Художник Жеманская Н.
– Простите, никак не запомню Ваше имя.
– Киакта.
Мужчина лет тридцати пяти в оленьей малице, высокий и светловолосый, совсем не походил на представителя местных народностей. Михаилу определили его в помощники. Он хорошо говорил по-русски. Впрочем, здесь это было не удивительно. По русски говорили практически все.
Михаил приехал сюда, на север, как журналист. Командирован был на собачьи бега – мероприятие солидное, международное и значительное. И конечно, как водится, должен был, дабы сэкономить средства редакции, привезти материала ещё на пару статей. Что это будет за дополнительный материал, решать он должен был сам.
Миша, не долго думая, заявился в управление поселка с просьбой – помочь, и вскоре уже гнал на собачьих нартах на стойбище, в табун оленей, который находился в открытой тундре. Гнал вместе с молодым каюром, имя которого никак не мог запомнить.
– Простите, никак не запомню Ваше имя.
– Киакта. Можно просто – Киак.
Каюр был не слишком разговорчив, но ловок и довольно услужлив. Большой отрезок пути они ехали вниз по реке. Вернее даже – по льду. Михаил с увлечением следил за поведением собак. Они бежали бок о бок с высунутыми языками-лопатами, время от времени поглядывая на каюра.
Перед подъёмами собаки останавливались, и тогда приходилось слезать с нарт, помогать. Михаилу нравилось делать это вместе с Киактой. Лишь с третьего раза запомнил он его имя.
– Киак, а о ком это говорили там оленеводы? Танат, кажется..., – Миша радовался отдыху, они спускались, собаки шли резво.
– Да, Танат, – каюр не дёргал собак, дорогу они знали.
– А почему ты ничего не перевёл мне о нем?
– Они говорили мне лично, – обернулся Киакта, – Танат – мой отец.
– Отец? А..., тогда понятно. Они знают его?
– Не все. Просто уважают, вот и передают поклон. Ну, по вашему...
– А по вашему?
– По нашему? По нашему, чтоб у собак всегда было мясо, у жены теплый очаг, а у детей теплый чум.
– Ух ты! Надо записать. Уважают, говоришь? А кто он?
– Кто?
– Ну, отец – кто? Работает кем?
– Оленеводом, таким же, как и они. Просто в другом табуне.
– Но вот другим оленеводам не передают эти поклоны, а его имя я сто раз услышал. Почему?
Собаки встали. Нужно было слезать с нарт и помогать. На некоторое время разговор этот приостановился, но вскоре Михаил задал опять этот вопрос. Сам внешний облик Киакты вызывал вопросы. Он больше походил на простого русского парня. Интересно, каков его отец.
– Так почему именно твоего отца так уважают?
– Мне повезло. У меня прекрасный отец, – начал каюр, – Когда-то он развозил по местным селениям и табунам почту, еду, зарплату и даже кинофильмы крутил. Он был тем, кто нес нашему народу свет. Порой он забирал детей, отвозил их в школу. Или наоборот, привозил из интернета детей матерям. Все его знали, все ждали. А он мечтал, чтоб его народ жил лучше.
– Да-а. Не мешало бы. А он из местных?
– Конечно. Его предки жили здесь. У нас весь род – оленеводы.
– Наверное, и сейчас мечтает о лучшем для народа?
– Не знаю. Скорее – нет. Он очень чтит наши традиции, и, мне кажется, даже боится перемен. Они с мамой уж не молоды, но даже в поселке живут мало, все больше на стойбище. И учиться нас отпускали с бо-ольшим трудом.
– У них много детей? Ваших братьев-сестер?
– Нет. Трое. Я чуть младше сестры. И брат младше меня на два года.
– Киакта, простите. Но выглядите Вы не как местные оленеводы. Я бы скорее принял Вас за гостя этих мест. Почему так?
– Так отец меня нашел в тундре. Я не родной.
– Что? Нашел?
– Да... Правда, мне не говорили долго. Отец не любит об этом вспоминать, а мама сказала вскользь, когда мне было лет шестнадцать. Но у нас не принято об этом говорить. Зачем? Знаете, у нашего народа нет сирот. Дети всегда будут выращены тут. Если погибли родители, возьмут родственники, если нет родственников, возьмут соплеменники. Я не один такой...
– Неужели Вам самому не интересно расспросить?
– Я боюсь ранить. Родители уж не молоды. А вдруг обижу их этим.
Михаил замолчал на какое-то время. А ведь интересно было бы узнать, как произошла эта находка. Может...
– Киакта, а если я попробую его разговорить?
– Кого? Отца? Не получится, да и пастбище их далеко. Полдня дороги.
– А если все же....А? Ведь и Вам, думаю, интересно...
И на следующее утро Михаил уже сидел спиной к упряжке, смотрел на леденящее оранжевое солнце и думал о том, как разговорить ему старика Таната. Сюжет для интересной статьи уже рисовался так отчётливо.
***
Дорога оказалась сложнее, чем мог представить себе Михаил. Взбесившийся холодный ветер носился по открытой тундре, неся с собой жёсткие колючие крупинки снега. Четыре с лишним часа тащили они нарты через перевал. Стоит ли журналистский материал таких трудов? Михаил уже сомневался. Да и будет ли дед разговаривать с ним? Тут сомневался и Киак.
Они вошли в чум, едва переводя дыхание. Сразу же попали в счастливые объятия пахучего дыма, идущего от костра, запаха вкусного варева и теплой заботы матери Киакты – Олине.
Отец Киакты, Танат, был на пастбище. Всю ночь Михаил просыпался и слушал, как за тонкой стеной чума яростно воет пурга. Киакта и его мать спали спокойно. Наверное, это их звуки – привычные, впитавшиеся в кровь.
Посреди чума горел костёр, а над ним висели почерневшие от копоти чайники и кастрюли. В стороне на длинной жерди были развешаны одежды и шкуры. Олине время от времени поднималась, подбрасывала в костёр мелко нарубленную древесину. Языки пламени стремительно вырывались вверх, и множество красных искорок исчезало вверху купола чума.
А утром вернулся Танат. Усталый, отдавшийся на волю жене. Та быстро его напоила горячим отваром и уложила в кукуль.
Танат был далеко не молод. Лицо морщинистое, руки почерневшие.
– Киакта, а разве отец не пенсионер?
– Пенсионеры оба. Но у них вся жизнь связана с оленями, не могут иначе.
Пришлось разговор отложить. Михаил времени не терял, бродил по стойбищу, снимал, беседовал с оленеводами. И лишь к вечеру, обходя основную тему, долго подбираясь к ней, заговорил со старым Танатом.
– Танат, уважаемый, а ведь самое интересное Вы утаиваете. Да... Историю находки сына Киакты. Он знает совсем немного. Но ведь человеку нужно знать о себе все. Он уже давно мужчина. Может расскажете?
Танат посмотрел на него внимательно, и Михаил почувствовал во взгляде укор. Ему стало даже неловко, хоть своим журналистским длинным носом приходилось не раз соваться в дела сугубо личные. Профессия обязывала. И как-то привык не особо переживать моральную сторону этого вопроса. А тут вдруг, от этого взгляда, стало нестерпимо стыдно.
Он положил руку на грудь и кивнул. И понял, что говорить что-то будет лишним. Ясно и так – он просит прощения за то, что сунулся, куда соваться не следовало.
А Киак попросил его остаться здесь на пару дней. Стойбищу нужна была помощь, и прибыли они кстати. И Михаил вдруг с неожиданным азартом для себя втянулся в труд оленеводческий и сложный здешний быт. Он научился запрягать оленей и управлять упряжкой. А местные женщины полюбили его за помощь. Он рубил кедрач, топил и носил воду, помогал всем.
Вечерами Олине долго говорила с сыном на своем языке, что-то рассказывала ему. Михаил не понимал, но то и дело слышал имя – Танат. Эти спокойные их семейные разговоры, да ещё мерцание искр костра убаюкивали его, он засыпал.
И лишь когда уж вернулись в поселок, Киакта признался, что мать, по поручению отца, рассказала ему историю Таната, историю о том, как нашел он сына.
Знать, разглядел что-то Танат в Михаиле, доверил. И велел самому решать: писать ли эту историю в газете.
***
Танат был тогда молод. Он не боялся пурги – частой гостьи их мест. Он был привычен, приучен ещё отцом к жизни здесь. Да и собаки его были проверены, опытны и выносливы. Им можно было довериться. Доверился он и в этот раз, когда они вдруг уверенно свернули с наезженного маршрута в небольшой перелесок.
Танат любил свою работу. Ему всегда казалось, что и мать и отец гордятся таким сыном, как он. И жена рада, что стала женою каюра, который возит почту, кино и деньги в далекие поселки в непогоду. Всегда – в непогоду. Потому как в хорошую погоду летают к ним вертолеты.
По натуре своей Танат был наивен. Впрочем, как многие люди его племени. Добро ему казалось добром, а зло – злом. И были они так ясны. Он делал хорошее дело – понятно же. А значит ничего плохого случится с ним не может.
Но на этот раз вьюжило сильно. Снежная пелена совсем не давала сориентироваться, начало смеркаться, вот Танат и доверился собакам. И не зря. Собаки встали возле снежного холма под деревьями – это был одинокий заброшенный чум, поставленный для пастухов и охотников.
Танат сразу в чум не пошел. Он достал из нарт топорик и пошел рубить деревья. Прежде всего нужно было отогреть и осветить застывший чум. С делом этим справился он довольно ловко.
Когда вернулся, собак уж не было видно. Они лежали под снегом, и только черные точки их носов торчали из-под бугорков.
У него был фонарь, но пользовался он им исключительно редко. Танат чиркнул спичкой в темном чуме, удивился, что на очаге осталась сетка и посуда, наполненная застывшим варевом, а рядом лежала соленая рыба. Никогда местные так не оставляли чум. И когда разгорелся очаг, осветил жилище, огляделся.
Оленьи шкуры? Он сделал пару шагов и вдруг увидел, что прикрытая шкурами лежит в чуме женщина. На ней – пестрый малахай. Предки их одежду вышивали ярким бисером. Но это был не их национальный малахай. Одежда была совсем нездешней. Она скрючилась, длинные рукава кухлянки спущены, ноги в кукуле завалены шкурами.
Он встал на колени приподнял ее за плечи, уже понимая – безнадежно ... Неестественно окостенелое тело было холодно. Он осторожно опустил его.
И вдруг почувствовал что-то живое в шкурах. Зверек? Да, в заброшенные чумы могли забрести зайцы, бывало и волки... Но тут что-то мелкое...
Он осторожно вытащил из кукуля длинные рукава, но никто не выскочил. Тогда он сбросил шкуры, оттянул край кукуля и заглянул туда. Сразу и не понял, просто сунул туда руку и потянул за край чего-то, боясь укуса какого-нибудь шустрого зверька.
Вскоре руку он отдернул – наткнулся на шкурку, мягкую и очень теплую, живую, явно не оленью. Кто там? Он похлопал по окоченевшему телу, в надежде, что зверёк выскочит, и вдруг услышал звук, похожий на кошачий писк. Но пискнуло лишь раз, и опять всё затихло.
Любопытство одолевало. По закону тундры женщину надо было из чума вынести, лучше бы отвезти к своим. Но можно и оставить, прикрыв от зверья, сообщить близким. Он присмотрелся к женщине. Нет, это не старуха, ушедшая отбывать последние свои дни в одиночестве, это совсем молодая женщина.
Танат раскрыл, наконец, кукуль. И увидел то, что посчитал зверьком. Это был сверток из хорошо выделанной мягкой соболиной шкурки. Он осторожно перевернул его. Красное отечное личико, закрытые глазки, чуть приоткрытый ротик – ребенок.
Ребенок был жив. Тепло матери какое-то время, видимо, ещё грело его, чум оградил от вьюги, а оленьи шкуры – от лютого мороза. Стены чума были покрыты белесым налетом инея, который начал на глазах исчезать.
Танат взял ребенка на руки. Тот приоткрыл ротик, вдохнул, как будто с облегчением, и больше не проронил ни звука.
Совсем недавно Танат сам стал отцом. Рыжебородый русский учёный Сергей, приехавший к ним для каких-то исследований, посоветовал ему отвезти жену для родов в больницу, и Танат так и сделал. Он нахмурил лицо, когда семья его запротестовала – не по традиции так... Все рожали в чуме, звали шамана, всей семьёй потом осматривали младенца, а тут...
Но Танат отвёз. Ему казалось, что жизнь их в скором времени должна измениться. И дети их должны быть похожи на тех людей, которые приезжают к ним издалека, и города должны быть похожи на те города, которые видел он лишь в журналах, и для этого поступать надо примерно также, как поступают они – высшие, очень умные люди, так непохожие на его народ.
Этот ребенок был как раз из тех людей, да и женщина точно была издалека. Это понял он по ее одеждам. Так у них женщины не одевались. А ещё по особому разрезу закрытых ее глаз. Наверное, была она очень красива, когда была живою.
И этот ребенок был другим, совсем не таким, как его дочка. Кожа, хоть и красная сейчас, но светлее, волосы русые, да и глаза – не те.
Танат поднес ребенка к огню. Ребенок отогрелся, начал тихонько поднывать. Когда Танат скипятил чайник из талого снега, он растворил в кружке сахар, набрал в рот воды и начал поить ребенка. Ребенок хватал воду ротиком, пил, обливался. Когда холодный чум прогрелся достаточно, Танат развернул дитя. Это был мальчик. Пуповина его была перевязана, отрезана, наверное, слишком высоко. Ребенок был в черной скатанной, наверняка материнской родовой крови. Вероятно, он родился всего день или два назад.
Но кто оставил тут женщину одну? Нет упряжки, на которой могла бы она приехать, заметены следы... Да и понятно было, что такой женщине не под силу было бы приехать сюда одной. Ее кто-то привез. Беременную привез сюда рожать? Но зачем?
Танат не сильно старался ответить на эти вопросы. Возможно ее мужчина пропал в пурге, или тот, кто должен был увезти, погиб... Здесь привыкли жить на грани и в опасности.
Он вынес женщину за чум, включил фонарь. Долго укрывал ее снегом и ветками, чтоб не почуяли звери.
Утром пурга стихла. Старательно и неумело оберегая, пряча то за пазуху, то в овечий кукуль, вывозил Танат в поселок мальчика. Он подгонял собак, всем своим сердцем желая, чтоб ребенок выжил.
И довёз. Довёз до больницы, отдал в руки медиков, объяснил, где нашел, и отправился к совхозному начальству. Он и сам уж еле держался на ногах, но был счастлив, верил, что спасает ребенка тех самых людей, близких к идеалу – образованных, умных, ведущих и его народ за собой.
Он объяснял директору совхоза, и даже написал заявление о своей находке участковому. Танат писал печатными буквами, с ошибками, но он умел писал и читать по-русски.
А потом его начали отправлять в другие дома. Он раз десять уж пересказал о том, где нашел женщину, как отыскал ребенка, но его все вызывали и вызывали, требовали рассказывать опять. Ему не верили. Задавали странные вопросы, разговаривали грубо – утверждали, что врёт.
Когда в поселке приземлился вертолет, Олине уж знала – это за мужем. Прилетели несколько мужчин, очень солидных, хорошо одетых. Его опять вызывали, опрашивали и обвиняли.
То ли он вспомнил что-то и вернулся, то ли те люди просто не принимали в расчет малограмотного жителя, но Танат совершенно случайно услышал однажды то, что слышать был не должен.
– Это ты виноват! Ты! Ты обещал мне, что ее никогда не найдут, – гремел грозно прилетевший на вертолете мужчина.
– Это вообще невероятно, понимаете. Она была в такой глуши. Она..., – отвечал другой.
– Твоя вина, ты и исправляй. Ее уже нашли?
– Ее не найдут, мы всё сделаем. Не переживайте, Федор Ефимыч.
– И этот ребенок... Сделай так, чтоб его не было. Есть кто у тебя в больнице?
– Сделаем. Он слаб...
– Вот и ладно. И этот ваш земляк, как его.... Пусть замолчит. Надеюсь, ты понимаешь...
Танат на ватных ногах вернулся домой и рассказал все Олине. Оба они плакали, как дети. Потому что боялись, потому что не понимали, как теперь быть? Долго думали, к кому идти за советом – к шаману или к русскому учёному? Совершенно неожиданно Сергей пришел к ним сам. Он уже прослышал о случившемся, знал о прилете "важных гостей".
Именно он и предложил выход. И вскоре Олине бросилась в ноги директора совхоза.
– Мой это ребенок. Спрятала от мужа, потому что не его это мальчик. Но он готов принять. Наврал он, что нашел в тундре. Во дворе его спрятала, вот он и сказал, чтоб от меня подозрение отвести.
Сказка эта в поселке бы не прижилась. Не бывать тому, чтоб местная женщина ребенка своего куда-то спрятала. Но кому-то эта история очень даже приглянулась и подошла. Танат написал, что было всё именно так. Ребенка они забрали, назвали Киакта – бледный.
А Танат перестал мечтать, чтоб его народ тянулся за этими людьми. Он отказался развозить почту, кинофильмы. Он ушел в оленеводы. И с трудом позже соглашался, чтоб дети его получали образование – теперь ему казалось, что чем больше они будут походить на людей идеальных, образованных, тем ниже они будут падать душой и духом, тем холоднее станет их сердце.
Михаил с Киаком расставались друзьями. Историю эту журналист сохранил до поры до времени. Теперь хотелось Михаилу провести свое личное журналистское расследование.
– Киакта.
Мужчина лет тридцати пяти в оленьей малице, высокий и светловолосый, совсем не походил на представителя местных народностей. Михаилу определили его в помощники. Он хорошо говорил по-русски. Впрочем, здесь это было не удивительно. По русски говорили практически все.
Михаил приехал сюда, на север, как журналист. Командирован был на собачьи бега – мероприятие солидное, международное и значительное. И конечно, как водится, должен был, дабы сэкономить средства редакции, привезти материала ещё на пару статей. Что это будет за дополнительный материал, решать он должен был сам.
Миша, не долго думая, заявился в управление поселка с просьбой – помочь, и вскоре уже гнал на собачьих нартах на стойбище, в табун оленей, который находился в открытой тундре. Гнал вместе с молодым каюром, имя которого никак не мог запомнить.
– Простите, никак не запомню Ваше имя.
– Киакта. Можно просто – Киак.
Каюр был не слишком разговорчив, но ловок и довольно услужлив. Большой отрезок пути они ехали вниз по реке. Вернее даже – по льду. Михаил с увлечением следил за поведением собак. Они бежали бок о бок с высунутыми языками-лопатами, время от времени поглядывая на каюра.
Перед подъёмами собаки останавливались, и тогда приходилось слезать с нарт, помогать. Михаилу нравилось делать это вместе с Киактой. Лишь с третьего раза запомнил он его имя.
– Киак, а о ком это говорили там оленеводы? Танат, кажется..., – Миша радовался отдыху, они спускались, собаки шли резво.
– Да, Танат, – каюр не дёргал собак, дорогу они знали.
– А почему ты ничего не перевёл мне о нем?
– Они говорили мне лично, – обернулся Киакта, – Танат – мой отец.
– Отец? А..., тогда понятно. Они знают его?
– Не все. Просто уважают, вот и передают поклон. Ну, по вашему...
– А по вашему?
– По нашему? По нашему, чтоб у собак всегда было мясо, у жены теплый очаг, а у детей теплый чум.
– Ух ты! Надо записать. Уважают, говоришь? А кто он?
– Кто?
– Ну, отец – кто? Работает кем?
– Оленеводом, таким же, как и они. Просто в другом табуне.
– Но вот другим оленеводам не передают эти поклоны, а его имя я сто раз услышал. Почему?
Собаки встали. Нужно было слезать с нарт и помогать. На некоторое время разговор этот приостановился, но вскоре Михаил задал опять этот вопрос. Сам внешний облик Киакты вызывал вопросы. Он больше походил на простого русского парня. Интересно, каков его отец.
– Так почему именно твоего отца так уважают?
– Мне повезло. У меня прекрасный отец, – начал каюр, – Когда-то он развозил по местным селениям и табунам почту, еду, зарплату и даже кинофильмы крутил. Он был тем, кто нес нашему народу свет. Порой он забирал детей, отвозил их в школу. Или наоборот, привозил из интернета детей матерям. Все его знали, все ждали. А он мечтал, чтоб его народ жил лучше.
– Да-а. Не мешало бы. А он из местных?
– Конечно. Его предки жили здесь. У нас весь род – оленеводы.
– Наверное, и сейчас мечтает о лучшем для народа?
– Не знаю. Скорее – нет. Он очень чтит наши традиции, и, мне кажется, даже боится перемен. Они с мамой уж не молоды, но даже в поселке живут мало, все больше на стойбище. И учиться нас отпускали с бо-ольшим трудом.
– У них много детей? Ваших братьев-сестер?
– Нет. Трое. Я чуть младше сестры. И брат младше меня на два года.
– Киакта, простите. Но выглядите Вы не как местные оленеводы. Я бы скорее принял Вас за гостя этих мест. Почему так?
– Так отец меня нашел в тундре. Я не родной.
– Что? Нашел?
– Да... Правда, мне не говорили долго. Отец не любит об этом вспоминать, а мама сказала вскользь, когда мне было лет шестнадцать. Но у нас не принято об этом говорить. Зачем? Знаете, у нашего народа нет сирот. Дети всегда будут выращены тут. Если погибли родители, возьмут родственники, если нет родственников, возьмут соплеменники. Я не один такой...
– Неужели Вам самому не интересно расспросить?
– Я боюсь ранить. Родители уж не молоды. А вдруг обижу их этим.
Михаил замолчал на какое-то время. А ведь интересно было бы узнать, как произошла эта находка. Может...
– Киакта, а если я попробую его разговорить?
– Кого? Отца? Не получится, да и пастбище их далеко. Полдня дороги.
– А если все же....А? Ведь и Вам, думаю, интересно...
И на следующее утро Михаил уже сидел спиной к упряжке, смотрел на леденящее оранжевое солнце и думал о том, как разговорить ему старика Таната. Сюжет для интересной статьи уже рисовался так отчётливо.
***
Дорога оказалась сложнее, чем мог представить себе Михаил. Взбесившийся холодный ветер носился по открытой тундре, неся с собой жёсткие колючие крупинки снега. Четыре с лишним часа тащили они нарты через перевал. Стоит ли журналистский материал таких трудов? Михаил уже сомневался. Да и будет ли дед разговаривать с ним? Тут сомневался и Киак.
Они вошли в чум, едва переводя дыхание. Сразу же попали в счастливые объятия пахучего дыма, идущего от костра, запаха вкусного варева и теплой заботы матери Киакты – Олине.
Отец Киакты, Танат, был на пастбище. Всю ночь Михаил просыпался и слушал, как за тонкой стеной чума яростно воет пурга. Киакта и его мать спали спокойно. Наверное, это их звуки – привычные, впитавшиеся в кровь.
Посреди чума горел костёр, а над ним висели почерневшие от копоти чайники и кастрюли. В стороне на длинной жерди были развешаны одежды и шкуры. Олине время от времени поднималась, подбрасывала в костёр мелко нарубленную древесину. Языки пламени стремительно вырывались вверх, и множество красных искорок исчезало вверху купола чума.
А утром вернулся Танат. Усталый, отдавшийся на волю жене. Та быстро его напоила горячим отваром и уложила в кукуль.
Танат был далеко не молод. Лицо морщинистое, руки почерневшие.
– Киакта, а разве отец не пенсионер?
– Пенсионеры оба. Но у них вся жизнь связана с оленями, не могут иначе.
Пришлось разговор отложить. Михаил времени не терял, бродил по стойбищу, снимал, беседовал с оленеводами. И лишь к вечеру, обходя основную тему, долго подбираясь к ней, заговорил со старым Танатом.
– Танат, уважаемый, а ведь самое интересное Вы утаиваете. Да... Историю находки сына Киакты. Он знает совсем немного. Но ведь человеку нужно знать о себе все. Он уже давно мужчина. Может расскажете?
Танат посмотрел на него внимательно, и Михаил почувствовал во взгляде укор. Ему стало даже неловко, хоть своим журналистским длинным носом приходилось не раз соваться в дела сугубо личные. Профессия обязывала. И как-то привык не особо переживать моральную сторону этого вопроса. А тут вдруг, от этого взгляда, стало нестерпимо стыдно.
Он положил руку на грудь и кивнул. И понял, что говорить что-то будет лишним. Ясно и так – он просит прощения за то, что сунулся, куда соваться не следовало.
А Киак попросил его остаться здесь на пару дней. Стойбищу нужна была помощь, и прибыли они кстати. И Михаил вдруг с неожиданным азартом для себя втянулся в труд оленеводческий и сложный здешний быт. Он научился запрягать оленей и управлять упряжкой. А местные женщины полюбили его за помощь. Он рубил кедрач, топил и носил воду, помогал всем.
Вечерами Олине долго говорила с сыном на своем языке, что-то рассказывала ему. Михаил не понимал, но то и дело слышал имя – Танат. Эти спокойные их семейные разговоры, да ещё мерцание искр костра убаюкивали его, он засыпал.
И лишь когда уж вернулись в поселок, Киакта признался, что мать, по поручению отца, рассказала ему историю Таната, историю о том, как нашел он сына.
Знать, разглядел что-то Танат в Михаиле, доверил. И велел самому решать: писать ли эту историю в газете.
***
Танат был тогда молод. Он не боялся пурги – частой гостьи их мест. Он был привычен, приучен ещё отцом к жизни здесь. Да и собаки его были проверены, опытны и выносливы. Им можно было довериться. Доверился он и в этот раз, когда они вдруг уверенно свернули с наезженного маршрута в небольшой перелесок.
Танат любил свою работу. Ему всегда казалось, что и мать и отец гордятся таким сыном, как он. И жена рада, что стала женою каюра, который возит почту, кино и деньги в далекие поселки в непогоду. Всегда – в непогоду. Потому как в хорошую погоду летают к ним вертолеты.
По натуре своей Танат был наивен. Впрочем, как многие люди его племени. Добро ему казалось добром, а зло – злом. И были они так ясны. Он делал хорошее дело – понятно же. А значит ничего плохого случится с ним не может.
Но на этот раз вьюжило сильно. Снежная пелена совсем не давала сориентироваться, начало смеркаться, вот Танат и доверился собакам. И не зря. Собаки встали возле снежного холма под деревьями – это был одинокий заброшенный чум, поставленный для пастухов и охотников.
Танат сразу в чум не пошел. Он достал из нарт топорик и пошел рубить деревья. Прежде всего нужно было отогреть и осветить застывший чум. С делом этим справился он довольно ловко.
Когда вернулся, собак уж не было видно. Они лежали под снегом, и только черные точки их носов торчали из-под бугорков.
У него был фонарь, но пользовался он им исключительно редко. Танат чиркнул спичкой в темном чуме, удивился, что на очаге осталась сетка и посуда, наполненная застывшим варевом, а рядом лежала соленая рыба. Никогда местные так не оставляли чум. И когда разгорелся очаг, осветил жилище, огляделся.
Оленьи шкуры? Он сделал пару шагов и вдруг увидел, что прикрытая шкурами лежит в чуме женщина. На ней – пестрый малахай. Предки их одежду вышивали ярким бисером. Но это был не их национальный малахай. Одежда была совсем нездешней. Она скрючилась, длинные рукава кухлянки спущены, ноги в кукуле завалены шкурами.
Он встал на колени приподнял ее за плечи, уже понимая – безнадежно ... Неестественно окостенелое тело было холодно. Он осторожно опустил его.
И вдруг почувствовал что-то живое в шкурах. Зверек? Да, в заброшенные чумы могли забрести зайцы, бывало и волки... Но тут что-то мелкое...
Он осторожно вытащил из кукуля длинные рукава, но никто не выскочил. Тогда он сбросил шкуры, оттянул край кукуля и заглянул туда. Сразу и не понял, просто сунул туда руку и потянул за край чего-то, боясь укуса какого-нибудь шустрого зверька.
Вскоре руку он отдернул – наткнулся на шкурку, мягкую и очень теплую, живую, явно не оленью. Кто там? Он похлопал по окоченевшему телу, в надежде, что зверёк выскочит, и вдруг услышал звук, похожий на кошачий писк. Но пискнуло лишь раз, и опять всё затихло.
Любопытство одолевало. По закону тундры женщину надо было из чума вынести, лучше бы отвезти к своим. Но можно и оставить, прикрыв от зверья, сообщить близким. Он присмотрелся к женщине. Нет, это не старуха, ушедшая отбывать последние свои дни в одиночестве, это совсем молодая женщина.
Танат раскрыл, наконец, кукуль. И увидел то, что посчитал зверьком. Это был сверток из хорошо выделанной мягкой соболиной шкурки. Он осторожно перевернул его. Красное отечное личико, закрытые глазки, чуть приоткрытый ротик – ребенок.
Ребенок был жив. Тепло матери какое-то время, видимо, ещё грело его, чум оградил от вьюги, а оленьи шкуры – от лютого мороза. Стены чума были покрыты белесым налетом инея, который начал на глазах исчезать.
Танат взял ребенка на руки. Тот приоткрыл ротик, вдохнул, как будто с облегчением, и больше не проронил ни звука.
Совсем недавно Танат сам стал отцом. Рыжебородый русский учёный Сергей, приехавший к ним для каких-то исследований, посоветовал ему отвезти жену для родов в больницу, и Танат так и сделал. Он нахмурил лицо, когда семья его запротестовала – не по традиции так... Все рожали в чуме, звали шамана, всей семьёй потом осматривали младенца, а тут...
Но Танат отвёз. Ему казалось, что жизнь их в скором времени должна измениться. И дети их должны быть похожи на тех людей, которые приезжают к ним издалека, и города должны быть похожи на те города, которые видел он лишь в журналах, и для этого поступать надо примерно также, как поступают они – высшие, очень умные люди, так непохожие на его народ.
Этот ребенок был как раз из тех людей, да и женщина точно была издалека. Это понял он по ее одеждам. Так у них женщины не одевались. А ещё по особому разрезу закрытых ее глаз. Наверное, была она очень красива, когда была живою.
И этот ребенок был другим, совсем не таким, как его дочка. Кожа, хоть и красная сейчас, но светлее, волосы русые, да и глаза – не те.
Танат поднес ребенка к огню. Ребенок отогрелся, начал тихонько поднывать. Когда Танат скипятил чайник из талого снега, он растворил в кружке сахар, набрал в рот воды и начал поить ребенка. Ребенок хватал воду ротиком, пил, обливался. Когда холодный чум прогрелся достаточно, Танат развернул дитя. Это был мальчик. Пуповина его была перевязана, отрезана, наверное, слишком высоко. Ребенок был в черной скатанной, наверняка материнской родовой крови. Вероятно, он родился всего день или два назад.
Но кто оставил тут женщину одну? Нет упряжки, на которой могла бы она приехать, заметены следы... Да и понятно было, что такой женщине не под силу было бы приехать сюда одной. Ее кто-то привез. Беременную привез сюда рожать? Но зачем?
Танат не сильно старался ответить на эти вопросы. Возможно ее мужчина пропал в пурге, или тот, кто должен был увезти, погиб... Здесь привыкли жить на грани и в опасности.
Он вынес женщину за чум, включил фонарь. Долго укрывал ее снегом и ветками, чтоб не почуяли звери.
Утром пурга стихла. Старательно и неумело оберегая, пряча то за пазуху, то в овечий кукуль, вывозил Танат в поселок мальчика. Он подгонял собак, всем своим сердцем желая, чтоб ребенок выжил.
И довёз. Довёз до больницы, отдал в руки медиков, объяснил, где нашел, и отправился к совхозному начальству. Он и сам уж еле держался на ногах, но был счастлив, верил, что спасает ребенка тех самых людей, близких к идеалу – образованных, умных, ведущих и его народ за собой.
Он объяснял директору совхоза, и даже написал заявление о своей находке участковому. Танат писал печатными буквами, с ошибками, но он умел писал и читать по-русски.
А потом его начали отправлять в другие дома. Он раз десять уж пересказал о том, где нашел женщину, как отыскал ребенка, но его все вызывали и вызывали, требовали рассказывать опять. Ему не верили. Задавали странные вопросы, разговаривали грубо – утверждали, что врёт.
Когда в поселке приземлился вертолет, Олине уж знала – это за мужем. Прилетели несколько мужчин, очень солидных, хорошо одетых. Его опять вызывали, опрашивали и обвиняли.
То ли он вспомнил что-то и вернулся, то ли те люди просто не принимали в расчет малограмотного жителя, но Танат совершенно случайно услышал однажды то, что слышать был не должен.
– Это ты виноват! Ты! Ты обещал мне, что ее никогда не найдут, – гремел грозно прилетевший на вертолете мужчина.
– Это вообще невероятно, понимаете. Она была в такой глуши. Она..., – отвечал другой.
– Твоя вина, ты и исправляй. Ее уже нашли?
– Ее не найдут, мы всё сделаем. Не переживайте, Федор Ефимыч.
– И этот ребенок... Сделай так, чтоб его не было. Есть кто у тебя в больнице?
– Сделаем. Он слаб...
– Вот и ладно. И этот ваш земляк, как его.... Пусть замолчит. Надеюсь, ты понимаешь...
Танат на ватных ногах вернулся домой и рассказал все Олине. Оба они плакали, как дети. Потому что боялись, потому что не понимали, как теперь быть? Долго думали, к кому идти за советом – к шаману или к русскому учёному? Совершенно неожиданно Сергей пришел к ним сам. Он уже прослышал о случившемся, знал о прилете "важных гостей".
Именно он и предложил выход. И вскоре Олине бросилась в ноги директора совхоза.
– Мой это ребенок. Спрятала от мужа, потому что не его это мальчик. Но он готов принять. Наврал он, что нашел в тундре. Во дворе его спрятала, вот он и сказал, чтоб от меня подозрение отвести.
Сказка эта в поселке бы не прижилась. Не бывать тому, чтоб местная женщина ребенка своего куда-то спрятала. Но кому-то эта история очень даже приглянулась и подошла. Танат написал, что было всё именно так. Ребенка они забрали, назвали Киакта – бледный.
А Танат перестал мечтать, чтоб его народ тянулся за этими людьми. Он отказался развозить почту, кинофильмы. Он ушел в оленеводы. И с трудом позже соглашался, чтоб дети его получали образование – теперь ему казалось, что чем больше они будут походить на людей идеальных, образованных, тем ниже они будут падать душой и духом, тем холоднее станет их сердце.
Михаил с Киаком расставались друзьями. Историю эту журналист сохранил до поры до времени. Теперь хотелось Михаилу провести свое личное журналистское расследование.
Поезд стучал колесами, укачивая своих пассажиров. И лишь одному пассажиру совсем не спалось. Какой сон, когда скоро уж станция? Ещё часов шесть–семь...
Начало здесь
Он смотрела за окно, и казался мир ему таким солнечным и ярким. Чистенькие берёзовые белоствольные рощи и хвойные леса восхищали, а города немного пугали. Тесно тут.
Лето у них в тундре тоже яркое. Голубые озера, обрамленные белой пушицей, розовая вата иван-чая, шапки багульника. И неправда, что деревья у них маленькие. Это там... северней, а у них и сосна, и кедр... Только погода летняя изменчивая, ветру есть где разгуляться, вот и приносит он свои желания.
Киакта дремал в дороге мало. Лишь когда начинал уж клевать носом, глядя на бесконечные пространства, засыпал. А поезд, пересекая меридианы, вез его и его семью с востока на запад – к Михаилу.
Это Миша уговорил его приехать в Подмосковье. Это Миша решил, что Киакта должен познакомиться с настоящим своим отцом.
– У меня есть отец, Миша. Зачем мне приезжать?
– Киак, неужели ты не хочешь посмотреть на того, кто бросил тебя и мать твою умирать?
– Честно? Совсем не хочу. Пусть живёт, как может...
– Ну, тогда ради меня. Я столько сил потратил, чтоб размотать этот клубок... Пожалуйста, Киак. Ты нужен мне. Билеты я сам возьму. Начальству позвоню...
– Не надо начальству. Отпуска у меня накопилось, однако. А можно я жену возьму и мальчишек? Москву покажешь?
– Конечно. У меня же жена – экскурсовод. Правда не в Москве, но ... Рады будем вам. Приезжайте.
– И это... У нас проезд есть бесплатный. Не надо билеты брать. Сами мы.
Они были практически ровесниками. Семья с дальнего севера ехала в гости в семейство из Подмосковья.
А Михаил сейчас горел этим делом. Делом, захватившим его почти на полгода. Он ещё там, в Старом Надыме начал собирать информацию. Нашел чудесную представительницу библиотеки – хранительницу истории, которая вспомнила того самого Федора Ефимовича, и не только... Лучше помнила она его жену – Светлану Ивановну Ковылеву.
– Как не запомнить? Времена тогда были странные, тяжелые. Совхоз оленеводческий не выживал, дотаций нет. А по хозяйству заместителем тогда Кольхо был, сосед мой. Помер уж. Руками разводил, говорил, что конец всему. Мы уж думали все – куда податься? Голодали, чего уж... И тут Светлана появилась, начала скупать меха, а цену выше, чем в совхозе давала и выделки не требовала особой, говорила – сами они, аппараты у них... Тогда все охотниками стали – на мехах и выжили. Она всё брала, и волков, и кролика. Но больше-то, конечно, песца, куницу, соболя. Верней, не она. Она пару раз может и приехала. Помощники у нее были, договора с нашими мужчинами заключили. Вроде как, на работу взяли. И муж ее – Федор. Вот он всем тут и заправлял, Федор Ефимович. Но запомнила я ее. Красивая она, важная...
– А историю, когда Танат Канчуга ребенка нашел в лесной полосе, не слышали?
– Ребенка? Нет, такого не слышала. Ох! Постойте-ка. Я не слышала, но..., – она поднялась и быстро пошла меж полок, была там недолго, вернулась с тонкой книгой в мягком переплете, – Вот. Я, кажется, читала у Сергея Миляева что-то подобное. Не слышали о нем?
– Нет. А кто это?
– Это писатель, и историк. Он жил в разных местах тут у нас. Писал. О нашем народе любил писать, – она протянула книжку, но тут же отдернула руку, – Но книгу Вам не отдам, она одна у нас. А Миляев уж умер.
Сергей...Сергей... Уж не тот ли это Сергей, о котором говорил Танат? Учёный...называли они его. Но в представлении местных и писатель – учёный.
"Душа народов севера" – называлась книга. Михаил завис. Это то, что так нужно было ему для предстоящих статей! Яркая речь, подробные описания, исторические ссылки, этнография ... Писали об авторе, что более двадцати лет занимался он исследованием жизни народов севера.
Ух ты! Вот это находка!
Жаль, что нельзя ее забрать. Издательство...тираж... Да, он найдет эту книгу обязательно.
Он попрощался с милой библиотекаршей, поблагодарил и вскоре покинул те края. Была тогда ещё мысль – найти следователя или участкового, которому написал тогда Танат заявление. Но Михаилу не хватило времени, да и обвинять ещё было некого.
Теперь Михаил знал фамилию. Особого труда позже не составило найти и Федора, и его жену. Были они уже в возрасте, давно разведены, жили врозь, но недалеко друг от друга – в Звенигороде, под Москвой. Светлана была старше Федора на восемь лет и ей уже шел седьмой десяток.
А книга Миляева вскоре была у Михаила, он завис. Прочел ее за ночь, сидя на кухне. В спальне на него ворчала Ира, жена, а во второй комнате спали мальчишки. На просторной кухне стоял у них широкий диван. Сюда и придется класть гостей – Киакта и Майю. Он ждал их. Эта история семьи стоила того, чтоб поставить в ней точку.
А Сергей Миляев писал о народе, о северном этносе, о его чистоте и целомудрии, о традициях и вере. Он был противником прихода в те края так называемой цивилизации, считал, что именно с нею пришло в те края пьянство, распущенность, грязь и жажда наживы – качества, которых там не знали.
Чум, яранга со всеми своими неудобствами, были самым лучшим, самым чистым жильем для северных народов. Со строительством деревянных домов, бараков пришли болезни, вши и грязь. Местные никак не могли противостоять засилию нововведений, и это разобщало, уничтожало и принижало чувство собственного достоинства.
И как один из примеров рассказывает Миляев историю одной семьи. Кратко рассказывает, не называя имена, но Михаил сразу узнал историю Таната. Рассказывает он о преступлении, совершенном в тундре, о каюре, нашедшем ребенка и попавшем из-за этого в трудную ситуацию. О принятом решении – назвать ребенка своим, чтоб спасти и себя, и его. О том, как трудно ему и его жене было врать, делать то, чего они никогда не делали. Как боялись они пришлых людей, как не спали ночами, ожидая, что к ним придут с расправой.
***
– Привет, Макс!
– О! Миха! Здорово! Сколько лет, сколько зим!
Миша звонил своему однокласснику – московскому следаку. Поговорили о том, о сем. Михаилу нужна была помощь Максима. Он рассказал ему историю Таната.
– Макс, узнай мне об этом Ковылеве что-нибудь. Я уж сам в инете глянул. У жены бизнес есть, да. Магазин там, тряпье, ну и шубы, меха, конечно. В инете активно торгуют они. А вот о нем я ничего не нашел. Может ты найдешь чего...
Максим обещал помочь. И вскоре отзвонился.
Светлана Ковылева в девяностые личностью была известной – промышляла мехами, открыла производство. Работать так начала, вероятно, не без помощи отца – директора большого машиностроительного завода в Саратове, филиал которого был где-то в Хабаровске. Заводились на нее и дела уголовные. Особенно когда прижали ее более сильные конкуренты, оставив практически ни с чем. Империей меха Светлана не завладела, как ни старалась.
С мужем развелась давненько, детей не имела, больше замуж не выходила. В последнее время живёт на доходы с бизнеса, которым управляет ее племянник. Он и живёт на той же улице, что и Светлана, со своей матерью, старшей сестрой Светланы – Татьяной, и со своей семьёй.
– Но есть у меня и то, что тебя заинтересует очень. Так что, магарыч с тебя, приятель, – тянул резину Максим.
– Ещё бы! Сто пудов. Ну давай-давай, не тяни коту...
– Я ж Ковылеву вбил в базу, а тут... В общем, она проходит свидетелем по делу о пропаже своей племянницы – Елизаветы Петелиной. Это старшая дочь ее сестры Татьяны. Дело уже закрыто за давностью, но девушку так и не нашли. Она пропала без вести тридцать пять лет назад. И... барабанная дробь – ждала ребенка.
– Ого..., –Михаил застыл, не знал, что и сказать.
– Думаешь, она?
– Очень похоже, Макс. Очень... Но чем она насолить могла тётке? Или...
– Нее. Я дело пролистал. Там как раз тетка ее больше всех и искала. Людей нанимала даже, оплачивала. Она близка была с тёткой. Мать ее тогда жила в Саратове.
– Макс, а что если дело сейчас раскроется? Найдут виновного. Накажут? Или за давностью лет...
– А как ты себе это представляешь? Без трупа даже... Слова кого бы то ни было – не доказательство. Наговор, навет... Нужна реальная доказуха. Разве что сам обвиняемый явится с повинной. Но какой дурак явится?
– Да, ты прав. Кто послушает старого оленевода из тундры..., – вздыхал Михаил.
– Да дело даже не в этом. Просто, давно это было. Вот и... И даже если труп бы, к примеру, вдруг обнаружился, это не основание кого-то обвинять. Заблудилась девушка....
– Ага, беременная на последнем сроке пошла гулять лютой зимой в притундровую зону.
– А я всё думаю: это какой сволочью надо быть, чтоб оставить девчонку там. А? Как земля носит?
***
Миша гостей встречал со старшим двенадцатилетним сыном Антошкой.
– Пап, а они оленя не прихватили?
– Антоха, ты эти шуточки брось. Понимаешь, они... они другие совсем. К тому же никуда практически не выезжали. Мальчишки в интернете живут почти круглый год. Пойми, сын...
– Ладно, пап. Чё ты? Я так...
Майя с испуганными, точно, как у оленей, глазами, озиралась, боялась потерять детей в вокзальной толчее. Ехали в машине Михаила, нарушая правила – трое детей и Майя сзади.
– Смотрите, это называется фонтан, – показывал Антоха.
– Мы знаем, видели в книге, – кивал старший сын Киакта Танат, стесняясь разглядывать, а младший – семилетний Саша, смотрел во все глаза.
Ира была на работе. Располагались без нее. Дети есть дети, подружились моментально. Тем более, что мальчишки были практически ровесниками. Майя стеснялась так сильно, что пришлось ее занять делами – посадили резать колбасу и мясо. Только тогда она слегка расслабилась. А ещё больше расслабилась, когда пришла Ира.
– Блин, да Вы – красотка! Это ж надо – такой волос смолистый. Чем красите?
Майя хлопала глазами и правда пытаясь вспомнить – чем?
Потом все смеялись и ужинали.
– Это строганина из оленины, а это щекура... А вот и рыбка,– выкладывала гостинцы Майя.
Гости расслабились, дружно болтали, а ближе к вечеру началась суета с приемом ванны и подготовкой постелей.
– Мам, а у нас Саша уснул,– на кухню прибежал Артёмка.
И верно, младший гость прикорнул в уголке дивана и уснул. Пришлось его перекладывать уже спящего. Михаил смотрел на Киакту и думал о том, какой же он нежный отец. Он так бережно перекладывал сына. И пока держал ребенка на руках, Миша обратил внимание, как сильно отличается у них цвет кожи. Видимо не просто так назвали Олине и Танат сына – Киакта – бледный.
Сейчас Киакта вообще не походил на жителя севера. Лёгкая щетина, чуть покрасневшие с дороги глаза, коротко стриженные темно-русые волосы, складка меж бровей от какого-то внутреннего напряжения. Жена была ему по плечо, а в нем – ни капли крови народностей севера. Это факт. И сейчас это было ещё заметнее.
Но гены этноса все же побеждали в сыновьях. Хоть и был старший очень похож на отца, но монголоидные глаза, смуглая кожа, овал лица – нездешние.
"Наш врождённый прищур – от снежной белизны и бурь" – вспомнил слова одного оленевода Михаил.
Разговор о главном Михаил отложил на завтра. Пусть сегодняшний день ничто не омрачает.
***
– И что я ему скажу?
– Просто спросишь, помнит ли он Лизу Петелину. Я рядом буду, хочу посмотреть на его реакцию. Ведь ты, наверняка, его сын. Он должен догадаться.
– Нет, это неправильно. Мы ничего не знаем о нем.
– Если честно, Киак, я пробовал поговорить с ним, как журналист. Сказал, что интересуюсь вопросами начала бизнеса мехового, доставками, закупками, в общем, девяностыми. Он говорить со мной не стал, ответил грубо и отключился. Максим, друг мой, следователь, сказал, что остался он ни с чем после развода со Светланой, но я еще покопал – это не так. У него большой дом, есть в собственности какие-то склады и даже небольшая база отдыха. Успел урвать, видимо. Живет с женщиной, хоть и не в браке. Она у него домработницей была. Соседи характеризуют, как человека замкнутого.
– Да, ты потрудился.
– Давай попробуем с этой женщиной связаться для начала. Может через нее получится?
– Не нужно, Миш. Думаю, я просто сам к нему съезжу. Знаешь, как у нас говорят: "Как олень гордо несёт голову свою, так же высоко держи имя своё." Не нужно юлить. Если захочет он меня слушать, поговорим, а на нет и суда нет.
– Ты делаешь это просто из уважения ко мне?
Киак взглянул на Михаила.
– Я очень благодарен тебе. Думаю, не зря нас свела судьба. Но не только ради тебя я приехал. Знаешь, я когда историю эту узнал, много думал. Как и все подростки, тогда с родителями порой ссорился, а после того как узнал – не мог спать ночами вообще.
– Было обидно?
– Обидно? Нет, обидно – не то слово. Мне шестнадцать было. Я в интернате подушку кусал, чтоб не выть. Я не такой, как мои родители. Они всепрощающие. А во мне злость копилась, копилась... Кто меня бросил? Почему? И переполнила, видно, эта злость сердце. В тот год я в тундру ушел в январе. На аргизе ушел с двумя оленями. Ночь наступила, я не спал, глядел в чёрное небо. Я честно не собирался возвращаться. Думаю: тундра меня породила, пусть она и заберёт.
– И что? Что случилось?
– Волки... Два волка поутру. Они ждали. Олени дергались, качали головами, били копытами. Я выстрелил, в одного попал. Обрадовался, побежал за ними. Капли крови оставались на снегу, а я думал о том, что нужно дострелить подранка, так положено. Я уважаю волков. Волк никогда не бросит товарища.
Киакта рассказывал о своей погоне подробно. Он догнал волков. Подранок от усталости лег на снег, облизывал рану, а здоровый волк ждал его чуть в стороне. Потом он медленно, скаля зубы, медленным вороватым шагом начал подходить к подранку.
Киакта прицелился. Жалко было раненого волка, нужно было скорей пристрелить его, чтоб не мучился. Но тут здоровый волк перепрыгнул через подранка и тут же присел, прикрывая товарища своим телом.
И Киакта опустил ружье. Он не смог стрелять. Он ругал себя за трусость, но возвращался к оленям. А пока шел, думал о родителях – как тяжело им будет, если пропадет он в тундре. Своим телом, как этот волк, прикрыли они его от погибели.
– Духи тундры повели собак и отца в тот чум с целью спасти меня. Значит это было им нужно, – закончил свой рассказ Киакта, – Я пойду к этому человеку, посмотрю и пойму, раскаивается ли он в содеянном.
– Ты что, собираешься его прощать? – удивился Миша.
– Я хочу учиться прощать у своих родителей. Они и есть – мои предки. Только тогда я спокоен буду и за своих детей. Дух мой будет силен и я буду счастлив. А счастливый и горе счастьем ощущает.
***
Каменный дом, огороженный высоким каменным забором с видеокамерой и табличкой "Осторожно, злая собака". Киакта решил, что пойдет к Ковылеву один. Миша привез его, ждал поодаль.
Ирина повезла Майю и детей в Москву, и Киакта, вспоминая о них, улыбался.
Он нажал на кнопку звонка. Глухой лай послышался за забором.
– Вы – доставка? – спросил женский голос, – Мы ничего не заказывали. Федя, ты ничего не заказывал?
– Нет, я к Федору Ефимовичу. Скажите, что я сын Таната.
– Федя...
– Вы кто? – голос грубый мужской, резкий.
– Я сын Таната. Приехал, чтоб поговорить с Вами. Вы же Федор Ефимович Ковылев?
– И что? Я не знаю никакого Таната.
– А Елизавету Петелину помните?
Наступило молчание.
– Что Вам нужно? – как-то устало спросил хозяин.
Киакта тоже помолчал.
– Я и сам не знаю, – ответил он, – Но раз я здесь, значит зачем-то нужно.
– Вопрос – зачем?
– Мне уйти?
Дверь лязгнула. Киакта толкнул ее, она открылась. Немолодая женщина уводила огромного пса. Она махнула ему на крыльцо, оглядывалась, уводя собаку в загон.
Киакта не стал стучать, просто зашёл. С лестницы спускался высокий седовласый мужчина лет шестидесяти. Он приостановился, увидев гостя, взялся за перила, движения его стали медленней.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Вы простите, что вот так, без приглашения. Долго Вас не задержу.
Они сели в кресла напротив друг друга.
– Вы были в наших краях тридцать с лишним лет назад, когда меня нашли в тундре. Мой отец, Танат, долго ничего не рассказывал. Нет, я, конечно, знал, что не родной, что меня нашли в тундре. Но подробности я узнал только этой зимой.
Киакта спокойно рассказывал историю Таната, утаил только то, что слышал Танат тот разговор. Говорил он легко, казалось, откровенно. Хозяин попросил у жены лекарство, уже выпил что-то, и Киакта посмотрел вопросительно: продолжать ли? Хозяин махнул рукой, просил рассказ продолжить.
Теперь и хозяйка не спускала с Киакты глаз.
– Так вот, мой друг предположил, что племянница Вашей бывшей жены Елизавета и была моей родной матерью. Она как раз пропала тогда, и она ждала ребенка.
– Лиза? Да-да, ждала. Света переживала, ведь она скрывала жениха своего, – пробормотал мужчина.
Он побагровел. Было ему плохо. Видно было, что держит себя в руках из последних сил.
– Ничем не могу Вам помочь. Столько времени прошло. Да, я бывал в тех краях. И Светлана бывала. Может и Лиза была, я за ней не следил. Жаль, молодой человек, но ничего я уже не помню.
– Ничего страшного. Простите за беспокойство. Вот номер телефона моего друга Михаила, если что вспомните, позвоните, пожалуйста.
– А Вас-то как звать?
– Киакта.
– Как?
– Киакта.
– Вы там так и живёте?
– Да, живём. Я женат, двое детей. Учился в Норильске.
– А родители?
– И родители там. Все ещё работают. Отец – оленевод. Мальчишки мои целое лето с ними на стойбищах, – Киакта уже вышел из дома, старался говорить радостно, хоть на сердце давил камень.
Холодом веяло от хозяина. Этот холод давил его самого изнутри, выходил наружу пятнами на лице, болью в сердце, но держал он его крепко – не отпускал. В конце концов хозяин не смог проводить его до калитки, вернулся в дом, а вслед за ним побежала и женщина – разволновалась за мужа.
Киакта вышел из плитки сам и направился к месту, где стояла машина. Михаил в машине сидеть он не мог – ходил вокруг, ждал. Увидев друга, рванул навстречу:
– Что?
– Ничего. Выслушал, и сказал, что ничего не помнит.
– Как это не помнит?
– Так, Миша. Но кажется мне, что он и есть – мой отец.
– Увидел сходство?
– Нет. Не знаю... Может и не сходство, а что-то другое. Наверное, сейчас он пьет лекарства. Этот разговор так просто для него не прошел. Похоже, я довел его до приступа.
– Уже жалеешь?
– Жалею, как не жалеть? Боль причинил...
– Нет в тебе простого человеческого качества – чувства мести.
– Даже у волков его нет. Защита есть, а мести нет.
– Киак, а если ты и правда сын Лизы Петелиной, то здесь, недалеко, живёт, получается, твоя бабушка и тетка. Поехали?
– И как ты себе это представляешь?
***
Федор Ефимович совсем слег. Вызвали врача, от госпитализации он отказался. Его обкололи, он уснул, а когда проснулся и увидел, что жена спит, начал вспоминать.
Вспоминал далёкую линию горизонта в тундре, медленные многоцветные тучи, огненный диск солнца. Столько лет он гнал от себя эти воспоминания. Поначалу было тяжело, а потом научился.
Поначалу он всё видел глаза Лизы. И не те – капризные и надменные, какими смотрела она на него часто, а какие-то детские, полные испуга. Он все представлял, как было ей страшно там одной... А потом случился первый сердечный приступ, и он запретил себе думать об этом.
К Светлане он пришел грузчиком-разнорабочим. Она старше его была на восемь лет, разведена, бездетна. Шли те самые девяностые, когда все, кто был умнее, почувствовали – пришло время урвать. Рвал и Федор. Такая женщина должна была стать его женщиной.
Даже вспоминать сейчас не хотелось, на какие ухищрения он шел, чтоб завоевать ее сердце. Он влезал в долги, покупал ей золотые украшения, коих и так у нее было в избытке, готов был на любые жертвы.
И всё у него вскоре получилось – он стал ей мужем. Вот только бдительности Светлана не теряла: все свое держала при себе. Были у нее хорошие юристы. Прошло лет пять, и Федор научился многое от жены скрывать.
И когда к ней приехала племянница, поступила в вуз, он вдруг влюбился. Через пару лет у них началась тайная связь. Эх, как жалел он потом об этом! Всю жизнь...
Когда Лизка заявила ему о том, что беременна, он потащил ее на аборт. Она истерила, обещала рассказать всё тётке. А у Федора наклевывалось реальное дело – свое, свой бизнес. И скандал, развод со Светланой всё бы перечеркнул.
Он обещал Елизавете, что в скором времени разведется, женится на ней. Обязательно женится, вот только надо подождать, чтоб открылся бизнес. Елизавета ждать согласилась, вот только вскоре тетка сама приметила беременность племянницы. Разразился скандал, но Лиза его не выдала – назвала какого-то дружка, с которым будто бы... Но дружок уехал в неведомые дали, бросил ее...
Тетка и сестра ее уже смирились, готовились к появлению внука. Не смирилась Лиза. Ждать она не хотела – угрожала всё рассказать постоянно, требовала ежедневно, чтоб Федор с тёткой разошелся.
Вот тогда Федор с дружком Павлом и сочинили обряд свадьбы с шаманом. Мол, шаман поженит, уже не отвертишься, это как венчание, только по северным обычаям. Сейчас, дескать, так поженимся, а после уж вернёмся и объявим тётке и матери, расскажем правду.
Лиза поверила. Как можно было поверить, а она поверила? Видимо, хотелось романтики, чего-то необычного.
До родов было ещё месяца два, когда отправились они в Норильск и дальше. Матери и тётке не сказали. Вернее, думали они, что Лиза отдыхает в Турции, а Федор как раз в Норильске.
Обряд был. Шутовской, но был. Лиза верила. А потом Павел перевел, будто бы шаман сказал, что семейная пара должна пожить отдельно от всех в старом чуме пару ночей.
И вот тут нервы Федора сдали. Вместе с Лизой он поехать не смог.
– Отменяем? – спросил тогда Павел.
Федор метался. Предсказывали бурю, мороз за сорок. Надо...надо отменять эту затею. Они уже решили, что на вторую ночь Федор потихоньку исчезнет из чума, заберёт его Павел. А Лиза... В общем, нет человека – нет проблем. Но теперь Федор вдруг понял весь ужас.
Вот только как представлял, что ждёт его дальше, какую жизнь устроит ему Светлана, как будет смотреть на него ее сестра, мать Лизаветы, накатывал на него страх. Столько трудов пойдет прахом! Рухнет всё, что есть у него сейчас.
А пока никто, кроме Павла, не знает о их связи... Местные аборигены – не в счёт.
– Вези. Скажи, что я чуть позже приеду, что так положено...
– А ты приедешь?
Федор начал орать, сунул Павлу денег, а вскоре – был таков. Он бежал отсюда, чтоб быть подальше от своего собственного поступка.
Уж потом ему Павел рассказывал, что несмотря на то, что плел он Лизе про то, что жена должна приготовить и поддержать очаг чума хотя бы часа три, перед приездом мужа, она, казалось, догадалась – спрыгнула с нарт и потребовала вести ее обратно. Павел с трудом уговорил, и все равно она озиралась, долго не отпускала Павла, боялась остаться одна. Предчувствовала...
Она не дождалась Федора ни в этот день, ни на следующий, разыгралась буря, замела следы. Она не знала, куда идти... Возможно, и пыталась, но об этом уже можно было только догадываться.
Лишь через две недели, когда они дома начали поднимать тревогу – Лиза не звонила из Турции, позвонил Павел и велел срочно приезжать. По телефону нельзя было говорить обо всем, но Федор почувствовал – случилось что-то непредвиденное.
Павел хватался за голову. В этот чум не должен был никто попасть. Он стоит в стороне от всех путей, он давно позабыт охотниками, он спрятан глубоко в кедраче. Как попал туда почтальон?
Этот Танат и поднял бучу. Оказалось, Лиза умерла, но успела каким-то образом родить раньше, и ребенок остался живым.
– Это ты виноват! Ты! Ты обещал мне, что ее никогда не найдут, – кричал он на Павла.
– Это вообще невероятно. Она была в такой глухой тундре. Она...
– Твоя вина, ты и исправляй. Ее уже нашли?
– Ее не найдут, мы всё сделаем. Не переживайте, Федор Ефимыч.
– И этот ребенок... Сделай так, чтоб его не было. Есть кто в больнице?
– Сделаем. Он слаб...
– Вот и ладно. И этот ваш земляк. Пусть замолчит. Надеюсь, ты понимаешь...
Но разрешилось с ребенком благополучно. Вдруг жена этого почтальона заявила, что ребенок ее, что скрыла от мужа нагуленную беременность. Ее пожурили, но ребенка отдали.
А Федор выдохнул. Вот и хорошо, вот и ладно... Вместе со всеми он искал Лизу. Ездил в Турцию, выяснял, вместе со всеми "горевал" ...
Но жизни со Светланой так и не получилось. Он гулял, она тоже. Татьяна, ее сестра, долго лечилась после пропажи дочери, надеялась, а потом вдруг забеременела в сорок с лишним лет и родила сына. Вскоре из Саратова она с семьёй переехала в дом, который строили для Лизы. Светлана вся растворилась в племяннике.
Они отдалялись друг от друга все больше и через пять лет разошлись.
Эту историю он старался не вспоминать. Ребенок? Да где он, этот ребенок... Все это было в другой какой-то жизни.
И вот сегодня из той другой жизни явился Он. Тот самый, оставшийся в живых, ребенок. Федор даже в мыслях не хотел произносить – "мой сын". Хотя, как только увидел, обомлел. Глаза Лизы, а все остальное так напоминало его в молодости.
В голове перемешалось всё: страх, оправдания, поиск выхода и чувство вины. Он напрягся, готовый к защите. Так было привычнее – надо защищаться, врать.
А его никто не обвинял. Совсем. И ведь чувствовал Федор, что парень не договаривал, что знал, кто перед ним, но мягко и деликатно обходил острые углы. Как будто берег его. Берег... Зачем?
И этот вопрос "зачем?" ширился, раздувался и превратился в вопрос "за что?".
"За что он так со мной? Так жестоко... Так с улыбкой, играючи... Говорил о своем счастье... Да говорил. Мол, отец у него хороший, мать, внуки у них. Говорил, а сам всё понимал. Понимал, что делает больно. За что? Кто они такие – эти несчастные оленеводы? Разве люди так живут, как они... Счастливы? Ага, как же... Можно быть счастливым в чуме? Вот он построил жизнь своими собственными руками. Не было у него тоже ничего, семья многодетная у матери. Откуда чему было взяться? А теперь вот дом такой, бизнес, есть доход..."
Он убеждал и убеждал сам себя, рвал на груди рубашку, понимая, что проигрывает. И кому? Им... Счастливым северным аборигенам.
Все... все кругом против него.
А ведь это жизнь такая жестокая. Если не ты – ее, так она – тебя.
***
Киакта с Мишей сидели за столом в доме немолодых уже сестер. Татьяне перевалило за семьдесят, Светлана помоложе. Встретили они их довольно настороженно, не понимая цели визита.
И вот сейчас Миша закончил часть рассказа о найденном в тундре ребенке.
– Я – журналист, понимаете. Никаких доказательств у нас нет, просто предположение.
Светлана насторожилась. Столько мошенников кругом, а женщина она не бедная. А Татьяна уткнулась в боковину резного высокого кресла, прикрылась локтем, плакала.
– Таня, не плачь. Это ещё надо проверить...
– Чего тут проверять, – всхлипывала женщина, – Ты глянь на него, он же копия – Женя.
– Да... Есть, конечно. Вас как зовут?
– Киакта.
– Как?
– Киакта. Можно Киак, – он посмотрел на плачущую, встал с кресла, подошёл к ней, – Знаете как у нас говорят про слезы?
– Как? – Татьяна шмыгала, утирала глаза.
– Дождь – это слезы счастья наших предков за нас. И теперь, при дожде, буду вспоминать Ваши слезы. Наверное, Вы – моя бабушка.
Татьяна с рыданием бросилась на шею Киакты, а Светлана – за успокоительным.
– Женька, Жень, приезжай. Тут такое... Лизин сын нашелся, – звонила потом Светлана.
Евгения ждали долго. И все говорили говорили. Сестры рассказывали, как искали Лизу, спрашивали о жизни на севере, о детях.
Миша утомился. Больше трёх часов за рулём, потом к Федору, сюда... Ещё ехать обратно. Его проводили на второй этаж. Он вышел на балкон покурить. Стоял и думал о счастье и о новом своем друге.
Нет, не только Михаил был послан духами Киаку, как говорил он. И Киак послан ему для осознания своего счастья. И вся эта мелочная суета, обыденность, которая ежедневно треплет нервы – мелочи. Главное, что есть Ира, живы родители, растут мальчишки. Киакта прав: счастливый и горе счастьем ощущает.
Ох, есть чему поучиться нам у малых народностей. Это факт.
Михаила разбудили. Пора было ехать. Евгения со спины он принял за Киакту, и сейчас уж точно понял – это семья Киакты. А Киакта обещал приехать с женой и детьми, показывал фотокарточку.
– Ой, так жена твоя... Она...
– Майя – нанайка.
– Надо же. Это же правнуки мои... Привези их, пожалуйста..., – Татьяна уже еле стояла на ногах, то и дело падая в объятия внука.
Тридцать пять лет прошло, как потеряла она дочь... Уже ушла надежда, но не притупилась боль. Новые подробности взбудоражили. Лиза...Лизонька....
А Светлана озадачилась. Была она женщиной боевой и деловой. Чувствовался стержень, несмотря на годы. Про Федора Киакта и Михаил умолчали. Нет доказательств...
На обратном пути Киакта по большей части молчал. Михаил понимал – вот так в тридцать пять обрести ещё одну семью. Испытание...
– Привезешь детей? – спросил Миша.
– Конечно. Завтра же... Мы сами доберёмся, не волнуйся.
– Разберемся, друг...
***
– Миша, хоть Вы на него повлияйте! – Татьяна качала головой, – Ведь тут климат, образование детям... А там интернат, ты подумай ..., – она прижимала к себе маленького Сашу.
На железнодорожном вокзале провожали семейство Киакты. Они возвращались.
Евгений улыбался. Племянник был постарше его. Майя стояла скромно возле сумок. Татьяна упрашивала теперь ее:
– Майя, ведь и дом отдельный тут будет. Переезжайте.
Майя улыбалась, кивала, но все понимали: Майя сделает исключительно то, что скажет муж. "Если ты женщина – молчи" – и это поговорка с севера.
– Мы ж без тундры не сможем. Там родители наши, там наше место.
– Так ведь детям там нелегко, – причитала Татьяна, все пытаясь уговорить внука остаться.
– Почему нелегко? Если среди смелых растешь, и сам станешь смелым. Приезжайте вы к нам. На собаках и оленях прокатим. А хотите и на снегоходах.
– Приезжай, Антон! – звал Танат.
– Пап, а поехали..., – уже зазывал Антон Михаила.
В общем, проводы как проводы. Семейные. Со слезой и юмором.
Светлана отвела в сторону Киакту.
– Киак, скажи. Федор – твой отец? Я ... Я догадалась. Его рук дело. Скотина, я это так не оставлю... Он хоть тебе признался?
– Мой отец – оленевод Танат. А наказывать друг друга – дело плохое. Себе лишь вред. Без времени с веточки лист не упадет, а если время пришло – и утес рухнет. Так и человек: больше чем он сам себя никто его не накажет.
– Этот не накажет...
– Значит время не пришло. Но оно придёт... Вот увидите.
– Киак, дай обниму тебя, – Светлане стало вдруг так легко, а может он и прав. Она, держа его за плечи, твердо произнесла, – Теперь будешь с Женей сотрудничать. Учти, наш бизнес – и твой тоже, наш доход – и твой.
– Сотрудничать согласен, а доход... Это уж, как заслужу, – смеялся Киакта.
Поезд начал считать меридианы в обратном направлении, а Киакта смотрел в окно и улыбался. Всё-таки мир полон добрых вестей, добрых людей и радостей.
Потом он вспомнил Федора и нахмурился.
А плохое? Плохое временно и совершенно случайно. Наверное, оно существует просто для контраста. И этот, родной его отец, тоже на грани – он уже чувствует, что не прав, но никак не откроет свое сердце.
А оно рвется и рвется....
***
Послесловие.
Киакта пропустил телефонный разговор с Федором Ефимовичем Ковылевым. Не специально – был в командировке, когда вызывали его на переговоры.
А вскоре ему сообщили – Ковылев умер. Сердце...
Начало здесь
Он смотрела за окно, и казался мир ему таким солнечным и ярким. Чистенькие берёзовые белоствольные рощи и хвойные леса восхищали, а города немного пугали. Тесно тут.
Лето у них в тундре тоже яркое. Голубые озера, обрамленные белой пушицей, розовая вата иван-чая, шапки багульника. И неправда, что деревья у них маленькие. Это там... северней, а у них и сосна, и кедр... Только погода летняя изменчивая, ветру есть где разгуляться, вот и приносит он свои желания.
Киакта дремал в дороге мало. Лишь когда начинал уж клевать носом, глядя на бесконечные пространства, засыпал. А поезд, пересекая меридианы, вез его и его семью с востока на запад – к Михаилу.
Это Миша уговорил его приехать в Подмосковье. Это Миша решил, что Киакта должен познакомиться с настоящим своим отцом.
– У меня есть отец, Миша. Зачем мне приезжать?
– Киак, неужели ты не хочешь посмотреть на того, кто бросил тебя и мать твою умирать?
– Честно? Совсем не хочу. Пусть живёт, как может...
– Ну, тогда ради меня. Я столько сил потратил, чтоб размотать этот клубок... Пожалуйста, Киак. Ты нужен мне. Билеты я сам возьму. Начальству позвоню...
– Не надо начальству. Отпуска у меня накопилось, однако. А можно я жену возьму и мальчишек? Москву покажешь?
– Конечно. У меня же жена – экскурсовод. Правда не в Москве, но ... Рады будем вам. Приезжайте.
– И это... У нас проезд есть бесплатный. Не надо билеты брать. Сами мы.
Они были практически ровесниками. Семья с дальнего севера ехала в гости в семейство из Подмосковья.
А Михаил сейчас горел этим делом. Делом, захватившим его почти на полгода. Он ещё там, в Старом Надыме начал собирать информацию. Нашел чудесную представительницу библиотеки – хранительницу истории, которая вспомнила того самого Федора Ефимовича, и не только... Лучше помнила она его жену – Светлану Ивановну Ковылеву.
– Как не запомнить? Времена тогда были странные, тяжелые. Совхоз оленеводческий не выживал, дотаций нет. А по хозяйству заместителем тогда Кольхо был, сосед мой. Помер уж. Руками разводил, говорил, что конец всему. Мы уж думали все – куда податься? Голодали, чего уж... И тут Светлана появилась, начала скупать меха, а цену выше, чем в совхозе давала и выделки не требовала особой, говорила – сами они, аппараты у них... Тогда все охотниками стали – на мехах и выжили. Она всё брала, и волков, и кролика. Но больше-то, конечно, песца, куницу, соболя. Верней, не она. Она пару раз может и приехала. Помощники у нее были, договора с нашими мужчинами заключили. Вроде как, на работу взяли. И муж ее – Федор. Вот он всем тут и заправлял, Федор Ефимович. Но запомнила я ее. Красивая она, важная...
– А историю, когда Танат Канчуга ребенка нашел в лесной полосе, не слышали?
– Ребенка? Нет, такого не слышала. Ох! Постойте-ка. Я не слышала, но..., – она поднялась и быстро пошла меж полок, была там недолго, вернулась с тонкой книгой в мягком переплете, – Вот. Я, кажется, читала у Сергея Миляева что-то подобное. Не слышали о нем?
– Нет. А кто это?
– Это писатель, и историк. Он жил в разных местах тут у нас. Писал. О нашем народе любил писать, – она протянула книжку, но тут же отдернула руку, – Но книгу Вам не отдам, она одна у нас. А Миляев уж умер.
Сергей...Сергей... Уж не тот ли это Сергей, о котором говорил Танат? Учёный...называли они его. Но в представлении местных и писатель – учёный.
"Душа народов севера" – называлась книга. Михаил завис. Это то, что так нужно было ему для предстоящих статей! Яркая речь, подробные описания, исторические ссылки, этнография ... Писали об авторе, что более двадцати лет занимался он исследованием жизни народов севера.
Ух ты! Вот это находка!
Жаль, что нельзя ее забрать. Издательство...тираж... Да, он найдет эту книгу обязательно.
Он попрощался с милой библиотекаршей, поблагодарил и вскоре покинул те края. Была тогда ещё мысль – найти следователя или участкового, которому написал тогда Танат заявление. Но Михаилу не хватило времени, да и обвинять ещё было некого.
Теперь Михаил знал фамилию. Особого труда позже не составило найти и Федора, и его жену. Были они уже в возрасте, давно разведены, жили врозь, но недалеко друг от друга – в Звенигороде, под Москвой. Светлана была старше Федора на восемь лет и ей уже шел седьмой десяток.
А книга Миляева вскоре была у Михаила, он завис. Прочел ее за ночь, сидя на кухне. В спальне на него ворчала Ира, жена, а во второй комнате спали мальчишки. На просторной кухне стоял у них широкий диван. Сюда и придется класть гостей – Киакта и Майю. Он ждал их. Эта история семьи стоила того, чтоб поставить в ней точку.
А Сергей Миляев писал о народе, о северном этносе, о его чистоте и целомудрии, о традициях и вере. Он был противником прихода в те края так называемой цивилизации, считал, что именно с нею пришло в те края пьянство, распущенность, грязь и жажда наживы – качества, которых там не знали.
Чум, яранга со всеми своими неудобствами, были самым лучшим, самым чистым жильем для северных народов. Со строительством деревянных домов, бараков пришли болезни, вши и грязь. Местные никак не могли противостоять засилию нововведений, и это разобщало, уничтожало и принижало чувство собственного достоинства.
И как один из примеров рассказывает Миляев историю одной семьи. Кратко рассказывает, не называя имена, но Михаил сразу узнал историю Таната. Рассказывает он о преступлении, совершенном в тундре, о каюре, нашедшем ребенка и попавшем из-за этого в трудную ситуацию. О принятом решении – назвать ребенка своим, чтоб спасти и себя, и его. О том, как трудно ему и его жене было врать, делать то, чего они никогда не делали. Как боялись они пришлых людей, как не спали ночами, ожидая, что к ним придут с расправой.
***
– Привет, Макс!
– О! Миха! Здорово! Сколько лет, сколько зим!
Миша звонил своему однокласснику – московскому следаку. Поговорили о том, о сем. Михаилу нужна была помощь Максима. Он рассказал ему историю Таната.
– Макс, узнай мне об этом Ковылеве что-нибудь. Я уж сам в инете глянул. У жены бизнес есть, да. Магазин там, тряпье, ну и шубы, меха, конечно. В инете активно торгуют они. А вот о нем я ничего не нашел. Может ты найдешь чего...
Максим обещал помочь. И вскоре отзвонился.
Светлана Ковылева в девяностые личностью была известной – промышляла мехами, открыла производство. Работать так начала, вероятно, не без помощи отца – директора большого машиностроительного завода в Саратове, филиал которого был где-то в Хабаровске. Заводились на нее и дела уголовные. Особенно когда прижали ее более сильные конкуренты, оставив практически ни с чем. Империей меха Светлана не завладела, как ни старалась.
С мужем развелась давненько, детей не имела, больше замуж не выходила. В последнее время живёт на доходы с бизнеса, которым управляет ее племянник. Он и живёт на той же улице, что и Светлана, со своей матерью, старшей сестрой Светланы – Татьяной, и со своей семьёй.
– Но есть у меня и то, что тебя заинтересует очень. Так что, магарыч с тебя, приятель, – тянул резину Максим.
– Ещё бы! Сто пудов. Ну давай-давай, не тяни коту...
– Я ж Ковылеву вбил в базу, а тут... В общем, она проходит свидетелем по делу о пропаже своей племянницы – Елизаветы Петелиной. Это старшая дочь ее сестры Татьяны. Дело уже закрыто за давностью, но девушку так и не нашли. Она пропала без вести тридцать пять лет назад. И... барабанная дробь – ждала ребенка.
– Ого..., –Михаил застыл, не знал, что и сказать.
– Думаешь, она?
– Очень похоже, Макс. Очень... Но чем она насолить могла тётке? Или...
– Нее. Я дело пролистал. Там как раз тетка ее больше всех и искала. Людей нанимала даже, оплачивала. Она близка была с тёткой. Мать ее тогда жила в Саратове.
– Макс, а что если дело сейчас раскроется? Найдут виновного. Накажут? Или за давностью лет...
– А как ты себе это представляешь? Без трупа даже... Слова кого бы то ни было – не доказательство. Наговор, навет... Нужна реальная доказуха. Разве что сам обвиняемый явится с повинной. Но какой дурак явится?
– Да, ты прав. Кто послушает старого оленевода из тундры..., – вздыхал Михаил.
– Да дело даже не в этом. Просто, давно это было. Вот и... И даже если труп бы, к примеру, вдруг обнаружился, это не основание кого-то обвинять. Заблудилась девушка....
– Ага, беременная на последнем сроке пошла гулять лютой зимой в притундровую зону.
– А я всё думаю: это какой сволочью надо быть, чтоб оставить девчонку там. А? Как земля носит?
***
Миша гостей встречал со старшим двенадцатилетним сыном Антошкой.
– Пап, а они оленя не прихватили?
– Антоха, ты эти шуточки брось. Понимаешь, они... они другие совсем. К тому же никуда практически не выезжали. Мальчишки в интернете живут почти круглый год. Пойми, сын...
– Ладно, пап. Чё ты? Я так...
Майя с испуганными, точно, как у оленей, глазами, озиралась, боялась потерять детей в вокзальной толчее. Ехали в машине Михаила, нарушая правила – трое детей и Майя сзади.
– Смотрите, это называется фонтан, – показывал Антоха.
– Мы знаем, видели в книге, – кивал старший сын Киакта Танат, стесняясь разглядывать, а младший – семилетний Саша, смотрел во все глаза.
Ира была на работе. Располагались без нее. Дети есть дети, подружились моментально. Тем более, что мальчишки были практически ровесниками. Майя стеснялась так сильно, что пришлось ее занять делами – посадили резать колбасу и мясо. Только тогда она слегка расслабилась. А ещё больше расслабилась, когда пришла Ира.
– Блин, да Вы – красотка! Это ж надо – такой волос смолистый. Чем красите?
Майя хлопала глазами и правда пытаясь вспомнить – чем?
Потом все смеялись и ужинали.
– Это строганина из оленины, а это щекура... А вот и рыбка,– выкладывала гостинцы Майя.
Гости расслабились, дружно болтали, а ближе к вечеру началась суета с приемом ванны и подготовкой постелей.
– Мам, а у нас Саша уснул,– на кухню прибежал Артёмка.
И верно, младший гость прикорнул в уголке дивана и уснул. Пришлось его перекладывать уже спящего. Михаил смотрел на Киакту и думал о том, какой же он нежный отец. Он так бережно перекладывал сына. И пока держал ребенка на руках, Миша обратил внимание, как сильно отличается у них цвет кожи. Видимо не просто так назвали Олине и Танат сына – Киакта – бледный.
Сейчас Киакта вообще не походил на жителя севера. Лёгкая щетина, чуть покрасневшие с дороги глаза, коротко стриженные темно-русые волосы, складка меж бровей от какого-то внутреннего напряжения. Жена была ему по плечо, а в нем – ни капли крови народностей севера. Это факт. И сейчас это было ещё заметнее.
Но гены этноса все же побеждали в сыновьях. Хоть и был старший очень похож на отца, но монголоидные глаза, смуглая кожа, овал лица – нездешние.
"Наш врождённый прищур – от снежной белизны и бурь" – вспомнил слова одного оленевода Михаил.
Разговор о главном Михаил отложил на завтра. Пусть сегодняшний день ничто не омрачает.
***
– И что я ему скажу?
– Просто спросишь, помнит ли он Лизу Петелину. Я рядом буду, хочу посмотреть на его реакцию. Ведь ты, наверняка, его сын. Он должен догадаться.
– Нет, это неправильно. Мы ничего не знаем о нем.
– Если честно, Киак, я пробовал поговорить с ним, как журналист. Сказал, что интересуюсь вопросами начала бизнеса мехового, доставками, закупками, в общем, девяностыми. Он говорить со мной не стал, ответил грубо и отключился. Максим, друг мой, следователь, сказал, что остался он ни с чем после развода со Светланой, но я еще покопал – это не так. У него большой дом, есть в собственности какие-то склады и даже небольшая база отдыха. Успел урвать, видимо. Живет с женщиной, хоть и не в браке. Она у него домработницей была. Соседи характеризуют, как человека замкнутого.
– Да, ты потрудился.
– Давай попробуем с этой женщиной связаться для начала. Может через нее получится?
– Не нужно, Миш. Думаю, я просто сам к нему съезжу. Знаешь, как у нас говорят: "Как олень гордо несёт голову свою, так же высоко держи имя своё." Не нужно юлить. Если захочет он меня слушать, поговорим, а на нет и суда нет.
– Ты делаешь это просто из уважения ко мне?
Киак взглянул на Михаила.
– Я очень благодарен тебе. Думаю, не зря нас свела судьба. Но не только ради тебя я приехал. Знаешь, я когда историю эту узнал, много думал. Как и все подростки, тогда с родителями порой ссорился, а после того как узнал – не мог спать ночами вообще.
– Было обидно?
– Обидно? Нет, обидно – не то слово. Мне шестнадцать было. Я в интернате подушку кусал, чтоб не выть. Я не такой, как мои родители. Они всепрощающие. А во мне злость копилась, копилась... Кто меня бросил? Почему? И переполнила, видно, эта злость сердце. В тот год я в тундру ушел в январе. На аргизе ушел с двумя оленями. Ночь наступила, я не спал, глядел в чёрное небо. Я честно не собирался возвращаться. Думаю: тундра меня породила, пусть она и заберёт.
– И что? Что случилось?
– Волки... Два волка поутру. Они ждали. Олени дергались, качали головами, били копытами. Я выстрелил, в одного попал. Обрадовался, побежал за ними. Капли крови оставались на снегу, а я думал о том, что нужно дострелить подранка, так положено. Я уважаю волков. Волк никогда не бросит товарища.
Киакта рассказывал о своей погоне подробно. Он догнал волков. Подранок от усталости лег на снег, облизывал рану, а здоровый волк ждал его чуть в стороне. Потом он медленно, скаля зубы, медленным вороватым шагом начал подходить к подранку.
Киакта прицелился. Жалко было раненого волка, нужно было скорей пристрелить его, чтоб не мучился. Но тут здоровый волк перепрыгнул через подранка и тут же присел, прикрывая товарища своим телом.
И Киакта опустил ружье. Он не смог стрелять. Он ругал себя за трусость, но возвращался к оленям. А пока шел, думал о родителях – как тяжело им будет, если пропадет он в тундре. Своим телом, как этот волк, прикрыли они его от погибели.
– Духи тундры повели собак и отца в тот чум с целью спасти меня. Значит это было им нужно, – закончил свой рассказ Киакта, – Я пойду к этому человеку, посмотрю и пойму, раскаивается ли он в содеянном.
– Ты что, собираешься его прощать? – удивился Миша.
– Я хочу учиться прощать у своих родителей. Они и есть – мои предки. Только тогда я спокоен буду и за своих детей. Дух мой будет силен и я буду счастлив. А счастливый и горе счастьем ощущает.
***
Каменный дом, огороженный высоким каменным забором с видеокамерой и табличкой "Осторожно, злая собака". Киакта решил, что пойдет к Ковылеву один. Миша привез его, ждал поодаль.
Ирина повезла Майю и детей в Москву, и Киакта, вспоминая о них, улыбался.
Он нажал на кнопку звонка. Глухой лай послышался за забором.
– Вы – доставка? – спросил женский голос, – Мы ничего не заказывали. Федя, ты ничего не заказывал?
– Нет, я к Федору Ефимовичу. Скажите, что я сын Таната.
– Федя...
– Вы кто? – голос грубый мужской, резкий.
– Я сын Таната. Приехал, чтоб поговорить с Вами. Вы же Федор Ефимович Ковылев?
– И что? Я не знаю никакого Таната.
– А Елизавету Петелину помните?
Наступило молчание.
– Что Вам нужно? – как-то устало спросил хозяин.
Киакта тоже помолчал.
– Я и сам не знаю, – ответил он, – Но раз я здесь, значит зачем-то нужно.
– Вопрос – зачем?
– Мне уйти?
Дверь лязгнула. Киакта толкнул ее, она открылась. Немолодая женщина уводила огромного пса. Она махнула ему на крыльцо, оглядывалась, уводя собаку в загон.
Киакта не стал стучать, просто зашёл. С лестницы спускался высокий седовласый мужчина лет шестидесяти. Он приостановился, увидев гостя, взялся за перила, движения его стали медленней.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Вы простите, что вот так, без приглашения. Долго Вас не задержу.
Они сели в кресла напротив друг друга.
– Вы были в наших краях тридцать с лишним лет назад, когда меня нашли в тундре. Мой отец, Танат, долго ничего не рассказывал. Нет, я, конечно, знал, что не родной, что меня нашли в тундре. Но подробности я узнал только этой зимой.
Киакта спокойно рассказывал историю Таната, утаил только то, что слышал Танат тот разговор. Говорил он легко, казалось, откровенно. Хозяин попросил у жены лекарство, уже выпил что-то, и Киакта посмотрел вопросительно: продолжать ли? Хозяин махнул рукой, просил рассказ продолжить.
Теперь и хозяйка не спускала с Киакты глаз.
– Так вот, мой друг предположил, что племянница Вашей бывшей жены Елизавета и была моей родной матерью. Она как раз пропала тогда, и она ждала ребенка.
– Лиза? Да-да, ждала. Света переживала, ведь она скрывала жениха своего, – пробормотал мужчина.
Он побагровел. Было ему плохо. Видно было, что держит себя в руках из последних сил.
– Ничем не могу Вам помочь. Столько времени прошло. Да, я бывал в тех краях. И Светлана бывала. Может и Лиза была, я за ней не следил. Жаль, молодой человек, но ничего я уже не помню.
– Ничего страшного. Простите за беспокойство. Вот номер телефона моего друга Михаила, если что вспомните, позвоните, пожалуйста.
– А Вас-то как звать?
– Киакта.
– Как?
– Киакта.
– Вы там так и живёте?
– Да, живём. Я женат, двое детей. Учился в Норильске.
– А родители?
– И родители там. Все ещё работают. Отец – оленевод. Мальчишки мои целое лето с ними на стойбищах, – Киакта уже вышел из дома, старался говорить радостно, хоть на сердце давил камень.
Холодом веяло от хозяина. Этот холод давил его самого изнутри, выходил наружу пятнами на лице, болью в сердце, но держал он его крепко – не отпускал. В конце концов хозяин не смог проводить его до калитки, вернулся в дом, а вслед за ним побежала и женщина – разволновалась за мужа.
Киакта вышел из плитки сам и направился к месту, где стояла машина. Михаил в машине сидеть он не мог – ходил вокруг, ждал. Увидев друга, рванул навстречу:
– Что?
– Ничего. Выслушал, и сказал, что ничего не помнит.
– Как это не помнит?
– Так, Миша. Но кажется мне, что он и есть – мой отец.
– Увидел сходство?
– Нет. Не знаю... Может и не сходство, а что-то другое. Наверное, сейчас он пьет лекарства. Этот разговор так просто для него не прошел. Похоже, я довел его до приступа.
– Уже жалеешь?
– Жалею, как не жалеть? Боль причинил...
– Нет в тебе простого человеческого качества – чувства мести.
– Даже у волков его нет. Защита есть, а мести нет.
– Киак, а если ты и правда сын Лизы Петелиной, то здесь, недалеко, живёт, получается, твоя бабушка и тетка. Поехали?
– И как ты себе это представляешь?
***
Федор Ефимович совсем слег. Вызвали врача, от госпитализации он отказался. Его обкололи, он уснул, а когда проснулся и увидел, что жена спит, начал вспоминать.
Вспоминал далёкую линию горизонта в тундре, медленные многоцветные тучи, огненный диск солнца. Столько лет он гнал от себя эти воспоминания. Поначалу было тяжело, а потом научился.
Поначалу он всё видел глаза Лизы. И не те – капризные и надменные, какими смотрела она на него часто, а какие-то детские, полные испуга. Он все представлял, как было ей страшно там одной... А потом случился первый сердечный приступ, и он запретил себе думать об этом.
К Светлане он пришел грузчиком-разнорабочим. Она старше его была на восемь лет, разведена, бездетна. Шли те самые девяностые, когда все, кто был умнее, почувствовали – пришло время урвать. Рвал и Федор. Такая женщина должна была стать его женщиной.
Даже вспоминать сейчас не хотелось, на какие ухищрения он шел, чтоб завоевать ее сердце. Он влезал в долги, покупал ей золотые украшения, коих и так у нее было в избытке, готов был на любые жертвы.
И всё у него вскоре получилось – он стал ей мужем. Вот только бдительности Светлана не теряла: все свое держала при себе. Были у нее хорошие юристы. Прошло лет пять, и Федор научился многое от жены скрывать.
И когда к ней приехала племянница, поступила в вуз, он вдруг влюбился. Через пару лет у них началась тайная связь. Эх, как жалел он потом об этом! Всю жизнь...
Когда Лизка заявила ему о том, что беременна, он потащил ее на аборт. Она истерила, обещала рассказать всё тётке. А у Федора наклевывалось реальное дело – свое, свой бизнес. И скандал, развод со Светланой всё бы перечеркнул.
Он обещал Елизавете, что в скором времени разведется, женится на ней. Обязательно женится, вот только надо подождать, чтоб открылся бизнес. Елизавета ждать согласилась, вот только вскоре тетка сама приметила беременность племянницы. Разразился скандал, но Лиза его не выдала – назвала какого-то дружка, с которым будто бы... Но дружок уехал в неведомые дали, бросил ее...
Тетка и сестра ее уже смирились, готовились к появлению внука. Не смирилась Лиза. Ждать она не хотела – угрожала всё рассказать постоянно, требовала ежедневно, чтоб Федор с тёткой разошелся.
Вот тогда Федор с дружком Павлом и сочинили обряд свадьбы с шаманом. Мол, шаман поженит, уже не отвертишься, это как венчание, только по северным обычаям. Сейчас, дескать, так поженимся, а после уж вернёмся и объявим тётке и матери, расскажем правду.
Лиза поверила. Как можно было поверить, а она поверила? Видимо, хотелось романтики, чего-то необычного.
До родов было ещё месяца два, когда отправились они в Норильск и дальше. Матери и тётке не сказали. Вернее, думали они, что Лиза отдыхает в Турции, а Федор как раз в Норильске.
Обряд был. Шутовской, но был. Лиза верила. А потом Павел перевел, будто бы шаман сказал, что семейная пара должна пожить отдельно от всех в старом чуме пару ночей.
И вот тут нервы Федора сдали. Вместе с Лизой он поехать не смог.
– Отменяем? – спросил тогда Павел.
Федор метался. Предсказывали бурю, мороз за сорок. Надо...надо отменять эту затею. Они уже решили, что на вторую ночь Федор потихоньку исчезнет из чума, заберёт его Павел. А Лиза... В общем, нет человека – нет проблем. Но теперь Федор вдруг понял весь ужас.
Вот только как представлял, что ждёт его дальше, какую жизнь устроит ему Светлана, как будет смотреть на него ее сестра, мать Лизаветы, накатывал на него страх. Столько трудов пойдет прахом! Рухнет всё, что есть у него сейчас.
А пока никто, кроме Павла, не знает о их связи... Местные аборигены – не в счёт.
– Вези. Скажи, что я чуть позже приеду, что так положено...
– А ты приедешь?
Федор начал орать, сунул Павлу денег, а вскоре – был таков. Он бежал отсюда, чтоб быть подальше от своего собственного поступка.
Уж потом ему Павел рассказывал, что несмотря на то, что плел он Лизе про то, что жена должна приготовить и поддержать очаг чума хотя бы часа три, перед приездом мужа, она, казалось, догадалась – спрыгнула с нарт и потребовала вести ее обратно. Павел с трудом уговорил, и все равно она озиралась, долго не отпускала Павла, боялась остаться одна. Предчувствовала...
Она не дождалась Федора ни в этот день, ни на следующий, разыгралась буря, замела следы. Она не знала, куда идти... Возможно, и пыталась, но об этом уже можно было только догадываться.
Лишь через две недели, когда они дома начали поднимать тревогу – Лиза не звонила из Турции, позвонил Павел и велел срочно приезжать. По телефону нельзя было говорить обо всем, но Федор почувствовал – случилось что-то непредвиденное.
Павел хватался за голову. В этот чум не должен был никто попасть. Он стоит в стороне от всех путей, он давно позабыт охотниками, он спрятан глубоко в кедраче. Как попал туда почтальон?
Этот Танат и поднял бучу. Оказалось, Лиза умерла, но успела каким-то образом родить раньше, и ребенок остался живым.
– Это ты виноват! Ты! Ты обещал мне, что ее никогда не найдут, – кричал он на Павла.
– Это вообще невероятно. Она была в такой глухой тундре. Она...
– Твоя вина, ты и исправляй. Ее уже нашли?
– Ее не найдут, мы всё сделаем. Не переживайте, Федор Ефимыч.
– И этот ребенок... Сделай так, чтоб его не было. Есть кто в больнице?
– Сделаем. Он слаб...
– Вот и ладно. И этот ваш земляк. Пусть замолчит. Надеюсь, ты понимаешь...
Но разрешилось с ребенком благополучно. Вдруг жена этого почтальона заявила, что ребенок ее, что скрыла от мужа нагуленную беременность. Ее пожурили, но ребенка отдали.
А Федор выдохнул. Вот и хорошо, вот и ладно... Вместе со всеми он искал Лизу. Ездил в Турцию, выяснял, вместе со всеми "горевал" ...
Но жизни со Светланой так и не получилось. Он гулял, она тоже. Татьяна, ее сестра, долго лечилась после пропажи дочери, надеялась, а потом вдруг забеременела в сорок с лишним лет и родила сына. Вскоре из Саратова она с семьёй переехала в дом, который строили для Лизы. Светлана вся растворилась в племяннике.
Они отдалялись друг от друга все больше и через пять лет разошлись.
Эту историю он старался не вспоминать. Ребенок? Да где он, этот ребенок... Все это было в другой какой-то жизни.
И вот сегодня из той другой жизни явился Он. Тот самый, оставшийся в живых, ребенок. Федор даже в мыслях не хотел произносить – "мой сын". Хотя, как только увидел, обомлел. Глаза Лизы, а все остальное так напоминало его в молодости.
В голове перемешалось всё: страх, оправдания, поиск выхода и чувство вины. Он напрягся, готовый к защите. Так было привычнее – надо защищаться, врать.
А его никто не обвинял. Совсем. И ведь чувствовал Федор, что парень не договаривал, что знал, кто перед ним, но мягко и деликатно обходил острые углы. Как будто берег его. Берег... Зачем?
И этот вопрос "зачем?" ширился, раздувался и превратился в вопрос "за что?".
"За что он так со мной? Так жестоко... Так с улыбкой, играючи... Говорил о своем счастье... Да говорил. Мол, отец у него хороший, мать, внуки у них. Говорил, а сам всё понимал. Понимал, что делает больно. За что? Кто они такие – эти несчастные оленеводы? Разве люди так живут, как они... Счастливы? Ага, как же... Можно быть счастливым в чуме? Вот он построил жизнь своими собственными руками. Не было у него тоже ничего, семья многодетная у матери. Откуда чему было взяться? А теперь вот дом такой, бизнес, есть доход..."
Он убеждал и убеждал сам себя, рвал на груди рубашку, понимая, что проигрывает. И кому? Им... Счастливым северным аборигенам.
Все... все кругом против него.
А ведь это жизнь такая жестокая. Если не ты – ее, так она – тебя.
***
Киакта с Мишей сидели за столом в доме немолодых уже сестер. Татьяне перевалило за семьдесят, Светлана помоложе. Встретили они их довольно настороженно, не понимая цели визита.
И вот сейчас Миша закончил часть рассказа о найденном в тундре ребенке.
– Я – журналист, понимаете. Никаких доказательств у нас нет, просто предположение.
Светлана насторожилась. Столько мошенников кругом, а женщина она не бедная. А Татьяна уткнулась в боковину резного высокого кресла, прикрылась локтем, плакала.
– Таня, не плачь. Это ещё надо проверить...
– Чего тут проверять, – всхлипывала женщина, – Ты глянь на него, он же копия – Женя.
– Да... Есть, конечно. Вас как зовут?
– Киакта.
– Как?
– Киакта. Можно Киак, – он посмотрел на плачущую, встал с кресла, подошёл к ней, – Знаете как у нас говорят про слезы?
– Как? – Татьяна шмыгала, утирала глаза.
– Дождь – это слезы счастья наших предков за нас. И теперь, при дожде, буду вспоминать Ваши слезы. Наверное, Вы – моя бабушка.
Татьяна с рыданием бросилась на шею Киакты, а Светлана – за успокоительным.
– Женька, Жень, приезжай. Тут такое... Лизин сын нашелся, – звонила потом Светлана.
Евгения ждали долго. И все говорили говорили. Сестры рассказывали, как искали Лизу, спрашивали о жизни на севере, о детях.
Миша утомился. Больше трёх часов за рулём, потом к Федору, сюда... Ещё ехать обратно. Его проводили на второй этаж. Он вышел на балкон покурить. Стоял и думал о счастье и о новом своем друге.
Нет, не только Михаил был послан духами Киаку, как говорил он. И Киак послан ему для осознания своего счастья. И вся эта мелочная суета, обыденность, которая ежедневно треплет нервы – мелочи. Главное, что есть Ира, живы родители, растут мальчишки. Киакта прав: счастливый и горе счастьем ощущает.
Ох, есть чему поучиться нам у малых народностей. Это факт.
Михаила разбудили. Пора было ехать. Евгения со спины он принял за Киакту, и сейчас уж точно понял – это семья Киакты. А Киакта обещал приехать с женой и детьми, показывал фотокарточку.
– Ой, так жена твоя... Она...
– Майя – нанайка.
– Надо же. Это же правнуки мои... Привези их, пожалуйста..., – Татьяна уже еле стояла на ногах, то и дело падая в объятия внука.
Тридцать пять лет прошло, как потеряла она дочь... Уже ушла надежда, но не притупилась боль. Новые подробности взбудоражили. Лиза...Лизонька....
А Светлана озадачилась. Была она женщиной боевой и деловой. Чувствовался стержень, несмотря на годы. Про Федора Киакта и Михаил умолчали. Нет доказательств...
На обратном пути Киакта по большей части молчал. Михаил понимал – вот так в тридцать пять обрести ещё одну семью. Испытание...
– Привезешь детей? – спросил Миша.
– Конечно. Завтра же... Мы сами доберёмся, не волнуйся.
– Разберемся, друг...
***
– Миша, хоть Вы на него повлияйте! – Татьяна качала головой, – Ведь тут климат, образование детям... А там интернат, ты подумай ..., – она прижимала к себе маленького Сашу.
На железнодорожном вокзале провожали семейство Киакты. Они возвращались.
Евгений улыбался. Племянник был постарше его. Майя стояла скромно возле сумок. Татьяна упрашивала теперь ее:
– Майя, ведь и дом отдельный тут будет. Переезжайте.
Майя улыбалась, кивала, но все понимали: Майя сделает исключительно то, что скажет муж. "Если ты женщина – молчи" – и это поговорка с севера.
– Мы ж без тундры не сможем. Там родители наши, там наше место.
– Так ведь детям там нелегко, – причитала Татьяна, все пытаясь уговорить внука остаться.
– Почему нелегко? Если среди смелых растешь, и сам станешь смелым. Приезжайте вы к нам. На собаках и оленях прокатим. А хотите и на снегоходах.
– Приезжай, Антон! – звал Танат.
– Пап, а поехали..., – уже зазывал Антон Михаила.
В общем, проводы как проводы. Семейные. Со слезой и юмором.
Светлана отвела в сторону Киакту.
– Киак, скажи. Федор – твой отец? Я ... Я догадалась. Его рук дело. Скотина, я это так не оставлю... Он хоть тебе признался?
– Мой отец – оленевод Танат. А наказывать друг друга – дело плохое. Себе лишь вред. Без времени с веточки лист не упадет, а если время пришло – и утес рухнет. Так и человек: больше чем он сам себя никто его не накажет.
– Этот не накажет...
– Значит время не пришло. Но оно придёт... Вот увидите.
– Киак, дай обниму тебя, – Светлане стало вдруг так легко, а может он и прав. Она, держа его за плечи, твердо произнесла, – Теперь будешь с Женей сотрудничать. Учти, наш бизнес – и твой тоже, наш доход – и твой.
– Сотрудничать согласен, а доход... Это уж, как заслужу, – смеялся Киакта.
Поезд начал считать меридианы в обратном направлении, а Киакта смотрел в окно и улыбался. Всё-таки мир полон добрых вестей, добрых людей и радостей.
Потом он вспомнил Федора и нахмурился.
А плохое? Плохое временно и совершенно случайно. Наверное, оно существует просто для контраста. И этот, родной его отец, тоже на грани – он уже чувствует, что не прав, но никак не откроет свое сердце.
А оно рвется и рвется....
***
Послесловие.
Киакта пропустил телефонный разговор с Федором Ефимовичем Ковылевым. Не специально – был в командировке, когда вызывали его на переговоры.
А вскоре ему сообщили – Ковылев умер. Сердце...
