, чтобы мы вернулись как можно скорее.
"Тебе повезло, па! В ближайшие несколько дней мы возвращаемся в Британию — навестить бабулю. Так… когда мы сможем встретиться?".
"Не раньше конца января".
"Что?" Это же еще больше чем через месяц".
"Я в Шотландии. Не смогу добраться туда раньше".
"Я действительно надеюсь и верю, что мы сможем вести дальнейшие разговоры, не обнародуя их и не превращая их в цирковое представление", — написал я ему.
Он ответил так, что ощущалось как зловещая угроза: "Вы будете нарушать приказы монарха и мои приказы, если будете упорствовать, настаивая на этом плане действий, пока у нас не появится шанс сесть за стол".
Мы говорили о побеге.
Мой друг знал человека, владеющего домом на острове Ванкувер, которым мы могли бы воспользоваться. Тихий и зеленый, он выглядел отдаленным. Друг сказал, что туда можно добраться только на пароме или самолете.
Ноябрь 2019 года.
Мы с Арчи, Гаем, Пулой и нашей няней приехали под покровом темноты, в ненастную ночь, и провели следующие несколько дней, пытаясь расслабиться. Это было нетрудно. С утра до ночи нам не приходилось думать о том, что мы можем попасть в засаду. Дом стоял прямо на краю ярко-зеленого леса, с большими садами, где Арчи мог играть с собаками, и был почти полностью окружен чистым, холодным морем. Я мог купаться там по утрам — для бодрости. Лучше всего было то, что никто не знал, где мы находимся. Мы мирно гуляли пешком, катались на байдарках, играли.
Через несколько дней нам понадобились запасы. Мы робко вышли на улицу, поехали в ближайшую деревню, шли по тротуару, как люди в фильме ужасов. Откуда последует атака? В каком направлении?
Но этого не произошло. Люди не сходили с ума. Они не пялились на нас. Они не потянулись за своими айфонами. Все знали или чувствовали, что мы через что-то проходим. Они дали нам пространство, в то же время сумев заставить нас чувствовать себя желанными гостями, по-доброму улыбались и махали руками. Они сделали так, что мы чувствовали себя частью сообщества. С ними мы чувствовали себя нормальными.
В течение шести недель.
Затем газета Daily Mail обнародовала наш адрес.
В считанные часы прибыли лодки. Вторжение с моря. Каждая лодка ощетинилась объективами, расставленными вдоль палуб, как орудия, и каждый объектив был направлен на наши окна. На нашего мальчика.
Тут уж не поиграешь в саду.
Мы схватили Арчи и затащили его в дом.
Они делали фото через кухонные окна, когда мы его кормили. Мы опустили жалюзи.
В следующий раз, когда мы поехали в город, по дороге нам встретилось сорок папарацци. Сорок! Мы посчитали. Некоторые из них начали преследовать нас. В нашем любимом маленьком универсальном магазинчике на витрине теперь висела жалобное объявление: "Никаких средств массовой информации".
Мы поспешили обратно в дом, еще плотнее задернули жалюзи, создав некий постоянный полумрак.
Мэг сказала, что она официально прошла полный круг. Вернулась в Канаду и боится поднять жалюзи.
Но жалюзи было недостаточно. Камеры слежения вдоль заднего забора дома вскоре зафиксировали похожего на скелет мужчину, расхаживающего взад-вперед, рассматривающего забор в поисках входа. И делающего снимки через забор. На нем был грязный пуховик, грязные брюки, сбившиеся в складки вокруг поношенных ботинок, и он выглядел так, как будто под ним ничего не было. Ничего. Его звали Стив Деннетт. Он был внештатным папарацци, который шпионил за нами раньше, работая на Splash!
Он был настоящим вредителем. Но, возможно, следующий шпион будет не просто вредителем. Мы решили, что больше не можем здесь оставаться.
И все же...?
Вкус свободы, как бы недолго нам ни удалось его ощущать, заставил нас задуматься. Что, если бы жизнь могла быть такой... всегда? Что, если бы мы могли проводить хотя бы часть каждого года где-нибудь далеко, все еще выполняя работу для королевы, но вне досягаемости прессы?
В свободе. В свободе от британской прессы, от драмы, от лжи. И также в свободе от подразумеваемых “интересов общества”, которые использовались как оправдание оголтелого освещения нашей жизни.
Вопрос был в том... где?
Мы говорили о Новой Зеландии. Мы говорили о Южной Африке. Может быть, полгода в Кейптауне? Это было бы неплохим вариантом. Подальше от драмы, но ближе к моей природоохранной работе — и к восемнадцати другим странам Содружества.
Однажды я уже высказывал эту идею бабуле. Она даже дала на это добро. И я бы обсудил его с па, в "Кларенс-хаусе", в присутствии Осы. Он велел мне изложить это в письменном виде, что я немедленно и сделал. Через несколько дней это было опубликовано во всех газетах и подняло огромную вонь. Итак, теперь, в конце декабря 2019 года, когда я разговаривал с па по телефону и сказал ему, что мы более серьезно, чем когда-либо, желаем проводить часть года вдали от Британии, мне было не по себе, когда он сказал, что я должен изложить в письменном виде.
"Да, м-м-м, я однажды уже сделал это, па. И наш план был немедленно слит и сорван".
"Я не смогу тебе помочь, если ты не изложишь это в письменной форме, мальчик мой. Такие вещи должны проходить через правительство".
Из любви к…
Итак. В начале января 2020 года я отправил ему письмо на бумаге с водяными знаками, в котором в общих чертах изложил идею, перечислил основные моменты и привел множество деталей. В ходе воспоследовавшей переписки, помеченной как КОНФИДЕНЦИАЛЬНАЯ, я вдалбливал основную тему: мы были готовы пойти на любые жертвы, необходимые для обретения мира и безопасности, включая отказ от наших титулов герцогов Сассекских.
Я позвонил, чтобы узнать его мнение.
Он не ответил на звонок.
Вскоре я получил от него длинное электронное письмо, в котором говорилось, что нам придется сесть и обсудить все это наедине. Он хотел бы, чтобы мы вернулись как можно скорее.
"Тебе повезло, па! В ближайшие несколько дней мы возвращаемся в Британию — навестить бабулю. Так… когда мы сможем встретиться?".
"Не раньше конца января".
"Что?" Это же еще больше чем через месяц".
"Я в Шотландии. Не смогу добраться туда раньше".
"Я действительно надеюсь и верю, что мы сможем вести дальнейшие разговоры, не обнародуя их и не превращая их в цирковое представление", — написал я ему.
Он ответил так, что ощущалось как зловещая угроза: "Вы будете нарушать приказы монарха и мои приказы, если будете упорствовать, настаивая на этом плане действий, пока у нас не появится шанс сесть за стол".
Я позвонил бабуле 3 января.
Сообщил, что мы возвращаемся в Британию. И будем рады увидеть ее.
Я напрямую сказал ей, что мы надеемся обсудить с ней наш план создания другого соглашения о выполнении работы.
Она была недовольна. Но и не была шокирована. Она знала, как мы были несчастны, и предвидела такой день.
Я чувствовал, что один исчерпывающий разговор с бабулей положит конец нашему испытанию.
Я спросил: "Бабуля, ты свободна?".
"Да, конечно! У меня свободна вся неделя. В ежедневнике нет никаких задач".
"Это здорово. Мы с Мэг можем зайти к тебе на чай, а потом вернуться в Лондон.
На следующий день у нас назначена встреча в центре Canada House".
"Вы будете измотаны путешествием. Хочешь остаться здесь?".
Под “здесь” она имела в виду Сандрингем. Да, так было бы проще, о чем я ей и сказал.
"Это было бы прекрасно, благодарю".
"Планируешь ли также увидеться со отцом?".
"Я его спрашивал, но он сказал, что это невозможно. Он в Шотландии и не сможет уехать оттуда до конца месяца".
Она издала тихий звук, похожий на вздох или на понимающее кряхтение. Мне пришлось рассмеяться. Она сказала: "Я могу сказать по этому поводу только одно".
"Да?".
"Твой отец всегда делает только то, что хочет".
Несколько дней спустя, 5 января, когда мы с Мэг садились на рейс в Ванкувер, я получил срочную записку от наших сотрудников, которые получили срочную записку от Пчелы. Бабуля не сможет повидаться со мной. "Первоначально Ее Величество думала, что это возможно, но — нет… Герцог Сассекский не может приехать завтра в Норфолк. Ее Величество сможет организовать еще одну встречу в этом месяце. Не допускается делать никакие объявления о чем-либо, пока не состоится эта встреча".
Я сказал Мэг, что мне мешают видеться с моей собственной бабулей.
Когда мы прилетели, я все равно подумывал о том, чтобы поехать прямо в Сандрингем. К черту Пчелу. Кто он такой, чтобы пытаться мешать мне? Я представил, как нашу машину останавливает у ворот дворцовая полиция. Как я проскакиваю мимо охраны, как ворота лязгают по капоту. Отвлекающий фантазию и интересный способ провести время в поездке из аэропорта, но нет. Мне пришлось бы ждать своего часа.
Когда мы добрались до Фрогмора, я вновь позвонил бабуле. Я представил, как на ее столе звонит телефон. Я действительно мог слышать это в своем сознании, — др-р-р-р, — совсем как красный телефон в палатке, где располагалась наша группа повышенной боеготовности.
"Соприкосновение с противником!".
Потом я услышал ее голос.
"Алло?".
"Бабуля, привет! Это Гарри. Прошу прощения, но я, наверное, неправильно понял тебя, когда ты на днях сказала, что у тебя на сегодня ничего не запланировано"...
"Возникли дела, о которых я не знала тогда".
Ее голос был странным.
"А можно заглянуть завтра, бабуля?".
"Э-э-э-э... Знаешь, я всю неделю занята".
По крайней мере, добавила она, так ей сказал Пчела…
"Он сейчас рядом с тобой, бабуля?".
Ответа не было.
Сообщил, что мы возвращаемся в Британию. И будем рады увидеть ее.
Я напрямую сказал ей, что мы надеемся обсудить с ней наш план создания другого соглашения о выполнении работы.
Она была недовольна. Но и не была шокирована. Она знала, как мы были несчастны, и предвидела такой день.
Я чувствовал, что один исчерпывающий разговор с бабулей положит конец нашему испытанию.
Я спросил: "Бабуля, ты свободна?".
"Да, конечно! У меня свободна вся неделя. В ежедневнике нет никаких задач".
"Это здорово. Мы с Мэг можем зайти к тебе на чай, а потом вернуться в Лондон.
На следующий день у нас назначена встреча в центре Canada House".
"Вы будете измотаны путешествием. Хочешь остаться здесь?".
Под “здесь” она имела в виду Сандрингем. Да, так было бы проще, о чем я ей и сказал.
"Это было бы прекрасно, благодарю".
"Планируешь ли также увидеться со отцом?".
"Я его спрашивал, но он сказал, что это невозможно. Он в Шотландии и не сможет уехать оттуда до конца месяца".
Она издала тихий звук, похожий на вздох или на понимающее кряхтение. Мне пришлось рассмеяться. Она сказала: "Я могу сказать по этому поводу только одно".
"Да?".
"Твой отец всегда делает только то, что хочет".
Несколько дней спустя, 5 января, когда мы с Мэг садились на рейс в Ванкувер, я получил срочную записку от наших сотрудников, которые получили срочную записку от Пчелы. Бабуля не сможет повидаться со мной. "Первоначально Ее Величество думала, что это возможно, но — нет… Герцог Сассекский не может приехать завтра в Норфолк. Ее Величество сможет организовать еще одну встречу в этом месяце. Не допускается делать никакие объявления о чем-либо, пока не состоится эта встреча".
Я сказал Мэг, что мне мешают видеться с моей собственной бабулей.
Когда мы прилетели, я все равно подумывал о том, чтобы поехать прямо в Сандрингем. К черту Пчелу. Кто он такой, чтобы пытаться мешать мне? Я представил, как нашу машину останавливает у ворот дворцовая полиция. Как я проскакиваю мимо охраны, как ворота лязгают по капоту. Отвлекающий фантазию и интересный способ провести время в поездке из аэропорта, но нет. Мне пришлось бы ждать своего часа.
Когда мы добрались до Фрогмора, я вновь позвонил бабуле. Я представил, как на ее столе звонит телефон. Я действительно мог слышать это в своем сознании, — др-р-р-р, — совсем как красный телефон в палатке, где располагалась наша группа повышенной боеготовности.
"Соприкосновение с противником!".
Потом я услышал ее голос.
"Алло?".
"Бабуля, привет! Это Гарри. Прошу прощения, но я, наверное, неправильно понял тебя, когда ты на днях сказала, что у тебя на сегодня ничего не запланировано"...
"Возникли дела, о которых я не знала тогда".
Ее голос был странным.
"А можно заглянуть завтра, бабуля?".
"Э-э-э-э... Знаешь, я всю неделю занята".
По крайней мере, добавила она, так ей сказал Пчела…
"Он сейчас рядом с тобой, бабуля?".
Ответа не было.
От Сары мы получили сообщение, будто The Sun собирается опубликовать статью о том, что герцог и герцогиня Сассекские отказываются от своих королевских обязанностей, чтобы проводить больше времени в Канаде. Говорили, что ведущим репортером этой истории был грустный маленький человечек, редактор газеты по шоу-бизнесу.
Почему он? Почему из всех людей именно парень из шоубиза?
Потому что в последнее время он превратился в своего рода квазикоролевского корреспондента, в основном, благодаря своим тайным отношениям с одним особенно близким другом секретаря Вилли по связям с общественностью, который скармливал ему тривиальные (и, в основном, фальшивые) сплетни.
Он наверняка все неправильно поймет, как понял все неправильно в своем последнем большом “эксклюзиве” о "Тиарагейте". Также он, скорее всего, как можно быстрее разместит свою историю в газете, потому что, скорее всего, работает в сговоре с Дворцом, чьи придворные были полны решимости опередить нас и раскрутить историю. Мы этого не хотели. Мы не хотели, чтобы кто-то другой сообщал наши новости, искажая их.
Нам нужно было поспешить со своим заявлением.
Я снова позвонил бабуле, рассказал ей о The Sun и сообщил, что нам, возможно, придется поторопиться с заявлением. Она поняла. Она разрешила бы, если бы это не “добавляло спекуляций”.
Я не сообщил ей точно, о чем будет наше заявление. Она и не спрашивала. Но и я еще не знал все до конца. Однако я рассказал ей суть и упомянул некоторые основные детали, изложенные в моей записке, которую потребовал па и которую она читала.
Формулировка должна была быть точной. И заявление должно было быть изложено в мягком и спокойном тоне. Мы не хотели ни на кого возлагать вину, не хотели разжигать пожар. Не следует усугублять спекуляции.
Это огромная писательская задача.
Вскоре мы поняли, что это невозможно; у нас не было времени сначала опубликовать наше заявление.
Мы открыли бутылку вина. Продолжай, маленький грустный человечек, продолжай.
Он продолжил. The Sun опубликовала его историю поздно вечером того же дня — и вновь на первой полосе утреннего выпуска.
Заголовок: "Мы уходим из королевской семьи!" [WE'RE ORF!].
Как и ожидалось, в статье наш отъезд был изображен как шумное, беззаботное, гедонистическое времяпрепровождение, а не как осторожное отступление и попытку самосохранения. В ней также содержалась красноречивая деталь о том, что мы предложили отказаться от наших титулов Сассекских. Во всем мире существовал только один документ, в котором упоминалась эта деталь, — мое личное и конфиденциальное письмо моему отцу.
К которому имело доступ чрезвычайно, чертовски малое количество человек. Мы не говорили об этом даже нашим самым близким друзьям.
7 января мы еще немного поработали над проектом, сделали краткое публичное выступление, встретились со своими сотрудниками. Наконец, зная, что скоро просочатся новые подробности, 8 января мы укрылись в глубине Букингемского дворца, в одном из главных парадных залов, с двумя самыми высокопоставленными членами нашего персонала.
Мне всегда нравился этот парадный зал. Его светлые стены, сверкающая хрустальная люстра. Но сейчас это показалось мне особенно прекрасным, и я подумал: всегда ли так было? Это всегда выглядело так... по-королевски?
В углу парадного зала стоял большой деревянный письменный стол. Мы использовали его как рабочее пространство. Мы по очереди сидели там, печатая на ноутбуке. Пробовали разные фразы. Мы хотели сказать, что берем на себя роль в меньшем объеме, отступаем, но не уходим. Трудно было подобрать точную формулировку, правильный тон. Серьезный, но уважительный.
Время от времени один из нас растягивался в соседнем кресле или давал глазам отдохнуть, глядя на сады через два огромных окна. Когда мне был нужен более длительный перерыв, я отправлялся в путешествие по океаническому ковру. В дальнем конце зала, в левом углу, была маленькая дверь, которая вела в бельгийский люкс, где мы с Мэг однажды провели ночь. В ближнем углу были две высокие деревянные двери, о которых люди думают, когда слышат слово “дворец”. Они вели в зал, в котором я участвовал в бесчисленных коктейльных вечеринках. Я вспоминал о тех встречах, обо всех хороших временах, проведенных в этом месте.
Я вспомнил, как в соседнем зале семья всегда собиралась выпить перед рождественским обедом.
Я вышел в холл. Там стояла высокая, красивая рождественская елка, все еще ярко освещенная. Я постоял перед ней, предаваясь воспоминаниям. Снял две игрушки в виде маленьких мягких корги и вернул их сотрудникам. Каждому по одной.
"Сувенир на память об этой странной миссии", — сказал я.
Они были тронуты. Но чувствовали себя немного неудобно.
Я заверил их: "Их никто не хватится".
Слова, которые, казалось, имели двойной смысл.
Ближе к вечеру, когда мы приблизились к окончательному виду проекта документа, сотрудники начали испытывать беспокойство. Они озвучивали свое беспокойство о том, что их причастность может быть раскрыта. Если да, то как это скажется на их работе? Но в основном, они были взволнованы. Они чувствовали, что находятся на стороне правых; оба они за последние несколько месяцев прочитали каждое слово о злоупотреблениях в прессе и в социальных сетях.
В шесть часов вечера все было готово. Мы собрались вокруг ноутбука и прочитали проект в последний раз. Один сотрудник связался с личными секретарями бабули, па и Вилли, сообщил им, что предстоит. Секретарь Вилли немедленно ответил: "Это будет взрыв ядерной бомбы".
Я, конечно, знал, что многие британцы будут шокированы и опечалены, отчего у меня скрутило живот. Но я был уверен, что со временем, как только они узнают правду, они все поймут.
Один из сотрудников спросил: "Ну что? Делаем?".
Мы с Мэг оба сказали:
"Да. другого выхода нет".
Мы отправили заявление своему представителю в социальных сетях. Через минуту оно было опубликовано на нашей странице в Instagram, единственной доступной нам платформе. Мы все обнялись, вытерли глаза и быстро собрали свои вещи.
Мы с Мэг вышли из дворца и запрыгнули в машину. Когда мы мчались к Фрогмору, новость уже передавали по радио. Каждый канал. Мы выбрали один: Magic FM, любимый канал Мэг. Мы слушали, как ведущий облекает информацию в очень британский стиль. Мы держались за руки и улыбались телохранителям на переднем сиденье. Затем мы все молча уставились в окна.
Почему он? Почему из всех людей именно парень из шоубиза?
Потому что в последнее время он превратился в своего рода квазикоролевского корреспондента, в основном, благодаря своим тайным отношениям с одним особенно близким другом секретаря Вилли по связям с общественностью, который скармливал ему тривиальные (и, в основном, фальшивые) сплетни.
Он наверняка все неправильно поймет, как понял все неправильно в своем последнем большом “эксклюзиве” о "Тиарагейте". Также он, скорее всего, как можно быстрее разместит свою историю в газете, потому что, скорее всего, работает в сговоре с Дворцом, чьи придворные были полны решимости опередить нас и раскрутить историю. Мы этого не хотели. Мы не хотели, чтобы кто-то другой сообщал наши новости, искажая их.
Нам нужно было поспешить со своим заявлением.
Я снова позвонил бабуле, рассказал ей о The Sun и сообщил, что нам, возможно, придется поторопиться с заявлением. Она поняла. Она разрешила бы, если бы это не “добавляло спекуляций”.
Я не сообщил ей точно, о чем будет наше заявление. Она и не спрашивала. Но и я еще не знал все до конца. Однако я рассказал ей суть и упомянул некоторые основные детали, изложенные в моей записке, которую потребовал па и которую она читала.
Формулировка должна была быть точной. И заявление должно было быть изложено в мягком и спокойном тоне. Мы не хотели ни на кого возлагать вину, не хотели разжигать пожар. Не следует усугублять спекуляции.
Это огромная писательская задача.
Вскоре мы поняли, что это невозможно; у нас не было времени сначала опубликовать наше заявление.
Мы открыли бутылку вина. Продолжай, маленький грустный человечек, продолжай.
Он продолжил. The Sun опубликовала его историю поздно вечером того же дня — и вновь на первой полосе утреннего выпуска.
Заголовок: "Мы уходим из королевской семьи!" [WE'RE ORF!].
Как и ожидалось, в статье наш отъезд был изображен как шумное, беззаботное, гедонистическое времяпрепровождение, а не как осторожное отступление и попытку самосохранения. В ней также содержалась красноречивая деталь о том, что мы предложили отказаться от наших титулов Сассекских. Во всем мире существовал только один документ, в котором упоминалась эта деталь, — мое личное и конфиденциальное письмо моему отцу.
К которому имело доступ чрезвычайно, чертовски малое количество человек. Мы не говорили об этом даже нашим самым близким друзьям.
7 января мы еще немного поработали над проектом, сделали краткое публичное выступление, встретились со своими сотрудниками. Наконец, зная, что скоро просочатся новые подробности, 8 января мы укрылись в глубине Букингемского дворца, в одном из главных парадных залов, с двумя самыми высокопоставленными членами нашего персонала.
Мне всегда нравился этот парадный зал. Его светлые стены, сверкающая хрустальная люстра. Но сейчас это показалось мне особенно прекрасным, и я подумал: всегда ли так было? Это всегда выглядело так... по-королевски?
В углу парадного зала стоял большой деревянный письменный стол. Мы использовали его как рабочее пространство. Мы по очереди сидели там, печатая на ноутбуке. Пробовали разные фразы. Мы хотели сказать, что берем на себя роль в меньшем объеме, отступаем, но не уходим. Трудно было подобрать точную формулировку, правильный тон. Серьезный, но уважительный.
Время от времени один из нас растягивался в соседнем кресле или давал глазам отдохнуть, глядя на сады через два огромных окна. Когда мне был нужен более длительный перерыв, я отправлялся в путешествие по океаническому ковру. В дальнем конце зала, в левом углу, была маленькая дверь, которая вела в бельгийский люкс, где мы с Мэг однажды провели ночь. В ближнем углу были две высокие деревянные двери, о которых люди думают, когда слышат слово “дворец”. Они вели в зал, в котором я участвовал в бесчисленных коктейльных вечеринках. Я вспоминал о тех встречах, обо всех хороших временах, проведенных в этом месте.
Я вспомнил, как в соседнем зале семья всегда собиралась выпить перед рождественским обедом.
Я вышел в холл. Там стояла высокая, красивая рождественская елка, все еще ярко освещенная. Я постоял перед ней, предаваясь воспоминаниям. Снял две игрушки в виде маленьких мягких корги и вернул их сотрудникам. Каждому по одной.
"Сувенир на память об этой странной миссии", — сказал я.
Они были тронуты. Но чувствовали себя немного неудобно.
Я заверил их: "Их никто не хватится".
Слова, которые, казалось, имели двойной смысл.
Ближе к вечеру, когда мы приблизились к окончательному виду проекта документа, сотрудники начали испытывать беспокойство. Они озвучивали свое беспокойство о том, что их причастность может быть раскрыта. Если да, то как это скажется на их работе? Но в основном, они были взволнованы. Они чувствовали, что находятся на стороне правых; оба они за последние несколько месяцев прочитали каждое слово о злоупотреблениях в прессе и в социальных сетях.
В шесть часов вечера все было готово. Мы собрались вокруг ноутбука и прочитали проект в последний раз. Один сотрудник связался с личными секретарями бабули, па и Вилли, сообщил им, что предстоит. Секретарь Вилли немедленно ответил: "Это будет взрыв ядерной бомбы".
Я, конечно, знал, что многие британцы будут шокированы и опечалены, отчего у меня скрутило живот. Но я был уверен, что со временем, как только они узнают правду, они все поймут.
Один из сотрудников спросил: "Ну что? Делаем?".
Мы с Мэг оба сказали:
"Да. другого выхода нет".
Мы отправили заявление своему представителю в социальных сетях. Через минуту оно было опубликовано на нашей странице в Instagram, единственной доступной нам платформе. Мы все обнялись, вытерли глаза и быстро собрали свои вещи.
Мы с Мэг вышли из дворца и запрыгнули в машину. Когда мы мчались к Фрогмору, новость уже передавали по радио. Каждый канал. Мы выбрали один: Magic FM, любимый канал Мэг. Мы слушали, как ведущий облекает информацию в очень британский стиль. Мы держались за руки и улыбались телохранителям на переднем сиденье. Затем мы все молча уставились в окна.
Несколько дней спустя состоялась встреча в Сандрингеме. Я не помню, кто назвал ее Сандрингемским саммитом. Подозреваю, кто-то из прессы.
По дороге туда я получил сообщение от Марко о статье в The Times. Вилли заявлял, что он и я теперь “отдельные существа”.
“Я обнимал брата всю жизнь, но теперь я больше так не смогу”, — сказал он.
Мэг вернулась в Канаду, к Арчи, и на этом саммите я был сам за себя. Я пришел туда пораньше, надеясь по-быстрому поговорить с бабулей. Она сидела на скамеечке перед камином, и я присел рядом с ней. Я видел, с какой тревогой отреагировал Оса. Он ушел, жужжа, и через несколько мгновений вернулся с па, который сидел рядом со мной. Сразу за ним появился Вилли, который посмотрел на меня так, будто собирался убить меня. "Здравствуй, Гарольд". Он сел напротив. Действительно, отдельные существа.
Когда прибыли все участники, мы пересели за длинный стол для совещаний, во главе которого находилась бабуля. Перед каждым стулом лежали блокнот и карандаш с королевской символикой.
Пчела и Оса дали краткий обзор ситуации. Довольно быстро всплыла тема прессы. Я сослался на их жестокое и преступное поведение, но сказал, что им оказали огромную помощь. Эта семья помогала газетам, глядя в другую сторону или активно обхаживая их, а некоторые сотрудники работали непосредственно с газетчиками, информируя их, подбрасывая истории, иногда награждая и чествуя их. Пресса сыграла большую роль в том, почему мы пришли к этому кризису: их бизнес-модель требовала, чтобы мы находились в постоянном конфликте. Но они были не единственными виновниками.
Я посмотрел на Вилли. В этот момент он мог вмешаться, повторить то, что говорил я, рассказать о своем сводящем с ума опыте с па и Камиллой. Вместо этого он пожаловался на статью в утренних газетах, наводивших на мысль, что именно он был причиной нашего отъезда.
"Теперь меня обвиняют в том, что я выгнал тебя и Мэг из семьи!".
Я хотел сказать, что мы не имели никакого отношения к этой истории... Но представь, что бы ты почувствовал, если бы мы ее обнародовали. Тогда ты поймешь, что чувствовали мы с Мэг последние три года.
Личные секретари начали расспрашивать бабулю о пяти вариантах.
"Ваше величество, вы ознакомились с пятью вариантами действий".
Она подтвердила.
Мы все ознакомились. Они были отправлены нам по электронной почте — пять разных вариантов действий. Вариантом-1 было сохранение статус-кво: мы с Мэг не уходим, все пытаются вернуться к нормальной жизни. Вариант-5 — полное разделение, отсутствие королевских ролей, работы на бабулю и полная потеря обеспечения безопасности.
Вариант-3 предусматривал нечто среднее. Компромисс. Он был ближе всего к тому, что мы изначально предлагали.
Я сказал всем собравшимся, что, прежде всего, я отчаянно хочу сохранить безопасность. Это было то, что беспокоило меня больше всего, — физическая безопасность моей семьи. Я хотел предотвратить повторение истории, еще одну безвременную смерть, подобную той, которая потрясла эту семью до глубины души двадцать три года назад и от которой мы все еще пытались оправиться.
Я проконсультировался с несколькими "ветеранами" Дворца, людьми, которые знали внутреннюю работу монархии и ее историю, и все они сказали, что вариант-3 был лучшим для всех сторон. Мы с Мэг часть года живем в другом месте, продолжаем нашу работу, сохраняем безопасность, возвращаемся в Британию на благотворительные мероприятия, церемонии, мероприятия. Разумное решение, сказали эти дворцовые ветераны. И в высшей степени выполнимо.
Но семья, конечно, подталкивала меня к выбору варианта-1. Кроме него, они приняли бы только вариант-5.
Мы обсуждали пять вариантов почти час. Наконец Пчела встал и обошел стол, раздавая проект заявления, которое вскоре будет опубликовано Дворцом. С объявлением о реализации варианта-5.
Стоп! Я был в замешательстве. Вы уже подготовили проект заявления? Даже без обсуждения? С объявлением о варианте-5? Другими словами, все уже было решено? А саммит был просто показухой?
Ответа не было.
Я спросил, есть ли проекты других заявлений. С объявлением о других вариантах.
О да, конечно, заверил меня Пчела. Могу я с ними ознакомиться?
Увы, по его словам, его принтер сломался. Какая невезуха! Аккурат в тот самый момент, когда он собирался распечатать те другие проекты!
Я начал смеяться. Это что, шутка?
Все смотрели в сторону или вниз, на свои ботинки.
Я повернулся к бабуле: "Не возражаешь, если я выйду на минутку, подышу свежим воздухом?".
«Конечно».
Я вышел из комнаты. Я вышел в большой холл и столкнулся с леди Сьюзен, которая много лет работала у бабули, и мистером Р., моим бывшим соседом сверху по "барсучьей норе". Они видели, что я расстроен, и спросили, могут ли они что-нибудь для меня сделать. Я улыбнулся, ответил: "Нет, спасибо" и вернулся в зал.
Там шло обсуждение варианта-3. Или варианта-2? От всего этого у меня начинала болеть голова. Они изматывали меня. Мне, черт возьми, было все равно, какой вариант мы выбрали, лишь бы нам оставили обеспечение безопасности. Я умолял о продолжении той же вооруженной полицейской охраны, которая была у меня и в которой я нуждался с рождения. Мне никогда и никуда не разрешали ходить без трех вооруженных телохранителей, даже когда я предположительно был самым популярным членом семьи, а теперь я вместе с женой и сыном стал объектом беспрецедентной ненависти — и ведущее обсуждаемое предложение призывало к полному отказу от охраны?
Безумие.
Я предложил покрывать расходы на охрану из своего кармана. Я не был уверен, как это сделаю, но нашел бы способ.
Я сделал последнее предложение: "Смотрите. Пожалуйста. Нам с Мэг не нужны привилегии: мы хотим лишь работать, служить — и оставаться в живых".
Это казалось простым и убедительным. Все сидящие за столом подняли и опустили головы.
Когда встреча подошла к концу, было достигнуто основное общее соглашение. Многие мелкие детали этого гибридного соглашения будут улажены в течение двенадцатимесячного переходного периода, в течение которого наша безопасность будет обеспечиваться.
Бабуля поднялась. Мы все тоже все встали. Она вышла.
Но у меня оставалось еще одно незаконченное дело. Я отправился на поиски офиса Пчелы. К счастью, я наткнулся на самого дружелюбного пажа королевы, который всегда мне симпатизировал. Я спросил дорогу, но он сказал, что отведет меня. Он провел меня через кухню, затем мы поднялись по какой-то задней лестнице и направились вниз по узкому коридору.
Он указал мне дальнейший путь.
Через несколько шагов я наткнулся на огромный принтер, печатающий документы. В поле зрения появился помощник Пчелы:
"Здравствуйте!".
Я спросил, указывая на принтер: "Вроде, работает?". "Да, ваше королевское высочество!".
"И не сломан?".
"Принтер? Он не ломается, сэр!".
Я спросил о принтере в офисе Пчелы. "Тот тоже работает?". "О, да, сэр! Вам было нужно что-то распечатать?".
"Нет, спасибо".
Я прошел дальше по коридору, через дверь. Все вдруг показалось знакомым. Потом я вспомнил. Это был коридор, где я спал в Рождество после возвращения с Южного полюса. И вот появился Пчела. Лоб в лоб. Он, увидев меня, начал выглядеть чрезвычайно застенчивым... Для пчелы. Он мог сказать, что я задумал. Он услышал, как вдали зажужжал принтер. Он знал, что его вывели на чистую воду. "О, сэр, пожалуйста, сэр, не беспокойтесь об этом, это действительно неважно".
"Неважно?".
Я отошел от него и спустился вниз. Кто-то предложил, чтобы перед уходом я вышел наружу с Вилли. Остудить головы.
Хорошо.
Мы ходили вверх и вниз вдоль живых изгородей из тиса. День был морозный. На мне была только легкая куртка, а Вилли был просто в джемпере, так что мы оба дрожали.
Я снова был поражен красотой окружающего меня. Как и в парадном зале, я чувствовал себя так, будто никогда раньше не видел дворца. Я подумал, что эти сады просто настоящий рай. Почему мы не можем просто наслаждаться ими?
Я был готов к лекции. Но ее не было. Вилли был подавлен. Он желал слушать. Впервые за долгое время мой брат выслушал меня, и я был так ему благодарен.
Я рассказал ему об одном бывшем сотруднике, который вредит Мэг. Плетет заговоры против нее. Я рассказал ему об одном действующем сотруднике, чей близкий друг получал деньги за слив личных материалов в прессу о Мэг и обо мне. Мои источники по этому поводу были безупречны, включая нескольких журналистов и адвокатов. Кроме того, я нанес визит в Скотленд-Ярд.
Вилли нахмурился: у него с Кейт были свои подозрения. Он бы этим сам занялся. Мы договорились продолжить разговор.
По дороге туда я получил сообщение от Марко о статье в The Times. Вилли заявлял, что он и я теперь “отдельные существа”.
“Я обнимал брата всю жизнь, но теперь я больше так не смогу”, — сказал он.
Мэг вернулась в Канаду, к Арчи, и на этом саммите я был сам за себя. Я пришел туда пораньше, надеясь по-быстрому поговорить с бабулей. Она сидела на скамеечке перед камином, и я присел рядом с ней. Я видел, с какой тревогой отреагировал Оса. Он ушел, жужжа, и через несколько мгновений вернулся с па, который сидел рядом со мной. Сразу за ним появился Вилли, который посмотрел на меня так, будто собирался убить меня. "Здравствуй, Гарольд". Он сел напротив. Действительно, отдельные существа.
Когда прибыли все участники, мы пересели за длинный стол для совещаний, во главе которого находилась бабуля. Перед каждым стулом лежали блокнот и карандаш с королевской символикой.
Пчела и Оса дали краткий обзор ситуации. Довольно быстро всплыла тема прессы. Я сослался на их жестокое и преступное поведение, но сказал, что им оказали огромную помощь. Эта семья помогала газетам, глядя в другую сторону или активно обхаживая их, а некоторые сотрудники работали непосредственно с газетчиками, информируя их, подбрасывая истории, иногда награждая и чествуя их. Пресса сыграла большую роль в том, почему мы пришли к этому кризису: их бизнес-модель требовала, чтобы мы находились в постоянном конфликте. Но они были не единственными виновниками.
Я посмотрел на Вилли. В этот момент он мог вмешаться, повторить то, что говорил я, рассказать о своем сводящем с ума опыте с па и Камиллой. Вместо этого он пожаловался на статью в утренних газетах, наводивших на мысль, что именно он был причиной нашего отъезда.
"Теперь меня обвиняют в том, что я выгнал тебя и Мэг из семьи!".
Я хотел сказать, что мы не имели никакого отношения к этой истории... Но представь, что бы ты почувствовал, если бы мы ее обнародовали. Тогда ты поймешь, что чувствовали мы с Мэг последние три года.
Личные секретари начали расспрашивать бабулю о пяти вариантах.
"Ваше величество, вы ознакомились с пятью вариантами действий".
Она подтвердила.
Мы все ознакомились. Они были отправлены нам по электронной почте — пять разных вариантов действий. Вариантом-1 было сохранение статус-кво: мы с Мэг не уходим, все пытаются вернуться к нормальной жизни. Вариант-5 — полное разделение, отсутствие королевских ролей, работы на бабулю и полная потеря обеспечения безопасности.
Вариант-3 предусматривал нечто среднее. Компромисс. Он был ближе всего к тому, что мы изначально предлагали.
Я сказал всем собравшимся, что, прежде всего, я отчаянно хочу сохранить безопасность. Это было то, что беспокоило меня больше всего, — физическая безопасность моей семьи. Я хотел предотвратить повторение истории, еще одну безвременную смерть, подобную той, которая потрясла эту семью до глубины души двадцать три года назад и от которой мы все еще пытались оправиться.
Я проконсультировался с несколькими "ветеранами" Дворца, людьми, которые знали внутреннюю работу монархии и ее историю, и все они сказали, что вариант-3 был лучшим для всех сторон. Мы с Мэг часть года живем в другом месте, продолжаем нашу работу, сохраняем безопасность, возвращаемся в Британию на благотворительные мероприятия, церемонии, мероприятия. Разумное решение, сказали эти дворцовые ветераны. И в высшей степени выполнимо.
Но семья, конечно, подталкивала меня к выбору варианта-1. Кроме него, они приняли бы только вариант-5.
Мы обсуждали пять вариантов почти час. Наконец Пчела встал и обошел стол, раздавая проект заявления, которое вскоре будет опубликовано Дворцом. С объявлением о реализации варианта-5.
Стоп! Я был в замешательстве. Вы уже подготовили проект заявления? Даже без обсуждения? С объявлением о варианте-5? Другими словами, все уже было решено? А саммит был просто показухой?
Ответа не было.
Я спросил, есть ли проекты других заявлений. С объявлением о других вариантах.
О да, конечно, заверил меня Пчела. Могу я с ними ознакомиться?
Увы, по его словам, его принтер сломался. Какая невезуха! Аккурат в тот самый момент, когда он собирался распечатать те другие проекты!
Я начал смеяться. Это что, шутка?
Все смотрели в сторону или вниз, на свои ботинки.
Я повернулся к бабуле: "Не возражаешь, если я выйду на минутку, подышу свежим воздухом?".
«Конечно».
Я вышел из комнаты. Я вышел в большой холл и столкнулся с леди Сьюзен, которая много лет работала у бабули, и мистером Р., моим бывшим соседом сверху по "барсучьей норе". Они видели, что я расстроен, и спросили, могут ли они что-нибудь для меня сделать. Я улыбнулся, ответил: "Нет, спасибо" и вернулся в зал.
Там шло обсуждение варианта-3. Или варианта-2? От всего этого у меня начинала болеть голова. Они изматывали меня. Мне, черт возьми, было все равно, какой вариант мы выбрали, лишь бы нам оставили обеспечение безопасности. Я умолял о продолжении той же вооруженной полицейской охраны, которая была у меня и в которой я нуждался с рождения. Мне никогда и никуда не разрешали ходить без трех вооруженных телохранителей, даже когда я предположительно был самым популярным членом семьи, а теперь я вместе с женой и сыном стал объектом беспрецедентной ненависти — и ведущее обсуждаемое предложение призывало к полному отказу от охраны?
Безумие.
Я предложил покрывать расходы на охрану из своего кармана. Я не был уверен, как это сделаю, но нашел бы способ.
Я сделал последнее предложение: "Смотрите. Пожалуйста. Нам с Мэг не нужны привилегии: мы хотим лишь работать, служить — и оставаться в живых".
Это казалось простым и убедительным. Все сидящие за столом подняли и опустили головы.
Когда встреча подошла к концу, было достигнуто основное общее соглашение. Многие мелкие детали этого гибридного соглашения будут улажены в течение двенадцатимесячного переходного периода, в течение которого наша безопасность будет обеспечиваться.
Бабуля поднялась. Мы все тоже все встали. Она вышла.
Но у меня оставалось еще одно незаконченное дело. Я отправился на поиски офиса Пчелы. К счастью, я наткнулся на самого дружелюбного пажа королевы, который всегда мне симпатизировал. Я спросил дорогу, но он сказал, что отведет меня. Он провел меня через кухню, затем мы поднялись по какой-то задней лестнице и направились вниз по узкому коридору.
Он указал мне дальнейший путь.
Через несколько шагов я наткнулся на огромный принтер, печатающий документы. В поле зрения появился помощник Пчелы:
"Здравствуйте!".
Я спросил, указывая на принтер: "Вроде, работает?". "Да, ваше королевское высочество!".
"И не сломан?".
"Принтер? Он не ломается, сэр!".
Я спросил о принтере в офисе Пчелы. "Тот тоже работает?". "О, да, сэр! Вам было нужно что-то распечатать?".
"Нет, спасибо".
Я прошел дальше по коридору, через дверь. Все вдруг показалось знакомым. Потом я вспомнил. Это был коридор, где я спал в Рождество после возвращения с Южного полюса. И вот появился Пчела. Лоб в лоб. Он, увидев меня, начал выглядеть чрезвычайно застенчивым... Для пчелы. Он мог сказать, что я задумал. Он услышал, как вдали зажужжал принтер. Он знал, что его вывели на чистую воду. "О, сэр, пожалуйста, сэр, не беспокойтесь об этом, это действительно неважно".
"Неважно?".
Я отошел от него и спустился вниз. Кто-то предложил, чтобы перед уходом я вышел наружу с Вилли. Остудить головы.
Хорошо.
Мы ходили вверх и вниз вдоль живых изгородей из тиса. День был морозный. На мне была только легкая куртка, а Вилли был просто в джемпере, так что мы оба дрожали.
Я снова был поражен красотой окружающего меня. Как и в парадном зале, я чувствовал себя так, будто никогда раньше не видел дворца. Я подумал, что эти сады просто настоящий рай. Почему мы не можем просто наслаждаться ими?
Я был готов к лекции. Но ее не было. Вилли был подавлен. Он желал слушать. Впервые за долгое время мой брат выслушал меня, и я был так ему благодарен.
Я рассказал ему об одном бывшем сотруднике, который вредит Мэг. Плетет заговоры против нее. Я рассказал ему об одном действующем сотруднике, чей близкий друг получал деньги за слив личных материалов в прессу о Мэг и обо мне. Мои источники по этому поводу были безупречны, включая нескольких журналистов и адвокатов. Кроме того, я нанес визит в Скотленд-Ярд.
Вилли нахмурился: у него с Кейт были свои подозрения. Он бы этим сам занялся. Мы договорились продолжить разговор.
Я запрыгнул в машину, и мне сразу же сообщили, что Дворец опубликовал категорическое опровержение утренней статьи о травле. Опровержение было подписано... мной. И Вилли. Мое имя, поставленное кем-то под словами, которые я даже никогда не видел, не говоря уже о том, чтобы одобрить? Я был ошеломлен.
Я вернулся во Фрогмор. Оттуда, удаленно, в течение следующих нескольких дней я принимал участие в составлении окончательного проекта заявления, которое вышло 18 января 2020 года.
Дворец объявил, что герцог и герцогиня Сассекские согласились “отказаться от королевских обязанностей”, от “официального” представительства королевы, а также что действие наших титулов "королевское высочество" будет “приостановлено” в течение этого переходного года; а также что мы предложили возместить суверенный грант на ремонт коттеджа Фрогмор.
Твердое “без комментариев” о статусе обеспечения нашей безопасности.
Я улетел обратно в Ванкувер. Огромная радость от встречи с Мэг, Арчи и собаками. И все же, в течение нескольких дней я не чувствовал себя полностью вернувшимся. Часть меня все еще была в Британии. В Сандрингеме. Я часами был прикован к телефону и интернету, мониторя последствия. Гнев, направленный на нас со стороны газет и троллей, вызывал тревогу.
“Не сомневайтесь: это оскорбление”, — восклицала Daily Mail, которая созвала “присяжных с Флит-стрит” [прим. пер.: Флит-стрит — улица в Лондоне, на которой сосредоточены редакции газет] для рассмотрения наших “преступлений”. Среди них был бывший пресс–секретарь королевы, который вместе со своими коллегами-присяжными пришел к выводу, что впредь нам не следует “ожидать пощады”.
Я покачал головой. Нет пощады. Язык войны?
Очевидно, это было нечто большее, чем простой гнев. Эти мужчины и женщины видели во мне экзистенциальную угрозу. Если наш уход представлял собой угрозу для монархии, как заявляли некоторые, то он представлял собой угрозу и для всех тех, кто зарабатывает на жизнь, покрывая монархию.
Следовательно, мы должны были быть уничтожены.
Одна из них, написавшая обо мне книгу и, таким образом, доказуемо зависевшая от меня в оплате аренды, вышла в прямой эфир, чтобы с уверенностью объяснить, что мы с Мэг уехали из Британии, даже не попрощавшись с бабулей. Она сказала, что мы ни с кем это не обсуждали, даже с па. Она объявила об этой лжи с такой непоколебимой уверенностью, что даже у меня возникло искушение поверить ей, и таким образом ее версия событий быстро стала “правдой” во многих кругах. "Гарри нанес королеве удар в спину!" Прижилась именно эта повестка. Я чувствовал, как она просачивается в учебники истории, и мог представить, как мальчики и девочки в школе Ладгроува, десятилетия спустя, будут проглатывать эту чушь.
Я засиделся допоздна, размышляя обо всем этом, прокручивая ход событий и спрашивая себя: что случилось с этими людьми? Что делает их такими?
Неужели все дело только в деньгах?
Разве так происходит всегда? Всю свою жизнь я слышал, как люди говорили, что монархия была дорогой, анахроничной, и теперь нам с Мэг предъявили это в качестве доказательства. Наша свадьба была упомянута как приложение «А». Она стоила миллионы, а после этого мы встали и ушли. Неблагодарные.
Но семья оплатила саму свадьбу, при этом огромная часть остальных расходов была направлена на обеспечение безопасности, большая часть из которых стала необходимой из-за того, что пресса разжигала расизм и классовое негодование. И сами эксперты по безопасности сказали нам, что снайперы и собаки-ищейки были привлечены не только для нас: они должны были помешать стрелку обстреливать толпу на Длинной тропе или террористу-смертнику взорвать маршрут, по которому следовал парад.
Возможно, в основе всех споров о монархии лежат деньги. Британия долгое время не могла определиться со своим мнением. Многие поддерживают Корону, но многие также обеспокоены ее стоимостью. Это беспокойство усиливается тем фактом, что стоимость эту не узнать: все зависит от того, кто ее подсчитывает. Платят ли за Корону налогоплательщики? Да. Приносит ли она также огромные деньги в государственную казну? Тоже да. Приносит ли Корона доход от туризма, который выгоден всем? Разумеется. Основывается ли она также на землях, полученных и закрепленных за собой, когда система была несправедливой, а богатство создавалось эксплуатируемыми рабочими и бандитизмом, аннексиями и порабощенными людьми?
Может ли кто-либо это отрицать?
Согласно последнему исследованию, которое я видел, монархия ежегодно обходится среднестатистическому налогоплательщику в стоимость кружки пива. В свете пользы, которую приносит Корона, это выглядит довольно разумной инвестицией. Но никто не хочет слышать, как принц выступает за существование монархии, а также как принц выступает против нее. Пусть анализом затрат и выгод займутся другие.
Естественно, мои эмоции по данному вопросу сложны, но моя конечная позиция — нет. Я всегда буду поддерживать мою королеву, моего главнокомандующего, мою бабулю. Даже после того, как ее не станет. Моя проблема никогда не была связана ни с монархией, ни с концепцией монархии. Она была связана с прессой и с нездоровыми отношениями, сложившимися у нее с Дворцом. Я люблю и всегда буду любить свою родину и свою семью. Я просто хотел бы, чтобы во второй самый мрачный момент моей жизни они обе были рядом со мной.
И я верю, что однажды они оглянутся назад и тоже пожалеют об этом.
Я вернулся во Фрогмор. Оттуда, удаленно, в течение следующих нескольких дней я принимал участие в составлении окончательного проекта заявления, которое вышло 18 января 2020 года.
Дворец объявил, что герцог и герцогиня Сассекские согласились “отказаться от королевских обязанностей”, от “официального” представительства королевы, а также что действие наших титулов "королевское высочество" будет “приостановлено” в течение этого переходного года; а также что мы предложили возместить суверенный грант на ремонт коттеджа Фрогмор.
Твердое “без комментариев” о статусе обеспечения нашей безопасности.
Я улетел обратно в Ванкувер. Огромная радость от встречи с Мэг, Арчи и собаками. И все же, в течение нескольких дней я не чувствовал себя полностью вернувшимся. Часть меня все еще была в Британии. В Сандрингеме. Я часами был прикован к телефону и интернету, мониторя последствия. Гнев, направленный на нас со стороны газет и троллей, вызывал тревогу.
“Не сомневайтесь: это оскорбление”, — восклицала Daily Mail, которая созвала “присяжных с Флит-стрит” [прим. пер.: Флит-стрит — улица в Лондоне, на которой сосредоточены редакции газет] для рассмотрения наших “преступлений”. Среди них был бывший пресс–секретарь королевы, который вместе со своими коллегами-присяжными пришел к выводу, что впредь нам не следует “ожидать пощады”.
Я покачал головой. Нет пощады. Язык войны?
Очевидно, это было нечто большее, чем простой гнев. Эти мужчины и женщины видели во мне экзистенциальную угрозу. Если наш уход представлял собой угрозу для монархии, как заявляли некоторые, то он представлял собой угрозу и для всех тех, кто зарабатывает на жизнь, покрывая монархию.
Следовательно, мы должны были быть уничтожены.
Одна из них, написавшая обо мне книгу и, таким образом, доказуемо зависевшая от меня в оплате аренды, вышла в прямой эфир, чтобы с уверенностью объяснить, что мы с Мэг уехали из Британии, даже не попрощавшись с бабулей. Она сказала, что мы ни с кем это не обсуждали, даже с па. Она объявила об этой лжи с такой непоколебимой уверенностью, что даже у меня возникло искушение поверить ей, и таким образом ее версия событий быстро стала “правдой” во многих кругах. "Гарри нанес королеве удар в спину!" Прижилась именно эта повестка. Я чувствовал, как она просачивается в учебники истории, и мог представить, как мальчики и девочки в школе Ладгроува, десятилетия спустя, будут проглатывать эту чушь.
Я засиделся допоздна, размышляя обо всем этом, прокручивая ход событий и спрашивая себя: что случилось с этими людьми? Что делает их такими?
Неужели все дело только в деньгах?
Разве так происходит всегда? Всю свою жизнь я слышал, как люди говорили, что монархия была дорогой, анахроничной, и теперь нам с Мэг предъявили это в качестве доказательства. Наша свадьба была упомянута как приложение «А». Она стоила миллионы, а после этого мы встали и ушли. Неблагодарные.
Но семья оплатила саму свадьбу, при этом огромная часть остальных расходов была направлена на обеспечение безопасности, большая часть из которых стала необходимой из-за того, что пресса разжигала расизм и классовое негодование. И сами эксперты по безопасности сказали нам, что снайперы и собаки-ищейки были привлечены не только для нас: они должны были помешать стрелку обстреливать толпу на Длинной тропе или террористу-смертнику взорвать маршрут, по которому следовал парад.
Возможно, в основе всех споров о монархии лежат деньги. Британия долгое время не могла определиться со своим мнением. Многие поддерживают Корону, но многие также обеспокоены ее стоимостью. Это беспокойство усиливается тем фактом, что стоимость эту не узнать: все зависит от того, кто ее подсчитывает. Платят ли за Корону налогоплательщики? Да. Приносит ли она также огромные деньги в государственную казну? Тоже да. Приносит ли Корона доход от туризма, который выгоден всем? Разумеется. Основывается ли она также на землях, полученных и закрепленных за собой, когда система была несправедливой, а богатство создавалось эксплуатируемыми рабочими и бандитизмом, аннексиями и порабощенными людьми?
Может ли кто-либо это отрицать?
Согласно последнему исследованию, которое я видел, монархия ежегодно обходится среднестатистическому налогоплательщику в стоимость кружки пива. В свете пользы, которую приносит Корона, это выглядит довольно разумной инвестицией. Но никто не хочет слышать, как принц выступает за существование монархии, а также как принц выступает против нее. Пусть анализом затрат и выгод займутся другие.
Естественно, мои эмоции по данному вопросу сложны, но моя конечная позиция — нет. Я всегда буду поддерживать мою королеву, моего главнокомандующего, мою бабулю. Даже после того, как ее не станет. Моя проблема никогда не была связана ни с монархией, ни с концепцией монархии. Она была связана с прессой и с нездоровыми отношениями, сложившимися у нее с Дворцом. Я люблю и всегда буду любить свою родину и свою семью. Я просто хотел бы, чтобы во второй самый мрачный момент моей жизни они обе были рядом со мной.
И я верю, что однажды они оглянутся назад и тоже пожалеют об этом.
Встал вопрос: где нам жить?
Мы присматривались к Канаде. По большому счету, Канада нас устраивала. Здесь уже можно было почувствовать себя как дома. Мы могли бы представить, что проведем там остаток нашей жизни. Если бы мы могли просто найти место, о котором пресса не знала, мы сказали, что это могла бы быть Канада.
Мэг связалась с подругой из Ванкувера, которая соединила нас с агентом по недвижимости, и мы начали присматриваться к домам. Мы делали первые шаги, стараясь быть позитивными. На самом деле не имеет значения, где мы живем, сказали мы, до тех пор, пока Дворец выполняет свое обязательство — и то, что, как я чувствовал, было его скрытым обещанием — обеспечивать нашу безопасность.
Однажды вечером Мэг спросила меня: "Ты же не думаешь, что в один прекрасный день они снимут нашу охрану?".
"Такого не будет никогда. Особенно, в такой атмосфере ненависти. И после того, что случилось с моей матерью". И не после событий с моим дядей Эндрю. Он был втянут в позорный скандал, обвинен в сексуальном насилии над молодой женщиной, и никто даже и не предположил, что он лишится охраны. Как бы люди ни обижались на нас,
сексуальных преступлений в списке наших повинностей не было.
Февраль 2020 года.
Я разбудил Арчи и вывел его на лужайку. Было солнечно, холодно, и мы смотрели на воду, трогали сухие листья и собирали камни и веточки. Я поцеловал его в пухлую щечку, пощекотал его, а затем увиде и телефоне сообщение от главы нашей службы безопасности Ллойда.
Ему нужно было повидаться со мной.
Я пронес Арчи через сад и передал его Мэг, затем пошел по мокрой траве к коттеджу, где меня ждали Ллойд и другие телохранители. Мы сидели на скамейке, оба в пуховиках. Под мягкие звуки волн Ллойд сообщил, что наша охрана была снята. Ему и всей его команде было приказано эвакуироваться.
"Конечно, они не могут пойти на это".
"Я бы склонен был согласиться. Но они пошли".
Слишком много для переходного года.
Ллойд сказал, что уровень угрозы для нас был все еще выше, чем для почти любой другой королевской особы, и был равен уровню, присвоенному королеве. И все же, слово было произнесено, и спорить было не о чем.
"Приехали", — сказал я. Самый настоящий кошмар. Худший из всех наихудших сценариев. Любой преступник теперь смог бы найти нас, и остановить его мог бы только я с пистолетом.
Стоп. Какой пистолет? Я же в Канаде.
Я позвонил па. Он не отвечал на мои звонки.
И тут я получил сообщение от Вилли. "Можем поговорить?".
Отлично. Я был уверен, что мой старший брат после нашей недавней прогулки по садам Сандрингема отнесется с пониманием. Что он сделает шаг навстречу.
Он сказал, что это было решение правительства. И с этим ничего нельзя было поделать.
Мы присматривались к Канаде. По большому счету, Канада нас устраивала. Здесь уже можно было почувствовать себя как дома. Мы могли бы представить, что проведем там остаток нашей жизни. Если бы мы могли просто найти место, о котором пресса не знала, мы сказали, что это могла бы быть Канада.
Мэг связалась с подругой из Ванкувера, которая соединила нас с агентом по недвижимости, и мы начали присматриваться к домам. Мы делали первые шаги, стараясь быть позитивными. На самом деле не имеет значения, где мы живем, сказали мы, до тех пор, пока Дворец выполняет свое обязательство — и то, что, как я чувствовал, было его скрытым обещанием — обеспечивать нашу безопасность.
Однажды вечером Мэг спросила меня: "Ты же не думаешь, что в один прекрасный день они снимут нашу охрану?".
"Такого не будет никогда. Особенно, в такой атмосфере ненависти. И после того, что случилось с моей матерью". И не после событий с моим дядей Эндрю. Он был втянут в позорный скандал, обвинен в сексуальном насилии над молодой женщиной, и никто даже и не предположил, что он лишится охраны. Как бы люди ни обижались на нас,
сексуальных преступлений в списке наших повинностей не было.
Февраль 2020 года.
Я разбудил Арчи и вывел его на лужайку. Было солнечно, холодно, и мы смотрели на воду, трогали сухие листья и собирали камни и веточки. Я поцеловал его в пухлую щечку, пощекотал его, а затем увиде и телефоне сообщение от главы нашей службы безопасности Ллойда.
Ему нужно было повидаться со мной.
Я пронес Арчи через сад и передал его Мэг, затем пошел по мокрой траве к коттеджу, где меня ждали Ллойд и другие телохранители. Мы сидели на скамейке, оба в пуховиках. Под мягкие звуки волн Ллойд сообщил, что наша охрана была снята. Ему и всей его команде было приказано эвакуироваться.
"Конечно, они не могут пойти на это".
"Я бы склонен был согласиться. Но они пошли".
Слишком много для переходного года.
Ллойд сказал, что уровень угрозы для нас был все еще выше, чем для почти любой другой королевской особы, и был равен уровню, присвоенному королеве. И все же, слово было произнесено, и спорить было не о чем.
"Приехали", — сказал я. Самый настоящий кошмар. Худший из всех наихудших сценариев. Любой преступник теперь смог бы найти нас, и остановить его мог бы только я с пистолетом.
Стоп. Какой пистолет? Я же в Канаде.
Я позвонил па. Он не отвечал на мои звонки.
И тут я получил сообщение от Вилли. "Можем поговорить?".
Отлично. Я был уверен, что мой старший брат после нашей недавней прогулки по садам Сандрингема отнесется с пониманием. Что он сделает шаг навстречу.
Он сказал, что это было решение правительства. И с этим ничего нельзя было поделать.
Ллойд умолял свое вышестоящее начальство, пытаясь заставить их хотя бы отложить дату, когда он и его команда выйдут из игры. Он показал мне переписку по электронной почте. Он написал: "Мы не можем просто... оставить их здесь!".
Его корреспондент ответил: "Решение принято. С 31 марта они будут сами по себе".
Мне нужно было быстро найти новую охрану. Я говорил с консультантами, собирал сметы. Я заполнил весь блокнот данными по моим поискам. Дворец направил меня в фирму, которая озвучила мне цену: шесть миллионов в год.
Я медленно повесил трубку.
Посреди всей этой тьмы пришло ужасное известие о том, что моя старая подруга Кэролайн Флэк покончила с собой. Очевидно, она больше не могла этого выносить. Безжалостные оскорбления со стороны прессы, год за годом, окончательно сломили ее. Мне было так жаль ее семью. Я вспомнил, как они все страдали за ее "смертный грех" — встречаться со мной.
Она была такой легкой и забавной в ночь нашей встречи. Сама беззаботность. Тогда было бы невозможно и представить себе подобный исход.
Я сказал себе, что это важное напоминание. Я не переоценивал ситуацию и не предупреждал о вещах, которые никогда не произойдут. То, с чем мы с Мэг имели дело, действительно было вопросом жизни и смерти.
И время истекало.
В марте 2020 года Всемирная организация здравоохранения объявила о глобальной пандемии, и Канада начала обсуждать возможность закрытия своих границ.
Но у Мэг не было ни малейших сомнений. Они определенно собираются закрыть границы, так что, нам нужно придумать, куда еще поехать... И уже добираться туда.
Его корреспондент ответил: "Решение принято. С 31 марта они будут сами по себе".
Мне нужно было быстро найти новую охрану. Я говорил с консультантами, собирал сметы. Я заполнил весь блокнот данными по моим поискам. Дворец направил меня в фирму, которая озвучила мне цену: шесть миллионов в год.
Я медленно повесил трубку.
Посреди всей этой тьмы пришло ужасное известие о том, что моя старая подруга Кэролайн Флэк покончила с собой. Очевидно, она больше не могла этого выносить. Безжалостные оскорбления со стороны прессы, год за годом, окончательно сломили ее. Мне было так жаль ее семью. Я вспомнил, как они все страдали за ее "смертный грех" — встречаться со мной.
Она была такой легкой и забавной в ночь нашей встречи. Сама беззаботность. Тогда было бы невозможно и представить себе подобный исход.
Я сказал себе, что это важное напоминание. Я не переоценивал ситуацию и не предупреждал о вещах, которые никогда не произойдут. То, с чем мы с Мэг имели дело, действительно было вопросом жизни и смерти.
И время истекало.
В марте 2020 года Всемирная организация здравоохранения объявила о глобальной пандемии, и Канада начала обсуждать возможность закрытия своих границ.
Но у Мэг не было ни малейших сомнений. Они определенно собираются закрыть границы, так что, нам нужно придумать, куда еще поехать... И уже добираться туда.
Мы беседовали с Тайлером Перри, актером-сценаристом-режиссером. Он ни с того ни с сего отправил Мэг записку перед свадьбой, сообщив ей, что она была не одинока, что он видел, что происходит. Теперь, общаясь с ним лицом к лицу, мы с Мэг пытались напустить на себя храбрый вид, но мы оба были в растерянности.
И Тайлер это видел. Он спросил, в чем дело.
Мы рассказали ему о самых ярких моментах: потере безопасности, закрытии границ.
Нам было не к кому обратиться.
"Ничего себе. Ладно, это, конечно, перебор. Но... просто дышите. Дышите".
В этом-то и была проблема. Мы не могли дышать.
"Слушайте... А живите в моем доме!".
"Что?" .
"В моем доме в Лос-Анджелесе! Это закрытое место, и оно защищено: там вы будете в безопасности. Я позабочусь о вашей безопасности".
Он пояснил, что путешествовал, работал над одним проектом, поэтому его дом был пуст и мы можем туда вселиться.
Это было уже слишком. Слишком щедро. Но мы согласились. Охотно.
Я спросил, зачем он это делает.
"Из-за моей матери".
"В смысле?".
"Она любила твою мать".
Тут я был застигнут врасплох. Он сказал: "После того, как твоя мать приехала Гарлем, это было все. В книге Максин Перри [прим. пер.: мать Тайлера] она не могла сделать ничего плохого".
Далее он сказал, что его мать умерла десять лет назад, и он все еще скорбит по ней.
Я хотел сказать ему, что будет легче. Но не сказал.
И Тайлер это видел. Он спросил, в чем дело.
Мы рассказали ему о самых ярких моментах: потере безопасности, закрытии границ.
Нам было не к кому обратиться.
"Ничего себе. Ладно, это, конечно, перебор. Но... просто дышите. Дышите".
В этом-то и была проблема. Мы не могли дышать.
"Слушайте... А живите в моем доме!".
"Что?" .
"В моем доме в Лос-Анджелесе! Это закрытое место, и оно защищено: там вы будете в безопасности. Я позабочусь о вашей безопасности".
Он пояснил, что путешествовал, работал над одним проектом, поэтому его дом был пуст и мы можем туда вселиться.
Это было уже слишком. Слишком щедро. Но мы согласились. Охотно.
Я спросил, зачем он это делает.
"Из-за моей матери".
"В смысле?".
"Она любила твою мать".
Тут я был застигнут врасплох. Он сказал: "После того, как твоя мать приехала Гарлем, это было все. В книге Максин Перри [прим. пер.: мать Тайлера] она не могла сделать ничего плохого".
Далее он сказал, что его мать умерла десять лет назад, и он все еще скорбит по ней.
Я хотел сказать ему, что будет легче. Но не сказал.
Его дом был раем на земле. Высокие потолки, бесценные произведения искусства, прекрасный бассейн. Роскошный, но, главное, супербезопасный. А еще лучше было то, что там была охрана, оплачиваемая Тайлером.
Мы провели последние дни марта 2020 года, исследуя окрестности и распаковывая вещи. Пытаясь освоиться. Холлы, гардеробные, спальни — казалось, не было конца пространствам, которые можно было обнаружить, и нишам, в которых мог прятаться Арчи.
Мэг знакомила его с домом: «Смотри — статуя! Смотри — фонтан! Смотри — колибри в саду!».
В прихожей висела картина, которая его особенно привлекла. Он начинал каждый день, сосредоточившись на ней. Сцена из Древнего Рима. Мы спрашивали друг друга: интересно, почему.
И не имели никакого понятия.
В течение недели дом Тайлера ощущался как дом. Арчи сделал свои первые шаги в саду пару месяцев спустя, в разгар карантина из-за глобальной пандемии. Мы хлопали в ладоши, обнимали и подбадривали его. На мгновение я подумал, как было бы здорово поделиться этой новостью с его дедом или с его дядей Вилли.
Вскоре после этих первых шагов Арчи подошел к своей любимой картине в прихожей. Он уставился на нее и издал звук, обозначавший радость от встречи с чем-то знакомым.
Мэг наклонилась, чтобы рассмотреть поближе.
Она впервые заметила табличку на раме с названием картины: "Богиня охоты Диана".
Когда мы сказали об этом Тайлеру, он удивился. Он даже забыл, что у него была такая картина.
Признался, что у него пошли мурашки по коже.
У нас тоже.
Мы провели последние дни марта 2020 года, исследуя окрестности и распаковывая вещи. Пытаясь освоиться. Холлы, гардеробные, спальни — казалось, не было конца пространствам, которые можно было обнаружить, и нишам, в которых мог прятаться Арчи.
Мэг знакомила его с домом: «Смотри — статуя! Смотри — фонтан! Смотри — колибри в саду!».
В прихожей висела картина, которая его особенно привлекла. Он начинал каждый день, сосредоточившись на ней. Сцена из Древнего Рима. Мы спрашивали друг друга: интересно, почему.
И не имели никакого понятия.
В течение недели дом Тайлера ощущался как дом. Арчи сделал свои первые шаги в саду пару месяцев спустя, в разгар карантина из-за глобальной пандемии. Мы хлопали в ладоши, обнимали и подбадривали его. На мгновение я подумал, как было бы здорово поделиться этой новостью с его дедом или с его дядей Вилли.
Вскоре после этих первых шагов Арчи подошел к своей любимой картине в прихожей. Он уставился на нее и издал звук, обозначавший радость от встречи с чем-то знакомым.
Мэг наклонилась, чтобы рассмотреть поближе.
Она впервые заметила табличку на раме с названием картины: "Богиня охоты Диана".
Когда мы сказали об этом Тайлеру, он удивился. Он даже забыл, что у него была такая картина.
Признался, что у него пошли мурашки по коже.
У нас тоже.
Поздно ночью, когда все спали, я ходил по дому, проверяя двери и окна. Потом я сидел на балконе или на краю сада и крутил косяк. Дом стоял наверху долины, на склоне холма полного лягушек. Я слушал их ночные песни, вдыхал запах цветов в воздухе. Лягушки, запахи, деревья, большое звездное небо — все это вернуло меня в Ботсвану.
Но, может быть, дело не только во флоре и фауне, подумал я. Может быть, это больше про чувство безопасности. Про чувство жизни.
Нам удалось проделать большую работу. И у нас было много работы. Мы запустили фонд, я воссоединился со своими контактами в сфере сохранения мира. Ситуация налаживалась… а потом пресса каким-то образом узнала, что мы у Тайлера. На это ушло ровно шесть недель, как и в Канаде. Внезапно над головой появились дроны, папарацци по всей Канаде. Внезапно над головой появились дроны, папарацци через улицу. Папарацци через долину.
Они разрезали забор. Мы починили забор. Мы перестали выходить на улицу. Сад был на виду у папарацци. Дальше в ход пошли вертолеты.
К сожалению, нам пришлось бежать. Нам нужно было найти новое место, и как можно скорее, а это означало, что нам придется платить за собственную безопасность. Я вернулся к своим блокнотам, снова начал связываться с охранными фирмами. Мэг и я сели, чтобы выяснить, сколько именно безопасности мы можем себе позволить, и какой дом. Как раз тогда, когда мы пересматривали наш бюджет, до нас дошло известие: папа перестает обеспечивать нас.
Я осознал абсурдность того, что мужчина лет тридцати пяти отрезан от отца в финансовом плане. Но папа был не просто моим отцом, он был моим боссом, моим банкиром, моим контролером, хранителем кошелька на протяжении всей моей взрослой жизни. Таким образом, уволить меня означало уволить меня без выходного пособия и бросить в пустоту после всей службы. Более того, после того, как я всю жизнь был безработным.
Я чувствовал себя откормленным для бойни. Сосал деньги как теленок. Я никогда не просил финансовой зависимости от Па. Я был вынужден погрузиться в это сюрреалистическое состояние, в это бесконечное Шоу Трумана, в котором я почти никогда не носил с собой деньги, никогда не имел машины, никогда не носил с собой ключи от дома, никогда ничего не заказывал в Интернете, никогда не получал ни одной коробки от Amazon, почти никогда не путешествовал в метро. (Однажды это было в Итоне, во время похода в театр.) Газеты называли меня губкой. Но есть большая разница между губкой и тем, кому запрещено учиться самостоятельности. После десятилетий строгого и систематического инфантилизирования меня внезапно бросили и стали высмеивать за незрелость? За то, что я не стоял на собственных ногах?
Вопрос о том, как заплатить за дом и охрану, не давал нам с Мэг спать по ночам. Мы всегда могли потратить часть моего наследства от мамы, сказали мы, но это было бы крайней мерой. Мы видели, что эти деньги принадлежат Арчи. И его родному брату. Именно тогда мы узнали, что Мэг беременна.
Но, может быть, дело не только во флоре и фауне, подумал я. Может быть, это больше про чувство безопасности. Про чувство жизни.
Нам удалось проделать большую работу. И у нас было много работы. Мы запустили фонд, я воссоединился со своими контактами в сфере сохранения мира. Ситуация налаживалась… а потом пресса каким-то образом узнала, что мы у Тайлера. На это ушло ровно шесть недель, как и в Канаде. Внезапно над головой появились дроны, папарацци по всей Канаде. Внезапно над головой появились дроны, папарацци через улицу. Папарацци через долину.
Они разрезали забор. Мы починили забор. Мы перестали выходить на улицу. Сад был на виду у папарацци. Дальше в ход пошли вертолеты.
К сожалению, нам пришлось бежать. Нам нужно было найти новое место, и как можно скорее, а это означало, что нам придется платить за собственную безопасность. Я вернулся к своим блокнотам, снова начал связываться с охранными фирмами. Мэг и я сели, чтобы выяснить, сколько именно безопасности мы можем себе позволить, и какой дом. Как раз тогда, когда мы пересматривали наш бюджет, до нас дошло известие: папа перестает обеспечивать нас.
Я осознал абсурдность того, что мужчина лет тридцати пяти отрезан от отца в финансовом плане. Но папа был не просто моим отцом, он был моим боссом, моим банкиром, моим контролером, хранителем кошелька на протяжении всей моей взрослой жизни. Таким образом, уволить меня означало уволить меня без выходного пособия и бросить в пустоту после всей службы. Более того, после того, как я всю жизнь был безработным.
Я чувствовал себя откормленным для бойни. Сосал деньги как теленок. Я никогда не просил финансовой зависимости от Па. Я был вынужден погрузиться в это сюрреалистическое состояние, в это бесконечное Шоу Трумана, в котором я почти никогда не носил с собой деньги, никогда не имел машины, никогда не носил с собой ключи от дома, никогда ничего не заказывал в Интернете, никогда не получал ни одной коробки от Amazon, почти никогда не путешествовал в метро. (Однажды это было в Итоне, во время похода в театр.) Газеты называли меня губкой. Но есть большая разница между губкой и тем, кому запрещено учиться самостоятельности. После десятилетий строгого и систематического инфантилизирования меня внезапно бросили и стали высмеивать за незрелость? За то, что я не стоял на собственных ногах?
Вопрос о том, как заплатить за дом и охрану, не давал нам с Мэг спать по ночам. Мы всегда могли потратить часть моего наследства от мамы, сказали мы, но это было бы крайней мерой. Мы видели, что эти деньги принадлежат Арчи. И его родному брату. Именно тогда мы узнали, что Мэг беременна.
Мы нашли место по цене с большой скидкой. Прямо на побережье, недалеко от Санта-Барбары. Много места, большие сады, лазалки и даже пруд с карпами кои.
Кои были в стрессе, предупредил агент по недвижимости.
— И мы тоже. Мы все отлично поладим.
— Нет, — объяснил агент. — Карпы нуждаются в особом уходе. Вам придется нанять парня-кои.
— Ага. И где найти парня кои?
Агент не знал.
Мы смеялись. Первая глобальная проблема.
Это место было мечтой. Мы попросили Тайлера тоже взглянуть на него, и он сказал:
— Покупай.
И вот мы собрали первоначальный взнос, взяли ипотеку, а в июле 2020 года внесли первоначальный взнос и в июле 2020 года заселились.
Сам переезд занял всего пару часов. Все, что у нас было, поместилось в тринадцать чемоданов. В тот первый вечер мы тихонько выпили в честь праздника, зажарили цыпленка и легли спать пораньше.
— Все будет хорошо, сказали мы.
И все же Мэг все еще находилась в состоянии стресса. У нас все еще был насущный вопрос с ее судебным делом против таблоидов. Mail пошла на свои обычные уловки. Их первая попытка защиты была явно нелепой, так что теперь они пробовали новую защиту, которая была еще более нелепой. Они утверждали, что напечатали письмо Мэг ее отцу из-за статьи в журнале People, в которой анонимно цитировались несколько друзей Мэг. Таблоиды утверждали, что Мэг организовала публикацию этих цитат, использовала своих друзей в качестве своих представителей, и, таким образом, Mail имела полное право опубликовать ее письмо отцу.
Более того, теперь они хотели, чтобы имена ранее анонимных друзей Мэг были зачитаны в официальном судебном протоколе, чтобы уничтожить их. Мэг была полна решимости сделать все, что в ее силах, чтобы предотвратить это. Она не спала допоздна, ночь за ночью, пытаясь придумать, как спасти этих людей, и теперь, в наше первое утро в новом доме, она сообщила о болях в животе. И о кровотечении. Потом она рухнула на пол.
Мы помчались в местную больницу. Когда доктор вошла в палату, я не услышал ни слова из того, что она сказала, я просто смотрел на ее лицо и на язык ее тела. Я уже знал. Мы оба знали. Ведь было так много крови.
Тем не менее, услышать эти слова было страшно.
Мэг схватила меня, я держал ее за руку. Мы оба плакали.
В своей жизни я чувствовал себя полностью беспомощным только четыре раза.
На заднем сиденье машины, пока мама, Вилли и я убегали от папарацци..
В Апаче над Афганистаном, когда не мог получить разрешение на выполнение своих обязанностей.
В Нотт-Котте, когда моя беременная жена собиралась покончить с собой.
И сейчас.
Мы вышли из больницы с нашим нерожденным ребенком. В крошечном пакете. Мы пошли в место, тайное место, известное только нам.
Под раскидистым баньяновым деревом, пока Мэг плакала, я руками выкопал яму и аккуратно опустил крошечный сверток в землю.
Кои были в стрессе, предупредил агент по недвижимости.
— И мы тоже. Мы все отлично поладим.
— Нет, — объяснил агент. — Карпы нуждаются в особом уходе. Вам придется нанять парня-кои.
— Ага. И где найти парня кои?
Агент не знал.
Мы смеялись. Первая глобальная проблема.
Это место было мечтой. Мы попросили Тайлера тоже взглянуть на него, и он сказал:
— Покупай.
И вот мы собрали первоначальный взнос, взяли ипотеку, а в июле 2020 года внесли первоначальный взнос и в июле 2020 года заселились.
Сам переезд занял всего пару часов. Все, что у нас было, поместилось в тринадцать чемоданов. В тот первый вечер мы тихонько выпили в честь праздника, зажарили цыпленка и легли спать пораньше.
— Все будет хорошо, сказали мы.
И все же Мэг все еще находилась в состоянии стресса. У нас все еще был насущный вопрос с ее судебным делом против таблоидов. Mail пошла на свои обычные уловки. Их первая попытка защиты была явно нелепой, так что теперь они пробовали новую защиту, которая была еще более нелепой. Они утверждали, что напечатали письмо Мэг ее отцу из-за статьи в журнале People, в которой анонимно цитировались несколько друзей Мэг. Таблоиды утверждали, что Мэг организовала публикацию этих цитат, использовала своих друзей в качестве своих представителей, и, таким образом, Mail имела полное право опубликовать ее письмо отцу.
Более того, теперь они хотели, чтобы имена ранее анонимных друзей Мэг были зачитаны в официальном судебном протоколе, чтобы уничтожить их. Мэг была полна решимости сделать все, что в ее силах, чтобы предотвратить это. Она не спала допоздна, ночь за ночью, пытаясь придумать, как спасти этих людей, и теперь, в наше первое утро в новом доме, она сообщила о болях в животе. И о кровотечении. Потом она рухнула на пол.
Мы помчались в местную больницу. Когда доктор вошла в палату, я не услышал ни слова из того, что она сказала, я просто смотрел на ее лицо и на язык ее тела. Я уже знал. Мы оба знали. Ведь было так много крови.
Тем не менее, услышать эти слова было страшно.
Мэг схватила меня, я держал ее за руку. Мы оба плакали.
В своей жизни я чувствовал себя полностью беспомощным только четыре раза.
На заднем сиденье машины, пока мама, Вилли и я убегали от папарацци..
В Апаче над Афганистаном, когда не мог получить разрешение на выполнение своих обязанностей.
В Нотт-Котте, когда моя беременная жена собиралась покончить с собой.
И сейчас.
Мы вышли из больницы с нашим нерожденным ребенком. В крошечном пакете. Мы пошли в место, тайное место, известное только нам.
Под раскидистым баньяновым деревом, пока Мэг плакала, я руками выкопал яму и аккуратно опустил крошечный сверток в землю.
Пять месяцев спустя. Рождество 2020.
Мы взяли Арчи, чтобы найти рождественскую елку. Мы купили одну из самых больших елей, которые нам могли предложить. Мы принесли ее домой и поставили в гостиной. Великолепно. Мы сделали шаг назад, любуясь на нее, считая наши дары от Бога: новый дом, здоровый ребенок. Кроме того, мы подписали несколько корпоративных партнерских соглашений, которые дали бы нам возможность возобновить нашу работу, привлечь внимание к делам, которые нам небезразличны, и рассказать истории, которые мы считали жизненно важными. И платить за нашу безопасность.
Это был канун Рождества. Мы общались по FaceTime с несколькими друзьями, в том числе с несколькими людьми в Великобритании. Мы смотрели, как Арчи бегает вокруг дерева. И мы открывали подарки. Продолжая семейную традицию Виндзоров. Одним из подарков было маленькое рождественское украшение в виде… Королевы!
Я взревел.
— Что за?
Мэг заметила его в местном магазине и подумала, что оно может мне понравиться.
Я поднес его к свету. Это было лицо Бабушки. Я повесил его на ветку на уровне глаз. Я был счастлив видеть ее там. Это заставило нас с Мэг улыбнуться. Но тут Арчи, играя вокруг дерева, толкнул подставку, встряхнул дерево, и бабушка упала.
Я услышал удар и обернулся. Осколки лежали по всему полу.
Арчи подбежал и схватил пульверизатор. По какой-то причине он думал, что разбрызгивание воды на осколки исправит это.
Мэг сказала:
— Нет, Арчи, нет, не пшикай воду на бабушку!
Я схватил совок и подмел осколки, все время думая: «Это странно».
Мы взяли Арчи, чтобы найти рождественскую елку. Мы купили одну из самых больших елей, которые нам могли предложить. Мы принесли ее домой и поставили в гостиной. Великолепно. Мы сделали шаг назад, любуясь на нее, считая наши дары от Бога: новый дом, здоровый ребенок. Кроме того, мы подписали несколько корпоративных партнерских соглашений, которые дали бы нам возможность возобновить нашу работу, привлечь внимание к делам, которые нам небезразличны, и рассказать истории, которые мы считали жизненно важными. И платить за нашу безопасность.
Это был канун Рождества. Мы общались по FaceTime с несколькими друзьями, в том числе с несколькими людьми в Великобритании. Мы смотрели, как Арчи бегает вокруг дерева. И мы открывали подарки. Продолжая семейную традицию Виндзоров. Одним из подарков было маленькое рождественское украшение в виде… Королевы!
Я взревел.
— Что за?
Мэг заметила его в местном магазине и подумала, что оно может мне понравиться.
Я поднес его к свету. Это было лицо Бабушки. Я повесил его на ветку на уровне глаз. Я был счастлив видеть ее там. Это заставило нас с Мэг улыбнуться. Но тут Арчи, играя вокруг дерева, толкнул подставку, встряхнул дерево, и бабушка упала.
Я услышал удар и обернулся. Осколки лежали по всему полу.
Арчи подбежал и схватил пульверизатор. По какой-то причине он думал, что разбрызгивание воды на осколки исправит это.
Мэг сказала:
— Нет, Арчи, нет, не пшикай воду на бабушку!
Я схватил совок и подмел осколки, все время думая: «Это странно».
Дворец объявил, что был проведен обзор наших ролей и соглашения, достигнутого в Сандрингеме. Отныне нас лишили всего, кроме нескольких покровительств.
Февраль 2021.
Они забрали все это, подумал я, даже мои военные звания. Я больше не был бы генерал-капитаном Королевской морской пехоты. Титул, переданный мне моим дедом. Мне больше не разрешат носить парадную военную форму. Я сказал себе, что они никогда не смогут отнять мою настоящую форму или мое настоящее звание.
Кроме того, заявление продолжилось словами о том, мы больше не будем оказывать никаких услуг королеве. Они сделали это так, как будто между нами было такое соглашение. Ничего подобного не было. Мы отказались от нашего собственного заявления, опубликованного в тот же день, заявив, что мы никогда не перестанем служить короне.
Эта новая пощечина из Дворца была как масло в огонь. С момента отъезда нас не переставали атаковать СМИ, но этот официальный разрыв отношений вызвал новую волну, которая ощущалась по-другому. Нас очерняли каждый день и каждый час в социальных сетях, и мы оказывались героями непристойных, полностью выдуманных историй в газетах, историй, которые всегда приписывались «королевским помощникам», «королевским инсайдерам» или «дворцовым источникам».
Я ничего не читал и даже редко слышал об этом. Теперь я избегал Интернета, как когда-то избегал центра Гармсира. Я держал телефон в беззвучном режиме, даже не на вибрации. Иногда мне что-то писали друзья, которые исходили из лучших побуждений.
Честно говоря, я совсем не удивился, когда Дворец разорвал с нами отношения. Несколько месяцев назад у меня был предварительный разговор о подобном. Накануне Дня памяти я попросил во дворце возложить от моего имени венок, так как я, конечно, не мог там быть.
Запрос был отклонен.
— В таком случае, сказал я, можно ли возложить венок от моего имени где-нибудь еще в Британии?
Запрос отклонен.
— В таком случае, — сказал я. — Возможно возложить венок где-нибудь в Содружестве, вообще где угодно, от моего имени?
Запрос отклонен.
Мне сказали, что нигде в мире никому из доверенных лиц не будет позволено возлагать какие-либо венки к какой-либо воинской могиле от имени принца Гарри.
Я умолял, говоря что это будет первый раз, когда я пропущу День памяти, не воздав должное павшим, некоторые из которых были моими близкими друзьями.
Запрос отклонен.
В конце концов я позвонил одному из моих старых инструкторов в Сандхерсте и попросил его возложить венок. Он предложил Мемориал Ирака и Афганистана в Лондоне, который был открыт несколькими годами ранее моей бабушкой.
— Да. Это идеально. Спасибо.
Он сказал, что для него это будет честь.
Затем он добавил:
— И кстати, капитан Уэльс. К черту это. Это неправильно.
Февраль 2021.
Они забрали все это, подумал я, даже мои военные звания. Я больше не был бы генерал-капитаном Королевской морской пехоты. Титул, переданный мне моим дедом. Мне больше не разрешат носить парадную военную форму. Я сказал себе, что они никогда не смогут отнять мою настоящую форму или мое настоящее звание.
Кроме того, заявление продолжилось словами о том, мы больше не будем оказывать никаких услуг королеве. Они сделали это так, как будто между нами было такое соглашение. Ничего подобного не было. Мы отказались от нашего собственного заявления, опубликованного в тот же день, заявив, что мы никогда не перестанем служить короне.
Эта новая пощечина из Дворца была как масло в огонь. С момента отъезда нас не переставали атаковать СМИ, но этот официальный разрыв отношений вызвал новую волну, которая ощущалась по-другому. Нас очерняли каждый день и каждый час в социальных сетях, и мы оказывались героями непристойных, полностью выдуманных историй в газетах, историй, которые всегда приписывались «королевским помощникам», «королевским инсайдерам» или «дворцовым источникам».
Я ничего не читал и даже редко слышал об этом. Теперь я избегал Интернета, как когда-то избегал центра Гармсира. Я держал телефон в беззвучном режиме, даже не на вибрации. Иногда мне что-то писали друзья, которые исходили из лучших побуждений.
Честно говоря, я совсем не удивился, когда Дворец разорвал с нами отношения. Несколько месяцев назад у меня был предварительный разговор о подобном. Накануне Дня памяти я попросил во дворце возложить от моего имени венок, так как я, конечно, не мог там быть.
Запрос был отклонен.
— В таком случае, сказал я, можно ли возложить венок от моего имени где-нибудь еще в Британии?
Запрос отклонен.
— В таком случае, — сказал я. — Возможно возложить венок где-нибудь в Содружестве, вообще где угодно, от моего имени?
Запрос отклонен.
Мне сказали, что нигде в мире никому из доверенных лиц не будет позволено возлагать какие-либо венки к какой-либо воинской могиле от имени принца Гарри.
Я умолял, говоря что это будет первый раз, когда я пропущу День памяти, не воздав должное павшим, некоторые из которых были моими близкими друзьями.
Запрос отклонен.
В конце концов я позвонил одному из моих старых инструкторов в Сандхерсте и попросил его возложить венок. Он предложил Мемориал Ирака и Афганистана в Лондоне, который был открыт несколькими годами ранее моей бабушкой.
— Да. Это идеально. Спасибо.
Он сказал, что для него это будет честь.
Затем он добавил:
— И кстати, капитан Уэльс. К черту это. Это неправильно.
Я не был уверен, как ее назвать, или как объяснить, что именно она делала. Все, что я знал, это то, что она утверждала, что обладает «силами».
Я признал, что вероятнее всего это обман. Но женщина пришла с настойчивыми рекомендациями от проверенных друзей, поэтому я спросил себя:
— А что в этом плохого?
Затем, как только мы сели вместе, я почувствовал вокруг нее энергию.
«О, здесь что-то есть», подумал я.
По ее словам, она тоже чувствовала энергию вокруг меня.
— Твоя мать с тобой.
— Я знаю. Я чувствовал это в последнее время.
Она сказала:
— Нет. Она с тобой. Сейчас.
Я почувствовал, как моя шея потеплела. Мои глаза слезились.
— Твоя мама знает, что ты ищешь ясности. Твоя мать чувствует твое замешательство. Она знает, что у тебя так много вопросов.
— Это так.
— Ответы придут со временем. Однажды в будущем. Прояви терпение.
Терпение? Это слово застряло у меня в горле.
Между тем, женщина сказала, моя мама очень гордилась мной и полностью поддерживала. Она знала, что это было нелегко.
— что было нелегко?
— Твоя мать говорит, что ты живешь той жизнью, которой она не могла жить. Ты живешь той жизнью, которую она хотела для тебя.
Я сглотнул. Я хотел в это верить. Я хотел, чтобы каждое слово этой женщины было правдой, но мне нужны были доказательства. Знак. Что угодно.
— Твоя мать говорит про… украшение?
— Украшение?
— Она была там.
— Где?
— Твоя мама говорит… что-то о рождественском украшении? Матери? Или бабушка? Оно упало? Оно разбилось?
— Арчи попытался это исправить.
— Твоя мама говорит, что ее это развеселило.
Я признал, что вероятнее всего это обман. Но женщина пришла с настойчивыми рекомендациями от проверенных друзей, поэтому я спросил себя:
— А что в этом плохого?
Затем, как только мы сели вместе, я почувствовал вокруг нее энергию.
«О, здесь что-то есть», подумал я.
По ее словам, она тоже чувствовала энергию вокруг меня.
— Твоя мать с тобой.
— Я знаю. Я чувствовал это в последнее время.
Она сказала:
— Нет. Она с тобой. Сейчас.
Я почувствовал, как моя шея потеплела. Мои глаза слезились.
— Твоя мама знает, что ты ищешь ясности. Твоя мать чувствует твое замешательство. Она знает, что у тебя так много вопросов.
— Это так.
— Ответы придут со временем. Однажды в будущем. Прояви терпение.
Терпение? Это слово застряло у меня в горле.
Между тем, женщина сказала, моя мама очень гордилась мной и полностью поддерживала. Она знала, что это было нелегко.
— что было нелегко?
— Твоя мать говорит, что ты живешь той жизнью, которой она не могла жить. Ты живешь той жизнью, которую она хотела для тебя.
Я сглотнул. Я хотел в это верить. Я хотел, чтобы каждое слово этой женщины было правдой, но мне нужны были доказательства. Знак. Что угодно.
— Твоя мать говорит про… украшение?
— Украшение?
— Она была там.
— Где?
— Твоя мама говорит… что-то о рождественском украшении? Матери? Или бабушка? Оно упало? Оно разбилось?
— Арчи попытался это исправить.
— Твоя мама говорит, что ее это развеселило.
Сады Фрогмор, через несколько часов после похорон дедушки.
Я шел с Вилли и Па всего полчаса, но это было похоже на один из тех многодневных переходов, через которые меня заставили пройти в армии, когда я был солдатом. Я был избит.
Мы зашли в тупик. Мы пришли к тому, с чего начали. Папа и Вилли все еще уверяли, что не знают, почему я сбежала из Британии, что ничего не знали, а я собирался уйти. Потом один из них обратились к прессе. Они спросили о моем иске о взломе телефона.
Они по-прежнему не спрашивали о Мэг, но очень хотели узнать, как продвигается мой судебный процесс, потому что это напрямую касалось их.
— Все еще продолжается.
— Самоубийственная миссия, — пробормотал Па.
— Может быть. Но это стоит того. Я скоро докажу, что пресса не просто лжет, — сказал я. — А то, что они нарушители закона. Я собирался увидеть, как некоторых из них посадят. Вот почему они так яростно нападали на меня: они знали, что у меня есть веские доказательства. Дело не во мне, вопрос общества.
Покачав головой, Па признал, что журналисты — отбросы мира. Это его фраза. Но… Я фыркнул. Когда дело доходило до прессы, у него всегда было «но», потому что он ненавидел их ненависть, но как он любил их любовь. Можно было бы возражать, что это корень всей проблемы, да и вообще всех проблем, уходящих в прошлое на десятилетия. Мальчиком, лишенным любви, над которым издевались одноклассники, он опасно, навязчиво тянулся к эликсиру, который они ему предлагали.
Он привел дедушку в качестве прекрасного примера того, почему пресса не должна слишком раздражаться. Газеты оскорбляли бедного дедушку большую часть своей жизни, но теперь посмотрите. Он был национальным достоянием! Газеты не могли написать столько хороших слов об этом человеке.
— Так вот оно что? Просто подождать, пока мы умрем, и все уладится?
— Если бы ты только мог какое-то время потерпеть это, милый мальчик, посмеяться на этим, они бы уважали тебя за это.
— Я смеялся.
— Все, что я говорю, это то, что не стоит принимать это на свой счет.
Говоря о том, чтобы принимать вещи на свой счет, я сказал им, что, возможно, научусь терпеть прессу и даже прощать их оскорбления, но соучастие моей собственной семьи — это потребует больше времени для смирения. Офис папы, офис Вилли, дающий если возможность этим злодеям, то прямое сотрудничество?
Мэг, очевидно, была хулиганкой. Это была последняя порочная кампания, которую они помогли организовать. Это было так шокирующе, так вопиюще, что даже после того, как мы с Мег опровергли их ложь двадцатипятистраничным отчетом в отдел кадров, наполненным доказательствами, мне было трудно просто пожать плечами.
Па отступил. Вилли покачал головой. Они начали переговариваться друг с другом. — Мы сто раз ходили по этой дороге, — говорили они. — Ты заблуждаешься, Гарри.
Я согласился с тем, что папа, Вилли и их сотрудники никогда не делали ничего явного против меня или моей жены, но их молчание было неопровержимым фактом. И эта тишина была убийственной. И продолжительной. И душераздирающей.
Папа сказал:
— Ты должен понять, дорогой мальчик, Дворец не может просто указывать СМИ, что делать!
Я снова засмеялся. Это было похоже на то, как папа сказал, что не может просто сказать своему камердинеру, что ему делать.
Вилли сказал, что я умею говорить о сотрудничестве с прессой. Как насчет моего разговора с Опрой?
Месяцем ранее мы с Мэг дали интервью Опре Уинфри. (За несколько дней до выхода в эфир в газетах начали появляться истории о том, что Мэг — хулиганка. Какое совпадение!). С тех пор как мы покинули Британию, количество нападений на нас увеличивалось в геометрической прогрессии. Нам нужно было что-то предпринять, чтобы это прекратилось. Молчать не получалось. Это только усугубляло ситуацию. Мы чувствовали, что у нас нет выбора.
Несколько близких друзей и любимых людей в моей жизни, в том числе один из сыновей Хью и Эмили, сама Эмили и даже Тигги, осуждали меня за Опру.
— Как ты мог раскрыть такие вещи? О твоей семье?
Я сказал им, что не вижу, чем общение с Опрой отличается от того, что моя семья и их сотрудники делали десятилетиями — тайком информируя прессу, подбрасывая истории. А как насчет бесконечных книг, над которыми они сотрудничали, начиная с биографии Па 1994 года с Джонатаном Димблби? Или сотрудничество Камиллы с редактором Джорди Грейгом? Единственная разница заключалась в том, что мы с Мэг были откровенны. Мы выбрали интервьюера, который был безупречен, и мы ни разу не прикрылись такими фразами, как «источники Дворца», мы позволили людям увидеть слова, исходящие из наших уст.
Я посмотрел на готические руины. В чем смысл? Я задумался. Папа и Вилли не слышали меня, а я их. У них никогда не было объяснения своим действиям и бездействиям, и их никогда не будет, потому что объяснения и не было. Я начал было прощаться, желать удачи и просить их беречь себя, но Вилли действительно вскипел, кричал, что если дела обстоят так плохо, как я вижу, то это моя вина, что я никогда не просил о помощи.
— Ты никогда не приходил к нам! Ты никогда не приходил ко мне!
Такова была позиция Вилли с детства. Я должен прийти к нему. Подчеркнуто, прямо, формально — преклонить колено. В противном случае никакой помощи от Наследника. Я задался вопросом, почему я должен просить моего брата о помощи, когда моя жена и я были в опасности. Если бы нас терзал медведь, и он увидел бы это, стал бы он ждать, пока мы попросим о помощи?
Я упомянул Сандрингемское соглашение. Я просил его помощи по этому поводу, когда договор был нарушен, разорван, когда нас всего лишили, а он и пальцем не пошевелил.
— Это была бабушка! Поговори с бабушкой!
Я с отвращением махнул рукой, но он бросился и схватил меня за рубашку. — Послушай меня, Гарольд.
Я отстранился, отказываясь встречаться с ним взглядом. Он заставил меня посмотреть ему в глаза.
— Послушай меня, Гарольд, послушай! Я люблю тебя, Гарольд! Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Слова вылетели у меня изо рта:
— Я тоже тебя люблю… но твое упрямство… необыкновенно!
— А твое нет?
Я снова отстранился. Он снова схватил меня, разворачивая, чтобы поддерживать зрительный контакт.
— Гарольд, ты должен меня выслушать! Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, Гарольд. Клянусь… Клянусь жизнью мамы.
Он остановился. Я остановился. Па остановился.
Он использовал секретный код, универсальный пароль. С тех пор, как мы были мальчиками, эти три слова должны были использоваться только во время крайнего кризиса. О жизни мамы. В течение почти двадцати пяти лет мы приберегали эту душераздирающую клятву для тех случаев, когда одному из нас нужно было быть услышанным, чтобы ему поверили, как можно быстрее. Для тех времен, когда ничего другого не годилось.
Это остановило меня, как это и должно было сработать. Не потому, что он использовал это, а потому, что это не сработало. Я просто не верил ему, не доверял ему полностью. Наоборот. Он тоже это видел. Он видел, что мы были в состоянии такой боли и сомнений, что даже эти священные слова не могли освободить нас.
Как же мы заблудились, подумал я. Как мы заблудились. Какой ущерб нанесен нашей любви, нашей связи и почему? Все потому, что ужасная толпа слабаков, старух, мелких преступников и садистов с клиническими диагнозами на Флит-стрит чувствуют необходимость получать удовольствие, приумножать свои доходы и решать свои личные проблемы, мучая одну очень большую, очень древнюю и очень неблагополучную семью.
Вилли был не совсем готов принять поражение.
— После всего, что случилось, я чувствовал себя по-настоящему больным и… и… Клянусь тебе жизнью мамы, я просто хочу, чтобы ты был счастлив.
Мой голос сорвался, когда я мягко сказал ему:
— Я действительно не верю тебе.
Внезапно мой разум наполнился воспоминаниями о наших отношениях. Но одно было особенно отчетливым: Вилли и я, много лет назад в Испании. Красивая долина, воздух сверкает необычайно чистым средиземноморским светом, мы вдвоем преклоняем колени и ждем, когда протрубят первые охотничьи рога. Снимаем плоские шапки, а когда взлетают первые куропатки, то бах-бах, несколько падают, отдаем наши ружья заряжающим, которые вручают нам новые, бах-бах, еще падают, отдаем ружья обратно, наши рубашки темнеют от пота, земля наполнилась птицами, которых неделями кормили близлежащие деревни, бах, последний выстрел, ни один из нас не мог промахнуться, и наконец мы встали, промокшие, голодные, счастливые, потому что мы были просто молоды и вместе, и это было наше место, наше единственное истинное пространство, вдали от Них и близкое к Природе. Это был такой трансцендентный момент, что мы повернулись и сделали редчайшую вещь — обнялись. Действительно обнялись.
Но теперь я увидел, что даже наши лучшие моменты и мои лучшие воспоминания каким-то образом связаны со смертью. Наша жизнь была построена на смерти, наши самые яркие дни были омрачены ею. Оглядываясь назад, я видел не воспоминания, а танцы со смертью. Я видел, как мы погрузились в это. Мы крестились и венчались, получали дипломы и женились, теряли сознание и передавали кости наших возлюбленных. Сам Виндзорский замок был гробницей, стенами которые были заполнены предками. Лондонский Тауэр был скреплен кровью животных, которую первоначальные строители использовали тысячу лет назад, чтобы закалить раствор между кирпичами. Посторонние называли это культом, но, может быть, мы и следовали культу смерти, и не было ли это чуточку странным? Разве мы не насытились даже после того, как отправили дедушку на покой? Почему мы оказались здесь, притаившись на краю этой «неизведанной страны, откуда не возвращается ни один путник»?
Хотя, возможно, это более подходящее описание Америки.
Вилли все еще говорил, папа говорил перебивая, и я больше не мог слышать ни слова из того, что они говорили. Я уже ушел, уже направлялся в Калифорнию, а голос в моей голове говорил: хватит смерти, хватит.
Когда кто-то из этой семьи вырвется на свободу и будет жить?
Я шел с Вилли и Па всего полчаса, но это было похоже на один из тех многодневных переходов, через которые меня заставили пройти в армии, когда я был солдатом. Я был избит.
Мы зашли в тупик. Мы пришли к тому, с чего начали. Папа и Вилли все еще уверяли, что не знают, почему я сбежала из Британии, что ничего не знали, а я собирался уйти. Потом один из них обратились к прессе. Они спросили о моем иске о взломе телефона.
Они по-прежнему не спрашивали о Мэг, но очень хотели узнать, как продвигается мой судебный процесс, потому что это напрямую касалось их.
— Все еще продолжается.
— Самоубийственная миссия, — пробормотал Па.
— Может быть. Но это стоит того. Я скоро докажу, что пресса не просто лжет, — сказал я. — А то, что они нарушители закона. Я собирался увидеть, как некоторых из них посадят. Вот почему они так яростно нападали на меня: они знали, что у меня есть веские доказательства. Дело не во мне, вопрос общества.
Покачав головой, Па признал, что журналисты — отбросы мира. Это его фраза. Но… Я фыркнул. Когда дело доходило до прессы, у него всегда было «но», потому что он ненавидел их ненависть, но как он любил их любовь. Можно было бы возражать, что это корень всей проблемы, да и вообще всех проблем, уходящих в прошлое на десятилетия. Мальчиком, лишенным любви, над которым издевались одноклассники, он опасно, навязчиво тянулся к эликсиру, который они ему предлагали.
Он привел дедушку в качестве прекрасного примера того, почему пресса не должна слишком раздражаться. Газеты оскорбляли бедного дедушку большую часть своей жизни, но теперь посмотрите. Он был национальным достоянием! Газеты не могли написать столько хороших слов об этом человеке.
— Так вот оно что? Просто подождать, пока мы умрем, и все уладится?
— Если бы ты только мог какое-то время потерпеть это, милый мальчик, посмеяться на этим, они бы уважали тебя за это.
— Я смеялся.
— Все, что я говорю, это то, что не стоит принимать это на свой счет.
Говоря о том, чтобы принимать вещи на свой счет, я сказал им, что, возможно, научусь терпеть прессу и даже прощать их оскорбления, но соучастие моей собственной семьи — это потребует больше времени для смирения. Офис папы, офис Вилли, дающий если возможность этим злодеям, то прямое сотрудничество?
Мэг, очевидно, была хулиганкой. Это была последняя порочная кампания, которую они помогли организовать. Это было так шокирующе, так вопиюще, что даже после того, как мы с Мег опровергли их ложь двадцатипятистраничным отчетом в отдел кадров, наполненным доказательствами, мне было трудно просто пожать плечами.
Па отступил. Вилли покачал головой. Они начали переговариваться друг с другом. — Мы сто раз ходили по этой дороге, — говорили они. — Ты заблуждаешься, Гарри.
Я согласился с тем, что папа, Вилли и их сотрудники никогда не делали ничего явного против меня или моей жены, но их молчание было неопровержимым фактом. И эта тишина была убийственной. И продолжительной. И душераздирающей.
Папа сказал:
— Ты должен понять, дорогой мальчик, Дворец не может просто указывать СМИ, что делать!
Я снова засмеялся. Это было похоже на то, как папа сказал, что не может просто сказать своему камердинеру, что ему делать.
Вилли сказал, что я умею говорить о сотрудничестве с прессой. Как насчет моего разговора с Опрой?
Месяцем ранее мы с Мэг дали интервью Опре Уинфри. (За несколько дней до выхода в эфир в газетах начали появляться истории о том, что Мэг — хулиганка. Какое совпадение!). С тех пор как мы покинули Британию, количество нападений на нас увеличивалось в геометрической прогрессии. Нам нужно было что-то предпринять, чтобы это прекратилось. Молчать не получалось. Это только усугубляло ситуацию. Мы чувствовали, что у нас нет выбора.
Несколько близких друзей и любимых людей в моей жизни, в том числе один из сыновей Хью и Эмили, сама Эмили и даже Тигги, осуждали меня за Опру.
— Как ты мог раскрыть такие вещи? О твоей семье?
Я сказал им, что не вижу, чем общение с Опрой отличается от того, что моя семья и их сотрудники делали десятилетиями — тайком информируя прессу, подбрасывая истории. А как насчет бесконечных книг, над которыми они сотрудничали, начиная с биографии Па 1994 года с Джонатаном Димблби? Или сотрудничество Камиллы с редактором Джорди Грейгом? Единственная разница заключалась в том, что мы с Мэг были откровенны. Мы выбрали интервьюера, который был безупречен, и мы ни разу не прикрылись такими фразами, как «источники Дворца», мы позволили людям увидеть слова, исходящие из наших уст.
Я посмотрел на готические руины. В чем смысл? Я задумался. Папа и Вилли не слышали меня, а я их. У них никогда не было объяснения своим действиям и бездействиям, и их никогда не будет, потому что объяснения и не было. Я начал было прощаться, желать удачи и просить их беречь себя, но Вилли действительно вскипел, кричал, что если дела обстоят так плохо, как я вижу, то это моя вина, что я никогда не просил о помощи.
— Ты никогда не приходил к нам! Ты никогда не приходил ко мне!
Такова была позиция Вилли с детства. Я должен прийти к нему. Подчеркнуто, прямо, формально — преклонить колено. В противном случае никакой помощи от Наследника. Я задался вопросом, почему я должен просить моего брата о помощи, когда моя жена и я были в опасности. Если бы нас терзал медведь, и он увидел бы это, стал бы он ждать, пока мы попросим о помощи?
Я упомянул Сандрингемское соглашение. Я просил его помощи по этому поводу, когда договор был нарушен, разорван, когда нас всего лишили, а он и пальцем не пошевелил.
— Это была бабушка! Поговори с бабушкой!
Я с отвращением махнул рукой, но он бросился и схватил меня за рубашку. — Послушай меня, Гарольд.
Я отстранился, отказываясь встречаться с ним взглядом. Он заставил меня посмотреть ему в глаза.
— Послушай меня, Гарольд, послушай! Я люблю тебя, Гарольд! Я хочу, чтобы ты был счастлив.
Слова вылетели у меня изо рта:
— Я тоже тебя люблю… но твое упрямство… необыкновенно!
— А твое нет?
Я снова отстранился. Он снова схватил меня, разворачивая, чтобы поддерживать зрительный контакт.
— Гарольд, ты должен меня выслушать! Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, Гарольд. Клянусь… Клянусь жизнью мамы.
Он остановился. Я остановился. Па остановился.
Он использовал секретный код, универсальный пароль. С тех пор, как мы были мальчиками, эти три слова должны были использоваться только во время крайнего кризиса. О жизни мамы. В течение почти двадцати пяти лет мы приберегали эту душераздирающую клятву для тех случаев, когда одному из нас нужно было быть услышанным, чтобы ему поверили, как можно быстрее. Для тех времен, когда ничего другого не годилось.
Это остановило меня, как это и должно было сработать. Не потому, что он использовал это, а потому, что это не сработало. Я просто не верил ему, не доверял ему полностью. Наоборот. Он тоже это видел. Он видел, что мы были в состоянии такой боли и сомнений, что даже эти священные слова не могли освободить нас.
Как же мы заблудились, подумал я. Как мы заблудились. Какой ущерб нанесен нашей любви, нашей связи и почему? Все потому, что ужасная толпа слабаков, старух, мелких преступников и садистов с клиническими диагнозами на Флит-стрит чувствуют необходимость получать удовольствие, приумножать свои доходы и решать свои личные проблемы, мучая одну очень большую, очень древнюю и очень неблагополучную семью.
Вилли был не совсем готов принять поражение.
— После всего, что случилось, я чувствовал себя по-настоящему больным и… и… Клянусь тебе жизнью мамы, я просто хочу, чтобы ты был счастлив.
Мой голос сорвался, когда я мягко сказал ему:
— Я действительно не верю тебе.
Внезапно мой разум наполнился воспоминаниями о наших отношениях. Но одно было особенно отчетливым: Вилли и я, много лет назад в Испании. Красивая долина, воздух сверкает необычайно чистым средиземноморским светом, мы вдвоем преклоняем колени и ждем, когда протрубят первые охотничьи рога. Снимаем плоские шапки, а когда взлетают первые куропатки, то бах-бах, несколько падают, отдаем наши ружья заряжающим, которые вручают нам новые, бах-бах, еще падают, отдаем ружья обратно, наши рубашки темнеют от пота, земля наполнилась птицами, которых неделями кормили близлежащие деревни, бах, последний выстрел, ни один из нас не мог промахнуться, и наконец мы встали, промокшие, голодные, счастливые, потому что мы были просто молоды и вместе, и это было наше место, наше единственное истинное пространство, вдали от Них и близкое к Природе. Это был такой трансцендентный момент, что мы повернулись и сделали редчайшую вещь — обнялись. Действительно обнялись.
Но теперь я увидел, что даже наши лучшие моменты и мои лучшие воспоминания каким-то образом связаны со смертью. Наша жизнь была построена на смерти, наши самые яркие дни были омрачены ею. Оглядываясь назад, я видел не воспоминания, а танцы со смертью. Я видел, как мы погрузились в это. Мы крестились и венчались, получали дипломы и женились, теряли сознание и передавали кости наших возлюбленных. Сам Виндзорский замок был гробницей, стенами которые были заполнены предками. Лондонский Тауэр был скреплен кровью животных, которую первоначальные строители использовали тысячу лет назад, чтобы закалить раствор между кирпичами. Посторонние называли это культом, но, может быть, мы и следовали культу смерти, и не было ли это чуточку странным? Разве мы не насытились даже после того, как отправили дедушку на покой? Почему мы оказались здесь, притаившись на краю этой «неизведанной страны, откуда не возвращается ни один путник»?
Хотя, возможно, это более подходящее описание Америки.
Вилли все еще говорил, папа говорил перебивая, и я больше не мог слышать ни слова из того, что они говорили. Я уже ушел, уже направлялся в Калифорнию, а голос в моей голове говорил: хватит смерти, хватит.
Когда кто-то из этой семьи вырвется на свободу и будет жить?
В этот раз было немного легче. Может быть, потому что мы были на расстоянии океана от старого хаоса и стресса. Когда настал великий день, мы оба были увереннее, спокойнее, тверже.
— Какое счастье, — сказали мы. — Нам не нужно беспокоиться о времени, протоколах и о журналистах у ворот.
Мы спокойно доехали до больницы, где нас в очередной раз накормили наши телохранители. На этот раз они привезли бургеры и картошку фри из In-N-Out. И фахитас из местного мексиканского ресторана для Мэг. Мы ели и ели, а потом мама танцевала по больничной палате. В этой комнате не было ичего, кроме радости и любви.
Тем не менее, спустя много часов Мэг спросила доктора:
—Когда?
—Скоро. Мы рядом.
На этот раз я не прикасался к веселящему газу. (Потому что его не было.) Я полностью был в моменте. Я был с Мэг во время каждой схватки.
Когда доктор сказал, что это дело нескольких минут, я сказал Мэг, что хочу, чтобы мое лицо было первым, которое увидит наша маленькая девочка. Мы знали, что у нас будет дочь.Мэг кивнула и сжала мою руку.
Я подошел и встал рядом с доктором. Мы оба присели. Как будто собираясь молиться.
Врач крикнул:
— Я вижу венец на голове (пуповина вероятно).
— Коронация, — подумал я. — Невероятно.
Кожа была синей. Я переживал, что ребенку не хватает воздуха. Она задыхается? Я посмотрел на Мэг.
—Еще одна схватка, любовь моя! Мы так близко.
— Сюда, сюда, сюда, — сказал доктор, направляя мои руки. — Вот сюда.
Крик, затем мгновение абсолютной жидкой тишины. Это не было, как иногда случается, что прошлое и будущее вдруг стали одним целым. Дело в том, что прошлое не имело значения, а будущего не существовало. Было только это напряженное настоящее, и тут врач повернулся ко мне и закричал:
— Сейчас!
Я просунул руки под крошечную спину и шею. Нежно, но твердо, как я видел в фильмах, я вытащил нашу драгоценную дочь из того мира в этот и баюкал ее всего мгновение, пытаясь улыбнуться ей, увидеть ее, но, честно говоря, я ничего не мог видеть. Я хотел сказать: «Привет». Я хотел сказать: «Откуда ты взялась»? Я хотел сказать: «Там было лучше? Там спокойно? Ты напугана?»
Все будет хорошо. Я позабочусь о твоей безопасности.
Я отдал ее Мэг. Кожа к коже, как сказала медсестра.
Позже, после того, как мы привезли ее домой, после того как мы освоились с режимом семьи из четырех человек, мы с Мэг были кожа к коже, и она сказала:
— Я никогда не любила тебя сильнее, чем сейчас.
— Правда?
— Правда.
Она записала некоторые мысли в своего рода журнал, которым она поделилась.
Я читал их как любовное стихотворение. Я читал их как завещание, обновление наших клятв. Я читал их как цитату, воспоминание, воззвание. Я читал их как указ.
Она сказала:
— Это было всем.
Она сказала:
— Этот мужчина. Моя любовь.
Она сказала:
— Он не запасной.
— Какое счастье, — сказали мы. — Нам не нужно беспокоиться о времени, протоколах и о журналистах у ворот.
Мы спокойно доехали до больницы, где нас в очередной раз накормили наши телохранители. На этот раз они привезли бургеры и картошку фри из In-N-Out. И фахитас из местного мексиканского ресторана для Мэг. Мы ели и ели, а потом мама танцевала по больничной палате. В этой комнате не было ичего, кроме радости и любви.
Тем не менее, спустя много часов Мэг спросила доктора:
—Когда?
—Скоро. Мы рядом.
На этот раз я не прикасался к веселящему газу. (Потому что его не было.) Я полностью был в моменте. Я был с Мэг во время каждой схватки.
Когда доктор сказал, что это дело нескольких минут, я сказал Мэг, что хочу, чтобы мое лицо было первым, которое увидит наша маленькая девочка. Мы знали, что у нас будет дочь.Мэг кивнула и сжала мою руку.
Я подошел и встал рядом с доктором. Мы оба присели. Как будто собираясь молиться.
Врач крикнул:
— Я вижу венец на голове (пуповина вероятно).
— Коронация, — подумал я. — Невероятно.
Кожа была синей. Я переживал, что ребенку не хватает воздуха. Она задыхается? Я посмотрел на Мэг.
—Еще одна схватка, любовь моя! Мы так близко.
— Сюда, сюда, сюда, — сказал доктор, направляя мои руки. — Вот сюда.
Крик, затем мгновение абсолютной жидкой тишины. Это не было, как иногда случается, что прошлое и будущее вдруг стали одним целым. Дело в том, что прошлое не имело значения, а будущего не существовало. Было только это напряженное настоящее, и тут врач повернулся ко мне и закричал:
— Сейчас!
Я просунул руки под крошечную спину и шею. Нежно, но твердо, как я видел в фильмах, я вытащил нашу драгоценную дочь из того мира в этот и баюкал ее всего мгновение, пытаясь улыбнуться ей, увидеть ее, но, честно говоря, я ничего не мог видеть. Я хотел сказать: «Привет». Я хотел сказать: «Откуда ты взялась»? Я хотел сказать: «Там было лучше? Там спокойно? Ты напугана?»
Все будет хорошо. Я позабочусь о твоей безопасности.
Я отдал ее Мэг. Кожа к коже, как сказала медсестра.
Позже, после того, как мы привезли ее домой, после того как мы освоились с режимом семьи из четырех человек, мы с Мэг были кожа к коже, и она сказала:
— Я никогда не любила тебя сильнее, чем сейчас.
— Правда?
— Правда.
Она записала некоторые мысли в своего рода журнал, которым она поделилась.
Я читал их как любовное стихотворение. Я читал их как завещание, обновление наших клятв. Я читал их как цитату, воспоминание, воззвание. Я читал их как указ.
Она сказала:
— Это было всем.
Она сказала:
— Этот мужчина. Моя любовь.
Она сказала:
— Он не запасной.
Я помог Мэг забраться в лодку. Лодка закачалась, но я быстро шагнул в середину и успел ее выровнять.
Когда Мэг устроилась на корме, я взялся за весла. Они не работали.
Мы застряли.
Густая грязь на отмели крепко держала нас в своих тисках.
Дядя Чарльз подошел к кромке и слегка подтолкнул нас. Мы помахали ему и двум моим тетушкам: «До свидания! Мы скоро!».
Скользя по пруду, я окинул взглядом холмистые поля Олторпа, его вековые деревья, а также тысячи зеленых акров, где выросла моя мать и где она познала хоть какой-то покой.
Через несколько минут мы добрались до острова и осторожно ступили на берег. Я повел Мэг вверх по тропинке, вокруг живой изгороди, через лабиринт. Мы увидели смутные очертания серовато-белого овального камня.
Ни одно посещение этого места никогда не было легким, но это… Прошло двадцать пять лет.
Мэг была здесь впервые.
Наконец-то я привел девушку своей мечты домой, познакомиться с мамой.
Мы немного поколебались, обнялись, и я пошел первым. Возложил цветы на могилу. Мэг дала мне минутку, и я мысленно поговорил с мамой. Я сказал ей, что скучаю по ней, и попросил у нее совета о том, как быть дальше, и помочь в прояснении мыслей.
Затем почувствовал, что и у Мэг есть о чем поговорить, и обошел изгородь, осматривая пруд. Когда я вернулся, Мэг стояла на коленях, закрыв глаза и упершись ладонями в камень.
Когда мы возвращались к лодке, я спросил ее, о чем она молилась. «Я просила ее помочь мне прояснить мои мысли, — ответила она. — И посоветовать, как быть дальше».
—
Следующие несколько дней мы были загружены рабочей поездкой. Манчестер, Дюссельдорф, затем — обратно в Лондон, на премию WellChild Awards [награда, которая вручается детям, превозмогающим тяжелые заболевания, членам их семей и медперсоналу]. Но в тот день, 8 сентября 2022 года, в районе обеда мне позвонили с неизвестного номера. Я ответил.
Это был па. Состояние бабули ухудшилось.
Разумеется, она была в Балморале. В такие прекрасные и меланхоличные дни конца лета. Он завершил звонок (у него было кому еще звонить в тот день), и я тут же отправил Вилли смс с вопросом, вылетают ли они с Кейт: «Если да, то когда? И как?».
Вилли не ответил.
Мы с Мэг занялись изучением вариантов перелета.
Тут начала звонить пресса, и мы больше не могли откладывать принятие решения. Мы сообщили своей команде, что нам придется пропустить вручение премии WellChild Awards и поспешить в Шотландию.
Затем перезвонил па.
Он сказал, что лично мне будут рады в Балморале, но он не хотел видеть... ее. Он начал объяснять причину, бессмысленную и неуважительную, но я не смог с ней согласиться: "Никогда не говори так о моей жене!".
Он запинался, извинялся, говорил, что просто не хотел, чтобы там было много людей. Что другие жены не приедут, и Кейт тоже, как он сказал, и Мэг тоже не следует быть там…
«Тогда это все, что ты должен был сказать».
Наступил полдень, и в тот день коммерческих рейсов в Абердин больше не было. А Вилли до сих пор мне не ответил. Таким образом, моим единственным вариантом был чартер из Лутона.
Через два часа я был на борту самолета.
Большую часть полета я провел, глядя на облака и прокручивая в голове последний разговор с бабулей. Этот длительный разговор по телефону состоялся четыре дня назад. Мы с ней затронули много тем. Ее здоровье, конечно. Переполох на Даунинг-стрит. Игры в Бремаре — ей было жаль, что она не смогла посетить их по состоянию здоровья. Мы говорили также о библейской засухе. О лужайке во Фрогморе, где в свое время проживали мы с Мэг, и эта лужайка была в ужасном состоянии. «Как моя макушка, бабуля! Лысеющая, и с коричневыми пятнами!».
Она посмеялась.
Я велел ей беречь себя, и мне не терпелось поскорее повидаться с ней вновь.
Когда самолет начал снижаться, на экране телефона я увидел сообщение от Мэг: «Срочно позвони».
Я проверил веб-сайт «Би-би-си»: бабуля скончалась. Па стал королем.
Я надел черный галстук, вышел из самолета в густой туман, взял машину и помчался в Балморал. Когда я въехал в парадные ворота, стало еще влажнее и так темно, что хоть глаз выколи, от чего белые вспышки от десятков камер буквально ослепляли.
Втянув голову в плечи (было очень холодно!), я поспешил в фойе. Меня встретила тетушка Энн.
Я обнял ее. «Где па и Вилли? Где Камилла?».
«Они уехали в Биркхолл», ответила она [Биркхолл — резиденция Чарльза и Камиллы в поместье Балморал].
Она спросила, не хочу ли я увидеть бабулю.
«Да... Хочу».
Она повела меня наверх, в бабулину спальню. Я собрался с духом и вошел внутрь. Тусклый свет, незнакомая комната, в которой я был лишь однажды. Я неуверенно двинулся вперед, и там была... она.
Я стоял, застыв на месте, и смотрел. Смотрел и смотрел на нее. Мне было сложно, но я все равно смотрел, сожалея о том, что не увидел свою мать, когда она ушла. Годы сетований на отсутствие доказательств, откладывание переживания горя из-за отсутствия доказательств. А теперь я подумал: «Вот оно, доказательство. Будь осторожнее со своими желаниями».
Я прошептал ей, что надеюсь, она теперь счастлива и что она теперь с дедом. Сказал, что испытываю благоговейный трепет перед тем, как она до последнего выполняла свои обязанности: юбилей, приветствие нового премьер-министра... На ее девяностолетие мой отец отдал трогательную дань уважения, процитировав слова Шекспира о Елизавете I:
«...каждый день из тысяч дней увенчан добрым делом».
Как это верно!
Я вышел из комнаты и побрел по коридору, по клетчатому ковру, минуя статую королевы Виктории: «Ваше Величество». Позвонил Мэг, сказал ей, что все сделал и что у меня все в порядке, а затем поужинал в гостиной с большей частью моей семьи (исключая па, Вилли и Камиллу).
Ближе к концу трапезы я собрался с духом и изготовился слушать волынку. Но из уважения к бабуле волынки не было. Царила тягостная тишина.
Час был поздний, и все, кроме меня, разошлись по своим комнатам. Я отправился бродить вверх и вниз по лестницам и холлам, пока не оказался в нашей детской. Старомодные раковины, ванна — все осталось таким же, каким было двадцать пять лет назад. Большую часть ночи я провел в блуждающих мыслях, одновременно пытаясь организовать по телефону свой перелет.
Быстрее всего было бы добраться с па или с Вилли…Но также был рейс British Airways, отправляющийся из Балморала на рассвете. Я купил билет и одним из первых поднялся на борт.
Как только я устроился в первом ряду, я ощутил чье-то присутствие справа.
«Глубочайшие соболезнования», - сказал попутчик и направился дальше, к своему месту.
«Благодарю».
Мгновение спустя еще кто-то: «Соболезную, Гарри».
«Спасибо... Большое спасибо».
Многие из пассажиров останавливались и говорили мне добрые слова, и я ощущал глубокое родство с ними.
«Это наша страна, — думал я. — Это наша Королева».
—
Мэг встретила меня у входной двери Фрогмора длительным объятием, которое было так нужно мне. Мы налили воды и уселись за стол, на котором лежал календарь. Наше недолгое путешествие обернулось одиссеей. Еще дней десять, не меньше. И сложных дней, при этом. Более того, нам придется находиться в разлуке с детьми дольше, чем мы планировали, и дольше, чем вообще когда-либо.
Когда похороны, наконец, начались, мы с Вилли, едва обменявшись парой слов, заняли свои привычные места и отправились в привычное путешествие за еще одним гробом, задрапированным королевским штандартом, сидя на еще одном запряженном лошадьми орудийном лафете. Тот же маршрут, те же виды вокруг — но в этот раз, в отличие от предыдущих похорон, мы были плечом к плечу. Кроме того, звучала музыка.
Когда мы добрались до часовни Святого Георгия, под рев десятков волынок, я подумал обо всех знаменательных событиях, которые я пережил под этой крышей. Прощание с дедом. Моя свадьба. Даже обычные времена, даже простые пасхальные воскресенья, казались особенно трогательными, когда все члены семьи были живы и были вместе. Внезапно я начал вытирать глаза.
«Почему сейчас-то? — задумался я. — Почему?».
На следующий день мы с Мэг улетели в Америку.
—
В течение множества дней мы без конца обнимали детей и просто не могли выпустить их из виду — хотя я также не мог перестать вспоминать их вместе с бабулей. Наша последняя поездка. Арчи отвешивает глубокие рыцарские поклоны, а его младшая сестра Лилибет обнимает ноги монарха. «Самые милые дети», — поразилась бабуля. Она ожидала, что они будут немного более… Американцами, наверное? Что, по ее мнению, означало более необузданными.
Теперь, когда я был вне себя от радости от того, что вернулся домой, что вновь смог отвлекаться время от времени, снова читать "Жирафы не умеют танцевать", я не мог перестать... Вспоминать. Днем и ночью в голове мелькали образы.
Я стою перед ней на выпускном параде, расправив плечи, и ловлю ее легкую улыбку. Стою рядом с ней на балконе и что-то говорю ей, от чего, она, несмотря на торжественность события, внезапно громко смеется. Склоняюсь к ее уху, как бывало многажды, и, вдыхая запах ее духов, шепчу ей шуточку. Целую в обе щеки на одном публичном мероприятии, совсем недавно, легонько положив руку ей на плечо, и ощущаю, какой хрупкой она становится. Съемки глупого видео для первых игр Invictus, когда я обнаружил, что она — прирожденная комедиантка. Люди по всему миру взвыли, заявив, будто никогда не подозревали, что она обладает таким клевым чувством юмора — но оно у нее было! Оно у нее было всегда! Это был один из наших маленьких секретов. На самом деле, на каждой нашей фотографии, всякий раз, когда мы обменивались взглядами, устанавливая четкий зрительный контакт, становилось ясно: у нас были секреты.
«Особые отношения» — вот, что говорили о нас, и теперь я не мог перестать думать о том, чего больше никогда не будет. О поездках, которые не состоялись...
«Что ж, — сказал я себе, — так бывает, верно? Такова жизнь!».
Тем не менее, как и при любом из моих многочисленных расставаний, я просто хотел, чтобы было... Еще одно прощание.
Вскоре после нашего возвращения в дом залетела колибри. У меня было довольно много времени, чтобы поразмыслить над этим, и мне пришла в голову мысль, что, возможно, нам следует начать закрывать двери, несмотря на эти райские океанские бризы.
Потом приятель сказал: «Может быть, это знак, понимаешь?».
По его словам, в некоторых культурах колибри считаются духами. Как бы пришельцами. Ацтеки считали их перевоплотившимися воинами. Испанские исследователи называли их «птицами воскрешения».
«Не может быть!».
Я почитал о колибри и узнал, что они — не только «пришельцы», но и путешественники. Самые легкие и самые быстрые птицы на планете, они преодолевают огромные расстояния — от мексиканских зимовий до мест гнездования на Аляске. Всякий раз, когда вы видите колибри, вы, на самом деле, видите крошечного сверкающего Одиссея.
Поэтому естественно, что, когда эта колибри прилетела, покружила над нашей кухней и пересекла священное воздушное пространство, которое мы называли "Страной Лили" ("Лилилендом"), где стоял манеж со всеми игрушками дочери, я подумал с надеждой, жадно, глупо: «А наш дом — обходной путь или пункт назначения?".
На полсекунды у меня возникло искушение оставить колибри в покое. Пусть она останется.
Но нет.
Я осторожно, при помощи рыболовной сети Арчи, снял ее с потолка и выпустил наружу.
Ее лапки были похожи на ресницы, а крылья — на цветочные лепестки.
Из ладоней, сложенных чашечкой, я осторожно высадил колибри на стену, освещенную солнцем.
«Прощай, друг».
Но она не двигалась.
«Нет! — подумал я. — Только не это! Давай-давай, ты свободна, лети!».
И тут, вопреки всему, это чудесное, волшебное маленькое существо встрепенулось и взлетело.
Посвящается Мэг, Арчи, Лили... И, конечно, моей матери
Когда Мэг устроилась на корме, я взялся за весла. Они не работали.
Мы застряли.
Густая грязь на отмели крепко держала нас в своих тисках.
Дядя Чарльз подошел к кромке и слегка подтолкнул нас. Мы помахали ему и двум моим тетушкам: «До свидания! Мы скоро!».
Скользя по пруду, я окинул взглядом холмистые поля Олторпа, его вековые деревья, а также тысячи зеленых акров, где выросла моя мать и где она познала хоть какой-то покой.
Через несколько минут мы добрались до острова и осторожно ступили на берег. Я повел Мэг вверх по тропинке, вокруг живой изгороди, через лабиринт. Мы увидели смутные очертания серовато-белого овального камня.
Ни одно посещение этого места никогда не было легким, но это… Прошло двадцать пять лет.
Мэг была здесь впервые.
Наконец-то я привел девушку своей мечты домой, познакомиться с мамой.
Мы немного поколебались, обнялись, и я пошел первым. Возложил цветы на могилу. Мэг дала мне минутку, и я мысленно поговорил с мамой. Я сказал ей, что скучаю по ней, и попросил у нее совета о том, как быть дальше, и помочь в прояснении мыслей.
Затем почувствовал, что и у Мэг есть о чем поговорить, и обошел изгородь, осматривая пруд. Когда я вернулся, Мэг стояла на коленях, закрыв глаза и упершись ладонями в камень.
Когда мы возвращались к лодке, я спросил ее, о чем она молилась. «Я просила ее помочь мне прояснить мои мысли, — ответила она. — И посоветовать, как быть дальше».
—
Следующие несколько дней мы были загружены рабочей поездкой. Манчестер, Дюссельдорф, затем — обратно в Лондон, на премию WellChild Awards [награда, которая вручается детям, превозмогающим тяжелые заболевания, членам их семей и медперсоналу]. Но в тот день, 8 сентября 2022 года, в районе обеда мне позвонили с неизвестного номера. Я ответил.
Это был па. Состояние бабули ухудшилось.
Разумеется, она была в Балморале. В такие прекрасные и меланхоличные дни конца лета. Он завершил звонок (у него было кому еще звонить в тот день), и я тут же отправил Вилли смс с вопросом, вылетают ли они с Кейт: «Если да, то когда? И как?».
Вилли не ответил.
Мы с Мэг занялись изучением вариантов перелета.
Тут начала звонить пресса, и мы больше не могли откладывать принятие решения. Мы сообщили своей команде, что нам придется пропустить вручение премии WellChild Awards и поспешить в Шотландию.
Затем перезвонил па.
Он сказал, что лично мне будут рады в Балморале, но он не хотел видеть... ее. Он начал объяснять причину, бессмысленную и неуважительную, но я не смог с ней согласиться: "Никогда не говори так о моей жене!".
Он запинался, извинялся, говорил, что просто не хотел, чтобы там было много людей. Что другие жены не приедут, и Кейт тоже, как он сказал, и Мэг тоже не следует быть там…
«Тогда это все, что ты должен был сказать».
Наступил полдень, и в тот день коммерческих рейсов в Абердин больше не было. А Вилли до сих пор мне не ответил. Таким образом, моим единственным вариантом был чартер из Лутона.
Через два часа я был на борту самолета.
Большую часть полета я провел, глядя на облака и прокручивая в голове последний разговор с бабулей. Этот длительный разговор по телефону состоялся четыре дня назад. Мы с ней затронули много тем. Ее здоровье, конечно. Переполох на Даунинг-стрит. Игры в Бремаре — ей было жаль, что она не смогла посетить их по состоянию здоровья. Мы говорили также о библейской засухе. О лужайке во Фрогморе, где в свое время проживали мы с Мэг, и эта лужайка была в ужасном состоянии. «Как моя макушка, бабуля! Лысеющая, и с коричневыми пятнами!».
Она посмеялась.
Я велел ей беречь себя, и мне не терпелось поскорее повидаться с ней вновь.
Когда самолет начал снижаться, на экране телефона я увидел сообщение от Мэг: «Срочно позвони».
Я проверил веб-сайт «Би-би-си»: бабуля скончалась. Па стал королем.
Я надел черный галстук, вышел из самолета в густой туман, взял машину и помчался в Балморал. Когда я въехал в парадные ворота, стало еще влажнее и так темно, что хоть глаз выколи, от чего белые вспышки от десятков камер буквально ослепляли.
Втянув голову в плечи (было очень холодно!), я поспешил в фойе. Меня встретила тетушка Энн.
Я обнял ее. «Где па и Вилли? Где Камилла?».
«Они уехали в Биркхолл», ответила она [Биркхолл — резиденция Чарльза и Камиллы в поместье Балморал].
Она спросила, не хочу ли я увидеть бабулю.
«Да... Хочу».
Она повела меня наверх, в бабулину спальню. Я собрался с духом и вошел внутрь. Тусклый свет, незнакомая комната, в которой я был лишь однажды. Я неуверенно двинулся вперед, и там была... она.
Я стоял, застыв на месте, и смотрел. Смотрел и смотрел на нее. Мне было сложно, но я все равно смотрел, сожалея о том, что не увидел свою мать, когда она ушла. Годы сетований на отсутствие доказательств, откладывание переживания горя из-за отсутствия доказательств. А теперь я подумал: «Вот оно, доказательство. Будь осторожнее со своими желаниями».
Я прошептал ей, что надеюсь, она теперь счастлива и что она теперь с дедом. Сказал, что испытываю благоговейный трепет перед тем, как она до последнего выполняла свои обязанности: юбилей, приветствие нового премьер-министра... На ее девяностолетие мой отец отдал трогательную дань уважения, процитировав слова Шекспира о Елизавете I:
«...каждый день из тысяч дней увенчан добрым делом».
Как это верно!
Я вышел из комнаты и побрел по коридору, по клетчатому ковру, минуя статую королевы Виктории: «Ваше Величество». Позвонил Мэг, сказал ей, что все сделал и что у меня все в порядке, а затем поужинал в гостиной с большей частью моей семьи (исключая па, Вилли и Камиллу).
Ближе к концу трапезы я собрался с духом и изготовился слушать волынку. Но из уважения к бабуле волынки не было. Царила тягостная тишина.
Час был поздний, и все, кроме меня, разошлись по своим комнатам. Я отправился бродить вверх и вниз по лестницам и холлам, пока не оказался в нашей детской. Старомодные раковины, ванна — все осталось таким же, каким было двадцать пять лет назад. Большую часть ночи я провел в блуждающих мыслях, одновременно пытаясь организовать по телефону свой перелет.
Быстрее всего было бы добраться с па или с Вилли…Но также был рейс British Airways, отправляющийся из Балморала на рассвете. Я купил билет и одним из первых поднялся на борт.
Как только я устроился в первом ряду, я ощутил чье-то присутствие справа.
«Глубочайшие соболезнования», - сказал попутчик и направился дальше, к своему месту.
«Благодарю».
Мгновение спустя еще кто-то: «Соболезную, Гарри».
«Спасибо... Большое спасибо».
Многие из пассажиров останавливались и говорили мне добрые слова, и я ощущал глубокое родство с ними.
«Это наша страна, — думал я. — Это наша Королева».
—
Мэг встретила меня у входной двери Фрогмора длительным объятием, которое было так нужно мне. Мы налили воды и уселись за стол, на котором лежал календарь. Наше недолгое путешествие обернулось одиссеей. Еще дней десять, не меньше. И сложных дней, при этом. Более того, нам придется находиться в разлуке с детьми дольше, чем мы планировали, и дольше, чем вообще когда-либо.
Когда похороны, наконец, начались, мы с Вилли, едва обменявшись парой слов, заняли свои привычные места и отправились в привычное путешествие за еще одним гробом, задрапированным королевским штандартом, сидя на еще одном запряженном лошадьми орудийном лафете. Тот же маршрут, те же виды вокруг — но в этот раз, в отличие от предыдущих похорон, мы были плечом к плечу. Кроме того, звучала музыка.
Когда мы добрались до часовни Святого Георгия, под рев десятков волынок, я подумал обо всех знаменательных событиях, которые я пережил под этой крышей. Прощание с дедом. Моя свадьба. Даже обычные времена, даже простые пасхальные воскресенья, казались особенно трогательными, когда все члены семьи были живы и были вместе. Внезапно я начал вытирать глаза.
«Почему сейчас-то? — задумался я. — Почему?».
На следующий день мы с Мэг улетели в Америку.
—
В течение множества дней мы без конца обнимали детей и просто не могли выпустить их из виду — хотя я также не мог перестать вспоминать их вместе с бабулей. Наша последняя поездка. Арчи отвешивает глубокие рыцарские поклоны, а его младшая сестра Лилибет обнимает ноги монарха. «Самые милые дети», — поразилась бабуля. Она ожидала, что они будут немного более… Американцами, наверное? Что, по ее мнению, означало более необузданными.
Теперь, когда я был вне себя от радости от того, что вернулся домой, что вновь смог отвлекаться время от времени, снова читать "Жирафы не умеют танцевать", я не мог перестать... Вспоминать. Днем и ночью в голове мелькали образы.
Я стою перед ней на выпускном параде, расправив плечи, и ловлю ее легкую улыбку. Стою рядом с ней на балконе и что-то говорю ей, от чего, она, несмотря на торжественность события, внезапно громко смеется. Склоняюсь к ее уху, как бывало многажды, и, вдыхая запах ее духов, шепчу ей шуточку. Целую в обе щеки на одном публичном мероприятии, совсем недавно, легонько положив руку ей на плечо, и ощущаю, какой хрупкой она становится. Съемки глупого видео для первых игр Invictus, когда я обнаружил, что она — прирожденная комедиантка. Люди по всему миру взвыли, заявив, будто никогда не подозревали, что она обладает таким клевым чувством юмора — но оно у нее было! Оно у нее было всегда! Это был один из наших маленьких секретов. На самом деле, на каждой нашей фотографии, всякий раз, когда мы обменивались взглядами, устанавливая четкий зрительный контакт, становилось ясно: у нас были секреты.
«Особые отношения» — вот, что говорили о нас, и теперь я не мог перестать думать о том, чего больше никогда не будет. О поездках, которые не состоялись...
«Что ж, — сказал я себе, — так бывает, верно? Такова жизнь!».
Тем не менее, как и при любом из моих многочисленных расставаний, я просто хотел, чтобы было... Еще одно прощание.
Вскоре после нашего возвращения в дом залетела колибри. У меня было довольно много времени, чтобы поразмыслить над этим, и мне пришла в голову мысль, что, возможно, нам следует начать закрывать двери, несмотря на эти райские океанские бризы.
Потом приятель сказал: «Может быть, это знак, понимаешь?».
По его словам, в некоторых культурах колибри считаются духами. Как бы пришельцами. Ацтеки считали их перевоплотившимися воинами. Испанские исследователи называли их «птицами воскрешения».
«Не может быть!».
Я почитал о колибри и узнал, что они — не только «пришельцы», но и путешественники. Самые легкие и самые быстрые птицы на планете, они преодолевают огромные расстояния — от мексиканских зимовий до мест гнездования на Аляске. Всякий раз, когда вы видите колибри, вы, на самом деле, видите крошечного сверкающего Одиссея.
Поэтому естественно, что, когда эта колибри прилетела, покружила над нашей кухней и пересекла священное воздушное пространство, которое мы называли "Страной Лили" ("Лилилендом"), где стоял манеж со всеми игрушками дочери, я подумал с надеждой, жадно, глупо: «А наш дом — обходной путь или пункт назначения?".
На полсекунды у меня возникло искушение оставить колибри в покое. Пусть она останется.
Но нет.
Я осторожно, при помощи рыболовной сети Арчи, снял ее с потолка и выпустил наружу.
Ее лапки были похожи на ресницы, а крылья — на цветочные лепестки.
Из ладоней, сложенных чашечкой, я осторожно высадил колибри на стену, освещенную солнцем.
«Прощай, друг».
Но она не двигалась.
«Нет! — подумал я. — Только не это! Давай-давай, ты свободна, лети!».
И тут, вопреки всему, это чудесное, волшебное маленькое существо встрепенулось и взлетело.
Посвящается Мэг, Арчи, Лили... И, конечно, моей матери
Последнее редактирование:
Теперь все желающие смогут ознакомиться с этим невероятным трудом мистера Гаркла. Хотя, учитывая фокусы его памяти, есть опасность заразиться его безумием или получить колики в животе от смеха. Так что будем читать в умеренных количествах, чтобы без последствий для наших нежных дамских организмов.
