Шурка остался цел, только зрение забарахлило. Очнулся, пелена перед глазами, точно полупрозрачная шторка в ванной. Видны лишь очертания предметов в приглушенной палитре.
Больница. Палата. Глазник назначил разные таблетки, витамины, капать капли и воздержаться от физических нагрузок, включая интимные. Интимные даже особенно – большие перегрузки поскольку.
Шурка был холост и накануне стыковки с лесиной, как раз расстался с сожительницей, – перегрузок не предвиделось.
Его бы держали в больнице до излечения, но Шурик от тоски отпросился домой.
Отпустили нехотя, а дома и стены помогают. Можно пластинки слушать, курить, пить пиво, и помалу, – чтоб шары не вылетели, нагружать интимную сферу. Вручную. Дело-то холостое, организм требует.
Друзья приехали за ним на мотоцикле и доставили домой, в коммуналку.
А коммуналка как назло опустела, – попросить купить папирос некого. Из одной комнаты соседи день как съехали, получили квартиру. Немолодая чета Казюлиных из другой, уезжала на море.
В день отъезда Казюлин заглянул к Шурке. Тот лежал в одних трусах на тахте и курил в потолок.
– Поправляешься? – приветствовал сосед. – Мы уезжаем в Пицунду на две недели, а вместо нас племянница Катя поживет, чего ей в общаге-то. Ты как?
Шурка выпустил аккуратное кольцо: – Ваше право.
– Только ты не пугайся.
– Меня и голая старушка не напугает. – напомнил он про поврежденные диоптрии. – А что, страшная?
– Катя-то? Наоборот красавица. Только немая. Иногда запоет или засмеется на свой немой манер... Короче – не обосрись.
Шурка оживился: – Красивая? Хым…
Острослов и гад Казюлин криво усмехнулся: – Хавай витамин Ю, и не суйся. У нее рука тяжелая. Греблей занимается. Стукнет, и ты почетный член клуба слепых ловеласов, заседающих в полшестого…
В его голосе сквозила неприкрытая насмешка и презрение. Мол, не по рылу каравай.
– Ну, бывай. – сказал он на прощанье.
Санька в ответ промолчал. Он был заинтригован. Да и кого не прельщают красивые норовистые девушки?
Лето стояло, летом стояло…
Парень с нетерпением стал ждать прихода загадочной незнакомки. Даже капель закапал вдвое, но лампочки не желали фокусироваться. Помылся, побрился, причесался, надел выходную рубашку с пальмами, брючки и носки. Сел. Сидит ждет, семечки на ощупь лузгает. Очень он уважал подсолнушные каленые семечки.
В восемнадцать часов: «Дзинь, дзинь!». В немалом волнении отомкнул замок, распахнул дверь и говорит:
– Екатерина?
– Угу. – отвечает приятным голосом силуэт в проеме.
Чтобы расположить к себе красавицу, Шурик решил быть галантным и легким.
– Прошу в избу, мадам. Ставьте весло в угол. Ха-ха…
И посторонился, картинным жестом приглашая войти точно в хоромы, и отставил ногу в дырявом носке. Второй носок был цел, но другого цвета. Пальмы на груди усыпаны шелухой, шелуха прилипла на бороде. Картину венчала косая улыбка в окружении многочисленных бритвенных порезов. Казалось, его брили мартышки.
Ну, фат. Чистый фат. Но, немые видимо не пугливы. Девушка решительно ступила в жилище и скинула туфли.
– Позвольте, показать вам апартаменты. – любезно предложил хозяин и двинулся по стеночке. – Это прихожая, там ваша комната, там кух…. А черт, мль!
Шурка угодил ногой о косяк, так что искры брызнули и на мгновенье мир стал светел как прежде. Девушка за спиной хихикнула, знакомство завязалось.
Утром, мурлыча, немая поливала цветы на подоконнике. Её фигура на фоне солнечного кухонного окна была отчетлива. Шурик от своего столика, где кушал бутерброд, щурился на манящие очертания и корчил зверские рожи, чтоб навести резкость и не ведал, что за ним наблюдают.
Не вынеся этой дьявольской пантомимы и родовых корч, девка рассмеялась.
– Что там? Инвалид Бочкин под машину угодил? – спросил Шурик, думая, что забавное случилось за окном.
Вечно пьяный безногий Бочкин на чертовски юркой тележке, мнил себя полноправным участником движения. Разъезжал на близлежащей проезжей части, как у себя дома. Не раз побывал в ДТП, но смерть бретёра не брала. Брала милиция, отвозила в вытрезвитель. «Для прохождения техосмотра» – говорил Бочкин.
– Нет? А что тогда вас рассмешило, милая моя? – ласково говорит Шурка.
– М-м... – уклончиво мычала немая. "Милая" ей явно пришлось по вкусу.
– Присаживайтесь за мой столик, Катюша. – предложил приободренный Шурка. – Мажьте бутерброд.
– У. – сказала та, и он без слов понял «Я уже завтракала, спасибо. Мне пора на работу».
С этим, Катя прошмыгнула мимо, а тот вдруг «Опа!» – попытался схватить ее, но лишь успел огладить по бедрам. Девка под легким сарафаном была крепкая, гладкая, теплая, что медовая дынька с бахчи.
– А-а! – воскликнула Катя и, не то что с негодованием, а даже вроде кокетливо прогудела Шурке: – У-у...
Хлопнула дверь. Шурик представил, как Катькины стройные сильные ноги поскакали по ступеням. Э-эх, погладить бы их… От пальчиков и до самых грудей.
Ему вдруг смерть как захотелось увидеть её лицо. Всей силой воображения, попытался представить какое оно.
Образ не выстраивался. Криво подогнанные, размытые: нос, глаза, губы, дрожа, плавали в мозгу мгновенье и рассыпались.
«Какая, какая, какая?..» – мигало в голове, как на крышке милицейского бобика. Он вновь и вновь пытался прозреть образ.
За этим увлекательным занятием у него закончились папиросы. Приходилось спуститься во двор, поймать какого знакомого огольца и послать в ларек. Передвигаться по квартире оказалось куда легче, чем сойти с пятого этажа. Выйдя из подъезда на свет, очутился возле лавки с бабками.
Сердобольные старушки были в курсе Санькиной травмы и сочувственно потеснились.
– Здрастье, бабуси. – сказал Шурка, присаживаясь и оглушительно свистнул. – Фьють! Косой, Шнырь!
– Уш ты! Оглашенный! – заворчали старухи.
Прибежал Косой, дворовый мальчик тринадцати лет. Но такой комплекции и с такой рожей, что курево ему отпускали без вопросов уже с десяти. Санька дал ему денег с верхом – на эскимо, и услужливый мальчик охотно исчез.
Шурик посидел, подышал, дождался табачку, и только собрался домой, как его осенило.
Ах, голова садовая! Вот же оно справочное бюро, сидит бздит и денег не просит.
Бабушки, говорит, как бы между прочим. Вы Катю, племянницу Казюлина, соседа моего, видали прежде?
Шурик жил в доме всего четыре месяца, а старухи вечность.
– Померла? – мгновенно оживились бабки. Всяческие похороны их маленькая слабость. Когда впереди ничего веселее собственной тризны, то и хобби соответствующее.
Шурик аж перекрестился: – Тьфу-тьфу-тьфу! Жива!
– Родила?
– Просто спрашиваю, красивая?
– Жаниться надумал?
Эти дореволюционные раздолбанные калоши над ним издевались.
– Интересуюсь, красивая?! – заорал Шурка.
– Красивая, красивая. Видали… – наперебой закудахтали перепуганные старухи.
– На кого похожа? Ну.
Те переглянулись, задумчиво пошамкали, а Шура весь обратился во внимание.
– Э-э, кабыть на певицу Вайкуле. – говорит одна.
– Нет, – авторитетно парирует другая. – На Ротару.
– Вайкуле.
– Ротара!
– Вайкуле!
– Ротара!
Шурик плюнул на местечковый музыкальный ринг и пополз восвояси. Немая-то кажись и вправду была отборная красавица, этакая шикарная помесь – Вайкутара. Только без вокальных данных...
А это и лучше, решил он. Зато вниманием не избалована, – кому безъязыкая-то глянется. Еще благодарна будет, что приголубил. Это просто подарок какой-то!
Шурка самец неказистый, – метр шестьдесят, лицо скорее обычное, чем отталкивающее, сложение заурядное. А парню шел двадцать пятый годок, – пора подумать о семье и детях. А эта партия была как нарочно для него!
Вновь умытый и причесанный, он сидел и неудержимо лузгал семечки. Треск стоял, точно секретарша печатала на машинке распоряжение о премировании секретариата. Нервничал. Ждал. Кумекал, как подкатить.
Женщины жалеют больных, травмированных. А от жалости до любви… Хотя, жалость зачастую и есть для них любовь. Там не шаг – взгляд всего, вздох… Луковичная тонкая пленочка…
Этим вечером Шурка нарочно взялся жарить картошку. Стоит над миской с клубнями и будто про себя чертыхается: «Черт…палец…Ц!»; «Где у нее глазкИ…?»; «Кажись, эта чищена. Не разберу сослепу…».
Кате, хочешь не хочешь пришлось помочь горемыке. Отобрала ножик и, только шкурки посыпались из-под сноровистых рук.
А этот пройдошливый тип рядом топчется, шулята ей свои продает.
– Я, – говорит. – Катюша, трагически ослеп, но сердцем вижу, что вы красавица. А сердце не обманешь.
– У-у... – гудит неопределенно немая.
– Правда-правда. От вас несет прекрасным, как от розы…э-э… Розами! Сорванными в дар королеве моего несчастного разбитого сердца…
– Хе…– крякнула немая.
Таких выспренных комплиментов Шурка сроду не отпускал. Отсутствие любовных перегрузок давало себя знать. Откуда что взялось…
– Это даже хорошо, – заявил он патетически, – Что мы встретились, когда я слеп как крот.
Немая перестала орудовать ножиком. Повисла тишина…
– Ибо, увидев вас ясно, лишился бы ума от вашей красы.
– Ух, ух… – благосклонно усмехнулась девушка, как бы говоря "Во пиздабол! Впрочем, продолжайте".
И он продолжил. Девка даже снизила скорость обработки картофеля, так слепыш разошелся. Девка плавала в расточаемых жирных комплиментах, как тефтель в доброй подливе. Она была благосклонна к слепцу.
Она даже жарила его картошку. Со своим даже луком, чесноком и пол банкой тушенки! А он норовил прикоснуться, прижаться, и был отстраняем сильно, но мягко.
Когда девушка удалилась принять душ перед сном, мы бы нашли Шуру под дверью ванной, прислоненного ухом к щели. Правду говорят, – отсутствие зрения обостряют слух и обоняние…
Вдруг, точно чуткий ниндзя, расслышал он в шелесте струй, как Катюша намыливает тугие груди и живот, шелковый лобок, учуял едва терпкий запах омытых подмышек. Узрел изгибы и впадины, возвышенности её пряного тела. Он точно весь превратился в чуткую паутину, тончайший эфир. Вот он опутывает нагую, струится вкруг её стана и крутых бедер, вот он….
– Бах! – немая распахнула дверь. Не успев струхнуть, Шурка упал на жопу, вскочил и кинулся дотрухивать к себе. Налетел на тумбочку в коридоре, рухнул вместе с ней, и кончил в фанерный ящик.
Немая испуганно выглянула из ванной: – У?
– С легким паром бль….– отозвался Шурка, уползая в комнату.
На городок опустилась чертовски прекрасная, теплая ночь. О-о, эти летние ночи средней полосы! Неуловимо звенели звезды, в окно густо тек аромат липового цвета, подручные Купидона соловьи, буквально вынимали сердце. Где-то бренчала гитара.
Шурка метался на оттоманке, как Паулюс в окружении и Наполеон на о. Святой Елены вместе взятые.
Преступно простаивающая, горизонтально лежащая баба, выворачивала ему суставы, теснила грудь, и распаляла изнывающие чресла. Что ж, мука известная… Похуже зубной боли. Запрыгаешь бля как белка по стенкам…
В третьем часу, Шуркина дверь отворилась. Беззвучно выплыла фигура в трусах – раскорячась, щупала тьму пред собой и таращилась, как чертова Панночка из «Вия».
Кабы немая увидала этого кровососа, она б заговорила, но от заикания и внематочных залетов уже не излечилась…
К удивлению подслеповатого сластолюбца, дверь в Казюлинскую комнату была не заперта... В комнате тишь. Чтобы не поднять шухер прежде времени, он добрался до кровати по-пластунски. На запах, на запах протобестия эдакая…
Немая не отвергла. Немая оказалась чрезвычайно жаркая штучка. Даже изловчилась цапнуть Шурку за грудь и оцарапала жопу. Но, такие награды нам сладостны…
Слепой удовлетворенно натянул трусы и закурил с устатку. Во тьме, рядом, все тише и ровней дышала влажная, дикая и нежная, горячая Катя. Остывала как паровоз. Ф-у-у-ух….
Взмокший машинист, накидавшийся в топку до дрожи в коленках, затянулся поглубже и: – Кать. Слышь, Кать?
– У?
– Я тебя люблю.
А она лапа, прерывисто, из самого сердца вдруг вздохнула, перенесла голову с подушки ему на грудь, обняла сильно-сильно.
– И я люблю. – говорит.
Шура мигом выскочил из объятий что намыленный. Тут любой потеряет самообладание. А он даже и трусы.
– Ты кто, сатана?! – клацает зубами.
А она, как зарыдает: – Валя, Катькина подруга. Ы-хы-хы!
– Объясни!
Оказалось все просто. Дядя Казюлин по-родственному приглядывал за разбитной племянницей. И на время отпуска обязал жить у себя, чтоб не уехала куда. Случаи бывали. А тут Шурка невольный соглядатай – не сбежишь. Всё ж раскроется.
Так хитрая племянница вместо себя Валю наперсницу подсунула, – знала, что сосед ослеп. А сама завихрилась с барыгой в Гагры.
– Ты хоть какая, Валя? – спрашивает Шурка.
– Никакая… А-а… – еще пуще рыдает та и собирает вещички.
В ночь не отпущу, говорит Шурка, утром уйдешь. Спи спокойно.
Вышел, сел на кухне, курит, курит. На душе пакость. А "немая" наплакалась и заснула. С рассветом, от таких дел, Шурка прозрел.
Потихоньку зашел в комнату, смотрит – и верно, самая обычная бабенка. А нахрена мне красавица, думает. По Гаграм её преследовать? Одни страдания. А эта картошку жарит, в постели огонь, – даже царапается. И не бросит.
И как проснулась, позвал замуж. Счастливы.
А. Болдырев
