Перевод полностью взят с форума baginya.org
Авторы перевода - Лидка на воздухе, Штучный селеба Сёма и Полноценное светило
Главы добавляются по мере перевода. Приятного чтения!
Вторая часть находится в процессе перевода.
Мы договорились встретиться через несколько часов после похорон. В садах Фрогмор, у старых готических развалин. Я добрался туда первым.
Огляделся, но никого не увидел.
Проверил телефон: ни текстовых, ни голосовых сообщений.
"Должно быть, они опаздывают", - подумал я, прислонившись к каменной стене. Я убрал телефон и приказал себе сохранять спокойствие.
Погода была типично апрельской: уже не совсем зима, но еще и не весна. Деревья голы, но воздух мягок. Распускались тюльпаны под серым небом. Под бледным светом сияло озеро цвета индиго, расположенное в садах.
"Как все это прекрасно", — подумал я.
А еще — как грустно.
Когда-то давно это место должно было стать моим постоянным жильем. Но вместо этого оказалось просто еще одной краткой остановкой.
Когда мы с женой бежали отсюда, опасаясь за собственное здравомыслие и физическую безопасность, я не был уверен, вернусь ли сюда еще хоть раз. Это было в январе 2020 года. Теперь, пятнадцать месяцев спустя, я оказался здесь, через несколько дней после того, как проснулся от тридцати двух пропущенных звонков, а затем от одного короткого, душераздирающего разговора с бабулей: "Гарри… Дедушка скончался".
Поднялся ветер, и стало холоднее. Я ссутулился и потер руки, пожалев о тонкости материала своей белой рубашки. Зря я переодел костюм, в котором был на похоронах. Пожалел, что не догадался захватить пальто. Я повернулся спиной к ветру и увидел маячащие позади меня готические руины, которые, на самом деле, были не более готическими, чем лондонское колесо обозрения. Сделаны каким-нибудь умным архитектором, немного с уклоном в оформление театральных сцен. "Как и многое другое здесь", — подумал я.
От каменной стены я перешел к маленькой деревянной скамейке. Сев, я снова проверил телефон, потом в обе стороны осмотрел садовую дорожку.
Где они?
Еще один порыв ветра. Забавно, но он напомнил мне о дедушке. Может, о его холодном поведении. Или о его ледяном чувстве юмора. Я вспомнил выходные, на которых проводилась съемка много лет назад. Приятель, просто пытающийся завязать разговор, спросил дедушку, что он думает об отрощенной мною бороде, которая вызывала беспокойство семьи и споры в прессе. Должна ли королева заставить принца Гарри сбрить ее? Дедушка посмотрел на моего приятеля, затем — на мой подбородок и расплылся в дьявольской ухмылке: "ЭТО — не борода!".
Все засмеялись. Бородиться или не бородиться [прим. пер.: To beard or not to beard — аллюзия на to be or not to be] — вот в чем вопрос, но пусть дедушка потребует еще бороды. Пусть отрастет роскошная щетина кровавого викинга!
Я подумал о твердости мнений деда, о его многочисленных увлечениях — управление повозкой, приготовление барбекю, стрельба, еда, пиво. Его любовь к жизни. Этим они были схожи с моей матерью. Может быть, именно поэтому он был таким ее фанатом. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей детского сада и тайной подругой принца Чарльза, мой дедушка был ее самым ярым защитником. Некоторые говорили, что он, на самом деле, поспособствовал браку моих родителей. Если так, то можно заявить, что дедушка был основной причиной существования моего мира. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Как и моего старшего брата.
С другой стороны, может быть, наша мать была бы жива. Если бы она не вышла замуж за па…
Я вспомнил недавний разговор наедине с дедом, состоявшийся вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он размышлял о конце. По его словам, он больше не был способен идти за своими страстями. И все же, больше всего ему не хватало работы. Без работы, сказал он, все рушится. Он не казался грустным, просто был готов. «Ты должен знать, когда придет время уходить, Гарри».
Теперь я взглянул вдаль, на миниатюрный горизонт склепов и памятников Фрогмора. Королевское кладбище. Место последнего упокоения для многих из нас, включая королеву Викторию. А также скандально известной Уоллис Симпсон. А также ее вдвойне скандально известного мужа Эдварда, бывшего короля и моего пра-пра-дяди. После того, как Эдвард отказался от трона ради Уоллис и они бежали из Британии, они оба беспокоились о своем окончательном возвращении — оба были одержимы желанием быть похороненными именно здесь. Королева, моя бабушка, удовлетворила их просьбу. Но она отвела им место на некотором расстоянии от остальных, под склоненным платаном. Возможно, последний взмах пальцем. Возможно, последнее изгнание. Мне было интересно, как Уоллис и Эдвард теперь относятся ко всем своим переживаниям. Имело ли какое-либо из них значение в самом конце? Я задавался вопросом, задавались ли они вообще вопросом. Парили ли они в неком воздушном царстве, все еще обдумывая свой выбор, или они были Нигде, Ни о чем не думая? Неужели после этого действительно не может быть Ничего? Есть ли у сознания, как и у времени, остановка? Или, может быть, подумал я, просто может быть, они прямо сейчас здесь, рядом с фальшивыми готическими руинами, или рядом со мной, подслушивают мои мысли? И, если так... может, и моя мать тоже?
Мысль о ней, как всегда, вселила в меня надежду и прилив энергии.
И укол печали.
Я скучал по матери каждый день, но в тот день, на пороге того нервного свидания во Фрогморе, я обнаружил, что тоскую по ней, и я не мог точно сказать, почему. Как и многое, что чувствовалось в связи с ней, это было трудно выразить словами.
Хотя моя мать была принцессой, названной в честь богини, оба эти термина всегда казались слабыми, не характеризующими ее в полной мере. Люди обычно сравнивали ее с иконами и святыми, от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д'Арк, но каждое такое сравнение, каким бы возвышенным и любящим оно ни было, также казалось неуместным. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать была просто неописуема, и это чистая правда. И все же... Как мог кто-то, которого нельзя описать словами из повседневной речи, оставаться таким реальным, так ощутимо присутствующим, таким изысканно ярким в моем сознании? Как это было возможно, что я мог видеть ее, ясную, как лебедя, скользящего ко мне по озеру цвета индиго? Как я мог слышать ее смех, громкий, как пение птиц на голых деревьях, — все еще? Я многого не помню, потому что я был очень молод, когда она умерла, но самым большим чудом было все, что я сделал. Ее ошеломляющая улыбка, ее ранимые глаза, ее детская любовь к фильмам и музыке, одежде и сладостям — и к нам. О, как она любила нас с братом! Одержимо, как она однажды призналась интервьюеру.
Ну, мамочка... наоборот.
Может быть, она была присутствующей везде по той же причине, по которой ее нельзя было описать, — потому что она была светом, чистым и сияющим светом, а как вы действительно можете описать свет? Даже Эйнштейну было непросто с этим. Недавно астрономы перестроили свои самые большие телескопы, направили их на одну крошечную расщелину в космосе, и им удалось мельком увидеть одну захватывающую дух сферу, которую они назвали Эарендел. Это древнеанглийское слово обозначает Утреннюю звезду. Удаленная на миллиарды километров и, вероятно, давно исчезнувшая, Эарендел находится ближе к Большому взрыву, к моменту Творения, чем наш Млечный Путь, и все же, она каким-то образом еще видна глазам смертных, будучи такой потрясающе яркой и ослепительной.
Это была моя мать.
Вот почему я мог видеть ее, чувствовать ее всегда, но особенно — в тот апрельский день во Фрогморе.
Это — и то, что я нес ее флаг. Я пришел в эти сады, потому что хотел покоя. Хотел покоя больше всего на свете. Хотел покоя ради своей семьи и ради себя самого, но также — и ради нее.
Люди забывают, как сильно моя мать стремилась к миру. Она многократно объехала весь земной шар, пробиралась через минные поля, обнимала больных СПИДом, утешала сирот, оставшихся после войны, всегда стремилась принести мир кому-то где-то, и я знал, как отчаянно она хотела бы — нет, действительно хотела! — мира между ее мальчиками, и между нами с братом и папой. И мира во всей семье.
Виндзоры месяцами находились в состоянии войны. В наших рядах время от времени возникали раздоры, уходящие корнями в глубь веков, но сейчас все было по-другому. Это был полномасштабный общественный разрыв, и он грозил стать непоправимым. Итак, хотя я и прилетел домой специально и исключительно на похороны дедушки, но я попросил об этой секретной встрече с моим старшим братом Вилли и с моим отцом, чтобы поговорить о сложившейся ситуации.
Чтобы найти выход.
А теперь я еще раз проверил телефон и еще раз прошелся взад и вперед по садовой дорожке, и подумал, что, может быть, они передумали. Может быть, они и не собираются приходить.
Полсекунды я подумывал о том, чтобы сдаться, пойти прогуляться по саду самому или же вернуться в дом, где все мои двоюродные братья пили вино и делились историями о дедушке.
Затем я, наконец, увидел их. Шагая ко мне плечом к плечу, они выглядели мрачно, почти угрожающе. Более того, они шли будто плотным строем. У меня внутри все упало. Они, бывает, ссорятся по той или иной причине, но сейчас они, похоже, были заодно.
Мелькнула мысль: "Стоп, мы встречаемся для прогулки... или для дуэли?!".
Я поднялся с деревянной скамьи, сделал неуверенный шаг по направлению к ним и слабо улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Теперь мое сердце действительно начало бешено колотиться в груди.
"Сделай глубокий вдох", — сказал я себе.
Помимо страха, я ощущал состояние некоторого сверхсознания, а также чрезвычайную уязвимость, которые я испытывал и в другие ключевые моменты своей жизни.
Идя за гробом матери.
Впервые идя в бой.
Произнося речь в разгар панической атаки.
Такое же чувство, как когда ты отправляешься на поиски и не знаешь, справишься ли, в то же время полностью осознавая, что пути назад нет. Что сама Судьба сидела в седле.
"Ладно, мамочка, — подумал я, набирая темп, — поехали. Пожелай мне удачи".
Мы встретились на середине тропинки.
«Вилли? Па? Привет».
"Гарольд".
Прозвучало убийственно прохладно.
Мы развернулись, выстроились в ряд и двинулись по гравийной дорожке через маленький, увитый плющом каменный мост.
То, как мы просто синхронно выстроились в ряд, как мы безмолвно делали одинаковые размеренные шаги и склоняли головы, плюс близость этих могил — разве не могло кому-то не напомнить о похоронах мамочки? Я приказал себе не думать об этом, а сфокусироваться на приятном хрусте наших шагов и на том, как наши слова улетали прочь, как струйки дыма на ветру.
Будучи британцами, будучи Виндзорами, мы начали непринужденно болтать о погоде.
Мы сравнили наблюдения за похоронами дедушки. Он все спланировал сам, вплоть до мельчайших деталей, напомнили мы друг другу с печальными улыбками.
Светский разговор. Сугубо светский. Мы затронули всевозможные второстепенные темы, и я продолжал ждать, когда же мы перейдем к главному, задаваясь вопросом, почему это длится так долго, а также как, черт возьми, мои отец и брат могли казаться такими спокойными.
Я огляделся по сторонам. Мы преодолели изрядный участок местности и достигли центра Королевского кладбища, больше заваленного телами по щиколотку, чем принц Гамлет. Если задуматься... Разве я сам не просил когда-то, чтобы и меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне нужно выбрать место, где должны быть захоронены мои останки. "Если случится худшее, ваше королевское высочество… Война - вещь неопределенная"…
Вариантов было несколько. Часовня Святого Георгия? Королевский склеп в Виндзоре, где в этот момент размещали деда?
Нет, я выбрал Фрогмор, потому что здешние сады прекрасны, и это место выглядит мирно.
Наши ноги почти касались лица Уоллис Симпсон, и па начал микро-лекцию об этом персонаже, лежащем вот здесь, о том королевском кузене, лежащем вон там, обо всех некогда выдающихся герцогах и герцогинях, лордах и леди, в настоящее время проживающих под лужайкой. Всю жизнь изучавший историю, он мог поделиться кучей информации, и часть меня думала, что мы можем пробыть там несколько часов, а в конце может последовать экзамен. К счастью, он остановился, и мы продолжили шагать по траве на берегу озера, добравшись до красивого маленького участка с желтыми нарциссами.
Именно там, наконец, мы и приступили к делу.
Я попытался объяснить свою точку зрения, но был не в лучшей форме.
Начнем с того, я продолжал нервничать, изо всех сил стараясь держать эмоции под контролем, но, в то же время, стараясь быть кратким и точным. Более того, я поклялся не допустить, чтобы эта встреча переросла в еще один спор. Но быстро обнаружил, что это зависит не от меня. У па и Вилли были свои роли, и они пришли готовыми к драке. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую линию мышления, один из них или они оба обрывали меня. Вилли, в частности, вообще ничего не хотел слышать. После того, как он несколько раз заткнул меня, мы с ним начали язвить, повторяя некоторые из вещей, которые говорили друг другу месяцами, или даже годами.
Стало так жарко, что па поднял руки: "Хватит!".
Он встал между нами, глядя на наши раскрасневшиеся лица: "Пожалуйста, мальчики, не превращайте мои последние годы жизни в страдание!".
Его голос звучал хрипло, хрупко. И, если честно, по-стариковски.
Я подумал о деде.
Внезапно что-то сдвинулось внутри меня. Я посмотрел на Вилли. По-настоящему посмотрел на него, может быть, впервые с тех пор, когда мы были мальчишками. Я воспринял все в нем: его хорошо знакомый мне хмурый, вид, который он, к сожалению, всегда принимал в отношениях со мной; его внушающую тревогу лысину, более выраженную, чем у меня; его знаменитое сходство с мамой, все более исчезающее со временем. С возрастом. В каком-то смысле, он был моим зеркалом, в каком-то — моей противоположностью.
Мой любимый брат, мой заклятый враг, как же это случилось?!
Я чувствовал огромную усталость. Я хотел вернуться домой, и вдруг понял, каким сложным понятием стал дом. Или, может, он всегда был таким. Я указал на сады, на город за ними, на страну и сказал: "Вилли, это должно было быть нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю оставшуюся жизнь".
"Ты ушел, Гарольд".
"Да. И ты знаешь, почему".
"Не знаю".
"Ты… Не знаешь?!".
"Честно, не знаю".
Я отпрянул. Я не мог поверить в услышанное. Одно дело — не соглашаться с тем, кто виноват, или с тем, как все могло бы быть по-другому, но чтобы он заявлял о полном незнании причин, по которым я покинул страну, где я родился, землю, за которую я сражался и был готов умереть, — мою родину?! Эта серьезное заявление. Заявлять, что он ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на решительный шаг, забрали своего ребенка и просто сбежали со всех ног, оставив все — дом, друзей, мебель? Действительно?
Я посмотрел на деревья: "Ты — не знаешь!".
"Гарольд… Я честно не знаю".
Я повернулся к па. Он смотрел на меня с выражением, которое говорило: "Я тоже".
"Ого!", — подумал я. Может быть, они и вправду не знают. Обалдеть. Но, может, это правда?
И, если они не знали, почему я уехал, то, может, они просто не знали меня.
Вообще.
И, возможно, никогда по-настоящему не знали.
И, честно говоря, может, и я тоже не знал.
От этой мысли мне стало еще холоднее, и ужасно одиноко. Но я также почувствовал воодушевление, я подумал: "Я должен им сказать! Как я могу им сказать?
Я не могу. Это заняло бы слишком много времени.
Кроме того, они явно не в том настроении, чтобы слушать меня.
По крайней мере, не сейчас.
Не сегодня".
Итак:
Па? Вилли?
Мир?
Что ж, пожалуйста!
Огляделся, но никого не увидел.
Проверил телефон: ни текстовых, ни голосовых сообщений.
"Должно быть, они опаздывают", - подумал я, прислонившись к каменной стене. Я убрал телефон и приказал себе сохранять спокойствие.
Погода была типично апрельской: уже не совсем зима, но еще и не весна. Деревья голы, но воздух мягок. Распускались тюльпаны под серым небом. Под бледным светом сияло озеро цвета индиго, расположенное в садах.
"Как все это прекрасно", — подумал я.
А еще — как грустно.
Когда-то давно это место должно было стать моим постоянным жильем. Но вместо этого оказалось просто еще одной краткой остановкой.
Когда мы с женой бежали отсюда, опасаясь за собственное здравомыслие и физическую безопасность, я не был уверен, вернусь ли сюда еще хоть раз. Это было в январе 2020 года. Теперь, пятнадцать месяцев спустя, я оказался здесь, через несколько дней после того, как проснулся от тридцати двух пропущенных звонков, а затем от одного короткого, душераздирающего разговора с бабулей: "Гарри… Дедушка скончался".
Поднялся ветер, и стало холоднее. Я ссутулился и потер руки, пожалев о тонкости материала своей белой рубашки. Зря я переодел костюм, в котором был на похоронах. Пожалел, что не догадался захватить пальто. Я повернулся спиной к ветру и увидел маячащие позади меня готические руины, которые, на самом деле, были не более готическими, чем лондонское колесо обозрения. Сделаны каким-нибудь умным архитектором, немного с уклоном в оформление театральных сцен. "Как и многое другое здесь", — подумал я.
От каменной стены я перешел к маленькой деревянной скамейке. Сев, я снова проверил телефон, потом в обе стороны осмотрел садовую дорожку.
Где они?
Еще один порыв ветра. Забавно, но он напомнил мне о дедушке. Может, о его холодном поведении. Или о его ледяном чувстве юмора. Я вспомнил выходные, на которых проводилась съемка много лет назад. Приятель, просто пытающийся завязать разговор, спросил дедушку, что он думает об отрощенной мною бороде, которая вызывала беспокойство семьи и споры в прессе. Должна ли королева заставить принца Гарри сбрить ее? Дедушка посмотрел на моего приятеля, затем — на мой подбородок и расплылся в дьявольской ухмылке: "ЭТО — не борода!".
Все засмеялись. Бородиться или не бородиться [прим. пер.: To beard or not to beard — аллюзия на to be or not to be] — вот в чем вопрос, но пусть дедушка потребует еще бороды. Пусть отрастет роскошная щетина кровавого викинга!
Я подумал о твердости мнений деда, о его многочисленных увлечениях — управление повозкой, приготовление барбекю, стрельба, еда, пиво. Его любовь к жизни. Этим они были схожи с моей матерью. Может быть, именно поэтому он был таким ее фанатом. Задолго до того, как она стала принцессой Дианой, когда она была просто Дианой Спенсер, воспитательницей детского сада и тайной подругой принца Чарльза, мой дедушка был ее самым ярым защитником. Некоторые говорили, что он, на самом деле, поспособствовал браку моих родителей. Если так, то можно заявить, что дедушка был основной причиной существования моего мира. Если бы не он, меня бы здесь не было.
Как и моего старшего брата.
С другой стороны, может быть, наша мать была бы жива. Если бы она не вышла замуж за па…
Я вспомнил недавний разговор наедине с дедом, состоявшийся вскоре после того, как ему исполнилось девяносто семь. Он размышлял о конце. По его словам, он больше не был способен идти за своими страстями. И все же, больше всего ему не хватало работы. Без работы, сказал он, все рушится. Он не казался грустным, просто был готов. «Ты должен знать, когда придет время уходить, Гарри».
Теперь я взглянул вдаль, на миниатюрный горизонт склепов и памятников Фрогмора. Королевское кладбище. Место последнего упокоения для многих из нас, включая королеву Викторию. А также скандально известной Уоллис Симпсон. А также ее вдвойне скандально известного мужа Эдварда, бывшего короля и моего пра-пра-дяди. После того, как Эдвард отказался от трона ради Уоллис и они бежали из Британии, они оба беспокоились о своем окончательном возвращении — оба были одержимы желанием быть похороненными именно здесь. Королева, моя бабушка, удовлетворила их просьбу. Но она отвела им место на некотором расстоянии от остальных, под склоненным платаном. Возможно, последний взмах пальцем. Возможно, последнее изгнание. Мне было интересно, как Уоллис и Эдвард теперь относятся ко всем своим переживаниям. Имело ли какое-либо из них значение в самом конце? Я задавался вопросом, задавались ли они вообще вопросом. Парили ли они в неком воздушном царстве, все еще обдумывая свой выбор, или они были Нигде, Ни о чем не думая? Неужели после этого действительно не может быть Ничего? Есть ли у сознания, как и у времени, остановка? Или, может быть, подумал я, просто может быть, они прямо сейчас здесь, рядом с фальшивыми готическими руинами, или рядом со мной, подслушивают мои мысли? И, если так... может, и моя мать тоже?
Мысль о ней, как всегда, вселила в меня надежду и прилив энергии.
И укол печали.
Я скучал по матери каждый день, но в тот день, на пороге того нервного свидания во Фрогморе, я обнаружил, что тоскую по ней, и я не мог точно сказать, почему. Как и многое, что чувствовалось в связи с ней, это было трудно выразить словами.
Хотя моя мать была принцессой, названной в честь богини, оба эти термина всегда казались слабыми, не характеризующими ее в полной мере. Люди обычно сравнивали ее с иконами и святыми, от Нельсона Манделы до матери Терезы и Жанны д'Арк, но каждое такое сравнение, каким бы возвышенным и любящим оно ни было, также казалось неуместным. Самая узнаваемая женщина на планете, одна из самых любимых, моя мать была просто неописуема, и это чистая правда. И все же... Как мог кто-то, которого нельзя описать словами из повседневной речи, оставаться таким реальным, так ощутимо присутствующим, таким изысканно ярким в моем сознании? Как это было возможно, что я мог видеть ее, ясную, как лебедя, скользящего ко мне по озеру цвета индиго? Как я мог слышать ее смех, громкий, как пение птиц на голых деревьях, — все еще? Я многого не помню, потому что я был очень молод, когда она умерла, но самым большим чудом было все, что я сделал. Ее ошеломляющая улыбка, ее ранимые глаза, ее детская любовь к фильмам и музыке, одежде и сладостям — и к нам. О, как она любила нас с братом! Одержимо, как она однажды призналась интервьюеру.
Ну, мамочка... наоборот.
Может быть, она была присутствующей везде по той же причине, по которой ее нельзя было описать, — потому что она была светом, чистым и сияющим светом, а как вы действительно можете описать свет? Даже Эйнштейну было непросто с этим. Недавно астрономы перестроили свои самые большие телескопы, направили их на одну крошечную расщелину в космосе, и им удалось мельком увидеть одну захватывающую дух сферу, которую они назвали Эарендел. Это древнеанглийское слово обозначает Утреннюю звезду. Удаленная на миллиарды километров и, вероятно, давно исчезнувшая, Эарендел находится ближе к Большому взрыву, к моменту Творения, чем наш Млечный Путь, и все же, она каким-то образом еще видна глазам смертных, будучи такой потрясающе яркой и ослепительной.
Это была моя мать.
Вот почему я мог видеть ее, чувствовать ее всегда, но особенно — в тот апрельский день во Фрогморе.
Это — и то, что я нес ее флаг. Я пришел в эти сады, потому что хотел покоя. Хотел покоя больше всего на свете. Хотел покоя ради своей семьи и ради себя самого, но также — и ради нее.
Люди забывают, как сильно моя мать стремилась к миру. Она многократно объехала весь земной шар, пробиралась через минные поля, обнимала больных СПИДом, утешала сирот, оставшихся после войны, всегда стремилась принести мир кому-то где-то, и я знал, как отчаянно она хотела бы — нет, действительно хотела! — мира между ее мальчиками, и между нами с братом и папой. И мира во всей семье.
Виндзоры месяцами находились в состоянии войны. В наших рядах время от времени возникали раздоры, уходящие корнями в глубь веков, но сейчас все было по-другому. Это был полномасштабный общественный разрыв, и он грозил стать непоправимым. Итак, хотя я и прилетел домой специально и исключительно на похороны дедушки, но я попросил об этой секретной встрече с моим старшим братом Вилли и с моим отцом, чтобы поговорить о сложившейся ситуации.
Чтобы найти выход.
А теперь я еще раз проверил телефон и еще раз прошелся взад и вперед по садовой дорожке, и подумал, что, может быть, они передумали. Может быть, они и не собираются приходить.
Полсекунды я подумывал о том, чтобы сдаться, пойти прогуляться по саду самому или же вернуться в дом, где все мои двоюродные братья пили вино и делились историями о дедушке.
Затем я, наконец, увидел их. Шагая ко мне плечом к плечу, они выглядели мрачно, почти угрожающе. Более того, они шли будто плотным строем. У меня внутри все упало. Они, бывает, ссорятся по той или иной причине, но сейчас они, похоже, были заодно.
Мелькнула мысль: "Стоп, мы встречаемся для прогулки... или для дуэли?!".
Я поднялся с деревянной скамьи, сделал неуверенный шаг по направлению к ним и слабо улыбнулся. Ответной улыбки не последовало. Теперь мое сердце действительно начало бешено колотиться в груди.
"Сделай глубокий вдох", — сказал я себе.
Помимо страха, я ощущал состояние некоторого сверхсознания, а также чрезвычайную уязвимость, которые я испытывал и в другие ключевые моменты своей жизни.
Идя за гробом матери.
Впервые идя в бой.
Произнося речь в разгар панической атаки.
Такое же чувство, как когда ты отправляешься на поиски и не знаешь, справишься ли, в то же время полностью осознавая, что пути назад нет. Что сама Судьба сидела в седле.
"Ладно, мамочка, — подумал я, набирая темп, — поехали. Пожелай мне удачи".
Мы встретились на середине тропинки.
«Вилли? Па? Привет».
"Гарольд".
Прозвучало убийственно прохладно.
Мы развернулись, выстроились в ряд и двинулись по гравийной дорожке через маленький, увитый плющом каменный мост.
То, как мы просто синхронно выстроились в ряд, как мы безмолвно делали одинаковые размеренные шаги и склоняли головы, плюс близость этих могил — разве не могло кому-то не напомнить о похоронах мамочки? Я приказал себе не думать об этом, а сфокусироваться на приятном хрусте наших шагов и на том, как наши слова улетали прочь, как струйки дыма на ветру.
Будучи британцами, будучи Виндзорами, мы начали непринужденно болтать о погоде.
Мы сравнили наблюдения за похоронами дедушки. Он все спланировал сам, вплоть до мельчайших деталей, напомнили мы друг другу с печальными улыбками.
Светский разговор. Сугубо светский. Мы затронули всевозможные второстепенные темы, и я продолжал ждать, когда же мы перейдем к главному, задаваясь вопросом, почему это длится так долго, а также как, черт возьми, мои отец и брат могли казаться такими спокойными.
Я огляделся по сторонам. Мы преодолели изрядный участок местности и достигли центра Королевского кладбища, больше заваленного телами по щиколотку, чем принц Гамлет. Если задуматься... Разве я сам не просил когда-то, чтобы и меня похоронили здесь? За несколько часов до того, как я отправился на войну, мой личный секретарь сказал, что мне нужно выбрать место, где должны быть захоронены мои останки. "Если случится худшее, ваше королевское высочество… Война - вещь неопределенная"…
Вариантов было несколько. Часовня Святого Георгия? Королевский склеп в Виндзоре, где в этот момент размещали деда?
Нет, я выбрал Фрогмор, потому что здешние сады прекрасны, и это место выглядит мирно.
Наши ноги почти касались лица Уоллис Симпсон, и па начал микро-лекцию об этом персонаже, лежащем вот здесь, о том королевском кузене, лежащем вон там, обо всех некогда выдающихся герцогах и герцогинях, лордах и леди, в настоящее время проживающих под лужайкой. Всю жизнь изучавший историю, он мог поделиться кучей информации, и часть меня думала, что мы можем пробыть там несколько часов, а в конце может последовать экзамен. К счастью, он остановился, и мы продолжили шагать по траве на берегу озера, добравшись до красивого маленького участка с желтыми нарциссами.
Именно там, наконец, мы и приступили к делу.
Я попытался объяснить свою точку зрения, но был не в лучшей форме.
Начнем с того, я продолжал нервничать, изо всех сил стараясь держать эмоции под контролем, но, в то же время, стараясь быть кратким и точным. Более того, я поклялся не допустить, чтобы эта встреча переросла в еще один спор. Но быстро обнаружил, что это зависит не от меня. У па и Вилли были свои роли, и они пришли готовыми к драке. Всякий раз, когда я отваживался на новое объяснение, начинал развивать новую линию мышления, один из них или они оба обрывали меня. Вилли, в частности, вообще ничего не хотел слышать. После того, как он несколько раз заткнул меня, мы с ним начали язвить, повторяя некоторые из вещей, которые говорили друг другу месяцами, или даже годами.
Стало так жарко, что па поднял руки: "Хватит!".
Он встал между нами, глядя на наши раскрасневшиеся лица: "Пожалуйста, мальчики, не превращайте мои последние годы жизни в страдание!".
Его голос звучал хрипло, хрупко. И, если честно, по-стариковски.
Я подумал о деде.
Внезапно что-то сдвинулось внутри меня. Я посмотрел на Вилли. По-настоящему посмотрел на него, может быть, впервые с тех пор, когда мы были мальчишками. Я воспринял все в нем: его хорошо знакомый мне хмурый, вид, который он, к сожалению, всегда принимал в отношениях со мной; его внушающую тревогу лысину, более выраженную, чем у меня; его знаменитое сходство с мамой, все более исчезающее со временем. С возрастом. В каком-то смысле, он был моим зеркалом, в каком-то — моей противоположностью.
Мой любимый брат, мой заклятый враг, как же это случилось?!
Я чувствовал огромную усталость. Я хотел вернуться домой, и вдруг понял, каким сложным понятием стал дом. Или, может, он всегда был таким. Я указал на сады, на город за ними, на страну и сказал: "Вилли, это должно было быть нашим домом. Мы собирались прожить здесь всю оставшуюся жизнь".
"Ты ушел, Гарольд".
"Да. И ты знаешь, почему".
"Не знаю".
"Ты… Не знаешь?!".
"Честно, не знаю".
Я отпрянул. Я не мог поверить в услышанное. Одно дело — не соглашаться с тем, кто виноват, или с тем, как все могло бы быть по-другому, но чтобы он заявлял о полном незнании причин, по которым я покинул страну, где я родился, землю, за которую я сражался и был готов умереть, — мою родину?! Эта серьезное заявление. Заявлять, что он ничего не знает о том, почему мы с женой пошли на решительный шаг, забрали своего ребенка и просто сбежали со всех ног, оставив все — дом, друзей, мебель? Действительно?
Я посмотрел на деревья: "Ты — не знаешь!".
"Гарольд… Я честно не знаю".
Я повернулся к па. Он смотрел на меня с выражением, которое говорило: "Я тоже".
"Ого!", — подумал я. Может быть, они и вправду не знают. Обалдеть. Но, может, это правда?
И, если они не знали, почему я уехал, то, может, они просто не знали меня.
Вообще.
И, возможно, никогда по-настоящему не знали.
И, честно говоря, может, и я тоже не знал.
От этой мысли мне стало еще холоднее, и ужасно одиноко. Но я также почувствовал воодушевление, я подумал: "Я должен им сказать! Как я могу им сказать?
Я не могу. Это заняло бы слишком много времени.
Кроме того, они явно не в том настроении, чтобы слушать меня.
По крайней мере, не сейчас.
Не сегодня".
Итак:
Па? Вилли?
Мир?
Что ж, пожалуйста!
.
Люди время от времени перешептываются о тех, кто не очень хорошо себя ощущал в Балморале. Таких, как давно жившая здесь королева, например. Обезумев от горя, она заперла себя в замке Балморал и поклялась никогда оттуда не выходить. А также очень правильный бывший премьер-министр, назвавший это место “сюрреалистичным” и “крайне жутким”.
Тем не менее, думаю, я услышал эти истории много позже. Или, может быть, я слышал их, но они мне не запомнились. Для меня Балморал всегда был просто раем. Нечто среднее между "Миром Диснея" и какой-то священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят рыбалкой, стрельбой, беготней вверх и вниз по “холму”, чтобы замечать что-то необычное в фэн-шуе этого старого замка.
Я пытаюсь сказать, что был там счастлив.
На самом деле, возможно, я никогда не был счастливее, чем в тот благословенный летний день в Балморале: 30 августа 1997 года.
Мы пробыли в замке одну неделю. План состоял в том, чтобы остаться еще на недельку. Так же, как и в предыдущем году, как и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный микросезон: двухнедельная интерлюдия на Шотландском нагорье, ознаменовывавшая переход от разгара лета к ранней осени.
Моя бабуля тоже была там. Разумеется. Большую часть каждого лета она проводила в Балморале. И дед. И Вилли. И па. Вся семья, за исключением мамочки, потому что мамочка больше не была ее частью. Она либо сбежала, либо ее вышвырнули, в зависимости от того, кого вы спросите (хотя я никогда никого не спрашивал). В любом случае, она проводила свой отпуск в другом месте. Греция, как сказал кто-то. Нет, Сардиния, как сказал еще кто-то. "Нет-нет, — вмешается кто-то еще. — Твоя мать в Париже!". Может быть, мама сказала это сама. Когда она позвонила в тот день с утра, чтобы поболтать? К сожалению, это воспоминание, как и миллион других, находится по другую сторону высокой ментальной стены. Такое ужасное, дразнящее чувство — знать, что они там, с другой стороны, всего в нескольких дюймах от тебя, но стена всегда слишком высока, слишком толста. Она не поддается масштабированию.
Мало чем отличается от башен Балморала.
Где бы ни была мама, я понимал, что она была со своим новым другом. Это было слово, которое использовали все. Не бойфренд, не любовник. Друг. Достаточно приятный мужик, как я думал. Мы с Вилли только-только познакомились с ним. Вообще-то, мы были с мамой несколько недель раньше, когда она впервые встретила его в Сен-Тропе. Мы прекрасно проводили время, просто втроем, остановившись на вилле одного пожилого господина. Мы много смеялись и шутили, как обычно, когда мама, Вилли и я собирались втроем, хотя в ту поездку веселья было еще больше. Все, что было связано с этой поездкой в Сен-Тропе, было раем. Погода была великолепной, еда — вкусной, мама — улыбалась.
Лучше всего было то, что там были водные мотоциклы.
Чьи они были? Не знаю. Но я живо помню, как мы с Вилли доплывали на них вплоть до самой глубокой части канала и кружили там в ожидании больших паромов, массивные кильватеры которых мы использовали как пандусы, чтобы подняться в воздух. Не знаю, как нас не убили.
Появился ли впервые мамин друг после того, как мы вернулись обратно после несчастного случая с гидроциклом? Нет, скорее всего, это было незадолго до этого. "Привет, ты, должно быть, Гарри?". Волосы цвета воронова крыла, загар, белоснежная улыбка. "Как у тебя дела сегодня? Меня зовут так-то и так-то". Он поболтал с нами, поболтал с мамой. Особенно, с мамой. Подчеркнуто, с мамой. Его глаза при этом превратились в красные сердечки.
Он, без сомнения, был дерзким. Но, опять же, достаточно милым. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Похоже, браслет ей понравился, и она часто носила его. Затем он исчез из моего сознания.
Пока мамочка счастлива, сказал я Вилли, который ответил, что чувствует то же самое.
Люди время от времени перешептываются о тех, кто не очень хорошо себя ощущал в Балморале. Таких, как давно жившая здесь королева, например. Обезумев от горя, она заперла себя в замке Балморал и поклялась никогда оттуда не выходить. А также очень правильный бывший премьер-министр, назвавший это место “сюрреалистичным” и “крайне жутким”.
Тем не менее, думаю, я услышал эти истории много позже. Или, может быть, я слышал их, но они мне не запомнились. Для меня Балморал всегда был просто раем. Нечто среднее между "Миром Диснея" и какой-то священной рощей друидов. Я всегда был слишком занят рыбалкой, стрельбой, беготней вверх и вниз по “холму”, чтобы замечать что-то необычное в фэн-шуе этого старого замка.
Я пытаюсь сказать, что был там счастлив.
На самом деле, возможно, я никогда не был счастливее, чем в тот благословенный летний день в Балморале: 30 августа 1997 года.
Мы пробыли в замке одну неделю. План состоял в том, чтобы остаться еще на недельку. Так же, как и в предыдущем году, как и в позапрошлом. В Балморале был свой собственный микросезон: двухнедельная интерлюдия на Шотландском нагорье, ознаменовывавшая переход от разгара лета к ранней осени.
Моя бабуля тоже была там. Разумеется. Большую часть каждого лета она проводила в Балморале. И дед. И Вилли. И па. Вся семья, за исключением мамочки, потому что мамочка больше не была ее частью. Она либо сбежала, либо ее вышвырнули, в зависимости от того, кого вы спросите (хотя я никогда никого не спрашивал). В любом случае, она проводила свой отпуск в другом месте. Греция, как сказал кто-то. Нет, Сардиния, как сказал еще кто-то. "Нет-нет, — вмешается кто-то еще. — Твоя мать в Париже!". Может быть, мама сказала это сама. Когда она позвонила в тот день с утра, чтобы поболтать? К сожалению, это воспоминание, как и миллион других, находится по другую сторону высокой ментальной стены. Такое ужасное, дразнящее чувство — знать, что они там, с другой стороны, всего в нескольких дюймах от тебя, но стена всегда слишком высока, слишком толста. Она не поддается масштабированию.
Мало чем отличается от башен Балморала.
Где бы ни была мама, я понимал, что она была со своим новым другом. Это было слово, которое использовали все. Не бойфренд, не любовник. Друг. Достаточно приятный мужик, как я думал. Мы с Вилли только-только познакомились с ним. Вообще-то, мы были с мамой несколько недель раньше, когда она впервые встретила его в Сен-Тропе. Мы прекрасно проводили время, просто втроем, остановившись на вилле одного пожилого господина. Мы много смеялись и шутили, как обычно, когда мама, Вилли и я собирались втроем, хотя в ту поездку веселья было еще больше. Все, что было связано с этой поездкой в Сен-Тропе, было раем. Погода была великолепной, еда — вкусной, мама — улыбалась.
Лучше всего было то, что там были водные мотоциклы.
Чьи они были? Не знаю. Но я живо помню, как мы с Вилли доплывали на них вплоть до самой глубокой части канала и кружили там в ожидании больших паромов, массивные кильватеры которых мы использовали как пандусы, чтобы подняться в воздух. Не знаю, как нас не убили.
Появился ли впервые мамин друг после того, как мы вернулись обратно после несчастного случая с гидроциклом? Нет, скорее всего, это было незадолго до этого. "Привет, ты, должно быть, Гарри?". Волосы цвета воронова крыла, загар, белоснежная улыбка. "Как у тебя дела сегодня? Меня зовут так-то и так-то". Он поболтал с нами, поболтал с мамой. Особенно, с мамой. Подчеркнуто, с мамой. Его глаза при этом превратились в красные сердечки.
Он, без сомнения, был дерзким. Но, опять же, достаточно милым. Он подарил маме бриллиантовый браслет. Похоже, браслет ей понравился, и она часто носила его. Затем он исчез из моего сознания.
Пока мамочка счастлива, сказал я Вилли, который ответил, что чувствует то же самое.
Шок для системы, переходящий от залитого солнцем Сен-Тропе к затененному облаками Балморалу. Я смутно помню этот шок, хотя больше ничего не могу вспомнить о нашей первой неделе в замке. Тем не менее, могу почти гарантировать, что время проводилось, в основном, на открытом воздухе. Моя семья жила на свежем воздухе, особенно бабуля, которая была очень недовольна, если не проводила на свежем воздухе хотя бы час в день. Однако не могу вспомнить, что мы делали на улице, что мы говорили, носили, ели. Кто-то говорит, что мы путешествовали на королевской яхте с острова Уайт до замка, это было последнее плавание яхты. Звучит прекрасно.
Что я действительно четко помню, так это физическое пространство. Густой лес. Холм, на котором паслись олени. Река Ди, змеящаяся вниз по нагорью. Кратер Лохнагар, парящий над головой, вечно в снегу. Пейзаж, география, архитектура — вот что остается в моей памяти.
Даты? Прошу прощения, но мне нужно будет их проверить.
Диалоги? Я, конечно, буду стараться изо всех сил, но не смогу приводить никаких дословных утверждений, особенно когда речь заходит о девяностых годах.
Но спросите меня о любом пространстве, которое я занимал, будь то замок, кабина пилота, классная комната, каюта, спальня, дворец, сад, паб, и я воссоздам его вплоть до обойных гвоздей.
Почему так организована моя память?
Генетика?
Травма?
Какая-то комбинация того и другого в стиле Франкенштейна?
Мой внутренний солдат, оценивающий каждое пространство как потенциальное поле битвы?
Моя врожденная домоседская натура, бунтующая против вынужденного кочевого существования?
Какое-то базовое опасение, что мир, по сути, представляет собой лабиринт, в который никогда нельзя попадать без карты?
Какова бы ни была причина, моя память — это моя память, она делает то, что делает, собирает и обрабатывает так, как считает нужным, и в том, что я помню и как я это помню, столько же правды, сколько и в так называемых объективных фактах. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто являются просто баснями, которые мы рассказываем себе о прошлом. «Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое». Когда я не так давно обнаружил эту цитату на BrainyQuote.com , я был как громом поражен. Я подумал, кто, черт возьми, такой этот Фолкнер? И как он связан с нами, Виндзорами?
Итак: Балморал. Закрыв глаза, я вижу главный вход, со вставками, передние окна, отделанные панелями, широкий портик и три черно-серые ступени из пестрого гранита, ведущие к массивной входной дубовой двери цвета виски, часто приоткрытой и припертой тяжелым камнем, у которой дежурит лакей в красной ливрее. Внутри — просторный холл и белый каменный пол со звездами из серой плитки, огромный камин с красивой резной каминной полкой темного дерева. С одной стороны — нечто вроде подсобного помещения, а слева, у высоких окон, — крючки для удочек, трости, резиновые болотные сапоги и тяжелые плащи. Много плащей, потому что лето во всей Шотландии может быть мокрым и холодным. Далее — светло-коричневая деревянная дверь, ведущая в коридор, устланный багровым ковром, со стенами, оклеенными кремовыми обоями с золотистым тисненым узором, напоминающим азбуку Брайля. Далее вдоль коридора — множество комнат, каждая из которых предназначена для определенной цели (например, для отдыха, чтения, просмотра телевизора, для чая). Была одна специальная комната для пажей, многих из которых я очень любил, как дураковатых дядюшек. И, наконец, главный зал замка, построенный в XIX веке практически на месте другого замка, датированного XIV веком и принадлежавшего в течение нескольких поколений другому принцу Гарри, который был сослан, затем вернулся и уничтожил все, что он видел. Мой дальний родственник. Моя родственная душа, как сказал бы кто-то. И, если ничего не подходит, мой тезка.
Я родился 15 сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.
Но с первого дня все звали меня Гарри.
В самом сердце главного зала была расположена парадная лестница. Размашистая, захватывающая дух, редко используемая. Бабушка, поднимаясь в свою спальню на втором этаже, с корги, бежавшими по пятам, всегда предпочитала лифт.
Как и ее корги.
Рядом с бабушкиным лифтом, через пару малиновых дверей, тянулась небольшая лестница с тяжелыми железными перилами; она вела на второй этаж, где стояла статуя королевы Виктории. Я всегда кланялся ей, проходя мимо: "Ваше Величество". Вилли делал то же самое. Нам так велели делать, но я и без этого бы так поступал. Я считал “бабушку Европы” чрезвычайно привлекательной, и не только потому, что ее любила бабуля, и не потому, что папа когда-то хотел назвать меня в честь ее мужа (мама ему запретила). Виктория познала великую любовь и безмерное счастье, но ее жизнь была, по сути. трагична. Говорили, что ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, был садистом, которого приводило в сексуальное возбуждение зрелище того, как солдат хлещут плетьми, а ее дорогой муж Альберт скончался у нее на глазах. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления на нее было совершено 8 покушений, совершенных семью разными людьми.
Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не смогло сломить Викторию.
За статуей Виктории обстановка усложняется. Двери становятся одинаковыми, комнаты — взаимосвязанными, и там легко заблудиться. Открыв не ту дверь, вы могли попасть к па, одевающемуся при помощи камердинера или что еще хуже, делающему стойку на голове. Эти упражнения были предписаны ему физиотерапевтом и представляли собой единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, это были старые травмы, полученные от игры в поло. Он выполнял упражнения ежедневно, одетый только в семейные трусы, прислонившись к двери или повиснув на перекладине, как опытный акробат. Если бы вы коснулись ручки двери лишь мизинцем, вы бы услышали, как он умоляет с другой стороны: "Нет! Нет! Не открывай! Пожалуйста, Боже, не открывай!".
В Балморале было пятьдесят спален, одна из которых была разделена для меня и Вилли. Взрослые называли это детской. У Вилли была большая половина, с двуспальной кроватью, большим умывальником, шкафом с зеркальными дверцами, красивым окном, выходящим во внутренний двор, фонтаном и бронзовой статуей оленя. Моя половина комнаты была гораздо меньше и менее роскошной. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было все равно.
Но мне и не нужно было спрашивать. Будучи на два года старше меня, Вилли был наследником, тогда как я был Запасным.
Это было не просто, как нас называла пресса, но это определенно было так. Это была стенография, часто используемая па, мамой и дедом. И даже бабулей. Наследник и Запасной — и по этому поводу не было никакого суждения, и никакой двусмысленности. Я был тенью, поддержкой, планом «Б». Я появился на свет на случай, если с Вилли что-нибудь случится. Я призван обеспечить подмогу, отвлечение внимания и, при необходимости, «запасные части». Возможно, почка. Переливание крови. Пересадка костного мозга. Все это было ясно мне с самого начала жизненного пути и регулярно подтверждалось впоследствии.
Мне было двадцать, когда я впервые услышал историю о том, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: "Замечательно! Ты подарила мне Наследника и Запасного. Моя работа выполнена!". Шутка. Предположительно. С другой стороны, через несколько минут после такой столь изысканной шутки па, как говорили, ушел на свидание со своей девушкой. Итак. Много правдивых слов, сказанных в шутку.
Я не обиделся. Я ничего не почувствовал ни по одному из этих поводов. Наследование было подобно погоде, расположению планет или смене времен года. У кого бы руки доходили беспокоиться о таких неизменных вещах? Кого может беспокоить судьба, высеченная на камне? Быть Виндзором означало — определить, какие истины неподвластны времени, а затем выбросить их из головы. Это означало усвоение основных параметров своей идентичности, инстинктивное знание того, кем ты был, что всегда было побочным продуктом того, кем ты не был.
Я не был бабулей.
Я не был па.
Я не был Вилли.
Я был третьим в очереди за ними.
Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз воображает себя принцем или принцессой. Поэтому быть Запасным или не Запасным, на самом деле, не так уж и плохо. Более того, решительно стоять за людей, которых ты любил, — разве это не определение чести?
Любви?
Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?
Что я действительно четко помню, так это физическое пространство. Густой лес. Холм, на котором паслись олени. Река Ди, змеящаяся вниз по нагорью. Кратер Лохнагар, парящий над головой, вечно в снегу. Пейзаж, география, архитектура — вот что остается в моей памяти.
Даты? Прошу прощения, но мне нужно будет их проверить.
Диалоги? Я, конечно, буду стараться изо всех сил, но не смогу приводить никаких дословных утверждений, особенно когда речь заходит о девяностых годах.
Но спросите меня о любом пространстве, которое я занимал, будь то замок, кабина пилота, классная комната, каюта, спальня, дворец, сад, паб, и я воссоздам его вплоть до обойных гвоздей.
Почему так организована моя память?
Генетика?
Травма?
Какая-то комбинация того и другого в стиле Франкенштейна?
Мой внутренний солдат, оценивающий каждое пространство как потенциальное поле битвы?
Моя врожденная домоседская натура, бунтующая против вынужденного кочевого существования?
Какое-то базовое опасение, что мир, по сути, представляет собой лабиринт, в который никогда нельзя попадать без карты?
Какова бы ни была причина, моя память — это моя память, она делает то, что делает, собирает и обрабатывает так, как считает нужным, и в том, что я помню и как я это помню, столько же правды, сколько и в так называемых объективных фактах. Такие вещи, как хронология и причинно-следственные связи, часто являются просто баснями, которые мы рассказываем себе о прошлом. «Прошлое никогда не умирает. Это даже не прошлое». Когда я не так давно обнаружил эту цитату на BrainyQuote.com , я был как громом поражен. Я подумал, кто, черт возьми, такой этот Фолкнер? И как он связан с нами, Виндзорами?
Итак: Балморал. Закрыв глаза, я вижу главный вход, со вставками, передние окна, отделанные панелями, широкий портик и три черно-серые ступени из пестрого гранита, ведущие к массивной входной дубовой двери цвета виски, часто приоткрытой и припертой тяжелым камнем, у которой дежурит лакей в красной ливрее. Внутри — просторный холл и белый каменный пол со звездами из серой плитки, огромный камин с красивой резной каминной полкой темного дерева. С одной стороны — нечто вроде подсобного помещения, а слева, у высоких окон, — крючки для удочек, трости, резиновые болотные сапоги и тяжелые плащи. Много плащей, потому что лето во всей Шотландии может быть мокрым и холодным. Далее — светло-коричневая деревянная дверь, ведущая в коридор, устланный багровым ковром, со стенами, оклеенными кремовыми обоями с золотистым тисненым узором, напоминающим азбуку Брайля. Далее вдоль коридора — множество комнат, каждая из которых предназначена для определенной цели (например, для отдыха, чтения, просмотра телевизора, для чая). Была одна специальная комната для пажей, многих из которых я очень любил, как дураковатых дядюшек. И, наконец, главный зал замка, построенный в XIX веке практически на месте другого замка, датированного XIV веком и принадлежавшего в течение нескольких поколений другому принцу Гарри, который был сослан, затем вернулся и уничтожил все, что он видел. Мой дальний родственник. Моя родственная душа, как сказал бы кто-то. И, если ничего не подходит, мой тезка.
Я родился 15 сентября 1984 года и был крещен как Генри Чарльз Альберт Дэвид Уэльский.
Но с первого дня все звали меня Гарри.
В самом сердце главного зала была расположена парадная лестница. Размашистая, захватывающая дух, редко используемая. Бабушка, поднимаясь в свою спальню на втором этаже, с корги, бежавшими по пятам, всегда предпочитала лифт.
Как и ее корги.
Рядом с бабушкиным лифтом, через пару малиновых дверей, тянулась небольшая лестница с тяжелыми железными перилами; она вела на второй этаж, где стояла статуя королевы Виктории. Я всегда кланялся ей, проходя мимо: "Ваше Величество". Вилли делал то же самое. Нам так велели делать, но я и без этого бы так поступал. Я считал “бабушку Европы” чрезвычайно привлекательной, и не только потому, что ее любила бабуля, и не потому, что папа когда-то хотел назвать меня в честь ее мужа (мама ему запретила). Виктория познала великую любовь и безмерное счастье, но ее жизнь была, по сути. трагична. Говорили, что ее отец, принц Эдвард, герцог Кентский и Стратернский, был садистом, которого приводило в сексуальное возбуждение зрелище того, как солдат хлещут плетьми, а ее дорогой муж Альберт скончался у нее на глазах. Кроме того, за время ее долгого одинокого правления на нее было совершено 8 покушений, совершенных семью разными людьми.
Ни одна пуля не попала в цель. Ничто не смогло сломить Викторию.
За статуей Виктории обстановка усложняется. Двери становятся одинаковыми, комнаты — взаимосвязанными, и там легко заблудиться. Открыв не ту дверь, вы могли попасть к па, одевающемуся при помощи камердинера или что еще хуже, делающему стойку на голове. Эти упражнения были предписаны ему физиотерапевтом и представляли собой единственное эффективное средство от постоянной боли в шее и спине. В основном, это были старые травмы, полученные от игры в поло. Он выполнял упражнения ежедневно, одетый только в семейные трусы, прислонившись к двери или повиснув на перекладине, как опытный акробат. Если бы вы коснулись ручки двери лишь мизинцем, вы бы услышали, как он умоляет с другой стороны: "Нет! Нет! Не открывай! Пожалуйста, Боже, не открывай!".
В Балморале было пятьдесят спален, одна из которых была разделена для меня и Вилли. Взрослые называли это детской. У Вилли была большая половина, с двуспальной кроватью, большим умывальником, шкафом с зеркальными дверцами, красивым окном, выходящим во внутренний двор, фонтаном и бронзовой статуей оленя. Моя половина комнаты была гораздо меньше и менее роскошной. Я никогда не спрашивал, почему. Мне было все равно.
Но мне и не нужно было спрашивать. Будучи на два года старше меня, Вилли был наследником, тогда как я был Запасным.
Это было не просто, как нас называла пресса, но это определенно было так. Это была стенография, часто используемая па, мамой и дедом. И даже бабулей. Наследник и Запасной — и по этому поводу не было никакого суждения, и никакой двусмысленности. Я был тенью, поддержкой, планом «Б». Я появился на свет на случай, если с Вилли что-нибудь случится. Я призван обеспечить подмогу, отвлечение внимания и, при необходимости, «запасные части». Возможно, почка. Переливание крови. Пересадка костного мозга. Все это было ясно мне с самого начала жизненного пути и регулярно подтверждалось впоследствии.
Мне было двадцать, когда я впервые услышал историю о том, что папа якобы сказал маме в день моего рождения: "Замечательно! Ты подарила мне Наследника и Запасного. Моя работа выполнена!". Шутка. Предположительно. С другой стороны, через несколько минут после такой столь изысканной шутки па, как говорили, ушел на свидание со своей девушкой. Итак. Много правдивых слов, сказанных в шутку.
Я не обиделся. Я ничего не почувствовал ни по одному из этих поводов. Наследование было подобно погоде, расположению планет или смене времен года. У кого бы руки доходили беспокоиться о таких неизменных вещах? Кого может беспокоить судьба, высеченная на камне? Быть Виндзором означало — определить, какие истины неподвластны времени, а затем выбросить их из головы. Это означало усвоение основных параметров своей идентичности, инстинктивное знание того, кем ты был, что всегда было побочным продуктом того, кем ты не был.
Я не был бабулей.
Я не был па.
Я не был Вилли.
Я был третьим в очереди за ними.
Каждый мальчик и каждая девочка хотя бы раз воображает себя принцем или принцессой. Поэтому быть Запасным или не Запасным, на самом деле, не так уж и плохо. Более того, решительно стоять за людей, которых ты любил, — разве это не определение чести?
Любви?
Как поклон Виктории, когда проходишь мимо?
Рядом с моей спальней было что-то вроде круглой гостиной. Круглый стол, настенное зеркало, письменный стол, камин. В дальнем углу стояла огромная деревянная дверь, которая вела в ванную. Два мраморных бассейна выглядели как прототипы самых первых бассейнов. Все в Балморале было либо старым, либо сделано, чтобы выглядеть именно так. Замок был игровой площадкой, охотничьим домиком, но также и сценой.
В ванной комнате главное место занимала ванна на ножках, выглядевших как когтистые лапы, — и даже вода, бьющая из кранов, казалась старой. Не в плохом смысле. Древняя, как озеро, где Мерлин помог Артуру найти свой волшебный меч. Коричневатая, напоминающая о некрепком чае, вода часто вызывала тревогу у гостей, приезжавших на выходные: "Извините, но, кажется, с водой в моей уборной что-то не то?". Папа всегда улыбался и уверял их, что с водой все в порядке; напротив, она была отфильтрована и дезодорирована шотландским торфом. "Эта вода стекает прямо с холма, и то, что вы сейчас испытаете, — одно из лучших удовольствий в жизни — ванна с водой с нагорья".
В зависимости от ваших предпочтений, ваша ванна могла быть арктически холодной, либо же горячей, как из чайника; краны по всему замку были точно отрегулированы. Для меня мало какое удовольствие сравнимо с купанием в обжигающей воде, особенно при созерцании узких окон замка, где, как я воображал, когда-то стояли на страже лучники. Я смотрел на звездное небо или вниз, на сады, окруженные стеной, и представлял себя парящим над огромной лужайкой, которая была гладка и зелена, как стол для снукера, благодаря стараниям батальона садовников. Лужайка была такой идеальной, каждая травинка была подстрижена так аккуратно, что мы с Вилли чувствовали себя виноватыми, проходя по ней, не говоря уже о том, катании на велосипедах. Но мы все равно это делали, всегда. Однажды мы гнались по лужайке за двоюродной сестрой. Мы катались на квадроциклах, а кузина — на карте. Все это было забавой и игрой, пока она не врезалась головой в зеленый фонарный столб. Невероятная случайность — единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль! Мы взвизгнули от смеха, а фонарный столб, который недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, переломился надвое и упал на нее сверху. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.
30 августа 1997 года я не тратил много времени на разглядывание лужайки. Мы с Вилли поспешили принять вечернюю ванну, натянули пижамы и нетерпеливо уселись перед телевизором. Прибыли лакеи с подносами, уставленными тарелками, каждая из которых была увенчана серебряным куполом. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, затем, как всегда, пошутили с нами, прежде чем пожелать нам приятного аппетита.
"Лакеи", "костяной фарфор" — звучит шикарно, и я полагаю, так оно и было, но под этими причудливыми куполами была просто детская еда: рыбные палочки, творожные пироги, жареная курица, зеленый горошек.
Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы, также присоединилась к нам. Набивая щеки, мы услышали, как па в тапочках прошел мимо, возвращаясь из ванной. У него с собой был портативный CD-плеер, на котором он любил слушать свои “сборники рассказов”, отмокая. По па можно было сверять часы, поэтому, когда мы услышали его в холле, мы поняли, что уже почти восемь.
Полчаса спустя мы уловили шум шагов взрослых, спускающихся вниз, затем первые заунывные ноты волынки. В течение следующих двух часов взрослых, одетых в модные наряды, будут удерживать в столовой и заставлять их сидеть вокруг этого длинного стола, щурясь друг на друга при тусклом свете канделябров, спроектированных принцем Альбертом, оставаясь прямыми, как шомпол, перед фарфоровыми тарелками и хрустальными кубками, расставленными с математической точностью персоналом (использовавшим для этого рулетку), клевать перепелиные яйца и тюрбо и вести праздную болтовню. Черные галстуки, жесткие черные туфли, брюки. Может быть, даже килты.
Я думал, какое же это наказание — быть взрослым.
По пути на ужин заглянул па. Он торопился, но устроил нам шоу, подняв серебряный купол — "Пальчики оближешь! Я тоже это хочу!" — и внюхавшись в увиденное. Он всегда что-то обнюхивал. Еду, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был ищейкой. Может быть, он так долго принюхивался потому, что было трудно уловить что-либо кроме того, чем от него пахло. Туалетная вода Eau Sauvage, которой он опрыскивал щеки, шею, рубашку. Цветочный, с резкими нотками чего-то вроде перца или пороха, сделано в Париже. Так было написано на бутылке. Что заставило меня подумать о маме.
«Да, Гарри, мама в Париже».
Их развод стал окончательным ровно год назад. День в день.
"Ведите себя хорошо, мальчики".
"Хорошо, па".
"Не засиживайтесь допоздна".
Он ушел. А его запах остался.
Мы с Вилли закончили ужин, посмотрели еще немного телевизор, затем встали, чтобы заняться нашими обычными вечерними делами. Мы примостились на верхней ступеньке боковой лестницы и подслушивали взрослых в надежде услышать неприличное слово или историю. Бегали вверх и вниз по длинным коридорам под бдительными взглядами десятков мертвых оленьих голов. В какой-то момент мы наткнулись на бабулиного волынщика. Помятый, с телом грушевидной формы, кустистыми бровями и в твидовом килте, он следовал за бабулей, потому что она любила звук волынки, как и Виктория, хотя Альберт якобы называл ее “звериным инструментом”. Во время летнего отдыха в Балморале бабушка попросила волынщика будить ее волынкой с утра и приглашать этой музыкой на ужин.
Его инструмент был похож на бухого осьминога, за исключением того, что его гибкие рукоятки были покрыты гравировкой из серебра и темного красного дерева. Мы видели эту штуку раньше, много раз, но в тот вечер он предложил нам подержать ее. Попробовать ее.
"Правда?".
"Да-да, берите!".
Мы не смогли извлечь из труб инструмента ничего, кроме нескольких жалких скрипов. У нас просто не хватило сил. А у волынщика была грудная клетка объемом с бочонок для виски. Он заставлял волынку стонать и кричать.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали ему спокойной ночи, а затем вернулись в детскую, где Мейбл следила за тем, как мы чистили зубы и умывались. Затем — в кровать.
Моя кровать была высокой. Мне приходилось подпрыгивать, чтобы попасть на нее, после чего я скатывался в центральное углубление. Как если бы я забрался на книжный шкаф, а потом свалился во вскопанную траншею. Постельное белье было чистым, хрустящим, различных оттенков белого. Простыни цвета алебастра. Кремовые покрывала. Одеяла цвета яичной скорлупы, на большинстве из которых была вышита надпись ER — "Королева Елизавета". Все было натянуто туго, как барабан, и так искусно разглажено, что можно было легко заметить вековые заплатки.
Я натянул простынь и покрывало до подбородка, потому что мне не нравилась темнота. Если точнее, я ненавидел темноту. Мамочка тоже так делала, как она мне сказала. Я подумал, что унаследовал это от нее, вместе с ее носом, голубыми глазами, любовью к людям, а также ненавистью к самодовольству, фальши и всему снобскому. Я вижу себя под этими одеялами, смотрящим в темноту, слушающим треск насекомых и уханье сов. Представлял ли я себе фигуры, скользящие по стенам? Смотрел ли я на полоску света на полу, которая всегда была там, потому что я настаивал на том, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени прошло, прежде чем я уснул? Другими словами, сколько осталось от моего детства, и как сильно я ценил его, наслаждался им, прежде чем смутно осознал...
"Папа?".
Он стоял у края кровати, глядя на меня сверху вниз. В своем белом домашнем халате он казался мне призраком из спектакля.
"Да, мальчик мой".
Он слегка улыбнулся, отвел взгляд.
В комнате было уже не темно. Но и не светло. Странный промежуточный свет, коричневатый, почти как вода в древней ванне.
Он посмотрел на меня как-то странно, так, как никогда раньше не смотрел.
Со... страхом?
"Что, па?".
Он присел на край кровати. Положил руку мне на колено:
"Мальчик мой, мама попала в автокатастрофу".
Помню, подумал: "Авария... Ок».
"Но с ней все в порядке, да?".
Я живо помню, как эта мысль промелькнула у меня в голове. И помню, как терпеливо ждал, пока па подтвердит, что с мамой действительно все в порядке. И я помню, что он этого не сделал.
Затем произошел внутренний сдвиг. Я начал молча умолять па, или Бога, или обоих сразу: "Нет, нет, нет!".
Па начал разглядывать складки старых стеганых одеял и простыней: "Возникли осложнения. Мамочка довольно сильно пострадала и была доставлена в больницу, мальчик мой».
Он всегда называл меня “мальчик мой”, но теперь он говорил это довольно часто. Его голос звучал мягко. Казалос, он был в шоке.
«Ох... Больница?».
«Да. С травмой головы».
Упоминал ли он папарацци? Сказал ли, что за ней гнались? Не думаю. Не могу поклясться, но, скорее всего, нет. Папарацци были такой огромной проблемой и для мамы, и для всех, что об этом не нужно было говорить.
Я снова подумал: "Травма... Но с ней все в порядке. Ее отвезли в больницу, ее вылечат, и мы поедем навестить ее. Сегодня. Самое позднее — сегодня вечером".
"Они делали все, что могли, мой мальчик. Боюсь, она не справилась".
Эти фразы застряли в моей голове, как дротики в доске. Он действительно сказал это именно так, я уверен. "Она не справилась". А потом все, казалось, остановилось.
Нет, не так. Не казалось. Ничего не казалось. Все отчетливо, безусловно, бесповоротно остановилось.
Я не запомнил ни одного слова из тех, что я сказал ему тогда. Вполне возможно, что я ничего не говорил. Что я помню с поразительной четкостью, так это то, что я не плакал. Не проронил ни слезинки.
Папа не обнял меня. Он не был силен в проявлении эмоций при обычных обстоятельствах, так как можно было ожидать, что он проявит их в такой кризисной ситуации? Но его рука снова легла мне на колено, и он сказал: "Все будет хорошо".
Для него это уже было много. Покровительственный по-отцовски, полный надежды, добрый. И такой нечестный.
Он поднялся и ушел. Я не помню, как я узнал, что он уже был в другой комнате, что он уже сказал Вилли, но я знал.
Я лежал или сидел. Не вставал. Не умылся, не сходил в туалет. Не оделся. Не позвал Вилли или Мейбл. После десятилетий работы над воссозданием того утра я пришел к одному неизбежному выводу: я, должно быть, оставался в той комнате, ничего не говоря, никого не видя, ровно до девяти утра, когда снаружи заиграл волынщик.
Хотел бы я вспомнить, что он играл. Но, может, это и не имеет значения.
С волынкой дело не в мелодии, а в тоне. Волынке — тысячи лет, она создана для того, чтобы усиливать то, что уже есть в сердце. Если ты чувствуешь себя глупо, волынка делает тебя еще глупее. Если ты сердишься, волынка доводит твою кровь до кипения. А если ты горюешь, даже если тебе всего двенадцать лет и ты не знаешь, что ты горюешь (может быть, особенно если ты этого не знаешь), волынка может свести тебя с ума.
В ванной комнате главное место занимала ванна на ножках, выглядевших как когтистые лапы, — и даже вода, бьющая из кранов, казалась старой. Не в плохом смысле. Древняя, как озеро, где Мерлин помог Артуру найти свой волшебный меч. Коричневатая, напоминающая о некрепком чае, вода часто вызывала тревогу у гостей, приезжавших на выходные: "Извините, но, кажется, с водой в моей уборной что-то не то?". Папа всегда улыбался и уверял их, что с водой все в порядке; напротив, она была отфильтрована и дезодорирована шотландским торфом. "Эта вода стекает прямо с холма, и то, что вы сейчас испытаете, — одно из лучших удовольствий в жизни — ванна с водой с нагорья".
В зависимости от ваших предпочтений, ваша ванна могла быть арктически холодной, либо же горячей, как из чайника; краны по всему замку были точно отрегулированы. Для меня мало какое удовольствие сравнимо с купанием в обжигающей воде, особенно при созерцании узких окон замка, где, как я воображал, когда-то стояли на страже лучники. Я смотрел на звездное небо или вниз, на сады, окруженные стеной, и представлял себя парящим над огромной лужайкой, которая была гладка и зелена, как стол для снукера, благодаря стараниям батальона садовников. Лужайка была такой идеальной, каждая травинка была подстрижена так аккуратно, что мы с Вилли чувствовали себя виноватыми, проходя по ней, не говоря уже о том, катании на велосипедах. Но мы все равно это делали, всегда. Однажды мы гнались по лужайке за двоюродной сестрой. Мы катались на квадроциклах, а кузина — на карте. Все это было забавой и игрой, пока она не врезалась головой в зеленый фонарный столб. Невероятная случайность — единственный фонарный столб в радиусе тысячи миль! Мы взвизгнули от смеха, а фонарный столб, который недавно был деревом в одном из близлежащих лесов, переломился надвое и упал на нее сверху. Ей повезло, что она серьезно не пострадала.
30 августа 1997 года я не тратил много времени на разглядывание лужайки. Мы с Вилли поспешили принять вечернюю ванну, натянули пижамы и нетерпеливо уселись перед телевизором. Прибыли лакеи с подносами, уставленными тарелками, каждая из которых была увенчана серебряным куполом. Лакеи поставили подносы на деревянные подставки, затем, как всегда, пошутили с нами, прежде чем пожелать нам приятного аппетита.
"Лакеи", "костяной фарфор" — звучит шикарно, и я полагаю, так оно и было, но под этими причудливыми куполами была просто детская еда: рыбные палочки, творожные пироги, жареная курица, зеленый горошек.
Мейбл, наша няня, которая когда-то была няней папы, также присоединилась к нам. Набивая щеки, мы услышали, как па в тапочках прошел мимо, возвращаясь из ванной. У него с собой был портативный CD-плеер, на котором он любил слушать свои “сборники рассказов”, отмокая. По па можно было сверять часы, поэтому, когда мы услышали его в холле, мы поняли, что уже почти восемь.
Полчаса спустя мы уловили шум шагов взрослых, спускающихся вниз, затем первые заунывные ноты волынки. В течение следующих двух часов взрослых, одетых в модные наряды, будут удерживать в столовой и заставлять их сидеть вокруг этого длинного стола, щурясь друг на друга при тусклом свете канделябров, спроектированных принцем Альбертом, оставаясь прямыми, как шомпол, перед фарфоровыми тарелками и хрустальными кубками, расставленными с математической точностью персоналом (использовавшим для этого рулетку), клевать перепелиные яйца и тюрбо и вести праздную болтовню. Черные галстуки, жесткие черные туфли, брюки. Может быть, даже килты.
Я думал, какое же это наказание — быть взрослым.
По пути на ужин заглянул па. Он торопился, но устроил нам шоу, подняв серебряный купол — "Пальчики оближешь! Я тоже это хочу!" — и внюхавшись в увиденное. Он всегда что-то обнюхивал. Еду, розы, наши волосы. Должно быть, в прошлой жизни он был ищейкой. Может быть, он так долго принюхивался потому, что было трудно уловить что-либо кроме того, чем от него пахло. Туалетная вода Eau Sauvage, которой он опрыскивал щеки, шею, рубашку. Цветочный, с резкими нотками чего-то вроде перца или пороха, сделано в Париже. Так было написано на бутылке. Что заставило меня подумать о маме.
«Да, Гарри, мама в Париже».
Их развод стал окончательным ровно год назад. День в день.
"Ведите себя хорошо, мальчики".
"Хорошо, па".
"Не засиживайтесь допоздна".
Он ушел. А его запах остался.
Мы с Вилли закончили ужин, посмотрели еще немного телевизор, затем встали, чтобы заняться нашими обычными вечерними делами. Мы примостились на верхней ступеньке боковой лестницы и подслушивали взрослых в надежде услышать неприличное слово или историю. Бегали вверх и вниз по длинным коридорам под бдительными взглядами десятков мертвых оленьих голов. В какой-то момент мы наткнулись на бабулиного волынщика. Помятый, с телом грушевидной формы, кустистыми бровями и в твидовом килте, он следовал за бабулей, потому что она любила звук волынки, как и Виктория, хотя Альберт якобы называл ее “звериным инструментом”. Во время летнего отдыха в Балморале бабушка попросила волынщика будить ее волынкой с утра и приглашать этой музыкой на ужин.
Его инструмент был похож на бухого осьминога, за исключением того, что его гибкие рукоятки были покрыты гравировкой из серебра и темного красного дерева. Мы видели эту штуку раньше, много раз, но в тот вечер он предложил нам подержать ее. Попробовать ее.
"Правда?".
"Да-да, берите!".
Мы не смогли извлечь из труб инструмента ничего, кроме нескольких жалких скрипов. У нас просто не хватило сил. А у волынщика была грудная клетка объемом с бочонок для виски. Он заставлял волынку стонать и кричать.
Мы поблагодарили его за урок и пожелали ему спокойной ночи, а затем вернулись в детскую, где Мейбл следила за тем, как мы чистили зубы и умывались. Затем — в кровать.
Моя кровать была высокой. Мне приходилось подпрыгивать, чтобы попасть на нее, после чего я скатывался в центральное углубление. Как если бы я забрался на книжный шкаф, а потом свалился во вскопанную траншею. Постельное белье было чистым, хрустящим, различных оттенков белого. Простыни цвета алебастра. Кремовые покрывала. Одеяла цвета яичной скорлупы, на большинстве из которых была вышита надпись ER — "Королева Елизавета". Все было натянуто туго, как барабан, и так искусно разглажено, что можно было легко заметить вековые заплатки.
Я натянул простынь и покрывало до подбородка, потому что мне не нравилась темнота. Если точнее, я ненавидел темноту. Мамочка тоже так делала, как она мне сказала. Я подумал, что унаследовал это от нее, вместе с ее носом, голубыми глазами, любовью к людям, а также ненавистью к самодовольству, фальши и всему снобскому. Я вижу себя под этими одеялами, смотрящим в темноту, слушающим треск насекомых и уханье сов. Представлял ли я себе фигуры, скользящие по стенам? Смотрел ли я на полоску света на полу, которая всегда была там, потому что я настаивал на том, чтобы дверь оставляли приоткрытой? Сколько времени прошло, прежде чем я уснул? Другими словами, сколько осталось от моего детства, и как сильно я ценил его, наслаждался им, прежде чем смутно осознал...
"Папа?".
Он стоял у края кровати, глядя на меня сверху вниз. В своем белом домашнем халате он казался мне призраком из спектакля.
"Да, мальчик мой".
Он слегка улыбнулся, отвел взгляд.
В комнате было уже не темно. Но и не светло. Странный промежуточный свет, коричневатый, почти как вода в древней ванне.
Он посмотрел на меня как-то странно, так, как никогда раньше не смотрел.
Со... страхом?
"Что, па?".
Он присел на край кровати. Положил руку мне на колено:
"Мальчик мой, мама попала в автокатастрофу".
Помню, подумал: "Авария... Ок».
"Но с ней все в порядке, да?".
Я живо помню, как эта мысль промелькнула у меня в голове. И помню, как терпеливо ждал, пока па подтвердит, что с мамой действительно все в порядке. И я помню, что он этого не сделал.
Затем произошел внутренний сдвиг. Я начал молча умолять па, или Бога, или обоих сразу: "Нет, нет, нет!".
Па начал разглядывать складки старых стеганых одеял и простыней: "Возникли осложнения. Мамочка довольно сильно пострадала и была доставлена в больницу, мальчик мой».
Он всегда называл меня “мальчик мой”, но теперь он говорил это довольно часто. Его голос звучал мягко. Казалос, он был в шоке.
«Ох... Больница?».
«Да. С травмой головы».
Упоминал ли он папарацци? Сказал ли, что за ней гнались? Не думаю. Не могу поклясться, но, скорее всего, нет. Папарацци были такой огромной проблемой и для мамы, и для всех, что об этом не нужно было говорить.
Я снова подумал: "Травма... Но с ней все в порядке. Ее отвезли в больницу, ее вылечат, и мы поедем навестить ее. Сегодня. Самое позднее — сегодня вечером".
"Они делали все, что могли, мой мальчик. Боюсь, она не справилась".
Эти фразы застряли в моей голове, как дротики в доске. Он действительно сказал это именно так, я уверен. "Она не справилась". А потом все, казалось, остановилось.
Нет, не так. Не казалось. Ничего не казалось. Все отчетливо, безусловно, бесповоротно остановилось.
Я не запомнил ни одного слова из тех, что я сказал ему тогда. Вполне возможно, что я ничего не говорил. Что я помню с поразительной четкостью, так это то, что я не плакал. Не проронил ни слезинки.
Папа не обнял меня. Он не был силен в проявлении эмоций при обычных обстоятельствах, так как можно было ожидать, что он проявит их в такой кризисной ситуации? Но его рука снова легла мне на колено, и он сказал: "Все будет хорошо".
Для него это уже было много. Покровительственный по-отцовски, полный надежды, добрый. И такой нечестный.
Он поднялся и ушел. Я не помню, как я узнал, что он уже был в другой комнате, что он уже сказал Вилли, но я знал.
Я лежал или сидел. Не вставал. Не умылся, не сходил в туалет. Не оделся. Не позвал Вилли или Мейбл. После десятилетий работы над воссозданием того утра я пришел к одному неизбежному выводу: я, должно быть, оставался в той комнате, ничего не говоря, никого не видя, ровно до девяти утра, когда снаружи заиграл волынщик.
Хотел бы я вспомнить, что он играл. Но, может, это и не имеет значения.
С волынкой дело не в мелодии, а в тоне. Волынке — тысячи лет, она создана для того, чтобы усиливать то, что уже есть в сердце. Если ты чувствуешь себя глупо, волынка делает тебя еще глупее. Если ты сердишься, волынка доводит твою кровь до кипения. А если ты горюешь, даже если тебе всего двенадцать лет и ты не знаешь, что ты горюешь (может быть, особенно если ты этого не знаешь), волынка может свести тебя с ума.
Было обычное воскресенье. И мы, как всегда, пошли в церковь Крэти Кирк.
Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, подаренные Викторией десятилетиями ранее, — возможно, чтобы искупить огорчение, которое она причинила, молясь там. То, что глава англиканской церкви молится в шотландской церкви Шотландии, вызывало ажиотаж, которого я никогда не понимал.
Я видел фотографии, на которых запечатлено, как мы в тот день входили в церковь, но они не вызывают у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-нибудь проповедник? Ухудшил ли он тем самым обстановку? Слушал ли я его или же пялился в дальний конец скамьи, думая о маме?
На обратном пути в Балморал, в двух минутах езды, нам предложили остановиться. Люди все утро собирались у главных ворот, некоторые начали оставлять там такие вещи, как мягкие игрушки, цветы, открытки. С желанием выразить свою признательность.
Мы остановились и вышли. Я не мог видеть ничего, кроме некой матрицы, состоявшей из цветных точек. Цветы. Много цветов. Я не слышал ничего, кроме ритмичных щелчков с другой стороны дороги. Пресса. Я потянулся к руке отца, ища утешения, а затем выругал себя, потому что этот жест вызвал просто взрыв щелчков камер.
Я дал им именно то, что они хотели.
Эмоции.
Драму.
Боль.
Они щелкали, и щелкали, и щелкали...
Гранитные стены, большая крыша из шотландской сосны, витражи, подаренные Викторией десятилетиями ранее, — возможно, чтобы искупить огорчение, которое она причинила, молясь там. То, что глава англиканской церкви молится в шотландской церкви Шотландии, вызывало ажиотаж, которого я никогда не понимал.
Я видел фотографии, на которых запечатлено, как мы в тот день входили в церковь, но они не вызывают у меня никаких воспоминаний. Сказал ли что-нибудь проповедник? Ухудшил ли он тем самым обстановку? Слушал ли я его или же пялился в дальний конец скамьи, думая о маме?
На обратном пути в Балморал, в двух минутах езды, нам предложили остановиться. Люди все утро собирались у главных ворот, некоторые начали оставлять там такие вещи, как мягкие игрушки, цветы, открытки. С желанием выразить свою признательность.
Мы остановились и вышли. Я не мог видеть ничего, кроме некой матрицы, состоявшей из цветных точек. Цветы. Много цветов. Я не слышал ничего, кроме ритмичных щелчков с другой стороны дороги. Пресса. Я потянулся к руке отца, ища утешения, а затем выругал себя, потому что этот жест вызвал просто взрыв щелчков камер.
Я дал им именно то, что они хотели.
Эмоции.
Драму.
Боль.
Они щелкали, и щелкали, и щелкали...
Через несколько часов па уехал в Париж в сопровождении маминых сестер — тетушек Сары и Джейн. Как сказал кто-то, им нужно было получить больше информации о катастрофе. И организовать возвращение мамочкиного тела.
Тела. Люди продолжали произносить это слово. Это был удар под дых, чертова ложь, потому что мама не была мертва!
Это было моим внезапным озарением.
Мне было нечем заняться, кроме как бродить по замку и разговаривать сам с собой, и тогда мной овладело подозрение, которое затем переросло в твердое убеждение. Все это было подстроено. И в этот раз фокус разыгрывали не окружающие меня люди или пресса, а мама. Ее жизнь была несчастной, ее преследовали, изводили, о ней лгали, ей лгали. Поэтому она инсценировала несчастный случай как отвлекающий маневр и сбежала.
От осознания этого у меня перехватило дыхание, и я с облегчением вздохнул.
«Конечно! Это всего лишь уловка, чтобы она могла начать все с чистого листа! В этот самый момент она, без сомнения, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своем тайно купленном бревенчатом домике где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, уже скоро она пошлет за мной и Вилли. Все это так очевидно! Почему я не понимал этого раньше? Мамочка не умерла! Она прячется!".
Я почувствовал себя намного лучше. Но затем закралось сомнение.
"Погоди! Мама никогда бы так не поступила с нами. Эта невыразимая боль, она никогда бы такого не допустила, не говоря уже о том, чтобы самой причинить ее!".
Затем снова пришло облегчение: "У нее не было выбора. Это была ее единственная надежда на свободу".
Затем — вновь сомнение: "Мама не стала бы прятаться, она слишком сильный боец!".
Затем облегчение: "Это ее способ борьбы. Она вернется. Должна вернуться. У меня через две недели день рождения".
Но сначала вернулись па и тетушки. Об их возвращении сообщили все телеканалы. Весь мир наблюдал, как они ступили на летное поле аэропорта Королевских ВВС в Нортхолте. Один канал даже добавил музыку к репортажу об их прибытии: скорбный псалом. Нас с Вилли не пускали к телевизору, но думаю, мы это слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Мы все надежно укрылись в замке. Это было похоже на пребывание в склепе, за исключением того, что все носили шотландские клетчатые штаны и придерживались обычного распорядка дня и расписания дел. Если кто-то и говорил о чем-нибудь, я не слышал. Единственный голос, который я слышал, был тот, что гудел в моей голове, когда я спорил сам с собой.
"Она умерла".
"Нет, она прячется".
"Она мертва".
"Нет, она притворяется мертвой".
Однажды утром настало время. Возвращаться в Лондон. Я ничего не помню об этой поездке. Ехали ли мы на машине? Летели ли королевским рейсом? Я вспоминаю воссоединение с па, тетушками и решающую встречу с тетушкой Сарой, хотя все окутано туманом и может быть перечислено не совсем в точной последовательности. Временами моя память возвращает меня прямо туда, в те ужасные первые дни сентября. Иногда отбрасывает меня вперед, многими годами позже.
Всякий раз, когда это случалось, это происходило вот так:
"Уильям? Гарри? У тетушки Сары есть кое-что для вас, мальчики".
Она шагнула вперед, держа в руках две крошечные голубые коробочки.
"Что это?".
"Открой".
Я приоткрыл свою коробочку.
Внутри был... мотылек?
Нет.
Усы?
Тоже нет.
"Что же это?..".
"Ее локон, Гарри".
Тетушка Сара объяснила, что в Париже она срезала два локона с маминой головы.
Вот оно что! Доказательство. Она действительно умерла.
Но в голову сразу же пришло обнадеживающее сомнение, спасительная неуверенность: "Нет, это могут быть чьи угодно волосы!". Мама, с ее прекрасными белокурыми волосами, от которых никто не отрезал локонов, была где-то там.
"Я бы знал, если бы это было не так. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. И они не дают мне никаких подобных сигналов".
И мое тело, и мое сердце были так же полны любви к ней, как и всегда.
Тела. Люди продолжали произносить это слово. Это был удар под дых, чертова ложь, потому что мама не была мертва!
Это было моим внезапным озарением.
Мне было нечем заняться, кроме как бродить по замку и разговаривать сам с собой, и тогда мной овладело подозрение, которое затем переросло в твердое убеждение. Все это было подстроено. И в этот раз фокус разыгрывали не окружающие меня люди или пресса, а мама. Ее жизнь была несчастной, ее преследовали, изводили, о ней лгали, ей лгали. Поэтому она инсценировала несчастный случай как отвлекающий маневр и сбежала.
От осознания этого у меня перехватило дыхание, и я с облегчением вздохнул.
«Конечно! Это всего лишь уловка, чтобы она могла начать все с чистого листа! В этот самый момент она, без сомнения, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своем тайно купленном бревенчатом домике где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, уже скоро она пошлет за мной и Вилли. Все это так очевидно! Почему я не понимал этого раньше? Мамочка не умерла! Она прячется!".
Я почувствовал себя намного лучше. Но затем закралось сомнение.
"Погоди! Мама никогда бы так не поступила с нами. Эта невыразимая боль, она никогда бы такого не допустила, не говоря уже о том, чтобы самой причинить ее!".
Затем снова пришло облегчение: "У нее не было выбора. Это была ее единственная надежда на свободу".
Затем — вновь сомнение: "Мама не стала бы прятаться, она слишком сильный боец!".
Затем облегчение: "Это ее способ борьбы. Она вернется. Должна вернуться. У меня через две недели день рождения".
Но сначала вернулись па и тетушки. Об их возвращении сообщили все телеканалы. Весь мир наблюдал, как они ступили на летное поле аэропорта Королевских ВВС в Нортхолте. Один канал даже добавил музыку к репортажу об их прибытии: скорбный псалом. Нас с Вилли не пускали к телевизору, но думаю, мы это слышали.
Следующие несколько дней прошли в вакууме, никто ничего не говорил. Мы все надежно укрылись в замке. Это было похоже на пребывание в склепе, за исключением того, что все носили шотландские клетчатые штаны и придерживались обычного распорядка дня и расписания дел. Если кто-то и говорил о чем-нибудь, я не слышал. Единственный голос, который я слышал, был тот, что гудел в моей голове, когда я спорил сам с собой.
"Она умерла".
"Нет, она прячется".
"Она мертва".
"Нет, она притворяется мертвой".
Однажды утром настало время. Возвращаться в Лондон. Я ничего не помню об этой поездке. Ехали ли мы на машине? Летели ли королевским рейсом? Я вспоминаю воссоединение с па, тетушками и решающую встречу с тетушкой Сарой, хотя все окутано туманом и может быть перечислено не совсем в точной последовательности. Временами моя память возвращает меня прямо туда, в те ужасные первые дни сентября. Иногда отбрасывает меня вперед, многими годами позже.
Всякий раз, когда это случалось, это происходило вот так:
"Уильям? Гарри? У тетушки Сары есть кое-что для вас, мальчики".
Она шагнула вперед, держа в руках две крошечные голубые коробочки.
"Что это?".
"Открой".
Я приоткрыл свою коробочку.
Внутри был... мотылек?
Нет.
Усы?
Тоже нет.
"Что же это?..".
"Ее локон, Гарри".
Тетушка Сара объяснила, что в Париже она срезала два локона с маминой головы.
Вот оно что! Доказательство. Она действительно умерла.
Но в голову сразу же пришло обнадеживающее сомнение, спасительная неуверенность: "Нет, это могут быть чьи угодно волосы!". Мама, с ее прекрасными белокурыми волосами, от которых никто не отрезал локонов, была где-то там.
"Я бы знал, если бы это было не так. Мое тело знало бы. Мое сердце знало бы. И они не дают мне никаких подобных сигналов".
И мое тело, и мое сердце были так же полны любви к ней, как и всегда.
Мы с Вилли прогуливались взад и вперед в толпе у Кенсингтонского дворца, улыбаясь и пожимая руки. Будто баллотировались в президенты. Сотни и сотни рук беспрестанно касались наших лиц, и пальцы часто были мокрыми.
От чего? Я задумался.
От слез, понял наконец.
Мне не нравилось ощущение от этих рук. Более того, я ненавидел то, как они заставляли меня чувствовать себя. Чувство вины.
Почему все эти люди плакали, когда не плакал я?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что жизнь мамочки была такой печальной, что она почувствовала необходимость исчезнуть, придумав этот грандиозный спектакль. Но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко впитал устав семьи: плакать — это не выход. Никогда не выход.
Помню груды цветов вокруг. Помню, как испытывал невыразимую печаль, будучи в то же время неизменно вежливым. Помню, как причитали пожилые дамы: "О боже, какой вежливый! Бедный мальчик!" Помню, как бормотал слова благодарности снова и снова: спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что разбили здесь лагерь на несколько дней. Помню, как утешал людей, которые были подавлены, подавлены так, как будто знали мамочку, думая при этом: "Вы же ее не знали. Вы ведете себя так, будто знали... Но вы ее не знали".
В смысле... "Вы ее не знаете". В настоящем времени.
После общения с толпой людей мы вернулись в Кенсингтонский дворец. Вошли через две большие черные двери в мамины покои, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Темно-коричневый, английского дуба. Я помню (или воображаю), что он был задрапирован... Британским флагом?
Этот флаг гипнотизировал меня. Может, из-за моих мальчишеских игр в войнушку. Может, из-за моего не соответствующего возрасту патриотизма. Или, может, потому, что я уже несколько дней слышал шумиху о флаге, флаге, флаге... Это было все, о чем люди могли говорить. Люди пришли в бешенство, потому что флаг над Букингемским дворцом не был приспущен наполовину. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда и ни при каких обстоятельствах не был приспущен, что он поднимался, когда бабуля была в резиденции, и опускался, когда она была в отъезде. И все. Они только хотели увидеть хоть какое-нибудь официальное проявление траура, и их приводило в ярость его отсутствие. То есть они пришли в ярость из-за британских газет, которые пытались отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Помню один заголовок, многозначительно адресованный бабуле: "Докажи нам, что тебе не все равно". Как низко, учитывая, что это исходило от тех же извергов, которым было настолько “не все равно”, что они загнали маму в туннель, из которого она так и не вышла.
К этому времени я подслушал такую “официальную” версию событий: папарацци преследовали маму по улицам Парижа, затем в туннеле, где ее мерседес врезался в стену или в цементный столб, в результате чего погибла и она, и ее друг, и водитель.
Стоя у гроба, задрапированного флагом, я спросил себя: патриотка ли мама?
Что она на самом деле думает о Британии? Кто-нибудь потрудился спросить ее об этом?
Когда я смогу спросить ее сам?
В моей памяти не осталось ни одно из слов, которые члены семьи говорили тогда друг другу или гробу. Я не помню ни слова из сказанного Вилли и мной друг другу, хотя помню, как люди вокруг нас говорили, что “мальчики” выглядят как “контуженные”. Никто и не потрудился шептать это, как будто мы были настолько контужены, что оглохли.
На следующий день обсуждались похороны. Согласно последнему плану гроб должен был проехать по улицам в карете, запряженной лошадьми, в сопровождении королевского эскадрона, в то время как мы с Вилли должны были идти за гробом пешком. Казалось, это было слишком много для двух мальчиков. Некоторые взрослые были ошеломлены. Мамин брат, дядя Чарльз, начал скандалить: "Вы не можете заставить этих мальчиков идти за гробом матери! Это варварство!".
Был предложен альтернативный план. Вилли должен был идти один. В конце концов, ему было пятнадцать. Оставить младшего в покое. Оставить Запасного в запасе. Этот альтернативный план был разослан семье по цепочке.
Пришел ответ.
Должны идти оба принца. Вероятно, чтобы вызвать сочувствие.
Дядя Чарльз был в ярости. А я — нет. Я не хотел, чтобы Вилли подвергся такому испытанию без меня. А если бы мы поменялись ролями, он бы никогда не захотел (и, конечно, не позволил бы), чтобы я сделал это в одиночку.
Итак, наступило утро, ясное и раннее, и мы отправились в путь все вместе. Дядя Чарльз — справа от меня, еще правее — Вилли, за ним — дед. Слева от меня шел па. Я с самого начала отметил, каким безмятежным выглядел дед: будто принимал участие в очередной королевской помолвке. Я ясно видел его глаза, потому что он смотрел прямо перед собой. Они все так смотрели. Но я смотрел вниз. Как и Вилли.
Помню, как чувствовал оцепенение. Как сжимал кулаки. Как всегда посматривал на Вилли краем глаза и черпал из этого много сил. Больше всего запомнились звуки: звяканье уздечек и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, а также скрип колес орудийного лафета, который они везли (кто-то сказал, что это пережиток Первой мировой войны, и это казалось правильным, поскольку мама, как бы она ни любила мир, часто казалась солдатом, независимо от того, воевала ли она против папарации и па). Думаю, запомню эти несколько звуков на всю оставшуюся жизнь, потому что они так резко контрастировали с окружающей тишиной. Не работал ни один двигатель, не проезжал ни один грузовик, не пролетала ни одна птица. Не было слышно ни одного человеческого голоса, что было невозможно, потому что вдоль дорог выстроилось два миллиона человек. Тем единственным, что указывало на то, что мы маршировали по "каньону человечности", были скорбные причитания в толпе.
Через двадцать минут мы добрались до Вестминстерского аббатства. Выстроились в ряд вдоль длинной скамьи. Похороны начались с надгробных речей и закончились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неуклюже, как будто был одним из великих королей, похороненных на века на территории аббатства, но внезапно восставшим. Он прошел вперед и сел за рояль. Вряд ли кто-нибудь не знает, что он спел песню “Candle in the Wind” в версии, которую он переработал для мамы. Я не могу быть уверен, что мои воспоминания относятся к тому моменту, а не к увиденным с тех пор клипам. Возможно, это пережитки повторяющихся ночных кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, когда у меня начинает щипать глаза и почти текут слезы.
Почти.
Ближе к концу службы выступил дядя Чарльз, который использовал отведенное ему время, чтобы раскритиковать всех — семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму, доведя ее до смерти. Можно было почувствовать, как аббатство, люди снаружи, отшатнулись от удара. Правда болезненна. Затем восемь валлийских гвардейцев выдвинулись вперед и подняли огромный, обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом, что представило собой экстраординарное нарушение протокола. (Также под давлением был приспущен и флаг; не королевский штандарт, конечно, а флаг Соединенного Королевства, что все равно было беспрецедентным компромиссом). Королевский штандарт всегда предназначался для членов королевской семьи, к которой, как мне сказали, мама больше не относилась. Означало ли это, что она была прощена? Прощена бабулей? Вероятно. Но это были вопросы, которые я не мог сформулировать до конца, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослым, когда гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка.
После длительного ожидания катафалк тронулся и уверенно покатил по Лондону, будучи со всех сторон окруженным самой большой толпой, которую когда-либо видел этот вечный город: вдвое большей, чем толпа, праздновавшая окончание Второй мировой войны. Он проехал мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, до Финчли-роуд, затем — Хендон-Уэй, эстакада Брент-кросс, Северная кольцевая, улица М1 до перекрестка 15а и на север до Харлстоуна, прежде чем пройти через железные ворота поместья дяди Чарльза.
Олторп.
Мы с Вилли смотрели большую часть этой поездки по телевизору. Уже находясь в Олторпе. Нас спешно привезли туда, хотя оказалось, что спешить не было нужно. Катафалк не только проделал долгий путь по кругу, но и несколько раз задерживался из-за того, что все люди забрасывали его цветами, что перекрывало воздухоотводы и вызывало перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно съезжать на обочину, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла.
Телохранителем был Грэм. Он очень нравился нам с Вилли. Мы всегда называли его Крекером, как печенье "Грэм Крекерс". Нам это казалось невероятно смешным.
Когда катафалк добрался, наконец, до Олторпа, гроб вновь спустили и перенесли через пруд по зеленому железному мосту, наспех сооруженному военными инженерами, на маленький остров, где его поставили на платформу. По этому же мосту прошли на остров и мы с Вилли. Газеты писали, что мамины руки были сложены у нее на груди, а между ними была помещена фотография меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили ее. Конечно, эти двое любили ее больше всех.
Мы целую вечность улыбались ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг упал и гроб опустился на дно могилы, окончательно сломил меня. Мое тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начал безудержно рыдать, закрыв ладонями лицо.
Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный этикет, но я больше не мог сдерживаться. Все в порядке, успокаивал я себя, все в порядке. Вокруг нет никаких камер.
Кроме того, я плакал не потому, что верил, будто в той могиле была моя мать. Или в том гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от самой идеи.
Это было бы так невыносимо трагично, подумал я, если бы это на самом деле было правдой.
От чего? Я задумался.
От слез, понял наконец.
Мне не нравилось ощущение от этих рук. Более того, я ненавидел то, как они заставляли меня чувствовать себя. Чувство вины.
Почему все эти люди плакали, когда не плакал я?
Мне хотелось плакать, и я пытался, потому что жизнь мамочки была такой печальной, что она почувствовала необходимость исчезнуть, придумав этот грандиозный спектакль. Но я не мог выдавить из себя ни слезинки. Может быть, я слишком хорошо усвоил, слишком глубоко впитал устав семьи: плакать — это не выход. Никогда не выход.
Помню груды цветов вокруг. Помню, как испытывал невыразимую печаль, будучи в то же время неизменно вежливым. Помню, как причитали пожилые дамы: "О боже, какой вежливый! Бедный мальчик!" Помню, как бормотал слова благодарности снова и снова: спасибо, что пришли, спасибо, что сказали это, спасибо, что разбили здесь лагерь на несколько дней. Помню, как утешал людей, которые были подавлены, подавлены так, как будто знали мамочку, думая при этом: "Вы же ее не знали. Вы ведете себя так, будто знали... Но вы ее не знали".
В смысле... "Вы ее не знаете". В настоящем времени.
После общения с толпой людей мы вернулись в Кенсингтонский дворец. Вошли через две большие черные двери в мамины покои, прошли по длинному коридору и оказались в комнате слева. Там стоял большой гроб. Темно-коричневый, английского дуба. Я помню (или воображаю), что он был задрапирован... Британским флагом?
Этот флаг гипнотизировал меня. Может, из-за моих мальчишеских игр в войнушку. Может, из-за моего не соответствующего возрасту патриотизма. Или, может, потому, что я уже несколько дней слышал шумиху о флаге, флаге, флаге... Это было все, о чем люди могли говорить. Люди пришли в бешенство, потому что флаг над Букингемским дворцом не был приспущен наполовину. Их не волновало, что Королевский штандарт никогда и ни при каких обстоятельствах не был приспущен, что он поднимался, когда бабуля была в резиденции, и опускался, когда она была в отъезде. И все. Они только хотели увидеть хоть какое-нибудь официальное проявление траура, и их приводило в ярость его отсутствие. То есть они пришли в ярость из-за британских газет, которые пытались отвлечь внимание от своей роли в мамином исчезновении. Помню один заголовок, многозначительно адресованный бабуле: "Докажи нам, что тебе не все равно". Как низко, учитывая, что это исходило от тех же извергов, которым было настолько “не все равно”, что они загнали маму в туннель, из которого она так и не вышла.
К этому времени я подслушал такую “официальную” версию событий: папарацци преследовали маму по улицам Парижа, затем в туннеле, где ее мерседес врезался в стену или в цементный столб, в результате чего погибла и она, и ее друг, и водитель.
Стоя у гроба, задрапированного флагом, я спросил себя: патриотка ли мама?
Что она на самом деле думает о Британии? Кто-нибудь потрудился спросить ее об этом?
Когда я смогу спросить ее сам?
В моей памяти не осталось ни одно из слов, которые члены семьи говорили тогда друг другу или гробу. Я не помню ни слова из сказанного Вилли и мной друг другу, хотя помню, как люди вокруг нас говорили, что “мальчики” выглядят как “контуженные”. Никто и не потрудился шептать это, как будто мы были настолько контужены, что оглохли.
На следующий день обсуждались похороны. Согласно последнему плану гроб должен был проехать по улицам в карете, запряженной лошадьми, в сопровождении королевского эскадрона, в то время как мы с Вилли должны были идти за гробом пешком. Казалось, это было слишком много для двух мальчиков. Некоторые взрослые были ошеломлены. Мамин брат, дядя Чарльз, начал скандалить: "Вы не можете заставить этих мальчиков идти за гробом матери! Это варварство!".
Был предложен альтернативный план. Вилли должен был идти один. В конце концов, ему было пятнадцать. Оставить младшего в покое. Оставить Запасного в запасе. Этот альтернативный план был разослан семье по цепочке.
Пришел ответ.
Должны идти оба принца. Вероятно, чтобы вызвать сочувствие.
Дядя Чарльз был в ярости. А я — нет. Я не хотел, чтобы Вилли подвергся такому испытанию без меня. А если бы мы поменялись ролями, он бы никогда не захотел (и, конечно, не позволил бы), чтобы я сделал это в одиночку.
Итак, наступило утро, ясное и раннее, и мы отправились в путь все вместе. Дядя Чарльз — справа от меня, еще правее — Вилли, за ним — дед. Слева от меня шел па. Я с самого начала отметил, каким безмятежным выглядел дед: будто принимал участие в очередной королевской помолвке. Я ясно видел его глаза, потому что он смотрел прямо перед собой. Они все так смотрели. Но я смотрел вниз. Как и Вилли.
Помню, как чувствовал оцепенение. Как сжимал кулаки. Как всегда посматривал на Вилли краем глаза и черпал из этого много сил. Больше всего запомнились звуки: звяканье уздечек и цоканье копыт шести потных коричневых лошадей, а также скрип колес орудийного лафета, который они везли (кто-то сказал, что это пережиток Первой мировой войны, и это казалось правильным, поскольку мама, как бы она ни любила мир, часто казалась солдатом, независимо от того, воевала ли она против папарации и па). Думаю, запомню эти несколько звуков на всю оставшуюся жизнь, потому что они так резко контрастировали с окружающей тишиной. Не работал ни один двигатель, не проезжал ни один грузовик, не пролетала ни одна птица. Не было слышно ни одного человеческого голоса, что было невозможно, потому что вдоль дорог выстроилось два миллиона человек. Тем единственным, что указывало на то, что мы маршировали по "каньону человечности", были скорбные причитания в толпе.
Через двадцать минут мы добрались до Вестминстерского аббатства. Выстроились в ряд вдоль длинной скамьи. Похороны начались с надгробных речей и закончились выступлением Элтона Джона. Он поднялся медленно, неуклюже, как будто был одним из великих королей, похороненных на века на территории аббатства, но внезапно восставшим. Он прошел вперед и сел за рояль. Вряд ли кто-нибудь не знает, что он спел песню “Candle in the Wind” в версии, которую он переработал для мамы. Я не могу быть уверен, что мои воспоминания относятся к тому моменту, а не к увиденным с тех пор клипам. Возможно, это пережитки повторяющихся ночных кошмаров. Но у меня есть одно чистое, неоспоримое воспоминание о кульминации песни, когда у меня начинает щипать глаза и почти текут слезы.
Почти.
Ближе к концу службы выступил дядя Чарльз, который использовал отведенное ему время, чтобы раскритиковать всех — семью, нацию, прессу — за то, что они преследовали маму, доведя ее до смерти. Можно было почувствовать, как аббатство, люди снаружи, отшатнулись от удара. Правда болезненна. Затем восемь валлийских гвардейцев выдвинулись вперед и подняли огромный, обитый свинцом гроб, который теперь был задрапирован королевским штандартом, что представило собой экстраординарное нарушение протокола. (Также под давлением был приспущен и флаг; не королевский штандарт, конечно, а флаг Соединенного Королевства, что все равно было беспрецедентным компромиссом). Королевский штандарт всегда предназначался для членов королевской семьи, к которой, как мне сказали, мама больше не относилась. Означало ли это, что она была прощена? Прощена бабулей? Вероятно. Но это были вопросы, которые я не мог сформулировать до конца, не говоря уже о том, чтобы задать их взрослым, когда гроб медленно вынесли наружу и погрузили в кузов черного катафалка.
После длительного ожидания катафалк тронулся и уверенно покатил по Лондону, будучи со всех сторон окруженным самой большой толпой, которую когда-либо видел этот вечный город: вдвое большей, чем толпа, праздновавшая окончание Второй мировой войны. Он проехал мимо Букингемского дворца, вверх по Парк-лейн, к окраине, до Финчли-роуд, затем — Хендон-Уэй, эстакада Брент-кросс, Северная кольцевая, улица М1 до перекрестка 15а и на север до Харлстоуна, прежде чем пройти через железные ворота поместья дяди Чарльза.
Олторп.
Мы с Вилли смотрели большую часть этой поездки по телевизору. Уже находясь в Олторпе. Нас спешно привезли туда, хотя оказалось, что спешить не было нужно. Катафалк не только проделал долгий путь по кругу, но и несколько раз задерживался из-за того, что все люди забрасывали его цветами, что перекрывало воздухоотводы и вызывало перегрев двигателя. Водителю приходилось постоянно съезжать на обочину, чтобы телохранитель мог выйти и убрать цветы с ветрового стекла.
Телохранителем был Грэм. Он очень нравился нам с Вилли. Мы всегда называли его Крекером, как печенье "Грэм Крекерс". Нам это казалось невероятно смешным.
Когда катафалк добрался, наконец, до Олторпа, гроб вновь спустили и перенесли через пруд по зеленому железному мосту, наспех сооруженному военными инженерами, на маленький остров, где его поставили на платформу. По этому же мосту прошли на остров и мы с Вилли. Газеты писали, что мамины руки были сложены у нее на груди, а между ними была помещена фотография меня и Вилли — возможно, единственных двух мужчин, которые когда-либо по-настоящему любили ее. Конечно, эти двое любили ее больше всех.
Мы целую вечность улыбались ей в темноте, и, может быть, именно этот образ, когда флаг упал и гроб опустился на дно могилы, окончательно сломил меня. Мое тело содрогнулось, подбородок опустился, и я начал безудержно рыдать, закрыв ладонями лицо.
Мне было стыдно за то, что я нарушил семейный этикет, но я больше не мог сдерживаться. Все в порядке, успокаивал я себя, все в порядке. Вокруг нет никаких камер.
Кроме того, я плакал не потому, что верил, будто в той могиле была моя мать. Или в том гробу. Я пообещал себе, что никогда в это не поверю, кто бы что ни говорил.
Нет, я плакал от самой идеи.
Это было бы так невыносимо трагично, подумал я, если бы это на самом деле было правдой.
Жизнь продолжается.
Семья вернулась к работе, а я — в школу, как это обычно и случается после летних каникул.
"Возвращаемся к нормальной жизни", — весело сказали все.
С пассажирского сиденья в папином авто Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа в Ладгроуве, расположенная в изумрудного цвета сельской местности графства Беркшир, выглядела, как обычная деревенская церковь (вообще, девизом школы была цитата из Екклезиаста: "Все, что может рука твоя делать, по силам делай").
С другой стороны, не так много церквей страны могли бы похвастаться наличием территории площадью 0,8 кв. км, на которой были расположены леса и луга, спортплощадки и теннисные корты, научные лаборатории и часовни. Плюс хорошо укомплектованная библиотека.
Если бы вы пожелали бы найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, где стоило бы искать меня. Лучше было бы делать это в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда старался двигаться и чем-нибудь заниматься.
Кроме того, чаще всего, я был один. Мне нравились люди, я был общительным по натуре, но именно тогда я никого не хотел слишком близко подпускать к себе. Мне требовалось пространство.
Однако в Ладгроуве, где по соседству проживало более сотни других мальчиков, это было непросто. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали (иногда — по десять человек в комнате). Все знали, что у кого происходит, вплоть до того, кто был обрезан, а кто — нет (мы называли друг друга "Круглоголовые и квадратноголовые" [Roundheads versus Cavaliers].)
И все же, не припоминаю, чтобы хотя бы один из соучеников упомянул мою мать в начале нового семестра.
Из уважения?
Скорее всего, из страха.
Я, конечно, никому ничего не говорил.
Через несколько дней после возвращения в школу настал мой день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне тогда исполнилось тринадцать. По давней традиции Ладгроува должны были подавать торт и сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса блюд. Я выбрал черную смородину и манго. Мамочка их любила.
Дни рождения всегда были большими событиями в Ладгроуве, потому что каждый из учеников и большинство учителей обожали сладкое. Нередко происходила ожесточенная борьба за место рядом с именинником: именно там вам наверняка достанется первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось занять место рядом со мной.
"Гарри, загадай желание!".
"Загадать желание? Ладно, я бы хотел, чтобы моя мама...".
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась тетушка Сара с коробкой в руках: "Открывай, Гарри!".
Я развязал ленту, разорвал оберточную бумагу и заглянул внутрь:
"Что?!..".
"Это купила тебе мама. Незадолго до…".
"В смысле, в Париже?".
"Да, в Париже".
В коробке была игровая приставка Xbox. Я был доволен. Я обожал видеоигры.
Такая вот история. Она неоднократно фигурировала во многих рассказах о моей жизни и утвердилась, как прописная истина, но я понятия не имею, было ли это правдой.
Па сказал, что у мамы была повреждена голова, но, может, это мой мозг повредился?
Скорее всего, моя память стремилась защитить меня и перестала фиксировать происходящие события так, как это было раньше.
Семья вернулась к работе, а я — в школу, как это обычно и случается после летних каникул.
"Возвращаемся к нормальной жизни", — весело сказали все.
С пассажирского сиденья в папином авто Aston Martin с открытым верхом все выглядело точно так же. Школа в Ладгроуве, расположенная в изумрудного цвета сельской местности графства Беркшир, выглядела, как обычная деревенская церковь (вообще, девизом школы была цитата из Екклезиаста: "Все, что может рука твоя делать, по силам делай").
С другой стороны, не так много церквей страны могли бы похвастаться наличием территории площадью 0,8 кв. км, на которой были расположены леса и луга, спортплощадки и теннисные корты, научные лаборатории и часовни. Плюс хорошо укомплектованная библиотека.
Если бы вы пожелали бы найти меня в сентябре 1997 года, библиотека была бы последним местом, где стоило бы искать меня. Лучше было бы делать это в лесу. Или на спортивных площадках. Я всегда старался двигаться и чем-нибудь заниматься.
Кроме того, чаще всего, я был один. Мне нравились люди, я был общительным по натуре, но именно тогда я никого не хотел слишком близко подпускать к себе. Мне требовалось пространство.
Однако в Ладгроуве, где по соседству проживало более сотни других мальчиков, это было непросто. Мы вместе ели, вместе купались, вместе спали (иногда — по десять человек в комнате). Все знали, что у кого происходит, вплоть до того, кто был обрезан, а кто — нет (мы называли друг друга "Круглоголовые и квадратноголовые" [Roundheads versus Cavaliers].)
И все же, не припоминаю, чтобы хотя бы один из соучеников упомянул мою мать в начале нового семестра.
Из уважения?
Скорее всего, из страха.
Я, конечно, никому ничего не говорил.
Через несколько дней после возвращения в школу настал мой день рождения. 15 сентября 1997 года. Мне тогда исполнилось тринадцать. По давней традиции Ладгроува должны были подавать торт и сорбет, и мне разрешили выбрать два вкуса блюд. Я выбрал черную смородину и манго. Мамочка их любила.
Дни рождения всегда были большими событиями в Ладгроуве, потому что каждый из учеников и большинство учителей обожали сладкое. Нередко происходила ожесточенная борьба за место рядом с именинником: именно там вам наверняка достанется первый и самый большой кусок. Не помню, кому удалось занять место рядом со мной.
"Гарри, загадай желание!".
"Загадать желание? Ладно, я бы хотел, чтобы моя мама...".
Вдруг, откуда ни возьмись, появилась тетушка Сара с коробкой в руках: "Открывай, Гарри!".
Я развязал ленту, разорвал оберточную бумагу и заглянул внутрь:
"Что?!..".
"Это купила тебе мама. Незадолго до…".
"В смысле, в Париже?".
"Да, в Париже".
В коробке была игровая приставка Xbox. Я был доволен. Я обожал видеоигры.
Такая вот история. Она неоднократно фигурировала во многих рассказах о моей жизни и утвердилась, как прописная истина, но я понятия не имею, было ли это правдой.
Па сказал, что у мамы была повреждена голова, но, может, это мой мозг повредился?
Скорее всего, моя память стремилась защитить меня и перестала фиксировать происходящие события так, как это было раньше.
Кроме двух директоров-мужчин — г-на Джеральда и г-на Марстона, каждый из которых был легендой, — школой в Ладгроуве заправляли, в основном, женщины. Мы называли их сестрами-хозяйками. Вся нежность, которую мы получали изо дня в день, исходила от них. Они обнимали и целовали нас, перевязывали наши раны, вытирали нам слезы. (Всем, кроме меня, в смысле. После того единственного выплеска эмоций у могилы я больше не плакал.) Они считали себя нашими вторыми мамами, «мамами-заместителями». Они всегда весело болтали, что всегда было странно, но сейчас особенно приводило меня в смятение из-за исчезновения мамочки, а также из-за того, что сестры-хозяйки внезапно стали... сексуально привлекательными для меня.
Я влюбился в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также вспоминаю двух сестер: мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Я был также сильно влюблен в младшую и хотел жениться и на ней.
Три раза в неделю, после ужина, сестры-хозяйки помогали младшим мальчикам с вечерним мытьем.
До сих пор стоит перед моими глазами длинный ряд белых ванн, в каждой из которых, как маленький фараон, полулежит мальчик, ожидающий мытья волос. (Для мальчиков постарше, достигших возраста пубертата, в отдельной комнате за желтой дверью стояли еще две ванны). Сестры-хозяйки проходили вдоль этого ряда ванн с жесткими щетками и кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце, на котором был вышит его школьный номер. У меня был № 116.
Намылив мальчику голову, сестра-хозяйка отводила ее назад и медленно и тщательно споласкивала ее.
Сестры-хозяйки также помогали нам в одном важном деле: удаление вшей. Вспышки педикулеза в школе были обычным явлением. Почти каждую неделю тот или иной мальчик жаловался на нашествие вшей Тогда мы все показывали на него пальцами и смеялись: "Бе-бе-бе, вшивый!". Потом приходила сестра-хозяйка, присаживалась рядом с "пациентом", втирала в кожу его головы какое-то средство, а зачем вычесывала мертвых гнид специальной расческой.
В тринадцать лет я начал мыться без помощи сестер-хозяек. Но все еще нуждался в подтыкании одеяла по ночам, все еще ждал их утренних приветствий. Их лица были первым, что мы видели с утра. Они входили в комнаты, раздвигали шторы: "Доброе утро, мальчики!" В полусне я вглядывался в прекрасный облик в ореоле солнечных лучей.…
"Это... Может, это...?"
Нет, это была не она.
Чаще всего я имел дело с сестрой-хозяйкой по имени Пэт. В отличие от других сестер-хозяек, Пэт не была привлекательной. Она была полной противоположностью: маленькая, похожая на мышку, постоянно замотанная, с засаленной челкой, ниспадавшей на вечно усталые глаза. Она, похоже, не получала особой радости от жизни, но истинное удовлетворение доставляли ей две вещи — поймать мальчика в неположенном месте и пресечь хулиганство.
Перед каждым боем подушками мы выставляли у двери часового. Если приближались Пэт или директор школы, часовой должен был крикнуть: "Шухер!", и тогда нужно было убираться оттуда, где вы были, или притвориться спящим.
Только самые новые и глупые мальчишки обращались к Пэт с проблемами. Или, что еще хуже, с порезом на руке или ноге.
Она никогда не бинтовала порез, а тыкала в него пальцем или смазывала его чем-то, от чего становилось в два раза больнее. Она не была садисткой, а, казалось, была просто лишена эмпатии. Странно, потому что Пэт знала, что такое страдания: у нее было немало сложных проблем, самыми серьезными из которых было состояние ее колен и позвоночника. Позвоночник был искривлен, а колени хронически не гнулись. Ходить ей было тяжело, спускаться по лестнице было для нее пыткой. Она спускалась задом наперед, очень медленно. Нередко мы собирались внизу лестницы, по которой она спускалась, паясничали и корчили рожи.
Нужно ли мне говорить, кто занимался этим с наибольшим воодушевлением?
Мы никогда не парились по поводу того, что Пэт может нас поймать. Она была черепахой, а мы — древесными лягушками. И все же, время от времени черепахе везло: она делала выпад и хватала ученика в охапку: "Попался!". И тогда ученика дрючили по полной.
Но это нас не останавливало. Мы продолжали зубоскалить над ней, когда она спускалась по лестнице. Награда стоила риска. Для меня наградой было не мучить бедняжку Пэт, а рассмешить парней. Было ужасно приятно делать так, чтобы другие смеялись. Особенно, когда я сам не смеялся месяцами.
Может быть, Пэт знала это. Иногда она оборачивалась, видела, как смешно я придуриваюсь, и тоже смеялась. В этом-то и была проблема. Мне всегда нравилось подшучивать над своими приятелями, но не было ничего лучше, чем когда несчастная в остальном Пэт буквально лопалась от смеха.
Я влюбился в мисс Робертс. Я был уверен, что однажды женюсь на ней. Также вспоминаю двух сестер: мисс Линн-старшая и мисс Линн-младшая. Я был также сильно влюблен в младшую и хотел жениться и на ней.
Три раза в неделю, после ужина, сестры-хозяйки помогали младшим мальчикам с вечерним мытьем.
До сих пор стоит перед моими глазами длинный ряд белых ванн, в каждой из которых, как маленький фараон, полулежит мальчик, ожидающий мытья волос. (Для мальчиков постарше, достигших возраста пубертата, в отдельной комнате за желтой дверью стояли еще две ванны). Сестры-хозяйки проходили вдоль этого ряда ванн с жесткими щетками и кусками цветочного мыла. У каждого мальчика было свое полотенце, на котором был вышит его школьный номер. У меня был № 116.
Намылив мальчику голову, сестра-хозяйка отводила ее назад и медленно и тщательно споласкивала ее.
Сестры-хозяйки также помогали нам в одном важном деле: удаление вшей. Вспышки педикулеза в школе были обычным явлением. Почти каждую неделю тот или иной мальчик жаловался на нашествие вшей Тогда мы все показывали на него пальцами и смеялись: "Бе-бе-бе, вшивый!". Потом приходила сестра-хозяйка, присаживалась рядом с "пациентом", втирала в кожу его головы какое-то средство, а зачем вычесывала мертвых гнид специальной расческой.
В тринадцать лет я начал мыться без помощи сестер-хозяек. Но все еще нуждался в подтыкании одеяла по ночам, все еще ждал их утренних приветствий. Их лица были первым, что мы видели с утра. Они входили в комнаты, раздвигали шторы: "Доброе утро, мальчики!" В полусне я вглядывался в прекрасный облик в ореоле солнечных лучей.…
"Это... Может, это...?"
Нет, это была не она.
Чаще всего я имел дело с сестрой-хозяйкой по имени Пэт. В отличие от других сестер-хозяек, Пэт не была привлекательной. Она была полной противоположностью: маленькая, похожая на мышку, постоянно замотанная, с засаленной челкой, ниспадавшей на вечно усталые глаза. Она, похоже, не получала особой радости от жизни, но истинное удовлетворение доставляли ей две вещи — поймать мальчика в неположенном месте и пресечь хулиганство.
Перед каждым боем подушками мы выставляли у двери часового. Если приближались Пэт или директор школы, часовой должен был крикнуть: "Шухер!", и тогда нужно было убираться оттуда, где вы были, или притвориться спящим.
Только самые новые и глупые мальчишки обращались к Пэт с проблемами. Или, что еще хуже, с порезом на руке или ноге.
Она никогда не бинтовала порез, а тыкала в него пальцем или смазывала его чем-то, от чего становилось в два раза больнее. Она не была садисткой, а, казалось, была просто лишена эмпатии. Странно, потому что Пэт знала, что такое страдания: у нее было немало сложных проблем, самыми серьезными из которых было состояние ее колен и позвоночника. Позвоночник был искривлен, а колени хронически не гнулись. Ходить ей было тяжело, спускаться по лестнице было для нее пыткой. Она спускалась задом наперед, очень медленно. Нередко мы собирались внизу лестницы, по которой она спускалась, паясничали и корчили рожи.
Нужно ли мне говорить, кто занимался этим с наибольшим воодушевлением?
Мы никогда не парились по поводу того, что Пэт может нас поймать. Она была черепахой, а мы — древесными лягушками. И все же, время от времени черепахе везло: она делала выпад и хватала ученика в охапку: "Попался!". И тогда ученика дрючили по полной.
Но это нас не останавливало. Мы продолжали зубоскалить над ней, когда она спускалась по лестнице. Награда стоила риска. Для меня наградой было не мучить бедняжку Пэт, а рассмешить парней. Было ужасно приятно делать так, чтобы другие смеялись. Особенно, когда я сам не смеялся месяцами.
Может быть, Пэт знала это. Иногда она оборачивалась, видела, как смешно я придуриваюсь, и тоже смеялась. В этом-то и была проблема. Мне всегда нравилось подшучивать над своими приятелями, но не было ничего лучше, чем когда несчастная в остальном Пэт буквально лопалась от смеха.
Эти дни мы называли "днями вкусняшек".
По-моему, это были вторник, четверг и суббота. Сразу после обеда мы выстраивались в очередь в коридоре вдоль стены, вытягивая шеи, стремясь увидеть стол, заваленный сладостями. Munchies, Skittles, батончики Mars и, что было самым вкусным, леденцы Opal Fruits. (Я очень обиделся, когда название Opal Fruits было изменено на Starburst. Какой бред! Это как если бы Британия изменила свое название!).
Мы падали в обморок от одного лишь вида этого стола с вкусняшками. У нас текли слюнки, когда мы говорили о предстоящем обжорстве сладким, как фермеры во время засухи обсуждают о прогнозы дождя. Меж тем, я придумал способ увеличить количество сахара в своем рационе. Я брал все свои леденцы Opal Fruits и слепливал их в один большой комок, а затем запихивал в рот. Когда комок таял, моя кровь превращалась в пенистый водопад декстрозы.
"Все, что может рука твоя делать, по силам делай".
Противоположностью дню вкусняшек был день писем. Каждый должен был сесть и написать своим родителям. Это было нудной работой даже в лучшие времена. Я слабо помнил времена до развода родителей, поэтому писать им, не затрагивая темы их взаимных обид, их тяжелого развода, требовало утонченных навыков профессионального дипломата:
"Дорогой па, как мама?".
Хм, нет.
"Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...".
Нет.
Но после того, как мама исчезла, день писем стал просто невыносим.
Сестры-хозяйки предложили мне написать маме “последнее письмо”. Смутно припоминаю, что я хотел возразить, что она все еще жива, и, все же, промолчал, опасаясь, что они решат, будто я сошел с ума. Кроме того, о чем бы я мог там написать? Мамочка прочитает это письмо, когда перестанет прятаться, так что, это не будет пустой тратой сил.
Я, вероятно, набросал что-то для проформы, написав, что скучаю по ней, что в школе все хорошо, и т.д. и т. п. Вероятно, я сложил его и передал сестре-хозяйке. Помню, как сразу пожалел, что не отнесся к составлению письма серьезнее. Что не копнул глубже, не рассказал маме обо всем, что давит мне на сердце. Особенно о своем сожалении по поводу нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила рано вечером, за которым последовала ночь аварии, но я бегал с Вилли и моими кузенами и кузинами и не хотел останавливать игры. Так что, разговор с ней был краток. Мне не терпелось вернуться к играм, и я быстро нажал отбой.
Я жалел, что не извинился за это.
Я жалел, что не подыскал слов, чтобы описать, как сильно я ее любил.
Я не знал, что на поиски таких слов уйдут десятилетия.
По-моему, это были вторник, четверг и суббота. Сразу после обеда мы выстраивались в очередь в коридоре вдоль стены, вытягивая шеи, стремясь увидеть стол, заваленный сладостями. Munchies, Skittles, батончики Mars и, что было самым вкусным, леденцы Opal Fruits. (Я очень обиделся, когда название Opal Fruits было изменено на Starburst. Какой бред! Это как если бы Британия изменила свое название!).
Мы падали в обморок от одного лишь вида этого стола с вкусняшками. У нас текли слюнки, когда мы говорили о предстоящем обжорстве сладким, как фермеры во время засухи обсуждают о прогнозы дождя. Меж тем, я придумал способ увеличить количество сахара в своем рационе. Я брал все свои леденцы Opal Fruits и слепливал их в один большой комок, а затем запихивал в рот. Когда комок таял, моя кровь превращалась в пенистый водопад декстрозы.
"Все, что может рука твоя делать, по силам делай".
Противоположностью дню вкусняшек был день писем. Каждый должен был сесть и написать своим родителям. Это было нудной работой даже в лучшие времена. Я слабо помнил времена до развода родителей, поэтому писать им, не затрагивая темы их взаимных обид, их тяжелого развода, требовало утонченных навыков профессионального дипломата:
"Дорогой па, как мама?".
Хм, нет.
"Дорогая мамочка, папа говорит, что ты не...".
Нет.
Но после того, как мама исчезла, день писем стал просто невыносим.
Сестры-хозяйки предложили мне написать маме “последнее письмо”. Смутно припоминаю, что я хотел возразить, что она все еще жива, и, все же, промолчал, опасаясь, что они решат, будто я сошел с ума. Кроме того, о чем бы я мог там написать? Мамочка прочитает это письмо, когда перестанет прятаться, так что, это не будет пустой тратой сил.
Я, вероятно, набросал что-то для проформы, написав, что скучаю по ней, что в школе все хорошо, и т.д. и т. п. Вероятно, я сложил его и передал сестре-хозяйке. Помню, как сразу пожалел, что не отнесся к составлению письма серьезнее. Что не копнул глубже, не рассказал маме обо всем, что давит мне на сердце. Особенно о своем сожалении по поводу нашего последнего разговора по телефону. Она позвонила рано вечером, за которым последовала ночь аварии, но я бегал с Вилли и моими кузенами и кузинами и не хотел останавливать игры. Так что, разговор с ней был краток. Мне не терпелось вернуться к играм, и я быстро нажал отбой.
Я жалел, что не извинился за это.
Я жалел, что не подыскал слов, чтобы описать, как сильно я ее любил.
Я не знал, что на поиски таких слов уйдут десятилетия.
Через месяц наступили короткие каникулы и я, наконец-то, должен был поехать домой.
Стоп! Не должен был.
Па, похоже, не желал, чтобы я проводил каникулы, бесцельно бродя по Сент-Джеймсскому дворцу, где он, в основном, жил после разрыва с мамой, и где жили мы с Вилли всякий раз, когда нам было выделено совместное время с па. Он боялся, что я могу вытворить что-нибудь в этом огромном дворце, будучи предоставленным самому себе. Он боялся, что я могу мельком почитать газету, подслушать радиопередачу. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или во время игр с игрушечными солдатиками в саду. Он мог представить себе, как репортеры пытаются заговорить со мной, выкрикивая вопросы: "Эй, Гарри! Скучаешь по маме?". Нация находилась в состоянии истерического горя, но истерия прессы переросла в психоз.
Хуже всего было то, что Вилли не было дома и он не мог присмотреть за мной.
Он учился в Итоне.
Итак, па объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.
"Южная Африка, па? Серьезно?".
"Да, мальчик мой. Йоханнесбург".
У него была встреча с Нельсоном Манделой и... Spice Girls?
Я был в восторге. И сбит с толку: "Spice Girls, па?".
Он объяснил, что Spice Girls давали концерт в Йоханнесбурге, и поэтому планировали посетить президента Манделу и засвидетельствовать ему свое почтение. "Отлично, — подумал я. — Теперь понятно, почему там будут Spice Girls… А мы?". Я не понимал. И не уверен, что па хотел, чтобы я понял.
Суть была в том, что сотрудники па надеялись, что фотография, на которой он стоит рядом с самым почитаемым в мире политическим лидером и с самой популярной в мире музыкальной женской группой, принесет урожай в виде нескольких положительных заголовков в прессе, в которых он остро нуждался. С момента исчезновения мамочки он подвергался резкой критике. Люди обвиняли его в разводе и, следовательно, во всем, что последовало за этим. Рейтинг его популярности в мире не превышал десяти процентов. К примеру, на Фиджи был отменен национальный праздник в его честь.
Какова бы ни была официальная причина поездки, мне было все равно. Я был просто рад поехать с ним куда-нибудь. Это был шанс сбежать из Британии. Но важнее было наличие хорошего повода провести вместе время с па, который, казалось, будто отстранился.
Не могу не сказать, что па всегда был немного отстраненным. Он всегда производил впечатление человека, не совсем готового к родительству, к связанным с этим ответственности, терпению, затратам времени. Даже он, гордец, признал бы это. Но — самостоятельное родительство? Па не был создан для этого.
Хотя, если честно, он пытался. Вечерами я кричал ему снизу: "Па, я иду спать!", и он всегда энергично кричал в ответ: "Иду, мой мальчик!". Верный своему слову, через несколько минут он уже сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, а потому нежно гладил пальцами мое лицо, пока я не засыпал. У меня остались самые теплые воспоминания о прикосновениях его пальцев к моим щеках, к моем лбу, а затем, проснувшись, я обнаруживал, что он волшебным образом исчез, но дверь всегда была предусмотрительно оставлена приоткрытой.
Однако, если не считать этих мимолетных моментов, мы с па, в основном, просто сосуществовали. У него были проблемы с общением, с выслушиванием, с близостью лицом к лицу. Иногда, после долгого ужина, состоявшего из нескольких блюд, я поднимался наверх и обнаруживал письмо на своей подушке. В нем говорилось, как он гордился тем, как я сделал то-то или то-то. Я улыбался и клал письмо под подушку, при этом удивляясь, почему он не сказал этого несколько минут назад, сидя прямо напротив меня.
Таким образом, меня приятно волновала перспектива провести с па много дней, неограниченное время.
Затем пришла реальность. Это была рабочая поездка для папы. И для меня. Концерт Spice Girls стал моим первым появлением на публике после похорон, и я знал (благодаря своей интуиции, а также из обрывков подслушанных мной разговоров), что любопытство публики по поводу моего состояния усиливалось. Я не хотел подводить их, но при этом хотел, чтобы они все ушли. Я помню, как ступил на красную дорожку, натянул на лицо улыбку и внезапно пожалел, что не нахожусь в своей постели в Сент-Джеймсском дворце.
Рядом со мной стояла Эмма Бантон, известная как Baby Spice, в белых пластиковых туфлях на массивной тридцатисантиметровой платформе. Я не отрывал глаз от ее каблуков, а она — от моих щек. Она постоянно щипала меня за щеки: "Такой пухленький! Такой милый!". Затем Виктория Бэкхем (в те времена известная как Виктория Адамс), Posh Spice, рванулась ко мне и схватила меня за руку. Далее я разглядывал своего рыжего "собрата" — Джерри Халлиуэлл, Ginger Spice, единственную из Spice Girls, с которой я ощущал некую связь из-за её рыжих волос. Кроме того, она стала всемирно известной, благодаря тому, что недавно надевала короткое платье, сшитое из британского флага. «Почему гроб укрывают британским флагом?». Девушки сюсюкали со мной, говорили вещи, которых я не понимал, в то же время подшучивая над кричащими мне журналистами: "Гарри! Эй, Гарри! Гарри, Гарри, как дела?". Вопросы, которые не были вопросами. Вопросы, которые были ловушками. Вопросы, которые обрушивались на мою голову, как тесаки. Журналистам было наплевать, как у меня дела: они пытались заставить меня сказать что-нибудь грязное, то, что можно было бы обсуждать.
Я уставился на их вспышки, скалил зубы и молчал.
Если вспышки меня пугали, то девушек из Spice Girls они опьяняли. "Да! Да! Тысячу раз да!", — реагировали они на очередную вспышку. Мне это было норм. Чем более откровенными были они, тем более незаметным мог быть я. Помню, как они говорили с прессой о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них была миссия, но одна из девушек сравнила крестовый поход своей группы против сексизма с борьбой Манделы с апартеидом.
Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт.
"Начали! Повторяй за мной!".
Концерт? Па?!
Я не верил своим глазам. Поверить было невозможно еще и потому, что это происходило на самом деле. Но я своими глазами видел, как па бодро махал головой в такт и постукивал ногой под песню Wannabe:
"Хочешь быть со мной в будущем? Тогда забудь мое прошлое.
Хочешь быть со мной? Тогда не медли".
После, на выходе из зала, вспышек от камер было еще больше. На этот раз Spice Girls были там не для отвлечения внимания. Для этого там были только па и я.
Я потянулся к нему, схватил его за руку и повис на ней. Вспоминаю, ярко, как вспышки:
"Я люблю его.
Он нужен мне".
Стоп! Не должен был.
Па, похоже, не желал, чтобы я проводил каникулы, бесцельно бродя по Сент-Джеймсскому дворцу, где он, в основном, жил после разрыва с мамой, и где жили мы с Вилли всякий раз, когда нам было выделено совместное время с па. Он боялся, что я могу вытворить что-нибудь в этом огромном дворце, будучи предоставленным самому себе. Он боялся, что я могу мельком почитать газету, подслушать радиопередачу. Более того, он боялся, что меня могут сфотографировать через открытое окно или во время игр с игрушечными солдатиками в саду. Он мог представить себе, как репортеры пытаются заговорить со мной, выкрикивая вопросы: "Эй, Гарри! Скучаешь по маме?". Нация находилась в состоянии истерического горя, но истерия прессы переросла в психоз.
Хуже всего было то, что Вилли не было дома и он не мог присмотреть за мной.
Он учился в Итоне.
Итак, па объявил, что возьмет меня с собой в запланированную рабочую поездку. В Южную Африку.
"Южная Африка, па? Серьезно?".
"Да, мальчик мой. Йоханнесбург".
У него была встреча с Нельсоном Манделой и... Spice Girls?
Я был в восторге. И сбит с толку: "Spice Girls, па?".
Он объяснил, что Spice Girls давали концерт в Йоханнесбурге, и поэтому планировали посетить президента Манделу и засвидетельствовать ему свое почтение. "Отлично, — подумал я. — Теперь понятно, почему там будут Spice Girls… А мы?". Я не понимал. И не уверен, что па хотел, чтобы я понял.
Суть была в том, что сотрудники па надеялись, что фотография, на которой он стоит рядом с самым почитаемым в мире политическим лидером и с самой популярной в мире музыкальной женской группой, принесет урожай в виде нескольких положительных заголовков в прессе, в которых он остро нуждался. С момента исчезновения мамочки он подвергался резкой критике. Люди обвиняли его в разводе и, следовательно, во всем, что последовало за этим. Рейтинг его популярности в мире не превышал десяти процентов. К примеру, на Фиджи был отменен национальный праздник в его честь.
Какова бы ни была официальная причина поездки, мне было все равно. Я был просто рад поехать с ним куда-нибудь. Это был шанс сбежать из Британии. Но важнее было наличие хорошего повода провести вместе время с па, который, казалось, будто отстранился.
Не могу не сказать, что па всегда был немного отстраненным. Он всегда производил впечатление человека, не совсем готового к родительству, к связанным с этим ответственности, терпению, затратам времени. Даже он, гордец, признал бы это. Но — самостоятельное родительство? Па не был создан для этого.
Хотя, если честно, он пытался. Вечерами я кричал ему снизу: "Па, я иду спать!", и он всегда энергично кричал в ответ: "Иду, мой мальчик!". Верный своему слову, через несколько минут он уже сидел на краю моей кровати. Он никогда не забывал, что я не люблю темноту, а потому нежно гладил пальцами мое лицо, пока я не засыпал. У меня остались самые теплые воспоминания о прикосновениях его пальцев к моим щеках, к моем лбу, а затем, проснувшись, я обнаруживал, что он волшебным образом исчез, но дверь всегда была предусмотрительно оставлена приоткрытой.
Однако, если не считать этих мимолетных моментов, мы с па, в основном, просто сосуществовали. У него были проблемы с общением, с выслушиванием, с близостью лицом к лицу. Иногда, после долгого ужина, состоявшего из нескольких блюд, я поднимался наверх и обнаруживал письмо на своей подушке. В нем говорилось, как он гордился тем, как я сделал то-то или то-то. Я улыбался и клал письмо под подушку, при этом удивляясь, почему он не сказал этого несколько минут назад, сидя прямо напротив меня.
Таким образом, меня приятно волновала перспектива провести с па много дней, неограниченное время.
Затем пришла реальность. Это была рабочая поездка для папы. И для меня. Концерт Spice Girls стал моим первым появлением на публике после похорон, и я знал (благодаря своей интуиции, а также из обрывков подслушанных мной разговоров), что любопытство публики по поводу моего состояния усиливалось. Я не хотел подводить их, но при этом хотел, чтобы они все ушли. Я помню, как ступил на красную дорожку, натянул на лицо улыбку и внезапно пожалел, что не нахожусь в своей постели в Сент-Джеймсском дворце.
Рядом со мной стояла Эмма Бантон, известная как Baby Spice, в белых пластиковых туфлях на массивной тридцатисантиметровой платформе. Я не отрывал глаз от ее каблуков, а она — от моих щек. Она постоянно щипала меня за щеки: "Такой пухленький! Такой милый!". Затем Виктория Бэкхем (в те времена известная как Виктория Адамс), Posh Spice, рванулась ко мне и схватила меня за руку. Далее я разглядывал своего рыжего "собрата" — Джерри Халлиуэлл, Ginger Spice, единственную из Spice Girls, с которой я ощущал некую связь из-за её рыжих волос. Кроме того, она стала всемирно известной, благодаря тому, что недавно надевала короткое платье, сшитое из британского флага. «Почему гроб укрывают британским флагом?». Девушки сюсюкали со мной, говорили вещи, которых я не понимал, в то же время подшучивая над кричащими мне журналистами: "Гарри! Эй, Гарри! Гарри, Гарри, как дела?". Вопросы, которые не были вопросами. Вопросы, которые были ловушками. Вопросы, которые обрушивались на мою голову, как тесаки. Журналистам было наплевать, как у меня дела: они пытались заставить меня сказать что-нибудь грязное, то, что можно было бы обсуждать.
Я уставился на их вспышки, скалил зубы и молчал.
Если вспышки меня пугали, то девушек из Spice Girls они опьяняли. "Да! Да! Тысячу раз да!", — реагировали они на очередную вспышку. Мне это было норм. Чем более откровенными были они, тем более незаметным мог быть я. Помню, как они говорили с прессой о своей музыке и своей миссии. Я не знал, что у них была миссия, но одна из девушек сравнила крестовый поход своей группы против сексизма с борьбой Манделы с апартеидом.
Наконец, кто-то сказал, что пора начинать концерт.
"Начали! Повторяй за мной!".
Концерт? Па?!
Я не верил своим глазам. Поверить было невозможно еще и потому, что это происходило на самом деле. Но я своими глазами видел, как па бодро махал головой в такт и постукивал ногой под песню Wannabe:
"Хочешь быть со мной в будущем? Тогда забудь мое прошлое.
Хочешь быть со мной? Тогда не медли".
После, на выходе из зала, вспышек от камер было еще больше. На этот раз Spice Girls были там не для отвлечения внимания. Для этого там были только па и я.
Я потянулся к нему, схватил его за руку и повис на ней. Вспоминаю, ярко, как вспышки:
"Я люблю его.
Он нужен мне".
На следующее утро мы с па отправились в красивый домик, расположенный на извилистой реке, в провинции Квазулу-Натал (ЮАР). Я знал об этом месте, где летом 1879 года произошла схватка английских солдат и зулусских воинов, слышал все эти истории и легенды, а также бессчетное количество раз смотрел фильм "Зулусы". Но теперь я должен был стать настоящим экспертом, как сказал па. Он устроил все так, что мы сидели на походных стульях перед дровяным камином и слушали рассказ о битве всемирно известного историка Дэвида Рэттрея.
Возможно, это была первая в моей жизни лекция, на которую я по-настоящему обратил внимание.
Люди, сражавшиеся на этой земле, сказал мистер Рэттрей, были героями. Героями — с обеих сторон. Зулусы были свирепым народом, абсолютными гениями войны, сражавшимися при помощи коротких копий «иклва» (это название происходит от чавкающего звука, который издавало копье, когда его вытаскивали из груди жертвы). И всего 150 британских солдат сумели сдержать натиск четырех тысяч зулусов, и это невероятное противостояние, получившее название "Сражение у Роркс-Дрифт", мгновенно вошло в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были тогда награждены Крестом Виктории, и это самое большое число военных, когда-либо победивших в сражении в составе одного полка. Еще два солдата, которые сдерживали зулусов за день до сражения у Роркс-Дрифт, стали первыми, кто получил Крест Виктории посмертно.
"Посмертно, па?".
"Э-э-э, да".
"Что это значит?".
"Ну, после того, как они... Ну, знаешь...".
"Что?".
"Погибли, мой мальчик".
Несмотря на то, что сражение у Роркс-Дрифт было предметом гордости для многих британцев, оно явилось результатом империализма, колониализма, национализма — короче говоря, незаконного присваивания. Великобритания вторглась на территорию суверенного государства и пыталась присвоить его территории, а это означало, что драгоценная кровь лучших британских ребят была в тот день пролита впустую, по мнению некоторых, в том числе мистера Рэттрея. Он не стал распространяться подробнее об этих непростых для восприятия фактах. Когда это было необходимо, он резко осуждал британцев. (Местные жители называли его "белым зулусом").
Но я был слишком молод: я и слышал его, и, в то же время, не слышал. Возможно, я слишком часто смотрел фильм "Зулусы", возможно, я слишком много играл в войнушку со своими солдатиками в британских мундирах. У меня был взгляд на битву, на Британию, не допускавший новых фактов. Поэтому я сосредоточился на фрагментах рассказа о мужественности, о британской мощи, и моменты, от которых я должен был ужаснуться, меня, наоборот, вдохновляли.
По дороге домой я признался себе, что вся поездка была просто бомбической. Она была не только потрясающим приключением, но и дала мне возможность пообщаться с па.
Определенно, жизнь после этого должна была стать совершенно другой.
Возможно, это была первая в моей жизни лекция, на которую я по-настоящему обратил внимание.
Люди, сражавшиеся на этой земле, сказал мистер Рэттрей, были героями. Героями — с обеих сторон. Зулусы были свирепым народом, абсолютными гениями войны, сражавшимися при помощи коротких копий «иклва» (это название происходит от чавкающего звука, который издавало копье, когда его вытаскивали из груди жертвы). И всего 150 британских солдат сумели сдержать натиск четырех тысяч зулусов, и это невероятное противостояние, получившее название "Сражение у Роркс-Дрифт", мгновенно вошло в британскую мифологию. Одиннадцать солдат были тогда награждены Крестом Виктории, и это самое большое число военных, когда-либо победивших в сражении в составе одного полка. Еще два солдата, которые сдерживали зулусов за день до сражения у Роркс-Дрифт, стали первыми, кто получил Крест Виктории посмертно.
"Посмертно, па?".
"Э-э-э, да".
"Что это значит?".
"Ну, после того, как они... Ну, знаешь...".
"Что?".
"Погибли, мой мальчик".
Несмотря на то, что сражение у Роркс-Дрифт было предметом гордости для многих британцев, оно явилось результатом империализма, колониализма, национализма — короче говоря, незаконного присваивания. Великобритания вторглась на территорию суверенного государства и пыталась присвоить его территории, а это означало, что драгоценная кровь лучших британских ребят была в тот день пролита впустую, по мнению некоторых, в том числе мистера Рэттрея. Он не стал распространяться подробнее об этих непростых для восприятия фактах. Когда это было необходимо, он резко осуждал британцев. (Местные жители называли его "белым зулусом").
Но я был слишком молод: я и слышал его, и, в то же время, не слышал. Возможно, я слишком часто смотрел фильм "Зулусы", возможно, я слишком много играл в войнушку со своими солдатиками в британских мундирах. У меня был взгляд на битву, на Британию, не допускавший новых фактов. Поэтому я сосредоточился на фрагментах рассказа о мужественности, о британской мощи, и моменты, от которых я должен был ужаснуться, меня, наоборот, вдохновляли.
По дороге домой я признался себе, что вся поездка была просто бомбической. Она была не только потрясающим приключением, но и дала мне возможность пообщаться с па.
Определенно, жизнь после этого должна была стать совершенно другой.
Большинство моих учителей были добрыми душами, которые просто позволяли мне быть таким, какой я есть, которые понимали все, с чем я сталкивался, и не хотели усложнять мою жизнь.
Мистер Доусон, который играл на органе в часовне, был чрезвычайно мягок ко мне.
Мистер Литтл, который обучал нас игре на барабане, был чрезвычайно терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане в своем фургончике, и мы целую вечность вытаскивали его из фургончика и завозили в класс, после чего столько же времени нам требовалось, чтобы доставить его обратно к фургончику после урока; так что, реальное обучение никогда не занимало более двадцати минут. Мне было все равно, а мистер Литтл, со своей стороны, не корил меня за отсутствие у меня прогресса в исполнительстве.
Однако некоторые учителя не давали мне пощады. Как мой учитель истории, мистер Хьюз-Геймз.
Днем и ночью из бунгало мистера Хьюза-Геймза рядом со спортивными площадками доносился пронзительный визг его собак породы пойнтер, которых звали Тоска и Бид. Они были красивы, пятнисты, сероглазы, и мистер Хьюз-Геймз лелеял их, как детей. На своем столе он держал их фотографии в серебряных рамках, что было одной из причин, по которым многие мальчики считали мистера Хьюза-Геймза несколько эксцентричным. Поэтому для меня стало настоящим шоком, когда я осознал, что мистер Хьюз-Геймз считает странным… меня!
"Что может быть более странным, — сказал он мне однажды. — Чем британский принц, не знающий британскую историю? Я не могу этого понять, Уэльский. Мы говорим о ваших кровных родственниках! Неужели это ничего для вас не значит?".
"Меньше, чем ничего, сэр".
Дело было не только в том, что я ничего не знал об истории своей семьи: я ничего и не хотел знать.
Мне теоретически нравилась история Британии. Некоторые моменты я находил интригующими. Например, я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей в июне 1215 года в Раннимиде, но только потому, что однажды из окна машины па я мельком увидел место, где это произошло. Прямо у реки. Выглядело прекрасно. "Идеальное место для установления мира", — подумал я.
Но — подробности о Нормандском завоевании? Или все тонкости ссоры между Генрихом VIII и Папой римским? Или различия между Первым и Вторым крестовыми походами?
О, прошу вас...
Все это однажды пришло мне в голову, когда мистер Хьюз-Геймз говорил о Чарльзе Эдварде Стюарте, или Карле III, как он сам себя называл. О претенденте на трон. У мистера Хьюза-Геймза было твердое мнение об этом парне. Пока он жарко делился им с нами, я уставился на свой карандаш и пытался не заснуть.
Внезапно мистер Хьюз-Геймз остановился и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответ был бы простым, если бы об этом прочитать заранее. Но никто не читал.
"Уэльский! Вы должны это знать!".
"Почему — должен?".
"Потому что это ваша семья!".
Ржание.
Я опустил голову. Мои соученики, конечно, знали о моем королевском происхождении. Если бы они забыли об этом хотя бы на полсекунды, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, которые были распределены по всей территории, были бы более чем счастливы напомнить им об этом.
Но нужно ли было мистеру Хьюзу-Геймзу вовсю кричать об этом? Нужно ли ему было использовать это многозначительное слово — "семья"?
Моя семья объявила меня ничтожеством. Запасным. Я не жаловался, но мне и не нужно было зацикливаться. На мой взгляд, гораздо лучше было — не думать о некоторых фактах, таких как основное правило поездок королевской семьи: папа и Уильям никогда не должны лететь одним рейсом вместе, чтобы исключить шанс уничтожения первого и второго в очереди на трон.
Но никому не было дела до того, с кем путешествовал я; на Запасном всегда можно было сэкономить. Я знал это, знал свое место, так зачем же было лезть вон из кожи, чтобы изучать это? Зачем было запоминать имена предыдущих Запасных? Какой был в этом смысл?
Более того, зачем было отслеживать свое генеалогическое древо, когда все узоры его вели к одной и той же отрубленной ветви — маме?
После урока я подошел к столу мистера Хьюза-Геймза и попросил его перестать.
"Перестать что, Уэльский?".
"Ставить меня в неловкое положение, сэр".
Его брови взлетели аж до линии волос, как у испуганной птицы.
Я заявил, что это жестоко — выделять одного-единственного ученика, как он выделял меня, задавая ему такие острые вопросы о его пра-пра-пра-как-бишь-его-там.
Мистер Хьюз-Геймз хмыкнул и шмыгнул носом. Он переступил черту, и он это знал. Но продолжал упрямствовать:
"Вам это полезно, Уэльский! Чем требовательнее я буду к вам, тем больше вы будете знать!".
Однако через несколько дней, в начале урока, мистер Хьюз-Геймз предложил мне мир в духе Великой хартии вольностей: он подарил деревянную линейку, на обеих сторонах которой были выгравированы имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1
году (линейка, понятно вам?). Линия королевских правителей, сантиметр за сантиметром, вплоть до бабушки.
Он сказал, что я могу держать ее у себя на столе, обращаясь к ней, по мере необходимости.
"Надо же!, — ответил я. — Спасибо".
Мистер Доусон, который играл на органе в часовне, был чрезвычайно мягок ко мне.
Мистер Литтл, который обучал нас игре на барабане, был чрезвычайно терпелив. Прикованный к инвалидному креслу, он приезжал на уроки игры на барабане в своем фургончике, и мы целую вечность вытаскивали его из фургончика и завозили в класс, после чего столько же времени нам требовалось, чтобы доставить его обратно к фургончику после урока; так что, реальное обучение никогда не занимало более двадцати минут. Мне было все равно, а мистер Литтл, со своей стороны, не корил меня за отсутствие у меня прогресса в исполнительстве.
Однако некоторые учителя не давали мне пощады. Как мой учитель истории, мистер Хьюз-Геймз.
Днем и ночью из бунгало мистера Хьюза-Геймза рядом со спортивными площадками доносился пронзительный визг его собак породы пойнтер, которых звали Тоска и Бид. Они были красивы, пятнисты, сероглазы, и мистер Хьюз-Геймз лелеял их, как детей. На своем столе он держал их фотографии в серебряных рамках, что было одной из причин, по которым многие мальчики считали мистера Хьюза-Геймза несколько эксцентричным. Поэтому для меня стало настоящим шоком, когда я осознал, что мистер Хьюз-Геймз считает странным… меня!
"Что может быть более странным, — сказал он мне однажды. — Чем британский принц, не знающий британскую историю? Я не могу этого понять, Уэльский. Мы говорим о ваших кровных родственниках! Неужели это ничего для вас не значит?".
"Меньше, чем ничего, сэр".
Дело было не только в том, что я ничего не знал об истории своей семьи: я ничего и не хотел знать.
Мне теоретически нравилась история Британии. Некоторые моменты я находил интригующими. Например, я кое-что знал о подписании Великой хартии вольностей в июне 1215 года в Раннимиде, но только потому, что однажды из окна машины па я мельком увидел место, где это произошло. Прямо у реки. Выглядело прекрасно. "Идеальное место для установления мира", — подумал я.
Но — подробности о Нормандском завоевании? Или все тонкости ссоры между Генрихом VIII и Папой римским? Или различия между Первым и Вторым крестовыми походами?
О, прошу вас...
Все это однажды пришло мне в голову, когда мистер Хьюз-Геймз говорил о Чарльзе Эдварде Стюарте, или Карле III, как он сам себя называл. О претенденте на трон. У мистера Хьюза-Геймза было твердое мнение об этом парне. Пока он жарко делился им с нами, я уставился на свой карандаш и пытался не заснуть.
Внезапно мистер Хьюз-Геймз остановился и задал вопрос о жизни Чарльза. Ответ был бы простым, если бы об этом прочитать заранее. Но никто не читал.
"Уэльский! Вы должны это знать!".
"Почему — должен?".
"Потому что это ваша семья!".
Ржание.
Я опустил голову. Мои соученики, конечно, знали о моем королевском происхождении. Если бы они забыли об этом хотя бы на полсекунды, мой вездесущий телохранитель (вооруженный) и полицейские в форме, которые были распределены по всей территории, были бы более чем счастливы напомнить им об этом.
Но нужно ли было мистеру Хьюзу-Геймзу вовсю кричать об этом? Нужно ли ему было использовать это многозначительное слово — "семья"?
Моя семья объявила меня ничтожеством. Запасным. Я не жаловался, но мне и не нужно было зацикливаться. На мой взгляд, гораздо лучше было — не думать о некоторых фактах, таких как основное правило поездок королевской семьи: папа и Уильям никогда не должны лететь одним рейсом вместе, чтобы исключить шанс уничтожения первого и второго в очереди на трон.
Но никому не было дела до того, с кем путешествовал я; на Запасном всегда можно было сэкономить. Я знал это, знал свое место, так зачем же было лезть вон из кожи, чтобы изучать это? Зачем было запоминать имена предыдущих Запасных? Какой был в этом смысл?
Более того, зачем было отслеживать свое генеалогическое древо, когда все узоры его вели к одной и той же отрубленной ветви — маме?
После урока я подошел к столу мистера Хьюза-Геймза и попросил его перестать.
"Перестать что, Уэльский?".
"Ставить меня в неловкое положение, сэр".
Его брови взлетели аж до линии волос, как у испуганной птицы.
Я заявил, что это жестоко — выделять одного-единственного ученика, как он выделял меня, задавая ему такие острые вопросы о его пра-пра-пра-как-бишь-его-там.
Мистер Хьюз-Геймз хмыкнул и шмыгнул носом. Он переступил черту, и он это знал. Но продолжал упрямствовать:
"Вам это полезно, Уэльский! Чем требовательнее я буду к вам, тем больше вы будете знать!".
Однако через несколько дней, в начале урока, мистер Хьюз-Геймз предложил мне мир в духе Великой хартии вольностей: он подарил деревянную линейку, на обеих сторонах которой были выгравированы имена всех британских монархов, начиная с Гарольда в 1
году (линейка, понятно вам?). Линия королевских правителей, сантиметр за сантиметром, вплоть до бабушки.Он сказал, что я могу держать ее у себя на столе, обращаясь к ней, по мере необходимости.
"Надо же!, — ответил я. — Спасибо".
Поздно ночью, после отбоя, некоторые из нас тайком выходили и бродили по коридорам взад и вперед. Это было грубым нарушением правил, но я был одинок и тосковал по дому. Вероятно, был встревожен и подавлен. И не мог смириться с тем, что меня заперли в этом общежитии.
У нас был один учитель, который всякий раз, ловя меня, сильно бил меня томиком "Новой английской Библии" в твердом переплете. Я при этом всегда думал, что это действительно был очень твердый переплет. Когда меня били, я чувствовал себя плохо по отношению к себе, плохо по отношению к учителю и плохо по отношению к Библии. Тем не менее, на следующую же ночь я вновь нарушал правила.
Если я не шарахался по коридорам, то шел бродить по территории школы, обычно со своим лучшим другом Хеннерсом. Как и я, Хеннерс официально был Генри, но я всегда звал его Хеннерсом, а он меня — Хазом.
Худой, без мускулов, с волосами, стоящими дыбом в знак постоянной покорности, Хеннерс был необычайно добр. Всякий раз, когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным мальчиком, который упомянул при мне мамочку после ее исчезновения). Однако эта обаятельная улыбка, этот мягкий характер заставляли забыть, что Хеннерс может быть довольно непослушным.
За школьной территорией, по другую сторону низкого забора, находилась огромная ферма самообслуживания, где покупатели сами собирали урожай, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор, приземлившись лицом в стройные ряды грядок с морковью. Неподалеку росли кустики клубники с мясистыми и сочными ягодами. Мы шли, набивая рты, время от времени делая стойку, как сурикаты, чтобы убедиться, что на горизонте все чисто. Всякий раз, поедая клубнику, я вновь оказываюсь там, в этих грядках, с моим прекрасным Хеннерсом.
Через несколько дней мы возвращались обратно. Но в тот раз, наевшись досыта и перепрыгнув через забор, мы услышали свои имена.
Мы направлялись по проселочной дороге к теннисным кортам и медленно обернулись. Прямо к нам направлялся один из учителей:
"Эй, вы! Стойте!".
"Здравствуйте, сэр".
"Что вы там делаете?".
"Ничего, сэр".
"Вы были на ферме!".
"Нет!".
"Покажите руки!".
Мы показали. И спалились: наши ладони были красного цвета. Он отреагировал так, как будто это была кровь.
Не помню, как нас тогда наказали. Может, очередным ударом по хребту томиком "Новой английской Библии"? Запретом выходить из комнаты? Походом в кабинет мистера Джеральда?
Что бы это ни было, я знаю, что не возражал. Не было такой пытки, которую могли бы устроить в Ладгроуве, которая была бы сильнее происходившего у меня внутри.
У нас был один учитель, который всякий раз, ловя меня, сильно бил меня томиком "Новой английской Библии" в твердом переплете. Я при этом всегда думал, что это действительно был очень твердый переплет. Когда меня били, я чувствовал себя плохо по отношению к себе, плохо по отношению к учителю и плохо по отношению к Библии. Тем не менее, на следующую же ночь я вновь нарушал правила.
Если я не шарахался по коридорам, то шел бродить по территории школы, обычно со своим лучшим другом Хеннерсом. Как и я, Хеннерс официально был Генри, но я всегда звал его Хеннерсом, а он меня — Хазом.
Худой, без мускулов, с волосами, стоящими дыбом в знак постоянной покорности, Хеннерс был необычайно добр. Всякий раз, когда он улыбался, люди таяли. (Он был единственным мальчиком, который упомянул при мне мамочку после ее исчезновения). Однако эта обаятельная улыбка, этот мягкий характер заставляли забыть, что Хеннерс может быть довольно непослушным.
За школьной территорией, по другую сторону низкого забора, находилась огромная ферма самообслуживания, где покупатели сами собирали урожай, и однажды мы с Хеннерсом перепрыгнули через забор, приземлившись лицом в стройные ряды грядок с морковью. Неподалеку росли кустики клубники с мясистыми и сочными ягодами. Мы шли, набивая рты, время от времени делая стойку, как сурикаты, чтобы убедиться, что на горизонте все чисто. Всякий раз, поедая клубнику, я вновь оказываюсь там, в этих грядках, с моим прекрасным Хеннерсом.
Через несколько дней мы возвращались обратно. Но в тот раз, наевшись досыта и перепрыгнув через забор, мы услышали свои имена.
Мы направлялись по проселочной дороге к теннисным кортам и медленно обернулись. Прямо к нам направлялся один из учителей:
"Эй, вы! Стойте!".
"Здравствуйте, сэр".
"Что вы там делаете?".
"Ничего, сэр".
"Вы были на ферме!".
"Нет!".
"Покажите руки!".
Мы показали. И спалились: наши ладони были красного цвета. Он отреагировал так, как будто это была кровь.
Не помню, как нас тогда наказали. Может, очередным ударом по хребту томиком "Новой английской Библии"? Запретом выходить из комнаты? Походом в кабинет мистера Джеральда?
Что бы это ни было, я знаю, что не возражал. Не было такой пытки, которую могли бы устроить в Ладгроуве, которая была бы сильнее происходившего у меня внутри.
Директор Марстон, проверяя столовую, часто имел при себе маленький колокольчик, который напоминал мне звонок на стойке регистрации отеля: "Динь! У вас есть свободный номер?". Он звонил в колокольчик всякий раз, когда хотел привлечь внимание группы учеников. Колокольчик звонил постоянно. И в этом не было никакого смысла.
Брошенным детям было наплевать на какой-то там колокольчик.
Нередко директор Марстон считал нужным сделать объявление во время еды. Он начинал говорить, но его никто не слушал и даже не понижал голос, поэтому он звонил в колокольчик:
"Динь!".
Сотня мальчишек продолжала болтать и смеяться.
Он звонил громче:
"Динь!".
"Динь!".
"Динь!".
Всякий раз, когда колокольчик не помогал утихомирить ребят, лицо директора Марстона становилось еще краснее. "Ребята! Вы будете СЛУШАТЬ?!".
Нет, был простой ответ. Мы не слушали. Однако это не было проявлением неуважения; это была простая специфика акустики. Мы не слышали его. Столовая была очень похожа на пещеру, и мы были слишком поглощены разговорами.
Он не принимал этого. Он, похоже, подозревал, что наше пренебрежение по отношению к его колокольчику было частью некого более масштабного и скоординированного заговора. Не знаю, как остальные, но я не участвовал ни в каких заговорах. Также я не выказывал ему пренебрежения. Напротив, я не мог оторвать взгляд от этого человека. Я часто спрашивал себя, что бы сказал посторонний, став свидетелем этого зрелища: сотня мальчишек болтают без умолку, в то время как взрослый мужчина стоит перед ними, отчаянно и безрезультатно размахивая крошечным медным колокольчиком.
Это общее ощущение бедлама множила психиатрическая больница, расположенная дальше по дороге. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент сбежал из Бродмура и убил ребенка в одной из близлежащих деревень. В качестве меры реагирования в Бродмуре установили предупреждающую сирену и время от времени проверяли, работает ли она. Звук ее был как в Судный день. Колокольчик директора Марстона на стероидах.
Однажды я рассказал об этом па. Он понимающе кивнул. Недавно он в рамках своей благотворительной деятельности посетил подобное заведение. Пациенты, в основном, были мягкими, успокоил он меня, хотя один из них выделялся. Маленький парень, который утверждал, что он — принц Уэльский.
Па сказал, что погрозил пальцем этому самозванцу и строго отчитал его.
"Послушай меня. Ты не можешь быть принцем Уэльским. Я — принц Уэльский!".
Пациент просто погрозил ему пальцем в ответ: "Этого не может быть! Принц Уэльский — это я!".
Па любил рассказывать всякие истории, и эта была одной из лучших в его репертуаре. Он всегда завершал её шквалом философских размышлений: если этот психически больной мог быть так глубоко убежден в своей личности, не меньше, чем па, это действительно поднимало ряд очень серьезных вопросов. Кто скажет, кто из нас в здравом уме? Кто может быть уверен, что он сам не является психически больным человеком, безнадежно заблуждающимися, над которыми потешаются друзья и семья? "Кто знает, вправду ли я принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец сейчас в Бродмуре, мой мальчик?".
Он все смеялся и смеялся, хотя это была на редкость несмешная шутка, учитывая ходивший в то время слух, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников: майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин возникновения такого слуха были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, но другой причиной был садизм. Читатели таблоидов были в восторге от идеи, что младший ребенок принца Чарльза не был ребенком принца Чарльза.
По какой-то причине они не могли перестать повторять эту “шутку”. Может быть, им становилось легче от того, что они могли посмеяться над жизнью молодого принца.
И неважно, что моя мать познакомилась с майором Хьюиттом намного позже моего рождения: история была просто слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса перепечатала и расшила эту версию, и даже ходили разговоры, что некоторые репортеры искали мою ДНК, чтобы доказать это — для меня это было первым намеком на то, что после издевательств над моей матерью и отправки ее в потайное место они придут и за мной.
По сей день почти в каждой моей биографии, в каждой более или менее объемной статье обо мне в газете или журнале упоминается майор Хьюитт, а также с долей серьезности рассматривается возможность факта его отцовства, включая описание того момента, как па, наконец, усадил меня за стол для настоящего разговора по душам, заверив меня, что майор Хьюитт не мой настоящий отец.
Красочная сцена, пронзительная, трогательная — и выдуманная от начала до конца.
Если у па и были какие-то соображения о майоре Хьюитте, он всегда держал их при себе.
Брошенным детям было наплевать на какой-то там колокольчик.
Нередко директор Марстон считал нужным сделать объявление во время еды. Он начинал говорить, но его никто не слушал и даже не понижал голос, поэтому он звонил в колокольчик:
"Динь!".
Сотня мальчишек продолжала болтать и смеяться.
Он звонил громче:
"Динь!".
"Динь!".
"Динь!".
Всякий раз, когда колокольчик не помогал утихомирить ребят, лицо директора Марстона становилось еще краснее. "Ребята! Вы будете СЛУШАТЬ?!".
Нет, был простой ответ. Мы не слушали. Однако это не было проявлением неуважения; это была простая специфика акустики. Мы не слышали его. Столовая была очень похожа на пещеру, и мы были слишком поглощены разговорами.
Он не принимал этого. Он, похоже, подозревал, что наше пренебрежение по отношению к его колокольчику было частью некого более масштабного и скоординированного заговора. Не знаю, как остальные, но я не участвовал ни в каких заговорах. Также я не выказывал ему пренебрежения. Напротив, я не мог оторвать взгляд от этого человека. Я часто спрашивал себя, что бы сказал посторонний, став свидетелем этого зрелища: сотня мальчишек болтают без умолку, в то время как взрослый мужчина стоит перед ними, отчаянно и безрезультатно размахивая крошечным медным колокольчиком.
Это общее ощущение бедлама множила психиатрическая больница, расположенная дальше по дороге. Бродмур. Незадолго до моего приезда в Ладгроув пациент сбежал из Бродмура и убил ребенка в одной из близлежащих деревень. В качестве меры реагирования в Бродмуре установили предупреждающую сирену и время от времени проверяли, работает ли она. Звук ее был как в Судный день. Колокольчик директора Марстона на стероидах.
Однажды я рассказал об этом па. Он понимающе кивнул. Недавно он в рамках своей благотворительной деятельности посетил подобное заведение. Пациенты, в основном, были мягкими, успокоил он меня, хотя один из них выделялся. Маленький парень, который утверждал, что он — принц Уэльский.
Па сказал, что погрозил пальцем этому самозванцу и строго отчитал его.
"Послушай меня. Ты не можешь быть принцем Уэльским. Я — принц Уэльский!".
Пациент просто погрозил ему пальцем в ответ: "Этого не может быть! Принц Уэльский — это я!".
Па любил рассказывать всякие истории, и эта была одной из лучших в его репертуаре. Он всегда завершал её шквалом философских размышлений: если этот психически больной мог быть так глубоко убежден в своей личности, не меньше, чем па, это действительно поднимало ряд очень серьезных вопросов. Кто скажет, кто из нас в здравом уме? Кто может быть уверен, что он сам не является психически больным человеком, безнадежно заблуждающимися, над которыми потешаются друзья и семья? "Кто знает, вправду ли я принц Уэльский? Кто знает, действительно ли я твой настоящий отец? Может быть, твой настоящий отец сейчас в Бродмуре, мой мальчик?".
Он все смеялся и смеялся, хотя это была на редкость несмешная шутка, учитывая ходивший в то время слух, что моим настоящим отцом был один из маминых бывших любовников: майор Джеймс Хьюитт. Одной из причин возникновения такого слуха были огненно-рыжие волосы майора Хьюитта, но другой причиной был садизм. Читатели таблоидов были в восторге от идеи, что младший ребенок принца Чарльза не был ребенком принца Чарльза.
По какой-то причине они не могли перестать повторять эту “шутку”. Может быть, им становилось легче от того, что они могли посмеяться над жизнью молодого принца.
И неважно, что моя мать познакомилась с майором Хьюиттом намного позже моего рождения: история была просто слишком хороша, чтобы от нее отказаться. Пресса перепечатала и расшила эту версию, и даже ходили разговоры, что некоторые репортеры искали мою ДНК, чтобы доказать это — для меня это было первым намеком на то, что после издевательств над моей матерью и отправки ее в потайное место они придут и за мной.
По сей день почти в каждой моей биографии, в каждой более или менее объемной статье обо мне в газете или журнале упоминается майор Хьюитт, а также с долей серьезности рассматривается возможность факта его отцовства, включая описание того момента, как па, наконец, усадил меня за стол для настоящего разговора по душам, заверив меня, что майор Хьюитт не мой настоящий отец.
Красочная сцена, пронзительная, трогательная — и выдуманная от начала до конца.
Если у па и были какие-то соображения о майоре Хьюитте, он всегда держал их при себе.
Моя мать однажды произнесла легендарную фразу про то, что в ее браке было трое участников. Но с ее математикой не все было в порядке: она исключила из уравнения нас с Вилли.
Мы, конечно, не понимали, что происходит между ней и па, но у нас была достаточная интуиция, и мы ощущали присутствие Другой женщины, потому что страдали от последствий этого. Вилли долго питал подозрения относительно Другой женщины, которые смущали его, мучили, и когда эти подозрения подтвердились, он почувствовал огромную вину за то, что ничего не сделал и ничего не сказал раньше.
Думаю, я был слишком молод, чтобы что-то подозревать. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.
Теперь, когда мамы не стало, математика сильно изменилась в пользу па. Он был волен открыто встречаться с Другой женщиной так часто, как ему заблагорассудится. Но просто видеться было недостаточно. Папа захотел публично рассказать об этом. Он хотел быть выше всех. И первым шагом к достижению этой цели было привлечение “мальчиков” в клуб единомышленников.
Вилли был первым. Однажды он столкнулся с Другой женщиной во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона на чрезвычайно важную конфиденциальную встречу. В Хайгроуве, думаю. За чашечкой чая, полагаю. Все прошло хорошо, как я узнал позже от Вилли, хотя он и не вдавался в подробности. Он просто дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия, которые он оценил, и это было все, что он хотел сказать.
Затем настала моя очередь. Я сказал себе: "Ничего страшного. Это просто как получить укол. Закрой глаза, и все закончится прежде, чем ты успеешь это осознать".
Смутно припоминаю, что Камилла была такой же спокойной (или скучающей), как и я. Ни один из нас особо не беспокоился о мнении другого. Она не была моей матерью, и я не был ее самым большим препятствием. Другими словами, я не был Наследником. Этот эпизод со мной был простой формальностью.
Интересно, о чем мы говорили? О лошадях, наверное. Камилла их любила, а я умел ездить верхом. Не представляю, о чем еще мы могли бы говорить.
Помню, прямо перед чаем я задавался вопросом, будет ли она груба со мной. Будет ли она похожа на всех злых мачех в сборниках сказок. Но она не была такой. Как и Вилли, я действительно испытывал за это настоящую благодарность ей.
Наконец, когда эти напряженные совещания на высшем уровне, посвященные Камилле, остались позади, состоялась заключительная конференция с па.
"Итак, мальчики, что думаете?".
Мы думали, что он, должно быть, счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в распаде брака наших родителей, и да, это означало, что она сыграла определенную роль и в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, сама была затянута ураганом событий. Мы не винили ее, и, на самом деле, с радостью простили бы ее, если бы она могла сделать па счастливым. Но мы видели, что он, как и мы, не был счастлив. Мы замечали его отсутствующие взгляды, вздохи, разочарование, всегда видимое на его лице. Мы, конечно, не были абсолютно уверены, потому что па не говорил о своих чувствах, но за эти годы мы составили довольно точный его портрет, основываясь на мелочах, о которых он проговаривался.
Например, примерно тогда же па признался, что в детстве его “преследовали”. Бабуля и дед, чтобы закалить его, отправили его в Гордонстоун, школу-интернат, где над ним ужасно издевались. Наиболее вероятными жертвами гордонстоунских хулиганов, по его словам, были творческие типы, чувствительные типы, книжные типы — другими словами, такие как сам па. Его лучшие качества были приманкой для задир. Помню, как он пробормотал с ужасом: "Я там едва выжил". Как? Опустив голову, он сжимал в руках своего плюшевого мишку, который до сих пор был у него, даже много лет спустя. Мишка был с па всюду. Это был жалкий предмет с поврежденными лапами и торчащими нитками, заплатками там и сям. Я представил себе, что так мог бы выглядеть и па после того, как те, кто его травил, расправились бы с ним. Мишка красноречивее, чем когда-либо мог сам па, молчаливо рассказывал о неотъемлемом одиночестве его детства.
Мы с Вилли были согласны, что па заслуживает лучшего. Приношу мишке извинения, но па заслуживал лучшего компаньона. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали папе, что будем рады принять Камиллу в семью.
Единственное, о чем мы просили взамен, — это чтобы он не женился на ней. "Тебе не нужно повторно жениться", — умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Спровоцирует прессу. Заставит всю нацию, весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого не хотел никто. Меньше всего — Камилла.
Мы сказали, что поддерживаем па. Мы сказали, что поддерживаем Камиллу. "Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па!".
Он не отвечал.
Но ответила она. Сразу же. Вскоре после наших закрытых "встреч на высшем уровне" с ней она начала «играть в долгую», в кампанию, направленную на брак и, в конечном счете, на корону. (Как мы предполагали, с благословения па). Повсюду, во всех газетах, начали появляться истории о ее личном разговоре с Вилли, истории, которые содержали очень точные детали, ни одна из которых, конечно, не исходила от Вилли.
Они могли быть раскрыты только одним также присутствовавшим человеком.
И утечка информации была явно спровоцирована новым политтехнологом, которого Камилла уговорила па нанять.
Мы, конечно, не понимали, что происходит между ней и па, но у нас была достаточная интуиция, и мы ощущали присутствие Другой женщины, потому что страдали от последствий этого. Вилли долго питал подозрения относительно Другой женщины, которые смущали его, мучили, и когда эти подозрения подтвердились, он почувствовал огромную вину за то, что ничего не сделал и ничего не сказал раньше.
Думаю, я был слишком молод, чтобы что-то подозревать. Но я не мог не чувствовать отсутствие стабильности, тепла и любви в нашем доме.
Теперь, когда мамы не стало, математика сильно изменилась в пользу па. Он был волен открыто встречаться с Другой женщиной так часто, как ему заблагорассудится. Но просто видеться было недостаточно. Папа захотел публично рассказать об этом. Он хотел быть выше всех. И первым шагом к достижению этой цели было привлечение “мальчиков” в клуб единомышленников.
Вилли был первым. Однажды он столкнулся с Другой женщиной во дворце, но теперь его официально вызвали из Итона на чрезвычайно важную конфиденциальную встречу. В Хайгроуве, думаю. За чашечкой чая, полагаю. Все прошло хорошо, как я узнал позже от Вилли, хотя он и не вдавался в подробности. Он просто дал мне понять, что Другая женщина, Камилла, приложила усилия, которые он оценил, и это было все, что он хотел сказать.
Затем настала моя очередь. Я сказал себе: "Ничего страшного. Это просто как получить укол. Закрой глаза, и все закончится прежде, чем ты успеешь это осознать".
Смутно припоминаю, что Камилла была такой же спокойной (или скучающей), как и я. Ни один из нас особо не беспокоился о мнении другого. Она не была моей матерью, и я не был ее самым большим препятствием. Другими словами, я не был Наследником. Этот эпизод со мной был простой формальностью.
Интересно, о чем мы говорили? О лошадях, наверное. Камилла их любила, а я умел ездить верхом. Не представляю, о чем еще мы могли бы говорить.
Помню, прямо перед чаем я задавался вопросом, будет ли она груба со мной. Будет ли она похожа на всех злых мачех в сборниках сказок. Но она не была такой. Как и Вилли, я действительно испытывал за это настоящую благодарность ей.
Наконец, когда эти напряженные совещания на высшем уровне, посвященные Камилле, остались позади, состоялась заключительная конференция с па.
"Итак, мальчики, что думаете?".
Мы думали, что он, должно быть, счастлив. Да, Камилла сыграла ключевую роль в распаде брака наших родителей, и да, это означало, что она сыграла определенную роль и в исчезновении нашей матери, но мы понимали, что она, как и все остальные, сама была затянута ураганом событий. Мы не винили ее, и, на самом деле, с радостью простили бы ее, если бы она могла сделать па счастливым. Но мы видели, что он, как и мы, не был счастлив. Мы замечали его отсутствующие взгляды, вздохи, разочарование, всегда видимое на его лице. Мы, конечно, не были абсолютно уверены, потому что па не говорил о своих чувствах, но за эти годы мы составили довольно точный его портрет, основываясь на мелочах, о которых он проговаривался.
Например, примерно тогда же па признался, что в детстве его “преследовали”. Бабуля и дед, чтобы закалить его, отправили его в Гордонстоун, школу-интернат, где над ним ужасно издевались. Наиболее вероятными жертвами гордонстоунских хулиганов, по его словам, были творческие типы, чувствительные типы, книжные типы — другими словами, такие как сам па. Его лучшие качества были приманкой для задир. Помню, как он пробормотал с ужасом: "Я там едва выжил". Как? Опустив голову, он сжимал в руках своего плюшевого мишку, который до сих пор был у него, даже много лет спустя. Мишка был с па всюду. Это был жалкий предмет с поврежденными лапами и торчащими нитками, заплатками там и сям. Я представил себе, что так мог бы выглядеть и па после того, как те, кто его травил, расправились бы с ним. Мишка красноречивее, чем когда-либо мог сам па, молчаливо рассказывал о неотъемлемом одиночестве его детства.
Мы с Вилли были согласны, что па заслуживает лучшего. Приношу мишке извинения, но па заслуживал лучшего компаньона. Вот почему, когда нас спросили, мы с Вилли пообещали папе, что будем рады принять Камиллу в семью.
Единственное, о чем мы просили взамен, — это чтобы он не женился на ней. "Тебе не нужно повторно жениться", — умоляли мы. Свадьба вызовет споры. Спровоцирует прессу. Заставит всю нацию, весь мир говорить о маме, сравнивать маму и Камиллу, а этого не хотел никто. Меньше всего — Камилла.
Мы сказали, что поддерживаем па. Мы сказали, что поддерживаем Камиллу. "Только, пожалуйста, не женись на ней. Просто будьте вместе, па!".
Он не отвечал.
Но ответила она. Сразу же. Вскоре после наших закрытых "встреч на высшем уровне" с ней она начала «играть в долгую», в кампанию, направленную на брак и, в конечном счете, на корону. (Как мы предполагали, с благословения па). Повсюду, во всех газетах, начали появляться истории о ее личном разговоре с Вилли, истории, которые содержали очень точные детали, ни одна из которых, конечно, не исходила от Вилли.
Они могли быть раскрыты только одним также присутствовавшим человеком.
И утечка информации была явно спровоцирована новым политтехнологом, которого Камилла уговорила па нанять.
В начале осени 1998 года, завершив обучение в Ладгроуве весной того же года, я поступил в Итон.
Глубокое потрясение.
Итон, лучшая школа в мире для мальчиков, предназначен был для того, чтобы стать шоком, думаю. Шок, должно быть, был частью ее первоначального устава, даже, возможно, предусмотрен распоряжениями, отданными ее первым создателям основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы это заведение подавляло чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими и униженными паломниками.
В моем случае данная миссия была выполнена.
(Генрих даже передал школе бесценные религиозные артефакты, в том числе часть "тернового венца" Иисуса. Один великий поэт назвал это место “священной тенью Генриха”.)
С течением веков миссия Итона стала несколько менее религиозной, но учебная программа стала более шокирующе строга. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а… Школой с большой буквы. Для тех, кто был в курсе, другого выбора просто не было. Из аудиторий Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории. Будучи раем для блестящих мальчиков, он, таким образом, смог стать чистилищем только для одного очень не блестящего мальчика.
Ситуация стала неоспоримо очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражен, услышав, как учитель ведет урок на быстром, безостановочном французском. По какой-то причине он предположил, что мы все свободно говорим на этом языке.
Может быть, все остальные и говорили. Но я? Говорить по-французски свободно? Потому что я сносно сдал вступительный экзамен? Отнюдь, mon ami!
После урока я подошел к учителю и объяснил, что произошла ужасная ошибка: я попал не в тот класс. Он предложил мне расслабиться и заверил, что я быстро нагоню остальных. Он не понял меня и он верил в меня. Итак, я пошел к нашему старшему воспитателю и начал умолять его перевести меня к тем, кто говорит на французском медленнее и учится не так прилежно, к ученикам, требующим внимания.
Меня перевели. Но это было лишь временным решением.
Разок-другой я признался учителям и одноклассникам, что я был не просто в неправильном классе, но и в неправильном месте. Учеба мне совершенно не давалась. Мне всегда говорили одно и то же: "Не волнуйся, с тобой все будет в порядке. И не забывай, что с тобой рядом всегда твой брат!".
А я и не забывал.
Вилли велел мне притвориться, что мы незнакомы.
"Что?".
"Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю".
В течение последних двух лет, объяснил он, Итон был его убежищем. У него не было никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал бы к нему с вопросами, вторгался бы в его круг общения. Он создавал свою собственную жизнь и не был готов отказаться от нее.
Что ж, ничего нового. Вилли всегда ненавидел, когда кто-нибудь ошибочно думал о нас как идущих в одном наборе. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковую одежду (Не помогало и то, что ее вкус в детской одежде доходил до крайности; мы часто выглядели как близнецы из "Алисы в стране чудес"). Я едва замечал это. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Кроме случаев, когда мы носили килты, с этим надоедающим ножом в гольфе [прим. пер.: скин-ду, нож, который шотландские горцы носили за подвязкой гольфа] и ветерком, обдувавшим задницу, меня все устраивало. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же обтягивающие шорты, как и у меня. И теперь посещать ту же самую школу было чистым убийством.
Я попросил его не волноваться. Пообещал забыть, что когда-либо знал его.
Но Итон не собирался делать это легко. Думая, что для нас это будет полезным, они поселили нас под одной гребаной крышей. "Мэнор-хаус".
По крайней мере, я жил на первом этаже.
Вилли был далеко наверху, со старшими мальчиками.
Глубокое потрясение.
Итон, лучшая школа в мире для мальчиков, предназначен был для того, чтобы стать шоком, думаю. Шок, должно быть, был частью ее первоначального устава, даже, возможно, предусмотрен распоряжениями, отданными ее первым создателям основателем школы, моим предком Генрихом VI. Он считал Итон своего рода святыней, священным храмом, и с этой целью хотел, чтобы это заведение подавляло чувства, чтобы посетители чувствовали себя кроткими и униженными паломниками.
В моем случае данная миссия была выполнена.
(Генрих даже передал школе бесценные религиозные артефакты, в том числе часть "тернового венца" Иисуса. Один великий поэт назвал это место “священной тенью Генриха”.)
С течением веков миссия Итона стала несколько менее религиозной, но учебная программа стала более шокирующе строга. Была причина, по которой Итон теперь называл себя не школой, а… Школой с большой буквы. Для тех, кто был в курсе, другого выбора просто не было. Из аудиторий Итона вышли восемнадцать премьер-министров и тридцать семь обладателей Креста Виктории. Будучи раем для блестящих мальчиков, он, таким образом, смог стать чистилищем только для одного очень не блестящего мальчика.
Ситуация стала неоспоримо очевидной во время моего самого первого урока французского. Я был поражен, услышав, как учитель ведет урок на быстром, безостановочном французском. По какой-то причине он предположил, что мы все свободно говорим на этом языке.
Может быть, все остальные и говорили. Но я? Говорить по-французски свободно? Потому что я сносно сдал вступительный экзамен? Отнюдь, mon ami!
После урока я подошел к учителю и объяснил, что произошла ужасная ошибка: я попал не в тот класс. Он предложил мне расслабиться и заверил, что я быстро нагоню остальных. Он не понял меня и он верил в меня. Итак, я пошел к нашему старшему воспитателю и начал умолять его перевести меня к тем, кто говорит на французском медленнее и учится не так прилежно, к ученикам, требующим внимания.
Меня перевели. Но это было лишь временным решением.
Разок-другой я признался учителям и одноклассникам, что я был не просто в неправильном классе, но и в неправильном месте. Учеба мне совершенно не давалась. Мне всегда говорили одно и то же: "Не волнуйся, с тобой все будет в порядке. И не забывай, что с тобой рядом всегда твой брат!".
А я и не забывал.
Вилли велел мне притвориться, что мы незнакомы.
"Что?".
"Ты меня не знаешь, Гарольд. И я тебя не знаю".
В течение последних двух лет, объяснил он, Итон был его убежищем. У него не было никакого младшего брата, который ходил бы за ним по пятам, приставал бы к нему с вопросами, вторгался бы в его круг общения. Он создавал свою собственную жизнь и не был готов отказаться от нее.
Что ж, ничего нового. Вилли всегда ненавидел, когда кто-нибудь ошибочно думал о нас как идущих в одном наборе. Он терпеть не мог, когда мама одевала нас в одинаковую одежду (Не помогало и то, что ее вкус в детской одежде доходил до крайности; мы часто выглядели как близнецы из "Алисы в стране чудес"). Я едва замечал это. Меня не волновала одежда — ни моя, ни чья-либо еще. Кроме случаев, когда мы носили килты, с этим надоедающим ножом в гольфе [прим. пер.: скин-ду, нож, который шотландские горцы носили за подвязкой гольфа] и ветерком, обдувавшим задницу, меня все устраивало. Но для Вилли было сущей мукой носить такой же блейзер и такие же обтягивающие шорты, как и у меня. И теперь посещать ту же самую школу было чистым убийством.
Я попросил его не волноваться. Пообещал забыть, что когда-либо знал его.
Но Итон не собирался делать это легко. Думая, что для нас это будет полезным, они поселили нас под одной гребаной крышей. "Мэнор-хаус".
По крайней мере, я жил на первом этаже.
Вилли был далеко наверху, со старшими мальчиками.
Многие из шестидесяти мальчиков, проживавших в "Мэнор-хаусе" вели себя так же "приветливо", как и Вилли. Однако более, чем их безразличие, меня выбивала из колеи их непринужденность. Даже мои ровесники вели себя так, будто родились в этой школе. В Ладгроуве были свои проблемы, но, по крайней мере, я знал, как себя вести, знал, как обмануть Пэт, знал, когда раздают сладости и как пережить "дни писем". Со временем я с трудом пробился к вершине пирамиды Ладгроува. Теперь, в Итоне, я снова оказался на самом дне.
Нужно начинать все сначала.
Хуже того, без моего лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.
Я даже не знал, как одеваться по утрам.
Каждый итонец должен был носить черный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротничок, прикрепляемый к рубашке специальной запонкой, а также брюки в тонкую полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который не был галстуком, а больше был похож на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротничок. Они называли это официальным комплектом, но он был не официальным, а похоронным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по покойному Генриху VI. (Или еще по королю Георгу, одному из первых "спонсоров" школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай, или что-то в этом роде). Хотя Генрих и был моим пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедом, и я сожалел о его кончине и о той боли, которую это причинило тем, кто его любил, я не был намерен оплакивать этого человека круглосуточно. Любой мальчик мог бы отказаться от участия в бесконечных похоронах, но для мальчика, который только что потерял свою мать, это было ежедневным "ударом по яйцам".
В первое же утро мне потребовалась целая вечность, чтобы застегнуть брюки и жилет и правильно приспособить жесткий воротник, прежде чем, наконец, выйти из комнаты. Я был в бешенстве, отчаянно желая не опоздать, что означало бы, что меня заставят записать свое имя в большой гроссбух, "Книгу регистрации опоздавших" — это была одна из множества новых традиций, которые мне нужно было выучить, наряду с длинным списком новых слов и фраз. Классы больше не были «классами»: они были "подразделениями" [divs]. Учителя больше не были «учителями»: они были "клювами" [beaks]. Сигареты назывались «табачиной» [tabbage] (по-видимому, у всех была дикая привычка к её употреблению). "Судилище" [Chambers ] обозначало утреннее собрание "клювов", созванное для обсуждения учеников, особенно проблемных. Я часто чувствовал, как у меня горят уши во время занятий.
Спорт, решил я, будет моим увлечением в Итоне.
Спортивные мальчики делились на две группы: "водники" (те, кто занимался водными видами спорта) и "сухари" (те, кто занимался остальными видами спорта). "Сухари" играли в крикет, футбол, регби или поло. "Водники" занимались греблей, парусным спортом или плаванием. Я был "сухарем", который иногда становился "водником". Я занимался всеми видами "сухого" спорта, но мое сердце покорило регби. Эта прекрасная игра также была хорошим поводом столкнуться с чем-то очень трудным. Регби позволило мне выражать свою ярость, которую некоторые теперь называют “кровавой пеленой перед глазами”. Кроме того, я просто не чувствовал боли, как другие, что делало меня страшным на поле. Ни у кого не было ответа для мальчика, который на самом деле искал внешнюю боль, соответствующую его внутренней.
У меня появилось несколько приятелей. Это было нелегко: у меня были особые требования. Мне нужен был кто-то, кто не дразнил бы меня за то, что я королевская особа, кто-то, кто даже не упоминал бы, что я Запасной. Мне нужен был кто-то, кто относился бы ко мне нормально, что означало игнорирование вооруженного телохранителя, спящего чуть дальше по коридору и отвечающего за то, чтобы уберегать меня от похищения или убийства (не говоря уже об электронном трекере и устройстве тревожной сигнализации, которые я всегда носил с собой). Все мои приятели соответствовали этим критериям.
Иногда мы с моими новыми приятелями сбегали в направлении Виндзорского моста, который соединял Итон с Виндзором через реку Темзу. В частности, мы направлялись к нижней части моста, где могли потихаря покурить. Моим приятелям, казалось, нравилось это озорство, в то время как я просто делал это, потому что был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигаретка после посещения "Макдоналдса", а кому она не нравилась? Но если бы мы собирались отдохнуть, я бы предпочел отправиться на поле для гольфа в Виндзорском замке, попинать мяч и попить пивка.
Тем не менее, я, как робот, брал каждую предложенную мне сигарету, и таким же автоматическим, бездумным образом вскоре перешел на травку.
Нужно начинать все сначала.
Хуже того, без моего лучшего друга Хеннерса. Он учился в другой школе.
Я даже не знал, как одеваться по утрам.
Каждый итонец должен был носить черный фрак, белую рубашку без воротника, белый жесткий воротничок, прикрепляемый к рубашке специальной запонкой, а также брюки в тонкую полоску, тяжелые черные ботинки и галстук, который не был галстуком, а больше был похож на полоску ткани, сложенную в белый съемный воротничок. Они называли это официальным комплектом, но он был не официальным, а похоронным. И на то была причина. Предполагалось, что мы будем в вечном трауре по покойному Генриху VI. (Или еще по королю Георгу, одному из первых "спонсоров" школы, который обычно приглашал мальчиков в замок на чай, или что-то в этом роде). Хотя Генрих и был моим пра-пра-пра-пра-пра-пра-дедом, и я сожалел о его кончине и о той боли, которую это причинило тем, кто его любил, я не был намерен оплакивать этого человека круглосуточно. Любой мальчик мог бы отказаться от участия в бесконечных похоронах, но для мальчика, который только что потерял свою мать, это было ежедневным "ударом по яйцам".
В первое же утро мне потребовалась целая вечность, чтобы застегнуть брюки и жилет и правильно приспособить жесткий воротник, прежде чем, наконец, выйти из комнаты. Я был в бешенстве, отчаянно желая не опоздать, что означало бы, что меня заставят записать свое имя в большой гроссбух, "Книгу регистрации опоздавших" — это была одна из множества новых традиций, которые мне нужно было выучить, наряду с длинным списком новых слов и фраз. Классы больше не были «классами»: они были "подразделениями" [divs]. Учителя больше не были «учителями»: они были "клювами" [beaks]. Сигареты назывались «табачиной» [tabbage] (по-видимому, у всех была дикая привычка к её употреблению). "Судилище" [Chambers ] обозначало утреннее собрание "клювов", созванное для обсуждения учеников, особенно проблемных. Я часто чувствовал, как у меня горят уши во время занятий.
Спорт, решил я, будет моим увлечением в Итоне.
Спортивные мальчики делились на две группы: "водники" (те, кто занимался водными видами спорта) и "сухари" (те, кто занимался остальными видами спорта). "Сухари" играли в крикет, футбол, регби или поло. "Водники" занимались греблей, парусным спортом или плаванием. Я был "сухарем", который иногда становился "водником". Я занимался всеми видами "сухого" спорта, но мое сердце покорило регби. Эта прекрасная игра также была хорошим поводом столкнуться с чем-то очень трудным. Регби позволило мне выражать свою ярость, которую некоторые теперь называют “кровавой пеленой перед глазами”. Кроме того, я просто не чувствовал боли, как другие, что делало меня страшным на поле. Ни у кого не было ответа для мальчика, который на самом деле искал внешнюю боль, соответствующую его внутренней.
У меня появилось несколько приятелей. Это было нелегко: у меня были особые требования. Мне нужен был кто-то, кто не дразнил бы меня за то, что я королевская особа, кто-то, кто даже не упоминал бы, что я Запасной. Мне нужен был кто-то, кто относился бы ко мне нормально, что означало игнорирование вооруженного телохранителя, спящего чуть дальше по коридору и отвечающего за то, чтобы уберегать меня от похищения или убийства (не говоря уже об электронном трекере и устройстве тревожной сигнализации, которые я всегда носил с собой). Все мои приятели соответствовали этим критериям.
Иногда мы с моими новыми приятелями сбегали в направлении Виндзорского моста, который соединял Итон с Виндзором через реку Темзу. В частности, мы направлялись к нижней части моста, где могли потихаря покурить. Моим приятелям, казалось, нравилось это озорство, в то время как я просто делал это, потому что был на автопилоте. Конечно, мне нравилась сигаретка после посещения "Макдоналдса", а кому она не нравилась? Но если бы мы собирались отдохнуть, я бы предпочел отправиться на поле для гольфа в Виндзорском замке, попинать мяч и попить пивка.
Тем не менее, я, как робот, брал каждую предложенную мне сигарету, и таким же автоматическим, бездумным образом вскоре перешел на травку.
Для игры [крикет] нужны были бита, теннисный мяч и полное пренебрежение к своей физической безопасности. Там было четыре игрока: подающий, отбивающий и два полевых игрока, размещенных в середине коридора, каждый из которых одной ногой находился в коридоре, а другой — в комнате. И не всегда в одной из наших собственных комнат. Мы часто мешали другим мальчикам, пытавшимся работать. Они умоляли нас уйти.
"Извините, — говорили мы. — А это — наша работа".
Радиатор был воротами. Мы бесконечно спорили о том, что будет считаться поимкой мяча. Со стены? Да, пойдет. С окна? Нет. Одна рука, один прыжок? Наполовину.
Однажды самый спортивный участник нашей группы бросился на мяч, пытаясь сделать хитрый бросок, и врезался лицом в огнетушитель, прикрепленный к стене. Его язык вывалился из широко раскрытого рта. Вы скажете, что после того, как ковер был навсегда испачкан его кровью, мы должны были положили конец крикету в коридоре?
Мы продолжили.
Когда мы не играли в "коридорный" крикет, мы бездельничали в своих комнатах. Мы очень хорошо научились изображать позы наивысшей праздности. Смысл был в том, чтобы выглядеть так, будто у тебя нет цели, будто ты напрягаешься только для того, чтобы сделать что-то плохое или, еще лучше, глупое.
Ближе к концу моего первого семестра мы наткнулись на нечто в высшей степени глупое.
Кто-то сказал, что мои волосы были полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
"Что ж… И что тут можно сделать?".
"Дай, я попробую?".
"Ты?".
"Ага. Давай, я их сбрею?".
"Хм-м-м...".
Мне не понравилась эта идея.
Но я хотел продолжать двигаться вперед.
Я хотел быть самым лучшим.
Забавным.
"Хорошо".
Кто-то принес ножницы. Кто-то толкнул меня на стул. Как быстро, как беспечно, после целой жизни здорового роста, мои волосы каскадом слетали с моей головы. Когда мой "парикмахер" завершил свою работу, я посмотрел вниз, увидел дюжину рыжих пирамидок на полу, похожих на красные вулканы, которые можно было увидеть и из самолета, и понял, что совершил фантастическую ошибку.
Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я заорал от ужаса.
Мои приятели тоже заорали. От смеха.
Я бегал кругами. Хотел вернуть все назад. Собрать волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, к кому еще обратиться, я нарушил священное правило, единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя нарушать, и побежал наверх, в комнату Вилли.
Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что все будет хорошо, не психуй, сохраняй спокойствие, Гарольд. Вместо этого он рассмеялся, как и остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой, хихикая, в то время как я стоял перед ним, трогая пальцами бугорки на своей лысой голове.
"Гарольд, что же ты наделал?"
Ну и вопрос! Он сейчас был похож на Стьюи из "Гриффинов". Разве это не было очевидно?
"Ты не должен был делать это, Гарольд!".
Так мы сейчас просто констатируем очевидное?
Он сказал мне еще несколько вещей, которые были крайне бесполезны, и я вышел.
Но более ядовитые насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице Daily Mirror, одного из таблоидов, был я со своей новой стрижкой.
Под заголовком: "Скинхед Гарри".
Я не мог себе представить, как они узнали об этой истории. Кто-то из моих одноклассников, должно быть, рассказал кому-то, кто рассказал кому-то еще, кто рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они изготовили ее сами. Изображение на первой странице представляло собой “компьютерный” рендеринг Запасного — лысого, как яйцо. Ложь. На самом деле это больше, чем ложь.
Я выглядел плохо, но не настолько.
"Извините, — говорили мы. — А это — наша работа".
Радиатор был воротами. Мы бесконечно спорили о том, что будет считаться поимкой мяча. Со стены? Да, пойдет. С окна? Нет. Одна рука, один прыжок? Наполовину.
Однажды самый спортивный участник нашей группы бросился на мяч, пытаясь сделать хитрый бросок, и врезался лицом в огнетушитель, прикрепленный к стене. Его язык вывалился из широко раскрытого рта. Вы скажете, что после того, как ковер был навсегда испачкан его кровью, мы должны были положили конец крикету в коридоре?
Мы продолжили.
Когда мы не играли в "коридорный" крикет, мы бездельничали в своих комнатах. Мы очень хорошо научились изображать позы наивысшей праздности. Смысл был в том, чтобы выглядеть так, будто у тебя нет цели, будто ты напрягаешься только для того, чтобы сделать что-то плохое или, еще лучше, глупое.
Ближе к концу моего первого семестра мы наткнулись на нечто в высшей степени глупое.
Кто-то сказал, что мои волосы были полной катастрофой. Как трава на вересковых пустошах.
"Что ж… И что тут можно сделать?".
"Дай, я попробую?".
"Ты?".
"Ага. Давай, я их сбрею?".
"Хм-м-м...".
Мне не понравилась эта идея.
Но я хотел продолжать двигаться вперед.
Я хотел быть самым лучшим.
Забавным.
"Хорошо".
Кто-то принес ножницы. Кто-то толкнул меня на стул. Как быстро, как беспечно, после целой жизни здорового роста, мои волосы каскадом слетали с моей головы. Когда мой "парикмахер" завершил свою работу, я посмотрел вниз, увидел дюжину рыжих пирамидок на полу, похожих на красные вулканы, которые можно было увидеть и из самолета, и понял, что совершил фантастическую ошибку.
Я подбежал к зеркалу. Подозрение подтвердилось. Я заорал от ужаса.
Мои приятели тоже заорали. От смеха.
Я бегал кругами. Хотел вернуть все назад. Собрать волосы с пола и приклеить их обратно. Я хотел очнуться от этого кошмара. Не зная, к кому еще обратиться, я нарушил священное правило, единственную сияющую заповедь, которую никогда нельзя нарушать, и побежал наверх, в комнату Вилли.
Конечно, Вилли ничего не мог поделать. Я просто надеялся, что он скажет мне, что все будет хорошо, не психуй, сохраняй спокойствие, Гарольд. Вместо этого он рассмеялся, как и остальные. Помню, как он сидел за своим столом, склонившись над книгой, хихикая, в то время как я стоял перед ним, трогая пальцами бугорки на своей лысой голове.
"Гарольд, что же ты наделал?"
Ну и вопрос! Он сейчас был похож на Стьюи из "Гриффинов". Разве это не было очевидно?
"Ты не должен был делать это, Гарольд!".
Так мы сейчас просто констатируем очевидное?
Он сказал мне еще несколько вещей, которые были крайне бесполезны, и я вышел.
Но более ядовитые насмешки были еще впереди. Несколько дней спустя на первой странице Daily Mirror, одного из таблоидов, был я со своей новой стрижкой.
Под заголовком: "Скинхед Гарри".
Я не мог себе представить, как они узнали об этой истории. Кто-то из моих одноклассников, должно быть, рассказал кому-то, кто рассказал кому-то еще, кто рассказал газетам. Слава богу, у них не было фотографии. Но они изготовили ее сами. Изображение на первой странице представляло собой “компьютерный” рендеринг Запасного — лысого, как яйцо. Ложь. На самом деле это больше, чем ложь.
Я выглядел плохо, но не настолько.
Никогда не думал, что может быть еще хуже. Какая прискорбная ошибка для члена королевской семьи, когда речь заходит о средствах массовой информации, — воображать, что ситуация не может ухудшиться! Несколько недель спустя та же газета вновь поместила меня на первую полосу: "С ГАРРИ ПРОИЗОШЕЛ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ!".
Да, я сломал большой палец руки при игре в регби. Ничего особенного, но газета решила написать, что мою жизнь поддерживают системы жизнеобеспечения. Дурной вкус писать так о чем бы то ни было, но — чуть больше, чем через год после якобы несчастного случая с мамой?!
Да бросьте, ребят.
Я всю свою жизнь имел дело с британской прессой, но она никогда ранее не выделяла меня так. На самом деле, после смерти мамы отношение прессы к обоим ее сыновьям регулировалось негласным соглашением, которое звучало так: "Оставьте их в покое. Дайте им доучиться спокойно".
Срок действия этого соглашения явно истек, потому что мое изображение на первой странице газеты выглядело, как нежный цветок, размазанный по всей площади. Или как задница. Или и то, и другое.
Будто бы я находился на пороге смерти.
Я прочитал эту статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — «с принцем Гарри случилось что-то крайне неприятное», — я поразился ее общему тону: он был веселым. Мое существование было просто забавой и игрой для этих людей. Я не был для них человеком. Я не был упорствующим четырнадцатилетним мальчиком. Я был персонажем из мультика, марионеткой, которой манипулировали и над которой издевались ради забавы. Ну и что, что их веселье усложнило мои и без того сложные дни, сделало меня посмешищем перед моими одноклассниками, не говоря уж о целом мире? Ну и что с того, что они мучили ребенка?
Все было оправдано, потому что я был представителем королевской семьи, а в их сознании это было синонимом изгоя. Столетия назад мужчины и женщины королевской крови считались богами, теперь же они стали насекомыми. Как же забавно выщипывать перья из их крыльев!
Офис па подал официальную жалобу и публично потребовал извинений, обвинив газету в травле его младшего сына.
Газета послала папин офис нахер.
Прежде, чем попытаться жить дальше, я в последний раз взглянул на статью. Более всего в ней меня поразило то, что я был полит ушатами дерьма. Да, я плохо учился, плохо писал тексты, и, все же, у меня хватило образования, чтобы признать, что статья представляла собой буквально мастер-класс по безграмотности.
Возьмем один пример: после рассказа о том, что я получил тяжкие телесные повреждения и был почти на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждал, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам (будто бы моя семья имела какой-то контроль над этими упырями!).
“Но не беспокойтесь: полученные Гарри травмы НЕ так уж серьезны. Но достаточно серьезны для того, чтобы его доставили в больницу. Но, мы считаем, вы вправе знать обо всех несчастных случаях с наследником престола, какими бы незначительными они ни были, если они привели к травмам”.
Два “но” подряд, самодовольное самомнение, отсутствие согласованности и хоть сколько-нибудь реального смысла...
Как же они истеричны и ничтожны!
Этот абзац, который можно охарактеризовать лишь как "черт знает что", как мне сказали, редактировал — или, что более вероятно, писал — молодой журналист, чье имя я увидел, но быстро забыл.
Я и не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с подобными вещами или с этим человеком.
Как можно так писать?
Я и представить себе не мог, что он еще долго будет работать в журналистике.
Да, я сломал большой палец руки при игре в регби. Ничего особенного, но газета решила написать, что мою жизнь поддерживают системы жизнеобеспечения. Дурной вкус писать так о чем бы то ни было, но — чуть больше, чем через год после якобы несчастного случая с мамой?!
Да бросьте, ребят.
Я всю свою жизнь имел дело с британской прессой, но она никогда ранее не выделяла меня так. На самом деле, после смерти мамы отношение прессы к обоим ее сыновьям регулировалось негласным соглашением, которое звучало так: "Оставьте их в покое. Дайте им доучиться спокойно".
Срок действия этого соглашения явно истек, потому что мое изображение на первой странице газеты выглядело, как нежный цветок, размазанный по всей площади. Или как задница. Или и то, и другое.
Будто бы я находился на пороге смерти.
Я прочитал эту статью несколько раз. Несмотря на мрачный подтекст — «с принцем Гарри случилось что-то крайне неприятное», — я поразился ее общему тону: он был веселым. Мое существование было просто забавой и игрой для этих людей. Я не был для них человеком. Я не был упорствующим четырнадцатилетним мальчиком. Я был персонажем из мультика, марионеткой, которой манипулировали и над которой издевались ради забавы. Ну и что, что их веселье усложнило мои и без того сложные дни, сделало меня посмешищем перед моими одноклассниками, не говоря уж о целом мире? Ну и что с того, что они мучили ребенка?
Все было оправдано, потому что я был представителем королевской семьи, а в их сознании это было синонимом изгоя. Столетия назад мужчины и женщины королевской крови считались богами, теперь же они стали насекомыми. Как же забавно выщипывать перья из их крыльев!
Офис па подал официальную жалобу и публично потребовал извинений, обвинив газету в травле его младшего сына.
Газета послала папин офис нахер.
Прежде, чем попытаться жить дальше, я в последний раз взглянул на статью. Более всего в ней меня поразило то, что я был полит ушатами дерьма. Да, я плохо учился, плохо писал тексты, и, все же, у меня хватило образования, чтобы признать, что статья представляла собой буквально мастер-класс по безграмотности.
Возьмем один пример: после рассказа о том, что я получил тяжкие телесные повреждения и был почти на пороге смерти, автор статьи, затаив дыхание, предупреждал, что точный характер моей травмы не может быть раскрыт, потому что королевская семья запретила это редакторам (будто бы моя семья имела какой-то контроль над этими упырями!).
“Но не беспокойтесь: полученные Гарри травмы НЕ так уж серьезны. Но достаточно серьезны для того, чтобы его доставили в больницу. Но, мы считаем, вы вправе знать обо всех несчастных случаях с наследником престола, какими бы незначительными они ни были, если они привели к травмам”.
Два “но” подряд, самодовольное самомнение, отсутствие согласованности и хоть сколько-нибудь реального смысла...
Как же они истеричны и ничтожны!
Этот абзац, который можно охарактеризовать лишь как "черт знает что", как мне сказали, редактировал — или, что более вероятно, писал — молодой журналист, чье имя я увидел, но быстро забыл.
Я и не думал, что когда-нибудь снова столкнусь с подобными вещами или с этим человеком.
Как можно так писать?
Я и представить себе не мог, что он еще долго будет работать в журналистике.
Я уже и не помню, кто первым употребил это слово. Подозреваю, кто-то из прессы. Или один из моих учителей. Кто бы это ни был — оно прижилось и распространилось. Я был выбран для исполнения своей роли в королевской мелодраме в прямом эфире. Задолго до того, как я стал достаточно взрослым, чтобы пить пиво (легально), это стало догмой: "А, Гарри? Да-да, это наш никчёмненький [naughty]».
Слово "никчёмный" стало приливом, против которого я плыл, встречным ветром, которому я сопротивлялся, ежедневным ожиданием, от которого у меня не было надежды избавиться.
Я не хотел быть никчёмным. Я хотел быть благородным. Я хотел быть хорошим, усердно работать, повзрослеть и сделать что-то значимое в своей жизни. Но каждый грех, каждый неверный шаг, каждая неудача вызывали один и тот же утомляющий всех ярлык, одно и то же общественное осуждение, и, тем самым, укрепляли общепринятое мнение о том, что я был рожден никчёмным.
Все могло бы быть по-другому, если бы я хорошо учился. Но я не учился хорошо, и все это знали. Отчеты о моей учебе были в открытом доступе, и все Содружество знало о моих академических проблемах, которые в значительной степени были вызваны тем, что в Итоне я был не на первом месте.
Но никто никогда не обсуждал другую вероятную причину: моя мама.
Учеба и концентрация требуют союза с разумом, а я в подростковом возрасте тотально с ним воевал. Я всегда отгонял самые мрачные мысли, им порождаемые, его самые низменные страхи — и его самые теплые воспоминания (чем нежнее воспоминание — тем глубже боль). Я нашел для этого ряд стратегий, из которых какие-то были полезными, какие-то — нет, но все они были довольно эффективны, и всякий раз, когда они были недоступны — например, когда я был вынужден тихо сидеть с книгой, — я выходил из себя. Естественно, я избегал подобных ситуаций.
Я любой ценой избегал спокойного сидения с книгой.
В какой-то момент меня осенило, что вся основа образования — это память. Список имен, колонка с цифрами, математическая формула, красивое стихотворение — чтобы выучить их, нужно было загрузить их в ту часть мозга, которая хранит информацию, но это была та же самая часть мозга, которой я сопротивлялся. Моя память была по определению нечеткой с тех пор, как мама исчезла, и я не хотел это исправлять, потому что для меня память была равна горю.
Не помнить было бальзамом для души.
Также возможно, что я не до конца запомнил свои проблемы с памятью того периода, потому что вспоминаю, что очень хорошо заучивал некоторые вещи, например, длинные отрывки из "Эйса Вентуры" и "Короля Льва". Я часто повторял их друзьям, самому себе. Кроме того, есть фотография, на которой я сижу в своей комнате за выдвижным письменным столом, а там, в укромном уголке, среди беспорядочно разбросанных бумаг, стоит фотография мамы в серебряной рамке. То есть, несмотря на то, что я отчетливо помню, что не хотел ее вспоминать, я также отчаянно пытался не забыть ее.
Как ни трудно было мне быть никчёмным и глупым, для па это было мучением, потому что это означало, что я был его противоположностью.
Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. Па не просто наслаждался книгами: он их боготворил. Особенно Шекспира. Он обожал "Генриха V", сравнивая себя с принцем Хэлом. В его жизни было множество фальстафов, таких как лорд Маунтбеттен, его любимый двоюродный дед, и Лоренс ван дер Пост, вспыльчивый интеллектуальный последователь Карла Юнга.
Мне было лет 6-7, когда па поехал в Стратфорд и выступил с пламенной публичной речью в защиту Шекспира. Стоя в месте, где родился и умер величайший британский писатель, па осудил отсутствие постановок пьес Шекспира в школах, исчезновение Шекспира из британских школ и из коллективного сознания нации в целом. Папа приправил эту пламенную речь цитатами из "Гамлета", "Макбета", "Отелло", "Бури", "Венецианского купца" — он вырывал строки из воздуха, как лепестки одной из роз, которые он вырастил сам, и бросал их в аудиторию. Это было шоу, но не на пустом месте. Он подчеркивал: вы все должны это уметь. Вы все должны знать эти строки. Они — наше общее наследие, мы должны лелеять и хранить их, а мы вместо этого позволяем им умереть.
Я всегда знал, как сильно па расстраивало то, что я относился к массам, не знакомым с Шекспиром. И я пытался измениться. Я открыл "Гамлета": "Хм-м-м: одинокий принц, одержимый мертвым родителем, наблюдает, как оставшийся в живых родитель влюбляется в узурпатора мертвого родителя...?". [Коллеги, можете предложить перевод точнее? Я тоже не в Шекспира].
Я захлопнул книгу: «Нет, спасибо».
Папа никогда не переставал вести честную борьбу. Он проводил больше времени в Хайгроуве, своем поместье площадью почти 1500 кв. км в Глостершире, и, поскольку это было недалеко от Стратфорда, он взял за правило время от времени брать меня с собой. Мы появлялись без предупреждения и смотрели любую пьесу, которую они ставили: для папы это не имело значения. Для меня это тоже не имело значения, хотя и по другим причинам.
Для меня все это было пыткой.
На большинстве спектаклей я не понимал большей части того, что происходило или что говорилось на сцене. Но когда я все-таки понял, мне стало еще хуже. Слова жгли меня, беспокоили меня. Почему я должен слушать о страдающем королевстве, “сжавшемся в едином порыве горя”? Мне это сразу напоминало август 1997 года. Почему я должен размышлять о факте, с которым я ничего не могу поделать: “Что живо, то умрет. И вслед за жизнью в вечность отойдет?...”. Мне некогда было думать о вечности.
Единственное литературное произведение, которым я, помнится, наслаждался (даже смаковал!), была повесть американского писателя Джона Стейнбека »О мышах и людях». Нам её задали в школе.
В отличие от Шекспира, Стейнбек не нуждался в переводчике. Он писал очень простым языком. И, что еще лучше, все его произведение было выдержано в таком стиле [Коллеги, или что тут имеется в виду под "Better yet, he kept it tight?"]. "О мышах и людях": наполненные жизнью 150 страниц. Но более всего меня увлекал сюжет: два парня, Джордж и Ленни, бродят по Калифорнии в поисках места, которое они могли бы назвать своим, пытаясь преодолеть свои ограничения. Ни тот, ни другой не являются гениями, но проблема Ленни, похоже, заключается не только в низком IQ.
Он хранит в кармане дохлую мышь, поглаживая ее большим пальцем, — для утешения.
Также он сильно любит щенка — настолько сильно, что убивает его.
История о дружбе, о братстве, о верности — она наполнена темами, которые были мне близки. Джордж и Ленни напоминали мне нас с Вилли. Два приятеля, два кочевника, проходящие через одно и то же, прикрывающие друг другу спину. Как сказал один персонаж Стейнбека: “Парню нужно, чтобы рядом с ним кто-то был, и он сходит с ума, если у него никого нет”.
Так верно! Я хотел поделиться этим с Вилли.
Жаль, что он по-прежнему притворялся, что мы незнакомы.
Слово "никчёмный" стало приливом, против которого я плыл, встречным ветром, которому я сопротивлялся, ежедневным ожиданием, от которого у меня не было надежды избавиться.
Я не хотел быть никчёмным. Я хотел быть благородным. Я хотел быть хорошим, усердно работать, повзрослеть и сделать что-то значимое в своей жизни. Но каждый грех, каждый неверный шаг, каждая неудача вызывали один и тот же утомляющий всех ярлык, одно и то же общественное осуждение, и, тем самым, укрепляли общепринятое мнение о том, что я был рожден никчёмным.
Все могло бы быть по-другому, если бы я хорошо учился. Но я не учился хорошо, и все это знали. Отчеты о моей учебе были в открытом доступе, и все Содружество знало о моих академических проблемах, которые в значительной степени были вызваны тем, что в Итоне я был не на первом месте.
Но никто никогда не обсуждал другую вероятную причину: моя мама.
Учеба и концентрация требуют союза с разумом, а я в подростковом возрасте тотально с ним воевал. Я всегда отгонял самые мрачные мысли, им порождаемые, его самые низменные страхи — и его самые теплые воспоминания (чем нежнее воспоминание — тем глубже боль). Я нашел для этого ряд стратегий, из которых какие-то были полезными, какие-то — нет, но все они были довольно эффективны, и всякий раз, когда они были недоступны — например, когда я был вынужден тихо сидеть с книгой, — я выходил из себя. Естественно, я избегал подобных ситуаций.
Я любой ценой избегал спокойного сидения с книгой.
В какой-то момент меня осенило, что вся основа образования — это память. Список имен, колонка с цифрами, математическая формула, красивое стихотворение — чтобы выучить их, нужно было загрузить их в ту часть мозга, которая хранит информацию, но это была та же самая часть мозга, которой я сопротивлялся. Моя память была по определению нечеткой с тех пор, как мама исчезла, и я не хотел это исправлять, потому что для меня память была равна горю.
Не помнить было бальзамом для души.
Также возможно, что я не до конца запомнил свои проблемы с памятью того периода, потому что вспоминаю, что очень хорошо заучивал некоторые вещи, например, длинные отрывки из "Эйса Вентуры" и "Короля Льва". Я часто повторял их друзьям, самому себе. Кроме того, есть фотография, на которой я сижу в своей комнате за выдвижным письменным столом, а там, в укромном уголке, среди беспорядочно разбросанных бумаг, стоит фотография мамы в серебряной рамке. То есть, несмотря на то, что я отчетливо помню, что не хотел ее вспоминать, я также отчаянно пытался не забыть ее.
Как ни трудно было мне быть никчёмным и глупым, для па это было мучением, потому что это означало, что я был его противоположностью.
Больше всего его беспокоило то, что я изо всех сил старался избегать книг. Па не просто наслаждался книгами: он их боготворил. Особенно Шекспира. Он обожал "Генриха V", сравнивая себя с принцем Хэлом. В его жизни было множество фальстафов, таких как лорд Маунтбеттен, его любимый двоюродный дед, и Лоренс ван дер Пост, вспыльчивый интеллектуальный последователь Карла Юнга.
Мне было лет 6-7, когда па поехал в Стратфорд и выступил с пламенной публичной речью в защиту Шекспира. Стоя в месте, где родился и умер величайший британский писатель, па осудил отсутствие постановок пьес Шекспира в школах, исчезновение Шекспира из британских школ и из коллективного сознания нации в целом. Папа приправил эту пламенную речь цитатами из "Гамлета", "Макбета", "Отелло", "Бури", "Венецианского купца" — он вырывал строки из воздуха, как лепестки одной из роз, которые он вырастил сам, и бросал их в аудиторию. Это было шоу, но не на пустом месте. Он подчеркивал: вы все должны это уметь. Вы все должны знать эти строки. Они — наше общее наследие, мы должны лелеять и хранить их, а мы вместо этого позволяем им умереть.
Я всегда знал, как сильно па расстраивало то, что я относился к массам, не знакомым с Шекспиром. И я пытался измениться. Я открыл "Гамлета": "Хм-м-м: одинокий принц, одержимый мертвым родителем, наблюдает, как оставшийся в живых родитель влюбляется в узурпатора мертвого родителя...?". [Коллеги, можете предложить перевод точнее? Я тоже не в Шекспира].
Я захлопнул книгу: «Нет, спасибо».
Папа никогда не переставал вести честную борьбу. Он проводил больше времени в Хайгроуве, своем поместье площадью почти 1500 кв. км в Глостершире, и, поскольку это было недалеко от Стратфорда, он взял за правило время от времени брать меня с собой. Мы появлялись без предупреждения и смотрели любую пьесу, которую они ставили: для папы это не имело значения. Для меня это тоже не имело значения, хотя и по другим причинам.
Для меня все это было пыткой.
На большинстве спектаклей я не понимал большей части того, что происходило или что говорилось на сцене. Но когда я все-таки понял, мне стало еще хуже. Слова жгли меня, беспокоили меня. Почему я должен слушать о страдающем королевстве, “сжавшемся в едином порыве горя”? Мне это сразу напоминало август 1997 года. Почему я должен размышлять о факте, с которым я ничего не могу поделать: “Что живо, то умрет. И вслед за жизнью в вечность отойдет?...”. Мне некогда было думать о вечности.
Единственное литературное произведение, которым я, помнится, наслаждался (даже смаковал!), была повесть американского писателя Джона Стейнбека »О мышах и людях». Нам её задали в школе.
В отличие от Шекспира, Стейнбек не нуждался в переводчике. Он писал очень простым языком. И, что еще лучше, все его произведение было выдержано в таком стиле [Коллеги, или что тут имеется в виду под "Better yet, he kept it tight?"]. "О мышах и людях": наполненные жизнью 150 страниц. Но более всего меня увлекал сюжет: два парня, Джордж и Ленни, бродят по Калифорнии в поисках места, которое они могли бы назвать своим, пытаясь преодолеть свои ограничения. Ни тот, ни другой не являются гениями, но проблема Ленни, похоже, заключается не только в низком IQ.
Он хранит в кармане дохлую мышь, поглаживая ее большим пальцем, — для утешения.
Также он сильно любит щенка — настолько сильно, что убивает его.
История о дружбе, о братстве, о верности — она наполнена темами, которые были мне близки. Джордж и Ленни напоминали мне нас с Вилли. Два приятеля, два кочевника, проходящие через одно и то же, прикрывающие друг другу спину. Как сказал один персонаж Стейнбека: “Парню нужно, чтобы рядом с ним кто-то был, и он сходит с ума, если у него никого нет”.
Так верно! Я хотел поделиться этим с Вилли.
Жаль, что он по-прежнему притворялся, что мы незнакомы.
Думаю, дело было в начале весны 1999 года. Я тогда приехал из Итона домой на выходные.
Проснувшись, я обнаружил па сидящим на краю моей кровати. Он сказал, что я опять еду в Африку.
"В Африку, па?".
"Да, мой мальчик".
"Почему?".
По все той же причине, как объяснил он: мне предстояли долгие школьные пасхальные каникулы, и со мной кому-то нужно было заниматься.
Итак, Африка. Ботсвана, если точнее. Сафари.
"Сафари! С тобой, па?".
Нет. К сожалению, в этот раз не с ним. А с Вилли.
"О, хорошо".
И еще кое с кем интересненьким, добавил он, который будет нашим африканским гидом.
"С кем, па?".
"С Марко".
"Марко?".
Я едва знал этого человека, хотя слышал о нем много хорошего. Он был воспитателем Вилли, и, казалось, очень ему нравился. Он всем нравился, если уж на то пошло. Все единодушно считали, что из всех сотрудников па Марко был лучшим. Самый бесцеремонный, самый несговорчивый, самый энергичный, давно работавший у нас охранник-валлиец. Хороший рассказчик. Настоящий мужик.
Я был так взволнован перспективой поездки на сафари с Марко, что не знаю, как пережил последующие недели учебы. На самом деле, я вообще не помню тех недель. У меня какой-то провал в памяти начиная с момента, когда па сообщил мне эту новость, до посадки в самолет British Airways с Марко, Вилли и Тигги — одной из наших нянь. Если точнее, Тигги была наша любимая няня, хотя она терпеть не могла, когда ее так называли. Она откусила бы голову любому, кто попытался бы сделать это: "Я — не няня! Я — твой друг!".
Мама, к сожалению, смотрела на это иначе. Она видела в Тигги не няню, а соперницу. Все знают, что мама подозревала, будто Тигги готовили в качестве ее будущей замены (и считала Тигги своей Запасной?). Теперь та самая женщина, которая, как боялась мама, возможно станет ее заменой, и была ее настоящей заменой — как бы это ни было ужасно для мамы. Поэтому всякий раз, когда Тигги обнимала меня или гладила меня по голове, это должно было вызывать у меня укол вины, ощущение предательства; однако я этого не припоминаю. Помню лишь бешено колотящееся сердце от радости, что Тигги сидит рядом со мной и говорит, что мне нужно застегнуть ремень безопасности.
Мы долетели прямо до Йоханнесбурга, а затем, на винтовом самолете, — в Маун, крупнейший город на севере Ботсваны. Там мы встретились с большой группой сафари-гидов на колонне "лендкрузеров" с открытым верхом, с которыми мы и двинулись в путь. Мы поехали в абсолютно дикие места, к обширной дельте реки Окаванго, которая, как я вскоре обнаружил, была едва ли не самым потрясающим местом в мире.
Окаванго часто называют рекой, но это все равно, что называть Виндзорский замок домом. Ее внутренняя дельта была обширна и расположена прямо в центре пустыни Калахари, одной из самых больших пустынь на Земле; низовья дельты часть года были абсолютно сухими. Но в конце лета Окаванго начинает наполняться паводковыми водами, начинаясь с маленьких капелек, берущихся из осадков в высокогорье Анголы и медленно превращающихся в струйку, а затем — в поток, неуклонно трансформирующий дельту не в одну реку, а в десятки. Из космоса это выглядит как камеры сердца, наполняющиеся кровью.
С водой приходит жизнь. Здешняя местность изобилует самыми разными животными, которые тут, возможно, представляют самую разнообразную коллекцию в мире; они приходят пить, окунаться в воду, найти себе пару. Представьте себе Ковчег, внезапно появившийся, а затем опрокинувшийся.
Когда мы приблизились к этому заколдованному месту, мне стало трудно дышать. Львы, зебры, жирафы, бегемоты — наверняка все это было сном. Наконец мы остановились в месте, которое стало нашим лагерем на предстоящую неделю. Там также находились гиды и следопыты, и их было не менее дюжины человек. Нам кричали "Дай пятюню!", обнимали нас по-медвежьи, представлялись нам. "Гарри, Уильям, познакомьтесь с Ади!" (двадцать лет, длинные волосы, милая улыбка). "Гарри, Уильям, а это Роджер и Дэвид!".
И в центре всего этого стоял Марко, который, как дорожный полицейский, направлял, уговаривал, обнимал, рявкал и — смеялся. Он всегда смеялся.
В мановение ока он привел наш лагерь в порядок. Большие зеленые брезентовые палатки, мягкие брезентовые стулья, расставленные по кругу, включая один огромный круг вокруг обложенного камнями костра. Когда я думаю о той поездке, мой разум сразу же возвращается к тому огню — как и мое тщедушное тогда тело. Костер был местом, где мы все регулярно собирались в течение дня. Сперва — утром, затем — в полдень, потом — на закате, и, конечно, после ужина. Мы смотрели на этот огонь, а потом вверх, на космос. Звезды были похожи на искры от поленьев.
Один из гидов называл костер телеканалом "Буш ТВ".
А я сказал, что каждый раз, подходя к костру, — будто переключаешь канал. Им всем это понравилось.
Я заметил, что огонь гипнотизировал, или будто одурманивал наркотиком, каждого взрослого в нашей группе. В его оранжевом сиянии их лица становились мягче, а языки развязывались. Затем, когда темнело, появлялось виски, и проходила еще одна трансформация.
Они начинали смеяться громче.
Я думал: "Еще, еще, пожалуйста! Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха!". Я всю свою жизнь боялся темноты, но оказалось, что в Африке есть лекарство от этого: лагерный костер.
Проснувшись, я обнаружил па сидящим на краю моей кровати. Он сказал, что я опять еду в Африку.
"В Африку, па?".
"Да, мой мальчик".
"Почему?".
По все той же причине, как объяснил он: мне предстояли долгие школьные пасхальные каникулы, и со мной кому-то нужно было заниматься.
Итак, Африка. Ботсвана, если точнее. Сафари.
"Сафари! С тобой, па?".
Нет. К сожалению, в этот раз не с ним. А с Вилли.
"О, хорошо".
И еще кое с кем интересненьким, добавил он, который будет нашим африканским гидом.
"С кем, па?".
"С Марко".
"Марко?".
Я едва знал этого человека, хотя слышал о нем много хорошего. Он был воспитателем Вилли, и, казалось, очень ему нравился. Он всем нравился, если уж на то пошло. Все единодушно считали, что из всех сотрудников па Марко был лучшим. Самый бесцеремонный, самый несговорчивый, самый энергичный, давно работавший у нас охранник-валлиец. Хороший рассказчик. Настоящий мужик.
Я был так взволнован перспективой поездки на сафари с Марко, что не знаю, как пережил последующие недели учебы. На самом деле, я вообще не помню тех недель. У меня какой-то провал в памяти начиная с момента, когда па сообщил мне эту новость, до посадки в самолет British Airways с Марко, Вилли и Тигги — одной из наших нянь. Если точнее, Тигги была наша любимая няня, хотя она терпеть не могла, когда ее так называли. Она откусила бы голову любому, кто попытался бы сделать это: "Я — не няня! Я — твой друг!".
Мама, к сожалению, смотрела на это иначе. Она видела в Тигги не няню, а соперницу. Все знают, что мама подозревала, будто Тигги готовили в качестве ее будущей замены (и считала Тигги своей Запасной?). Теперь та самая женщина, которая, как боялась мама, возможно станет ее заменой, и была ее настоящей заменой — как бы это ни было ужасно для мамы. Поэтому всякий раз, когда Тигги обнимала меня или гладила меня по голове, это должно было вызывать у меня укол вины, ощущение предательства; однако я этого не припоминаю. Помню лишь бешено колотящееся сердце от радости, что Тигги сидит рядом со мной и говорит, что мне нужно застегнуть ремень безопасности.
Мы долетели прямо до Йоханнесбурга, а затем, на винтовом самолете, — в Маун, крупнейший город на севере Ботсваны. Там мы встретились с большой группой сафари-гидов на колонне "лендкрузеров" с открытым верхом, с которыми мы и двинулись в путь. Мы поехали в абсолютно дикие места, к обширной дельте реки Окаванго, которая, как я вскоре обнаружил, была едва ли не самым потрясающим местом в мире.
Окаванго часто называют рекой, но это все равно, что называть Виндзорский замок домом. Ее внутренняя дельта была обширна и расположена прямо в центре пустыни Калахари, одной из самых больших пустынь на Земле; низовья дельты часть года были абсолютно сухими. Но в конце лета Окаванго начинает наполняться паводковыми водами, начинаясь с маленьких капелек, берущихся из осадков в высокогорье Анголы и медленно превращающихся в струйку, а затем — в поток, неуклонно трансформирующий дельту не в одну реку, а в десятки. Из космоса это выглядит как камеры сердца, наполняющиеся кровью.
С водой приходит жизнь. Здешняя местность изобилует самыми разными животными, которые тут, возможно, представляют самую разнообразную коллекцию в мире; они приходят пить, окунаться в воду, найти себе пару. Представьте себе Ковчег, внезапно появившийся, а затем опрокинувшийся.
Когда мы приблизились к этому заколдованному месту, мне стало трудно дышать. Львы, зебры, жирафы, бегемоты — наверняка все это было сном. Наконец мы остановились в месте, которое стало нашим лагерем на предстоящую неделю. Там также находились гиды и следопыты, и их было не менее дюжины человек. Нам кричали "Дай пятюню!", обнимали нас по-медвежьи, представлялись нам. "Гарри, Уильям, познакомьтесь с Ади!" (двадцать лет, длинные волосы, милая улыбка). "Гарри, Уильям, а это Роджер и Дэвид!".
И в центре всего этого стоял Марко, который, как дорожный полицейский, направлял, уговаривал, обнимал, рявкал и — смеялся. Он всегда смеялся.
В мановение ока он привел наш лагерь в порядок. Большие зеленые брезентовые палатки, мягкие брезентовые стулья, расставленные по кругу, включая один огромный круг вокруг обложенного камнями костра. Когда я думаю о той поездке, мой разум сразу же возвращается к тому огню — как и мое тщедушное тогда тело. Костер был местом, где мы все регулярно собирались в течение дня. Сперва — утром, затем — в полдень, потом — на закате, и, конечно, после ужина. Мы смотрели на этот огонь, а потом вверх, на космос. Звезды были похожи на искры от поленьев.
Один из гидов называл костер телеканалом "Буш ТВ".
А я сказал, что каждый раз, подходя к костру, — будто переключаешь канал. Им всем это понравилось.
Я заметил, что огонь гипнотизировал, или будто одурманивал наркотиком, каждого взрослого в нашей группе. В его оранжевом сиянии их лица становились мягче, а языки развязывались. Затем, когда темнело, появлялось виски, и проходила еще одна трансформация.
Они начинали смеяться громче.
Я думал: "Еще, еще, пожалуйста! Больше огня, больше разговоров, больше громкого смеха!". Я всю свою жизнь боялся темноты, но оказалось, что в Африке есть лекарство от этого: лагерный костер.
Марко, самый крупный мужчина в нашей группе, и смеялся громче всех. Была некая пропорция между размером его тела и радиусом, на который распространялись издаваемые им звуки.
Существовала и аналогичная связь между громкостью его голоса и ярким цветом его волос. Я был рыжим —и стеснялся этого, а Марко был ужасно рыжим — и признавал это с гордостью.
Я смотрел на него и мысленно просил: "Научи и меня быть таким".
Но Марко не любил учить. Постоянно находясь в движении, постоянно что-то делая, он любил многое — еду, путешествия, природу, оружие, нас, — но у него не было никакого интереса читать лекции. Он, скорее, подавал пример. И кайфовал по жизни. Он был таким одним огромным рыжим праздником «Марди Гра», и, если вы тоже хотели праздника, то замечательно, нет — не менее великолепно. Я неоднократно задавался вопросом, наблюдая за тем, как он поглощает ужин, отхлебывает джин, выкрикивает очередную шутку, хлопает по спине очередного следопыта: почему другие люди не похожи на этого парня?
Почему они хотя бы не пытаются?
Я хотел спросить Вилли, каково это — иметь такого человека, который присматривает за ним, направляет его, но, очевидно, правило Итона распространилось и на Ботсвану: Вилли там желал знаться со мной не более, чем в школе.
Единственное, что останавливало меня в размышлениях о Марко, — его служба в Валлийской гвардии. Иногда во время той поездки я смотрел на него — и видел тех восьмерых валлийских стражников в красных кителях, которые взвалили гроб на плечи и промаршировали по проходу аббатства… Я пытался напомнить себе, что Марко в тот день там не было. Я пытался напомнить себе, что, в любом случае, гроб был пуст.
Все было хорошо.
Когда Тигги отправляла меня спать (всегда раньше всех остальных), я не протестовал. Дни были долгими, а палатка была для меня желанным коконом. Ее брезент приятно пах старыми книгами, пол был выстлан мягкими антилопьими шкурами, а кровать была застелена уютным африканским ковриком. Впервые за месяцы, а то и годы, я отключался сразу. Конечно, в этом мне помогало наблюдать, как неподалеку горит костер, слышать голоса взрослых и звуки животных. Визги, блеяние, рев... Они поднимали такой шум после наступления темноты: это было их время! Их час пик. И, чем позже, тем шумнее они вели себя. Меня это успокаивало. Забавно, что, как бы громко ни кричали животные, я все равно слышал смех Марко.
Однажды ночью, перед тем как заснуть, я дал себе обещание найти способ рассмешить этого парня.
Существовала и аналогичная связь между громкостью его голоса и ярким цветом его волос. Я был рыжим —и стеснялся этого, а Марко был ужасно рыжим — и признавал это с гордостью.
Я смотрел на него и мысленно просил: "Научи и меня быть таким".
Но Марко не любил учить. Постоянно находясь в движении, постоянно что-то делая, он любил многое — еду, путешествия, природу, оружие, нас, — но у него не было никакого интереса читать лекции. Он, скорее, подавал пример. И кайфовал по жизни. Он был таким одним огромным рыжим праздником «Марди Гра», и, если вы тоже хотели праздника, то замечательно, нет — не менее великолепно. Я неоднократно задавался вопросом, наблюдая за тем, как он поглощает ужин, отхлебывает джин, выкрикивает очередную шутку, хлопает по спине очередного следопыта: почему другие люди не похожи на этого парня?
Почему они хотя бы не пытаются?
Я хотел спросить Вилли, каково это — иметь такого человека, который присматривает за ним, направляет его, но, очевидно, правило Итона распространилось и на Ботсвану: Вилли там желал знаться со мной не более, чем в школе.
Единственное, что останавливало меня в размышлениях о Марко, — его служба в Валлийской гвардии. Иногда во время той поездки я смотрел на него — и видел тех восьмерых валлийских стражников в красных кителях, которые взвалили гроб на плечи и промаршировали по проходу аббатства… Я пытался напомнить себе, что Марко в тот день там не было. Я пытался напомнить себе, что, в любом случае, гроб был пуст.
Все было хорошо.
Когда Тигги отправляла меня спать (всегда раньше всех остальных), я не протестовал. Дни были долгими, а палатка была для меня желанным коконом. Ее брезент приятно пах старыми книгами, пол был выстлан мягкими антилопьими шкурами, а кровать была застелена уютным африканским ковриком. Впервые за месяцы, а то и годы, я отключался сразу. Конечно, в этом мне помогало наблюдать, как неподалеку горит костер, слышать голоса взрослых и звуки животных. Визги, блеяние, рев... Они поднимали такой шум после наступления темноты: это было их время! Их час пик. И, чем позже, тем шумнее они вели себя. Меня это успокаивало. Забавно, что, как бы громко ни кричали животные, я все равно слышал смех Марко.
Однажды ночью, перед тем как заснуть, я дал себе обещание найти способ рассмешить этого парня.
Как и я, Марко был сладкоежкой. Как и я, он особенно любил пудинги (он называл их “пудиками”). Поэтому мне пришла в голову идея полить его пудинг соусом "Табаско".
Сперва он взвыл. Но потом понял, что это такой прикол, и смеялся. О, как он смеялся! Потом он понял, что это было моих рук дело. И засмеялся еще громче!
Мне не терпелось, и следующим вечером, когда все принялись за ужин, я на цыпочках вышел из-под тента, где мы ели. Я спустился по тропинке к тенту, где работала кухня, и налил целую чашку "Табаско" в миску с пудингом для Марко (там был хлеб с маслом, любимое блюдо мамы). Ребята из кухни увидели меня, но я приложил палец к губам. Они захихикали.
Поспешив обратно к тенту, под которым все ужинали, я подмигнул Тигги. Я уже все ей рассказал, и она сочла мою затею блестящей. Не помню, рассказывал ли я об этом Вилли. Вряд ли. Я знал, что он бы этого не одобрил.
Я ерзал, считая минуты до подачи десерта и едва сдерживая хихиканье.
Вдруг кто-то закричал: "Эй-эй!".
Кто-то еще воскликнул: "Что за!..".
Мы все одновременно повернулись. Прямо рядом с нашим открытым тентом в воздухе просвистел рыжевато-коричневый хвост.
Леопард!
Все замерли. Кроме меня. Я сделал шаг к нему. Марко схватил меня за плечо.
Леопард грациозно, как прима-балерина, шествовал по тропинке, по которой только что шел я.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как все взрослые смотрели друг на друга, открыв рот: "Бля-а-а!".
Затем их взгляды обратились ко мне: "Бля-а-а-а-а-а!!!".
Они все думали об одном и том же, представляли один и тот же заголовок в газетах по возвращении домой: "Принц Гарри растерзан леопардом!".
Мир содрогнулся бы. Головы полетели бы с плеч.
Я же ни о чем таком не думал. Я думал о маме.
Этот леопард совершенно точно был знаком от нее, ее посланником, который должен был мне передать вот что:
"Все хорошо. И все будет хорошо".
Но я также подумал: "Какой ужас! Что будет, когда мама, когда она, наконец, перестанет скрываться, первым делом узнает, что ее младший сын был съеден заживо?".
Сперва он взвыл. Но потом понял, что это такой прикол, и смеялся. О, как он смеялся! Потом он понял, что это было моих рук дело. И засмеялся еще громче!
Мне не терпелось, и следующим вечером, когда все принялись за ужин, я на цыпочках вышел из-под тента, где мы ели. Я спустился по тропинке к тенту, где работала кухня, и налил целую чашку "Табаско" в миску с пудингом для Марко (там был хлеб с маслом, любимое блюдо мамы). Ребята из кухни увидели меня, но я приложил палец к губам. Они захихикали.
Поспешив обратно к тенту, под которым все ужинали, я подмигнул Тигги. Я уже все ей рассказал, и она сочла мою затею блестящей. Не помню, рассказывал ли я об этом Вилли. Вряд ли. Я знал, что он бы этого не одобрил.
Я ерзал, считая минуты до подачи десерта и едва сдерживая хихиканье.
Вдруг кто-то закричал: "Эй-эй!".
Кто-то еще воскликнул: "Что за!..".
Мы все одновременно повернулись. Прямо рядом с нашим открытым тентом в воздухе просвистел рыжевато-коричневый хвост.
Леопард!
Все замерли. Кроме меня. Я сделал шаг к нему. Марко схватил меня за плечо.
Леопард грациозно, как прима-балерина, шествовал по тропинке, по которой только что шел я.
Я обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как все взрослые смотрели друг на друга, открыв рот: "Бля-а-а!".
Затем их взгляды обратились ко мне: "Бля-а-а-а-а-а!!!".
Они все думали об одном и том же, представляли один и тот же заголовок в газетах по возвращении домой: "Принц Гарри растерзан леопардом!".
Мир содрогнулся бы. Головы полетели бы с плеч.
Я же ни о чем таком не думал. Я думал о маме.
Этот леопард совершенно точно был знаком от нее, ее посланником, который должен был мне передать вот что:
"Все хорошо. И все будет хорошо".
Но я также подумал: "Какой ужас! Что будет, когда мама, когда она, наконец, перестанет скрываться, первым делом узнает, что ее младший сын был съеден заживо?".
Каждого члена королевской семьи всегда учат соблюдать дистанцию с остальным миром. Даже работая с толпой, всегда необходимо сохранять разумную дистанцию между собой и ними. Такая дистанция правильна, безопасна и означает выживание. Дистанция представляет собой неотъемлемую частью королевской жизни — не менее, чем стоять на балконе и махать рукой толпе у Букингемского дворца в окружении семьи.
Конечно, члены семьи при общении друг с другом также соблюдают дистанцию. Независимо от того, как сильно вы любите кого-то, вы никогда не сможете преодолеть эту пропасть между, скажем, монархом и ребенком. Или — Наследником и Запасным. Как физически, так и эмоционально. Это был не только Виллин "указ" о предоставлении ему пространства: старшее поколение практически не терпело никаких физических контактов. Никаких объятий, никаких поцелуев, никаких поглаживаний! Время от времени, разве что, легкое прикосновение к щеке... В особых случаях.
Но в Африке все это не работало. В Африке все дистанции растворились. Все существа вели себя свободно. Только лев ходил с высоко поднятой головой, только у слона была походка императора, даже когда они не находились полностью на расстоянии от других. Они ежедневно тусовались со своими подданными. У них не было выбора. Да, хищничество и грабеж имели место, и жизнь могла быть мерзкой, жестокой и короткой, но в моих глазах, в глазах подростка, все это выглядело квинтэссенцией демократии. Утопией.
И это — даже не считая объятий по-медвежьи и "пятюнь" со следопытами и гидами.
С другой стороны, возможно, мне нравилась не просто близость живых существ. Я был озадачен. За считанные часы я превратился из территории, на которой царили засуха, бесплодие и смерть, в плодородную увлажненную землю. Может быть, это было тем, к чему я стремился больше всего на свете, — жизнью.
Может быть, это и было настоящим чудом, которое я пережил в дельте Окаванго в апреле 1999 года.
По-моему, за всю неделю я ни разу не моргнул. Мне кажется, я не переставал широко улыбаться даже во сне. Если бы я перенесся в юрский период, я не смог бы испытывать большего благоговения — и меня бы пленили не только тиранозавры. Я любил каждое, даже самое маленькое, творение природы. Например, птиц. Благодаря Ади, несомненно, самому знающему гиду в нашей группе, я начал узнавать в полете бурых стервятников, египетских цапель, южных пурпурных щурков, орланов-крикунов. Даже жуки были для меня неотразимы.
Ади научил меня по-настоящему видеть их. "Посмотрите вниз, — сказал он. — Обратите внимание на разные виды жуков, полюбуйтесь красотой их личинок. Также оцените барочную архитектуру термитников — самых высоких сооружений, построенных животными без всякого участия человека. Так много нужно изучить, Гарри. И так много ценить по достоинству".
"Согласен, Ади".
Всякий раз, когда я отправлялся с ним на прогулку, всякий раз, когда мы натыкались на тушу, кишащую личинками или окруженную дикими собаками, всякий раз, когда мы натыкались на гору слоновьего помета, из которой произрастали грибы, похожие на цилиндр Ловкого плута [персонаж романа Диккенса "Оливер Твист"], Ади относился к увиденному без малейшего отвращения: "Это круг жизни, Гарри".
Из всех животных, обитающих среди нас, вода, по словам Ади, была самым величественным.
Река Окаванго была лишь еще одним живым существом. Будучи еще мальчиком, он с отцом полностью прошел вдоль по ней, и с собой у них были лишь спальные мешки. Он знал Окаванго вдоль и поперек и испытывал к реке нечто вроде романтической любви. Ее поверхность была для него ровной щекой, которую он часто нежно поглаживал.
Но он испытывал к реке и своего рода здравое благоговение. Уважение.
"Внутри нее — смерть", — говорил он.
Голодные крокодилы, злонравные бегемоты — все они были там, внизу, в темноте, ожидая, когда ты оступишься. Бегемоты убивали по пятьсот человек в год; Ади вдалбливал это мне в голову снова и снова, и все эти годы спустя я все еще слышу его слова: "Никогда не заходи в темную воду, Гарри!".
Однажды ночью, сидя у костра, гиды и следопыты обсуждали реку, громко рассказывая истории о том, как они плавали по ней и в ней, катались на лодках — и всегда боясь ее, как они признавались друг другу.
Той ночью я слушал их рассказы о мистицизме реки, о ее святости и её странностях.
К вопросу о странностях: в воздухе витал запах марихуаны. Истории становились все громче и все глупее.
Я спросил, можно ли попробовать и мне. Все захохотали: "Завязывай!".
Вилли в ужасе посмотрел на меня.
Но я не отступал. Я обосновал свою просьбу заявлением о том, что у меня уже был подобный опыт.
Все повернулись ко мне: "Да ладно?!".
"Мы с Хеннерсом как-то раз выжрали двенадцать банок пива Smirnoff Ice и набухались до усрачки", — похвастался я.
Да и Тигги всегда позволяла мне глотнуть из ее фляжки (со сливовой настойкой; эта фляжка всегда была при ней).
И тут я смекнул, что лучше не рассказывать обо всем моем опыте.
Взрослые лукаво переглянулись. Один из них пожал плечами, свернул косяк и передал его мне.
Я затянулся. Закашлялся, меня вырвало. Африканская травка была намного жестче, чем итонская. И кайфа от нее было меньше.
Однако, по крайней мере, я был мужчиной.
Но нет. Я все еще был щеглом: “косяком” оказалась просто щепоть свежего базилика, завернутая в кусок грязной бумаги.
Конечно, члены семьи при общении друг с другом также соблюдают дистанцию. Независимо от того, как сильно вы любите кого-то, вы никогда не сможете преодолеть эту пропасть между, скажем, монархом и ребенком. Или — Наследником и Запасным. Как физически, так и эмоционально. Это был не только Виллин "указ" о предоставлении ему пространства: старшее поколение практически не терпело никаких физических контактов. Никаких объятий, никаких поцелуев, никаких поглаживаний! Время от времени, разве что, легкое прикосновение к щеке... В особых случаях.
Но в Африке все это не работало. В Африке все дистанции растворились. Все существа вели себя свободно. Только лев ходил с высоко поднятой головой, только у слона была походка императора, даже когда они не находились полностью на расстоянии от других. Они ежедневно тусовались со своими подданными. У них не было выбора. Да, хищничество и грабеж имели место, и жизнь могла быть мерзкой, жестокой и короткой, но в моих глазах, в глазах подростка, все это выглядело квинтэссенцией демократии. Утопией.
И это — даже не считая объятий по-медвежьи и "пятюнь" со следопытами и гидами.
С другой стороны, возможно, мне нравилась не просто близость живых существ. Я был озадачен. За считанные часы я превратился из территории, на которой царили засуха, бесплодие и смерть, в плодородную увлажненную землю. Может быть, это было тем, к чему я стремился больше всего на свете, — жизнью.
Может быть, это и было настоящим чудом, которое я пережил в дельте Окаванго в апреле 1999 года.
По-моему, за всю неделю я ни разу не моргнул. Мне кажется, я не переставал широко улыбаться даже во сне. Если бы я перенесся в юрский период, я не смог бы испытывать большего благоговения — и меня бы пленили не только тиранозавры. Я любил каждое, даже самое маленькое, творение природы. Например, птиц. Благодаря Ади, несомненно, самому знающему гиду в нашей группе, я начал узнавать в полете бурых стервятников, египетских цапель, южных пурпурных щурков, орланов-крикунов. Даже жуки были для меня неотразимы.
Ади научил меня по-настоящему видеть их. "Посмотрите вниз, — сказал он. — Обратите внимание на разные виды жуков, полюбуйтесь красотой их личинок. Также оцените барочную архитектуру термитников — самых высоких сооружений, построенных животными без всякого участия человека. Так много нужно изучить, Гарри. И так много ценить по достоинству".
"Согласен, Ади".
Всякий раз, когда я отправлялся с ним на прогулку, всякий раз, когда мы натыкались на тушу, кишащую личинками или окруженную дикими собаками, всякий раз, когда мы натыкались на гору слоновьего помета, из которой произрастали грибы, похожие на цилиндр Ловкого плута [персонаж романа Диккенса "Оливер Твист"], Ади относился к увиденному без малейшего отвращения: "Это круг жизни, Гарри".
Из всех животных, обитающих среди нас, вода, по словам Ади, была самым величественным.
Река Окаванго была лишь еще одним живым существом. Будучи еще мальчиком, он с отцом полностью прошел вдоль по ней, и с собой у них были лишь спальные мешки. Он знал Окаванго вдоль и поперек и испытывал к реке нечто вроде романтической любви. Ее поверхность была для него ровной щекой, которую он часто нежно поглаживал.
Но он испытывал к реке и своего рода здравое благоговение. Уважение.
"Внутри нее — смерть", — говорил он.
Голодные крокодилы, злонравные бегемоты — все они были там, внизу, в темноте, ожидая, когда ты оступишься. Бегемоты убивали по пятьсот человек в год; Ади вдалбливал это мне в голову снова и снова, и все эти годы спустя я все еще слышу его слова: "Никогда не заходи в темную воду, Гарри!".
Однажды ночью, сидя у костра, гиды и следопыты обсуждали реку, громко рассказывая истории о том, как они плавали по ней и в ней, катались на лодках — и всегда боясь ее, как они признавались друг другу.
Той ночью я слушал их рассказы о мистицизме реки, о ее святости и её странностях.
К вопросу о странностях: в воздухе витал запах марихуаны. Истории становились все громче и все глупее.
Я спросил, можно ли попробовать и мне. Все захохотали: "Завязывай!".
Вилли в ужасе посмотрел на меня.
Но я не отступал. Я обосновал свою просьбу заявлением о том, что у меня уже был подобный опыт.
Все повернулись ко мне: "Да ладно?!".
"Мы с Хеннерсом как-то раз выжрали двенадцать банок пива Smirnoff Ice и набухались до усрачки", — похвастался я.
Да и Тигги всегда позволяла мне глотнуть из ее фляжки (со сливовой настойкой; эта фляжка всегда была при ней).
И тут я смекнул, что лучше не рассказывать обо всем моем опыте.
Взрослые лукаво переглянулись. Один из них пожал плечами, свернул косяк и передал его мне.
Я затянулся. Закашлялся, меня вырвало. Африканская травка была намного жестче, чем итонская. И кайфа от нее было меньше.
Однако, по крайней мере, я был мужчиной.
Но нет. Я все еще был щеглом: “косяком” оказалась просто щепоть свежего базилика, завернутая в кусок грязной бумаги.
Хью и Эмили давно были дружны с па. Они жили в Норфолке, и мы часто ездили к ним в гости на неделю-другую во время школьных каникул.
У них было четверо сыновей, с которыми мы с Вилли всегда носились вместе, как стайка щенков-питбулей.
Мы все вместе играли в разные игры: то в прятки, то в "захват флага". Но, какой бы ни была игра, она всегда завершалась массовой потасовкой, из которой никто и никогда не выходил победителем, потому что в ней не было правил. Мы дергали друг друга за волосы, пытались выколоть друг другу глаза, выкручивали руки, применяли удушающие захваты. Но на войнах в загородном доме Хью и Эмили, как и в любви, все средства были хороши.
Как самый младший и самый маленький я всегда принимал на себя основной удар. Однако я также сам подзуживал всех, напрашиваясь больше всех, так что, все, что я получал, я заслужил. Синяки под глазами, лиловые шрамы, припухшие губы: я не возражал. С другой стороны, может, я хотел выглядеть крутым. Может, я просто хотел хоть что-то почувствовать. Не знаю, зачем я это делал, но моя простая философия, когда дело доходило до драчки, заключалась в следующем: "Еще. Еще!".
Мы вшестером придумывали нашим притворным сражениям исторические названия. Дом Хью и Эмили часто превращался в Ватерлоо, Сомму, Роркс-Дрифт. Я закрываю глаза и вижу, как мы нападаем друг на друга, крича: "Зулусы!".
Сражения нередко происходили между "семействами", хотя и не всегда. Это не всегда были битвы Виндзоров с другими. Мы смешивали и комбинировали стороны. Иногда я сражался с Вилли бок о бок, иногда — против него. Однако, независимо от наших альянсов, часто случалось, что один или два сына Хью и Эмили разворачивались и нападали на Вилли. Я слышал, как он звал на помощь, и мои глаза покрывались кровавой пеленой, будто лопался кровеносный сосуд. Я терял всякий контроль, всякую способность сосредоточиться на чем-либо, кроме семьи, страны, племени, и бросался на любого, на всех. Пинал, бил кулаками, душил.
Мальчики Хью и Эмили ничего не могли с этим поделать. С этим невозможно было что-то поделать.
"Уберите его, он псих!".
Я не знаю, насколько эффективным или умелым бойцом я был. Но мне всегда удавалось отвлечь от Вилли внимание, чтобы он мог уйти. Он проверял свои травмы, вытирал нос, а затем сразу же бросался обратно в бой. Когда драчка, наконец, заканчивалась и мы вместе ковыляли прочь, я всегда чувствовал очень сильную любовь к нему, и также ощущал и ответную любовь, и некоторое смущение. Я был вдвое меньше Вилли по размерам и весу. Я был младшим братом, и он должен был спасать меня, а не наоборот.
Со временем наши потасовки усложнились технически. Мы открыли для себя легкое стрелковое оружие. Мы швырялись "римскими свечами", сооружали ракетные установки из трубок для мячей для гольфа, устраивали ночные сражения, защищая вдвоем каменный дот посреди открытого поля. До сих пор ощущаю запах дыма и слышу шипение снаряда, летящего в сторону жертвы, чьей единственной броней был пуховик, шерстяные варежки и, возможно, лыжные очки (хотя зачастую не было и их).
Наша "гонка вооружений" ускорилась. С обеих сторон. Мы перешли на пневматические пистолеты. С близкого расстояния. Как мы умудрились не покалечить друг друга? Как сложилось, что никто не лишился глаза?
Однажды мы вшестером гуляли в лесу неподалеку от их дома в поисках белок и голубей, в которых можно было бы пострелять. Мы увидели старый армейский "лендровер". Вилли и мальчики захихикали:
"Гарольд, запрыгивай в машину и поезжай, а мы по тебе постреляем".
"Из чего?".
"Из дробовика".
"Нет, спасибо".
"Заряжаем. Либо ты садишься в машину и едешь, либо мы пристрелим тебя прямо здесь".
Я запрыгнул в машину и поехал.
Мгновение спустя — бах! Сзади загремела картечь. Я загоготал и нажал на акселератор.
На территории их поместья была строительная площадка (Хью и Эмили строили там новый дом). Она стала ареной едва ли не самой нашей ожесточенной битвы. Наступали сумерки. Один из братьев находился внутри строящегося дома, подвергаясь сильному обстрелу. Когда он отступил, мы закидали его ракетами.
А затем он… исчез.
"Где Ник?".
Мы включили фонарик. Ника нигде не было.
Мы продвигались вперед и, наконец, наткнулись на гигантскую яму в земле, похожую как квадратный колодец, рядом со строительной площадкой. Мы заглянули внутрь и посветили туда фонариком. Далеко внизу, лежа на спине, стонал Ник. Ему чертовски повезло остаться в живых, как мы все признали.
"Как удачненько-то все сложилось!", — сказали мы, зажгли несколько больших петард и бросили их в яму.
У них было четверо сыновей, с которыми мы с Вилли всегда носились вместе, как стайка щенков-питбулей.
Мы все вместе играли в разные игры: то в прятки, то в "захват флага". Но, какой бы ни была игра, она всегда завершалась массовой потасовкой, из которой никто и никогда не выходил победителем, потому что в ней не было правил. Мы дергали друг друга за волосы, пытались выколоть друг другу глаза, выкручивали руки, применяли удушающие захваты. Но на войнах в загородном доме Хью и Эмили, как и в любви, все средства были хороши.
Как самый младший и самый маленький я всегда принимал на себя основной удар. Однако я также сам подзуживал всех, напрашиваясь больше всех, так что, все, что я получал, я заслужил. Синяки под глазами, лиловые шрамы, припухшие губы: я не возражал. С другой стороны, может, я хотел выглядеть крутым. Может, я просто хотел хоть что-то почувствовать. Не знаю, зачем я это делал, но моя простая философия, когда дело доходило до драчки, заключалась в следующем: "Еще. Еще!".
Мы вшестером придумывали нашим притворным сражениям исторические названия. Дом Хью и Эмили часто превращался в Ватерлоо, Сомму, Роркс-Дрифт. Я закрываю глаза и вижу, как мы нападаем друг на друга, крича: "Зулусы!".
Сражения нередко происходили между "семействами", хотя и не всегда. Это не всегда были битвы Виндзоров с другими. Мы смешивали и комбинировали стороны. Иногда я сражался с Вилли бок о бок, иногда — против него. Однако, независимо от наших альянсов, часто случалось, что один или два сына Хью и Эмили разворачивались и нападали на Вилли. Я слышал, как он звал на помощь, и мои глаза покрывались кровавой пеленой, будто лопался кровеносный сосуд. Я терял всякий контроль, всякую способность сосредоточиться на чем-либо, кроме семьи, страны, племени, и бросался на любого, на всех. Пинал, бил кулаками, душил.
Мальчики Хью и Эмили ничего не могли с этим поделать. С этим невозможно было что-то поделать.
"Уберите его, он псих!".
Я не знаю, насколько эффективным или умелым бойцом я был. Но мне всегда удавалось отвлечь от Вилли внимание, чтобы он мог уйти. Он проверял свои травмы, вытирал нос, а затем сразу же бросался обратно в бой. Когда драчка, наконец, заканчивалась и мы вместе ковыляли прочь, я всегда чувствовал очень сильную любовь к нему, и также ощущал и ответную любовь, и некоторое смущение. Я был вдвое меньше Вилли по размерам и весу. Я был младшим братом, и он должен был спасать меня, а не наоборот.
Со временем наши потасовки усложнились технически. Мы открыли для себя легкое стрелковое оружие. Мы швырялись "римскими свечами", сооружали ракетные установки из трубок для мячей для гольфа, устраивали ночные сражения, защищая вдвоем каменный дот посреди открытого поля. До сих пор ощущаю запах дыма и слышу шипение снаряда, летящего в сторону жертвы, чьей единственной броней был пуховик, шерстяные варежки и, возможно, лыжные очки (хотя зачастую не было и их).
Наша "гонка вооружений" ускорилась. С обеих сторон. Мы перешли на пневматические пистолеты. С близкого расстояния. Как мы умудрились не покалечить друг друга? Как сложилось, что никто не лишился глаза?
Однажды мы вшестером гуляли в лесу неподалеку от их дома в поисках белок и голубей, в которых можно было бы пострелять. Мы увидели старый армейский "лендровер". Вилли и мальчики захихикали:
"Гарольд, запрыгивай в машину и поезжай, а мы по тебе постреляем".
"Из чего?".
"Из дробовика".
"Нет, спасибо".
"Заряжаем. Либо ты садишься в машину и едешь, либо мы пристрелим тебя прямо здесь".
Я запрыгнул в машину и поехал.
Мгновение спустя — бах! Сзади загремела картечь. Я загоготал и нажал на акселератор.
На территории их поместья была строительная площадка (Хью и Эмили строили там новый дом). Она стала ареной едва ли не самой нашей ожесточенной битвы. Наступали сумерки. Один из братьев находился внутри строящегося дома, подвергаясь сильному обстрелу. Когда он отступил, мы закидали его ракетами.
А затем он… исчез.
"Где Ник?".
Мы включили фонарик. Ника нигде не было.
Мы продвигались вперед и, наконец, наткнулись на гигантскую яму в земле, похожую как квадратный колодец, рядом со строительной площадкой. Мы заглянули внутрь и посветили туда фонариком. Далеко внизу, лежа на спине, стонал Ник. Ему чертовски повезло остаться в живых, как мы все признали.
"Как удачненько-то все сложилось!", — сказали мы, зажгли несколько больших петард и бросили их в яму.
Когда вокруг не было других мальчиков, никаких других общих врагов, мы с Вилли дрались друг с другом.
Чаще всего это происходило на заднем сиденье машины, когда па вез нас куда-то. Например, в загородный дом. Или на ручей, где водились лососи. Однажды по дороге к реке Спей в Шотландии мы затеяли потасовку, превратившуюся в полноценную драку: мы катались по сиденью взад и вперед, колотя друг друга.
Па свернул на обочину и крикнул Вилли, чтобы тот вышел из машины.
"Я? Почему я-то?!".
Па не счел нужным ничего объяснять: "Выходи".
Вилли в ярости повернулся ко мне. Он чувствовал, что мне все сходило с рук. Вилли вышел из машины, протопал к запасной машине, в которой ехали все телохранители, пристегнулся (после исчезновения мамы мы всегда были пристегнуты ремнями безопасности), и колонна возобновила движение.
Время от времени я поглядывал в заднее окно.
Позади я видел будущего короля Англии, замышляющего мщение.
Чаще всего это происходило на заднем сиденье машины, когда па вез нас куда-то. Например, в загородный дом. Или на ручей, где водились лососи. Однажды по дороге к реке Спей в Шотландии мы затеяли потасовку, превратившуюся в полноценную драку: мы катались по сиденью взад и вперед, колотя друг друга.
Па свернул на обочину и крикнул Вилли, чтобы тот вышел из машины.
"Я? Почему я-то?!".
Па не счел нужным ничего объяснять: "Выходи".
Вилли в ярости повернулся ко мне. Он чувствовал, что мне все сходило с рук. Вилли вышел из машины, протопал к запасной машине, в которой ехали все телохранители, пристегнулся (после исчезновения мамы мы всегда были пристегнуты ремнями безопасности), и колонна возобновила движение.
Время от времени я поглядывал в заднее окно.
Позади я видел будущего короля Англии, замышляющего мщение.
В первый раз, когда я убил живое существо, Тигги похвалила меня: "Молодчина!".
Она погрузила свои длинные тонкие пальцы в тело кролика, под его смятый мех, зачерпнула крови и легкими движениями размазала ее по моему лбу, щекам и носу. "Все, — хрипловато сказала она. — Ты прошел крещение кровью".
Корни этой традиции идут из глубины веков. Она представляет собой проявление уважения к убитому, акт причастия его убийцы. Кроме того, это способ обозначить переход от детства к… Не то чтобы к зрелости. Нет, не так. Но нечто близкое.
И вот, несмотря на мой пока безволосый торс и мальчишечий голос, я после крещения кровью начал считать себя полноценным охотником. Однако примерно в мой пятнадцатый день рождения мне сообщили, что я пройду посвящение в настоящие охотники.
Благородный олень.
Это случилось в Балморале. Было раннее утро, туман лежал на холмах и в ложбинах. Моему гиду Сэнди, была, казалось, тысяча лет. Он выглядел так, будто охотился еще на мастодонтов.
"Настоящий олдскул", как мы с Вилли отзывались о нем и о подобных ему мужчинах. Сэнди старомодно говорил, старомодно пах и старомодно (это уж точно!) одевался: выцветшая камуфляжная куртка поверх потрепанного зеленого свитера, брюки-гольф из шотландки, носки с зацепками, ботинки с “дышащей” прослойкой. Он также носил классическую плоскую кепку из твида, которая была раза в три старше меня и, казалось, навечно потемнела от пота.
Я все утро пробирался рядом с ним через вереск, через болото. Вдруг мы увидели моего оленя. Подбираясь все ближе и ближе, мы, наконец, остановились и стали наблюдать, как он жует сухую траву. Сэнди проверил, что мы находимся с подветренной стороны.
А потом указал на меня и на мою винтовку: "Давай!".
Откатился в сторону, освобождая мне пространство.
Поднял бинокль.
Я, слыша его хриплое дыхание, медленно прицелился и нажал на курок. Раздался резкий, оглушительный треск, а затем наступила тишина.
Мы поднялись и пошли вперед. Когда мы добрались до оленя, я почувствовал облегчение: его глаза уже подернулись поволокой. Всегда страшно просто ранить бедное животное — и позволить ему умчаться в лес, где оно, страдая в одиночестве, будет умирать в течение нескольких часов. После того, как глаза оленя помутнели еще больше, Сэнди опустился перед ним на колени, достал свой сверкающий нож, пустил ему кровь из шеи и вспорол брюхо, а затем жестом велел мне опуститься на колени. Я так и сделал, решив, что мы будем молиться.
Сэнди рявкнул мне: "Ближе!".
Я наклонился ближе — так, что уловил запах его подмышек. Он мягко положил руку мне на шею, и я подумал, что он собирается обнять и поздравить меня: "Красавчик!". Но вместо этого он… засунул мою голову внутрь туши!
Я попытался воспротивиться, но Сэнди затолкнул мою голову еще глубже. Я удивился тому, насколько сильным он был. И тому, насколько мерзко он пах. Мой желудок изверг из себя весь завтрак.
Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Я не хочу блевать внутрь оленьей туши!
Уже через минуту я ничего не обонял, потому что просто не мог дышать. Мои нос и рот были полны крови, внутренностей и глубокого, будоражащего тепла.
"Что ж, — подумал я. — Наверное, это и есть смерть. Последнее крещение кровью".
Но я не так себе это представлял.
Я обмяк. Прощайте!
Тут Сэнди вытащил меня наружу, и я глотнул свежего утреннего воздуха. Начал вытирать измазанное кровью лицо, но Сэнди перехватил мою руку: "Нет, парень, нет!".
"Что?".
"Пусть высохнет! Пусть лицо само высохнет!".
Мы связались по рации с солдатами, которые находились в долине, и к нам были высланы лошади. В их ожидании мы принялись за работу и полностью разделали оленя. Удалили ему желудок, разбросав части на склоне холма (это послужит кормом для ястребов и канюков), вырезали печень и сердце, отрезали пенис (осторожно, чтобы не задеть мочеиспускательный канал, из-за чего вас может обдать мочой, и тогда с этой вонью не справится и десяток ванн с водой с Шотландского нагорья).
Прибыли лошади. Мы перекинули разделанного оленя через белого жеребца-тяжеловоза и отправили его в кладовую, а затем плечом к плечу пошли обратно в замок.
Когда мое лицо высохло, а желудок успокоился, я начал чувствовать все возрастающую гордость за себя. Я был добр к этому оленю, как меня и учили. И убил его одним выстрелом, прямо в сердце.
Помимо того, что моментальное убийство было безболезненным, оно также сохранило мясо животного. Если бы я просто ранил его или позволил бы ему мельком увидеть нас, его сердце забилось бы быстрее, кровь наполнилась бы адреналином, а его филе и стейки из него стали бы несъедобны. Его кровь на моем лице не содержала адреналин, благодаря моей меткости.
Кроме того, я принес пользу природе. Управление численностью оленей означало спасение их популяции в целом, поскольку гарантировало им достаточное количество пищи на зиму.
Наконец-то, я принес пользу обществу. Большой олень в кладовой означал много добытого мяса для жителей окрестностей Балморала.
Эти ценности насаждались мне с раннего возраста, но теперь я пережил их сам, и буквально ощутил их на своем лице. Я не был религиозен, но омовение лица кровью явилось для меня неким крещением. Па был глубоко религиозен и молился каждый вечер, а сейчас, в этот момент, я также почувствовал близость к Богу. »Если любишь природу, — всегда говорил па. — Ты должен знать, когда оставить ее в покое, а когда начать управлять ею». А "управление" означает выбраковку, а выбраковка означает... убийство. Все это было формой некого культа.
В кладовой мы с Сэнди разделись и проверили друг друга, не нацепляли ли мы клещей. Оленей в тех лесах было хоть отбавляй, и, если клещ с них попадал тебе на ногу, он зарывался глубоко под кожу, часто заползая тебе на яйца. Одного бедного егеря, например, недавно поразила болезнь Лайма.
Я запаниковал. Меня жутко пугало каждое пятнышко на теле: "Это что, клещ? Клещ?!".
"Нет, парень, нет!".
Я оделся.
Повернувшись к Сэнди для прощания, я поблагодарил его за полученный опыт. Мне хотелось пожать ему руку, обнять его.
Но тихий голос внутри меня сказал:
"Нет, парень! Нет".
Она погрузила свои длинные тонкие пальцы в тело кролика, под его смятый мех, зачерпнула крови и легкими движениями размазала ее по моему лбу, щекам и носу. "Все, — хрипловато сказала она. — Ты прошел крещение кровью".
Корни этой традиции идут из глубины веков. Она представляет собой проявление уважения к убитому, акт причастия его убийцы. Кроме того, это способ обозначить переход от детства к… Не то чтобы к зрелости. Нет, не так. Но нечто близкое.
И вот, несмотря на мой пока безволосый торс и мальчишечий голос, я после крещения кровью начал считать себя полноценным охотником. Однако примерно в мой пятнадцатый день рождения мне сообщили, что я пройду посвящение в настоящие охотники.
Благородный олень.
Это случилось в Балморале. Было раннее утро, туман лежал на холмах и в ложбинах. Моему гиду Сэнди, была, казалось, тысяча лет. Он выглядел так, будто охотился еще на мастодонтов.
"Настоящий олдскул", как мы с Вилли отзывались о нем и о подобных ему мужчинах. Сэнди старомодно говорил, старомодно пах и старомодно (это уж точно!) одевался: выцветшая камуфляжная куртка поверх потрепанного зеленого свитера, брюки-гольф из шотландки, носки с зацепками, ботинки с “дышащей” прослойкой. Он также носил классическую плоскую кепку из твида, которая была раза в три старше меня и, казалось, навечно потемнела от пота.
Я все утро пробирался рядом с ним через вереск, через болото. Вдруг мы увидели моего оленя. Подбираясь все ближе и ближе, мы, наконец, остановились и стали наблюдать, как он жует сухую траву. Сэнди проверил, что мы находимся с подветренной стороны.
А потом указал на меня и на мою винтовку: "Давай!".
Откатился в сторону, освобождая мне пространство.
Поднял бинокль.
Я, слыша его хриплое дыхание, медленно прицелился и нажал на курок. Раздался резкий, оглушительный треск, а затем наступила тишина.
Мы поднялись и пошли вперед. Когда мы добрались до оленя, я почувствовал облегчение: его глаза уже подернулись поволокой. Всегда страшно просто ранить бедное животное — и позволить ему умчаться в лес, где оно, страдая в одиночестве, будет умирать в течение нескольких часов. После того, как глаза оленя помутнели еще больше, Сэнди опустился перед ним на колени, достал свой сверкающий нож, пустил ему кровь из шеи и вспорол брюхо, а затем жестом велел мне опуститься на колени. Я так и сделал, решив, что мы будем молиться.
Сэнди рявкнул мне: "Ближе!".
Я наклонился ближе — так, что уловил запах его подмышек. Он мягко положил руку мне на шею, и я подумал, что он собирается обнять и поздравить меня: "Красавчик!". Но вместо этого он… засунул мою голову внутрь туши!
Я попытался воспротивиться, но Сэнди затолкнул мою голову еще глубже. Я удивился тому, насколько сильным он был. И тому, насколько мерзко он пах. Мой желудок изверг из себя весь завтрак.
Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! Я не хочу блевать внутрь оленьей туши!
Уже через минуту я ничего не обонял, потому что просто не мог дышать. Мои нос и рот были полны крови, внутренностей и глубокого, будоражащего тепла.
"Что ж, — подумал я. — Наверное, это и есть смерть. Последнее крещение кровью".
Но я не так себе это представлял.
Я обмяк. Прощайте!
Тут Сэнди вытащил меня наружу, и я глотнул свежего утреннего воздуха. Начал вытирать измазанное кровью лицо, но Сэнди перехватил мою руку: "Нет, парень, нет!".
"Что?".
"Пусть высохнет! Пусть лицо само высохнет!".
Мы связались по рации с солдатами, которые находились в долине, и к нам были высланы лошади. В их ожидании мы принялись за работу и полностью разделали оленя. Удалили ему желудок, разбросав части на склоне холма (это послужит кормом для ястребов и канюков), вырезали печень и сердце, отрезали пенис (осторожно, чтобы не задеть мочеиспускательный канал, из-за чего вас может обдать мочой, и тогда с этой вонью не справится и десяток ванн с водой с Шотландского нагорья).
Прибыли лошади. Мы перекинули разделанного оленя через белого жеребца-тяжеловоза и отправили его в кладовую, а затем плечом к плечу пошли обратно в замок.
Когда мое лицо высохло, а желудок успокоился, я начал чувствовать все возрастающую гордость за себя. Я был добр к этому оленю, как меня и учили. И убил его одним выстрелом, прямо в сердце.
Помимо того, что моментальное убийство было безболезненным, оно также сохранило мясо животного. Если бы я просто ранил его или позволил бы ему мельком увидеть нас, его сердце забилось бы быстрее, кровь наполнилась бы адреналином, а его филе и стейки из него стали бы несъедобны. Его кровь на моем лице не содержала адреналин, благодаря моей меткости.
Кроме того, я принес пользу природе. Управление численностью оленей означало спасение их популяции в целом, поскольку гарантировало им достаточное количество пищи на зиму.
Наконец-то, я принес пользу обществу. Большой олень в кладовой означал много добытого мяса для жителей окрестностей Балморала.
Эти ценности насаждались мне с раннего возраста, но теперь я пережил их сам, и буквально ощутил их на своем лице. Я не был религиозен, но омовение лица кровью явилось для меня неким крещением. Па был глубоко религиозен и молился каждый вечер, а сейчас, в этот момент, я также почувствовал близость к Богу. »Если любишь природу, — всегда говорил па. — Ты должен знать, когда оставить ее в покое, а когда начать управлять ею». А "управление" означает выбраковку, а выбраковка означает... убийство. Все это было формой некого культа.
В кладовой мы с Сэнди разделись и проверили друг друга, не нацепляли ли мы клещей. Оленей в тех лесах было хоть отбавляй, и, если клещ с них попадал тебе на ногу, он зарывался глубоко под кожу, часто заползая тебе на яйца. Одного бедного егеря, например, недавно поразила болезнь Лайма.
Я запаниковал. Меня жутко пугало каждое пятнышко на теле: "Это что, клещ? Клещ?!".
"Нет, парень, нет!".
Я оделся.
Повернувшись к Сэнди для прощания, я поблагодарил его за полученный опыт. Мне хотелось пожать ему руку, обнять его.
Но тихий голос внутри меня сказал:
"Нет, парень! Нет".
Вилли тоже любил поохотиться, что он и привел в оправдание того, что в том году не поехал на швейцарский горнолыжный курорт Клостерс. Он предпочел остаться в бабушкином поместье в Норфолке (площадью двадцать тысяч акров), которое мы оба обожали: в Сандрингеме.
"Я лучше поохочусь на куропаток", — сказал он папе.
Ложь. Па не знал, что Вилли лгал, но я — знал. Реальная причина, по которой Вилли оставался дома, заключалась в том, что он не мог стоять у Стены.
В Клостерсе до начала катания на лыжах нужно было дойти до специально отведенного места у подножия горы и остановиться перед примерно семьюдесятью фотографами, стоящими в три-четыре восходящих яруса — это и была Стена. Они наводили на нас объективы, выкрикивали наши имена и снимали нас, пока мы щурились, ерзали и слушали, как па отвечает на их дурацкие вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час безмятежного отдыха на горнолыжных склонах. Нас ненадолго оставляли в покое, только если мы соглашались постоять у Стены.
Па не нравилась Стена (и все это знали); мы же с Вилли ее просто ненавидели.
Итак, Вилли остался дома и развлекался с куропатками. Я бы тоже остался с ним, если бы мог, но был недостаточно взрослым, чтобы так самоутверждаться.
Без Вилли нам с па пришлось самим стоять у Стены вдвоем, что еще сделало ситуацию еще более неприятной. Пока камеры жужжали и щелкали, я держался поближе к па. Вспоминал о Spice Girls. О маме, которая тоже ненавидела Клостерс.
"Вот почему она прячется", — подумал я. Причина была прямо здесь. И она была ужасна.
Помимо Стены, мама имела и другие причины ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, с па и его другом случилось страшное происшествие на тамошних склонах: они попали под огромную лавину. Па чудом спасся. Но его друг — нет. Погребенный под стеной снега, он, должно быть, задохнулся от невозможности свободно дышать. Мама часто говорила о нем со слезами на глазах.
После того, как пытка Стеной закончилась, я постарался сосредоточиться на том, чтобы получить удовольствие. Я любил кататься на лыжах, и у меня это хорошо получалось. Но, вспомнив маму, я сам оказался погребен под лавиной эмоций. И вопросов: правильно ли наслаждаться местом, которое мама презирает? Будет ли пренебрежением к ее чувствам мое веселое времяпрепровождение на этих склонах? Плохой ли я сын, если я радуюсь возможности подняться с па на кресельном подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и по Вилли, если при этом также наслаждаюсь тем, что па ненадолго остался наедине со мной? Как я объясню ей все это, когда она вернется?
Через какое-то время после той поездки в Клостерс я поделился с Вилли своей теорией о том, что мама скрывается. Он признался, что и у него когда-то была похожая теория. Но, в конечном счете, он отказался от нее: "Она ушла, Гарольд. Она не вернется".
Нет! Нет! Нет! Я не хотел и слышать этого!
"Вилли, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты же слышал, как она это говорила!".
"Да, говорила. Но, Гарольд, она бы никогда так с нами не поступила!".
Я сказал ему, что тоже так думал.
"Но она и не умерла бы, Вилли! Она бы и так с нами никогда не поступила!".
"Логично, Гарольд".
"Я лучше поохочусь на куропаток", — сказал он папе.
Ложь. Па не знал, что Вилли лгал, но я — знал. Реальная причина, по которой Вилли оставался дома, заключалась в том, что он не мог стоять у Стены.
В Клостерсе до начала катания на лыжах нужно было дойти до специально отведенного места у подножия горы и остановиться перед примерно семьюдесятью фотографами, стоящими в три-четыре восходящих яруса — это и была Стена. Они наводили на нас объективы, выкрикивали наши имена и снимали нас, пока мы щурились, ерзали и слушали, как па отвечает на их дурацкие вопросы. Стена была ценой, которую мы платили за час безмятежного отдыха на горнолыжных склонах. Нас ненадолго оставляли в покое, только если мы соглашались постоять у Стены.
Па не нравилась Стена (и все это знали); мы же с Вилли ее просто ненавидели.
Итак, Вилли остался дома и развлекался с куропатками. Я бы тоже остался с ним, если бы мог, но был недостаточно взрослым, чтобы так самоутверждаться.
Без Вилли нам с па пришлось самим стоять у Стены вдвоем, что еще сделало ситуацию еще более неприятной. Пока камеры жужжали и щелкали, я держался поближе к па. Вспоминал о Spice Girls. О маме, которая тоже ненавидела Клостерс.
"Вот почему она прячется", — подумал я. Причина была прямо здесь. И она была ужасна.
Помимо Стены, мама имела и другие причины ненавидеть Клостерс. Когда мне было три года, с па и его другом случилось страшное происшествие на тамошних склонах: они попали под огромную лавину. Па чудом спасся. Но его друг — нет. Погребенный под стеной снега, он, должно быть, задохнулся от невозможности свободно дышать. Мама часто говорила о нем со слезами на глазах.
После того, как пытка Стеной закончилась, я постарался сосредоточиться на том, чтобы получить удовольствие. Я любил кататься на лыжах, и у меня это хорошо получалось. Но, вспомнив маму, я сам оказался погребен под лавиной эмоций. И вопросов: правильно ли наслаждаться местом, которое мама презирает? Будет ли пренебрежением к ее чувствам мое веселое времяпрепровождение на этих склонах? Плохой ли я сын, если я радуюсь возможности подняться с па на кресельном подъемнике? Поймет ли мама, что я скучаю по ней и по Вилли, если при этом также наслаждаюсь тем, что па ненадолго остался наедине со мной? Как я объясню ей все это, когда она вернется?
Через какое-то время после той поездки в Клостерс я поделился с Вилли своей теорией о том, что мама скрывается. Он признался, что и у него когда-то была похожая теория. Но, в конечном счете, он отказался от нее: "Она ушла, Гарольд. Она не вернется".
Нет! Нет! Нет! Я не хотел и слышать этого!
"Вилли, она всегда говорила, что хочет просто исчезнуть! Ты же слышал, как она это говорила!".
"Да, говорила. Но, Гарольд, она бы никогда так с нами не поступила!".
Я сказал ему, что тоже так думал.
"Но она и не умерла бы, Вилли! Она бы и так с нами никогда не поступила!".
"Логично, Гарольд".
Мы ехали по длинной дороге, мимо маленьких белых бабулиных пони, через поле для гольфа, мимо лужайки, где королева-мать однажды забила мяч в лунку с одной попытки, мимо полицейского в будочке (лихо козырнув ему), через пару "лежачих полицейских", а затем, проехав через небольшой каменный мост, оказались на тихой проселочной дороге.
Па, сидевший за рулем, с прищуром смотрел через ветровое стекло. "Великолепный вечер, не правда ли?".
Балморал. Лето 2001 года.
Мы поднялись на крутой холм, мимо вискокурни, по обдуваемой ветром дорожке, и спустились вниз, проезжая по полям где паслись овцы и кишели кролики. Те, которым посчастливилось сбежать от нас (утром того же дня мы настреляли уйму кроликов). Через несколько минут мы свернули на пыльную трассу и проехали четыреста метров до высокой изгороди. Я выскочил из машины и открыл запертые на висячий замок ворота. Теперь, наконец, поскольку мы находились на отдаленных частных дорогах, мне было разрешено самому сесть за руль. Я прыгнул за руль, нажал на акселератор, применив на практике все уроки вождения, которые давал мне, сидящему у него на коленях, па на протяжении многих лет. Я вел нашу машину по пурпурным зарослям вереска в самые глубокие складки этой огромной вересковой пустоши Шотландского нагорья. Впереди, как старый друг, возвышался кратер Лохнагар, покрытый шапкой снега.
Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины шептали успокаивающую колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией: "Да-дон, да-дон, да-дон...". Прямо под нами бурлил ручей — результат недавнего сильного дождя. Вокруг роились полчища мошек. В последние мгновения дневного света сквозь деревья смутно различались огромные олени, которые пристально следили за нами.
Мы прибыли на большую поляну, где по правую руку стоял старый каменный охотничий домик, а по левую протекал холодный ручей, сбегающий к реке через лес.
Приехали! Усадьба Инчнабобарт!
Мы вбежали в домик: теплая кухня! Старый камин! Я упал на потертую красную подушку у каминной решетки и вдохнул запах сложенной рядом огромной пирамиды из белых березовых дров. Если и есть запах, более опьяняющий и манящий, чем запах белой березы, мне он неизвестен. Дед, который отправился в путь за полчаса до нас, уже готовил гриль в задней части домика. Он стоял в густом облаке дыма, и из его глаз текли слезы. На нем была плоская кепка, которую он время от времени снимал, чтобы вытереть лоб или прихлопнуть муху. Когда куски филе оленины начинали шипеть, он переворачивал их огромными щипцами, а затем водрузил на гриль петлю из камберлендских колбасок. Обычно я умолял его приготовить его фирменное блюдо — спагетти а-ля болоньезе. Тогда я почему-то этого не сделал.
Фирменным бабулиным блюдом была заправка для салата. Она приготовила большую порцию. Затем зажгла свечи на длинном столе, и мы все расселись на деревянных стульях со скрипучими соломенными сиденьями. Часто у нас на этих обедах бывал гость, тот или иной знаменитый или выдающийся персонаж. Много раз я обсуждал температуру мяса или вечернюю прохладу с премьер-министром или епископом. Но тем вечером это была просто семья.
Приехала и моя прабабушка. Я вскочил и подал ей руку. Я всегда подавал ей руку — па вдолбил это в меня, — но в тот вечер я заметил, что Ган-Ган действительно была нужна помощь. Она только что отпраздновала свой 101-й день рождения и выглядела хрупкой.
И при этом — по-прежнему изящной. Как я помню, она была одета во все синее: синий кардиган, синяя клетчатая юбка, синяя шляпа. Это был ее любимый цвет.
Попросила мартини. Мгновение спустя кто-то протянул ей стакан джина со льдом. Я наблюдал, как она сделала глоток, умело избегая плавающего сверху лимона, и, повинуясь импульсу, решил присоединиться к ней. Я никогда не пил коктейль в присутствии своей семьи, так что это было бы неким событием. Неким бунтом.
Пустое, как оказалось. Его никто и заметил. Кроме Ган-Ган. Она на мгновение оживилась, увидев, как я играю во взрослого, держа в руке джином с тоником.
Я сел рядом с ней. Наш разговор начался с оживленного, но добродушного, подшучивания, а затем постепенно перешел в нечто более глубокое. В связь между нами. Ган-Ган действительно говорила со мной в тот вечер, она действительно слушала меня. Мне в это до конца и не верилось. Я задавался вопросом, почему. Из-за джина? Из-за того, что с прошлого лета я подрос сантиметров на десять? При росте в 182 сантиметра я теперь был одним из самых высоких членов семьи. Учитывая, что Ган-Ган со временем усыхала, я теперь башней возвышался над ней.
Хотел бы я точно вспомнить, о чем мы говорили. Жаль, что я не задавал ей больше вопросов и не записал ее ответы. Она была королевой времен войны. Она жила в Букингемском дворце, когда гитлеровские бомбы валились на него с небес (дворец пережил девять прямых попаданий). Она обедала с Черчиллем, с Черчиллем военного времени. Когда-то она и сама обладала красноречием Черчилля. Она была знаменита своим высказыванием о том, что, как бы плохо ни обстояли дела, она никогда и ни за что не покинет Англию, и люди любили ее за это. Я любил ее за это. Я любил свою страну, и идея о том, чтобы заявить, что ты никогда отсюда не уедешь, казалась мне замечательной.
Она, конечно, была печально известна тем, что говорила и другие вещи. Она пришла из другой эпохи, ей нравилось быть королевой, которая вела себя образом, казавшимся некоторым неприличным. Я ничего этого не видел. Она просто была моей Ган-Ган. Она родилась за три года до изобретения самолета, но в свой сотый день рождения играла на барабанах бонго. В тот вечер, в тот волшебный вечер она взяла меня за руку, как будто я был рыцарем, вернувшимся с войны, и говорила со мной — с любовью, юмором и уважением.
Жаль, что я не спросил о ее муже, короле Георге VI, который умер молодым. И о ее девере, короле Эдварде VIII, которого она явно не выносила. Он отказался от короны ради любви. Ган-Ган верила в любовь, но ничто не было важнее Короны. Также говорят, будто она презирала выбранную Эдвардом женщину.
Жаль, что я не спросил и о ее далеких предках из Гламиса, с родины Макбета.
Она так много видела, так много знала, у нее можно было так многому научиться, а я просто не был достаточно зрелым, несмотря на скачок в росте, или же достаточно смелым, несмотря на джин.
Однако я заставил ее рассмеяться. Обычно это была работа папы; у него был талант находить то, что могло рассмешить Ган-Ган. Он любил ее так сильно, как никого на свете, а может быть, и больше. Я помню, как он несколько раз оглядывался на нас и как выглядел довольным тем, что мы так весело проводим время с его любимым человеком.
В какой-то момент я рассказал Ган-Ган об Али Джи, персонаже, которого сыграл Саша Барон Коэн. Я научил ее произносить "Буякаша", показав ей, как щелкать пальцами так, как это делал Саша. Она не могла этого понять, она понятия не имела, о чем я говорю, но ей было забавно пытаться щелкать пальцами и произносить это слово. При каждом повторении этого слова, "Буякаша", она взвизгивала, от чего все остальные улыбались. Это забавляло меня, я был в восторге. От этого я чувствовал себя... частью происходящего.
Это была моя семья, в которой у меня, по крайней мере на один вечер, была особая роль.
И в тот раз моя роль не была непутевой.
Па, сидевший за рулем, с прищуром смотрел через ветровое стекло. "Великолепный вечер, не правда ли?".
Балморал. Лето 2001 года.
Мы поднялись на крутой холм, мимо вискокурни, по обдуваемой ветром дорожке, и спустились вниз, проезжая по полям где паслись овцы и кишели кролики. Те, которым посчастливилось сбежать от нас (утром того же дня мы настреляли уйму кроликов). Через несколько минут мы свернули на пыльную трассу и проехали четыреста метров до высокой изгороди. Я выскочил из машины и открыл запертые на висячий замок ворота. Теперь, наконец, поскольку мы находились на отдаленных частных дорогах, мне было разрешено самому сесть за руль. Я прыгнул за руль, нажал на акселератор, применив на практике все уроки вождения, которые давал мне, сидящему у него на коленях, па на протяжении многих лет. Я вел нашу машину по пурпурным зарослям вереска в самые глубокие складки этой огромной вересковой пустоши Шотландского нагорья. Впереди, как старый друг, возвышался кратер Лохнагар, покрытый шапкой снега.
Мы подъехали к последнему деревянному мосту, шины шептали успокаивающую колыбельную, которая всегда ассоциировалась у меня с Шотландией: "Да-дон, да-дон, да-дон...". Прямо под нами бурлил ручей — результат недавнего сильного дождя. Вокруг роились полчища мошек. В последние мгновения дневного света сквозь деревья смутно различались огромные олени, которые пристально следили за нами.
Мы прибыли на большую поляну, где по правую руку стоял старый каменный охотничий домик, а по левую протекал холодный ручей, сбегающий к реке через лес.
Приехали! Усадьба Инчнабобарт!
Мы вбежали в домик: теплая кухня! Старый камин! Я упал на потертую красную подушку у каминной решетки и вдохнул запах сложенной рядом огромной пирамиды из белых березовых дров. Если и есть запах, более опьяняющий и манящий, чем запах белой березы, мне он неизвестен. Дед, который отправился в путь за полчаса до нас, уже готовил гриль в задней части домика. Он стоял в густом облаке дыма, и из его глаз текли слезы. На нем была плоская кепка, которую он время от времени снимал, чтобы вытереть лоб или прихлопнуть муху. Когда куски филе оленины начинали шипеть, он переворачивал их огромными щипцами, а затем водрузил на гриль петлю из камберлендских колбасок. Обычно я умолял его приготовить его фирменное блюдо — спагетти а-ля болоньезе. Тогда я почему-то этого не сделал.
Фирменным бабулиным блюдом была заправка для салата. Она приготовила большую порцию. Затем зажгла свечи на длинном столе, и мы все расселись на деревянных стульях со скрипучими соломенными сиденьями. Часто у нас на этих обедах бывал гость, тот или иной знаменитый или выдающийся персонаж. Много раз я обсуждал температуру мяса или вечернюю прохладу с премьер-министром или епископом. Но тем вечером это была просто семья.
Приехала и моя прабабушка. Я вскочил и подал ей руку. Я всегда подавал ей руку — па вдолбил это в меня, — но в тот вечер я заметил, что Ган-Ган действительно была нужна помощь. Она только что отпраздновала свой 101-й день рождения и выглядела хрупкой.
И при этом — по-прежнему изящной. Как я помню, она была одета во все синее: синий кардиган, синяя клетчатая юбка, синяя шляпа. Это был ее любимый цвет.
Попросила мартини. Мгновение спустя кто-то протянул ей стакан джина со льдом. Я наблюдал, как она сделала глоток, умело избегая плавающего сверху лимона, и, повинуясь импульсу, решил присоединиться к ней. Я никогда не пил коктейль в присутствии своей семьи, так что это было бы неким событием. Неким бунтом.
Пустое, как оказалось. Его никто и заметил. Кроме Ган-Ган. Она на мгновение оживилась, увидев, как я играю во взрослого, держа в руке джином с тоником.
Я сел рядом с ней. Наш разговор начался с оживленного, но добродушного, подшучивания, а затем постепенно перешел в нечто более глубокое. В связь между нами. Ган-Ган действительно говорила со мной в тот вечер, она действительно слушала меня. Мне в это до конца и не верилось. Я задавался вопросом, почему. Из-за джина? Из-за того, что с прошлого лета я подрос сантиметров на десять? При росте в 182 сантиметра я теперь был одним из самых высоких членов семьи. Учитывая, что Ган-Ган со временем усыхала, я теперь башней возвышался над ней.
Хотел бы я точно вспомнить, о чем мы говорили. Жаль, что я не задавал ей больше вопросов и не записал ее ответы. Она была королевой времен войны. Она жила в Букингемском дворце, когда гитлеровские бомбы валились на него с небес (дворец пережил девять прямых попаданий). Она обедала с Черчиллем, с Черчиллем военного времени. Когда-то она и сама обладала красноречием Черчилля. Она была знаменита своим высказыванием о том, что, как бы плохо ни обстояли дела, она никогда и ни за что не покинет Англию, и люди любили ее за это. Я любил ее за это. Я любил свою страну, и идея о том, чтобы заявить, что ты никогда отсюда не уедешь, казалась мне замечательной.
Она, конечно, была печально известна тем, что говорила и другие вещи. Она пришла из другой эпохи, ей нравилось быть королевой, которая вела себя образом, казавшимся некоторым неприличным. Я ничего этого не видел. Она просто была моей Ган-Ган. Она родилась за три года до изобретения самолета, но в свой сотый день рождения играла на барабанах бонго. В тот вечер, в тот волшебный вечер она взяла меня за руку, как будто я был рыцарем, вернувшимся с войны, и говорила со мной — с любовью, юмором и уважением.
Жаль, что я не спросил о ее муже, короле Георге VI, который умер молодым. И о ее девере, короле Эдварде VIII, которого она явно не выносила. Он отказался от короны ради любви. Ган-Ган верила в любовь, но ничто не было важнее Короны. Также говорят, будто она презирала выбранную Эдвардом женщину.
Жаль, что я не спросил и о ее далеких предках из Гламиса, с родины Макбета.
Она так много видела, так много знала, у нее можно было так многому научиться, а я просто не был достаточно зрелым, несмотря на скачок в росте, или же достаточно смелым, несмотря на джин.
Однако я заставил ее рассмеяться. Обычно это была работа папы; у него был талант находить то, что могло рассмешить Ган-Ган. Он любил ее так сильно, как никого на свете, а может быть, и больше. Я помню, как он несколько раз оглядывался на нас и как выглядел довольным тем, что мы так весело проводим время с его любимым человеком.
В какой-то момент я рассказал Ган-Ган об Али Джи, персонаже, которого сыграл Саша Барон Коэн. Я научил ее произносить "Буякаша", показав ей, как щелкать пальцами так, как это делал Саша. Она не могла этого понять, она понятия не имела, о чем я говорю, но ей было забавно пытаться щелкать пальцами и произносить это слово. При каждом повторении этого слова, "Буякаша", она взвизгивала, от чего все остальные улыбались. Это забавляло меня, я был в восторге. От этого я чувствовал себя... частью происходящего.
Это была моя семья, в которой у меня, по крайней мере на один вечер, была особая роль.
И в тот раз моя роль не была непутевой.
Несколько недель спустя, вернувшись в Итон, я проходил мимо двух синих дверей, почти точно таких же синих, как одна из клетчатых в складку юбок Ган-Ган. Ей бы понравились эти двери, как я подумал.
Двери вели в телевизионную комнату, одно из моих убежищ.
Почти каждый день, сразу после обеда, мы с приятелями отправлялись в телевизионную комнату и смотрели серию-другую сериала "Соседи" или, может быть, "Домой и в путь", а потом шли заниматься спортом. Но в тот сентябрьский день 2001 года комната была переполнена, и никто не смотрел сериалы.
Передавали новости.
И новости были просто кошмарными.
Горели какие-то здания.
"Ого! Это где такое?".
"В Нью-Йорке".
Я попытался увидеть экран сквозь всех парней, собравшихся в комнате. Я спросил парня справа от меня о том, что происходит.
Он сказал, что Америка подверглась нападению.
Террористы направили самолеты на башни-близнецы в Нью-Йорке. Люди... прыгали. С верхушек зданий высотой в полкилометра.
Все больше и больше парней собиралось, стояло вокруг, кусая губы, ногти, дергая себя за уши.
В ошеломленной тишине, в подростковом замешательстве, мы наблюдали, как единственный мир, который мы когда-либо знали, исчезает в облаках ядовитого дыма.
"Третья мировая война", — пробормотал кто-то.
Кто-то распахнул синие двери. Парни продолжали прибывать потоком. Никто не издал и звука.
Столько хаоса, столько боли!
Что же можно сделать?
Что мы можем сделать?
Что предстоит нам делать?
Через несколько дней мне исполнялось семнадцать.
Двери вели в телевизионную комнату, одно из моих убежищ.
Почти каждый день, сразу после обеда, мы с приятелями отправлялись в телевизионную комнату и смотрели серию-другую сериала "Соседи" или, может быть, "Домой и в путь", а потом шли заниматься спортом. Но в тот сентябрьский день 2001 года комната была переполнена, и никто не смотрел сериалы.
Передавали новости.
И новости были просто кошмарными.
Горели какие-то здания.
"Ого! Это где такое?".
"В Нью-Йорке".
Я попытался увидеть экран сквозь всех парней, собравшихся в комнате. Я спросил парня справа от меня о том, что происходит.
Он сказал, что Америка подверглась нападению.
Террористы направили самолеты на башни-близнецы в Нью-Йорке. Люди... прыгали. С верхушек зданий высотой в полкилометра.
Все больше и больше парней собиралось, стояло вокруг, кусая губы, ногти, дергая себя за уши.
В ошеломленной тишине, в подростковом замешательстве, мы наблюдали, как единственный мир, который мы когда-либо знали, исчезает в облаках ядовитого дыма.
"Третья мировая война", — пробормотал кто-то.
Кто-то распахнул синие двери. Парни продолжали прибывать потоком. Никто не издал и звука.
Столько хаоса, столько боли!
Что же можно сделать?
Что мы можем сделать?
Что предстоит нам делать?
Через несколько дней мне исполнялось семнадцать.
Я часто говорил себе это первым делом с утра: "Может быть, сегодня — тот самый день".
Я говорил это после завтрака: "Может, она появится сегодня утром".
Я говорил это после обеда: "Может, она появится сегодня днем".
Так прошло четыре года.
Конечно, к тому времени она уже утвердилась, создала новую жизнь, новую личность. Может быть, в конце концов, она собирается появиться сегодня и провести шокирующую мир пресс-конференцию. После ответов на вопросы, выкрикиваемые изумленными репортерами, она наклонится к микрофону: "Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, подойдите ко мне!".
Ночью мне снились самые замысловатые сны. По сути, они были одинаковы, хотя сценарии и костюмы немного отличались.
Иногда она организовывала триумфальное возвращение; в других случаях я просто натыкался на нее где-нибудь.
На углу улицы. В магазине. Она всегда носила маскировку — длинный парик из блондистых волос. Или большие черные солнцезащитные очки. И все же, я всегда узнавал ее.
Я делал шаг вперед, шепча: "Мамочка? Это ты?".
Прежде чем она успевала ответить, прежде чем я мог узнать, где она была и почему не возвращалась, я резко просыпался.
Я оглядывал комнату, чувствуя щемящее разочарование. Это был всего лишь сон. Опять.
Но потом я говорил себе: "Может, это означает... Что сегодня — тот самый день?".
Я был похож на тех религиозных фанатиков, которые верят, что в определенный день наступит конец света. А когда дата проходит без происшествий, их вера остается непоколебимой.
Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.
Полагаю, в глубине своего сердца я знал правду. Иллюзия того, что мамочка прячется, готовясь вернуться, никогда не была настолько реальной, чтобы полностью заслонить реальность. Но она заглушало ее настолько, что я смог отдалить переживание большей части своего горя. Я все еще не скорбел и все еще не плакал, за исключением того единственного раза на ее могиле, и все еще не переваривал голые факты. Часть моего мозга знала правду, тогда как другая его часть была полностью изолирована, и разделение между этими двумя частями делало "парламент" моего сознания разделенным, поляризованным, заблокированным. Именно так, как я этого и хотел.
Иногда я был с собой суров: "Все остальные, кажется, верят, что мамочка мертва, и точка. Так что, возможно, и тебе стоит так считать".
Но потом я думал, что поверю в это, когда у меня будут доказательства.
Имея веские доказательства, как я думал, я мог бы от души поскорбеть, поплакать и двинуться дальше.
Я говорил это после завтрака: "Может, она появится сегодня утром".
Я говорил это после обеда: "Может, она появится сегодня днем".
Так прошло четыре года.
Конечно, к тому времени она уже утвердилась, создала новую жизнь, новую личность. Может быть, в конце концов, она собирается появиться сегодня и провести шокирующую мир пресс-конференцию. После ответов на вопросы, выкрикиваемые изумленными репортерами, она наклонится к микрофону: "Уильям! Гарри! Если вы меня слышите, подойдите ко мне!".
Ночью мне снились самые замысловатые сны. По сути, они были одинаковы, хотя сценарии и костюмы немного отличались.
Иногда она организовывала триумфальное возвращение; в других случаях я просто натыкался на нее где-нибудь.
На углу улицы. В магазине. Она всегда носила маскировку — длинный парик из блондистых волос. Или большие черные солнцезащитные очки. И все же, я всегда узнавал ее.
Я делал шаг вперед, шепча: "Мамочка? Это ты?".
Прежде чем она успевала ответить, прежде чем я мог узнать, где она была и почему не возвращалась, я резко просыпался.
Я оглядывал комнату, чувствуя щемящее разочарование. Это был всего лишь сон. Опять.
Но потом я говорил себе: "Может, это означает... Что сегодня — тот самый день?".
Я был похож на тех религиозных фанатиков, которые верят, что в определенный день наступит конец света. А когда дата проходит без происшествий, их вера остается непоколебимой.
Должно быть, я неправильно истолковал знаки. Или календарь.
Полагаю, в глубине своего сердца я знал правду. Иллюзия того, что мамочка прячется, готовясь вернуться, никогда не была настолько реальной, чтобы полностью заслонить реальность. Но она заглушало ее настолько, что я смог отдалить переживание большей части своего горя. Я все еще не скорбел и все еще не плакал, за исключением того единственного раза на ее могиле, и все еще не переваривал голые факты. Часть моего мозга знала правду, тогда как другая его часть была полностью изолирована, и разделение между этими двумя частями делало "парламент" моего сознания разделенным, поляризованным, заблокированным. Именно так, как я этого и хотел.
Иногда я был с собой суров: "Все остальные, кажется, верят, что мамочка мертва, и точка. Так что, возможно, и тебе стоит так считать".
Но потом я думал, что поверю в это, когда у меня будут доказательства.
Имея веские доказательства, как я думал, я мог бы от души поскорбеть, поплакать и двинуться дальше.
Не помню, как мы добывали траву. Через одного из моих приятелей, полагаю. Или, может быть, через нескольких. Всякий раз, когда трава оказывалась у нас, мы оккупировали крошечную ванную наверху, где формировали на редкость продуманную и упорядоченную «сборочную линию». Один курильщик взгромождался на унитаз у окна, второй прислонялся к раковине, третий и четвертый сидели в пустой ванне, свесив ноги и ожидая своей очереди. Вы делаете одну-две затяжки, выпускаете дым в окно, затем передаете его следующему, по очереди, пока косяк не догорал. Затем мы все направлялись в одну из наших комнат и до тошноты хихикали над парочкой новых серий "Гриффинов". Я чувствовал необъяснимую связь со Стьюи, антигероем в сериале.
Я знал, что это было плохо. Что это было неправильно. Мои приятели тоже знали. Мы, будучи под кайфом, часто говорили о том, как глупо мы тратили впустую итонское образование. Однажды мы даже заключили пакт. В начале сессии, которая у нас называлась "испытаниями", мы поклялись завязать с травкой до завершения последнего экзамена. Но уже на следующую ночь, лежа в постели, я услышал, как мои приятели в коридоре гогочут и перешептываются, направляясь в туалет. "Черт возьми, они уже нарушают наш пакт!", — подумал я, встал с кровати и присоединился к ним. Когда конвейер заработал — от ванны к раковине, от раковины к унитазу,— когда травка начала действовать, мы покачали головами.
Какими же мы были идиотами, думая, что можем измениться.
"Друг, передай-ка косяк".
Однажды ночью, сидя верхом на унитазе, я сделал большую затяжку и посмотрел на луну, а затем вниз, на территорию школы. Я видел несколько человек из отделения полиции долины Темзы, марширующих взад и вперед. Они находились там из-за меня. Но с ними я чувствовал себя не в безопасности: с ними я чувствовал себя запертым в клетке.
Однако безопасность была за ними. Снаружи все выглядело мирным и неподвижным. Я подумал: "Как красиво. Так много мира во всем мире... для некоторых. Для тех, кто свободен в его поиске".
И в этот момент я увидел, как что-то промелькнуло через двор. И замерло под одним из оранжевых уличных фонарей. Я тоже замер, высунувшись из окна.
Лиса! Уставилась прямо на меня!
"Смотри!".
"Что там?".
"Ничего".
Я прошептал лисе: "Привет, дружище. Как дела?".
"Да о чем ты?! ".
"Ни о чем. Ни о чем".
Может быть, это было воздействие травки — несомненно, это была травка, — но я почувствовал пронзительное и мощное родство с этой лисой. Я ощутил большую связь с этой лисой, больше, чем с парнями в ванной, с другими парнями в Итоне, и даже с Виндзорами в далеком замке.
На самом деле, эта лисичка, как и леопард в Ботсване, показалась мне посланником из какого-то другого мира. Или, возможно, из будущего.
Если бы я только знал, кто ее послал.
И в чем заключалось это послание...
Я знал, что это было плохо. Что это было неправильно. Мои приятели тоже знали. Мы, будучи под кайфом, часто говорили о том, как глупо мы тратили впустую итонское образование. Однажды мы даже заключили пакт. В начале сессии, которая у нас называлась "испытаниями", мы поклялись завязать с травкой до завершения последнего экзамена. Но уже на следующую ночь, лежа в постели, я услышал, как мои приятели в коридоре гогочут и перешептываются, направляясь в туалет. "Черт возьми, они уже нарушают наш пакт!", — подумал я, встал с кровати и присоединился к ним. Когда конвейер заработал — от ванны к раковине, от раковины к унитазу,— когда травка начала действовать, мы покачали головами.
Какими же мы были идиотами, думая, что можем измениться.
"Друг, передай-ка косяк".
Однажды ночью, сидя верхом на унитазе, я сделал большую затяжку и посмотрел на луну, а затем вниз, на территорию школы. Я видел несколько человек из отделения полиции долины Темзы, марширующих взад и вперед. Они находились там из-за меня. Но с ними я чувствовал себя не в безопасности: с ними я чувствовал себя запертым в клетке.
Однако безопасность была за ними. Снаружи все выглядело мирным и неподвижным. Я подумал: "Как красиво. Так много мира во всем мире... для некоторых. Для тех, кто свободен в его поиске".
И в этот момент я увидел, как что-то промелькнуло через двор. И замерло под одним из оранжевых уличных фонарей. Я тоже замер, высунувшись из окна.
Лиса! Уставилась прямо на меня!
"Смотри!".
"Что там?".
"Ничего".
Я прошептал лисе: "Привет, дружище. Как дела?".
"Да о чем ты?! ".
"Ни о чем. Ни о чем".
Может быть, это было воздействие травки — несомненно, это была травка, — но я почувствовал пронзительное и мощное родство с этой лисой. Я ощутил большую связь с этой лисой, больше, чем с парнями в ванной, с другими парнями в Итоне, и даже с Виндзорами в далеком замке.
На самом деле, эта лисичка, как и леопард в Ботсване, показалась мне посланником из какого-то другого мира. Или, возможно, из будущего.
Если бы я только знал, кто ее послал.
И в чем заключалось это послание...
Возвращаясь из школы домой, я всегда прятался.
Я прятался наверху, в детской. Я прятался в своих новых видеоиграх. Я бесконечно играл в игру Halo с американцем с ником Prophet, который, в свою очередь, знал меня только как игрока BillandBaz.
Я прятался в подвале Хайгроува, обычно с Вилли.
Мы назвали это "клубом Эйч". Многие предполагали, что буква "эйч" означает "Гарри", но, на самом деле, она означала Хайгроув.
Подвал когда-то был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его глубины, нужно было пройти через массивную белую дверь на первом этаже, затем спуститься по крутой каменной лестнице, затем наощупь пробираться по сырому каменному полу, спуститься еще по трем ступенькам, пройти по длинному сырому коридору с низкой сводчатой аркой, мимо нескольких винных погребов, где Камилла хранила свои самые вычурные бутылки вина, морозильной камеры и нескольких кладовых, загроможденных картинами, снаряжением для поло и абсурдных подарков от иностранных правительств и глав зарубежных государств (эти подарки никому не были нужны, но их нельзя было вернуть, подарить или выбросить, а потому они были тщательно зарегистрированы и опечатаны). За этой последней кладовой находились две зеленые двери с маленькими медными ручками, а по другую сторону от них и располагался "клуб Эйч". В нем не было окон, но кирпичные стены, выкрашенные в белый цвет, не вызывали клаустрофобии. Кроме того, мы обставили помещение красивыми вещами из различных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские диваны, деревянный стол, электрическая доска для игры в дартс. Мы также установили там огромную стереосистему. Звук был не очень, но было громко. В углу стояла тележка с напитками, хорошо укомплектованная, благодаря творческому заимствованию, так что, там всегда чувствовался слабый аромат пива и прочей выпивки. Но, благодаря большому и хорошо работавшему вентиляционному отверстию, там также ощущался аромат цветов. Из папиных садов постоянно поступал свежий воздух с нотками лаванды и жимолости.
Мы с Вилли начинали обычный вечер выходного дня с того, что пробирались в ближайший паб, где выпивали несколько кружечек пива Snake Bite, затем собирали группу приятелей и приводили их в наш "клуб Эйч". Обычно там было не более пятнадцати человек, хотя почему-то и меньше пятнадцати там тоже никогда не было.
В моей памяти всплывают их имена: Бэджер, Каспер, Ниша, Лиззи, Скиппи, Эмма, Роза, Оливия, Чимп, Пелл. Мы все хорошо ладили, а иногда — и чуть больше, чем хорошо. Было море невинных поцелуев, которые шли рука об руку с не столь невинной выпивкой. Мы пили ром с колой или водкой, обычно из стаканов, с щедрыми добавками "Ред Булла".
Мы часто подбухивали (а иногда и нажирались в хлам), и, все же, не было ни единого случая, чтобы кто-нибудь употреблял или приносил туда наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, что позволяло держать ситуацию под контролем, но это было нечто большее. У нас было чувство границ.
"Клуб Эйч" был идеальным убежищем для подростка, но особенно для меня-подростка. Когда я хотел покоя, "клуб Эйч" давал мне его. Когда мне хотелось пошалить, "клуб Эйч" был самым безопасным местом для выходок. Когда мне хотелось уединения, что могло быть лучше бомбоубежища посреди британской сельской местности?
Вилли чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что там, внизу, ему было спокойнее, чем где-либо еще на Земле. И, думаю, это было для него облегчением — оказаться где-то, где он не чувствовал необходимости притворяться, будто мы с ним не знакомы.
Когда мы были там вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку и разговаривали. Когда фоном гремели Bob Marley, Fatboy Slim, DJ Sakin или Yomanda, Вилли иногда пытался поговорить о маме. "Клуб Эйч" казался единственным достаточно безопасным местом, чтобы затронуть эту запретную тему.
Была лишь одна проблема: я не был готов. Всякий раз, когда он начинал говорить об этом, я… менял тему.
Он расстраивался. И я не отдавал должного его расстройству. Скорее всего, я даже не распознавал его.
Быть таким тупым, таким внешне безэмоциональным — я не выбирал. Я просто не мог. Я не был даже близок к тому, чтобы быть готовым.
Одна тема, которая всегда была безопасной, заключалась в том, как чудесно быть невидимым. Мы долго говорили о славе, роскоши, уединении, о том, чтобы провести часок-другой вдали от любопытных глаз прессы. Мы говорили, что это наше единственное настоящее убежище, где эти люди никогда не смогут нас найти.
А потом нас нашли.
В конце 2001 года Марко навестил меня в Итоне. Мы встретились за ланчем в кафе в центре города, что мне очень понравилось. Плюс, это был повод свалить, покинуть территорию школы. Я сиял улыбкой.
Но нет. Марко с мрачным видом сказал, что мы встретились не для развлечения.
"Что случилось, Марко?".
"Меня попросили выяснить правду, Гарри".
"О чем?".
Я подозревал, что он имел в виду мою недавнюю потерю невинности. Это был бесславный эпизод с женщиной постарше. Она любила лошадей, и довольно сильно, а потому обращалась со мной чуть ли не как с молодым жеребцом. Это была быстрая «поездка», после которой она шлепнула меня по заду и отправила «пастись дальше». Одной из ошибок было то, что это произошло в траве, на поле за пабом, в котором всегда было многолюдно.
Нас явно кто-то увидел.
"Правду о чем, Марко?".
"О том, Гарри, употребляешь ты наркотики или нет".
"Что?!".
Оказалось, что редактор крупнейшего британского таблоида недавно позвонила в офис моего отца и заявила, что обнаружила “доказательства” того, что я употреблял наркотики в различных местах, включая "клуб Эйч", а также место под навесом для велосипедов за пабом (не тем пабом, рядом с которым я перестал быть девственником). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из помощников этого редактора в каком-то сомнительном гостиничном номере, и помощник изложил позицию таблоида. А теперь Марко излагал ее мне.
Он спросил, правда ли это.
"Ложь, — сказал я. — Все это ложь".
Он пункт за пунктом прошел по доказательствам редактора.
Я оспорил каждый из них: "Нет, это не так. Неверно. Неправильно".
Основные факты, детали — все были неверными.
Затем я спросил Марко: "Кто, черт возьми, этот редактор?".
Она была мерзкой жабой, как я понял. Все, кто ее знал, были полностью согласны с тем, что она была инфицированной пустулой на заднице человечества, плюс дерьмовым оправданием для журналиста. Но все это не имело значения, потому что ей удалось пробиться к большой власти, и в последнее время она сосредоточила всю эту власть на... мне. Она буквально охотилась на Запасного и не извинялась за это. Она не собиралась останавливаться, пока мои яйца не будут прибиты гвоздями к стене ее офиса.
Я растерялся.
"За то, что занимаюсь обычными подростковыми вещами, Марко?".
"Нет, парень, нет".
По мнению этого редактора, сказал Марко, я наркоман.
"Я —... кто?!".
И так или иначе, сказал Марко, это была история, которую она собиралась опубликовать.
Я высказал рекомендацию по поводу того, что этот редактор мог бы сделать со своей историей. Я сказал Марко вернуться и сказать ей, что она все неправильно поняла.
Он пообещал.
А потом, несколько дней спустя, позвонил мне и сказал, что сделал то, о чем я просил, но редактор ему не поверила и теперь клялась заполучить не только меня, но и Марко.
"Не бойся, — сказал я. — Па что-нибудь придумает. Он остановит ее".
Долгое молчание.
"Нет", — ответил Марко.
Офис папы выбрал... другой подход. Вместо того чтобы повелеть редактору "отозвать собак", Дворец решил поиграть с ней. Они выбрали подход Невилла Чемберлена.
Сказал ли мне Марко, почему? Или я лишь позже узнал, что руководящей силой этой гнилой стратегии был тот же самый политтехнолог, которого недавно наняли па и Камилла, тот же самый, кто слил подробности наших частных встреч на высшем уровне с Камиллой? Этот политтехнолог, как сказал Марко, решил, что лучшим подходом в данном случае будет подставить меня, бросив меня им на съедение. Это одним махом успокоит редактора, а также укрепит пошатнувшуюся репутацию па. Среди всех этих неприятностей, всего этого вымогательства и игры сомнительными способами политтехнолог обнаружил одну светлую сторону, один блестящий утешительный приз для па. Уже больше не неверный муж, па теперь был представлен миру как измученный отец-одиночка, справляющийся с ребенком, помешанным на наркотиках.
Я прятался наверху, в детской. Я прятался в своих новых видеоиграх. Я бесконечно играл в игру Halo с американцем с ником Prophet, который, в свою очередь, знал меня только как игрока BillandBaz.
Я прятался в подвале Хайгроува, обычно с Вилли.
Мы назвали это "клубом Эйч". Многие предполагали, что буква "эйч" означает "Гарри", но, на самом деле, она означала Хайгроув.
Подвал когда-то был бомбоубежищем. Чтобы попасть в его глубины, нужно было пройти через массивную белую дверь на первом этаже, затем спуститься по крутой каменной лестнице, затем наощупь пробираться по сырому каменному полу, спуститься еще по трем ступенькам, пройти по длинному сырому коридору с низкой сводчатой аркой, мимо нескольких винных погребов, где Камилла хранила свои самые вычурные бутылки вина, морозильной камеры и нескольких кладовых, загроможденных картинами, снаряжением для поло и абсурдных подарков от иностранных правительств и глав зарубежных государств (эти подарки никому не были нужны, но их нельзя было вернуть, подарить или выбросить, а потому они были тщательно зарегистрированы и опечатаны). За этой последней кладовой находились две зеленые двери с маленькими медными ручками, а по другую сторону от них и располагался "клуб Эйч". В нем не было окон, но кирпичные стены, выкрашенные в белый цвет, не вызывали клаустрофобии. Кроме того, мы обставили помещение красивыми вещами из различных королевских резиденций. Персидский ковер, красные марокканские диваны, деревянный стол, электрическая доска для игры в дартс. Мы также установили там огромную стереосистему. Звук был не очень, но было громко. В углу стояла тележка с напитками, хорошо укомплектованная, благодаря творческому заимствованию, так что, там всегда чувствовался слабый аромат пива и прочей выпивки. Но, благодаря большому и хорошо работавшему вентиляционному отверстию, там также ощущался аромат цветов. Из папиных садов постоянно поступал свежий воздух с нотками лаванды и жимолости.
Мы с Вилли начинали обычный вечер выходного дня с того, что пробирались в ближайший паб, где выпивали несколько кружечек пива Snake Bite, затем собирали группу приятелей и приводили их в наш "клуб Эйч". Обычно там было не более пятнадцати человек, хотя почему-то и меньше пятнадцати там тоже никогда не было.
В моей памяти всплывают их имена: Бэджер, Каспер, Ниша, Лиззи, Скиппи, Эмма, Роза, Оливия, Чимп, Пелл. Мы все хорошо ладили, а иногда — и чуть больше, чем хорошо. Было море невинных поцелуев, которые шли рука об руку с не столь невинной выпивкой. Мы пили ром с колой или водкой, обычно из стаканов, с щедрыми добавками "Ред Булла".
Мы часто подбухивали (а иногда и нажирались в хлам), и, все же, не было ни единого случая, чтобы кто-нибудь употреблял или приносил туда наркотики. Наши телохранители всегда были поблизости, что позволяло держать ситуацию под контролем, но это было нечто большее. У нас было чувство границ.
"Клуб Эйч" был идеальным убежищем для подростка, но особенно для меня-подростка. Когда я хотел покоя, "клуб Эйч" давал мне его. Когда мне хотелось пошалить, "клуб Эйч" был самым безопасным местом для выходок. Когда мне хотелось уединения, что могло быть лучше бомбоубежища посреди британской сельской местности?
Вилли чувствовал то же самое. Мне часто казалось, что там, внизу, ему было спокойнее, чем где-либо еще на Земле. И, думаю, это было для него облегчением — оказаться где-то, где он не чувствовал необходимости притворяться, будто мы с ним не знакомы.
Когда мы были там вдвоем, мы играли в игры, слушали музыку и разговаривали. Когда фоном гремели Bob Marley, Fatboy Slim, DJ Sakin или Yomanda, Вилли иногда пытался поговорить о маме. "Клуб Эйч" казался единственным достаточно безопасным местом, чтобы затронуть эту запретную тему.
Была лишь одна проблема: я не был готов. Всякий раз, когда он начинал говорить об этом, я… менял тему.
Он расстраивался. И я не отдавал должного его расстройству. Скорее всего, я даже не распознавал его.
Быть таким тупым, таким внешне безэмоциональным — я не выбирал. Я просто не мог. Я не был даже близок к тому, чтобы быть готовым.
Одна тема, которая всегда была безопасной, заключалась в том, как чудесно быть невидимым. Мы долго говорили о славе, роскоши, уединении, о том, чтобы провести часок-другой вдали от любопытных глаз прессы. Мы говорили, что это наше единственное настоящее убежище, где эти люди никогда не смогут нас найти.
А потом нас нашли.
В конце 2001 года Марко навестил меня в Итоне. Мы встретились за ланчем в кафе в центре города, что мне очень понравилось. Плюс, это был повод свалить, покинуть территорию школы. Я сиял улыбкой.
Но нет. Марко с мрачным видом сказал, что мы встретились не для развлечения.
"Что случилось, Марко?".
"Меня попросили выяснить правду, Гарри".
"О чем?".
Я подозревал, что он имел в виду мою недавнюю потерю невинности. Это был бесславный эпизод с женщиной постарше. Она любила лошадей, и довольно сильно, а потому обращалась со мной чуть ли не как с молодым жеребцом. Это была быстрая «поездка», после которой она шлепнула меня по заду и отправила «пастись дальше». Одной из ошибок было то, что это произошло в траве, на поле за пабом, в котором всегда было многолюдно.
Нас явно кто-то увидел.
"Правду о чем, Марко?".
"О том, Гарри, употребляешь ты наркотики или нет".
"Что?!".
Оказалось, что редактор крупнейшего британского таблоида недавно позвонила в офис моего отца и заявила, что обнаружила “доказательства” того, что я употреблял наркотики в различных местах, включая "клуб Эйч", а также место под навесом для велосипедов за пабом (не тем пабом, рядом с которым я перестал быть девственником). Офис моего отца немедленно отправил Марко на тайную встречу с одним из помощников этого редактора в каком-то сомнительном гостиничном номере, и помощник изложил позицию таблоида. А теперь Марко излагал ее мне.
Он спросил, правда ли это.
"Ложь, — сказал я. — Все это ложь".
Он пункт за пунктом прошел по доказательствам редактора.
Я оспорил каждый из них: "Нет, это не так. Неверно. Неправильно".
Основные факты, детали — все были неверными.
Затем я спросил Марко: "Кто, черт возьми, этот редактор?".
Она была мерзкой жабой, как я понял. Все, кто ее знал, были полностью согласны с тем, что она была инфицированной пустулой на заднице человечества, плюс дерьмовым оправданием для журналиста. Но все это не имело значения, потому что ей удалось пробиться к большой власти, и в последнее время она сосредоточила всю эту власть на... мне. Она буквально охотилась на Запасного и не извинялась за это. Она не собиралась останавливаться, пока мои яйца не будут прибиты гвоздями к стене ее офиса.
Я растерялся.
"За то, что занимаюсь обычными подростковыми вещами, Марко?".
"Нет, парень, нет".
По мнению этого редактора, сказал Марко, я наркоман.
"Я —... кто?!".
И так или иначе, сказал Марко, это была история, которую она собиралась опубликовать.
Я высказал рекомендацию по поводу того, что этот редактор мог бы сделать со своей историей. Я сказал Марко вернуться и сказать ей, что она все неправильно поняла.
Он пообещал.
А потом, несколько дней спустя, позвонил мне и сказал, что сделал то, о чем я просил, но редактор ему не поверила и теперь клялась заполучить не только меня, но и Марко.
"Не бойся, — сказал я. — Па что-нибудь придумает. Он остановит ее".
Долгое молчание.
"Нет", — ответил Марко.
Офис папы выбрал... другой подход. Вместо того чтобы повелеть редактору "отозвать собак", Дворец решил поиграть с ней. Они выбрали подход Невилла Чемберлена.
Сказал ли мне Марко, почему? Или я лишь позже узнал, что руководящей силой этой гнилой стратегии был тот же самый политтехнолог, которого недавно наняли па и Камилла, тот же самый, кто слил подробности наших частных встреч на высшем уровне с Камиллой? Этот политтехнолог, как сказал Марко, решил, что лучшим подходом в данном случае будет подставить меня, бросив меня им на съедение. Это одним махом успокоит редактора, а также укрепит пошатнувшуюся репутацию па. Среди всех этих неприятностей, всего этого вымогательства и игры сомнительными способами политтехнолог обнаружил одну светлую сторону, один блестящий утешительный приз для па. Уже больше не неверный муж, па теперь был представлен миру как измученный отец-одиночка, справляющийся с ребенком, помешанным на наркотиках.
Вернувшись в Итон, я попытался выбросить все это из головы и сосредоточиться на своих школьных занятиях.
Я старался быть спокойным.
Я снова и снова слушал свой любимый успокаивающий компакт-диск "Звуки Окаванго". Сорок треков: сверчки, бабуины, ливень, гром, пение птиц, звуки борьбы львов с гиенами из-за добычи. Вечером я выключал свет и включал проигрыватель. Моя комната звучала, как приток Окаванго. Это был единственный способ, при помощи которого я мог заснуть.
Через несколько дней я начал отходить от встречи с Марко. Это переставало казаться кошмаром.
Но потом начался настоящий кошмар.
Кричащий заголовок на первой полосе: "Позор Гарри за наркотики!".
Шел январь 2002 года.
На семи страницах газеты была разложена вся ложь, о которой рассказал мне Марко, наряду со многим другим. В этой истории я не только стал заядлым наркоманом, но и недавно попал в реабилитационный центр. Реабилитационный центр! Редактор заполучила несколько фотографий, запечатлевших, как мы с Марко посещали реабилитационный центр в пригороде несколькими месяцами ранее, что было обычным делом в рамках моей благотворительной деятельности как принца, и она приспособила фотографии как наглядное пособие для своей клеветнической писанины.
Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я чувствовал ужас и отвращение. Я представил себе, как все, все мои соотечественники, читают эти вещи и верят им. Я буквально слышал, как люди по всему Содружеству сплетничают обо мне:
"Черт возьми, этот парень — просто позор!".
"Бедный его отец! И это — после всего, через что он прошел?".
Более того, мое сердце было разбито мыслью о том, что это отчасти было делом рук моей собственной семьи, моего собственного отца и моей будущей мачехи. Они подстрекали меня к этой фигне. Для чего? Чтобы немного упростить свою собственную жизнь?
Я позвонил Вилли. Я не мог говорить. Он тоже не мог. Он мне сочувствовал, и даже больше ("Это было нечестно, Гарольд"). В какие-то моменты он злился на все это даже больше меня, потому что был посвящен в подробности деятельности политтехнолога и закулисных сделок, которые привели к этому публичному закланию Запасного.
Но при этом он на голубом глазу заверил меня, что ничего нельзя было сделать.
Это все па. Это все Камилла. Это просто королевская жизнь.
Наша жизнь.
Я позвонил Марко. Он также выразил сочувствие.
Я попросил его напомнить мне, как звали того редактора. Он назвал имя, и я его запомнил, но с тех пор избегаю произносить его вслух и не хочу приводить его здесь. Щадя читателя, да и себя тоже. Кроме того, совпадение ли, что имя женщины, заявившей, будто я посещал реабилитационный центр [«рехаб»], является идеальной анаграммой такого имени, как… скажем, Рехаббер Кукс?
Разве это не было намеком от Вселенной?
Кто я был такой, чтобы его не воспринять?
В течение нескольких недель газеты продолжали муссировать клевету из статьи той самой Рехаббер Кукс, наряду с различными новыми, и не менее сфабрикованными, отчетами о происходящем в "клубе Эйч". Наш довольно невинный подростковый клуб теперь был выставлен чуть ли не спальней Калигулы.
Примерно в это же время в Хайгроув приехала, в сопровождении мужа, одна из самых близких подруг па. Па попросил меня провести для них экскурсию. Я гулял с ними по саду, но им было наплевать на лаванду и жимолость па.
Женщина нетерпеливо спросила: "Где же "клуб Эйч"?".
Она явно была заядлым читателем всех газет.
Я подвел ее к двери, открыл дверь. Указал вниз, на темные ступени. Она потянула носом воздух и улыбнулась: "О, здесь даже пахнет травкой!".
Но там не пахло. Пахло лишь влажной землей, камнем и мхом. Срезанными цветами, чистой землей — и, возможно, чуть пивом. Прекрасный запах, абсолютно органический, но эта женщина находилась под силой внушения. Даже когда я поклялся ей, что там не было травки, что мы ни разу там не употребляли наркотики, она подмигнула мне.
Мне даже показалось, что она собиралась попросить меня продать ей дозу.
Я старался быть спокойным.
Я снова и снова слушал свой любимый успокаивающий компакт-диск "Звуки Окаванго". Сорок треков: сверчки, бабуины, ливень, гром, пение птиц, звуки борьбы львов с гиенами из-за добычи. Вечером я выключал свет и включал проигрыватель. Моя комната звучала, как приток Окаванго. Это был единственный способ, при помощи которого я мог заснуть.
Через несколько дней я начал отходить от встречи с Марко. Это переставало казаться кошмаром.
Но потом начался настоящий кошмар.
Кричащий заголовок на первой полосе: "Позор Гарри за наркотики!".
Шел январь 2002 года.
На семи страницах газеты была разложена вся ложь, о которой рассказал мне Марко, наряду со многим другим. В этой истории я не только стал заядлым наркоманом, но и недавно попал в реабилитационный центр. Реабилитационный центр! Редактор заполучила несколько фотографий, запечатлевших, как мы с Марко посещали реабилитационный центр в пригороде несколькими месяцами ранее, что было обычным делом в рамках моей благотворительной деятельности как принца, и она приспособила фотографии как наглядное пособие для своей клеветнической писанины.
Я в шоке смотрел на фотографии и читал статью. Я чувствовал ужас и отвращение. Я представил себе, как все, все мои соотечественники, читают эти вещи и верят им. Я буквально слышал, как люди по всему Содружеству сплетничают обо мне:
"Черт возьми, этот парень — просто позор!".
"Бедный его отец! И это — после всего, через что он прошел?".
Более того, мое сердце было разбито мыслью о том, что это отчасти было делом рук моей собственной семьи, моего собственного отца и моей будущей мачехи. Они подстрекали меня к этой фигне. Для чего? Чтобы немного упростить свою собственную жизнь?
Я позвонил Вилли. Я не мог говорить. Он тоже не мог. Он мне сочувствовал, и даже больше ("Это было нечестно, Гарольд"). В какие-то моменты он злился на все это даже больше меня, потому что был посвящен в подробности деятельности политтехнолога и закулисных сделок, которые привели к этому публичному закланию Запасного.
Но при этом он на голубом глазу заверил меня, что ничего нельзя было сделать.
Это все па. Это все Камилла. Это просто королевская жизнь.
Наша жизнь.
Я позвонил Марко. Он также выразил сочувствие.
Я попросил его напомнить мне, как звали того редактора. Он назвал имя, и я его запомнил, но с тех пор избегаю произносить его вслух и не хочу приводить его здесь. Щадя читателя, да и себя тоже. Кроме того, совпадение ли, что имя женщины, заявившей, будто я посещал реабилитационный центр [«рехаб»], является идеальной анаграммой такого имени, как… скажем, Рехаббер Кукс?
Разве это не было намеком от Вселенной?
Кто я был такой, чтобы его не воспринять?
В течение нескольких недель газеты продолжали муссировать клевету из статьи той самой Рехаббер Кукс, наряду с различными новыми, и не менее сфабрикованными, отчетами о происходящем в "клубе Эйч". Наш довольно невинный подростковый клуб теперь был выставлен чуть ли не спальней Калигулы.
Примерно в это же время в Хайгроув приехала, в сопровождении мужа, одна из самых близких подруг па. Па попросил меня провести для них экскурсию. Я гулял с ними по саду, но им было наплевать на лаванду и жимолость па.
Женщина нетерпеливо спросила: "Где же "клуб Эйч"?".
Она явно была заядлым читателем всех газет.
Я подвел ее к двери, открыл дверь. Указал вниз, на темные ступени. Она потянула носом воздух и улыбнулась: "О, здесь даже пахнет травкой!".
Но там не пахло. Пахло лишь влажной землей, камнем и мхом. Срезанными цветами, чистой землей — и, возможно, чуть пивом. Прекрасный запах, абсолютно органический, но эта женщина находилась под силой внушения. Даже когда я поклялся ей, что там не было травки, что мы ни разу там не употребляли наркотики, она подмигнула мне.
Мне даже показалось, что она собиралась попросить меня продать ей дозу.
Наша семья перестала разрастаться. На горизонте больше не маячили ни новые супруги, ни новые дети. Мои тети и дяди, Софи и Эдвард, Ферги и Эндрю, перестали расширять состав своих семей. Па, конечно, тоже. Наступила эра застоя.
Но тогда, в 2002 году, меня (да и всех нас) осенило, что семья, в итоге, не была статична. Наш количественный состав был на грани сокращения.
И принцесса Маргарет, и Ган-Ган не чувствовали себя хорошо.
Я толком не знал принцессу Маргарет, которую называл тетушкой Марго. Она была моей двоюродной бабушкой, и да, у нас было 12,5 процентов общей ДНК, и да, мы вместе участвовали в больших праздниках, и все же, она была мне практически чужой. Я знал о ней не более, большинство британцев. Я был знаком с общими чертами ее печальной жизни. Великая любовь, разрушенная Дворцом. Таблоиды, как помешанные, публиковали статьи о ее саморазрушении. Один поспешный брак, который с самого начала казался обреченным, а в итоге оказался даже худшим, чем ожидалось. Ее муж оставлял по всему дому отвратительные записки, оскорбительные перечни того, что с ней не так: "Двадцать четыре причины, по которым я ненавижу тебя!". Повзрослев, я ничего не испытывал к тетушке Марго, кроме небольшой жалости и большой нервозности.
Одним своим хмурым взглядом она могла убить комнатное растение. Когда она была рядом, я обычно держался на расстоянии. В тех более чем редких случаях, когда наши пути пересекались, когда она соизволяла обратить на меня внимание, заговорить со мной, я задавался вопросом, имела ли она какое-либо мнение обо мне. Казалось, нет. Или же, учитывая ее тон, ее холодность, ее мнение обо мне было так себе.
И вот однажды на Рождество она раскрыла эту тайну. В канун Рождества вся семья, как всегда, собралась, чтобы открыть подарки. Это была немецкая традиция, которая пережила англицизацию фамилии семьи — от Саксен-Кобург-Готов до Виндзоров. Мы были в Сандрингеме, в большой комнате с длинным столом, покрытым белой скатертью, и белыми именными карточками. Как водится, в начале вечера каждый из нас занял свое место, встав перед своей горой подарков. Затем внезапно все начали открывать свои подарки одновременно. Началась неразбериха, в которой множество членов семьи, говорящих одновременно, дергали за банты и рвали оберточную бумагу.
Стоя перед своей горой, я решил сперва вскрыть самый маленький подарок. На этикетке было написано:
"От тетушки Марго".
Я оглянулся и крикнул: "Спасибо вам, тетушка Марго!".
"Очень надеюсь, тебе это понравится, Гарри".
Я вскрыл бумажную упаковку. Это была… Шариковая ручка?
Я сказал: "О! Ручка. Ух ты!".
Она сказала: "Да. Ручка".
Я сказал: "Большое вам спасибо".
Но это была не просто ручка, как отметила она. На нее была надета крошечная резиновая рыбка.
Я сказал: "О! Ручка с рыбкой! Спасибо".
Пробормотав себе под нос: "Что за фигня?".
Со временем, по мере моего взросления, я начал подумывать, что мы с тетушкой Марго должны были стать друзьями. У нас было так много общего. Как у двоих Запасных. Ее отношения с бабушкой хоть и не были точным аналогом моих с Вилли, но имели довольно много общего. Накапливающееся соперничество, напряженная конкуренция (инициируемая, в основном, старшей сестрой/старшим братом) — все это выглядело знакомым. Тетушка Марго не так уж сильно отличалась и от моей мамы. Обе они были мятежницами, обе считались красивыми, но бездушными, женщинами (Пабло Пикассо, к слову, был одним из многих мужчин, плененных Марго). Поэтому моей первой мыслью, когда в начале 2002 года я узнал, что она заболела, иметь больше времени, чтобы узнать ее получше. Но мы не успели. Она уже была не в состоянии даже позаботиться о себе. Сильно обжегши ноги в ванне, она была прикована к инвалидному креслу, но, как говорили, быстро шла на поправку.
Когда она скончалась 9 февраля 2002 года, моей первой мыслью было, что это будет тяжелым ударом для Ган-Ган, которая тоже была весьма нездорова.
Бабушка пыталась отговорить Ган-Ган от участия в похоронах. Но Ган-Ган с трудом поднялась со своей больничной койки и вскоре после этого сильно сдала.
Па рассказал мне, что она была прикована к постели в "Роял-лодж", просторном загородном доме, в котором она проживала какую-то часть времени в течение последних пятидесяти лет, когда не останавливалась в своей главной резиденции, "Кларенс-хаусе". Здание "Роял-лодж" находилось в пяти километрах к югу от Виндзорского замка; все еще на территории Большого Виндзорского парка, все еще являясь частью королевского поместья, оно было как бы замком, одной ногой находящимся в ином мире. Высокие до головокружения потолки. Мощеная галькой подъездная дорожка, безмятежно вьющаяся через живописные сады.
"Роял-лодж" построили вскоре после смерти Кромвеля.
Я утешился, узнав, что Ган-Ган была там, в месте, которое, как я знал, она любила. Па сказал, что она находилась в своей постели и не страдала.
Бабуля часто посещала ее.
Несколько дней спустя, в период учебы в Итоне, я получил звонок. Хотел бы я вспомнить, чей голос был на другом конце провода; кажется, это был кто-то из придворных. Припоминаю, что это было незадолго до Пасхи, погода стояла ясная и теплая, и косой свет проникал в мое окно, наполненное яркими красками.
"Ваше королевское высочество, королева-мать скончалась".
Вспоминаю нас с Вилли несколько дней спустя. Темные костюмы, опущенные лица, глаза, полные заезженных мыслей и сюжетов. Мы медленно шли за орудийным лафетом, под звуки волынок, коих там были сотни. Этот звук отбросил меня назад во времени.
Меня затрясло.
Мы вновь принимали участие в страшном шествии к Вестминстерскому аббатству. Затем мы сели в машину и присоединились к кортежу — из центра города, вдоль улицы Уайтхолл к улице Мэлл и далее к часовне Святого Георгия.
В течение всего того утра мой взгляд не отрывался от крышки гроба Ган-Ган, где была закреплена корона. Ее три тысячи бриллиантов и украшенный драгоценными камнями крест сияли в лучах весеннего солнца. В центре креста был бриллиант размером с крикетный мяч. На самом деле, это не просто бриллиант, а самый знаменитый бриллиант мира — 105-каратный монстр под названием "Кохинур". Самый большой алмаз, когда-либо явленный глазу человека. “Приобретенный” Британской империей в ее зените. Сворованный, как думали некоторые.
Я слышал, что он завораживает, и слышал, что он проклят.
Мужчины сражались за него, умирали за него, а потому бриллиант считался проклятым для мужчин.
Носить его разрешалось только женщинам.
Но тогда, в 2002 году, меня (да и всех нас) осенило, что семья, в итоге, не была статична. Наш количественный состав был на грани сокращения.
И принцесса Маргарет, и Ган-Ган не чувствовали себя хорошо.
Я толком не знал принцессу Маргарет, которую называл тетушкой Марго. Она была моей двоюродной бабушкой, и да, у нас было 12,5 процентов общей ДНК, и да, мы вместе участвовали в больших праздниках, и все же, она была мне практически чужой. Я знал о ней не более, большинство британцев. Я был знаком с общими чертами ее печальной жизни. Великая любовь, разрушенная Дворцом. Таблоиды, как помешанные, публиковали статьи о ее саморазрушении. Один поспешный брак, который с самого начала казался обреченным, а в итоге оказался даже худшим, чем ожидалось. Ее муж оставлял по всему дому отвратительные записки, оскорбительные перечни того, что с ней не так: "Двадцать четыре причины, по которым я ненавижу тебя!". Повзрослев, я ничего не испытывал к тетушке Марго, кроме небольшой жалости и большой нервозности.
Одним своим хмурым взглядом она могла убить комнатное растение. Когда она была рядом, я обычно держался на расстоянии. В тех более чем редких случаях, когда наши пути пересекались, когда она соизволяла обратить на меня внимание, заговорить со мной, я задавался вопросом, имела ли она какое-либо мнение обо мне. Казалось, нет. Или же, учитывая ее тон, ее холодность, ее мнение обо мне было так себе.
И вот однажды на Рождество она раскрыла эту тайну. В канун Рождества вся семья, как всегда, собралась, чтобы открыть подарки. Это была немецкая традиция, которая пережила англицизацию фамилии семьи — от Саксен-Кобург-Готов до Виндзоров. Мы были в Сандрингеме, в большой комнате с длинным столом, покрытым белой скатертью, и белыми именными карточками. Как водится, в начале вечера каждый из нас занял свое место, встав перед своей горой подарков. Затем внезапно все начали открывать свои подарки одновременно. Началась неразбериха, в которой множество членов семьи, говорящих одновременно, дергали за банты и рвали оберточную бумагу.
Стоя перед своей горой, я решил сперва вскрыть самый маленький подарок. На этикетке было написано:
"От тетушки Марго".
Я оглянулся и крикнул: "Спасибо вам, тетушка Марго!".
"Очень надеюсь, тебе это понравится, Гарри".
Я вскрыл бумажную упаковку. Это была… Шариковая ручка?
Я сказал: "О! Ручка. Ух ты!".
Она сказала: "Да. Ручка".
Я сказал: "Большое вам спасибо".
Но это была не просто ручка, как отметила она. На нее была надета крошечная резиновая рыбка.
Я сказал: "О! Ручка с рыбкой! Спасибо".
Пробормотав себе под нос: "Что за фигня?".
Со временем, по мере моего взросления, я начал подумывать, что мы с тетушкой Марго должны были стать друзьями. У нас было так много общего. Как у двоих Запасных. Ее отношения с бабушкой хоть и не были точным аналогом моих с Вилли, но имели довольно много общего. Накапливающееся соперничество, напряженная конкуренция (инициируемая, в основном, старшей сестрой/старшим братом) — все это выглядело знакомым. Тетушка Марго не так уж сильно отличалась и от моей мамы. Обе они были мятежницами, обе считались красивыми, но бездушными, женщинами (Пабло Пикассо, к слову, был одним из многих мужчин, плененных Марго). Поэтому моей первой мыслью, когда в начале 2002 года я узнал, что она заболела, иметь больше времени, чтобы узнать ее получше. Но мы не успели. Она уже была не в состоянии даже позаботиться о себе. Сильно обжегши ноги в ванне, она была прикована к инвалидному креслу, но, как говорили, быстро шла на поправку.
Когда она скончалась 9 февраля 2002 года, моей первой мыслью было, что это будет тяжелым ударом для Ган-Ган, которая тоже была весьма нездорова.
Бабушка пыталась отговорить Ган-Ган от участия в похоронах. Но Ган-Ган с трудом поднялась со своей больничной койки и вскоре после этого сильно сдала.
Па рассказал мне, что она была прикована к постели в "Роял-лодж", просторном загородном доме, в котором она проживала какую-то часть времени в течение последних пятидесяти лет, когда не останавливалась в своей главной резиденции, "Кларенс-хаусе". Здание "Роял-лодж" находилось в пяти километрах к югу от Виндзорского замка; все еще на территории Большого Виндзорского парка, все еще являясь частью королевского поместья, оно было как бы замком, одной ногой находящимся в ином мире. Высокие до головокружения потолки. Мощеная галькой подъездная дорожка, безмятежно вьющаяся через живописные сады.
"Роял-лодж" построили вскоре после смерти Кромвеля.
Я утешился, узнав, что Ган-Ган была там, в месте, которое, как я знал, она любила. Па сказал, что она находилась в своей постели и не страдала.
Бабуля часто посещала ее.
Несколько дней спустя, в период учебы в Итоне, я получил звонок. Хотел бы я вспомнить, чей голос был на другом конце провода; кажется, это был кто-то из придворных. Припоминаю, что это было незадолго до Пасхи, погода стояла ясная и теплая, и косой свет проникал в мое окно, наполненное яркими красками.
"Ваше королевское высочество, королева-мать скончалась".
Вспоминаю нас с Вилли несколько дней спустя. Темные костюмы, опущенные лица, глаза, полные заезженных мыслей и сюжетов. Мы медленно шли за орудийным лафетом, под звуки волынок, коих там были сотни. Этот звук отбросил меня назад во времени.
Меня затрясло.
Мы вновь принимали участие в страшном шествии к Вестминстерскому аббатству. Затем мы сели в машину и присоединились к кортежу — из центра города, вдоль улицы Уайтхолл к улице Мэлл и далее к часовне Святого Георгия.
В течение всего того утра мой взгляд не отрывался от крышки гроба Ган-Ган, где была закреплена корона. Ее три тысячи бриллиантов и украшенный драгоценными камнями крест сияли в лучах весеннего солнца. В центре креста был бриллиант размером с крикетный мяч. На самом деле, это не просто бриллиант, а самый знаменитый бриллиант мира — 105-каратный монстр под названием "Кохинур". Самый большой алмаз, когда-либо явленный глазу человека. “Приобретенный” Британской империей в ее зените. Сворованный, как думали некоторые.
Я слышал, что он завораживает, и слышал, что он проклят.
Мужчины сражались за него, умирали за него, а потому бриллиант считался проклятым для мужчин.
Носить его разрешалось только женщинам.
После стольких трауров было странно просто... повеселиться. А через несколько месяцев наступил «Золотой юбилей». Пятидесятилетие пребывания бабули на троне.
Летом 2002 года мы с Вилли в течение четырех дней только тем и занимались, что шикарно одевались, запрыгивали в очередную черную машину и мчались в очередное место проведения очередной вечеринки или парада, приема или гала-концерта.
Британия не успевала протрезветь. Люди танцевали на улицах джигу, распевали с балконов и крыш. Каждый носил на себе ту или иную версию британского флага. В стране, известной своей сдержанностью, это было неожиданным выражением безудержной радости.
Во всяком случае, неожиданным для меня. При этом бабуля не выглядела напуганной. Я был поражен ее сдержанностью. Не то чтобы она не испытывала никаких эмоций. Напротив, я всегда думал, что бабуля испытывала все обычные человеческие эмоции. Она просто знала лучше, чем остальные из нас, смертных, как их контролировать.
Я стоял рядом с ней или позади нее на протяжении большей части празднования в честь "Золотого юбилея" и часто думал: если это не может поколебать ее, значит, она, действительно, заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежного человека. В таком случае, подумал я, может, я подкидыш? Потому что я представлял собой нервную развалину.
Было несколько причин для моих нервов, но главной из них был назревающий скандал.
Незадолго до юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький кабинет и без особых церемоний спросил: "Гарри, вы употребляете кокаин?".
Отзвуки моего обеда с Марко...
"Что? Я — что?.. Как бы я мог?.. Нет!".
"Хм-м-м. Хорошо. А может, были какие-то фото? Может ли у кого-нибудь быть фото, на котором вы употребляете кокаин?".
"Боже, нет! Какая чушь! Почему вы спрашиваете?".
Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждавший, что у него есть фото, на котором принц Гарри нюхает дорожку.
"Он лжет. Это неправда".
"Ясно. Но, в любом случае, этот редактор готов навсегда запереть фотографию в своем сейфе. Однако взамен он хочет сесть с вами и объяснить, что то, чем вы занимаетесь, очень вредно. Он хочет дать вам несколько жизненных советов".
"Вот как. Какая мерзость и какое коварство. Дьявольское коварство, на самом деле, потому что, если я соглашусь на эту встречу, то признаю свою вину".
"Верно".
Я сказал себе: после истории с Рехаббер Кукс все хотят напасть на меня. Она нанесла прямой удар, и теперь ее конкуренты выстраиваются в очередь, чтобы стать следующими.
Когда все это закончится?
Я успокаивал себя тем, что у редактора ничего не было, что он просто собирал информацию. Должно быть, до него просто дошли слухи, и он их отслеживал.
"Держись своего курса", — сказал я себе, а затем велел придворному разоблачить блеф журналиста, решительно опровергнуть заявление и отказаться от сделки. Прежде всего, отказаться от предложенной встречи.
"Я не собираюсь поддаваться шантажу".
Придворный кивнул. Готово.
Разумеется, примерно в тот период я на самом деле употреблял кокаин. На выходных в чьем-то загородном доме мне предложили дорожку, и с тех пор я вынюхал еще несколько. Мне это не особо понравилось и не сделало меня особенно счастливым, как, казалось, делало моих окружающих, но заставило меня почувствовать себя другим, и это и являлось главной целью. Почувствовать себя другим. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним юношей, готовым попробовать почти все, что могло бы изменить статус-кво.
Во всяком случае, это было то, что я говорил себе. Тогда я мог лгать самому себе так же легко, как лгал тому придворному.
Но теперь я понял, что кокаин не стоил свеч. Риски намного перевешивали отдачу. Угроза разоблачения, перспектива испортить бабулин «Золотой юбилей», хождение по лезвию ножа с безумной прессой — ничто не стоило того.
С другой стороны, я хорошо сыграл в эту игру. После того, как я разоблачил блеф журналиста, он замолчал. Как и предполагалось, у него не было фотографий, и, когда его мошенническая игра не сработала, он ускользнул (ну, не совсем: он проник в "Кларенс-хаус" и очень сдружился с Камиллой и па). Мне было стыдно за то, что я солгал.
Но также я был горд. В трудной ситуации, в чрезвычайно страшном кризисе, я не чувствовал такого спокойствия, как бабуля, но, по крайней мере, мне удалось его демонстрировать. Я транслировал часть ее сверхсилы, ее героического стоицизма. Я пожалел, что рассказал придворному такую нелепую историю, но альтернатива была бы в десять раз хуже.
Итак... работа была выполнена хорошо?
Может, я, все-таки, не подкидыш.
Летом 2002 года мы с Вилли в течение четырех дней только тем и занимались, что шикарно одевались, запрыгивали в очередную черную машину и мчались в очередное место проведения очередной вечеринки или парада, приема или гала-концерта.
Британия не успевала протрезветь. Люди танцевали на улицах джигу, распевали с балконов и крыш. Каждый носил на себе ту или иную версию британского флага. В стране, известной своей сдержанностью, это было неожиданным выражением безудержной радости.
Во всяком случае, неожиданным для меня. При этом бабуля не выглядела напуганной. Я был поражен ее сдержанностью. Не то чтобы она не испытывала никаких эмоций. Напротив, я всегда думал, что бабуля испытывала все обычные человеческие эмоции. Она просто знала лучше, чем остальные из нас, смертных, как их контролировать.
Я стоял рядом с ней или позади нее на протяжении большей части празднования в честь "Золотого юбилея" и часто думал: если это не может поколебать ее, значит, она, действительно, заслужила свою репутацию невозмутимо безмятежного человека. В таком случае, подумал я, может, я подкидыш? Потому что я представлял собой нервную развалину.
Было несколько причин для моих нервов, но главной из них был назревающий скандал.
Незадолго до юбилея один из придворных вызвал меня в свой маленький кабинет и без особых церемоний спросил: "Гарри, вы употребляете кокаин?".
Отзвуки моего обеда с Марко...
"Что? Я — что?.. Как бы я мог?.. Нет!".
"Хм-м-м. Хорошо. А может, были какие-то фото? Может ли у кого-нибудь быть фото, на котором вы употребляете кокаин?".
"Боже, нет! Какая чушь! Почему вы спрашиваете?".
Он объяснил, что к нему обратился редактор газеты, утверждавший, что у него есть фото, на котором принц Гарри нюхает дорожку.
"Он лжет. Это неправда".
"Ясно. Но, в любом случае, этот редактор готов навсегда запереть фотографию в своем сейфе. Однако взамен он хочет сесть с вами и объяснить, что то, чем вы занимаетесь, очень вредно. Он хочет дать вам несколько жизненных советов".
"Вот как. Какая мерзость и какое коварство. Дьявольское коварство, на самом деле, потому что, если я соглашусь на эту встречу, то признаю свою вину".
"Верно".
Я сказал себе: после истории с Рехаббер Кукс все хотят напасть на меня. Она нанесла прямой удар, и теперь ее конкуренты выстраиваются в очередь, чтобы стать следующими.
Когда все это закончится?
Я успокаивал себя тем, что у редактора ничего не было, что он просто собирал информацию. Должно быть, до него просто дошли слухи, и он их отслеживал.
"Держись своего курса", — сказал я себе, а затем велел придворному разоблачить блеф журналиста, решительно опровергнуть заявление и отказаться от сделки. Прежде всего, отказаться от предложенной встречи.
"Я не собираюсь поддаваться шантажу".
Придворный кивнул. Готово.
Разумеется, примерно в тот период я на самом деле употреблял кокаин. На выходных в чьем-то загородном доме мне предложили дорожку, и с тех пор я вынюхал еще несколько. Мне это не особо понравилось и не сделало меня особенно счастливым, как, казалось, делало моих окружающих, но заставило меня почувствовать себя другим, и это и являлось главной целью. Почувствовать себя другим. Я был глубоко несчастным семнадцатилетним юношей, готовым попробовать почти все, что могло бы изменить статус-кво.
Во всяком случае, это было то, что я говорил себе. Тогда я мог лгать самому себе так же легко, как лгал тому придворному.
Но теперь я понял, что кокаин не стоил свеч. Риски намного перевешивали отдачу. Угроза разоблачения, перспектива испортить бабулин «Золотой юбилей», хождение по лезвию ножа с безумной прессой — ничто не стоило того.
С другой стороны, я хорошо сыграл в эту игру. После того, как я разоблачил блеф журналиста, он замолчал. Как и предполагалось, у него не было фотографий, и, когда его мошенническая игра не сработала, он ускользнул (ну, не совсем: он проник в "Кларенс-хаус" и очень сдружился с Камиллой и па). Мне было стыдно за то, что я солгал.
Но также я был горд. В трудной ситуации, в чрезвычайно страшном кризисе, я не чувствовал такого спокойствия, как бабуля, но, по крайней мере, мне удалось его демонстрировать. Я транслировал часть ее сверхсилы, ее героического стоицизма. Я пожалел, что рассказал придворному такую нелепую историю, но альтернатива была бы в десять раз хуже.
Итак... работа была выполнена хорошо?
Может, я, все-таки, не подкидыш.
Во вторник, в кульминационный день юбилея, миллионы людей наблюдали, как бабуля направлялась из дворца в церковь на специальную службу благодарения. Она ехала с дедом в золотой карете, которая полностью, включая каждый её квадратный сантиметр, была выполнена из сверкающего золота. Золотые двери, золотые колеса, золотая крыша, а поверх всего этого — золотая корона, которую держали в воздухе три ангела, отлитые из сияющего золота. Карета была построена за тринадцать лет до Американской революции, но до сих пор служила исправно.
Когда они с дедом ехали по улицам, где-то вдалеке огромный хор запел коронационный гимн: »Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Мы смогли! Мы смогли!».
Даже самому отъявленному антимонархисту было бы сложно не ощутить хотя бы немного мурашек на коже.
В тот день, кажется, были ланч и званый ужин, но ни то, ни другое не оправдало ожиданий. Главное событие, по общему признанию, состоялось накануне вечером в садах перед Букингемским дворцом — выступление ряда величайших музыкантов века. Пол Маккартни спел "Ее величество". Брайан Мэй на крыше сыграл “Боже, храни королеву”.
"Как чудесно", — говорили многие.
И как чудесно, что бабуля была такой крутой, такой современной, что она действительно наслаждалась всем этим современным роком.
Сидя прямо за ней, я не мог не думать об этом. Видя, как она притопывает ногами и покачивается в такт, мне захотелось обнять ее, хотя, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда так не делал, и даже не мог представить себе обстоятельств, при которых такой поступок мог бы быть оправдан.
Известна история о том, как мама пыталась обнять бабулю. На самом деле, если верить очевидцам, это был, скорее, порыв, нежели объятие; бабуля уклонилась, чтобы избежать контакта, и все закончилось очень неловко, с отведением глаз и бормотанием извинений. Всякий раз, когда я пытался представить себе эту сцену, она напоминала мне о сорванной карманной краже или об отбивании мяча в регби.
Наблюдая, как бабуля зажигает под Брайана Мэя, я задавался вопросом: пытался ли па обнять бабулю хоть когда-нибудь? Вряд ли. Когда ему было лет пять-шесть, бабуля оставила его и отправилась в королевское турне, длившееся несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. Что, возможно, было даже большим, чем то, что он когда-либо получал от деда.
Действительно, дед был так отчужден, так занят поездками и работой, что первые несколько лет своей жизни почти не видел папу.
По мере продолжения концерта я начал чувствовать усталость. У меня болела голова от громкой музыки и от стресса последних нескольких недель.
Бабуля, однако, не проявляла никаких признаков усталости. Она продолжала держаться, постукивая ногами и покачиваясь.
Внезапно я присмотрелся повнимательнее, заметив что-то у нее в ушах.
Что-то золотое?
Золотое, как золотая карета.
Золотое, как золотые ангелы.
Я присмотрелся повнимательнее. Возможно, не совсем золото. Нет, чуть более желтое.
Да. Желтые беруши.
Я перевел взгляд на свои колени и улыбнулся. Когда я вновь поднял голову, то начал с ликованием наблюдать, как бабуля отбивала такт музыке, которую она не могла слышать, музыке, дистанцироваться от которой она придумала таким умным и тонким способом.
Контроль.
Больше, чем когда-либо прежде, мне захотелось обнять свою бабулю.
Когда они с дедом ехали по улицам, где-то вдалеке огромный хор запел коронационный гимн: »Возрадуйтесь! Возрадуйтесь! Мы смогли! Мы смогли!».
Даже самому отъявленному антимонархисту было бы сложно не ощутить хотя бы немного мурашек на коже.
В тот день, кажется, были ланч и званый ужин, но ни то, ни другое не оправдало ожиданий. Главное событие, по общему признанию, состоялось накануне вечером в садах перед Букингемским дворцом — выступление ряда величайших музыкантов века. Пол Маккартни спел "Ее величество". Брайан Мэй на крыше сыграл “Боже, храни королеву”.
"Как чудесно", — говорили многие.
И как чудесно, что бабуля была такой крутой, такой современной, что она действительно наслаждалась всем этим современным роком.
Сидя прямо за ней, я не мог не думать об этом. Видя, как она притопывает ногами и покачивается в такт, мне захотелось обнять ее, хотя, конечно, я этого не сделал. Об этом не могло быть и речи. Я никогда так не делал, и даже не мог представить себе обстоятельств, при которых такой поступок мог бы быть оправдан.
Известна история о том, как мама пыталась обнять бабулю. На самом деле, если верить очевидцам, это был, скорее, порыв, нежели объятие; бабуля уклонилась, чтобы избежать контакта, и все закончилось очень неловко, с отведением глаз и бормотанием извинений. Всякий раз, когда я пытался представить себе эту сцену, она напоминала мне о сорванной карманной краже или об отбивании мяча в регби.
Наблюдая, как бабуля зажигает под Брайана Мэя, я задавался вопросом: пытался ли па обнять бабулю хоть когда-нибудь? Вряд ли. Когда ему было лет пять-шесть, бабуля оставила его и отправилась в королевское турне, длившееся несколько месяцев, а вернувшись, крепко пожала ему руку. Что, возможно, было даже большим, чем то, что он когда-либо получал от деда.
Действительно, дед был так отчужден, так занят поездками и работой, что первые несколько лет своей жизни почти не видел папу.
По мере продолжения концерта я начал чувствовать усталость. У меня болела голова от громкой музыки и от стресса последних нескольких недель.
Бабуля, однако, не проявляла никаких признаков усталости. Она продолжала держаться, постукивая ногами и покачиваясь.
Внезапно я присмотрелся повнимательнее, заметив что-то у нее в ушах.
Что-то золотое?
Золотое, как золотая карета.
Золотое, как золотые ангелы.
Я присмотрелся повнимательнее. Возможно, не совсем золото. Нет, чуть более желтое.
Да. Желтые беруши.
Я перевел взгляд на свои колени и улыбнулся. Когда я вновь поднял голову, то начал с ликованием наблюдать, как бабуля отбивала такт музыке, которую она не могла слышать, музыке, дистанцироваться от которой она придумала таким умным и тонким способом.
Контроль.
Больше, чем когда-либо прежде, мне захотелось обнять свою бабулю.
Я находился с па тем летом; возможно, это был Балморал, хотя это мог быть и Кларенс-хаус, где он тогда жил более или менее постоянно. Он переехал вскоре после смерти Ган-Ган, и где бы он ни жил, я жил с ним.
Когда не жил в Мэнор-хаусе.
Приближался мой последний год в Итоне, и па захотел поговорить о том, как я представляю себе свою дальнейшую жизнь. Большинство моих приятелей собиралось поступать в университет. Вилли уже учился в Сент-Эндрюсском университете, и учился хорошо. Хеннерс только что сдал выпускные экзамены в школе Харроу и планировал отправиться в Ньюкасл.
"А ты, мой мальчик? Ты подумываешь о... будущем?".
Конечно. Конечно, я подумывал. В течение нескольких лет я со всей серьезностью говорил о работе на горнолыжном курорте в Лех-ам-Арльберге, куда обычно возила нас мама. Столько чудесных воспоминаний! В частности, я хотел работать в домике, где продавали фондю, в центре города; там любила бывать мама. Это фондю может изменить жизнь (я действительно настолько выжил из ума). Но теперь я сказал папе, что отказался от фантазии о фондю, и он вздохнул с облегчением.
Вместо этого я увлекся идеей стать лыжным инструктором… Па снова напрягся. "Об этом не может быть и речи".
"Хорошо".
Долгая пауза.
"Что думаешь о... сафари-гиде?".
"Нет, мой мальчик".
Никто и не обещал, что будет легко.
Часть меня действительно хотела сделать что-то совершенно нестандартное, что-то, что заставило бы всех в семье, в стране сказать: "Вот это да-а-а!". Часть меня хотела уйти, исчезнуть — как это сделала мама. И как делали и другие принцы. Разве давным-давно в Индии не жил парень, который просто вышел из дворца и сел под прекрасным баньяновым деревом? Мы читали о нем в школе. Или должны были читать.
Но другая часть меня чувствовала себя чрезвычайно амбициозной. Люди предполагали, что у Запасного нет или не должно быть никаких амбиций. Люди предполагали, что у членов королевской семьи, как правило, нет карьерных желаний или тревог. Ты — королевской крови, все уже сделано для тебя, так зачем тебе о чем-то беспокоиться? Но, на самом деле, я довольно сильно беспокоился о том, чтобы проложить свой собственный путь, найти свое предназначение в этом мире. Я не хотел быть одним из тех ленивцев, прихлебывающих коктейли и вызывающих у других закатывание глаз, которых все избегают на семейных сборищах. В моей семье, история которой уходит корнями вглубь веков, было много таких.
Па, на самом деле, мог бы стать одним из них. Он сказал мне, что его всегда отговаривали от тяжелой работы. Ему говорили, что Наследник не должен “делать слишком много”, не должен слишком стараться, чтобы не затмить монарха. Но он взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу и нашел работу, которая его вдохновляла.
Он хотел этого и для меня.
Вот почему он не заставлял меня поступать в университет. Он знал, что этого не было в моей ДНК. Не то чтобы я был против университета как такового. На самом деле, Бристольский университет казался мне интересным. Я изучал литературу и даже подумывал о курсе истории искусств (многие симпатичные девушки интересовались этим предметом). Но я просто не мог представить себя проводящим годы, склонившись над книгой. Мой учитель из Итона тоже не мог. Он так и сказал мне: "Ты, Гарри, не из тех, кто учится в университетах". Теперь и па согласился с этим. Ни для кого не было секретом, мягко сказал он, что я в нашей семье не тот, кто станет ученым.
Он сказал это не в насмешку. И все же, я поморщился.
Мы с ним ходили по кругу, и в я своей голове ходил туда-сюда, и в результате процесса исключения мы остановились на армии. Это имело смысл. Соответствовало моему желанию быть нестандартным, исчезнуть. Военные заберут меня подальше от любопытных глаз общественности и прессы. Но это также соответствовало моей надежде изменить ситуацию к лучшему.
И соответствовало моей индивидуальности. Моими любимыми игрушками в детстве всегда были солдатики. Я потратил тысячи часов на планирование и ведение эпических сражений с ними в Кенсингтонском дворце и в садах Хайгроува, спроектированных Розмари Верей. И к каждой игре в пейнтбол я относился так, как будто от ее исхода зависело будущее Содружества.
Па улыбнулся: "Да, мой мальчик. Армия — это как раз то, что нужно. Но сначала...", — добавил он.
Многие воспринимают годичный перерыв в учебе после школы как нечто, само собой разумеющееся. Па, однако, считал такой период одним из самых важных периодов, формирующих жизнь человека.
"Посмотри на мир, мой мальчик! Испытай приключения".
Поэтому мы с Марко сели и попытались решить, что это могли бы быть за приключения. Сначала мы остановились на Австралии. Полгода поработать там на ферме.
Отлично.
А вторая половина года — Африка. Я сказал Марко, что хотел бы присоединиться к борьбе со СПИДом. Не нужно было уточнять, что это было бы данью уважения маме, прямым продолжением ее работы.
Марко ушел, понаводил справки, а затем вернулся и сказал: "Лесото". Я признался, что никогда не слышал об этой стране.
Он рассказал мне про нее. Страна, у которой нет выхода к морю. Прекрасная страна. Граничит с Южной Африкой.
Много потребностей, много работы, которую нужно сделать.
Я был в восторге.
Наконец-то появился план.
Вскоре после этого я навестил Хеннерса. Это были выходные в Эдинбурге. Осень 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я все рассказал ему. "Молодец, Хаз!". Он тоже взял годичный перерыв и проводил его в Восточной Африке. В Уганде, если не ошибаюсь. Работая в сельской школе. Однако в данный момент он работал неполный рабочий день в Ладгроуве. Он был там «шестеркой» (так в Ладгроуве называли разнорабочих). По его словам, это была очень крутая работа. Он должен был быть с детьми, наводить порядок на всей территории.
Кроме того, как поддразнил его я, он мог бесплатно есть клубнику и морковь.
Но он относился к этому вполне серьезно.
"Мне нравится преподавать, Хаз".
"О!".
Мы взволнованно говорили об Африке, строили планы о встрече там. После Уганды, после колледжа, Хеннерс тоже, вероятно, пошел бы в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это не было его собственным решением: его семья носила военную форму на протяжении нескольких поколений. Мы также поговорили о встрече там. Может быть, сказали мы, однажды мы окажемся бок о бок, идя в бой или помогая людям на другом конце света.
Будущее. Мы вслух гадали, каким оно будет. Я беспокоился об этом, но не Хеннерс. Он не воспринимал будущее всерьез, он вообще ни к чему не относился серьезно. "Жизнь такова, какова она есть, Хаз". Хеннерс был таким всегда. Я завидовал его спокойствию.
После нашей встречи он направлялся в одно из эдинбургских казино. Cпросил, не составлю ли я ему компанию. "Эх, не могу", — сказал я. Я никак не мог пойти в казино. Если меня там увидят, это вызовет огромный скандал.
"Очень жаль", — сказал он.
"Ну, пока!", — сказали мы друг другу, уговорившись скоро встретиться вновь.
Прошло два месяца. Было утро воскресенья — как раз перед Рождеством 2002 года. Я получил эту новость, вроде, по телефону, хотя лишь смутно припоминаю, что держал трубку и слышал в ней слова. Хеннерс и еще один парень, покидая вечеринку недалеко от Ладгроува, врезались в дерево. Смутно помню весь звонок, но отчетливо помню свою реакцию. Так же, как когда па рассказал мне о маме. "Так... Значит, Хеннерс попал в аварию. Но он сейчас в больнице, правильно? Он же поправится?".
"Нет, он уже не поправится".
Второй парень, который сидел за рулем, получил серьезные травмы.
Мы с Вилли ходили на похороны. Маленькая приходская церковь по дороге от того места, где вырос Хеннерс. Я помню, как сотни людей кучно рассаживались на скрипучих деревянных скамьях. Помню, как после службы стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса, Алекса и Клэр, и его братьев, Томаса и Чарли.
Думаю, пока мы ждали, я подслушал, как шепотом обсуждали катастрофу.
"Было туманно, ну, как обычно…".
"Они не собирались уезжать далеко…".
"А куда они собирались?".
"И который был час?".
"Они были на вечеринке, и звуковая система там сломалась!".
"Поэтому они поехали за другой".
"Нет!".
"Они поехали к другу за CD-проигрывателем".
"Ехать же было недалеко…".
"Поэтому они не стали заморачиваться насчет ремней безопасности…".
Совсем как мама.
И все же, в отличие от мамы, не было способа представить это как его исчезновение. Это была смерть, и тут не было двух вариантов.
Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не так быстро. Потому что за ним никто не гнался.
Все говорили, что скорость была максимум 30 километров в час. И все же, машина врезалась прямо в старое дерево.
Кто-то объяснил, что старым гораздо труднее, чем молодым.
Когда не жил в Мэнор-хаусе.
Приближался мой последний год в Итоне, и па захотел поговорить о том, как я представляю себе свою дальнейшую жизнь. Большинство моих приятелей собиралось поступать в университет. Вилли уже учился в Сент-Эндрюсском университете, и учился хорошо. Хеннерс только что сдал выпускные экзамены в школе Харроу и планировал отправиться в Ньюкасл.
"А ты, мой мальчик? Ты подумываешь о... будущем?".
Конечно. Конечно, я подумывал. В течение нескольких лет я со всей серьезностью говорил о работе на горнолыжном курорте в Лех-ам-Арльберге, куда обычно возила нас мама. Столько чудесных воспоминаний! В частности, я хотел работать в домике, где продавали фондю, в центре города; там любила бывать мама. Это фондю может изменить жизнь (я действительно настолько выжил из ума). Но теперь я сказал папе, что отказался от фантазии о фондю, и он вздохнул с облегчением.
Вместо этого я увлекся идеей стать лыжным инструктором… Па снова напрягся. "Об этом не может быть и речи".
"Хорошо".
Долгая пауза.
"Что думаешь о... сафари-гиде?".
"Нет, мой мальчик".
Никто и не обещал, что будет легко.
Часть меня действительно хотела сделать что-то совершенно нестандартное, что-то, что заставило бы всех в семье, в стране сказать: "Вот это да-а-а!". Часть меня хотела уйти, исчезнуть — как это сделала мама. И как делали и другие принцы. Разве давным-давно в Индии не жил парень, который просто вышел из дворца и сел под прекрасным баньяновым деревом? Мы читали о нем в школе. Или должны были читать.
Но другая часть меня чувствовала себя чрезвычайно амбициозной. Люди предполагали, что у Запасного нет или не должно быть никаких амбиций. Люди предполагали, что у членов королевской семьи, как правило, нет карьерных желаний или тревог. Ты — королевской крови, все уже сделано для тебя, так зачем тебе о чем-то беспокоиться? Но, на самом деле, я довольно сильно беспокоился о том, чтобы проложить свой собственный путь, найти свое предназначение в этом мире. Я не хотел быть одним из тех ленивцев, прихлебывающих коктейли и вызывающих у других закатывание глаз, которых все избегают на семейных сборищах. В моей семье, история которой уходит корнями вглубь веков, было много таких.
Па, на самом деле, мог бы стать одним из них. Он сказал мне, что его всегда отговаривали от тяжелой работы. Ему говорили, что Наследник не должен “делать слишком много”, не должен слишком стараться, чтобы не затмить монарха. Но он взбунтовался, прислушался к своему внутреннему голосу и нашел работу, которая его вдохновляла.
Он хотел этого и для меня.
Вот почему он не заставлял меня поступать в университет. Он знал, что этого не было в моей ДНК. Не то чтобы я был против университета как такового. На самом деле, Бристольский университет казался мне интересным. Я изучал литературу и даже подумывал о курсе истории искусств (многие симпатичные девушки интересовались этим предметом). Но я просто не мог представить себя проводящим годы, склонившись над книгой. Мой учитель из Итона тоже не мог. Он так и сказал мне: "Ты, Гарри, не из тех, кто учится в университетах". Теперь и па согласился с этим. Ни для кого не было секретом, мягко сказал он, что я в нашей семье не тот, кто станет ученым.
Он сказал это не в насмешку. И все же, я поморщился.
Мы с ним ходили по кругу, и в я своей голове ходил туда-сюда, и в результате процесса исключения мы остановились на армии. Это имело смысл. Соответствовало моему желанию быть нестандартным, исчезнуть. Военные заберут меня подальше от любопытных глаз общественности и прессы. Но это также соответствовало моей надежде изменить ситуацию к лучшему.
И соответствовало моей индивидуальности. Моими любимыми игрушками в детстве всегда были солдатики. Я потратил тысячи часов на планирование и ведение эпических сражений с ними в Кенсингтонском дворце и в садах Хайгроува, спроектированных Розмари Верей. И к каждой игре в пейнтбол я относился так, как будто от ее исхода зависело будущее Содружества.
Па улыбнулся: "Да, мой мальчик. Армия — это как раз то, что нужно. Но сначала...", — добавил он.
Многие воспринимают годичный перерыв в учебе после школы как нечто, само собой разумеющееся. Па, однако, считал такой период одним из самых важных периодов, формирующих жизнь человека.
"Посмотри на мир, мой мальчик! Испытай приключения".
Поэтому мы с Марко сели и попытались решить, что это могли бы быть за приключения. Сначала мы остановились на Австралии. Полгода поработать там на ферме.
Отлично.
А вторая половина года — Африка. Я сказал Марко, что хотел бы присоединиться к борьбе со СПИДом. Не нужно было уточнять, что это было бы данью уважения маме, прямым продолжением ее работы.
Марко ушел, понаводил справки, а затем вернулся и сказал: "Лесото". Я признался, что никогда не слышал об этой стране.
Он рассказал мне про нее. Страна, у которой нет выхода к морю. Прекрасная страна. Граничит с Южной Африкой.
Много потребностей, много работы, которую нужно сделать.
Я был в восторге.
Наконец-то появился план.
Вскоре после этого я навестил Хеннерса. Это были выходные в Эдинбурге. Осень 2002 года. Мы пошли в ресторан, и я все рассказал ему. "Молодец, Хаз!". Он тоже взял годичный перерыв и проводил его в Восточной Африке. В Уганде, если не ошибаюсь. Работая в сельской школе. Однако в данный момент он работал неполный рабочий день в Ладгроуве. Он был там «шестеркой» (так в Ладгроуве называли разнорабочих). По его словам, это была очень крутая работа. Он должен был быть с детьми, наводить порядок на всей территории.
Кроме того, как поддразнил его я, он мог бесплатно есть клубнику и морковь.
Но он относился к этому вполне серьезно.
"Мне нравится преподавать, Хаз".
"О!".
Мы взволнованно говорили об Африке, строили планы о встрече там. После Уганды, после колледжа, Хеннерс тоже, вероятно, пошел бы в армию. Он собирался вступить в королевский пехотный полк. На самом деле, это не было его собственным решением: его семья носила военную форму на протяжении нескольких поколений. Мы также поговорили о встрече там. Может быть, сказали мы, однажды мы окажемся бок о бок, идя в бой или помогая людям на другом конце света.
Будущее. Мы вслух гадали, каким оно будет. Я беспокоился об этом, но не Хеннерс. Он не воспринимал будущее всерьез, он вообще ни к чему не относился серьезно. "Жизнь такова, какова она есть, Хаз". Хеннерс был таким всегда. Я завидовал его спокойствию.
После нашей встречи он направлялся в одно из эдинбургских казино. Cпросил, не составлю ли я ему компанию. "Эх, не могу", — сказал я. Я никак не мог пойти в казино. Если меня там увидят, это вызовет огромный скандал.
"Очень жаль", — сказал он.
"Ну, пока!", — сказали мы друг другу, уговорившись скоро встретиться вновь.
Прошло два месяца. Было утро воскресенья — как раз перед Рождеством 2002 года. Я получил эту новость, вроде, по телефону, хотя лишь смутно припоминаю, что держал трубку и слышал в ней слова. Хеннерс и еще один парень, покидая вечеринку недалеко от Ладгроува, врезались в дерево. Смутно помню весь звонок, но отчетливо помню свою реакцию. Так же, как когда па рассказал мне о маме. "Так... Значит, Хеннерс попал в аварию. Но он сейчас в больнице, правильно? Он же поправится?".
"Нет, он уже не поправится".
Второй парень, который сидел за рулем, получил серьезные травмы.
Мы с Вилли ходили на похороны. Маленькая приходская церковь по дороге от того места, где вырос Хеннерс. Я помню, как сотни людей кучно рассаживались на скрипучих деревянных скамьях. Помню, как после службы стоял в очереди, чтобы обнять родителей Хеннерса, Алекса и Клэр, и его братьев, Томаса и Чарли.
Думаю, пока мы ждали, я подслушал, как шепотом обсуждали катастрофу.
"Было туманно, ну, как обычно…".
"Они не собирались уезжать далеко…".
"А куда они собирались?".
"И который был час?".
"Они были на вечеринке, и звуковая система там сломалась!".
"Поэтому они поехали за другой".
"Нет!".
"Они поехали к другу за CD-проигрывателем".
"Ехать же было недалеко…".
"Поэтому они не стали заморачиваться насчет ремней безопасности…".
Совсем как мама.
И все же, в отличие от мамы, не было способа представить это как его исчезновение. Это была смерть, и тут не было двух вариантов.
Кроме того, в отличие от мамы, Хеннерс ехал не так быстро. Потому что за ним никто не гнался.
Все говорили, что скорость была максимум 30 километров в час. И все же, машина врезалась прямо в старое дерево.
Кто-то объяснил, что старым гораздо труднее, чем молодым.
Меня не хотели отпускать из Итона, пока я не выступлю на сцене. Мне сказали, что я должен был принять участие в одном из официальных драматических спектаклей, прежде чем меня «выпустят на волю».
Звучало нелепо, но в Итоне к театру относились крайне серьезно. Драматический факультет ставил несколько постановок каждый год, и постановка в конце года всегда была самой важной.
Поздней весной 2003 года ставили пьесу Шекспира "Много шума из ничего".
Я был выбран на роль Конрада. Второстепенный персонаж. То ли он просто любил заложить за воротник, то ли и вовсе был пьянчугой, что давало прессе всевозможные хитроумные поводы называть пьянчугой и меня.
Что это было?
Стереотипное восприятие, не так ли?
Истории писали сами себя.
Преподаватель драмы в Итоне ничего не сказал о стереотипном восприятии, когда давал мне роль. Он просто сказал мне, что я Конрад — "Кайфуй, Гарри!", — и я не сомневался в его мотивах. Я бы не стал допрашивать его, даже если бы заподозрил, что он издевается надо мной, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого нужно было сыграть в спектакле.
Одной из вещей, которые я понял, изучая пьесу, было то, что неправильно и слишком упрощенно сосредотачиваться на употреблении Конрадом алкоголя. Он действительно был очаровательным парнем. Верным, но при этом аморальным. Полным советов, но, по сути, последователем. Прежде всего, он был пособником, закадычным другом, главной функцией которого, по-видимому, было сделать так, чтобы зрители пару раз засмеялись. Мне было легко вжиться в такую роль, и во время генеральной репетиции я обнаружил в себе скрытый талант. Оказалось, что быть королевской особой — это почти что выступать на сцене. Игра есть игра, независимо от контекста.
В вечер премьеры отец сидел в самом центре переполненного театра Фаррера и наслаждался более остальных. Вот оно: его мечта сбылась, его сын играет Шекспира, и он получает то, что ему причитается! Он ревел, он выл, он аплодировал. Но, что сложно объяснить, в самые неподходящие моменты. Он как-то не попадал с реакцией. Он сидел молча, когда все остальные смеялись. Он смеялся, когда все остальные молчали. Это было более чем заметно, и чертовски отвлекало. Зрители думали, что па — это «подсадная утка», актер, который тоже занят в спектакле.
"Кто это там смеется, когда не смешно? О! Это принц Уэльский?".
Позже, за кулисами, па засыпал меня комплиментами: "Ты был великолепен, мой мальчик!".
Но я не мог не выглядеть сердитым.
"В чем дело, мой мальчик?".
"Па, ты вечно смеялся невпопад!".
Он был сбит с толку. Я тоже.
Как он мог не понимать, о чем я ему говорил?
Постепенно все прояснилось. Однажды он сказал мне, что, когда он был в моем возрасте и тоже играл в школьной постановке Шекспира, пришел дед и сделал точно то же самое. Тоже смеялся невпопад. Получился настоящий спектакль. Был ли дед ролевой моделью для па? Потому что па не знал другого способа быть родителем? Или это было что-то подсознательное? Или же это проявился какой-то рецессивный ген? Неужели каждое поколение обречено невольно повторять грехи предыдущего? Я хотел это знать, и я мог бы спросить, но это был не тот вопрос, который можно было бы обсудить с па. Или с дедом. Поэтому я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.
Па здесь, сказал я себе, и он гордится, и это для меня не пустяк. Я имел больше, чем многие другие дети.
Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал его в обе щеки.
Как говорит Конрад: "Неужели вы не можете извлечь какой-нибудь пользы из вашего недовольства?".
Звучало нелепо, но в Итоне к театру относились крайне серьезно. Драматический факультет ставил несколько постановок каждый год, и постановка в конце года всегда была самой важной.
Поздней весной 2003 года ставили пьесу Шекспира "Много шума из ничего".
Я был выбран на роль Конрада. Второстепенный персонаж. То ли он просто любил заложить за воротник, то ли и вовсе был пьянчугой, что давало прессе всевозможные хитроумные поводы называть пьянчугой и меня.
Что это было?
Стереотипное восприятие, не так ли?
Истории писали сами себя.
Преподаватель драмы в Итоне ничего не сказал о стереотипном восприятии, когда давал мне роль. Он просто сказал мне, что я Конрад — "Кайфуй, Гарри!", — и я не сомневался в его мотивах. Я бы не стал допрашивать его, даже если бы заподозрил, что он издевается надо мной, потому что я хотел выбраться из Итона, а для этого нужно было сыграть в спектакле.
Одной из вещей, которые я понял, изучая пьесу, было то, что неправильно и слишком упрощенно сосредотачиваться на употреблении Конрадом алкоголя. Он действительно был очаровательным парнем. Верным, но при этом аморальным. Полным советов, но, по сути, последователем. Прежде всего, он был пособником, закадычным другом, главной функцией которого, по-видимому, было сделать так, чтобы зрители пару раз засмеялись. Мне было легко вжиться в такую роль, и во время генеральной репетиции я обнаружил в себе скрытый талант. Оказалось, что быть королевской особой — это почти что выступать на сцене. Игра есть игра, независимо от контекста.
В вечер премьеры отец сидел в самом центре переполненного театра Фаррера и наслаждался более остальных. Вот оно: его мечта сбылась, его сын играет Шекспира, и он получает то, что ему причитается! Он ревел, он выл, он аплодировал. Но, что сложно объяснить, в самые неподходящие моменты. Он как-то не попадал с реакцией. Он сидел молча, когда все остальные смеялись. Он смеялся, когда все остальные молчали. Это было более чем заметно, и чертовски отвлекало. Зрители думали, что па — это «подсадная утка», актер, который тоже занят в спектакле.
"Кто это там смеется, когда не смешно? О! Это принц Уэльский?".
Позже, за кулисами, па засыпал меня комплиментами: "Ты был великолепен, мой мальчик!".
Но я не мог не выглядеть сердитым.
"В чем дело, мой мальчик?".
"Па, ты вечно смеялся невпопад!".
Он был сбит с толку. Я тоже.
Как он мог не понимать, о чем я ему говорил?
Постепенно все прояснилось. Однажды он сказал мне, что, когда он был в моем возрасте и тоже играл в школьной постановке Шекспира, пришел дед и сделал точно то же самое. Тоже смеялся невпопад. Получился настоящий спектакль. Был ли дед ролевой моделью для па? Потому что па не знал другого способа быть родителем? Или это было что-то подсознательное? Или же это проявился какой-то рецессивный ген? Неужели каждое поколение обречено невольно повторять грехи предыдущего? Я хотел это знать, и я мог бы спросить, но это был не тот вопрос, который можно было бы обсудить с па. Или с дедом. Поэтому я выбросил это из головы и попытался сосредоточиться на хорошем.
Па здесь, сказал я себе, и он гордится, и это для меня не пустяк. Я имел больше, чем многие другие дети.
Я поблагодарил его за то, что он пришел, и поцеловал его в обе щеки.
Как говорит Конрад: "Неужели вы не можете извлечь какой-нибудь пользы из вашего недовольства?".
Я завершил свое образование в Итоне в июне 2003 года, благодаря многочасовой напряженной работе и некоторым дополнительным занятиям, организованным па. Немалый подвиг для столь неэрудированного, столь ограниченного, столь рассеянного парня, и, хотя я не гордился собой, именно потому, что не знал, как гордиться собой, я почувствовал отчетливую паузу в своей безостановочной внутренней самокритике.
А потом меня обвинили в обмане.
Учитель рисования предъявил доказательства обмана, которые, как оказалось, не были таковыми. Оказалось, что это вообще ничего не значило, и позже экзаменационная комиссия оправдала меня. Но ущерб был нанесен. Обвинение приклеилось ко мне.
С разбитым сердцем я хотел сделать заявление, провести пресс-конференцию, сказать миру, что я сделал свою работу! Что я никого не обманывал!
Но Дворец не позволил бы мне этого. В этом, как и в большинстве других дел, Дворец твердо придерживался семейного девиза: "Никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять". Особенно, если жаловался восемнадцатилетний парень.
Таким образом, я был вынужден сидеть сложа руки и ничего не говорить, в то время как газеты каждый день называли меня обманщиком и пустышкой (из-за художественного проекта! Я имею в виду — как можно “обмануть” кого-то, выполняя художественный проект?). Официально появился этот ужасный титул: "принц Болван". Точно так же, как меня выбрали на роль Конрада без обсуждения со мной и без моего согласия, так и теперь я был выбран на эту роль. Разница была в том, что в течение трех ночей мы много шумели из-за ничего. Это выглядело моей ролью на всю жизнь.
"Принц Гарри? Ах, да, не самый смышленый тип".
"Я читал, что он не смог честно сдать один простой экзамен!".
Я поговорил об этом с па. Я был близок к отчаянию. Он сказал мне то, что и говорил всегда:
"Мальчик мой, просто не читай этого".
Он никогда этого не читал. Он читал все остальное — от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но никогда — новости (на самом деле, он смотрел канал "Би-би-си", но нередко просмотр заканчивался тем, что он швырял пульт в телевизор). Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье , как и па, утверждали, что не читают, но, даже когда они заявляли это вам в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг, раскладывая все британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.
А потом меня обвинили в обмане.
Учитель рисования предъявил доказательства обмана, которые, как оказалось, не были таковыми. Оказалось, что это вообще ничего не значило, и позже экзаменационная комиссия оправдала меня. Но ущерб был нанесен. Обвинение приклеилось ко мне.
С разбитым сердцем я хотел сделать заявление, провести пресс-конференцию, сказать миру, что я сделал свою работу! Что я никого не обманывал!
Но Дворец не позволил бы мне этого. В этом, как и в большинстве других дел, Дворец твердо придерживался семейного девиза: "Никогда не жаловаться и никогда ничего не объяснять". Особенно, если жаловался восемнадцатилетний парень.
Таким образом, я был вынужден сидеть сложа руки и ничего не говорить, в то время как газеты каждый день называли меня обманщиком и пустышкой (из-за художественного проекта! Я имею в виду — как можно “обмануть” кого-то, выполняя художественный проект?). Официально появился этот ужасный титул: "принц Болван". Точно так же, как меня выбрали на роль Конрада без обсуждения со мной и без моего согласия, так и теперь я был выбран на эту роль. Разница была в том, что в течение трех ночей мы много шумели из-за ничего. Это выглядело моей ролью на всю жизнь.
"Принц Гарри? Ах, да, не самый смышленый тип".
"Я читал, что он не смог честно сдать один простой экзамен!".
Я поговорил об этом с па. Я был близок к отчаянию. Он сказал мне то, что и говорил всегда:
"Мальчик мой, просто не читай этого".
Он никогда этого не читал. Он читал все остальное — от Шекспира до официальных документов по изменению климата, но никогда — новости (на самом деле, он смотрел канал "Би-би-си", но нередко просмотр заканчивался тем, что он швырял пульт в телевизор). Проблема была в том, что все остальные это читали. Все в моей семье , как и па, утверждали, что не читают, но, даже когда они заявляли это вам в лицо, лакеи в ливреях суетились вокруг, раскладывая все британские газеты на серебряных блюдах так же аккуратно, как булочки и мармелад.
Ферма называлась Тулумбилла. Ею владели люди по фамилии Хиллз.
Ноэль и Энни. Они были мамиными друзьями (Энни была соседкой мамы по квартире, когда мама только начала встречаться с па). Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне бесплатно поработать у них на ферме.
У Хиллзов было трое детей: Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжелого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом — в некотором смысле, моим директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.
На самом деле, она не походила ни на одно место, где я когда-либо был.
Я прибыл из зеленой местности. Ферма Хиллзов же была одой коричневому. Я прибыл из места, где каждый шаг отслеживался, регистрировался и подвергался осуждению.
Ферма была такой огромной и отдаленной, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странного кенгуру-валлаби.
Прежде всего, я приехал из места с умеренным, дождливым, прохладным климатом. На ферме Хиллзов было жарко.
Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. Австралийской глубинке свойственен климат, который я не понимал, и который, казалось, не мог принять мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри доменной печи внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?
Плохое место для меня, но еще хуже — для моих телохранителей. Эти бедные парни страдали по всем фронтам. Кроме того, их жилье было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидя в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо правят свои резюме.
Хиллзы позволили мне ночевать в их главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, пищащей, как котенок всякий раз, когда ее открывали, и издававшей громкий хлопок всякий раз, когда ее закрывали. На двери была плотная сетка для защиты от комаров размером с птицу. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не слышал ничего, кроме ритмичного битья кровососов об эту сетку.
Особо слушать больше было нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я наемный работник, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о моей маме, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни любила. Энни явно хотела поговорить о маме, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что, я набросился на еду, похвалил ее, попросил добавки и поискал в своем мозгу темы для разговора. Но не смог придумать ни одной. Жара ослабила мои когнитивные способности.
Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его:
"Мы действительно все продумали, приятель?".
Ноэль и Энни. Они были мамиными друзьями (Энни была соседкой мамы по квартире, когда мама только начала встречаться с па). Марко помог мне найти их и каким-то образом убедил их позволить мне бесплатно поработать у них на ферме.
У Хиллзов было трое детей: Никки, Юсти и Джордж. Старший, Джордж, был моим ровесником, хотя выглядел намного старше, возможно, из-за долгих лет тяжелого труда под палящим австралийским солнцем. По прибытии я узнал, что Джордж будет моим наставником, моим боссом — в некотором смысле, моим директором. Хотя Тулумбилла совсем не походила на Итон.
На самом деле, она не походила ни на одно место, где я когда-либо был.
Я прибыл из зеленой местности. Ферма Хиллзов же была одой коричневому. Я прибыл из места, где каждый шаг отслеживался, регистрировался и подвергался осуждению.
Ферма была такой огромной и отдаленной, что большую часть дня меня никто не видел, кроме Джорджа. И странного кенгуру-валлаби.
Прежде всего, я приехал из места с умеренным, дождливым, прохладным климатом. На ферме Хиллзов было жарко.
Я не был уверен, что смогу выдержать такую жару. Австралийской глубинке свойственен климат, который я не понимал, и который, казалось, не мог принять мой организм. Как и па, я поникал при одном упоминании о жаре: как я должен был мириться с печью внутри доменной печи внутри ядерного реактора, установленного на вершине действующего вулкана?
Плохое место для меня, но еще хуже — для моих телохранителей. Эти бедные парни страдали по всем фронтам. Кроме того, их жилье было очень спартанским — пристройка на краю фермы. Я редко видел их и часто представлял себе, как они там, сидя в одних трусах перед шумным электрическим вентилятором, ворчливо правят свои резюме.
Хиллзы позволили мне ночевать в их главном доме, милом маленьком бунгало из белой вагонки, с деревянными ступеньками, ведущими на широкое крыльцо, входной дверью, пищащей, как котенок всякий раз, когда ее открывали, и издававшей громкий хлопок всякий раз, когда ее закрывали. На двери была плотная сетка для защиты от комаров размером с птицу. В тот первый вечер, сидя за ужином, я не слышал ничего, кроме ритмичного битья кровососов об эту сетку.
Особо слушать больше было нечего. Мы все чувствовали себя немного неловко, пытаясь притвориться, что я наемный работник, а не принц, пытаясь притвориться, что мы не думаем о моей маме, которая любила Энни, и которую, в свою очередь, Энни любила. Энни явно хотела поговорить о маме, но, как и в случае с Вилли, я просто не мог. Так что, я набросился на еду, похвалил ее, попросил добавки и поискал в своем мозгу темы для разговора. Но не смог придумать ни одной. Жара ослабила мои когнитивные способности.
Засыпая в те первые ночи в глубинке, я вызывал в воображении образ Марко и с тревогой спрашивал его:
"Мы действительно все продумали, приятель?".
Решать все проблемы помогала, как всегда, работа. Тяжелый, потный, безостановочный труд — вот что могли предложить Хиллзы, и его было предостаточно, и я не мог насытиться им. Чем усерднее я работал, тем меньше чувствовал жару и тем легче было говорить (или молчать) за обеденным столом.
Но это была не просто работа. Конечно, от наемного работника требовалась выносливость; кроме того — определенный артистизм. Нужно было уметь шептаться с животными. Считывать то, что сообщали тебе небо и земля.
Также нужно было превосходно уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллзы были гуннами, каждый из которых буквально "родился" в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло (который, в свою очередь, был тренером поло для па). Энни могла погладить лошадь по носу и сказать, о чем думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство людей ложатся в свои постели.
Обычный рабочий день начинался в середине ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, пошатываясь, выходили на улицу и брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в седла, скакали галопом к окраинам принадлежащей Хиллзам территории размером в 161 кв. км (а это было вдвое больше территории, занимаемой Балморалом!) и начинали объезжать пастбища. Перегонять стадо скота. Мы также искали коров, отбившихся за ночь от стада, и загоняли их обратно. Или перевозили их на трейлере. Я редко знал наверняка, зачем мы перевозили коров, но суть понял: коровам нужно свое пространство. Я чувствовал их.
Всякий раз, когда мы с Джорджем обнаруживали группку, "мятежную шайку", заблудившихся коров, это было для нас особо сложным. Было крайне важно, чтобы они держались вместе. Если они разбегались в разные стороны, мы просто затрахивались: нам тогда требовался не один час на то, чтобы собрать их, и весь наш день шел насмарку. Если одна из них бросалась прочь, допустим, в заросли деревьев, Джорджу или мне приходилось очень быстро гнаться за ней. Бывало и такое, что в середине погони низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, если не сбивала наземь. Когда ты приходишь в себя, то проверяешь, не сломаны ли у тебя кости, нет ли внутреннего кровотечения. А твоя лошадь все это время угрюмо нависает над тобой.
Фокус был в том, чтобы не затягивать погоню. Длительная погоня изматывает корову, сокращает объем ее жировых отложений и снижает ее цену на рынке. Жир — это деньги, и, когда ты имеешь дело с австралийским скотом, у которого изначально очень мало жира, у тебя нет права на ошибку. Воды и травы там мало, а немногое имеющееся часто потребляют кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели так же, как другие смотрят на крыс.
Я всегда вздрагивал от того (и посмеивался над тем), как Джордж разговаривал с заблудившимся скотом. Он адресовал им страстные обращения, оскорблял их, проклинал их, чаще всего отдавая предпочтение определеному бранному слову, которое многие люди ни разу не употребляют за всю свою жизнь. Джордж же не выдерживал без него и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, слыша его, но для Джорджа это было "швейцарским армейским ножом" [прим. пер.: Swiss Army Knife, универсальный складной нож] в смысле языкового средства: он применял его бесконечно, и произносил это слово почти очаровательно, учитывая его австралийский акцент.
Это слово входило в состав нескольких дюжин слов, составлявших весь словарный запас Джорджа. Например, "жир" — это упитанная корова, готовая к забою. "Мясной бычок" — молодой бычок, которого должны были кастрировать (но еще не кастрировали). "Отъёмышем" назывался новорожденный теленок. "Перекуром" был перерыв для того, чтобы выкурить сигаретку. "Хавчик" означал еду. Я провел большую часть конца 2003 года, восседая в седле, наблюдая за отъёмышами, перекуривая и мечтая о своем следующем хавчике.
Иногда трудный, иногда довольно утомительный, объезд пастбищ мог оказаться неожиданно эмоциональным. Молодым коровкам было легче: они шли туда, куда их подталкивали, но молодым бычкам не нравилось, когда ими командовали, а больше всего им не нравилось, когда их разлучали со своими мамами. Они плакали, стонали и даже иногда нападали на нас. Бычок, размахнувшись, мог повредить своим рогом руку или ногу или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я обращался с ними чутко. И молодые самцы, казалось, чувствовали это.
Единственной работой, которую я не делал, единственной тяжелой работой, от которой я всегда уклонялся, была кастрация (удаление яичек). Каждый раз, когда Джордж доставал длинное блестящее лезвие, я сдавался: "Нет, приятель, я не могу. Давай сам".
В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантскую порцию ужина, а затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивая сигаретки и потягивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький СD-плеер, который напоминал мне о па. Или о Хеннерсе: "Он с еще один парнем поехал за CD-плеером…".Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была плоской, как столешница, и можно было видеть, как назревает гроза, за несколько часов до того, как она проявится, до того, как ее первые разряды, подобные паучьим лапам, пронзят землю. По мере того, как разряды становились все толще и ближе, по дому проносился ветер, заставляя занавески трепетать. Комнаты наполнялись белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. И, наконец, наступал всемирный потоп.
И тут Джордж вздыхал. Вздыхали и его родители: дождь означал траву, тот самый "жир". Дождь означал деньги.
Отсутствие дождя тоже было благословением, потому что чистое после бури небо оказывалось усыпанным звездами. Я показывал Джорджу то, что мне рассказали парни в Ботсване: "Видишь ту яркую звезду рядом с Луной? Это Венера. А вон там — Скорпион. Его лучше всего видно из южного полушария. А там — Плеяды. А это — Сириус, самая яркая звезда на небе. А там — охотник Орион. Все сводится к охоте, правда? Охотники, охотиться…".
"Ты о чем, Гарри?".
"Да просто так, дружище".
В звездах меня всегда бесконечно завораживало бесконечно далекое расстояние до них. Свет, который вы видели, возник сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, во время, существовавшее задолго до того, когда жил тот, кого вы знали, кого любили.
Или умер.
Или исчез...
Мы с Джорджем обычно ложились спать около 8:30 вечера. Зачастую мы слишком уставали и спали в одежде. Я больше не боялся темноты: я жаждал ее. Я спал, как убитый, а просыпался заново рожденным. С болью внутри, но — готовым к большему.
Выходных у нас не было. Посвящая все свое время отнимающей все силы работе со стадом, в условиях беспощадной жары, я чувствовал, что становлюсь все меньше, каждое утро худея на килограмм и становясь молчаливее на несколько десятков слов.
Я даже лишился своего британского акцента! Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше говорил, как Джордж.
Да и одет я был, скорее, как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу, надетую так же небрежно, как и у него. Я также пользовался одним из его старых кожаных хлыстов.
Наконец, чтобы соответствовать новому себе, я получил новое имя: Спайк [прим. пер.: можно перевести как "верблюжья колючка", например].
Это произошло следующим образом: мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил своим приятелям в Итоне побрить их. Какие-то пряди взметнулись вверх, как летняя трава, в то время как остальные лежали ровно, будто лакированное сено. Джордж часто отзывался о моих волосах так: "На голове у тебя — полная фигня!". Когда мы ездили в Сидней на чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке «Таронга», и меня попросили попозировать для фото с неким животным, которое называлось ехидной. Это было нечто среднее между ежом и муравьедом, у нее была жесткая колючая шерсть, и именно поэтому смотрители зоопарка назвали ее Спайком. Она выглядела, как сказал Джордж, полной фигней.
Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И Джордж, случайно увидев фотографию, на которой я позирую со Спайком, взвизгнул: "Хаз! Шерсть у этой хрени — точно как твои волосы!".
С тех пор он называл меня только Спайком. Его примеру последовали мои телохранители. И по радиосвязи они тоже называли меня только Спайком. Некоторые из телохранителей даже заказали себе футболки, которые они надевали, находясь при исполнении своих обязанностей; на них было написано Spike 2003.
Довольно скоро мои давние приятели прознали об этом новом прозвище и тоже приняли его на вооружение. Для тех, для кого я не был ни Хазом, ни Базом, ни "принцем-работником на ферме", ни Гарольдом, ни "мальчиком моим", ни "Тощим" (так называли меня некоторые придворные), я стал Спайком. Идентификация всегда была проблематична для меня, но, учитывая полдюжины официальных имен и дюжину прозвищ, она вообще превратилась в "комнату смеха".
В большинстве случаев мне было все равно, как меня называют. Обычно я думал: мне все равно, кто я, только бы меня не называли принцем Гарри. Но потом из Лондона, из дворца, прибывала очередная официальная посылка, которая стремительно возвращала меня к моему прежнему "я", к моей прежней, королевской, жизни.
Как правило, посылка прибывала обычной почтой, хотя иногда ее доставлял мой новый телохранитель (охрана сменялась каждые две недели, чтобы давать людям возможность проводить время с семьей). Внутри пакета были письма па, офисные документы, а также несколько кратких сведений о благотворительных организациях, которыми я занимался. На всех посланиях было указано: "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ГЕНРИ УЭЛЬСКОМУ".
В одном из отправлений была переписка группы придворных по деликатному вопросу. Бывший дворецкий мамочки написал "откровенное послание", в котором, на самом деле, не было никаких откровений. Это был просто поток оправдывающих самого себя мыслей, эгоцентричная версия событий, изложенная одним человеком. Моя мать однажды назвала этого дворецкого дорогим другом; она безоговорочно доверяла ему. И мы ему доверяли. А теперь он "доил" факт ее исчезновения, зарабатывая на этом. Моя кровь от этого просто вскипела. Я хотел вернуться домой и встретиться с ним лицом к лицу. Я позвонил па и объявил, что сажусь в самолет. Уверен, что это был один-единственный разговор с па, который состоялся в период моего нахождения в Австралии. Он в разговоре со мной (а затем в отдельном телефонном разговоре с Вилли) отговорил меня от этой встречи.
Все, что мы могли сделать, сказали они оба, это единым фронтом выступить с осуждением.
Так мы и поступили. Или они поступили? Я не имел никакого отношения к составлению проекта ответа (лично я зашел бы гораздо дальше!). В своем ответе они сдержанно обвинили дворецкого в предательстве и публично попросили о встрече с ним, с тем чтобы раскрыть его мотивы и подробнее изучить его "откровения".
Дворецкий ответил нам публично, заявив, что был бы рад этой встрече. Без какой-либо конструктивной цели.
Одной газете он поклялся: “Я бы с удовольствием поделился с ними своим мнением”.
Он хотел поделиться с нами своим мнением?!
Я с нетерпением ждал этой встречи. Я считал дни. Конечно же, та встреча не состоялась.
Я не знал, почему, и предположил, что ее отменил Дворец.
Я сказал себе: "Какой позор!".
Я думал о том человеке, как о единственном заблудшем бычке, сбежавшем тем летом.
Но это была не просто работа. Конечно, от наемного работника требовалась выносливость; кроме того — определенный артистизм. Нужно было уметь шептаться с животными. Считывать то, что сообщали тебе небо и земля.
Также нужно было превосходно уметь ездить на лошади. Я приехал в Австралию, думая, что разбираюсь в лошадях, но Хиллзы были гуннами, каждый из которых буквально "родился" в седле. Ноэль был сыном профессионального игрока в поло (который, в свою очередь, был тренером поло для па). Энни могла погладить лошадь по носу и сказать, о чем думает животное. А Джордж забирался в седло легче, чем большинство людей ложатся в свои постели.
Обычный рабочий день начинался в середине ночи. За несколько часов до рассвета мы с Джорджем, пошатываясь, выходили на улицу и брались за первые домашние дела, стараясь сделать как можно больше до восхода солнца. С первыми лучами солнца мы садились в седла, скакали галопом к окраинам принадлежащей Хиллзам территории размером в 161 кв. км (а это было вдвое больше территории, занимаемой Балморалом!) и начинали объезжать пастбища. Перегонять стадо скота. Мы также искали коров, отбившихся за ночь от стада, и загоняли их обратно. Или перевозили их на трейлере. Я редко знал наверняка, зачем мы перевозили коров, но суть понял: коровам нужно свое пространство. Я чувствовал их.
Всякий раз, когда мы с Джорджем обнаруживали группку, "мятежную шайку", заблудившихся коров, это было для нас особо сложным. Было крайне важно, чтобы они держались вместе. Если они разбегались в разные стороны, мы просто затрахивались: нам тогда требовался не один час на то, чтобы собрать их, и весь наш день шел насмарку. Если одна из них бросалась прочь, допустим, в заросли деревьев, Джорджу или мне приходилось очень быстро гнаться за ней. Бывало и такое, что в середине погони низко свисающая ветка выбивала тебя из седла, если не сбивала наземь. Когда ты приходишь в себя, то проверяешь, не сломаны ли у тебя кости, нет ли внутреннего кровотечения. А твоя лошадь все это время угрюмо нависает над тобой.
Фокус был в том, чтобы не затягивать погоню. Длительная погоня изматывает корову, сокращает объем ее жировых отложений и снижает ее цену на рынке. Жир — это деньги, и, когда ты имеешь дело с австралийским скотом, у которого изначально очень мало жира, у тебя нет права на ошибку. Воды и травы там мало, а немногое имеющееся часто потребляют кенгуру, на которых Джордж и его семья смотрели так же, как другие смотрят на крыс.
Я всегда вздрагивал от того (и посмеивался над тем), как Джордж разговаривал с заблудившимся скотом. Он адресовал им страстные обращения, оскорблял их, проклинал их, чаще всего отдавая предпочтение определеному бранному слову, которое многие люди ни разу не употребляют за всю свою жизнь. Джордж же не выдерживал без него и пяти минут. Большинство людей ныряют под стол, слыша его, но для Джорджа это было "швейцарским армейским ножом" [прим. пер.: Swiss Army Knife, универсальный складной нож] в смысле языкового средства: он применял его бесконечно, и произносил это слово почти очаровательно, учитывая его австралийский акцент.
Это слово входило в состав нескольких дюжин слов, составлявших весь словарный запас Джорджа. Например, "жир" — это упитанная корова, готовая к забою. "Мясной бычок" — молодой бычок, которого должны были кастрировать (но еще не кастрировали). "Отъёмышем" назывался новорожденный теленок. "Перекуром" был перерыв для того, чтобы выкурить сигаретку. "Хавчик" означал еду. Я провел большую часть конца 2003 года, восседая в седле, наблюдая за отъёмышами, перекуривая и мечтая о своем следующем хавчике.
Иногда трудный, иногда довольно утомительный, объезд пастбищ мог оказаться неожиданно эмоциональным. Молодым коровкам было легче: они шли туда, куда их подталкивали, но молодым бычкам не нравилось, когда ими командовали, а больше всего им не нравилось, когда их разлучали со своими мамами. Они плакали, стонали и даже иногда нападали на нас. Бычок, размахнувшись, мог повредить своим рогом руку или ногу или разорвать артерию. Но я не боялся. Напротив, я обращался с ними чутко. И молодые самцы, казалось, чувствовали это.
Единственной работой, которую я не делал, единственной тяжелой работой, от которой я всегда уклонялся, была кастрация (удаление яичек). Каждый раз, когда Джордж доставал длинное блестящее лезвие, я сдавался: "Нет, приятель, я не могу. Давай сам".
В конце дня я принимал обжигающий душ, съедал гигантскую порцию ужина, а затем сидел с Джорджем на крыльце, сворачивая сигаретки и потягивая холодное пиво. Иногда мы слушали его маленький СD-плеер, который напоминал мне о па. Или о Хеннерсе: "Он с еще один парнем поехал за CD-плеером…".Часто мы просто сидели, глядя вдаль. Земля была плоской, как столешница, и можно было видеть, как назревает гроза, за несколько часов до того, как она проявится, до того, как ее первые разряды, подобные паучьим лапам, пронзят землю. По мере того, как разряды становились все толще и ближе, по дому проносился ветер, заставляя занавески трепетать. Комнаты наполнялись белым светом. Первые раскаты грома сотрясали мебель. И, наконец, наступал всемирный потоп.
И тут Джордж вздыхал. Вздыхали и его родители: дождь означал траву, тот самый "жир". Дождь означал деньги.
Отсутствие дождя тоже было благословением, потому что чистое после бури небо оказывалось усыпанным звездами. Я показывал Джорджу то, что мне рассказали парни в Ботсване: "Видишь ту яркую звезду рядом с Луной? Это Венера. А вон там — Скорпион. Его лучше всего видно из южного полушария. А там — Плеяды. А это — Сириус, самая яркая звезда на небе. А там — охотник Орион. Все сводится к охоте, правда? Охотники, охотиться…".
"Ты о чем, Гарри?".
"Да просто так, дружище".
В звездах меня всегда бесконечно завораживало бесконечно далекое расстояние до них. Свет, который вы видели, возник сотни веков назад. Другими словами, глядя на звезду, вы смотрели в прошлое, во время, существовавшее задолго до того, когда жил тот, кого вы знали, кого любили.
Или умер.
Или исчез...
Мы с Джорджем обычно ложились спать около 8:30 вечера. Зачастую мы слишком уставали и спали в одежде. Я больше не боялся темноты: я жаждал ее. Я спал, как убитый, а просыпался заново рожденным. С болью внутри, но — готовым к большему.
Выходных у нас не было. Посвящая все свое время отнимающей все силы работе со стадом, в условиях беспощадной жары, я чувствовал, что становлюсь все меньше, каждое утро худея на килограмм и становясь молчаливее на несколько десятков слов.
Я даже лишился своего британского акцента! Через шесть недель я говорил совсем не так, как Вилли и па. Я больше говорил, как Джордж.
Да и одет я был, скорее, как он. Я стал носить фетровую ковбойскую шляпу, надетую так же небрежно, как и у него. Я также пользовался одним из его старых кожаных хлыстов.
Наконец, чтобы соответствовать новому себе, я получил новое имя: Спайк [прим. пер.: можно перевести как "верблюжья колючка", например].
Это произошло следующим образом: мои волосы так и не восстановились полностью после того, как я позволил своим приятелям в Итоне побрить их. Какие-то пряди взметнулись вверх, как летняя трава, в то время как остальные лежали ровно, будто лакированное сено. Джордж часто отзывался о моих волосах так: "На голове у тебя — полная фигня!". Когда мы ездили в Сидней на чемпионат мира по регби, я официально появился в зоопарке «Таронга», и меня попросили попозировать для фото с неким животным, которое называлось ехидной. Это было нечто среднее между ежом и муравьедом, у нее была жесткая колючая шерсть, и именно поэтому смотрители зоопарка назвали ее Спайком. Она выглядела, как сказал Джордж, полной фигней.
Более того, она была похожа на меня. Очень похожа на меня. И Джордж, случайно увидев фотографию, на которой я позирую со Спайком, взвизгнул: "Хаз! Шерсть у этой хрени — точно как твои волосы!".
С тех пор он называл меня только Спайком. Его примеру последовали мои телохранители. И по радиосвязи они тоже называли меня только Спайком. Некоторые из телохранителей даже заказали себе футболки, которые они надевали, находясь при исполнении своих обязанностей; на них было написано Spike 2003.
Довольно скоро мои давние приятели прознали об этом новом прозвище и тоже приняли его на вооружение. Для тех, для кого я не был ни Хазом, ни Базом, ни "принцем-работником на ферме", ни Гарольдом, ни "мальчиком моим", ни "Тощим" (так называли меня некоторые придворные), я стал Спайком. Идентификация всегда была проблематична для меня, но, учитывая полдюжины официальных имен и дюжину прозвищ, она вообще превратилась в "комнату смеха".
В большинстве случаев мне было все равно, как меня называют. Обычно я думал: мне все равно, кто я, только бы меня не называли принцем Гарри. Но потом из Лондона, из дворца, прибывала очередная официальная посылка, которая стремительно возвращала меня к моему прежнему "я", к моей прежней, королевской, жизни.
Как правило, посылка прибывала обычной почтой, хотя иногда ее доставлял мой новый телохранитель (охрана сменялась каждые две недели, чтобы давать людям возможность проводить время с семьей). Внутри пакета были письма па, офисные документы, а также несколько кратких сведений о благотворительных организациях, которыми я занимался. На всех посланиях было указано: "ЕГО КОРОЛЕВСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУ ПРИНЦУ ГЕНРИ УЭЛЬСКОМУ".
В одном из отправлений была переписка группы придворных по деликатному вопросу. Бывший дворецкий мамочки написал "откровенное послание", в котором, на самом деле, не было никаких откровений. Это был просто поток оправдывающих самого себя мыслей, эгоцентричная версия событий, изложенная одним человеком. Моя мать однажды назвала этого дворецкого дорогим другом; она безоговорочно доверяла ему. И мы ему доверяли. А теперь он "доил" факт ее исчезновения, зарабатывая на этом. Моя кровь от этого просто вскипела. Я хотел вернуться домой и встретиться с ним лицом к лицу. Я позвонил па и объявил, что сажусь в самолет. Уверен, что это был один-единственный разговор с па, который состоялся в период моего нахождения в Австралии. Он в разговоре со мной (а затем в отдельном телефонном разговоре с Вилли) отговорил меня от этой встречи.
Все, что мы могли сделать, сказали они оба, это единым фронтом выступить с осуждением.
Так мы и поступили. Или они поступили? Я не имел никакого отношения к составлению проекта ответа (лично я зашел бы гораздо дальше!). В своем ответе они сдержанно обвинили дворецкого в предательстве и публично попросили о встрече с ним, с тем чтобы раскрыть его мотивы и подробнее изучить его "откровения".
Дворецкий ответил нам публично, заявив, что был бы рад этой встрече. Без какой-либо конструктивной цели.
Одной газете он поклялся: “Я бы с удовольствием поделился с ними своим мнением”.
Он хотел поделиться с нами своим мнением?!
Я с нетерпением ждал этой встречи. Я считал дни. Конечно же, та встреча не состоялась.
Я не знал, почему, и предположил, что ее отменил Дворец.
Я сказал себе: "Какой позор!".
Я думал о том человеке, как о единственном заблудшем бычке, сбежавшем тем летом.
Уже не помню, как я узнал о первом человеке, пытавшемся проникнуть на ферму. Может быть, от Джорджа, когда мы объезжали пастбища?
Точно помню, что именно местная полиция схватила злоумышленника и выпроводила его.
Декабрь 2003 года.
Полицейские были довольны собой. Но я был мрачен. Я знал, что за этим последует. Папарацци были похожи на муравьев. Они никогда не появлялись поодиночке.
И действительно, уже на следующий день на ферму прокрались еще двое. Пора уезжать.
Я так многим был обязан Хиллзам, что не хотел в виде "благодарности" разрушить их жизнь. Я не хотел быть причиной того, что они потеряют единственный ресурс, более ценный, чем вода, — неприкосновенность частной жизни. Я поблагодарил их за девять лучших недель в моей жизни и улетел домой, прибыв как раз перед Рождеством.
В свой первый вечер дома я отправился прямиком в клуб. И в следующий вечер. И в следующий. Пресса думала, что я все еще в Австралии, и я решил, что их неосведомленность дает мне карт-бланш.
Однажды вечером я познакомился с одной девушкой, с которой мы выпили и поболтали. Я не знал, что она была "девушкой с третьей страницы" (это был общепринятый женоненавистнический объективирующий термин для обозначения молодых женщин, снимавшихся топлесс, которые ежедневно появлялись на третьей странице издания The Sun Руперта Мёрдока). Но даже если бы и знал, мне было бы все равно. Она казалась умной и веселой.
Я вышел из клуба в бейсбольной кепке. Парацци были повсюду. Вот тебе и карт-бланш. Я пытался смешаться с толпой, небрежно идя по дороге со своим телохранителем. Мы прошли через площадь Святого Джеймса сквер и сели в полицейскую машину без опознавательных знаков. Как только мы тронулись с места, "мерседес" с затонированными стеклами выскочил на тротуар и врезался в нашу машину, чуть не попав прямо в заднюю пассажирскую дверь. Мы видели, как машина приближалась: водитель не смотрел вперед, слишком занятый попытками сделать фотографии. Статья в газетах на следующее утро должна была рассказывать о принце Гарри, которого едва не убил безрассудный папарацци. Вместо этого речь шла о том, как принц Гарри встретился и предположительно целовался с "девушкой с третьей страницы"; статья также содержала множестве безумных комментариев об ужасах свидания Запасного с... падшей женщиной.
Третий в очереди на трон... встречается с ней?
Снобизм, классовая дискриминация вызывали тошноту. Неуместное расставление приоритетов обескураживало.
Но все это значительно усилило мою радость и облегчение от побега. Опять. Шла вторая часть моего годичного перерыва в учебе.
Несколько дней спустя я летел самолетом в Лесото.
Еще лучше было то, что мне разрешили взять с собой приятеля. Когда-то план состоял в том, чтобы ехать с Хеннерсом. Вместо него я пригласил Джорджа.
Точно помню, что именно местная полиция схватила злоумышленника и выпроводила его.
Декабрь 2003 года.
Полицейские были довольны собой. Но я был мрачен. Я знал, что за этим последует. Папарацци были похожи на муравьев. Они никогда не появлялись поодиночке.
И действительно, уже на следующий день на ферму прокрались еще двое. Пора уезжать.
Я так многим был обязан Хиллзам, что не хотел в виде "благодарности" разрушить их жизнь. Я не хотел быть причиной того, что они потеряют единственный ресурс, более ценный, чем вода, — неприкосновенность частной жизни. Я поблагодарил их за девять лучших недель в моей жизни и улетел домой, прибыв как раз перед Рождеством.
В свой первый вечер дома я отправился прямиком в клуб. И в следующий вечер. И в следующий. Пресса думала, что я все еще в Австралии, и я решил, что их неосведомленность дает мне карт-бланш.
Однажды вечером я познакомился с одной девушкой, с которой мы выпили и поболтали. Я не знал, что она была "девушкой с третьей страницы" (это был общепринятый женоненавистнический объективирующий термин для обозначения молодых женщин, снимавшихся топлесс, которые ежедневно появлялись на третьей странице издания The Sun Руперта Мёрдока). Но даже если бы и знал, мне было бы все равно. Она казалась умной и веселой.
Я вышел из клуба в бейсбольной кепке. Парацци были повсюду. Вот тебе и карт-бланш. Я пытался смешаться с толпой, небрежно идя по дороге со своим телохранителем. Мы прошли через площадь Святого Джеймса сквер и сели в полицейскую машину без опознавательных знаков. Как только мы тронулись с места, "мерседес" с затонированными стеклами выскочил на тротуар и врезался в нашу машину, чуть не попав прямо в заднюю пассажирскую дверь. Мы видели, как машина приближалась: водитель не смотрел вперед, слишком занятый попытками сделать фотографии. Статья в газетах на следующее утро должна была рассказывать о принце Гарри, которого едва не убил безрассудный папарацци. Вместо этого речь шла о том, как принц Гарри встретился и предположительно целовался с "девушкой с третьей страницы"; статья также содержала множестве безумных комментариев об ужасах свидания Запасного с... падшей женщиной.
Третий в очереди на трон... встречается с ней?
Снобизм, классовая дискриминация вызывали тошноту. Неуместное расставление приоритетов обескураживало.
Но все это значительно усилило мою радость и облегчение от побега. Опять. Шла вторая часть моего годичного перерыва в учебе.
Несколько дней спустя я летел самолетом в Лесото.
Еще лучше было то, что мне разрешили взять с собой приятеля. Когда-то план состоял в том, чтобы ехать с Хеннерсом. Вместо него я пригласил Джорджа.
Лесото — прекрасная страна. Но при этом и одно из самых мрачных мест на Земле. Это был эпицентр глобальной пандемии СПИДа, и в 2004 году правительство только-только объявило о медицинской катастрофе. От этой болезни погибали десятки тысяч людей, и страна превращалась в один огромный сиротский приют. Там и сям бегали маленькие дети с потерянным выражением на лицах.
"Где папа? Где мама?".
Мы с Джорджем вызывались помогать в нескольких благотворительных организациях и школах. Мы оба были поражены прекрасными людьми, которых мы встречали: их стойкостью, их милосердием, их мужеством и бесстрашием перед лицом стольких страданий. Мы работали так же усердно, как и на его ферме, с радостью и рвением. Мы строили и ремонтировали школы. Мы смешивали гравий, заливали цемент, делая все, что необходимо.
Руководствуясь тем же духом служения, однажды я согласился выполнить задачу, о которой в противном случае я не стал бы и думать, — дать интервью. Если я действительно хотел пролить свет на здешние условия, у меня не было выбора: мне пришлось сотрудничать с ужасной прессой.
Но это было нечто большее, чем сотрудничество. Это было мое первое в жизни самостоятельное интервью.
Ранним утром мы встретились на поросшем травой склоне холма. Он начал с вопроса: "Почему именно здесь? Из всех мест?".
Я сказал, что дети в Лесото попали в беду, а я любил детей, понимал детей, и поэтому, естественно, хотел помочь.
Он начал нажимать. Почему я любил детей?
Я высказал наиболее вероятное предположение: моя невообразимая незрелость?
Я был разговорчив, но репортер усмехнулся и перешел к своему следующему вопросу. Тема детей открыла дверь к теме моего детства, и это были врата к единственной теме, о которой он или любой другой человек действительно хотел спрашивать меня.
"Ты часто думаешь о... ней...?".
Я посмотрел вдаль, на склон холма, и ответил серией бессвязных слов: "К сожалению, прошло много времени, эм-м-м, не для меня, но для большинства людей, прошло много времени с тех пор, как она умерла, но то, что вышло наружу, было неправильным, все это вышло наружу, все эти записи…".
Я имел в виду записи, сделанные моей матерью перед смертью, ее некая исповедь, которая только-только просочилась в прессу, совпав с выходом мемуаров дворецкого. Семь лет спустя после того, как мою мать заставили скрываться, ее продолжали преследовать и клеветать — это не имело смысла. В 1997 году произошло "подведение счетов" для всей нации, это был период коллективного раскаяния и размышлений для всех британцев. Все соглашались, что пресса — это сборище монстров, но читатели также принимали вину на себя. Большинство людей говорили, что всем нужно лучше вести себя. Теперь, много лет спустя, все было забыто. История повторялась ежедневно, и я сказал репортеру, что это “позор”. Мое заявление нельзя было назвать историческим, но это был первый раз, когда Вилли и я публично заговорили о маме. Я был поражен тем, что оказался первым. Вилли всегда и во всем был первым, и мне было интересно, какое впечатление это произведет на него, на весь мир, но особенно на па (не очень хорошее, как позже сказал мне Марко. Па был категорически против того, чтобы я затрагивал эту тему; он не хотел, чтобы кто-либо из его сыновей говорил о маме, опасаясь, что это вызовет шумиху, отвлечет от его работы и, возможно, выставит Камиллу в нелестном свете).
Наконец, с совершенно показной бравадой я пожал плечами и сказал репортеру: "Плохие новости хорошо продаются. Все просто".
Раз пошла речь о плохих новостях... репортер заговорил о моем самом последнем скандале. С "девушкой с третьей страницы", конечно.
Он упомянул, что некоторые задавались вопросом, действительно ли я что-то вынес из своего посещения реабилитационной клиники. Действительно ли я “вернулся на путь истинный”? Я не помню, использовал ли конкретно тот корреспондент это слово "встать на путь истинный", но, по крайней мере, оно было в одной из газет.
Нужно ли было обращать Гарри на путь истинный? Я что, был Гарри-еретиком?
Я едва мог разглядеть репортера сквозь внезапную кровавую пелену на моих глазах. Почему мы вообще об этом говорим? Я ляпнул что-то о ненормальности, отчего у репортера отвисла челюсть. Начинается.
Он получал свой заголовок, свою сводку новостей. Закатил ли он глаза?
И я должен был быть наркоманом?
Я объяснил, что имею в виду под нормальностью. Я не вел нормальную жизнь, потому что не мог ее вести. Даже мой отец напоминает мне, что, к сожалению, мы с Вилли не можем быть нормальными. Я сказал репортеру, что никто, кроме Вилли, не понимал, каково это — жить в этом сюрреалистическом аквариуме, в котором нормальные события рассматривались как ненормальные, а ненормальные со временем признавались нормальными.
Это было то, что я пытался сказать, о чем начал говорить, но потом я еще раз взглянул вниз, на склон. Бедность, болезни, сироты, смерть. Это превратило все остальное в мусор. В Лесото, независимо от того, что вы проживали, вы были состоятельны по сравнению с другими. Мне вдруг стало стыдно, и я задался вопросом, хватит ли у журналиста ума тоже стыдиться. Сидеть здесь, над всеми этими страданиями, и говорить о "девушках с третьей страницы"? Да ладно!
После интервью я нашел Джорджа, и мы с ним пошли пить пиво. Много пива.
Литры пива.
Я думаю, что это была также та ночь, когда я выкурил целый пакет травки. Никому не рекомендую это делать.
С другой стороны, это могло быть в другую ночь. Трудно быть точным, когда речь заходит о пакете, полном травки.
"Где папа? Где мама?".
Мы с Джорджем вызывались помогать в нескольких благотворительных организациях и школах. Мы оба были поражены прекрасными людьми, которых мы встречали: их стойкостью, их милосердием, их мужеством и бесстрашием перед лицом стольких страданий. Мы работали так же усердно, как и на его ферме, с радостью и рвением. Мы строили и ремонтировали школы. Мы смешивали гравий, заливали цемент, делая все, что необходимо.
Руководствуясь тем же духом служения, однажды я согласился выполнить задачу, о которой в противном случае я не стал бы и думать, — дать интервью. Если я действительно хотел пролить свет на здешние условия, у меня не было выбора: мне пришлось сотрудничать с ужасной прессой.
Но это было нечто большее, чем сотрудничество. Это было мое первое в жизни самостоятельное интервью.
Ранним утром мы встретились на поросшем травой склоне холма. Он начал с вопроса: "Почему именно здесь? Из всех мест?".
Я сказал, что дети в Лесото попали в беду, а я любил детей, понимал детей, и поэтому, естественно, хотел помочь.
Он начал нажимать. Почему я любил детей?
Я высказал наиболее вероятное предположение: моя невообразимая незрелость?
Я был разговорчив, но репортер усмехнулся и перешел к своему следующему вопросу. Тема детей открыла дверь к теме моего детства, и это были врата к единственной теме, о которой он или любой другой человек действительно хотел спрашивать меня.
"Ты часто думаешь о... ней...?".
Я посмотрел вдаль, на склон холма, и ответил серией бессвязных слов: "К сожалению, прошло много времени, эм-м-м, не для меня, но для большинства людей, прошло много времени с тех пор, как она умерла, но то, что вышло наружу, было неправильным, все это вышло наружу, все эти записи…".
Я имел в виду записи, сделанные моей матерью перед смертью, ее некая исповедь, которая только-только просочилась в прессу, совпав с выходом мемуаров дворецкого. Семь лет спустя после того, как мою мать заставили скрываться, ее продолжали преследовать и клеветать — это не имело смысла. В 1997 году произошло "подведение счетов" для всей нации, это был период коллективного раскаяния и размышлений для всех британцев. Все соглашались, что пресса — это сборище монстров, но читатели также принимали вину на себя. Большинство людей говорили, что всем нужно лучше вести себя. Теперь, много лет спустя, все было забыто. История повторялась ежедневно, и я сказал репортеру, что это “позор”. Мое заявление нельзя было назвать историческим, но это был первый раз, когда Вилли и я публично заговорили о маме. Я был поражен тем, что оказался первым. Вилли всегда и во всем был первым, и мне было интересно, какое впечатление это произведет на него, на весь мир, но особенно на па (не очень хорошее, как позже сказал мне Марко. Па был категорически против того, чтобы я затрагивал эту тему; он не хотел, чтобы кто-либо из его сыновей говорил о маме, опасаясь, что это вызовет шумиху, отвлечет от его работы и, возможно, выставит Камиллу в нелестном свете).
Наконец, с совершенно показной бравадой я пожал плечами и сказал репортеру: "Плохие новости хорошо продаются. Все просто".
Раз пошла речь о плохих новостях... репортер заговорил о моем самом последнем скандале. С "девушкой с третьей страницы", конечно.
Он упомянул, что некоторые задавались вопросом, действительно ли я что-то вынес из своего посещения реабилитационной клиники. Действительно ли я “вернулся на путь истинный”? Я не помню, использовал ли конкретно тот корреспондент это слово "встать на путь истинный", но, по крайней мере, оно было в одной из газет.
Нужно ли было обращать Гарри на путь истинный? Я что, был Гарри-еретиком?
Я едва мог разглядеть репортера сквозь внезапную кровавую пелену на моих глазах. Почему мы вообще об этом говорим? Я ляпнул что-то о ненормальности, отчего у репортера отвисла челюсть. Начинается.
Он получал свой заголовок, свою сводку новостей. Закатил ли он глаза?
И я должен был быть наркоманом?
Я объяснил, что имею в виду под нормальностью. Я не вел нормальную жизнь, потому что не мог ее вести. Даже мой отец напоминает мне, что, к сожалению, мы с Вилли не можем быть нормальными. Я сказал репортеру, что никто, кроме Вилли, не понимал, каково это — жить в этом сюрреалистическом аквариуме, в котором нормальные события рассматривались как ненормальные, а ненормальные со временем признавались нормальными.
Это было то, что я пытался сказать, о чем начал говорить, но потом я еще раз взглянул вниз, на склон. Бедность, болезни, сироты, смерть. Это превратило все остальное в мусор. В Лесото, независимо от того, что вы проживали, вы были состоятельны по сравнению с другими. Мне вдруг стало стыдно, и я задался вопросом, хватит ли у журналиста ума тоже стыдиться. Сидеть здесь, над всеми этими страданиями, и говорить о "девушках с третьей страницы"? Да ладно!
После интервью я нашел Джорджа, и мы с ним пошли пить пиво. Много пива.
Литры пива.
Я думаю, что это была также та ночь, когда я выкурил целый пакет травки. Никому не рекомендую это делать.
С другой стороны, это могло быть в другую ночь. Трудно быть точным, когда речь заходит о пакете, полном травки.
Мы с Джорджем полетели из Лесото в Кейптаун, чтобы встретиться там с некоторыми приятелями и с Марко.
Март 2004 года.
Мы остановились в доме генерального консула, и однажды вечером мы говорили о том, что нужно пригласить к себе кого-нибудь. На ужин. Была лишь одна маленькая проблема. Мы никого не знали в Кейптауне.
Но подождите — это было не совсем правдой. Несколько лет назад я познакомился с девушкой из Южной Африки. В Беркширском поло-клубе.
Челси.
Я помнил, какой она была… Другой.
Я порылся в своем телефоне и нашел ее номер. "Позвони ей", сказал Марко.
"Серьезно?".
"Почему бы и нет?".
К моему шоку, номер работал. И она ответила.
Заикаясь, я напомнил ей, кто я такой, сказал, что нахожусь в ее городе, и спросил, не хочет ли она приехать…
Ее голос звучал неуверенно. Будто она не верила, что это я. Взволнованный, я передала телефон Марко, который подтвердил, что это действительно я, и что приглашение было искренним, и что вечер будет очень сдержанным — беспокоиться было не о чем. Безболезненно. Может быть, даже весело.
Она спросила, может ли она прийти с подругой. И с братом.
"Разумеется!
Чем больше народа, тем веселее будет!".
Несколько часов спустя она вплыла в дверь. Оказалось, моя память не солгала. Она была... другой.
Это было слово, которое пришло мне на ум, когда я впервые встретил ее, и оно сразу же пришло на ум и теперь, а затем приходило снова и снова в течение вечера. Другой.
В отличие от многих людей, которых я знал, она, казалось, совершенно не заботилась о внешности, о приличиях, о королевской роли. В отличие от многих девушек, которых я встречал, она не примеряла явно корону в тот момент, когда пожимала мне руку. Она казалась невосприимчивой к тому распространенному недугу, который иногда называют синдромом трона. Это было похоже на эффект, который производят актеры и музыканты, за исключением того, что в случае актеров и музыкантов ключевой причиной является талант. У меня не было таланта — как мне постоянно говорили, — а потому все реакции на меня не имели никакого отношения лично ко мне. Они были связаны с моей семьей, моим титулом, и, следовательно, всегда смущали меня, потому что были такими незаслуженными. Я всегда хотел знать, каково это — встретить женщину и не видеть, как ее глаза расширяются при упоминании моего титула, а вместо этого самому делать так, чтобы они расширялись, используя свой ум, свое сердце. С Челси это казалось реальной возможным. Ее не только не интересовал мой титул, но и, казалось, вызывал у нее скуку. Она спросила: "О, так ты принц?". И зевнула.
Она ничего не знала о моей биографии, и еще меньше того знала о моей семье. Бабуля, Вилли, па — это кто? Более того, она была на редкость нелюбопытна. Вероятно, она даже не знала о моей матери; скорее всего, она была слишком молода, чтобы помнить трагические события августа 1997 года. Конечно, я не мог быть уверен, что это правда, потому что, спасибо Челси, мы не говорили об этом. Вместо этого мы говорили о главном, что у нас было общего, — об Африке. Челси, родившаяся и выросшая в Зимбабве, а сейчас живущая в Кейптауне, любила Африку всей душой. Ее отец владел большой фермой, и это было точкой опоры в ее мире. Хотя ей и нравились годы, проведенные в британской школе-интернате Стоу, она всегда спешила домой на каникулы. Я сказал ей, что понимаю ее. Я рассказал ей о своем опыте, изменившем мою жизнь в Африке, о моих первых развивающих поездках. Я рассказал ей о странном приходе леопарда. Она кивнула. Она поняла. Блестяще. Африка действительно полна таких моментов, если вы к этому готовы. Если вы этого заслуживаете.
В какой-то момент того вечера я сказал ей, что скоро иду служить в армию. Я не смог оценить ее реакцию. Может быть, у нее и не было никакой реакции? По крайней мере, это не выглядело нарушением сделки.
Затем я сказал ей, что мы с Джорджем и Марко завтра отправляемся в Ботсвану. Мы собирались встретиться с Ади и некоторыми другими парнями и проплыть вверх по реке. "Поедешь с нами?".
Она застенчиво улыбнулась, на мгновение задумавшись. У нее с подругой были другие планы…
"Ох... Как жаль".
Но они отменят свои планы, сказала она. Они удовольствием поедут с нами.
Март 2004 года.
Мы остановились в доме генерального консула, и однажды вечером мы говорили о том, что нужно пригласить к себе кого-нибудь. На ужин. Была лишь одна маленькая проблема. Мы никого не знали в Кейптауне.
Но подождите — это было не совсем правдой. Несколько лет назад я познакомился с девушкой из Южной Африки. В Беркширском поло-клубе.
Челси.
Я помнил, какой она была… Другой.
Я порылся в своем телефоне и нашел ее номер. "Позвони ей", сказал Марко.
"Серьезно?".
"Почему бы и нет?".
К моему шоку, номер работал. И она ответила.
Заикаясь, я напомнил ей, кто я такой, сказал, что нахожусь в ее городе, и спросил, не хочет ли она приехать…
Ее голос звучал неуверенно. Будто она не верила, что это я. Взволнованный, я передала телефон Марко, который подтвердил, что это действительно я, и что приглашение было искренним, и что вечер будет очень сдержанным — беспокоиться было не о чем. Безболезненно. Может быть, даже весело.
Она спросила, может ли она прийти с подругой. И с братом.
"Разумеется!
Чем больше народа, тем веселее будет!".
Несколько часов спустя она вплыла в дверь. Оказалось, моя память не солгала. Она была... другой.
Это было слово, которое пришло мне на ум, когда я впервые встретил ее, и оно сразу же пришло на ум и теперь, а затем приходило снова и снова в течение вечера. Другой.
В отличие от многих людей, которых я знал, она, казалось, совершенно не заботилась о внешности, о приличиях, о королевской роли. В отличие от многих девушек, которых я встречал, она не примеряла явно корону в тот момент, когда пожимала мне руку. Она казалась невосприимчивой к тому распространенному недугу, который иногда называют синдромом трона. Это было похоже на эффект, который производят актеры и музыканты, за исключением того, что в случае актеров и музыкантов ключевой причиной является талант. У меня не было таланта — как мне постоянно говорили, — а потому все реакции на меня не имели никакого отношения лично ко мне. Они были связаны с моей семьей, моим титулом, и, следовательно, всегда смущали меня, потому что были такими незаслуженными. Я всегда хотел знать, каково это — встретить женщину и не видеть, как ее глаза расширяются при упоминании моего титула, а вместо этого самому делать так, чтобы они расширялись, используя свой ум, свое сердце. С Челси это казалось реальной возможным. Ее не только не интересовал мой титул, но и, казалось, вызывал у нее скуку. Она спросила: "О, так ты принц?". И зевнула.
Она ничего не знала о моей биографии, и еще меньше того знала о моей семье. Бабуля, Вилли, па — это кто? Более того, она была на редкость нелюбопытна. Вероятно, она даже не знала о моей матери; скорее всего, она была слишком молода, чтобы помнить трагические события августа 1997 года. Конечно, я не мог быть уверен, что это правда, потому что, спасибо Челси, мы не говорили об этом. Вместо этого мы говорили о главном, что у нас было общего, — об Африке. Челси, родившаяся и выросшая в Зимбабве, а сейчас живущая в Кейптауне, любила Африку всей душой. Ее отец владел большой фермой, и это было точкой опоры в ее мире. Хотя ей и нравились годы, проведенные в британской школе-интернате Стоу, она всегда спешила домой на каникулы. Я сказал ей, что понимаю ее. Я рассказал ей о своем опыте, изменившем мою жизнь в Африке, о моих первых развивающих поездках. Я рассказал ей о странном приходе леопарда. Она кивнула. Она поняла. Блестяще. Африка действительно полна таких моментов, если вы к этому готовы. Если вы этого заслуживаете.
В какой-то момент того вечера я сказал ей, что скоро иду служить в армию. Я не смог оценить ее реакцию. Может быть, у нее и не было никакой реакции? По крайней мере, это не выглядело нарушением сделки.
Затем я сказал ей, что мы с Джорджем и Марко завтра отправляемся в Ботсвану. Мы собирались встретиться с Ади и некоторыми другими парнями и проплыть вверх по реке. "Поедешь с нами?".
Она застенчиво улыбнулась, на мгновение задумавшись. У нее с подругой были другие планы…
"Ох... Как жаль".
Но они отменят свои планы, сказала она. Они удовольствием поедут с нами.
Три дня мы гуляли, смеялись, выпивали и общаясь с животными. Не только с дикими животными. Мы случайно встретились с ловцом змей, который показал нам свою кобру, свою гремучую змею. Он устроил для нас выступление, управляя змеями так, что они ползали вверх и вниз по его плечам, его рукам.
Позже тем вечером мы с Челси впервые поцеловались под звездами. Тем временем, Джордж по уши влюбился в ее подружку.
Когда пришло время Челси и ее подруге возвращаться домой, Джорджу — в Австралию, а Марко — в Лондон, мы прощались друг с другом с грустью.
Внезапно я остался в буше один, и лишь Ади был рядом.
Что дальше?
Мы слышали о том, что неподалеку был лагерь. Два режиссера снимали документальный фильм о дикой природе, и нас пригласили познакомиться с ними.
Мы запрыгнули в "лендкрузер" и вскоре оказались в центре шумной вечеринки в буше. Мужчины и женщины пили и танцевали, и на всех были надеты причудливые маски животных, сделанные из картона и каркасной проволоки. Карнавал в Окаванго.
Лидерами этого беспредела была супружеская пара лет тридцати: Тидж и Майк. Как я понял, они и были создателями фильма. На самом деле, они владели целой кинокомпанией, а также этим лагерем. Я представился и сделал комплимент за способность устроить поистине эпичную тусовку. Они рассмеялись и сказали, что завтра придется за это расплачиваться.
Обоим было нужно рано вставать и начинать работать.
Я спросил, можно ли примазаться к ним. Я бы с удовольствием посмотрел, как снимают кино.
Они посмотрели на меня, затем переглянулись. Они знали, кто я такой, и, хотя встреча со мной в буше была достаточно неожиданна, идея нанять меня в качестве помощника была воспринята с большим трудом.
Майк сказал: "Конечно, можно. Но тебе придется поработать. Поднимать тяжелые коробки, таскать камеры, куда нужно".
Их лица выражали ожидание, что на этом все и закончится. Я улыбнулся и сказал: "Круто!".
Они были шокированы. И довольны.
Это было что-то вроде любви с первого взгляда. Взаимной.
Тидж и Майк были африканцами. Она была из Кейптауна, он — из Найроби. Однако Тидж родилась в Италии, провела свои первые годы в Милане и особенно гордилась своими миланскими корнями, источником своей душевности, как она говорила, что было почти хвастовством, который когда-либо можно было услышать от Тидж. Она даже выросла, говоря по-итальянски, хотя, к ее сожалению, уже забыла язык. Вот только она не забыла. Каждый раз, когда она попадала в больницу, она шокировала всех, когда при выходе из наркоза она бегло говорила по-итальянски.
Майк вырос на ферме, и научился ездить верхом сразу после того, как научился ходить. По счастливой случайности, его сосед был одним из первых в мире режиссеров фильмов о дикой природе. Каждый раз, когда у Майка выдавалась свободная минута, он забегал к соседу и проводил с ним время, засыпая его вопросами. Майк признал, что это было его единственным истинным призванием, и сосед признавал и поощрял это.
И Тидж, и Майк были талантливы, блестящи и всецело преданы дикой природе. Я хотел проводить как можно больше времени с ними — не только в этой поездке, но и вообще. Проблема была в том, позволят ли они мне.
Я часто ловил на себе взгляд Тидж: она с любопытством и улыбкой оценивала меня, будто я был чем-то диким, неожиданно забредшим в их лагерь. Но вместо того, чтобы прогнать меня или использовать, как сделали бы многие, она протянула руку и... погладила меня. Десятилетия наблюдений за дикой природой научили ее чувствовать дикость, почитать ее как добродетель и даже как основное право. Они с Майком были первыми людьми, которые почитали ту дикость, которая все еще была во мне, то, что не было потеряно — из-за горя и папарацци. Они были возмущены тем, что меня хотели полностью лишить остатков этой дикости, что меня стремились запереть в клетке.
В той поездке, а может быть, и в следующей, я спросил Тидж и Майка о том, как они познакомились. Они смущенно улыбнулись.
"Через общего друга", — пробормотал Майк. "Свидание вслепую", — шепнула Тидж.
Дело было в маленьком ресторанчике. Когда Майк вошел, Тидж уже сидела за столом, спиной ко входу. Она не видела Майка, только слышала его голос, но еще до того, как обернулась, она поняла по тону, тембру, изменению температуры в комнате, что что-то важное произошло.
Они прекрасно провели время за ужином, а на следующий день Тидж пошла к Майку домой выпить кофе. Она чуть не упала в обморок, когда вошла. На верхней полке его книжного шкафа стояла книга ее деда, Роберта Ардри, легендарного ученого, эссеиста, писателя (получившего номинацию на "Оскар" за сценарий фильма "Хартум"). Кроме книг ее деда, Майк расставил все другие любимые книги Тидж в том же порядке, в каком они были расставлены на ее собственных полках. Она закрыла рукой рот. Это была синхронистичность. Это был знак. Единственный раз, когда она с тех пор побывала в своей квартире, — только для того, чтобы собрать вещи. С тех пор они с Майком были вместе.
Они рассказали мне эту историю у костра. Для Марко и всей этой компании костер был главным, но для Тидж и Майка он был священным. По кругу ходили те же напитки, рассказывались те же захватывающие истории, все казалось более ритуальным. Есть несколько мест, где я чувствовал себя ближе к истине или более живым.
Тидж видела это. Она могла бы рассказать, как по-домашнему я чувствовал себя с ними. Она сказала: "Я думаю, что твое тело родилось в Британии, но твоя душа родилась здесь, в Африке".
Возможно, это был самый лучший комплимент, который мне когда-либо говорили.
После нескольких дней прогулок с ними, совместного принятия пищи с ними, влюбленности в них я почувствовал всепоглощающий покой.
И столь же всепоглощающую потребность снова увидеть Челси.
Что делать?
Я задумался. Как сделать так, чтобы это случилось? Как попасть в Кейптаун так, чтобы пресса этого не увидела и не испортила?
Ади сказал: "Поехали!".
"За рулем? Хм-м-м. Да. Блестяще!".
В конце концов, прошло всего два дня.
Мы запрыгнули в машину и поехали без остановки, попивая виски и поедая шоколад, который давал нам энергию. Я появился у входной двери Челси босой, неряшливый, в грязной шапочке, с широкой улыбкой на грязном лице.
Она ахнула... а потом рассмеялась. А потом... пошире открыла дверь.
Позже тем вечером мы с Челси впервые поцеловались под звездами. Тем временем, Джордж по уши влюбился в ее подружку.
Когда пришло время Челси и ее подруге возвращаться домой, Джорджу — в Австралию, а Марко — в Лондон, мы прощались друг с другом с грустью.
Внезапно я остался в буше один, и лишь Ади был рядом.
Что дальше?
Мы слышали о том, что неподалеку был лагерь. Два режиссера снимали документальный фильм о дикой природе, и нас пригласили познакомиться с ними.
Мы запрыгнули в "лендкрузер" и вскоре оказались в центре шумной вечеринки в буше. Мужчины и женщины пили и танцевали, и на всех были надеты причудливые маски животных, сделанные из картона и каркасной проволоки. Карнавал в Окаванго.
Лидерами этого беспредела была супружеская пара лет тридцати: Тидж и Майк. Как я понял, они и были создателями фильма. На самом деле, они владели целой кинокомпанией, а также этим лагерем. Я представился и сделал комплимент за способность устроить поистине эпичную тусовку. Они рассмеялись и сказали, что завтра придется за это расплачиваться.
Обоим было нужно рано вставать и начинать работать.
Я спросил, можно ли примазаться к ним. Я бы с удовольствием посмотрел, как снимают кино.
Они посмотрели на меня, затем переглянулись. Они знали, кто я такой, и, хотя встреча со мной в буше была достаточно неожиданна, идея нанять меня в качестве помощника была воспринята с большим трудом.
Майк сказал: "Конечно, можно. Но тебе придется поработать. Поднимать тяжелые коробки, таскать камеры, куда нужно".
Их лица выражали ожидание, что на этом все и закончится. Я улыбнулся и сказал: "Круто!".
Они были шокированы. И довольны.
Это было что-то вроде любви с первого взгляда. Взаимной.
Тидж и Майк были африканцами. Она была из Кейптауна, он — из Найроби. Однако Тидж родилась в Италии, провела свои первые годы в Милане и особенно гордилась своими миланскими корнями, источником своей душевности, как она говорила, что было почти хвастовством, который когда-либо можно было услышать от Тидж. Она даже выросла, говоря по-итальянски, хотя, к ее сожалению, уже забыла язык. Вот только она не забыла. Каждый раз, когда она попадала в больницу, она шокировала всех, когда при выходе из наркоза она бегло говорила по-итальянски.
Майк вырос на ферме, и научился ездить верхом сразу после того, как научился ходить. По счастливой случайности, его сосед был одним из первых в мире режиссеров фильмов о дикой природе. Каждый раз, когда у Майка выдавалась свободная минута, он забегал к соседу и проводил с ним время, засыпая его вопросами. Майк признал, что это было его единственным истинным призванием, и сосед признавал и поощрял это.
И Тидж, и Майк были талантливы, блестящи и всецело преданы дикой природе. Я хотел проводить как можно больше времени с ними — не только в этой поездке, но и вообще. Проблема была в том, позволят ли они мне.
Я часто ловил на себе взгляд Тидж: она с любопытством и улыбкой оценивала меня, будто я был чем-то диким, неожиданно забредшим в их лагерь. Но вместо того, чтобы прогнать меня или использовать, как сделали бы многие, она протянула руку и... погладила меня. Десятилетия наблюдений за дикой природой научили ее чувствовать дикость, почитать ее как добродетель и даже как основное право. Они с Майком были первыми людьми, которые почитали ту дикость, которая все еще была во мне, то, что не было потеряно — из-за горя и папарацци. Они были возмущены тем, что меня хотели полностью лишить остатков этой дикости, что меня стремились запереть в клетке.
В той поездке, а может быть, и в следующей, я спросил Тидж и Майка о том, как они познакомились. Они смущенно улыбнулись.
"Через общего друга", — пробормотал Майк. "Свидание вслепую", — шепнула Тидж.
Дело было в маленьком ресторанчике. Когда Майк вошел, Тидж уже сидела за столом, спиной ко входу. Она не видела Майка, только слышала его голос, но еще до того, как обернулась, она поняла по тону, тембру, изменению температуры в комнате, что что-то важное произошло.
Они прекрасно провели время за ужином, а на следующий день Тидж пошла к Майку домой выпить кофе. Она чуть не упала в обморок, когда вошла. На верхней полке его книжного шкафа стояла книга ее деда, Роберта Ардри, легендарного ученого, эссеиста, писателя (получившего номинацию на "Оскар" за сценарий фильма "Хартум"). Кроме книг ее деда, Майк расставил все другие любимые книги Тидж в том же порядке, в каком они были расставлены на ее собственных полках. Она закрыла рукой рот. Это была синхронистичность. Это был знак. Единственный раз, когда она с тех пор побывала в своей квартире, — только для того, чтобы собрать вещи. С тех пор они с Майком были вместе.
Они рассказали мне эту историю у костра. Для Марко и всей этой компании костер был главным, но для Тидж и Майка он был священным. По кругу ходили те же напитки, рассказывались те же захватывающие истории, все казалось более ритуальным. Есть несколько мест, где я чувствовал себя ближе к истине или более живым.
Тидж видела это. Она могла бы рассказать, как по-домашнему я чувствовал себя с ними. Она сказала: "Я думаю, что твое тело родилось в Британии, но твоя душа родилась здесь, в Африке".
Возможно, это был самый лучший комплимент, который мне когда-либо говорили.
После нескольких дней прогулок с ними, совместного принятия пищи с ними, влюбленности в них я почувствовал всепоглощающий покой.
И столь же всепоглощающую потребность снова увидеть Челси.
Что делать?
Я задумался. Как сделать так, чтобы это случилось? Как попасть в Кейптаун так, чтобы пресса этого не увидела и не испортила?
Ади сказал: "Поехали!".
"За рулем? Хм-м-м. Да. Блестяще!".
В конце концов, прошло всего два дня.
Мы запрыгнули в машину и поехали без остановки, попивая виски и поедая шоколад, который давал нам энергию. Я появился у входной двери Челси босой, неряшливый, в грязной шапочке, с широкой улыбкой на грязном лице.
Она ахнула... а потом рассмеялась. А потом... пошире открыла дверь.
Мы с Челси усвоили важный урок: Африка есть Африка... Но Британия всегда была Британией.
Вскоре после того, как мы прибыли в Хитроу, появились папарацци.
Для меня это никогда не было забавой, но и не было шоком. На протяжении нескольких лет после исчезновения мамы меня почти никогда не трогали, но теперь это происходило постоянно. Я посоветовал Челси относиться к этому как к хронической болезни, как к чему-то, с чем нужно было справляться.
Но она не была уверена, что хочет хроническую болезнь.
Я сказал ей, что понимаю ее. Совершенно обоснованное чувство. Но это была моя жизнь, и если бы она хотела разделить какую-то ее часть, ей пришлось бы разделять и это тоже.
"К этому привыкаешь", — солгал я.
После этого я оценил шансы того, что я когда-нибудь вновь увижу Челс, как пятьдесят на пятьдесят, ну, может быть, шестьдесят на сорок. Скорее всего, пресса лишит меня еще одного человека, отношения с которым были важны для меня. Я пытался убедить себя, что было нормальным, что, на самом деле, у меня тогда не было времени на отношения.
Мне нужно было работать.
Для начала, мне предстояли вступительные экзамены, необходимые для поступления в Королевскую военную академию в Сандхерсте.
Они длились четыре дня и совсем не походили на экзамены в Итоне. Была, конечно, некоторая работа с книгами, некоторые письменные работы, но, в основном, мы сдавали экзамены на психологическую стойкость и лидерские качества.
Выяснилось… Что у меня было и то, и другое. Я блестяще сдал экзамены.
Я был в восторге.
Мои проблемы с концентрацией внимания, моя травма из-за моей матери — ничто из этого не имело значения. Ничто из этого не имело значения для меня в британской армии. Напротив, я обнаружил, что эти вещи делали меня еще более идеальным. Армия искала таких парней, как я.
Что вы сказали, молодой человек? Родители развелись? Мама умерла? Неразрешенное горе или психологическая травма? Шагай сюда!
Вместе с известием о том, что я сдал экзамены, мне сообщили и дату явки на место службы, до которой оставалось несколько месяцев. А это означало, что у меня будет время собраться с мыслями, связать концы с концами. А еще лучше — время, которое можно провести с Челси… Если она захочет.
Она захотела. Она пригласила меня вернуться в Кейптаун, познакомиться с ее родителями.
Я приехал. И они сразу же мне понравились. Их было невозможно не полюбить. Они наслаждались забавными историями, джином с тоником, хорошей едой, охотой. Ее отец был размером с медведя, широкоплечий, милый, но, в то же время, — определенно альфач. Ее мать была миниатюрна, обладала удивительным даром слушания и часто дарила душевные обнимашки.
Я не знал, что ждет меня в будущем, я не хотел ставить телегу впереди лошади, но думал: если вы воспитываете зятя "с нуля", вы не сможете сделать это лучше, чем ее родители.
Вскоре после того, как мы прибыли в Хитроу, появились папарацци.
Для меня это никогда не было забавой, но и не было шоком. На протяжении нескольких лет после исчезновения мамы меня почти никогда не трогали, но теперь это происходило постоянно. Я посоветовал Челси относиться к этому как к хронической болезни, как к чему-то, с чем нужно было справляться.
Но она не была уверена, что хочет хроническую болезнь.
Я сказал ей, что понимаю ее. Совершенно обоснованное чувство. Но это была моя жизнь, и если бы она хотела разделить какую-то ее часть, ей пришлось бы разделять и это тоже.
"К этому привыкаешь", — солгал я.
После этого я оценил шансы того, что я когда-нибудь вновь увижу Челс, как пятьдесят на пятьдесят, ну, может быть, шестьдесят на сорок. Скорее всего, пресса лишит меня еще одного человека, отношения с которым были важны для меня. Я пытался убедить себя, что было нормальным, что, на самом деле, у меня тогда не было времени на отношения.
Мне нужно было работать.
Для начала, мне предстояли вступительные экзамены, необходимые для поступления в Королевскую военную академию в Сандхерсте.
Они длились четыре дня и совсем не походили на экзамены в Итоне. Была, конечно, некоторая работа с книгами, некоторые письменные работы, но, в основном, мы сдавали экзамены на психологическую стойкость и лидерские качества.
Выяснилось… Что у меня было и то, и другое. Я блестяще сдал экзамены.
Я был в восторге.
Мои проблемы с концентрацией внимания, моя травма из-за моей матери — ничто из этого не имело значения. Ничто из этого не имело значения для меня в британской армии. Напротив, я обнаружил, что эти вещи делали меня еще более идеальным. Армия искала таких парней, как я.
Что вы сказали, молодой человек? Родители развелись? Мама умерла? Неразрешенное горе или психологическая травма? Шагай сюда!
Вместе с известием о том, что я сдал экзамены, мне сообщили и дату явки на место службы, до которой оставалось несколько месяцев. А это означало, что у меня будет время собраться с мыслями, связать концы с концами. А еще лучше — время, которое можно провести с Челси… Если она захочет.
Она захотела. Она пригласила меня вернуться в Кейптаун, познакомиться с ее родителями.
Я приехал. И они сразу же мне понравились. Их было невозможно не полюбить. Они наслаждались забавными историями, джином с тоником, хорошей едой, охотой. Ее отец был размером с медведя, широкоплечий, милый, но, в то же время, — определенно альфач. Ее мать была миниатюрна, обладала удивительным даром слушания и часто дарила душевные обнимашки.
Я не знал, что ждет меня в будущем, я не хотел ставить телегу впереди лошади, но думал: если вы воспитываете зятя "с нуля", вы не сможете сделать это лучше, чем ее родители.
В воздухе будто что-то витало. Как раз в тот момент, когда у меня начался новый роман, па объявил о своем решении жениться. Он спросил у бабули разрешения, и она согласилась. С неохотой, как сообщали.
Несмотря на то, что мы с Вилли отчаянно уговаривали его не делать этого, па шел напролом. Мы пожали ему руку, пожелали всего наилучшего. Никаких обид. Мы поняли, что он наконец-то будет с женщиной, которую он любил, с женщиной, которую он всегда любил, с женщиной, которую судьба, возможно, предназначила ему в первую очередь. Какую бы горечь или печаль мы ни испытывали по поводу завершения очередного цикла в истории с мамой, мы понимали, что это не имеет отношения к делу.
Кроме того, мы сочувствовали па и Камилле как паре. Они превзошли свое невезение и вышли на новый уровень. После многих лет безуспешной тоски они оказались всего в нескольких шагах от счастья... Но новые препятствия продолжали возникать. Сначала пошли споры о характере церемонии. Придворные настаивали, что это должна быть гражданская церемония, потому что па как будущий верховный правитель англиканской церкви не мог жениться на разведенной женщине в церкви. Потом пошли яростные дебаты о выборе места проведения церемонии. Если гражданская церемония должна была состояться в Виндзорском замке, который пара выбрала в первую очередь, то Виндзор сначала должен был бы получить лицензию на проведение гражданских свадеб, и если бы это произошло, то всем в Британии было бы разрешено проводить свои гражданские свадьбы там. Никто этого не хотел.
Поэтому было принято решение, что свадьба состоится в Виндзорском Гилдхолле.
Но потом скончался папа римский.
Сбитый с толку, я спросил Вилли, какое отношение папа римский имеет к нашему па.
Как оказалось, очень большое. Па и Камилла не хотели жениться в день похорон папы римского. Плохая карма. Меньше прессы. Более того, бабуля хотела, чтобы на тех похоронах ее представлял па.
Свадебные планы вновь изменились.
Задержка шла за задержкой, и, если внимательно прислушаться, можно было услышать разносящиеся по дворцовой территории крики и стоны отчаяния. Нельзя было определить, чьи они были: организатора свадьбы или Камиллы (или па).
Помимо сочувствия к ним, я не мог не думать, что какая-то сила во Вселенной (мамочка?) скорее блокировала, чем благословляла, их союз. Может быть, Вселенная предотвращает то, что не одобряет?
Когда свадьба, наконец, состоялась — без бабули, которая решила не присутствовать, — это стало почти катарсисом для всех, даже для меня. Стоя у алтаря, я, в основном, держал голову опущенной, обратив глаза в пол, как во время похорон мамы, но несколько раз украдкой бросал взгляды на жениха и невесту и каждый раз думал: "Молодцы".
И при этом также думал: "Прощай".
Не было никаких сомнений в том, что этот брак отнимет у нас па. Не в каком-то физическом смысле, не каким-то преднамеренным или злонамеренным образом, но, тем не менее, мы разойдемся. Он входил в новое пространство, замкнутое пространство, плотно изолированное пространство. Я предсказывал, что мы с Вилли будем реже видеться с па, и это вызывало у меня смешанные чувства. Мне не нравилась потеря второго родителя, и у меня были сложные чувства по поводу приобретения приемного родителя, который, как я полагал, недавно принес меня в жертву на алтарь своего личного пиара. Но я видел улыбку па, и с этим было трудно спорить, и еще труднее отрицать причину: Камилла. Я хотел так много всего, но был удивлен, обнаружив во время их свадьбы, что одна из вещей, которых я все еще хотел больше всего, — чтобы мой отец был счастлив.
Забавно, но я хотел, чтобы и Камилла была счастлива. Может быть, она была бы менее опасна, если бы была счастлива?
Писали, что мы с Вилли выскользнули из церкви и прикрепили на их машину табличку "НОВОБРАЧНЫЕ". Не думаю, что мы так сделали.
Я мог бы повесить табличку: "БУДЬ СЧАСТЛИВ".
Если бы я тогда об этом подумал.
Помню, как наблюдал за их отъездом и думал: они счастливы. Они действительно счастливы.
Черт побери, я бы хотел, чтобы все мы были счастливы.
Несмотря на то, что мы с Вилли отчаянно уговаривали его не делать этого, па шел напролом. Мы пожали ему руку, пожелали всего наилучшего. Никаких обид. Мы поняли, что он наконец-то будет с женщиной, которую он любил, с женщиной, которую он всегда любил, с женщиной, которую судьба, возможно, предназначила ему в первую очередь. Какую бы горечь или печаль мы ни испытывали по поводу завершения очередного цикла в истории с мамой, мы понимали, что это не имеет отношения к делу.
Кроме того, мы сочувствовали па и Камилле как паре. Они превзошли свое невезение и вышли на новый уровень. После многих лет безуспешной тоски они оказались всего в нескольких шагах от счастья... Но новые препятствия продолжали возникать. Сначала пошли споры о характере церемонии. Придворные настаивали, что это должна быть гражданская церемония, потому что па как будущий верховный правитель англиканской церкви не мог жениться на разведенной женщине в церкви. Потом пошли яростные дебаты о выборе места проведения церемонии. Если гражданская церемония должна была состояться в Виндзорском замке, который пара выбрала в первую очередь, то Виндзор сначала должен был бы получить лицензию на проведение гражданских свадеб, и если бы это произошло, то всем в Британии было бы разрешено проводить свои гражданские свадьбы там. Никто этого не хотел.
Поэтому было принято решение, что свадьба состоится в Виндзорском Гилдхолле.
Но потом скончался папа римский.
Сбитый с толку, я спросил Вилли, какое отношение папа римский имеет к нашему па.
Как оказалось, очень большое. Па и Камилла не хотели жениться в день похорон папы римского. Плохая карма. Меньше прессы. Более того, бабуля хотела, чтобы на тех похоронах ее представлял па.
Свадебные планы вновь изменились.
Задержка шла за задержкой, и, если внимательно прислушаться, можно было услышать разносящиеся по дворцовой территории крики и стоны отчаяния. Нельзя было определить, чьи они были: организатора свадьбы или Камиллы (или па).
Помимо сочувствия к ним, я не мог не думать, что какая-то сила во Вселенной (мамочка?) скорее блокировала, чем благословляла, их союз. Может быть, Вселенная предотвращает то, что не одобряет?
Когда свадьба, наконец, состоялась — без бабули, которая решила не присутствовать, — это стало почти катарсисом для всех, даже для меня. Стоя у алтаря, я, в основном, держал голову опущенной, обратив глаза в пол, как во время похорон мамы, но несколько раз украдкой бросал взгляды на жениха и невесту и каждый раз думал: "Молодцы".
И при этом также думал: "Прощай".
Не было никаких сомнений в том, что этот брак отнимет у нас па. Не в каком-то физическом смысле, не каким-то преднамеренным или злонамеренным образом, но, тем не менее, мы разойдемся. Он входил в новое пространство, замкнутое пространство, плотно изолированное пространство. Я предсказывал, что мы с Вилли будем реже видеться с па, и это вызывало у меня смешанные чувства. Мне не нравилась потеря второго родителя, и у меня были сложные чувства по поводу приобретения приемного родителя, который, как я полагал, недавно принес меня в жертву на алтарь своего личного пиара. Но я видел улыбку па, и с этим было трудно спорить, и еще труднее отрицать причину: Камилла. Я хотел так много всего, но был удивлен, обнаружив во время их свадьбы, что одна из вещей, которых я все еще хотел больше всего, — чтобы мой отец был счастлив.
Забавно, но я хотел, чтобы и Камилла была счастлива. Может быть, она была бы менее опасна, если бы была счастлива?
Писали, что мы с Вилли выскользнули из церкви и прикрепили на их машину табличку "НОВОБРАЧНЫЕ". Не думаю, что мы так сделали.
Я мог бы повесить табличку: "БУДЬ СЧАСТЛИВ".
Если бы я тогда об этом подумал.
Помню, как наблюдал за их отъездом и думал: они счастливы. Они действительно счастливы.
Черт побери, я бы хотел, чтобы все мы были счастливы.
Примерно тогда же, незадолго до свадьбы или, возможно, сразу после нее, мы с Вилли отправились на учения в подразделение специального назначения ВМС Британии. Это не было официальными учениями. Просто мальчики играют в свои игрушки, как мы это называли. Это была, большей частью, шутка, хоть она и выросла из давней и торжественной традиции.
Наша семья всегда поддерживала тесные связи с британскими военными. Иногда это означало официальный визит, иногда обычный обед. Иногда — частную беседу с мужчинами и женщинами, вернувшимися с войны. Но иногда это означало и получение интенсивной физической нагрузки. Ничто так не выражало уважение к военным, как выполнение (или попытка выполнения) того, что делали они.
Такие учения всегда держались в секрете от прессы. Военные предпочитали, чтобы это было именно так, и, видит Бог, члены королевской семьи — тоже.
Именно мама взяла нас с Вилли на наши первые военные учения — в тактический домик в Херефордшире. Нас троих поместили в комнату, велев не двигаться. Затем в комнате стало темно. Отряд вышиб дверь ногой. Они бросали светошумовые гранаты, напугав нас до полусмерти, что и было их целью. Они хотели научить нас, как реагировать, “если когда-нибудь” наши жизни окажутся под угрозой.
Если когда-нибудь? Мы рассмеялись. Вы видели нашу почту?
Но тот день Вилли был другим. Гораздо более физически активный и вовлеченный. Меньше обучения, больше адреналина. Мы промчались по гавани Пул-Харбор на скоростных катерах, “атаковали” фрегат, вскарабкались по его кабельным лестницам, стреляя из 9-миллиметровых MP5, заряженных пулями для пейнтбола. В ходе одного учения мы сбежали по металлической лестнице в трюм фрегата. Кто-то выключил свет — как полагаю, чтобы сделать наше занятие более интересным. В кромешной темноте, когда мне оставалось всего четыре ступеньки, я упал, приземлившись на левое колено, в которое тут же вонзился болт, торчавший из пола.
Адская боль захлестнула меня.
Мне удалось встать, продолжить движение, и закончить занятие. Но в конце учений мы спрыгнули с вертолетной площадки лодки в воду, и я вдруг обнаружил, что мое колено не работает. Вся моя нога не работала. Когда я вышел из воды и снял гидрокостюм, Вилли посмотрел вниз и побледнел.
Из моего колена хлестала кровь. Парамедики были там через несколько минут.
Через несколько недель Дворец объявил, что моя служба в армии будет отложена. На неопределенный срок.
Репортеры требовали объяснить, почему.
Команда Дворца по связям с общественностью сообщила им: "Принц Гарри повредил колено, играя в регби".
Когда я читал газеты, моя нога заледенела и приподнялась, а я запрокинул голову и рассмеялся. Я не мог не насладиться капелькой самодовольного ликования, когда газеты, в кои-то веки, невольно напечатали ложь обо мне.
Однако вскоре они отомстили. Они начали продвигать историю о том, что я боялся идти в армию, что я отлынивал, используя фальшивую травму колена как способ оттянуть время.
Как сказали они, я струсил.
Наша семья всегда поддерживала тесные связи с британскими военными. Иногда это означало официальный визит, иногда обычный обед. Иногда — частную беседу с мужчинами и женщинами, вернувшимися с войны. Но иногда это означало и получение интенсивной физической нагрузки. Ничто так не выражало уважение к военным, как выполнение (или попытка выполнения) того, что делали они.
Такие учения всегда держались в секрете от прессы. Военные предпочитали, чтобы это было именно так, и, видит Бог, члены королевской семьи — тоже.
Именно мама взяла нас с Вилли на наши первые военные учения — в тактический домик в Херефордшире. Нас троих поместили в комнату, велев не двигаться. Затем в комнате стало темно. Отряд вышиб дверь ногой. Они бросали светошумовые гранаты, напугав нас до полусмерти, что и было их целью. Они хотели научить нас, как реагировать, “если когда-нибудь” наши жизни окажутся под угрозой.
Если когда-нибудь? Мы рассмеялись. Вы видели нашу почту?
Но тот день Вилли был другим. Гораздо более физически активный и вовлеченный. Меньше обучения, больше адреналина. Мы промчались по гавани Пул-Харбор на скоростных катерах, “атаковали” фрегат, вскарабкались по его кабельным лестницам, стреляя из 9-миллиметровых MP5, заряженных пулями для пейнтбола. В ходе одного учения мы сбежали по металлической лестнице в трюм фрегата. Кто-то выключил свет — как полагаю, чтобы сделать наше занятие более интересным. В кромешной темноте, когда мне оставалось всего четыре ступеньки, я упал, приземлившись на левое колено, в которое тут же вонзился болт, торчавший из пола.
Адская боль захлестнула меня.
Мне удалось встать, продолжить движение, и закончить занятие. Но в конце учений мы спрыгнули с вертолетной площадки лодки в воду, и я вдруг обнаружил, что мое колено не работает. Вся моя нога не работала. Когда я вышел из воды и снял гидрокостюм, Вилли посмотрел вниз и побледнел.
Из моего колена хлестала кровь. Парамедики были там через несколько минут.
Через несколько недель Дворец объявил, что моя служба в армии будет отложена. На неопределенный срок.
Репортеры требовали объяснить, почему.
Команда Дворца по связям с общественностью сообщила им: "Принц Гарри повредил колено, играя в регби".
Когда я читал газеты, моя нога заледенела и приподнялась, а я запрокинул голову и рассмеялся. Я не мог не насладиться капелькой самодовольного ликования, когда газеты, в кои-то веки, невольно напечатали ложь обо мне.
Однако вскоре они отомстили. Они начали продвигать историю о том, что я боялся идти в армию, что я отлынивал, используя фальшивую травму колена как способ оттянуть время.
Как сказали они, я струсил.
Один из друзей Уилли отмечал день рождения. В сельской местности недалеко от Глостершира. Это была не просто вечеринка по случаю дня рождения, а костюмированная вечеринка на
неприятную тему: туземцы и колонизаторы. Гости должны были одеться соответственно.
Был январь 2005 года.
Я не любил костюмированные вечеринки. И я терпеть не мог темы, которые для них подбирались. То ли последний, то ли предпоследний день рождения Вилли отмечался проведением костюмированной вечеринки на тему: "Из Африки". Меня это раздражало и расстраивало. Каждый раз, когда я отправлялся в Африку, я надевал шорты и футболку, может быть, с надписью Kikoi. Это подойдет, Вилли? Но это было во много раз хуже.
В моем гардеробе не было ни одного предмета местной или колониальной одежды. Я жил то с папой и Камиллой, то в Сент-Джеймсе, то в Хайгроуве, то есть, в основном "на чемоданах", и мне было наплевать на одежду. Большую часть времени я выглядел так, как будто одевался в очень темной и беспорядочной комнате. Поэтому костюмированная вечеринка с определенной тематикой была для меня кошмаром.
Я пас. Хренушки вам.
Вилли, однако, настоял на своем. "Мы подберем тебе что-нибудь, Гарольд".
Его новая подружка обещала помочь.
Мне она нравилась. Она была беззаботной, милой и доброй. После колледжа она провела год во Флоренции, изучая фотографию, искусство. И одежду. Она любила одежду.
Ее звали Кейт. Я забыл, туземную или колониальную вещь она надела на вечеринку, но с ее помощью Вилли выбрал для себя какой-то... кошачий наряд. Облегающее трико с (если я правильно помню) упругим, пружинистым хвостом. Он примерил его для нас и выглядел как нечто среднее между Тигрой и Барышниковым. Мы с Кейт веселились, показывая на него пальцами и катаясь по полу. Это выглядело нелепо, особенно при обзоре в трехстворчатом зеркале. Но нелепость, как они оба сказали, была смыслом предстоящей вечеринки.
Мне нравилось смотреть, как Кейт смеется. Но больше мне нравилось смешить ее. И у меня это неплохо получалось. Моя явная глупая сторона соединилась с ее замаскированной глупой стороной. Всякий раз, когда я беспокоился, что Кейт будет той, кто заберет у меня Вилли, я утешал себя мыслями о том, как мы будем смеяться вместе в будущем, и говорил себе, как все было бы здорово, если бы у меня была серьезная девушка, которая могла бы смеяться вместе с нами. Это могла быть и Челси.
Может быть, подумал я, я смогу рассмешить Кейт своим костюмом.
Но что бы это было? Кем будет Гарольд? Это стало постоянной темой наших разговоров.
В день вечеринки было решено, что я поеду в соседнюю деревню Нейлсворт, где находилась известная мастерская, в которой можно было взять костюм напрокат. Конечно, я там что-нибудь найду.
Возможно, не совсем чистое, хотя некоторые вещи возвращают в мастерскую в полном порядке. Там стоял незабываемый запах. Я помню эту вонь, отдающую затхлостью и плесенью, с оттенком чего-то еще, чего-то неопределяемого, чего-то переносимого по воздуху, в закрытом помещении, где висели сотни пар брюк, которыми на протяжении нескольких десятилетий пользовались тысячи людей.
Я ходил вдоль рядов стеллажей взад и вперед, просматривая вещи, но не увидел ничего, что бы мне понравилось.
Поскольку время поджимало, я сузил свои возможности до двух.
Униформа британского пилота.
И нацистская форма песочного цвета. С повязкой со свастикой на рукаве.
И плоская фуражка.
Я позвонил Вилли и Кейт, спросив, что они думают. "Нацистская форма", — сказали они.
Я взял ее напрокат, дополнив ее дурацкими усами, и вернулся домой. Примерил все это.
Они оба взвыли. Это было даже хуже, чем трико Вилли! Выглядело гораздо нелепее!
В чем, опять же, и был смысл.
Но усы нужно было обрезать, поэтому я обрезал их на концах, став очень похожим на Гитлера. Затем добавил брюки-карго.
Мы отправились на вечеринку, где никто даже дважды не взглянул на мой костюм. Все "туземцы" и "колонисты" были больше сосредоточены на том, чтобы напиться и полапать друг друга. Никто не обратил на меня никакого внимания, что я расценил как маленькую победу.
Кто-то, однако, меня сфотографировал. Несколько дней спустя этот кто-то увидел возможность заработать немного денег или причинить проблемы и обратился к репортеру. Сколько стоят снимки с вечеринки, на которой присутствовали молодые члены королевской семьи? Думали, что жемчужиной станет Вилли в своем трико.
Но репортер заметил кое-что еще. Оп-п-пачки, а это что? Запасной? В нацистском костюме?
По сообщениям, которые я слышал, состоялся некоторый торг из-за цены. Была согласована сумма в размере пять тысяч фунтов, и несколько недель спустя фотография появилась во всех газетах мира под огромными заголовками:
"Хайль Гарри!". "Наследник с отклонениями".
"Королевский "хайль", за который придется заплатить".
То, что последовало за этим, было диким штормом, который, как мне временами казалось, полностью поглотит меня. И я чувствовал, что заслуживаю того, чтобы меня поглотили. В течение следующих нескольких недель и месяцев были моменты, когда я думал, что могу умереть от стыда.
Типичной реакцией на фотографии было: "О чем он думал?". Самым простым ответом было: "Я не думал". Когда я увидел эти фотографии, я сразу понял, что мой мозг был отключен, что, возможно, он был отключен на некоторое время. Я хотел пройти по всей Британии, стуча в каждую дверь и объясняя людям: "Я не думал. Я не хотел ничего плохого". Но это не имело бы никакого значения. Решение было быстрым и суровым. Я был либо криптонацистом, либо психически неполноценным.
Я повернулся к Вилли. Он сочувствовал, но сказать было особо нечего. Потом я позвонил па. К моему удивлению, он был безмятежен. Сначала я заподозрил неладное. Я подумал, что, возможно, он рассматривает мой кризис как еще одну возможность усилить свой пиар. Но он говорил со мной с такой нежностью, с таким искренним состраданием, что я был обезоружен. И был благодарен.
Он не стал приукрашивать факты. "Мальчик мой, как ты мог быть таким глупым?". Мои щеки горели. "Знаю, знаю". Но он быстро переключился и сказал, что это была глупость молодости, что он помнит, как его публично поносили за юношеские грехи, и это было несправедливо, потому что молодость — это время, когда ты по определению еще "не готов". "Ты все еще растешь, все еще становишься, все еще учишься", — сказал он. Он не упоминал свои конкретные унижения из юности, но я знал про них. Его самые интимные разговоры просочились в сеть, его самые непродуманные высказывания были раструблены по всему свету. Были допрошены его бывшие подружки, и их оценка его способностей заниматься любовью была размножена таблоидами и даже книгами. Он знал все об унижении.
Он пообещал мне, что ярость по этому поводу пройдет, стыд исчезнет. Я был благодарен ему за это обещание, даже хотя — или, может быть, потому — что знал, что оно ложное. Стыд не исчезнет никогда. Он и не должен исчезнуть.
День за днем скандал разгорался. Меня ругали в газетах, по радио, на ТВ. Члены парламента призвали отрубить мне голову и насадить ее на пику. Кто-то заявил, что мне следует запретить учиться в военной академии в Сандхерсте.
Поэтому, по мнению сотрудников па, чтобы успокоить людей, потребуется некоторая помощь. Мне нужно было бы совершить какое-то публичное искупление.
Меня это устраивает, сказал я. Чем скорее, тем лучше. Итак, па отправил меня к священнику.
неприятную тему: туземцы и колонизаторы. Гости должны были одеться соответственно.
Был январь 2005 года.
Я не любил костюмированные вечеринки. И я терпеть не мог темы, которые для них подбирались. То ли последний, то ли предпоследний день рождения Вилли отмечался проведением костюмированной вечеринки на тему: "Из Африки". Меня это раздражало и расстраивало. Каждый раз, когда я отправлялся в Африку, я надевал шорты и футболку, может быть, с надписью Kikoi. Это подойдет, Вилли? Но это было во много раз хуже.
В моем гардеробе не было ни одного предмета местной или колониальной одежды. Я жил то с папой и Камиллой, то в Сент-Джеймсе, то в Хайгроуве, то есть, в основном "на чемоданах", и мне было наплевать на одежду. Большую часть времени я выглядел так, как будто одевался в очень темной и беспорядочной комнате. Поэтому костюмированная вечеринка с определенной тематикой была для меня кошмаром.
Я пас. Хренушки вам.
Вилли, однако, настоял на своем. "Мы подберем тебе что-нибудь, Гарольд".
Его новая подружка обещала помочь.
Мне она нравилась. Она была беззаботной, милой и доброй. После колледжа она провела год во Флоренции, изучая фотографию, искусство. И одежду. Она любила одежду.
Ее звали Кейт. Я забыл, туземную или колониальную вещь она надела на вечеринку, но с ее помощью Вилли выбрал для себя какой-то... кошачий наряд. Облегающее трико с (если я правильно помню) упругим, пружинистым хвостом. Он примерил его для нас и выглядел как нечто среднее между Тигрой и Барышниковым. Мы с Кейт веселились, показывая на него пальцами и катаясь по полу. Это выглядело нелепо, особенно при обзоре в трехстворчатом зеркале. Но нелепость, как они оба сказали, была смыслом предстоящей вечеринки.
Мне нравилось смотреть, как Кейт смеется. Но больше мне нравилось смешить ее. И у меня это неплохо получалось. Моя явная глупая сторона соединилась с ее замаскированной глупой стороной. Всякий раз, когда я беспокоился, что Кейт будет той, кто заберет у меня Вилли, я утешал себя мыслями о том, как мы будем смеяться вместе в будущем, и говорил себе, как все было бы здорово, если бы у меня была серьезная девушка, которая могла бы смеяться вместе с нами. Это могла быть и Челси.
Может быть, подумал я, я смогу рассмешить Кейт своим костюмом.
Но что бы это было? Кем будет Гарольд? Это стало постоянной темой наших разговоров.
В день вечеринки было решено, что я поеду в соседнюю деревню Нейлсворт, где находилась известная мастерская, в которой можно было взять костюм напрокат. Конечно, я там что-нибудь найду.
Возможно, не совсем чистое, хотя некоторые вещи возвращают в мастерскую в полном порядке. Там стоял незабываемый запах. Я помню эту вонь, отдающую затхлостью и плесенью, с оттенком чего-то еще, чего-то неопределяемого, чего-то переносимого по воздуху, в закрытом помещении, где висели сотни пар брюк, которыми на протяжении нескольких десятилетий пользовались тысячи людей.
Я ходил вдоль рядов стеллажей взад и вперед, просматривая вещи, но не увидел ничего, что бы мне понравилось.
Поскольку время поджимало, я сузил свои возможности до двух.
Униформа британского пилота.
И нацистская форма песочного цвета. С повязкой со свастикой на рукаве.
И плоская фуражка.
Я позвонил Вилли и Кейт, спросив, что они думают. "Нацистская форма", — сказали они.
Я взял ее напрокат, дополнив ее дурацкими усами, и вернулся домой. Примерил все это.
Они оба взвыли. Это было даже хуже, чем трико Вилли! Выглядело гораздо нелепее!
В чем, опять же, и был смысл.
Но усы нужно было обрезать, поэтому я обрезал их на концах, став очень похожим на Гитлера. Затем добавил брюки-карго.
Мы отправились на вечеринку, где никто даже дважды не взглянул на мой костюм. Все "туземцы" и "колонисты" были больше сосредоточены на том, чтобы напиться и полапать друг друга. Никто не обратил на меня никакого внимания, что я расценил как маленькую победу.
Кто-то, однако, меня сфотографировал. Несколько дней спустя этот кто-то увидел возможность заработать немного денег или причинить проблемы и обратился к репортеру. Сколько стоят снимки с вечеринки, на которой присутствовали молодые члены королевской семьи? Думали, что жемчужиной станет Вилли в своем трико.
Но репортер заметил кое-что еще. Оп-п-пачки, а это что? Запасной? В нацистском костюме?
По сообщениям, которые я слышал, состоялся некоторый торг из-за цены. Была согласована сумма в размере пять тысяч фунтов, и несколько недель спустя фотография появилась во всех газетах мира под огромными заголовками:
"Хайль Гарри!". "Наследник с отклонениями".
"Королевский "хайль", за который придется заплатить".
То, что последовало за этим, было диким штормом, который, как мне временами казалось, полностью поглотит меня. И я чувствовал, что заслуживаю того, чтобы меня поглотили. В течение следующих нескольких недель и месяцев были моменты, когда я думал, что могу умереть от стыда.
Типичной реакцией на фотографии было: "О чем он думал?". Самым простым ответом было: "Я не думал". Когда я увидел эти фотографии, я сразу понял, что мой мозг был отключен, что, возможно, он был отключен на некоторое время. Я хотел пройти по всей Британии, стуча в каждую дверь и объясняя людям: "Я не думал. Я не хотел ничего плохого". Но это не имело бы никакого значения. Решение было быстрым и суровым. Я был либо криптонацистом, либо психически неполноценным.
Я повернулся к Вилли. Он сочувствовал, но сказать было особо нечего. Потом я позвонил па. К моему удивлению, он был безмятежен. Сначала я заподозрил неладное. Я подумал, что, возможно, он рассматривает мой кризис как еще одну возможность усилить свой пиар. Но он говорил со мной с такой нежностью, с таким искренним состраданием, что я был обезоружен. И был благодарен.
Он не стал приукрашивать факты. "Мальчик мой, как ты мог быть таким глупым?". Мои щеки горели. "Знаю, знаю". Но он быстро переключился и сказал, что это была глупость молодости, что он помнит, как его публично поносили за юношеские грехи, и это было несправедливо, потому что молодость — это время, когда ты по определению еще "не готов". "Ты все еще растешь, все еще становишься, все еще учишься", — сказал он. Он не упоминал свои конкретные унижения из юности, но я знал про них. Его самые интимные разговоры просочились в сеть, его самые непродуманные высказывания были раструблены по всему свету. Были допрошены его бывшие подружки, и их оценка его способностей заниматься любовью была размножена таблоидами и даже книгами. Он знал все об унижении.
Он пообещал мне, что ярость по этому поводу пройдет, стыд исчезнет. Я был благодарен ему за это обещание, даже хотя — или, может быть, потому — что знал, что оно ложное. Стыд не исчезнет никогда. Он и не должен исчезнуть.
День за днем скандал разгорался. Меня ругали в газетах, по радио, на ТВ. Члены парламента призвали отрубить мне голову и насадить ее на пику. Кто-то заявил, что мне следует запретить учиться в военной академии в Сандхерсте.
Поэтому, по мнению сотрудников па, чтобы успокоить людей, потребуется некоторая помощь. Мне нужно было бы совершить какое-то публичное искупление.
Меня это устраивает, сказал я. Чем скорее, тем лучше. Итак, па отправил меня к священнику.
С бородой и в очках, с глубокими морщинами на лице и темными мудрыми глазами, это был главным раввин Британии, как мне говорили. Но сразу же я увидел, что он был гораздо большее масштабной личностью. Выдающийся ученый, религиозный философ, продуктивный писатель, автор более чем двух десятков книг, он проводил много дней, глядя в окна и размышляя о первопричинах печали, зла, ненависти.
Он предложил мне чашечку чая и сразу перешел к делу. Он не стеснялся в выражениях. Он осудил мои действия. Он не был недобрым, но это должно было быть сказано. Обойти это было невозможно.
Он также поместил мою глупость в исторический контекст. Он говорил о шести миллионах уничтоженных. Евреи, поляки, инакомыслящие, интеллектуалы, гомосексуалисты. Дети, младенцы, старики превратились в пепел и дым.
Всего несколько десятков лет назад.
Я приехал к нему домой, чувствуя стыд. Теперь я чувствовал нечто другое — бесконечное отвращение к самому себе.
Но это не было целью раввина. Он, безусловно, не хотел, чтобы я ушел от него в таком состоянии. Он убеждал меня не расстраиваться из-за своей ошибки, а вместо этого быть мотивированным. Он говорил со мной с тем качеством, которое часто встречается у по-настоящему мудрых людей, — с прощением. Он заверил меня, что люди делают и говорят глупости, но это не обязательно должно быть их внутренней природой. По его словам, я показывал свою истинную природу, стремясь искупить вину. Стремясь к отпущению моих грехов.
В той мере, в какой он был способен и имел право, он отпустил мне грехи. Он дал мне прощение. Он велел мне поднять голову, идти вперед и использовать этот опыт, чтобы сделать мир лучше. Стать учителем этого. Хеннерсу, подумал я, понравилось бы, как это звучит. Хеннерсу — с его любовью к преподаванию.
Что бы я ни делал, призывы отстранить меня от службы в армии звучали все громче. Высшее руководство, однако, держалось стойко. По их словам, если бы принц Гарри служил в армии, когда изображал из себя фюрера, он был бы подвергнут дисциплинарному взысканию.
Но он еще не в армии, добавили они. Так что, он совершенно спокойно может вести себя, как болван.
Он предложил мне чашечку чая и сразу перешел к делу. Он не стеснялся в выражениях. Он осудил мои действия. Он не был недобрым, но это должно было быть сказано. Обойти это было невозможно.
Он также поместил мою глупость в исторический контекст. Он говорил о шести миллионах уничтоженных. Евреи, поляки, инакомыслящие, интеллектуалы, гомосексуалисты. Дети, младенцы, старики превратились в пепел и дым.
Всего несколько десятков лет назад.
Я приехал к нему домой, чувствуя стыд. Теперь я чувствовал нечто другое — бесконечное отвращение к самому себе.
Но это не было целью раввина. Он, безусловно, не хотел, чтобы я ушел от него в таком состоянии. Он убеждал меня не расстраиваться из-за своей ошибки, а вместо этого быть мотивированным. Он говорил со мной с тем качеством, которое часто встречается у по-настоящему мудрых людей, — с прощением. Он заверил меня, что люди делают и говорят глупости, но это не обязательно должно быть их внутренней природой. По его словам, я показывал свою истинную природу, стремясь искупить вину. Стремясь к отпущению моих грехов.
В той мере, в какой он был способен и имел право, он отпустил мне грехи. Он дал мне прощение. Он велел мне поднять голову, идти вперед и использовать этот опыт, чтобы сделать мир лучше. Стать учителем этого. Хеннерсу, подумал я, понравилось бы, как это звучит. Хеннерсу — с его любовью к преподаванию.
Что бы я ни делал, призывы отстранить меня от службы в армии звучали все громче. Высшее руководство, однако, держалось стойко. По их словам, если бы принц Гарри служил в армии, когда изображал из себя фюрера, он был бы подвергнут дисциплинарному взысканию.
Но он еще не в армии, добавили они. Так что, он совершенно спокойно может вести себя, как болван.
Он должен был стать нашим новым личным секретарем: его звали Джейми Лоутером-Пинкертоном. Но я не припоминаю, чтобы мы с Вилли называли его как-то иначе,
чем Джей-Эл-Пи [прим. пер.: JLP, аббревиатура его имени].
Мы должны были просто назвать его Марко II. Или, может, Марко 2.0. Он должен был не только заменить нам Марко, но и стать более официальной, более детализированной, более постоянной версией нашего дорогого друга.
Нам сказали, что все, что Марко делал неофициально, присматривая, направляя и консультируя, Джей-Эл-Пи теперь будет делать официально. На самом деле именно Марко нашел Джея-Эл-Пи и порекомендовал его па, а затем обучил его. Так что, мы доверяли этому человеку уже с самого начала. Он пришел к нам, получив печать одобрения. Марко сказал, что он был хорошим человеком.
Крайне спокойный, слегка чопорный, Джей-Эл-Пи носил блестящие золотые запонки и золотое кольцо с печаткой, что было символами его честности, постоянства и непоколебимой веры в определенный вид неизменного стиля. Всегда было ощущение, что даже в утро Армагеддона Джей-Эл-Пи застегнет эти амулеты, прежде чем выйти из дома.
Однако, несмотря на свой показной лоск и "глянцевый" внешний вид, Джей-Эл-Пи был силой, он получил лучшую военную подготовку Британии, что означало, в частности, что он не занимался ерундой. Он не шел на компромиссы, и все вокруг, казалось, знали это. Когда британские чиновники решили начать массированное наступление на колумбийский наркокартель, они выбрали Джей-Эл-Пи для возглавления этого наступления. Когда актер Юэн Макгрегор решил отправиться в трехмесячное путешествие на мотоцикле по Монголии, Сибири и Украине, для чего ему требовалось обучение навыкам выживания, он обратился к Джею-Эл-Пи.
Лучшими для меня чертами в этом человеке были его почитание истины, его опыт в истине. Он был полной противоположностью стольким людям, работающим в правительстве и во Дворце. Итак, вскоре после того, как он начал работать на нас с Вилли, я попросил его помочь мне докопаться до правды — в виде доступа к засекреченным полицейским досье об аварии, в которой погибла мама.
Он отвел взгляд. Да, он работал на Вилли и на меня, но он и заботился о нас, равно как и о соблюдении традиций и субординации. Моя просьба, казалось, ставила под угрозу все эти пункты. Он поморщился и нахмурил лоб, несколько бесформеннвую область, поскольку у Джея-Эл-Пи было не так много волос. Наконец, он пригладил угольного цвета волосы, оставшиеся по обеим сторонам, и сказал, что, если бы он раздобыл эти досье, они бы очень огорчили меня. "На самом деле огорчили бы, Гарри".
Да. Знаю, в чем дело.
Вроде как".
Он кивнул. "А, хм-м-м, понятно".
Несколько дней спустя он привел меня в крошечный офис на задней лестнице в Сент-Джеймсском дворце и вручил мне коричневый конверт с надписью "Не сгибать". Он сказал, что решил не показывать мне все полицейские досье. Он их просмотрел и удалил более... “сложные” из них. "Ради тебя самого".
Я был разочарован.
Но не стал спорить. Если Джей-Эл-Пи не думал, что я это выдержу, вероятно, я бы и не выдержал.
Я поблагодарил его за то, что он хранил меня.
Он сказал, что оставит меня в покое, а затем вышел. Я несколько раз вдохнул и и открыл досье.
Фотографии, сделанные снаружи. За пределами туннеля, в котором произошла авария. Фото с видом в направлении внутрь туннеля.
Фото внутреннего вида туннеля. Фото на паре метров внутри туннеля.
Фото почти в середине. Фото в самой середине туннеля. Фото на выезде из туннеля.
Наконец... крупные планы разбитого "мерседеса", который, как говорили, въехал в туннель около полуночи и так и не выехал целым.
Все фото были, казалось, сделаны полицейскими. Но потом я понял, что многие, если не большинство, были сделаны папарацци и другими фотографов на месте происшествия. Парижская полиция изъяла их фотокамеры. Некоторые фотографии были сделаны через несколько мгновений после катастрофы, другие — гораздо позже. На некоторых были изображены двигающиеся полицейские, на других — толпящиеся и глазеющие зеваки. Все это создавало ощущение хаоса, позорной карнавальной атмосферы.
Теперь пошли более подробные фотографии, более четкие, более близкие, сделанные внутри автомобиля. Там было безжизненное тело маминого друга, который, как я теперь знал, был ее любовником. Там был ее телохранитель, который выжил в аварии, получив страшные травмы. И был водитель, навалившийся на руль. Многие обвиняли его в катастрофе, потому что в его крови якобы был алкоголь, а также потому, что он был мертв и не уже мог ответить на обвинения.
Наконец, я добрался до фотографий мамы. Вокруг нее были огни, аура, почти ореолы. Как странно. Цвет этих огней был того же цвета, что и ее волосы
— золотистый. Я не знал, что это за огни, не мог себе представить, хотя и придумывал всевозможные сверхъестественные объяснения.
Когда я осознал их истинное происхождение, мой желудок сжался.
Вспышки. Это были вспышки. И среди вспышек призрачно виднелись лица и полу-лица, папарацци, их отражения, преломленные на гладких металлических поверхностях и ветровых стеклах. Люди, которые преследовали ее... не переставали снимать ее, пока она лежала между сиденьями, без сознания или в полубессознательном состоянии, и в своем безумии они иногда случайно фотографировали друг друга. Ни один из них не проверил ее состояние, не предложил ей помощи, даже не утешил ее. Они просто снимали, снимали, снимали.
Я не знал. Мне такое даже и не снилось. Мне говорили, что папарацци преследовали маму, что они охотились на нее, как стая диких собак, но я никогда не осмеливался представить, что, подобно диким собакам, они также пировали на ее беззащитном теле. До этого момента я не знал, что последнее, что мама видела на этой земле, была вспышка.
Если не…Теперь я гораздо внимательнее присмотрелся к маме: никаких видимых повреждений. Она осела, была не в себе, но, в целом, была... в порядке. Лучше, чем в порядке. Ее темный блейзер, ее сияющие волосы, ее сияющая кожа — врачи в больнице, куда ее доставили, не могли перестать отмечать, насколько она была красива. Я уставился на нее, пытаясь заставить себя заплакать, но не мог, потому что она была такой милой и такой живой.
Возможно, фотографии, которые утаил Джей-Эл-Пи, были более точными. Может быть, они показали смерть отчетливее. Но я не слишком внимательно рассматривал эту возможность. Я захлопнул папку и сказал себе: "Она прячется!".
Я запросил это досье, потому что искал доказательства, а досье ничего не доказывало, кроме того, что мама попала в автомобильную аварию, после которой она выглядела, в целом, невредимой, в то время как те, кто преследовал ее, продолжали преследовать ее. И это все. Вместо доказательств, я получил еще больше причин для гнева. В том маленьком офисе, когда я сидел перед конвертом с надписью "Не сгибать", спустилась красная пелена, и это была не пелена — это была лавина.
чем Джей-Эл-Пи [прим. пер.: JLP, аббревиатура его имени].
Мы должны были просто назвать его Марко II. Или, может, Марко 2.0. Он должен был не только заменить нам Марко, но и стать более официальной, более детализированной, более постоянной версией нашего дорогого друга.
Нам сказали, что все, что Марко делал неофициально, присматривая, направляя и консультируя, Джей-Эл-Пи теперь будет делать официально. На самом деле именно Марко нашел Джея-Эл-Пи и порекомендовал его па, а затем обучил его. Так что, мы доверяли этому человеку уже с самого начала. Он пришел к нам, получив печать одобрения. Марко сказал, что он был хорошим человеком.
Крайне спокойный, слегка чопорный, Джей-Эл-Пи носил блестящие золотые запонки и золотое кольцо с печаткой, что было символами его честности, постоянства и непоколебимой веры в определенный вид неизменного стиля. Всегда было ощущение, что даже в утро Армагеддона Джей-Эл-Пи застегнет эти амулеты, прежде чем выйти из дома.
Однако, несмотря на свой показной лоск и "глянцевый" внешний вид, Джей-Эл-Пи был силой, он получил лучшую военную подготовку Британии, что означало, в частности, что он не занимался ерундой. Он не шел на компромиссы, и все вокруг, казалось, знали это. Когда британские чиновники решили начать массированное наступление на колумбийский наркокартель, они выбрали Джей-Эл-Пи для возглавления этого наступления. Когда актер Юэн Макгрегор решил отправиться в трехмесячное путешествие на мотоцикле по Монголии, Сибири и Украине, для чего ему требовалось обучение навыкам выживания, он обратился к Джею-Эл-Пи.
Лучшими для меня чертами в этом человеке были его почитание истины, его опыт в истине. Он был полной противоположностью стольким людям, работающим в правительстве и во Дворце. Итак, вскоре после того, как он начал работать на нас с Вилли, я попросил его помочь мне докопаться до правды — в виде доступа к засекреченным полицейским досье об аварии, в которой погибла мама.
Он отвел взгляд. Да, он работал на Вилли и на меня, но он и заботился о нас, равно как и о соблюдении традиций и субординации. Моя просьба, казалось, ставила под угрозу все эти пункты. Он поморщился и нахмурил лоб, несколько бесформеннвую область, поскольку у Джея-Эл-Пи было не так много волос. Наконец, он пригладил угольного цвета волосы, оставшиеся по обеим сторонам, и сказал, что, если бы он раздобыл эти досье, они бы очень огорчили меня. "На самом деле огорчили бы, Гарри".
Да. Знаю, в чем дело.
Вроде как".
Он кивнул. "А, хм-м-м, понятно".
Несколько дней спустя он привел меня в крошечный офис на задней лестнице в Сент-Джеймсском дворце и вручил мне коричневый конверт с надписью "Не сгибать". Он сказал, что решил не показывать мне все полицейские досье. Он их просмотрел и удалил более... “сложные” из них. "Ради тебя самого".
Я был разочарован.
Но не стал спорить. Если Джей-Эл-Пи не думал, что я это выдержу, вероятно, я бы и не выдержал.
Я поблагодарил его за то, что он хранил меня.
Он сказал, что оставит меня в покое, а затем вышел. Я несколько раз вдохнул и и открыл досье.
Фотографии, сделанные снаружи. За пределами туннеля, в котором произошла авария. Фото с видом в направлении внутрь туннеля.
Фото внутреннего вида туннеля. Фото на паре метров внутри туннеля.
Фото почти в середине. Фото в самой середине туннеля. Фото на выезде из туннеля.
Наконец... крупные планы разбитого "мерседеса", который, как говорили, въехал в туннель около полуночи и так и не выехал целым.
Все фото были, казалось, сделаны полицейскими. Но потом я понял, что многие, если не большинство, были сделаны папарацци и другими фотографов на месте происшествия. Парижская полиция изъяла их фотокамеры. Некоторые фотографии были сделаны через несколько мгновений после катастрофы, другие — гораздо позже. На некоторых были изображены двигающиеся полицейские, на других — толпящиеся и глазеющие зеваки. Все это создавало ощущение хаоса, позорной карнавальной атмосферы.
Теперь пошли более подробные фотографии, более четкие, более близкие, сделанные внутри автомобиля. Там было безжизненное тело маминого друга, который, как я теперь знал, был ее любовником. Там был ее телохранитель, который выжил в аварии, получив страшные травмы. И был водитель, навалившийся на руль. Многие обвиняли его в катастрофе, потому что в его крови якобы был алкоголь, а также потому, что он был мертв и не уже мог ответить на обвинения.
Наконец, я добрался до фотографий мамы. Вокруг нее были огни, аура, почти ореолы. Как странно. Цвет этих огней был того же цвета, что и ее волосы
— золотистый. Я не знал, что это за огни, не мог себе представить, хотя и придумывал всевозможные сверхъестественные объяснения.
Когда я осознал их истинное происхождение, мой желудок сжался.
Вспышки. Это были вспышки. И среди вспышек призрачно виднелись лица и полу-лица, папарацци, их отражения, преломленные на гладких металлических поверхностях и ветровых стеклах. Люди, которые преследовали ее... не переставали снимать ее, пока она лежала между сиденьями, без сознания или в полубессознательном состоянии, и в своем безумии они иногда случайно фотографировали друг друга. Ни один из них не проверил ее состояние, не предложил ей помощи, даже не утешил ее. Они просто снимали, снимали, снимали.
Я не знал. Мне такое даже и не снилось. Мне говорили, что папарацци преследовали маму, что они охотились на нее, как стая диких собак, но я никогда не осмеливался представить, что, подобно диким собакам, они также пировали на ее беззащитном теле. До этого момента я не знал, что последнее, что мама видела на этой земле, была вспышка.
Если не…Теперь я гораздо внимательнее присмотрелся к маме: никаких видимых повреждений. Она осела, была не в себе, но, в целом, была... в порядке. Лучше, чем в порядке. Ее темный блейзер, ее сияющие волосы, ее сияющая кожа — врачи в больнице, куда ее доставили, не могли перестать отмечать, насколько она была красива. Я уставился на нее, пытаясь заставить себя заплакать, но не мог, потому что она была такой милой и такой живой.
Возможно, фотографии, которые утаил Джей-Эл-Пи, были более точными. Может быть, они показали смерть отчетливее. Но я не слишком внимательно рассматривал эту возможность. Я захлопнул папку и сказал себе: "Она прячется!".
Я запросил это досье, потому что искал доказательства, а досье ничего не доказывало, кроме того, что мама попала в автомобильную аварию, после которой она выглядела, в целом, невредимой, в то время как те, кто преследовал ее, продолжали преследовать ее. И это все. Вместо доказательств, я получил еще больше причин для гнева. В том маленьком офисе, когда я сидел перед конвертом с надписью "Не сгибать", спустилась красная пелена, и это была не пелена — это была лавина.
Я нес небольшую сумку, в которой лежало несколько личных вещей и гладильную доску стандартного размера, которую я небрежно держал под мышкой, как доску для серфинга. Так мне приказала армия. С этого момента мои рубашки и брюки не должны будут иметь ни одной складки.
Я знал об обращении с гладильной доской столько же, сколько об управлении резервуаром, если не меньше. Но теперь это была проблема армии. Теперь я был проблемой армии.
Я пожелал им удачи.
Как и па. Именно он высадил меня в Кэмберли (графство Суррей), в Королевской военной академии в Сандхерсте.
Май 2005 года.
Он стоял в стороне и наблюдал, как я надеваю свой красный бейдж с именем "Уэльский", затем регистрируюсь. Он рассказал журналистам, как он горд.
Затем протянул мне руку. "Ступай, мальчик мой".
Фото. Щелчок камеры.
Меня определили во взвод из двадцати девяти молодых мужчин и женщин. Рано утром следующего дня, натянув свою новую форму, мы вошли в древнюю комнату, которой было сотни лет. Чувствовался запах истории — казалось, он исходил от обшитых деревянными панелями стен, как пар. Мы произнесли клятву Королеве. "Клянусь быть верным Короне и стране…". Парень рядом со мной ткнул меня локтем в ребра. "Держу пари, ты говоришь "бабуля", а не "Королева"!".
Это был последний раз за следующие пять недель, когда он или кто-либо другой отважился пошутить. В учебном лагере для новобранцев не было ничего смешного.
"Учебный лагерь" было мягким названием для того, через что мы прошли. Мы были доведены до предела — физически, ментально, духовно. Нас отвели — или оттащили — в место, находящееся за пределами наших возможностей, а затем немного дальше, флегматичная группа милых садистов, называемых старшими сержантами.
Огромные, громкие, чрезвычайно мужественные мужчины — и у каждого из них была крошечная собачка. Я никогда не слышал об этом и не читал объяснения этому, поэтому не буду рисковать. Скажу лишь, что было странно видеть этих тестостероновых и, в основном, лысых людоедов, воркующих со своими пуделями, ши-тцу и мопсами.
Я бы сказал, что они обращались с нами, как с собаками, при том, что со своими собаками они обращались намного лучше. Нам они никогда не говорили: "У-ти, какой хороший мальчик!". Они быковали, кричали на нас сквозь облака своего лосьона после бритья и никогда, никогда не унимались. Они унижали нас, изводили, кричали на нас и не скрывали своих намерений. Они хотели сломить нас.
Если они не могли сломить нас, отлично. Добро пожаловать в армию!
Если могли, то еще лучше. Лучше знать это сейчас. Лучше, чтобы они сломили нас, а не враг.
Они использовали самые разные подходы. Физическое принуждение, психологическое запугивание — и юмор… Помню, как один старший сержант оттащил меня в сторону. "Мистер Уэльский, однажды я стоял на страже в Виндзорском замке, на голове у меня был мой меховой кивер, — и тут появился мальчик, который пинал гравий, попадавший мне на ботинки! И этим мальчиком были… ВЫ!".
Он шутил, но я не был уверен, что мне следует смеяться, и не был уверен, что это правда. Я не узнал его, и уж точно не помнил, чтобы пинался гравием в кого-либо из гвардейцев. Но если это было правдой, я извинился и надеялся, что все будет забыто.
В течение двух недель несколько курсантов покинули нас. Мы проснулись и обнаружили, что их кровати застелены, а вещи исчезли. Но мы не перестали уважать их. Это дерьмо подходило не каждому. Некоторые из моих товарищей-курсантов признавались перед отбоем, что боялись быть следующими.
Я не боялся. Со мной, по большей части, было все в порядке. Учебный лагерь не был пикником, но я никогда не сомневался в том, что нахожусь именно там, где мне предназначено быть. "Они не смогут сломить меня", — думал я. Интересно, подумал я, это потому, что я уже сломлен?
Кроме того, что бы они с нами ни делали, это происходило вдали от прессы, так что, для меня каждый день был своего рода праздником. Учебный центр был похож на "клуб Эйч". Как бы нам ни доставалось от старших сержантов, всегда, всегда был компенсационный бонус в виде отсутствия папарацци. Ничто не могло по-настоящему навредить мне в месте, где пресса не могла меня найти.
А потом они меня нашли. Репортер из The Sun пробрался на территорию и шатался вокруг, держа в руках фальшивую бомбу, пытаясь доказать — что? Никто не знал. The Sun сообщила, что их репортер, изображая праздношатающегося, пытался разоблачить слабую охрану учебного центра, чтобы доказать, что принц Гарри был в опасности.
По-настоящему пугающим было то, что некоторые читатели действительно верили в этот вздор.
Я знал об обращении с гладильной доской столько же, сколько об управлении резервуаром, если не меньше. Но теперь это была проблема армии. Теперь я был проблемой армии.
Я пожелал им удачи.
Как и па. Именно он высадил меня в Кэмберли (графство Суррей), в Королевской военной академии в Сандхерсте.
Май 2005 года.
Он стоял в стороне и наблюдал, как я надеваю свой красный бейдж с именем "Уэльский", затем регистрируюсь. Он рассказал журналистам, как он горд.
Затем протянул мне руку. "Ступай, мальчик мой".
Фото. Щелчок камеры.
Меня определили во взвод из двадцати девяти молодых мужчин и женщин. Рано утром следующего дня, натянув свою новую форму, мы вошли в древнюю комнату, которой было сотни лет. Чувствовался запах истории — казалось, он исходил от обшитых деревянными панелями стен, как пар. Мы произнесли клятву Королеве. "Клянусь быть верным Короне и стране…". Парень рядом со мной ткнул меня локтем в ребра. "Держу пари, ты говоришь "бабуля", а не "Королева"!".
Это был последний раз за следующие пять недель, когда он или кто-либо другой отважился пошутить. В учебном лагере для новобранцев не было ничего смешного.
"Учебный лагерь" было мягким названием для того, через что мы прошли. Мы были доведены до предела — физически, ментально, духовно. Нас отвели — или оттащили — в место, находящееся за пределами наших возможностей, а затем немного дальше, флегматичная группа милых садистов, называемых старшими сержантами.
Огромные, громкие, чрезвычайно мужественные мужчины — и у каждого из них была крошечная собачка. Я никогда не слышал об этом и не читал объяснения этому, поэтому не буду рисковать. Скажу лишь, что было странно видеть этих тестостероновых и, в основном, лысых людоедов, воркующих со своими пуделями, ши-тцу и мопсами.
Я бы сказал, что они обращались с нами, как с собаками, при том, что со своими собаками они обращались намного лучше. Нам они никогда не говорили: "У-ти, какой хороший мальчик!". Они быковали, кричали на нас сквозь облака своего лосьона после бритья и никогда, никогда не унимались. Они унижали нас, изводили, кричали на нас и не скрывали своих намерений. Они хотели сломить нас.
Если они не могли сломить нас, отлично. Добро пожаловать в армию!
Если могли, то еще лучше. Лучше знать это сейчас. Лучше, чтобы они сломили нас, а не враг.
Они использовали самые разные подходы. Физическое принуждение, психологическое запугивание — и юмор… Помню, как один старший сержант оттащил меня в сторону. "Мистер Уэльский, однажды я стоял на страже в Виндзорском замке, на голове у меня был мой меховой кивер, — и тут появился мальчик, который пинал гравий, попадавший мне на ботинки! И этим мальчиком были… ВЫ!".
Он шутил, но я не был уверен, что мне следует смеяться, и не был уверен, что это правда. Я не узнал его, и уж точно не помнил, чтобы пинался гравием в кого-либо из гвардейцев. Но если это было правдой, я извинился и надеялся, что все будет забыто.
В течение двух недель несколько курсантов покинули нас. Мы проснулись и обнаружили, что их кровати застелены, а вещи исчезли. Но мы не перестали уважать их. Это дерьмо подходило не каждому. Некоторые из моих товарищей-курсантов признавались перед отбоем, что боялись быть следующими.
Я не боялся. Со мной, по большей части, было все в порядке. Учебный лагерь не был пикником, но я никогда не сомневался в том, что нахожусь именно там, где мне предназначено быть. "Они не смогут сломить меня", — думал я. Интересно, подумал я, это потому, что я уже сломлен?
Кроме того, что бы они с нами ни делали, это происходило вдали от прессы, так что, для меня каждый день был своего рода праздником. Учебный центр был похож на "клуб Эйч". Как бы нам ни доставалось от старших сержантов, всегда, всегда был компенсационный бонус в виде отсутствия папарацци. Ничто не могло по-настоящему навредить мне в месте, где пресса не могла меня найти.
А потом они меня нашли. Репортер из The Sun пробрался на территорию и шатался вокруг, держа в руках фальшивую бомбу, пытаясь доказать — что? Никто не знал. The Sun сообщила, что их репортер, изображая праздношатающегося, пытался разоблачить слабую охрану учебного центра, чтобы доказать, что принц Гарри был в опасности.
По-настоящему пугающим было то, что некоторые читатели действительно верили в этот вздор.
Каждый день, проснувшись в пять утра, мы должны были выпить огромную бутылку воды. Бутылка была армейской, из черного пластика, оставшаяся еще от Бурской войны. Любая жидкость из нее имела привкус пластика первого поколения. И мочи. Причем, теплой мочи. Итак, вылакав эту воду за несколько мгновений до того, как отправиться на утреннюю пробежку, некоторые из нас падали на землю, и их рвало этой водой.
Но это никого не волновало. На следующий день нужно было снова глотать эту пластиковую мочу из той же бутылки, а затем, после рвоты, выходить на очередную пробежку.
О, а еще и бег! Мы бегали постоянно. По беговой дорожке. По проезжей дороге. Через густой лес. По лугам. Иногда мы бежали с 40-килограммовым грузом на спине, иногда тащили огромное бревно. Мы бегали, и бегали, и бегали, пока не теряли сознание, что иногда случалось даже на бегу. Мы валились наземь в полубессознательном состоянии, все еще двигая ногами, как спящие собаки, гоняющиеся во сне за белками.
В перерывах между пробежками мы протаскивали свои тела по канатам, швыряли их в стены или таранили друг друга. Ночью нечто большее, чем боль, проникало в наши кости. Это была глубокая, дрожащая пульсация. Не было никакого способа пережить эту пульсацию, кроме как отделиться от нее, сказать своему разуму, что ты не был ею. Отдели себя от самого себя. Старшие сержанты сказали, что это было частью их грандиозного плана. Убейте свое "Я".
Тогда мы все будем на одной волне. Тогда мы действительно станем одним целым.
Они обещали, что по мере того, как исчезает верховенство "Я", верх возьмет идея служения.
«Взвод, страна — это все, что вы знаете, курсанты. И этого, черт возьми, вполне достаточно».
Не знаю, как ко всему этому относились другие курсанты, но лично я был полностью согласен.
Мое «Я»? Я был более чем готов сбросить этот мертвый груз. Личность? Заберите ее.
Я могу понять, что для кого-то, привязанного к своему "я", к своей личности, этот опыт может быть суровым. Но не для меня. Я радовался тому, как медленно, неуклонно я начинал чувствовать, что превращаюсь в просто сущность, как слетает грязь и как остается только самое важное.
Немного похоже на то, что произошло на ферме Тулумбилла. Только еще больше.
Все это казалось огромным подарком от наших старших сержантов, от Содружества.
Я любил их за это. По вечерам, перед тем как отключиться, я возносил им благодарность.
Но это никого не волновало. На следующий день нужно было снова глотать эту пластиковую мочу из той же бутылки, а затем, после рвоты, выходить на очередную пробежку.
О, а еще и бег! Мы бегали постоянно. По беговой дорожке. По проезжей дороге. Через густой лес. По лугам. Иногда мы бежали с 40-килограммовым грузом на спине, иногда тащили огромное бревно. Мы бегали, и бегали, и бегали, пока не теряли сознание, что иногда случалось даже на бегу. Мы валились наземь в полубессознательном состоянии, все еще двигая ногами, как спящие собаки, гоняющиеся во сне за белками.
В перерывах между пробежками мы протаскивали свои тела по канатам, швыряли их в стены или таранили друг друга. Ночью нечто большее, чем боль, проникало в наши кости. Это была глубокая, дрожащая пульсация. Не было никакого способа пережить эту пульсацию, кроме как отделиться от нее, сказать своему разуму, что ты не был ею. Отдели себя от самого себя. Старшие сержанты сказали, что это было частью их грандиозного плана. Убейте свое "Я".
Тогда мы все будем на одной волне. Тогда мы действительно станем одним целым.
Они обещали, что по мере того, как исчезает верховенство "Я", верх возьмет идея служения.
«Взвод, страна — это все, что вы знаете, курсанты. И этого, черт возьми, вполне достаточно».
Не знаю, как ко всему этому относились другие курсанты, но лично я был полностью согласен.
Мое «Я»? Я был более чем готов сбросить этот мертвый груз. Личность? Заберите ее.
Я могу понять, что для кого-то, привязанного к своему "я", к своей личности, этот опыт может быть суровым. Но не для меня. Я радовался тому, как медленно, неуклонно я начинал чувствовать, что превращаюсь в просто сущность, как слетает грязь и как остается только самое важное.
Немного похоже на то, что произошло на ферме Тулумбилла. Только еще больше.
Все это казалось огромным подарком от наших старших сержантов, от Содружества.
Я любил их за это. По вечерам, перед тем как отключиться, я возносил им благодарность.
По окончании этих первых пяти недель, после закрытия учебного лагеря, старшие сержанты немного расслабились. Совсем чуть-чуть. Они уже не так сильно кричали на нас. Теперь они обращались с нами, как с солдатами.
Теперь для нас пришла пора узнать о войне. Как ее проводить, как в ней победить. Частично это были донельзя скучные уроки в классных комнатах. Мне больше нравились упражнения, имитирующие различные способы быть убитым или же нет, в зависимости от обстоятельств.
Этот курс назывался ХБРЯ: химическое, биологическое, радиологическое и ядерное оружие. Мы практиковались в облачении в защитное снаряжение, снятии его с себя, чистке и удалении ядов и другой гадости, которая могла быть брошена, уронена или распылена на нас. Мы рыли бесчисленные траншеи, надевали маски, сворачивались в позу эмбриона, вновь и вновь повторяя про себя "Откровения Иоанна Богослова".
Однажды старшие сержанты собрали нас у здания из красного кирпича, которое было превращено в камеру со слезоточивым газом. Они приказали нам войти туда и включили подачу газа.
Мы снимали противогазы, снова надевали их и снова снимали. Если не поторопиться, газ заполнит рот и легкие. Но быстро это делать получалось не всегда, и в этом был смысл, так что, в конце концов, все наглотались газа. Предполагалось, что учения будут посвящены войне; для меня они были посвящены смерти. Лейтмотивом армейской подготовки была смерть. Как ее избежать, но также и как встретиться с ней лицом к лицу.
Поэтому казалось естественным, почти неизбежным, что нас посадили в автобусы и отвезли на военное кладбище в Бруквуде, где мы стояли на могилах и слушали, как кто-то читает стихотворение.
“Памяти павших”.
Стихотворение было написано до самых ужасных войн двадцатого века, поэтому в нем все еще чувствовалась невинность:
"Они никогда не станут старше,
Как стареем мы, те, кто остался в живых"…
Поразительно, как многое в начале нашего обучения было смешано с поэзией, сдобрено ею. Слава умирания, красота умирания, необходимость умирания — эти понятия были вбиты в наши головы вместе с навыками, позволяющими избежать смерти. Иногда это было откровенно, но иногда это было прямо у нас перед глазами. Всякий раз, когда нас загоняли в часовню, мы поднимали глаза и видели высеченное на камне: «Сладка и прекрасна за родину смерть».
Сладко и достойно — умереть за свою страну.
Слова, впервые написанные древним римлянином, изгнанником, затем переформулированные молодым британским солдатом, погибшим за свою страну. Переделано по иронии судьбы, но никто нам об этом не сказал. Они, конечно, не по иронии судьбы были выгравированы на этом камне.
Поэзия, по-моему, была немного предпочтительнее истории. И психология. И военная стратегия. Я вздрагиваю, даже просто вспоминая те долгие часы, те жесткие стулья в Фарадей-холле и Черчилль-холле, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых сражений, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были последние испытания в Сандхерсте.
Будь у меня выбор, я бы провел в учебном лагере еще пять недель. Я не раз засыпал в Черчилль-холле.
"Вы здесь, мистер Уэльский! Вы спите!".
Нам посоветовали быстро вскакивать, когда хочется спать, чтобы кровь текла быстрее. Но это казалось чересчур воинственным. Вставая, вы тем самым сообщали инструктору, что он (или она) зануда. В каком настроении он будет, когда придет время ставить оценку за следующую работу?
Недели тянулись одна за другой. На девятой неделе — или на десятой? — мы учились штыковому бою. Зимнее утро. Поле в Каслмартине (Уэльс). Старшие сержанты включили на полную громкость головокружительную панк-рок-музыку, чтобы разбудить в нас животные инстинкты, а затем мы начали бросаться на манекены из мешков с песком, подняв штыки, нанося удары и крича: "УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!".
Когда раздавался свисток, когда учение “заканчивалось”, некоторые парни не могли остановиться. Они продолжали колоть и колоть своих манекенов. Так проявлялась темная сторона человеческой натуры. Потом мы все смеялись и притворялись, будто не видели того, что только что увидели.
На двенадцатой — или, может быть, тринадцатой? — неделе были пистолеты и гранаты. Я был хорошим стрелком.
Я с двенадцати лет стрелял кроликов, голубей и белок из 22-го калибра.
Но теперь я стал стрелять лучше. Намного лучше.
Теперь для нас пришла пора узнать о войне. Как ее проводить, как в ней победить. Частично это были донельзя скучные уроки в классных комнатах. Мне больше нравились упражнения, имитирующие различные способы быть убитым или же нет, в зависимости от обстоятельств.
Этот курс назывался ХБРЯ: химическое, биологическое, радиологическое и ядерное оружие. Мы практиковались в облачении в защитное снаряжение, снятии его с себя, чистке и удалении ядов и другой гадости, которая могла быть брошена, уронена или распылена на нас. Мы рыли бесчисленные траншеи, надевали маски, сворачивались в позу эмбриона, вновь и вновь повторяя про себя "Откровения Иоанна Богослова".
Однажды старшие сержанты собрали нас у здания из красного кирпича, которое было превращено в камеру со слезоточивым газом. Они приказали нам войти туда и включили подачу газа.
Мы снимали противогазы, снова надевали их и снова снимали. Если не поторопиться, газ заполнит рот и легкие. Но быстро это делать получалось не всегда, и в этом был смысл, так что, в конце концов, все наглотались газа. Предполагалось, что учения будут посвящены войне; для меня они были посвящены смерти. Лейтмотивом армейской подготовки была смерть. Как ее избежать, но также и как встретиться с ней лицом к лицу.
Поэтому казалось естественным, почти неизбежным, что нас посадили в автобусы и отвезли на военное кладбище в Бруквуде, где мы стояли на могилах и слушали, как кто-то читает стихотворение.
“Памяти павших”.
Стихотворение было написано до самых ужасных войн двадцатого века, поэтому в нем все еще чувствовалась невинность:
"Они никогда не станут старше,
Как стареем мы, те, кто остался в живых"…
Поразительно, как многое в начале нашего обучения было смешано с поэзией, сдобрено ею. Слава умирания, красота умирания, необходимость умирания — эти понятия были вбиты в наши головы вместе с навыками, позволяющими избежать смерти. Иногда это было откровенно, но иногда это было прямо у нас перед глазами. Всякий раз, когда нас загоняли в часовню, мы поднимали глаза и видели высеченное на камне: «Сладка и прекрасна за родину смерть».
Сладко и достойно — умереть за свою страну.
Слова, впервые написанные древним римлянином, изгнанником, затем переформулированные молодым британским солдатом, погибшим за свою страну. Переделано по иронии судьбы, но никто нам об этом не сказал. Они, конечно, не по иронии судьбы были выгравированы на этом камне.
Поэзия, по-моему, была немного предпочтительнее истории. И психология. И военная стратегия. Я вздрагиваю, даже просто вспоминая те долгие часы, те жесткие стулья в Фарадей-холле и Черчилль-холле, чтение книг и запоминание дат, анализ знаменитых сражений, написание эссе о самых эзотерических концепциях военной стратегии. Для меня это были последние испытания в Сандхерсте.
Будь у меня выбор, я бы провел в учебном лагере еще пять недель. Я не раз засыпал в Черчилль-холле.
"Вы здесь, мистер Уэльский! Вы спите!".
Нам посоветовали быстро вскакивать, когда хочется спать, чтобы кровь текла быстрее. Но это казалось чересчур воинственным. Вставая, вы тем самым сообщали инструктору, что он (или она) зануда. В каком настроении он будет, когда придет время ставить оценку за следующую работу?
Недели тянулись одна за другой. На девятой неделе — или на десятой? — мы учились штыковому бою. Зимнее утро. Поле в Каслмартине (Уэльс). Старшие сержанты включили на полную громкость головокружительную панк-рок-музыку, чтобы разбудить в нас животные инстинкты, а затем мы начали бросаться на манекены из мешков с песком, подняв штыки, нанося удары и крича: "УБЕЙ! УБЕЙ! УБЕЙ!".
Когда раздавался свисток, когда учение “заканчивалось”, некоторые парни не могли остановиться. Они продолжали колоть и колоть своих манекенов. Так проявлялась темная сторона человеческой натуры. Потом мы все смеялись и притворялись, будто не видели того, что только что увидели.
На двенадцатой — или, может быть, тринадцатой? — неделе были пистолеты и гранаты. Я был хорошим стрелком.
Я с двенадцати лет стрелял кроликов, голубей и белок из 22-го калибра.
Но теперь я стал стрелять лучше. Намного лучше.
В конце лета нас отправили в Уэльс и подвергли суровому испытанию под названием "Длинный охват". Безостановочный марш, затяжной марш-бросок и бег в течение нескольких дней, вверх и вниз по пустынной сельской местности, с грузом снаряжения на спинах, вес которого был равен весу маленького подростка. Хуже того, Европа тогда переживала историческую волну жары, и мы отправились на самый "гребень волны", в самый жаркий день в году.
Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.
Поздно вечером в субботу, во время нашего единственного вынужденного отдыха, мы спали в спальных мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Наша команда в составе пяти человек поднялась; мы подставили лица дождю, ловили ртом его капли. Было так хорошо. Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.
Промокшие насквозь, под проливным дождем, марширующие солдаты теперь стали чем-то совершенно другим. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили по грязи. Постепенно я почувствовал, что моя решимость начинает ослабевать.
На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.
"Траншейная стопа".
Солдат рядом со мной покачал головой. "Жесть какая. Ты не можешь идти дальше".
Я был раздосадован.
Но, признаюсь, также испытал облегчение.
Мы находились на проселочной дороге. На соседнем поле стояла карета скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошел ближе, медики затащили меня через заднюю дверь автомобиля. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.
Я кивнул, склонившись.
Моя команда готовилась выступать. "Пока, ребята. Увидимся в лагере".
Но потом появился один из наших старших сержантов. Старший сержант Спенс. Он позвал меня на пару слов. Я спрыгнул через заднюю дверь и захромал рядом с ним к ближайшему дереву.
Повернувшись спиной к дереву, он заговорил со мной ровным тоном. Это был первый раз за несколько месяцев, когда он не кричал на меня.
"Мистер Уэльский, у вас остался последний рывок. Буквально 10-12 километров, и все. Я знаю, знаю, с ногами у вас полная жопа, но советую не сдаваться. Я знаю, что вы сможете. И вы знаете, что сможете. Продолжайте. Вы никогда не простите себя, если остановитесь".
Он ушел.
Я, прихрамывая, вернулся в машину "скорой", выпросил у них всю ленту, смазанную оксидом цинка. Плотно обмотал ею ноги и засунул их обратно в ботинки.
Идя в гору, под гору, вперед, я продолжал, пытаясь думать о других вещах, чтобы отвлечься от агонии. Мы приблизились к ручью. Ледяная вода была благословением, подумал я. Но нет. Все, что я мог чувствовать, — это камни, прилегавшие к оголенной плоти.
Последние 6 километров были одними из самых трудных шагов, которые я когда-либо делал на этой планете. Когда мы пересекли финишную черту, я учащенно задышал от облегчения.
Час спустя, вернувшись в лагерь, все переобулись в кроссовки. В течение следующих нескольких дней мы слонялись по казармам, как старики.
Но — гордые старики.
В какой-то момент я, прихрамывая, подошел к старшему сержанту Спенсу и поблагодарил его.
Он слегка улыбнулся и ушел.
Пятница. Нам сказали, что учения продлятся до вечера воскресенья.
Поздно вечером в субботу, во время нашего единственного вынужденного отдыха, мы спали в спальных мешках на грунтовой дороге. Через два часа нас разбудил гром и сильный дождь. Наша команда в составе пяти человек поднялась; мы подставили лица дождю, ловили ртом его капли. Было так хорошо. Но потом мы промокли. И пришло время снова выступать в поход.
Промокшие насквозь, под проливным дождем, марширующие солдаты теперь стали чем-то совершенно другим. Мы кряхтели, тяжело дышали, стонали, скользили по грязи. Постепенно я почувствовал, что моя решимость начинает ослабевать.
На кратковременной остановке на контрольно-пропускном пункте я почувствовал жжение на ноге. Сел на землю, стянул правый ботинок и носок, и кожа со стопы слезла вместе с носком.
"Траншейная стопа".
Солдат рядом со мной покачал головой. "Жесть какая. Ты не можешь идти дальше".
Я был раздосадован.
Но, признаюсь, также испытал облегчение.
Мы находились на проселочной дороге. На соседнем поле стояла карета скорой помощи. Я, пошатываясь, направился к ней. Когда я подошел ближе, медики затащили меня через заднюю дверь автомобиля. Они осмотрели мои ноги и сказали, что этот марш для меня окончен.
Я кивнул, склонившись.
Моя команда готовилась выступать. "Пока, ребята. Увидимся в лагере".
Но потом появился один из наших старших сержантов. Старший сержант Спенс. Он позвал меня на пару слов. Я спрыгнул через заднюю дверь и захромал рядом с ним к ближайшему дереву.
Повернувшись спиной к дереву, он заговорил со мной ровным тоном. Это был первый раз за несколько месяцев, когда он не кричал на меня.
"Мистер Уэльский, у вас остался последний рывок. Буквально 10-12 километров, и все. Я знаю, знаю, с ногами у вас полная жопа, но советую не сдаваться. Я знаю, что вы сможете. И вы знаете, что сможете. Продолжайте. Вы никогда не простите себя, если остановитесь".
Он ушел.
Я, прихрамывая, вернулся в машину "скорой", выпросил у них всю ленту, смазанную оксидом цинка. Плотно обмотал ею ноги и засунул их обратно в ботинки.
Идя в гору, под гору, вперед, я продолжал, пытаясь думать о других вещах, чтобы отвлечься от агонии. Мы приблизились к ручью. Ледяная вода была благословением, подумал я. Но нет. Все, что я мог чувствовать, — это камни, прилегавшие к оголенной плоти.
Последние 6 километров были одними из самых трудных шагов, которые я когда-либо делал на этой планете. Когда мы пересекли финишную черту, я учащенно задышал от облегчения.
Час спустя, вернувшись в лагерь, все переобулись в кроссовки. В течение следующих нескольких дней мы слонялись по казармам, как старики.
Но — гордые старики.
В какой-то момент я, прихрамывая, подошел к старшему сержанту Спенсу и поблагодарил его.
Он слегка улыбнулся и ушел.
Несмотря на усталость и некоторое одиночество, я чувствовал, будто излучаю свет. Я ощущал себя на пике и думал и видел яснее, чем когда-либо прежде. Это чувство мало чем отличалось от того, что описывают люди, вступившие в монашеские ордена. Все казалось освещенным.
Как и у монахов, у каждого курсанта была своя комнатка. В ней всегда должен был быть безупречный порядок.
Маленькая кровать должна была быть аккуратно застелена. Черные ботинки должны были быть начищены, сверкая, будто от свежей еще краски. Двери комнаток должны были быть всегда открыты. Даже если ты закроешь дверь на ночь, старшие сержанты могли — и часто это делали — войти к тебе в любое время.
Некоторые курсанты горько жаловались. Никакого уединения!
Это веселило меня. Уединение? Что это?
В конце каждого дня я сидел в своей комнатке, натирал ботинки, плюя на них, а потом протирая, и делал из них зеркала, в которых я видел свою остриженную голову. В какое бы учреждение я ни попадал, казалось, что трагически плохая стрижка была первым делом. Потом я писал Челси (мне разрешили оставить свой мобильный телефон при себе по соображениям безопасности). Я рассказывал ей, как идут дела, писал, что скучаю по ней. Затем я давал свой телефон другим курсантам, которые тоже хотели написать своим подругам или парням.
Потом был отбой.
Без проблем. Я больше даже отдаленно не боялся темноты.
Как и у монахов, у каждого курсанта была своя комнатка. В ней всегда должен был быть безупречный порядок.
Маленькая кровать должна была быть аккуратно застелена. Черные ботинки должны были быть начищены, сверкая, будто от свежей еще краски. Двери комнаток должны были быть всегда открыты. Даже если ты закроешь дверь на ночь, старшие сержанты могли — и часто это делали — войти к тебе в любое время.
Некоторые курсанты горько жаловались. Никакого уединения!
Это веселило меня. Уединение? Что это?
В конце каждого дня я сидел в своей комнатке, натирал ботинки, плюя на них, а потом протирая, и делал из них зеркала, в которых я видел свою остриженную голову. В какое бы учреждение я ни попадал, казалось, что трагически плохая стрижка была первым делом. Потом я писал Челси (мне разрешили оставить свой мобильный телефон при себе по соображениям безопасности). Я рассказывал ей, как идут дела, писал, что скучаю по ней. Затем я давал свой телефон другим курсантам, которые тоже хотели написать своим подругам или парням.
Потом был отбой.
Без проблем. Я больше даже отдаленно не боялся темноты.
Я официально перестал быть принцем Гарри. Я был младшим лейтенантом Уэльским гвардейского кавалерийского полка «Блюз энд Ройялс», второго старейшего полка британской армии, входившего в состав Дворцовой кавалерии, стражников монарха.
“Выпускной” состоялся 12 апреля 2006 года. На него приехали па и Камилла, дед, Тигги и Марко.
И, конечно же, бабуля.
Она десятилетиями не присутствовала на выпускном параде, и ее появление было невероятной честью. Она открыто улыбалась, когда я проходил мимо.
И Вилли отдал мне честь. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Он тоже был кадетом (начав учиться после меня, потому что сначала поступил в университет). Теперь он не мог вести себя, как обычно, как когда мы учились в одном заведении, не мог притвориться, что не знает меня — иначе он допустил бы нарушение субординации.
На один краткий миг Запасной оказался выше по рангу, чем Наследник.
Бабуля провела осмотр войск. Подойдя ко мне, она сказала: "О... Здравствуй".
Я улыбнулся. И покраснел.
За церемонией вручения наград заиграла песня “Добрые старые времена”, а затем адъютант колледжа поднялся на своем белом коне по ступеням Старого колледжа.
Последовал обед в Старом колледже. Бабуля произнесла прекрасную речь. Когда день подошел к концу и ушли взрослые, началась настоящая вечеринка. Ночь серьезной выпивки, хриплого смеха. Моей парой была Челси. В конечном счете, мы набухались до потери памяти. На следующее утро я проснулся с широкой улыбкой и легкой головной болью.
"Следующая остановка, — сказал я зеркалу для бритья. — Ирак".
А именно, южный Ирак. Моему подразделению предстояло сменить другое подразделение, которое в течение месяцев проводило передовую разведку. Опасная это работа — постоянно уворачиваться от придорожных самодельных взрывных устройств и снайперов. В том месяце было убито десять британских солдат. За предыдущие полгода — сорок.
Я спрашивал свое сердце. Я не испытывал страха. Я был полон решимости.
Я не мог дождаться.
Кроме того, война, смерть, что угодно, всяко было лучше, чем оставаться в Британии, которая была своего рода битвой. Совсем недавно в газетах появилась статья о том, что Вилли оставил мне голосовое сообщение, выдавая себя за Челси. Также была опубликована статью о том, как я обратился к Джею-Эл-Пи за помощью в проведении исследовательского проекта в Сандхерсте. Обе истории, на этот раз, были правдой. Вопрос был в том, откуда газетам могли быть известны такие глубоко личные вещи?
Это сделало меня параноиком. Вилли тоже. Это заставило нас посмотреть другими глазами на так называемую мамину паранойю, совсем через другую призму.
Мы начали изучать свой внутренний круг, расспрашивать наших самых надежных друзей — и их друзей. С кем они разговаривали? Кому они доверились? Никто не был вне подозрений, потому что никто не мог быть вне их. Мы даже сомневались в наших телохранителях, а мы всегда боготворили наших телохранителей (черт возьми, официально я сам теперь был телохранителем — телохранителем королевы). Они всегда были для нас как старшие братья. Но теперь и они были подозреваемыми.
На долю секунды мы даже усомнились в Марко. Вот насколько ядовитым стало подозрение. Мы подозревали всех подряд. Кто-то, чрезвычайно близкий мне и Вилли, тайком передавал материал в газеты, так что, нужно было рассмотреть каждого.
Какое это будет облегчение, подумал я, оказаться в настоящей зоне боевых действий, где все это не входит в мои ежедневные расчеты.
Прошу, пустите меня на поле боя, где существуют четкие правила его ведения. Где есть хоть какое-то чувство чести.
“Выпускной” состоялся 12 апреля 2006 года. На него приехали па и Камилла, дед, Тигги и Марко.
И, конечно же, бабуля.
Она десятилетиями не присутствовала на выпускном параде, и ее появление было невероятной честью. Она открыто улыбалась, когда я проходил мимо.
И Вилли отдал мне честь. Теперь он тоже учился в Сандхерсте. Он тоже был кадетом (начав учиться после меня, потому что сначала поступил в университет). Теперь он не мог вести себя, как обычно, как когда мы учились в одном заведении, не мог притвориться, что не знает меня — иначе он допустил бы нарушение субординации.
На один краткий миг Запасной оказался выше по рангу, чем Наследник.
Бабуля провела осмотр войск. Подойдя ко мне, она сказала: "О... Здравствуй".
Я улыбнулся. И покраснел.
За церемонией вручения наград заиграла песня “Добрые старые времена”, а затем адъютант колледжа поднялся на своем белом коне по ступеням Старого колледжа.
Последовал обед в Старом колледже. Бабуля произнесла прекрасную речь. Когда день подошел к концу и ушли взрослые, началась настоящая вечеринка. Ночь серьезной выпивки, хриплого смеха. Моей парой была Челси. В конечном счете, мы набухались до потери памяти. На следующее утро я проснулся с широкой улыбкой и легкой головной болью.
"Следующая остановка, — сказал я зеркалу для бритья. — Ирак".
А именно, южный Ирак. Моему подразделению предстояло сменить другое подразделение, которое в течение месяцев проводило передовую разведку. Опасная это работа — постоянно уворачиваться от придорожных самодельных взрывных устройств и снайперов. В том месяце было убито десять британских солдат. За предыдущие полгода — сорок.
Я спрашивал свое сердце. Я не испытывал страха. Я был полон решимости.
Я не мог дождаться.
Кроме того, война, смерть, что угодно, всяко было лучше, чем оставаться в Британии, которая была своего рода битвой. Совсем недавно в газетах появилась статья о том, что Вилли оставил мне голосовое сообщение, выдавая себя за Челси. Также была опубликована статью о том, как я обратился к Джею-Эл-Пи за помощью в проведении исследовательского проекта в Сандхерсте. Обе истории, на этот раз, были правдой. Вопрос был в том, откуда газетам могли быть известны такие глубоко личные вещи?
Это сделало меня параноиком. Вилли тоже. Это заставило нас посмотреть другими глазами на так называемую мамину паранойю, совсем через другую призму.
Мы начали изучать свой внутренний круг, расспрашивать наших самых надежных друзей — и их друзей. С кем они разговаривали? Кому они доверились? Никто не был вне подозрений, потому что никто не мог быть вне их. Мы даже сомневались в наших телохранителях, а мы всегда боготворили наших телохранителей (черт возьми, официально я сам теперь был телохранителем — телохранителем королевы). Они всегда были для нас как старшие братья. Но теперь и они были подозреваемыми.
На долю секунды мы даже усомнились в Марко. Вот насколько ядовитым стало подозрение. Мы подозревали всех подряд. Кто-то, чрезвычайно близкий мне и Вилли, тайком передавал материал в газеты, так что, нужно было рассмотреть каждого.
Какое это будет облегчение, подумал я, оказаться в настоящей зоне боевых действий, где все это не входит в мои ежедневные расчеты.
Прошу, пустите меня на поле боя, где существуют четкие правила его ведения. Где есть хоть какое-то чувство чести.
В феврале 2007 года министерство обороны Великобритании сообщило миру, что я отправляюсь на реальную службу, что я буду командовать группой легких танков на границе с Ираком, недалеко от Басры. Это было официально. Я должен был отбыть в зону боевых действий.
Общественная реакция была своеобразной. Половина британцев были в ярости, считая, что это ужасно - рисковать жизнью младшего внука королевы. Запасной или нет, они сказали, это неразумно посылать королевскую особу в зону боевых действий. (Это было сделано впервые за последние 25 лет.)
Половина, однако, сказала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Какой пустой тратой денег налогоплательщиков было бы обучить парня военному делу, а потом не использовать его. его. Если он умрет - он умрет, говорили они.
Враг, безусловно, чувствовал это. Во что бы то ни стало, заявили повстанцы, которые пытались разжечь гражданскую войну в Ираке, пришлите нам мальчонку.
Один из лидеров повстанцев направил официальное приглашение. «Мы ждем приезда юного красивого избалованного принца, затаив дыхание…»
У повстанцев был план, по словам их лидера. Они собирались похитить меня, а потом решить, что со мной делать — пытать, требовать выкуп или убить. Противореча заявленному, лидер повстанцев добавил, что прекрасный принц вернется к бабушке «без ушей».
Помню, что, когда я услышал это, кончики моих ушей стали теплее.
Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем исправить мне уши, чтобы предотвратить или исправить семейное проклятие (не нашла про связь формы ушей и семейного проклятия, но операция по исправлению формы ушей и лопоухости – очень популярная процедура). Я сказал, что категорически нет.
Через несколько дней другой лидер повстанцев вспомнил о моей матери. Он сказал, что мне следует учиться на ее примере и порвать со своей семьей.
Восстань против империалистов, Гарри, - сказал он.
В противном случае, предупредил он, «кровь принца оросит нашу пустыню».
Я не беспокоился, что Челс узнает об этом. Так как мы начали встречаться, она была так затравлена прессой, что полностью отключила себя от любых масс-медиа. Газеты она не читала, а Интернет был для нее под запретом.
Однако британские военные были очень заняты. Через два месяца после объявления о моей отправке на границу с Ираком, командующий сухопутными войсками генерал Даннатт внезапно отозвал это заявление.
Помимо публичных угроз со стороны повстанцев, британская разведка узнала, что моя фотография была распространена среди группы иракских снайперов с указанием, что я «мать всех целей».
Эти снайперы были лучшими: недавно они убили шестерых британских солдат. Миссия стала слишком опасной для меня, и для всех, кому не повезло оказаться рядом со мной. По оценке Данната и других, я бы стал «магнитом для пуль». Причиной всего этого Даннат назвал прессу.
В своем публичном заявлении об отмене моего отправления в Ирак, он раскритиковал журналистов за их чрезмерное усердие в предоставлении информации о моей миссии, их дикие спекуляции, которые «усугубили» уровень угрозы.
Папины сотрудники тоже выступили с публичным заявлением, в котором говорилось, что я «очень разочарован», что было неправдой. Я был не разочарован, я был раздавлен.
Когда новости дошли до меня, я был в Виндзорских казармах, сидел со своими парнями. Я собрался с духом и сообщил им эти плохие новости.
Хотя мы только что провели вместе месяцы поездок, совместных тренировок, во время которых мы стали братьями по оружию, теперь они были предоставлены сами себе. Мне было не просто жаль себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой должен был теперь делать мою работу, а мне придется всю жизнь жить с чувством вины и недоумения. Что, если у ребят ничего не получится?
На следующей неделе несколько газет сообщили, что я был в глубоком отчаянии и депрессии. Одна или две газеты, однако, сообщили, что отмена моего военного назначения была делом моих рук. История о трусости. Они сказали, что это я заставил начальство все отменить с помощью закулисных игр.
Общественная реакция была своеобразной. Половина британцев были в ярости, считая, что это ужасно - рисковать жизнью младшего внука королевы. Запасной или нет, они сказали, это неразумно посылать королевскую особу в зону боевых действий. (Это было сделано впервые за последние 25 лет.)
Половина, однако, сказала «браво». Почему к Гарри должно быть особое отношение? Какой пустой тратой денег налогоплательщиков было бы обучить парня военному делу, а потом не использовать его. его. Если он умрет - он умрет, говорили они.
Враг, безусловно, чувствовал это. Во что бы то ни стало, заявили повстанцы, которые пытались разжечь гражданскую войну в Ираке, пришлите нам мальчонку.
Один из лидеров повстанцев направил официальное приглашение. «Мы ждем приезда юного красивого избалованного принца, затаив дыхание…»
У повстанцев был план, по словам их лидера. Они собирались похитить меня, а потом решить, что со мной делать — пытать, требовать выкуп или убить. Противореча заявленному, лидер повстанцев добавил, что прекрасный принц вернется к бабушке «без ушей».
Помню, что, когда я услышал это, кончики моих ушей стали теплее.
Я вспомнил детство, когда друг предложил хирургическим путем исправить мне уши, чтобы предотвратить или исправить семейное проклятие (не нашла про связь формы ушей и семейного проклятия, но операция по исправлению формы ушей и лопоухости – очень популярная процедура). Я сказал, что категорически нет.
Через несколько дней другой лидер повстанцев вспомнил о моей матери. Он сказал, что мне следует учиться на ее примере и порвать со своей семьей.
Восстань против империалистов, Гарри, - сказал он.
В противном случае, предупредил он, «кровь принца оросит нашу пустыню».
Я не беспокоился, что Челс узнает об этом. Так как мы начали встречаться, она была так затравлена прессой, что полностью отключила себя от любых масс-медиа. Газеты она не читала, а Интернет был для нее под запретом.
Однако британские военные были очень заняты. Через два месяца после объявления о моей отправке на границу с Ираком, командующий сухопутными войсками генерал Даннатт внезапно отозвал это заявление.
Помимо публичных угроз со стороны повстанцев, британская разведка узнала, что моя фотография была распространена среди группы иракских снайперов с указанием, что я «мать всех целей».
Эти снайперы были лучшими: недавно они убили шестерых британских солдат. Миссия стала слишком опасной для меня, и для всех, кому не повезло оказаться рядом со мной. По оценке Данната и других, я бы стал «магнитом для пуль». Причиной всего этого Даннат назвал прессу.
В своем публичном заявлении об отмене моего отправления в Ирак, он раскритиковал журналистов за их чрезмерное усердие в предоставлении информации о моей миссии, их дикие спекуляции, которые «усугубили» уровень угрозы.
Папины сотрудники тоже выступили с публичным заявлением, в котором говорилось, что я «очень разочарован», что было неправдой. Я был не разочарован, я был раздавлен.
Когда новости дошли до меня, я был в Виндзорских казармах, сидел со своими парнями. Я собрался с духом и сообщил им эти плохие новости.
Хотя мы только что провели вместе месяцы поездок, совместных тренировок, во время которых мы стали братьями по оружию, теперь они были предоставлены сами себе. Мне было не просто жаль себя. Я беспокоился о своей команде. Кто-то другой должен был теперь делать мою работу, а мне придется всю жизнь жить с чувством вины и недоумения. Что, если у ребят ничего не получится?
На следующей неделе несколько газет сообщили, что я был в глубоком отчаянии и депрессии. Одна или две газеты, однако, сообщили, что отмена моего военного назначения была делом моих рук. История о трусости. Они сказали, что это я заставил начальство все отменить с помощью закулисных игр.
Я задумал уйти из армии. Какой смысл оставаться, если я не смогу на самом деле быть солдатом? Я поговорил об этом с Челс. Она разрывалась. С одной стороны, она не могла скрыть свое облегчение. С другой стороны, она знала, как сильно я хочу быть там, где находится моя команда.
Она знала, что пресса давно преследует меня и что армия была единственной отдушиной, которую я нашел для себя. Она также знала, что я верю в Миссию.
Я обсудил ситуацию с Вилли. У него тоже были сложные чувства относительно происходящего. Он сочувствовал, как солдат. Но как брат? Высококонкурентный старший брат? Он не мог заставить себя полностью сожалеть о таком повороте событий. Большую часть времени мы с Вилли не задумывались обо всей этой чепухе о Наследнике и Запасном. Но время от времени я понимал, что на каком-то уровне это действительно имело для него значение. Профессионально, лично его беспокоило то, где я нахожусь, что я делаю.
Не получая утешения ни от кого, я искал его в водке и Ред Булле. И в джине с тоником. Меня фотографировали примерно в это время, когда я входил или выходил из многочисленных пабов, клубов, домашних вечеринок в предрассветные часы.
Мне не нравилось просыпаться и обнаруживать свое фото на первой полосе таблоидов. Но чего я действительно не мог вынести, так это звука щелчков фотоаппаратов. Этот щелчок, этот ужасный шум за моей спиной или вспышка (про вспышку дописала сама, так как звук в пределах периферийного зрения – как-то странно) в пределах моего периферийного зрения, всегда волновали меня, всегда заставляли мое сердце биться чаще, но после Сандхерста этот звук, эта вспышка были похожи на взведение курка или взмах лезвия.
И тогда даже эта ослепительная вспышка стала отвратительней и еще более ранящей.
Отлично, подумал я, - Армия сделала меня более способным распознавать угрозы, чувствовать угрозы, получать адреналин перед лицом этих угроз, а теперь все это отбрасывает меня в сторону.
Мне было очень, очень плохо.
Папарацци каким-то образом знали об этом. Примерно в это же время они начали бить меня своими камерами, специально, чтобы спровоцировать меня. Они прижимались ко мне, шлепали, толкали или ударяли меня, надеясь разозлить меня, надеясь, что я отвечу на удар, чтобы получить лучшее фото и побольше денег за него.
Мое фото в 2007 году принесло кому-то около тридцати тысяч фунтов стерлингов. Это целый первоначальный взнос за квартиру.
Но вдруг я впаду в агрессию? Это может быть первоначальный взнос за целый дом в деревне.
Затем я попал в одну заварушку, которая стала большой новостью во всех газетах. Я ушел оттуда с разбитым носом, и мой телохранитель был в ярости. «Ты сделал этих папсов богатыми, Гарри! Доволен? Счастлив?»
«Нет, - я сказал. - Нет, я не счастлив».
Папарацци всегда были гротескны, но чем взрослее я становился, тем отвратительнее они были. Это было видно по их глазам, по их языку тела.
Они были более смелыми, более радикальными, похожими на молодых парней в Ираке, подвергшимся радикализации. Их муллы были редакторами - теми же, кто клялся исправиться после гибели моей мамы. Редакции публично пообещали никогда снова не отправлять фотографов преследовать людей, и вот, десять лет спустя, они вернулись к своим старым методам.
Они оправдывали себя тем, что они больше не отправляли на эту работу собственных фотографов. Вместо этого они заключали контракты с агентствами, которые-то и слали папсов. Никакой разницы на самом деле.
Газеты по-прежнему подстрекали и щедро награждали этих неудачников и хулиuанов, преследующих королевскую семьи или кого-то еще, кому не повезло быть известным или заслуживающим освещения в прессе.
И всем было насрать.
Помню, я уходил из клуба в Лондоне, окруженный двадцатью папарацци. Они окружили меня, потом полицейскую машину, в которой я сидел, бросались на капот, прикрывая свои лица капюшонами и шарфами футбольных фанатов – так делают террористы.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни , и я знал, что это никого не волнует. Люди бы сказали, что это цена, которую я плачу. Но я никогда не понимал, что они имели в виду. Цена за что?
Я был особенно близок с одним из моих телохранителей, Билли. Я звал его «Билли Скала», потому что он был таким солидным, таким надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то бросил в меня из толпы. К счастью, оказалось, что это муляж.
Я пообещал Билли, что больше не буду драться с папарацци. Но я не мог избежать их засад. Поэтому, когда мы вышли из клуба, я сказал: «Тебе придется запихнуть меня в багажник машины, Билли».
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Действительно? «Только так у меня не возникнет соблазна подраться с ними, и они не смогут на мне заработать».
Это был беспроигрышный вариант. Я не сказал Билли, что так делала моя мама.
Вот так началась очень странная рутина в нашем взаимодействии. Выходя из паба или клубе в 2007 году, я находил машину в переулке или на подземной парковке, забирался в багажник, Билли закрывал его, и я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он и еще один телохранитель везли меня домой.
Казалось, я нахожусь в гробу. Мне было плевать.
Она знала, что пресса давно преследует меня и что армия была единственной отдушиной, которую я нашел для себя. Она также знала, что я верю в Миссию.
Я обсудил ситуацию с Вилли. У него тоже были сложные чувства относительно происходящего. Он сочувствовал, как солдат. Но как брат? Высококонкурентный старший брат? Он не мог заставить себя полностью сожалеть о таком повороте событий. Большую часть времени мы с Вилли не задумывались обо всей этой чепухе о Наследнике и Запасном. Но время от времени я понимал, что на каком-то уровне это действительно имело для него значение. Профессионально, лично его беспокоило то, где я нахожусь, что я делаю.
Не получая утешения ни от кого, я искал его в водке и Ред Булле. И в джине с тоником. Меня фотографировали примерно в это время, когда я входил или выходил из многочисленных пабов, клубов, домашних вечеринок в предрассветные часы.
Мне не нравилось просыпаться и обнаруживать свое фото на первой полосе таблоидов. Но чего я действительно не мог вынести, так это звука щелчков фотоаппаратов. Этот щелчок, этот ужасный шум за моей спиной или вспышка (про вспышку дописала сама, так как звук в пределах периферийного зрения – как-то странно) в пределах моего периферийного зрения, всегда волновали меня, всегда заставляли мое сердце биться чаще, но после Сандхерста этот звук, эта вспышка были похожи на взведение курка или взмах лезвия.
И тогда даже эта ослепительная вспышка стала отвратительней и еще более ранящей.
Отлично, подумал я, - Армия сделала меня более способным распознавать угрозы, чувствовать угрозы, получать адреналин перед лицом этих угроз, а теперь все это отбрасывает меня в сторону.
Мне было очень, очень плохо.
Папарацци каким-то образом знали об этом. Примерно в это же время они начали бить меня своими камерами, специально, чтобы спровоцировать меня. Они прижимались ко мне, шлепали, толкали или ударяли меня, надеясь разозлить меня, надеясь, что я отвечу на удар, чтобы получить лучшее фото и побольше денег за него.
Мое фото в 2007 году принесло кому-то около тридцати тысяч фунтов стерлингов. Это целый первоначальный взнос за квартиру.
Но вдруг я впаду в агрессию? Это может быть первоначальный взнос за целый дом в деревне.
Затем я попал в одну заварушку, которая стала большой новостью во всех газетах. Я ушел оттуда с разбитым носом, и мой телохранитель был в ярости. «Ты сделал этих папсов богатыми, Гарри! Доволен? Счастлив?»
«Нет, - я сказал. - Нет, я не счастлив».
Папарацци всегда были гротескны, но чем взрослее я становился, тем отвратительнее они были. Это было видно по их глазам, по их языку тела.
Они были более смелыми, более радикальными, похожими на молодых парней в Ираке, подвергшимся радикализации. Их муллы были редакторами - теми же, кто клялся исправиться после гибели моей мамы. Редакции публично пообещали никогда снова не отправлять фотографов преследовать людей, и вот, десять лет спустя, они вернулись к своим старым методам.
Они оправдывали себя тем, что они больше не отправляли на эту работу собственных фотографов. Вместо этого они заключали контракты с агентствами, которые-то и слали папсов. Никакой разницы на самом деле.
Газеты по-прежнему подстрекали и щедро награждали этих неудачников и хулиuанов, преследующих королевскую семьи или кого-то еще, кому не повезло быть известным или заслуживающим освещения в прессе.
И всем было насрать.
Помню, я уходил из клуба в Лондоне, окруженный двадцатью папарацци. Они окружили меня, потом полицейскую машину, в которой я сидел, бросались на капот, прикрывая свои лица капюшонами и шарфами футбольных фанатов – так делают террористы.
Это был один из самых страшных моментов в моей жизни , и я знал, что это никого не волнует. Люди бы сказали, что это цена, которую я плачу. Но я никогда не понимал, что они имели в виду. Цена за что?
Я был особенно близок с одним из моих телохранителей, Билли. Я звал его «Билли Скала», потому что он был таким солидным, таким надежным. Однажды он бросился на гранату, которую кто-то бросил в меня из толпы. К счастью, оказалось, что это муляж.
Я пообещал Билли, что больше не буду драться с папарацци. Но я не мог избежать их засад. Поэтому, когда мы вышли из клуба, я сказал: «Тебе придется запихнуть меня в багажник машины, Билли».
Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Действительно? «Только так у меня не возникнет соблазна подраться с ними, и они не смогут на мне заработать».
Это был беспроигрышный вариант. Я не сказал Билли, что так делала моя мама.
Вот так началась очень странная рутина в нашем взаимодействии. Выходя из паба или клубе в 2007 году, я находил машину в переулке или на подземной парковке, забирался в багажник, Билли закрывал его, и я лежал там в темноте, скрестив руки на груди, пока он и еще один телохранитель везли меня домой.
Казалось, я нахожусь в гробу. Мне было плевать.
Чтобы отметить десятую годовщину со дня смерти нашей матери, Вилли и я организовали концерт в ее честь. Выручка от концерта должна была пойти на счет благотворительных организаций, с которыми мы уже работали ранее, и на счет новой благотворительной организации, которую я только что запустил, — Sentebale.
Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.
(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)
Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).
Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.
Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:
Надеюсь, ты не против,
Что я выразил словами:
Как прекрасна жизнь,
Когда ты есть на свете.
Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.
Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.
Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:
- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.
Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.
Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.
Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.
Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.
Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.
- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!
Миссией Sentebale является борьба с ВИЧ в Лесото, особенно с распространением ВИЧ среди детей.
(Сентебале на языке сесото означает «незабудка» - это был любимый цветок мамы)
Планируя концерт, мы с Вилли не испытывали никаких эмоций. Только дела. Юбилей – это миллион деталей, которые нужно учесть. Место проведения должно было быть достаточно большим (стадион Уэмбли), у билетов должна была быть разумная цена (сорок пять фунтов), а артисты должны были быть лучшими (Элтон Джон, Дюран Дюран, Пи Дидди).
Но в вечер мероприятия, стоя за кулисами, глядя на все эти лица, чувствуя эту пульсирующую энергию, эту сдерживаемую любовь и тоску по матери, мы словно съежились.
Затем на сцену вышел Элтон. Он сел за рояль и публика сошла с ума. Я просил его выступить с песней «Свеча на ветру», но он отказался. Он не хотел быть мрачным. Вместо этого он выбрал: «Your song»:
Надеюсь, ты не против,
Что я выразил словами:
Как прекрасна жизнь,
Когда ты есть на свете.
Он пел ее с улыбкой, вызванной добрыми воспоминаниями. Мы с Вилли пытались почувствовать то же самое, но тут на экране стали появляться фотографии мамы. Одна другой лучезарнее.
Мы уже не съеживались, нас просто смело в этот момент.
Когда песня закончилась, Элтон вскочил и представил нас публике:
- Их королевские высочества - принц Уильям и принц Гарри! Аплодисменты были оглушительными, ничего подобного мы никогда раньше не слышали. Нам аплодировали на улицах, на играх в поло, на парадах, в опере, но никогда в таком месте (похожем на пещеру, видимо, имеется в виду, замкнутое пространство) и при такой ситуации.
Вилли вышел, я последовал за ним, каждый из нас был в блейзере и расстегнутой сверху рубашке, как будто мы собирались на школьные танцы. Мы оба страшно нервничали.
Мы не привыкли к публичным выступлениям ни на какую тему, а особенно на тему нашей мамы. Честно говоря, и к частным выступлениям мы не привыкли.
Но стоя перед 65 000 человек, и еще 500 миллионами, смотрящих концерт в прямом эфире в 140 странах, мы были парализованы. Может быть, поэтому мы на самом деле ничего не сказали? Я смотрю на видео сейчас, и это поразительно. Это был момент, может быть, тот самый момент для нас, чтобы рассказать о ней, копнуть глубже и найти слова, чтобы напомнить миру о ее безукоризненных качествах, о магии, случающейся раз в тысячелетие, и о ее исчезновении. Но мы этого не сделали.
Я не утверждаю, что нужно было выступить с полноценной данью памяти в тот день, но может быть стоило добавить что-то личное? Мы не предложили ничего подобного. Все это было слишком свежо тогда.
Единственное, что я сказал, что было правдой и исходило из сердца , это был респект моей команде.
- Я также хотел бы воспользоваться этой возможностью, чтобы сказать привет всем ребята из эскадрильи А Дворцовой кавалерии, которые служат в Ираке в этот момент! Я хотел бы быть с вами. Мне жаль, что я не могу быть там. Но вам и всем остальным, кто участвует в операции в данный момент, мы оба хотели бы сказать: Берегите себя!
Несколькими днями позднее я проводил время в Ботсване с Челс. Мы остановились у Тидж и Майка. Ади тоже был там.
Первое взаимодействие этих четырех особенных для меня людей. Все это смахивало на то, как если бы я привел Челс домой, чтобы познакомить ее с мамой, папой и братом.
Большой шаг, мы все это знали. К счастью, Тидж, Майку и Ади она понравилась. И она тоже видела, что для меня это – особенные люди.
Однажды днем, когда мы все собирались на прогулку, Тидж начала ворчать:
-Принеси шляпу! Да-да! И солнцезащитный крем! Много солнцезащитного крема! Спайк, ты сгоришь с этой своей бледной кожей! Да-да, Спайк!
- Хорошо, мама, - вылетело из моих уст. Я услышал эти слова и замер. Тидж услышала их и замерла. Но я не поправил себя.
Тидж выглядела потрясенной и тронутой, я тоже был тронут.
После этого я всегда называл ее мамой. Это было хорошо. Для нас обоих.
Я всегда старался называть ее мамой, не мамочкой (тут не совсем правильный перевод, потому что Гарри делает различие между Mom и Mum, оба слова на русском – мама). Мамочка была только одна.
В общем, поездка удалась. Но все же стресс ощущался постоянно. Это было видно по тому, сколько я пил. В какой-то момент мы с Челс взяли лодку и плавали то вниз, то вверх по реке. Главное, что я помню – это виски Southern Comfort и Самбука (Самбука Gold днем, Black Sambuka ночью).
Помню, как проснулся утром, лицо прилипло к подушке, а голова словно жила отдельно от тела (дословно – словно отвязалась от шеи). Конечно, мне было весело, но я также испытывал гнев и чувство вины из-за того, что не был рядом со своими ребятами, не воевал с ними и не руководил ими.
Я плохо справлялся. Челс, Ади, Тидж и Майк ничего мне не говорили. Может быть, они ничего не видели. Я, вероятно, неплохо поработал, чтобы скрыть свои эмоции. Со стороны мое пьянство, вероятно, выглядело как вечеринка. И я говорил сам себе, что это просто вечеринка, но в глубине души, где-то очень глубоко (улыбочка моя, т.к. дословно там написано "на каком-то уровне"), я знал. Что-то должно было измениться. Я знал, что нельзя продолжать в том же духе.
Поэтому, как только я вернулся в Британию, я попросил о встрече с моим командиром, полковником Эдом Смит-Осборном. Я восхищался полковником Эдом. И я был очарован им.
Он был не такой, как другие мужчины. Но скажем так – он не был похож ни на одно человеческое существо, которое я когда-либо встречал. Он был создан из иных элементов, нежели мы. Металл (дословно там "металлолом"), проволока и львиная кровь. Выглядел он тоже отлично от других. Его лицо было удлиненным, как у лошади, но не было таким гладким, как лошадиная морда; на каждой щеке у него росло по пучку волос.
Его глаза были большими, спокойными, в них светились мудрость и стоицизм. Мои глаза, напротив, все еще были налиты кровью от моего дебоша в Окаванго, и бегали по сторонам, пока я произносил свою короткую речь:
- Полковник, мне нужно найти способ вернуться к операции, иначе мне придется уйти из армии.
Не уверен, что полковник Эд поверил моей угрозе. Я не уверен, что сам поверил себе. Но в политическом, дипломатическом, стратегическим плане он не мог позволить себе сбросить мое заявление со счетов.
Принц на боевой службе был крупным активом для пиара, мощным ресурсом для привлечения новых рекрутов. Полковник не мог игнорировать тот факт, что, если я уйду, его начальство может обвинить в этом его, а начальство начальства обвинит в сложившейся ситуации последнее (нижестоящих), и все это пойдет вверх по цепочке.
С другой стороны, многое из того, что я увидел от него в тот день, было настоящей человечностью. Парень понял. Как солдат, он сочувствовал мне. Он содрогнулся от мысли, что можно запретить участвовать в боевых действиях (не уверена в правильности перевода этого предложения, но другой версии у меня нет). Он действительно хотел помочь.
- Гарри, возможно, есть способ…
По его словам, об Ираке нужно было забыть, он навсегда исключен из обсуждения. Увы. Но, возможно, - добавил он, - Афганистан может быть твоим вариантом.
Я прищурился. Афганистан? Он пробормотал что-то о том, что это «более безопасный вариант». О да… Более безопасный…О чем, черт возьми, он болтает? Афганистан был намного опаснее Ирака. В тот момент у Британии было семь тысяч солдат в Афганистане, и каждый день они участвовали в самых ожесточенных боевых действиях со времен Второй мировой войны. Но кто я такой, чтобы спорить? Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным и если он готов отправить меня туда, отлично.
- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?
- ПАН. Передовой авиационный наводчик.
Я моргнул (наверное, он хотел сказать, что удивленно посмотрел на полковника?).
Он объяснил, что это очень востребованная работа. Перед ПАН была поставлена задача управлять всей авиацией, прикрывать парней на земле, организовывать рейды, не говоря уже о спасательных операциях, медицинской эвакуации, список можно продолжить. Конечно, это не новая работа, но она жизненно необходима в этом новом виде войны.
-Почему так, сэр?
- Потому что эти чертовы талибы везде! И нигде! Их просто не найти, -объяснил он. - Местность пересеченная и находится на удалении. Горы и пустыни, пронизанные туннелями и пещерами — все это похоже на охоту на коз. Или на призраков.
Нужно было смотреть с высоты птичьего полета. Поскольку у талибов не было самолетов, это было легко. Мы, британцы, плюс янки владели воздухом. Но именно ПАН помогли нам добиться этого преимущества. Скажем, патрульной эскадрилье нужно узнать об угрозах поблизости. ПАН сверяется с беспилотниками, с летчиками-истребителями, вертолетами, и на высокотехнологичном ноутбуке создает 360-градусную картину поля боя.
Скажем, та же самая эскадрилья вдруг попадает под обстрел. ПАН сверяется с меню — Apache, Tornado, Mirage, F-15, F-16, A-10 — и вызывает самолет, наиболее подходящий для ситуации или лучший из имеющихся., а затем направляет этот самолет на противника. Используя самую современную технику, ПАН не просто обрушивают огненный дождь на головы противника, а водружают огонь на противника, словно это корона.
Потом он сказал мне, что у всех ПАН есть шанс подняться на «Хоуке» и испытать себя в воздухе.
К тому времени, когда полковник Эд замолчал, у меня шла слюна.
- ПАН, сэр. Когда я смогу поехать туда?
- Не так быстро. ПАН это отличная работа, все хотят ее. Так что придется подождать немного. Кроме того, это сложная работа. Знание технологий и ответственность, необходимые для ПАН, требуют большого количества тренировок. Так что начнем с начала, - сказал он.
Мне предстояло пройти сложную сертификацию.
- Где, сэр?
- На базе Королевских ВВС в Лиминге.
В…Йоркшир-Дейлз? (Это Йоркширские Долины, национальный парк Великобритании)
От переводчика: Прикрепляю фото полковника Эда, чтобы вы сравнили настоящую внешность и описание из книги.
Первое взаимодействие этих четырех особенных для меня людей. Все это смахивало на то, как если бы я привел Челс домой, чтобы познакомить ее с мамой, папой и братом.
Большой шаг, мы все это знали. К счастью, Тидж, Майку и Ади она понравилась. И она тоже видела, что для меня это – особенные люди.
Однажды днем, когда мы все собирались на прогулку, Тидж начала ворчать:
-Принеси шляпу! Да-да! И солнцезащитный крем! Много солнцезащитного крема! Спайк, ты сгоришь с этой своей бледной кожей! Да-да, Спайк!
- Хорошо, мама, - вылетело из моих уст. Я услышал эти слова и замер. Тидж услышала их и замерла. Но я не поправил себя.
Тидж выглядела потрясенной и тронутой, я тоже был тронут.
После этого я всегда называл ее мамой. Это было хорошо. Для нас обоих.
Я всегда старался называть ее мамой, не мамочкой (тут не совсем правильный перевод, потому что Гарри делает различие между Mom и Mum, оба слова на русском – мама). Мамочка была только одна.
В общем, поездка удалась. Но все же стресс ощущался постоянно. Это было видно по тому, сколько я пил. В какой-то момент мы с Челс взяли лодку и плавали то вниз, то вверх по реке. Главное, что я помню – это виски Southern Comfort и Самбука (Самбука Gold днем, Black Sambuka ночью).
Помню, как проснулся утром, лицо прилипло к подушке, а голова словно жила отдельно от тела (дословно – словно отвязалась от шеи). Конечно, мне было весело, но я также испытывал гнев и чувство вины из-за того, что не был рядом со своими ребятами, не воевал с ними и не руководил ими.
Я плохо справлялся. Челс, Ади, Тидж и Майк ничего мне не говорили. Может быть, они ничего не видели. Я, вероятно, неплохо поработал, чтобы скрыть свои эмоции. Со стороны мое пьянство, вероятно, выглядело как вечеринка. И я говорил сам себе, что это просто вечеринка, но в глубине души, где-то очень глубоко (улыбочка моя, т.к. дословно там написано "на каком-то уровне"), я знал. Что-то должно было измениться. Я знал, что нельзя продолжать в том же духе.
Поэтому, как только я вернулся в Британию, я попросил о встрече с моим командиром, полковником Эдом Смит-Осборном. Я восхищался полковником Эдом. И я был очарован им.
Он был не такой, как другие мужчины. Но скажем так – он не был похож ни на одно человеческое существо, которое я когда-либо встречал. Он был создан из иных элементов, нежели мы. Металл (дословно там "металлолом"), проволока и львиная кровь. Выглядел он тоже отлично от других. Его лицо было удлиненным, как у лошади, но не было таким гладким, как лошадиная морда; на каждой щеке у него росло по пучку волос.
Его глаза были большими, спокойными, в них светились мудрость и стоицизм. Мои глаза, напротив, все еще были налиты кровью от моего дебоша в Окаванго, и бегали по сторонам, пока я произносил свою короткую речь:
- Полковник, мне нужно найти способ вернуться к операции, иначе мне придется уйти из армии.
Не уверен, что полковник Эд поверил моей угрозе. Я не уверен, что сам поверил себе. Но в политическом, дипломатическом, стратегическим плане он не мог позволить себе сбросить мое заявление со счетов.
Принц на боевой службе был крупным активом для пиара, мощным ресурсом для привлечения новых рекрутов. Полковник не мог игнорировать тот факт, что, если я уйду, его начальство может обвинить в этом его, а начальство начальства обвинит в сложившейся ситуации последнее (нижестоящих), и все это пойдет вверх по цепочке.
С другой стороны, многое из того, что я увидел от него в тот день, было настоящей человечностью. Парень понял. Как солдат, он сочувствовал мне. Он содрогнулся от мысли, что можно запретить участвовать в боевых действиях (не уверена в правильности перевода этого предложения, но другой версии у меня нет). Он действительно хотел помочь.
- Гарри, возможно, есть способ…
По его словам, об Ираке нужно было забыть, он навсегда исключен из обсуждения. Увы. Но, возможно, - добавил он, - Афганистан может быть твоим вариантом.
Я прищурился. Афганистан? Он пробормотал что-то о том, что это «более безопасный вариант». О да… Более безопасный…О чем, черт возьми, он болтает? Афганистан был намного опаснее Ирака. В тот момент у Британии было семь тысяч солдат в Афганистане, и каждый день они участвовали в самых ожесточенных боевых действиях со времен Второй мировой войны. Но кто я такой, чтобы спорить? Если полковник Эд считает Афганистан более безопасным и если он готов отправить меня туда, отлично.
- Какую работу я буду выполнять в Афганистане, полковник?
- ПАН. Передовой авиационный наводчик.
Я моргнул (наверное, он хотел сказать, что удивленно посмотрел на полковника?).
Он объяснил, что это очень востребованная работа. Перед ПАН была поставлена задача управлять всей авиацией, прикрывать парней на земле, организовывать рейды, не говоря уже о спасательных операциях, медицинской эвакуации, список можно продолжить. Конечно, это не новая работа, но она жизненно необходима в этом новом виде войны.
-Почему так, сэр?
- Потому что эти чертовы талибы везде! И нигде! Их просто не найти, -объяснил он. - Местность пересеченная и находится на удалении. Горы и пустыни, пронизанные туннелями и пещерами — все это похоже на охоту на коз. Или на призраков.
Нужно было смотреть с высоты птичьего полета. Поскольку у талибов не было самолетов, это было легко. Мы, британцы, плюс янки владели воздухом. Но именно ПАН помогли нам добиться этого преимущества. Скажем, патрульной эскадрилье нужно узнать об угрозах поблизости. ПАН сверяется с беспилотниками, с летчиками-истребителями, вертолетами, и на высокотехнологичном ноутбуке создает 360-градусную картину поля боя.
Скажем, та же самая эскадрилья вдруг попадает под обстрел. ПАН сверяется с меню — Apache, Tornado, Mirage, F-15, F-16, A-10 — и вызывает самолет, наиболее подходящий для ситуации или лучший из имеющихся., а затем направляет этот самолет на противника. Используя самую современную технику, ПАН не просто обрушивают огненный дождь на головы противника, а водружают огонь на противника, словно это корона.
Потом он сказал мне, что у всех ПАН есть шанс подняться на «Хоуке» и испытать себя в воздухе.
К тому времени, когда полковник Эд замолчал, у меня шла слюна.
- ПАН, сэр. Когда я смогу поехать туда?
- Не так быстро. ПАН это отличная работа, все хотят ее. Так что придется подождать немного. Кроме того, это сложная работа. Знание технологий и ответственность, необходимые для ПАН, требуют большого количества тренировок. Так что начнем с начала, - сказал он.
Мне предстояло пройти сложную сертификацию.
- Где, сэр?
- На базе Королевских ВВС в Лиминге.
В…Йоркшир-Дейлз? (Это Йоркширские Долины, национальный парк Великобритании)
От переводчика: Прикрепляю фото полковника Эда, чтобы вы сравнили настоящую внешность и описание из книги.
Ранняя осень.
Каменные стены-изгороди, лоскутные поля, овцы, щиплющие траву на склонах холмов. Впечатляющие известняковые скалы, утесы и осыпи. Красивые пурпурные болота.
Пейзаж не был так известен, как Озерный край, расположенный чуть западнее, но все равно захватывал дух и вдохновлял великих творцов из британской истории. Вордсворта, например. В школе я не читал сочинения этого старого джентльмена, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, если проводил время в этих краях.
Стоять на скале над этими местами и пытаться стереть их с лица земли - было кощунством. Конечно, это было ненастоящее уничтожение. На самом деле я не взорвал ни одной долины. Тем не менее, в конце каждого дня я чувствовал себя так, как будто я сделал это (взорвал долины). Я изучал Искусство Разрушения, и первое, что я узнал, это то, что разрушение в какой-то мере созидательно. Оно начинается с воображения. Прежде чем что-то разрушить, вы должны представить, что это разрушено, и я очень хорошо научился представлять долины как дымящийся адский пейзаж.
Учения каждый день были одинаковыми. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, тарелка овсянки, затем плотный английский завтрак, затем учения. Когда над горизонтом светает, я начинаю общение с самолетом. Обычно это Hawk.
Самолет достигал своей ИТ, исходной точки, в пяти-восьми морских милях, и тогда я обозначал цель, подавая сигнал к пуску. Самолет разворачивался и начинал движение. Я вел его по небу, над местностью, используя разные ориентиры. Г-образная лесополоса. Т-образная дамба. Серебряный амбар. При выборе ориентиров мне было приказано начинать с большого, переходить к чему-то среднему, а затем выбирать что-то маленькое. Представьте мир, сказали мне, как иерархию.
Иерархия, говорите? Думаю, я могу справиться с этим.
Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал: «Подтверждаю».
А еще я визуал. Мне нравилось это.
Я наслаждался ритмами, поэзией, медитативным пением всего этого. И я нашел более глубокий смысл в учениях. Я часто думал: все это игра, не так ли? Заставить людей видеть мир таким, каким его видите вы. И получать ответ от них.
Обычно пилот летел низко, в пятистах футах над землей, на уровне восходящего солнца, но иногда я опускал его ниже и затем отправлял в резкий набор высоты. Когда он несся ко мне со скоростью звука, пилот брал штурвал на себя и отстреливался под углом сорок пять градусов (насики, сорян, перевела, как поняла. Не авиатор я).
Затем я начинал новую серию описаний местности, с новыми деталями. Когда пилот достигал вершины своего подъема и выходил из крена, когда он выравнивал самолет и начинал ощущать отрицательные перегрузки, он видел мир таким, каким я его нарисовал, а затем пикировал вниз.
Внезапно он сообщал: Цель захвачена!
Затем: Всухую! (значит, бомбы выпущены)
Тогда я говорил: Чисто (друзья, хз, как переводятся эти команды, не обессудьте).
Это означало, что его бомбы были всего лишь духами, растворяющимися в воздухе. Затем я ждал, внимательно прислушиваясь к воображаемым взрывам.
Недели пролетали.
Каменные стены-изгороди, лоскутные поля, овцы, щиплющие траву на склонах холмов. Впечатляющие известняковые скалы, утесы и осыпи. Красивые пурпурные болота.
Пейзаж не был так известен, как Озерный край, расположенный чуть западнее, но все равно захватывал дух и вдохновлял великих творцов из британской истории. Вордсворта, например. В школе я не читал сочинения этого старого джентльмена, но теперь я подумал, что он, должно быть, был чертовски хорош, если проводил время в этих краях.
Стоять на скале над этими местами и пытаться стереть их с лица земли - было кощунством. Конечно, это было ненастоящее уничтожение. На самом деле я не взорвал ни одной долины. Тем не менее, в конце каждого дня я чувствовал себя так, как будто я сделал это (взорвал долины). Я изучал Искусство Разрушения, и первое, что я узнал, это то, что разрушение в какой-то мере созидательно. Оно начинается с воображения. Прежде чем что-то разрушить, вы должны представить, что это разрушено, и я очень хорошо научился представлять долины как дымящийся адский пейзаж.
Учения каждый день были одинаковыми. Подъем на рассвете. Стакан апельсинового сока, тарелка овсянки, затем плотный английский завтрак, затем учения. Когда над горизонтом светает, я начинаю общение с самолетом. Обычно это Hawk.
Самолет достигал своей ИТ, исходной точки, в пяти-восьми морских милях, и тогда я обозначал цель, подавая сигнал к пуску. Самолет разворачивался и начинал движение. Я вел его по небу, над местностью, используя разные ориентиры. Г-образная лесополоса. Т-образная дамба. Серебряный амбар. При выборе ориентиров мне было приказано начинать с большого, переходить к чему-то среднему, а затем выбирать что-то маленькое. Представьте мир, сказали мне, как иерархию.
Иерархия, говорите? Думаю, я могу справиться с этим.
Каждый раз, когда я называл ориентир, пилот отвечал: «Подтверждаю».
А еще я визуал. Мне нравилось это.
Я наслаждался ритмами, поэзией, медитативным пением всего этого. И я нашел более глубокий смысл в учениях. Я часто думал: все это игра, не так ли? Заставить людей видеть мир таким, каким его видите вы. И получать ответ от них.
Обычно пилот летел низко, в пятистах футах над землей, на уровне восходящего солнца, но иногда я опускал его ниже и затем отправлял в резкий набор высоты. Когда он несся ко мне со скоростью звука, пилот брал штурвал на себя и отстреливался под углом сорок пять градусов (насики, сорян, перевела, как поняла. Не авиатор я).
Затем я начинал новую серию описаний местности, с новыми деталями. Когда пилот достигал вершины своего подъема и выходил из крена, когда он выравнивал самолет и начинал ощущать отрицательные перегрузки, он видел мир таким, каким я его нарисовал, а затем пикировал вниз.
Внезапно он сообщал: Цель захвачена!
Затем: Всухую! (значит, бомбы выпущены)
Тогда я говорил: Чисто (друзья, хз, как переводятся эти команды, не обессудьте).
Это означало, что его бомбы были всего лишь духами, растворяющимися в воздухе. Затем я ждал, внимательно прислушиваясь к воображаемым взрывам.
Недели пролетали.
Поскольку я был тренированным ПАН, мне нужно было подготовиться к боевым действиям, что означало владение двадцатью восемью различными боевыми системами управления.
Под управлением подразумевалось взаимодействие с самолетом. Каждая система управления была сценарием, небольшой игрой.
Например, представьте, что в ваше воздушное пространство входят два самолета.
- Доброе утро, это Чувак Ноль Один и Чувак Ноль Два. Мы - два F-15 с двумя PGM на борту, плюс один JDAM, возможное время пребывания в районе цели - девяносто минут, и в настоящее время мы находимся в двух морских милях к востоку от вашего местоположения на эшелоне полета 150, ожидаем ответ…
Мне нужно было точно знать, что они говорят, и как реагировать на них именно на их собственном жаргоне. К сожалению, я бы не смог научиться этому в обычной тренировочной зоне. Обычные районы, такие как равнина Солсбери, были слишком открытыми. Кто-нибудь увидит меня и сообщит прессе, и мое прикрытие будет раскрыто; в этом случае я бы вернулся к тому, с чего начал.
Вместо этого мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить элементы управления где-нибудь подальше… где-нибудь вроде… Сандрингема!
Мы оба улыбнулись, когда эта мысль пришла нам в голову. Потом рассмеялись. Последнее место, о котором кто-либо мог подумать, как о месте обучения принца Гарри. Усадьба бабушки. Я снял комнату в маленьком отеле недалеко от Сандрингема — Найтс Хилл. Я знал это место всю свою жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Всякий раз, когда мы приезжали к бабушке на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер: сто фунтов. Летом Найтс-Хилл, как правило, был полон орнитологов, там проводились свадьбы.
Но сейчас, осенью, он был пуст. Уединение было захватывающим и было бы полным, если бы не пожилая дама в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо. Одинокое, почти анонимное мое существование сузилось до одной интересной задачи, я был словно в бреду. Я старался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но мое счастье было трудно скрыть.
Я вспоминаю один трудный разговор. Что мы делали? К чему мы двигались? Она знала, что я думаю о ней и переживаю за нее. Но она чувствовала себя невидимой. Я тоже был не осязаем (для нее). Она знала, как я отчаянно хотел пойти на войну. Как она могла не простить мою некоторую отстраненность? Я был тогда ошеломлен. Я объяснил, что это то, что мне нужно делать, то, что я хотел делать всю свою жизнь всем сердцем и душой. Если это означало, что у меня оставалось меньше сердца и души для чего-то или кого-то еще, то что ж… мне жаль
Под управлением подразумевалось взаимодействие с самолетом. Каждая система управления была сценарием, небольшой игрой.
Например, представьте, что в ваше воздушное пространство входят два самолета.
- Доброе утро, это Чувак Ноль Один и Чувак Ноль Два. Мы - два F-15 с двумя PGM на борту, плюс один JDAM, возможное время пребывания в районе цели - девяносто минут, и в настоящее время мы находимся в двух морских милях к востоку от вашего местоположения на эшелоне полета 150, ожидаем ответ…
Мне нужно было точно знать, что они говорят, и как реагировать на них именно на их собственном жаргоне. К сожалению, я бы не смог научиться этому в обычной тренировочной зоне. Обычные районы, такие как равнина Солсбери, были слишком открытыми. Кто-нибудь увидит меня и сообщит прессе, и мое прикрытие будет раскрыто; в этом случае я бы вернулся к тому, с чего начал.
Вместо этого мы с полковником Эдом решили, что я должен изучить элементы управления где-нибудь подальше… где-нибудь вроде… Сандрингема!
Мы оба улыбнулись, когда эта мысль пришла нам в голову. Потом рассмеялись. Последнее место, о котором кто-либо мог подумать, как о месте обучения принца Гарри. Усадьба бабушки. Я снял комнату в маленьком отеле недалеко от Сандрингема — Найтс Хилл. Я знал это место всю свою жизнь, проезжал мимо него миллион раз. Всякий раз, когда мы приезжали к бабушке на Рождество, наши телохранители ночевали там. Стандартный номер: сто фунтов. Летом Найтс-Хилл, как правило, был полон орнитологов, там проводились свадьбы.
Но сейчас, осенью, он был пуст. Уединение было захватывающим и было бы полным, если бы не пожилая дама в пабе при отеле. Она смотрела на меня выпученными глазами каждый раз, когда я проходил мимо. Одинокое, почти анонимное мое существование сузилось до одной интересной задачи, я был словно в бреду. Я старался не говорить об этом Челси, когда звонил ей по вечерам, но мое счастье было трудно скрыть.
Я вспоминаю один трудный разговор. Что мы делали? К чему мы двигались? Она знала, что я думаю о ней и переживаю за нее. Но она чувствовала себя невидимой. Я тоже был не осязаем (для нее). Она знала, как я отчаянно хотел пойти на войну. Как она могла не простить мою некоторую отстраненность? Я был тогда ошеломлен. Я объяснил, что это то, что мне нужно делать, то, что я хотел делать всю свою жизнь всем сердцем и душой. Если это означало, что у меня оставалось меньше сердца и души для чего-то или кого-то еще, то что ж… мне жаль
Па знал, что я живу в Найтс-Хилл, и знал, что я планирую делать (отправиться в Афганистан). И он как раз направлялся в Сандрингем с продолжительным визитом. Но все же он ни разу не заглянул ко мне. Наверное, давал мне пространство для самостоятельной жизни. Кроме того, он все еще находился в состоянии молодожена, хоть свадьба и состоялась более чем 2 года назад.
Однажды он смотрел в небо и увидел самолет «Тайфун», совершающий низкие проходы вдоль дамбы, и решил, что им управляю я. Поэтому он сел в свою Audi и поспешил туда. Он нашел меня в болотах, на квадроцикле, ведущим переговоры с «Тайфуном» в нескольких милях от меня.
Пока я ждал появления «Тайфуна» в небе над головой, мы быстро переговорили. Он сказал, что видит, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. Прежде всего, он видел, как усердно я над этим работаю, и это его обрадовало. Папа всегда был трудягой. Он верил в работу. Все должны работать, - часто говорил он. Но его собственная работа была своего рода религией, потому что он яростно пытался спасти планету. Он десятилетиями боролся за то, чтобы предупредить людей об изменении климата, и никогда не колебался, несмотря на то, что пресса жестоко высмеивала его, называя Цыпленком Цыпой (или Henny Penny – это сказка о курице, которая верила в конец света).
Бессчетное количество раз поздно ночью мы с Вилли находили его за письменным столом среди гор набитых доверху синих почтовых мешков — его переписка. Не раз мы обнаруживали его, лицом на столе, крепко спящим. Мы трясли его за плечи, и он вскакивал с листком бумаги, прилипшим ко лбу.
Наряду с важностью работы он также верил в магию полета. В конце концов, он был пилотом вертолета, поэтому ему особенно нравилось видеть, как я веду эти самолеты над болотистыми равнинами на невероятных скоростях. Стоит упомянуть, что добропорядочные граждане Вулфертона не разделяли его энтузиазма. Десятитонные самолеты, ревущие прямо над их черепичными крышами, точно не вызывали ликования.
База Королевских ВВС в Мархэме получила десятки жалоб. Сандрингем должен был быть бесполетной зоной. Всем жалобщикам сказали: такова война.
Мне нравилось видеть Па, нравилось чувствовать его гордость за меня, и я чувствовал воодушевление от его похвалы, но мне нужно было вернуться к работе.
Я был в середине цикла управления и не мог сказать «Тайфуну», чтобы он подождал немного.
- Да, да, дорогой мальчик, - возвращайся к работе.
Он уехал. Пока он шел по дорожке, я сказал «Тайфуну»:
- Новая цель. Серая Ауди. Направился на юго-восток от моей позиции вниз по трассе. К большому серебристому амбару, ориентированному с востока на запад.
«Тайфун» выследил Па, пролетел прямо над ним, почти разбил стекла его Audi. Но в конце концов пощадил его. По моему приказу. Он разнес вдребезги серебристый амбар
Однажды он смотрел в небо и увидел самолет «Тайфун», совершающий низкие проходы вдоль дамбы, и решил, что им управляю я. Поэтому он сел в свою Audi и поспешил туда. Он нашел меня в болотах, на квадроцикле, ведущим переговоры с «Тайфуном» в нескольких милях от меня.
Пока я ждал появления «Тайфуна» в небе над головой, мы быстро переговорили. Он сказал, что видит, как хорошо я справляюсь с этой новой работой. Прежде всего, он видел, как усердно я над этим работаю, и это его обрадовало. Папа всегда был трудягой. Он верил в работу. Все должны работать, - часто говорил он. Но его собственная работа была своего рода религией, потому что он яростно пытался спасти планету. Он десятилетиями боролся за то, чтобы предупредить людей об изменении климата, и никогда не колебался, несмотря на то, что пресса жестоко высмеивала его, называя Цыпленком Цыпой (или Henny Penny – это сказка о курице, которая верила в конец света).
Бессчетное количество раз поздно ночью мы с Вилли находили его за письменным столом среди гор набитых доверху синих почтовых мешков — его переписка. Не раз мы обнаруживали его, лицом на столе, крепко спящим. Мы трясли его за плечи, и он вскакивал с листком бумаги, прилипшим ко лбу.
Наряду с важностью работы он также верил в магию полета. В конце концов, он был пилотом вертолета, поэтому ему особенно нравилось видеть, как я веду эти самолеты над болотистыми равнинами на невероятных скоростях. Стоит упомянуть, что добропорядочные граждане Вулфертона не разделяли его энтузиазма. Десятитонные самолеты, ревущие прямо над их черепичными крышами, точно не вызывали ликования.
База Королевских ВВС в Мархэме получила десятки жалоб. Сандрингем должен был быть бесполетной зоной. Всем жалобщикам сказали: такова война.
Мне нравилось видеть Па, нравилось чувствовать его гордость за меня, и я чувствовал воодушевление от его похвалы, но мне нужно было вернуться к работе.
Я был в середине цикла управления и не мог сказать «Тайфуну», чтобы он подождал немного.
- Да, да, дорогой мальчик, - возвращайся к работе.
Он уехал. Пока он шел по дорожке, я сказал «Тайфуну»:
- Новая цель. Серая Ауди. Направился на юго-восток от моей позиции вниз по трассе. К большому серебристому амбару, ориентированному с востока на запад.
«Тайфун» выследил Па, пролетел прямо над ним, почти разбил стекла его Audi. Но в конце концов пощадил его. По моему приказу. Он разнес вдребезги серебристый амбар
Англия вышла в полуфинал чемпионата мира по регби 2007 года. Никто этого не ожидал, не предсказывал. Никто не верил, что Англия способна на что-то стоящее, а теперь команда была в шаге от победы.
Миллионы британцев охватила лихорадка регби, в том числе и меня.
Поэтому, когда меня пригласили на полуфинал в октябре того же года, я не стал стесняться. Я сразу сказал да. Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже — городе, в котором я никогда не был.
Организаторы Кубка мира предоставили мне водителя, и в мой первый же вечер в Городе Света я спросил его, знает ли он тот туннель, в котором моя мать…
Я увидел в зеркало заднего вида, как округляются его глаза. Он был ирландец, с добрым, открытым лицом, и я мог легко прочитать на этом лице его мысли: «Какого хрена? Я не подписывался на это».
- Туннель называется Pont de l'Alma, - сказал я ему.
- Да, да, - Он знал это.
- Я хочу проехать сквозь него.
- Хочешь проехать через туннель?
- Со скоростью шестьдесят пять миль в час, если быть точным.
- Шестьдесят пять?
- Да.
Точная скорость, с которой предположительно ехала мамина машина, согласно данным полиции, в момент аварии. Не 120 миль в час, как пресса изначально сообщала.
Водитель посмотрел в сторону пассажирского сидения. Билли Скала кивнул с серьезным видом. Давай сделаем это. Билли добавил, что если водитель когда-нибудь расскажет кому бы то ни было, что мы попросили его проехать по туннелю, мы найдем его и ему придется заплатить.
Водитель торжественно кивнул. Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь пробки, проезжая мимо отеля «Ритц», где той августовской ночью мама в последний раз ужинала со своим бойфрендом.
Потом мы подъехали ко входу в туннель. Мы рванули вперед, пересекли выступ в начале туннеля - ту неровность, из-за которой мамин «мерседес» якобы сбился с курса. Но выступ был практически незаметен. Мы его почти не чувствовали. Когда машина въехала в туннель, я наклонился вперед, наблюдая, как освещение меняется на водянисто-оранжевое, рассматривая, как мимо мелькают бетонные столбы. Я считал их, считал удары своего сердца, и через несколько секунд мы вынырнули с другой стороны. Я откинулся на спинку кресла. Я тихо сказал: и это все? Это же ничего особенного. Просто прямой туннель.
Я всегда представлял этот туннель каким-то коварным проходом, опасным по своей сути, но это был всего лишь короткий, простой туннель, никаких особенностей – стандартный туннель . Нет причин, по которым кто-либо должен когда-либо умирать внутри него
Водитель и Билли Скала ничего не ответили. Я выглянул в окно:
- Еще раз.
Водитель уставился на меня в зеркало заднего вида.
- Еще?
- Да. Пожалуйста.
Мы проехали сквозь туннель еще раз.
- Достаточно. Спасибо.
Достаточно. Спасибо. Это была очень плохая идея. У меня было много плохих идей за мои двадцать три года, но эта была уникально непродуманной.
Я говорил себе, что хочу закрыть для себя эту историю, на на самом деле этого не произошло. В глубине души я надеялся ощутить в этом туннеле то же, что я ощутил в тот момент, когда JLP дал мне отчет полиции об аварии, — недоверие. Сомнение.
Наоборот, это была та ночь, когда все сомнения отпали. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда. История получила завершение, которое я делал вид, что искал.
Я получил ответ сполна. И теперь никогда не смогу избавиться этого знания. Я думал, что проезд по туннелю положит конец или ненадолго прекратит боль, десятилетие непрекращающейся боли.
Вместо этого началась Боль, Часть Вторая.
Было около часа ночи. Водитель высадил меня и Билли у бара, где я пил и пил. Там было несколько парней, и я пил с ними, а с некоторыми пытался затеять драки. Когда нас выгнали из паба и Билли Скала провожал меня обратно в отель, я попытался подраться и с ним. Я зарычал, замахнулся и ударил его по голове. Он почти не реагировал. Он только нахмурился, как сверхтерпеливый родитель.
Я снова ударил его. Я любил его, но я был полон решимости причинить ему боль. Он уже видел меня таким раньше. Раз или два.
Я слышал, как он сказал другому телохранителю:
- Сегодня он просто заноза в заднице.
Хочешь увидеть занозу в заднице? – Вот она.
Каким-то образом Билли и другой телохранитель подняли меня в мою комнату, положили меня на кровать.
Но после того, как они ушли, я вскочил. Я оглядел комнату. Только что взошло солнце. Я вышел наружу, в холл На стуле у двери сидел телохранитель, но он задремал. Я на цыпочках прошел мимо, вошел в лифт, выбрался из отеля. Из всех правил моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда оставить своих телохранителей. Никогда не блуждать в одиночестве, нигде, тем более в чужом городе.
Я шел вдоль Сены. Посмотрел на Елисейские Поля в отдалении Постоял рядом с каким-то большим колесом обозрения. Прошел мимо маленьких книжных киосков, мимо людей, которые пили кофе и ели круассаны.
Я курил, не концентрируя взгляд ни на чем. Смутно припоминаю, что несколько человек узнали меня и разглядывали меня, но, к счастью, это происходило до эпохи смартфонов. Никто остановил меня, чтобы сделать фото.
Позже, выспавшись, я позвонил Вилли, рассказал ему о своей ночи. Ничто из этого не стало для него новостью. Выяснилось, что в свое время он тоже проехал по этому туннелю.
Он собирался приехать в Париж на финал по регби. Мы решили сделать это вместе. После этого мы впервые заговорили об аварии. Мы говорили о недавнем следствии.
Смехотворное следствие, согласились мы оба. Окончательный письменный отчет был оскорблением. Мудреный, полный фактических ошибок, зияющий логическими несостыковками, он вызвал больше вопросов, чем дал ответов. После всех этих лет, говорили мы, и всех этих денег — как это возможно?
Прежде всего, общий вывод о том, что водитель мамы был пьян и, таким образом, являлся единственной причиной аварии, был удобным и абсурдным. Даже если этот человек выпил, даже если бы он был пьян в жопу, ему не составило бы труда проехать по этому короткому туннелю.
Если только папарацци не гнались за ним и не ослепили его. Почему папарацци не было предъявлено обвинения? Почему они не сидели в тюрьме? Кто их послал?
В самом деле, почему — если только коррупция и сокрытие фактов не были в порядке вещей? Мы были единодушны по всем этим пунктам, а также по следующим шагам. Мы хотели бы выступить с заявлением, мы совместно призвали бы к возобновлению расследования аварии. Может быть, провели бы пресс-конференцию.
Нас отговорили от этого сильные мира сего.
Миллионы британцев охватила лихорадка регби, в том числе и меня.
Поэтому, когда меня пригласили на полуфинал в октябре того же года, я не стал стесняться. Я сразу сказал да. Бонус: в том году полуфинал проходил в Париже — городе, в котором я никогда не был.
Организаторы Кубка мира предоставили мне водителя, и в мой первый же вечер в Городе Света я спросил его, знает ли он тот туннель, в котором моя мать…
Я увидел в зеркало заднего вида, как округляются его глаза. Он был ирландец, с добрым, открытым лицом, и я мог легко прочитать на этом лице его мысли: «Какого хрена? Я не подписывался на это».
- Туннель называется Pont de l'Alma, - сказал я ему.
- Да, да, - Он знал это.
- Я хочу проехать сквозь него.
- Хочешь проехать через туннель?
- Со скоростью шестьдесят пять миль в час, если быть точным.
- Шестьдесят пять?
- Да.
Точная скорость, с которой предположительно ехала мамина машина, согласно данным полиции, в момент аварии. Не 120 миль в час, как пресса изначально сообщала.
Водитель посмотрел в сторону пассажирского сидения. Билли Скала кивнул с серьезным видом. Давай сделаем это. Билли добавил, что если водитель когда-нибудь расскажет кому бы то ни было, что мы попросили его проехать по туннелю, мы найдем его и ему придется заплатить.
Водитель торжественно кивнул. Мы двинулись вперед, пробираясь сквозь пробки, проезжая мимо отеля «Ритц», где той августовской ночью мама в последний раз ужинала со своим бойфрендом.
Потом мы подъехали ко входу в туннель. Мы рванули вперед, пересекли выступ в начале туннеля - ту неровность, из-за которой мамин «мерседес» якобы сбился с курса. Но выступ был практически незаметен. Мы его почти не чувствовали. Когда машина въехала в туннель, я наклонился вперед, наблюдая, как освещение меняется на водянисто-оранжевое, рассматривая, как мимо мелькают бетонные столбы. Я считал их, считал удары своего сердца, и через несколько секунд мы вынырнули с другой стороны. Я откинулся на спинку кресла. Я тихо сказал: и это все? Это же ничего особенного. Просто прямой туннель.
Я всегда представлял этот туннель каким-то коварным проходом, опасным по своей сути, но это был всего лишь короткий, простой туннель, никаких особенностей – стандартный туннель . Нет причин, по которым кто-либо должен когда-либо умирать внутри него
Водитель и Билли Скала ничего не ответили. Я выглянул в окно:
- Еще раз.
Водитель уставился на меня в зеркало заднего вида.
- Еще?
- Да. Пожалуйста.
Мы проехали сквозь туннель еще раз.
- Достаточно. Спасибо.
Достаточно. Спасибо. Это была очень плохая идея. У меня было много плохих идей за мои двадцать три года, но эта была уникально непродуманной.
Я говорил себе, что хочу закрыть для себя эту историю, на на самом деле этого не произошло. В глубине души я надеялся ощутить в этом туннеле то же, что я ощутил в тот момент, когда JLP дал мне отчет полиции об аварии, — недоверие. Сомнение.
Наоборот, это была та ночь, когда все сомнения отпали. Она мертва, подумал я. Боже мой, она действительно ушла навсегда. История получила завершение, которое я делал вид, что искал.
Я получил ответ сполна. И теперь никогда не смогу избавиться этого знания. Я думал, что проезд по туннелю положит конец или ненадолго прекратит боль, десятилетие непрекращающейся боли.
Вместо этого началась Боль, Часть Вторая.
Было около часа ночи. Водитель высадил меня и Билли у бара, где я пил и пил. Там было несколько парней, и я пил с ними, а с некоторыми пытался затеять драки. Когда нас выгнали из паба и Билли Скала провожал меня обратно в отель, я попытался подраться и с ним. Я зарычал, замахнулся и ударил его по голове. Он почти не реагировал. Он только нахмурился, как сверхтерпеливый родитель.
Я снова ударил его. Я любил его, но я был полон решимости причинить ему боль. Он уже видел меня таким раньше. Раз или два.
Я слышал, как он сказал другому телохранителю:
- Сегодня он просто заноза в заднице.
Хочешь увидеть занозу в заднице? – Вот она.
Каким-то образом Билли и другой телохранитель подняли меня в мою комнату, положили меня на кровать.
Но после того, как они ушли, я вскочил. Я оглядел комнату. Только что взошло солнце. Я вышел наружу, в холл На стуле у двери сидел телохранитель, но он задремал. Я на цыпочках прошел мимо, вошел в лифт, выбрался из отеля. Из всех правил моей жизни это считалось самым нерушимым. Никогда оставить своих телохранителей. Никогда не блуждать в одиночестве, нигде, тем более в чужом городе.
Я шел вдоль Сены. Посмотрел на Елисейские Поля в отдалении Постоял рядом с каким-то большим колесом обозрения. Прошел мимо маленьких книжных киосков, мимо людей, которые пили кофе и ели круассаны.
Я курил, не концентрируя взгляд ни на чем. Смутно припоминаю, что несколько человек узнали меня и разглядывали меня, но, к счастью, это происходило до эпохи смартфонов. Никто остановил меня, чтобы сделать фото.
Позже, выспавшись, я позвонил Вилли, рассказал ему о своей ночи. Ничто из этого не стало для него новостью. Выяснилось, что в свое время он тоже проехал по этому туннелю.
Он собирался приехать в Париж на финал по регби. Мы решили сделать это вместе. После этого мы впервые заговорили об аварии. Мы говорили о недавнем следствии.
Смехотворное следствие, согласились мы оба. Окончательный письменный отчет был оскорблением. Мудреный, полный фактических ошибок, зияющий логическими несостыковками, он вызвал больше вопросов, чем дал ответов. После всех этих лет, говорили мы, и всех этих денег — как это возможно?
Прежде всего, общий вывод о том, что водитель мамы был пьян и, таким образом, являлся единственной причиной аварии, был удобным и абсурдным. Даже если этот человек выпил, даже если бы он был пьян в жопу, ему не составило бы труда проехать по этому короткому туннелю.
Если только папарацци не гнались за ним и не ослепили его. Почему папарацци не было предъявлено обвинения? Почему они не сидели в тюрьме? Кто их послал?
В самом деле, почему — если только коррупция и сокрытие фактов не были в порядке вещей? Мы были единодушны по всем этим пунктам, а также по следующим шагам. Мы хотели бы выступить с заявлением, мы совместно призвали бы к возобновлению расследования аварии. Может быть, провели бы пресс-конференцию.
Нас отговорили от этого сильные мира сего.
Через месяц я отправился на базу Королевских ВВС Брайз Нортон и сел на C-17 (это военно-транспортный самолет). В самолете были еще десятки солдат, но я был единственным, кто поднялся на борт тайком.
С помощью полковника Эда и JLP я незаметно вошел в самолет, а затем пробрался в нишу за кабиной. В нише были двухъярусные кровати для экипажа, которые использовались во время ночных полетов.
Когда заработали двигатели, и самолет с ревом понесся по взлетно-посадочной полосе, я лег на нижнюю койку, используя свой небольшой рюкзак в качестве подушки.
Где-то внизу, в грузовом отсеке находился мой Берген (это такой навороченный рюкзак), где были аккуратно упакованы три пары камуфляжных брюк, три чистые футболки, солнцезащитные очки, надувная кровать, маленький блокнотик и тюбик солнцезащитного крема.
Этого было более, чем достаточно.
Могу честно сказать, что не оставил себе ничего, кроме нескольких маминых украшений, локона ее волос в маленькой синей коробочке, и ее фотографии в серебряной рамке, которая обычно стояла на моем столе в Итоне, и все это я спрятал в надежном месте.
И, конечно же, мое оружие. Мои 9-миллиметровый и SA80A были сданы клерку с суровым лицом, который запер их в стальном ящике, который также отправился в грузовой отсек. Я остро ощущал их отсутствие, так как впервые в жизни, не считая той странной утренней прогулки по Парижу, я собирался выйти в широкий мир без вооруженных телохранителей.
Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Я не могу сказать. Это было похоже на неделю. Я пытался уснуть, но голова была переполнена мыслями. Большую часть времени я смотрел. На верхнюю полку. На свои ступни. Я слушал звук двигателей, разговоры других солдат на борту.
Я прокручивал в голове свою жизнь. Я думал о Па и Вилли. И о Челс. В газетах сообщили, что мы расстались. (Один заголовок таким: «Ура, Гарри бросили!»).
Расстояние между нами, разные жизненные цели были слишком велики. Было достаточно сложно поддерживать отношения, находясь в одной стране, но если я уезжал на войну, сохранить отношения казалось невозможным.
Конечно, ничего из информации в газетах не было правдой. Мы не расстались. Она трогательно и нежно попрощалась со мной и пообещала дождаться меня. Поэтому она знала, что нужно игнорировать все другие истории в газетах о том, как я отреагировал на разрыв. Сообщалось, что я прошвырнулся по пабам и выпил несколько десятков шотов водки, прежде чем, пошатываясь, сесть в ожидающую меня машину.
Одна газета даже спросила у матери солдата, недавно погибшего в бою, как она относится к тому, что я публично появляюсь в пьяном виде. (Она была против).
Если я умру в Афганистане, подумал я, по крайней мере, мне больше никогда не придется видеть еще один фейковый заголовок, читать еще одну позорную ложь о себе.
В том полете я много думал о смерти. Что это значило? Мне было все равно? Я попытался представить свои похороны. Будут ли это государственные похороны? Частные? Я попытался представить заголовки: Пока, Гарри.
Каким бы я остался в истории? Человеком из газетных заголовков? Или тем, кем я был на самом деле? Пойдет ли Вилли за моим гробом? А дедушка и папа?
Перед тем, как я уехал, JLP усадил меня и сказал, что мне нужно обновить свое завещание. Мое завещание? Серьезно?
- Если что-то случится, - сказал он.
Дворец должен знать, что я хочу сделать со своими немногочисленными вещами и где я хочу быть… похороненным. Он спросил так просто, так спокойно, как спрашивают, где бы вы хотели пообедать. Это был его дар.
Он был, конечно, прав, мне некуда было деваться. Я отвел взгляд. Я не мог придумать место, где я хотел бы покоиться. Я не мог вспомнить ни одного места, которое казалось бы священным, кроме, может быть, Олторпа, но об этом не могло быть и речи. Поэтому я сказал: Фрогмор Гарденс? Он прекрасен и слегка в отдалении от суеты. Там так спокойно. JLP кивнул. Он позаботится об этом.
Среди этих мыслей и воспоминаний мне удалось задремать на несколько минут, а когда я открыл глаза, мы уже шли на посадку на аэродроме Кандагара.
Пора надевать бронежилет. Время надеть кевлар (шлем из особого материала). Я подождал, пока все высадятся, потом в моей нише появилось несколько спецназовцев. Они вернули мне оружие и вручили мне пузырек с морфином, чтобы я всегда держал его при себе. Теперь мы были в месте, где боль, травмы, травмы были обычным явлением. Они поспешно высадили меня из самолета в четырехместный джип с затемненными окнами и пыльными сиденьями. Мы поехали в другую часть базы, затем поспешили в мобильное здание (Автокабин – переносное помещение, строится из блоков). Там было пусто.
Ни души. Где все? Черт возьми, может быть, пока я был в воздухе, был объявлен мир?
Нет, вся база была на задании. Я огляделся. Судя по всему, они ушли посреди трапезы. Столы были заставлены полупустыми коробками из-под пиццы. Я попытался вспомнить, что ел в полете. Ничего. Я начал пихать холодную пиццу в рот.
Я прошел боевой тест, последний барьер для входа, последний способ доказать, что я знаю, как выполнять эту работу.
Вскоре после этого я забрался в «Чинук» (вертолет) и пролетел около пятидесяти миль до небольшого сторожевого пункта – передовой оперативной базы Дуайер.
Длинное, громоздкое название того, что представляло собой не более чем замок из мешков с песком. Меня встретил засыпанный песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне окрестности. Добро пожаловать в Дуайер. Спасибо. Я спросил, как это место получило свое название.
- Один из наших парней. К-И-А, убит на службе. Автомобиль подорвался на фугасе (очень непонятное пояснение. Специально для нас, любопытных насиков, тащу более подробную информацию: База была названа в честь британского бомбардировщика Джеймса Дуайера (1984-2006), г. 29-й полк коммандос Королевской артиллерии,[2] погиб в среду, 27 декабря 2006 г., в возрасте 22 лет, когда автомобиль, которым он управлял, подорвался на противотанковой мине во время патрулирования на юге провинции Гильменд.).
Быстрый обзорный тур показал, что Двайер был даже более спартанским, чем это выглядело из «Чинука». Нет отопления, мало света, мало воды. Там была сантехника, но трубы обычно были забиты или замерзшими. Было также здание, которое позиционировалось как «душевой блок», но мне посоветовали: используйте его на свой страх и риск.
В общем, мой гид сказал мне: «Просто забей на чистоту. Вместо этого сосредоточься на том, чтобы оставаться в тепле.»
- Здесь так холодно?
Он засмеялся. Двайер был домом для около пятидесяти солдат, в основном артиллерии и Королевской кавалерии. Я встречал их парами и тройками. У всех были волосы цвета песка. Имею в виду, что их волосы были в песке. Лица, шеи, ресницы тоже были покрыты песочной коркой.
Они были похожи на рыбное филе, которое перед жаркой обваляли в панировочных сухарях. Через час я тоже стал таким. Все и вся в Дуайере были либо засыпаны песком, либо слегка посыпано песком, либо покрашено в цвет песка.
А за палатками, мешками с песком и песчаными стенами был бесконечный океан… песка. Мелкий-мелкий песок, как тальк.
Ребята проводили большую часть дня, глядя на весь этот песок. Так что, завершив свой тур по базе, получив кровать и немного еды, я тоже стал смотреть на песок. Мы сказали себе, что ищем врага, и мы действительно это делали, полагаю.
Но нельзя было смотреть на такое количество песчинок, не думая о вечности. Глядя на весь этот движущийся, кружащийся, превращающийся в вихрь песок, вы чувствовали, что он что говорит вам о вашей крохотной нише в космосе. Прах к праху. Песок к песку.
Я отправился спать, уселся на свою металлическую койку, а потом заснул, думая о песке. Я слышал его там, шепотом разговаривая сам с собой. Я почувствовал песок на языке. В глазах. Мне он снился. А когда я проснулся, песка во рту было столько, будто я ложкой его ел.
С помощью полковника Эда и JLP я незаметно вошел в самолет, а затем пробрался в нишу за кабиной. В нише были двухъярусные кровати для экипажа, которые использовались во время ночных полетов.
Когда заработали двигатели, и самолет с ревом понесся по взлетно-посадочной полосе, я лег на нижнюю койку, используя свой небольшой рюкзак в качестве подушки.
Где-то внизу, в грузовом отсеке находился мой Берген (это такой навороченный рюкзак), где были аккуратно упакованы три пары камуфляжных брюк, три чистые футболки, солнцезащитные очки, надувная кровать, маленький блокнотик и тюбик солнцезащитного крема.
Этого было более, чем достаточно.
Могу честно сказать, что не оставил себе ничего, кроме нескольких маминых украшений, локона ее волос в маленькой синей коробочке, и ее фотографии в серебряной рамке, которая обычно стояла на моем столе в Итоне, и все это я спрятал в надежном месте.
И, конечно же, мое оружие. Мои 9-миллиметровый и SA80A были сданы клерку с суровым лицом, который запер их в стальном ящике, который также отправился в грузовой отсек. Я остро ощущал их отсутствие, так как впервые в жизни, не считая той странной утренней прогулки по Парижу, я собирался выйти в широкий мир без вооруженных телохранителей.
Полет длился вечность. Семь часов? Девять? Я не могу сказать. Это было похоже на неделю. Я пытался уснуть, но голова была переполнена мыслями. Большую часть времени я смотрел. На верхнюю полку. На свои ступни. Я слушал звук двигателей, разговоры других солдат на борту.
Я прокручивал в голове свою жизнь. Я думал о Па и Вилли. И о Челс. В газетах сообщили, что мы расстались. (Один заголовок таким: «Ура, Гарри бросили!»).
Расстояние между нами, разные жизненные цели были слишком велики. Было достаточно сложно поддерживать отношения, находясь в одной стране, но если я уезжал на войну, сохранить отношения казалось невозможным.
Конечно, ничего из информации в газетах не было правдой. Мы не расстались. Она трогательно и нежно попрощалась со мной и пообещала дождаться меня. Поэтому она знала, что нужно игнорировать все другие истории в газетах о том, как я отреагировал на разрыв. Сообщалось, что я прошвырнулся по пабам и выпил несколько десятков шотов водки, прежде чем, пошатываясь, сесть в ожидающую меня машину.
Одна газета даже спросила у матери солдата, недавно погибшего в бою, как она относится к тому, что я публично появляюсь в пьяном виде. (Она была против).
Если я умру в Афганистане, подумал я, по крайней мере, мне больше никогда не придется видеть еще один фейковый заголовок, читать еще одну позорную ложь о себе.
В том полете я много думал о смерти. Что это значило? Мне было все равно? Я попытался представить свои похороны. Будут ли это государственные похороны? Частные? Я попытался представить заголовки: Пока, Гарри.
Каким бы я остался в истории? Человеком из газетных заголовков? Или тем, кем я был на самом деле? Пойдет ли Вилли за моим гробом? А дедушка и папа?
Перед тем, как я уехал, JLP усадил меня и сказал, что мне нужно обновить свое завещание. Мое завещание? Серьезно?
- Если что-то случится, - сказал он.
Дворец должен знать, что я хочу сделать со своими немногочисленными вещами и где я хочу быть… похороненным. Он спросил так просто, так спокойно, как спрашивают, где бы вы хотели пообедать. Это был его дар.
Он был, конечно, прав, мне некуда было деваться. Я отвел взгляд. Я не мог придумать место, где я хотел бы покоиться. Я не мог вспомнить ни одного места, которое казалось бы священным, кроме, может быть, Олторпа, но об этом не могло быть и речи. Поэтому я сказал: Фрогмор Гарденс? Он прекрасен и слегка в отдалении от суеты. Там так спокойно. JLP кивнул. Он позаботится об этом.
Среди этих мыслей и воспоминаний мне удалось задремать на несколько минут, а когда я открыл глаза, мы уже шли на посадку на аэродроме Кандагара.
Пора надевать бронежилет. Время надеть кевлар (шлем из особого материала). Я подождал, пока все высадятся, потом в моей нише появилось несколько спецназовцев. Они вернули мне оружие и вручили мне пузырек с морфином, чтобы я всегда держал его при себе. Теперь мы были в месте, где боль, травмы, травмы были обычным явлением. Они поспешно высадили меня из самолета в четырехместный джип с затемненными окнами и пыльными сиденьями. Мы поехали в другую часть базы, затем поспешили в мобильное здание (Автокабин – переносное помещение, строится из блоков). Там было пусто.
Ни души. Где все? Черт возьми, может быть, пока я был в воздухе, был объявлен мир?
Нет, вся база была на задании. Я огляделся. Судя по всему, они ушли посреди трапезы. Столы были заставлены полупустыми коробками из-под пиццы. Я попытался вспомнить, что ел в полете. Ничего. Я начал пихать холодную пиццу в рот.
Я прошел боевой тест, последний барьер для входа, последний способ доказать, что я знаю, как выполнять эту работу.
Вскоре после этого я забрался в «Чинук» (вертолет) и пролетел около пятидесяти миль до небольшого сторожевого пункта – передовой оперативной базы Дуайер.
Длинное, громоздкое название того, что представляло собой не более чем замок из мешков с песком. Меня встретил засыпанный песком солдат, который сказал, что ему приказали показать мне окрестности. Добро пожаловать в Дуайер. Спасибо. Я спросил, как это место получило свое название.
- Один из наших парней. К-И-А, убит на службе. Автомобиль подорвался на фугасе (очень непонятное пояснение. Специально для нас, любопытных насиков, тащу более подробную информацию: База была названа в честь британского бомбардировщика Джеймса Дуайера (1984-2006), г. 29-й полк коммандос Королевской артиллерии,[2] погиб в среду, 27 декабря 2006 г., в возрасте 22 лет, когда автомобиль, которым он управлял, подорвался на противотанковой мине во время патрулирования на юге провинции Гильменд.).
Быстрый обзорный тур показал, что Двайер был даже более спартанским, чем это выглядело из «Чинука». Нет отопления, мало света, мало воды. Там была сантехника, но трубы обычно были забиты или замерзшими. Было также здание, которое позиционировалось как «душевой блок», но мне посоветовали: используйте его на свой страх и риск.
В общем, мой гид сказал мне: «Просто забей на чистоту. Вместо этого сосредоточься на том, чтобы оставаться в тепле.»
- Здесь так холодно?
Он засмеялся. Двайер был домом для около пятидесяти солдат, в основном артиллерии и Королевской кавалерии. Я встречал их парами и тройками. У всех были волосы цвета песка. Имею в виду, что их волосы были в песке. Лица, шеи, ресницы тоже были покрыты песочной коркой.
Они были похожи на рыбное филе, которое перед жаркой обваляли в панировочных сухарях. Через час я тоже стал таким. Все и вся в Дуайере были либо засыпаны песком, либо слегка посыпано песком, либо покрашено в цвет песка.
А за палатками, мешками с песком и песчаными стенами был бесконечный океан… песка. Мелкий-мелкий песок, как тальк.
Ребята проводили большую часть дня, глядя на весь этот песок. Так что, завершив свой тур по базе, получив кровать и немного еды, я тоже стал смотреть на песок. Мы сказали себе, что ищем врага, и мы действительно это делали, полагаю.
Но нельзя было смотреть на такое количество песчинок, не думая о вечности. Глядя на весь этот движущийся, кружащийся, превращающийся в вихрь песок, вы чувствовали, что он что говорит вам о вашей крохотной нише в космосе. Прах к праху. Песок к песку.
Я отправился спать, уселся на свою металлическую койку, а потом заснул, думая о песке. Я слышал его там, шепотом разговаривая сам с собой. Я почувствовал песок на языке. В глазах. Мне он снился. А когда я проснулся, песка во рту было столько, будто я ложкой его ел.
В центре базы Дуайер возвышался этакий штырь, своего рода импровизированная Колонна Нельсона. К нему были прибиты десятки стрелочек, смотрящих в разные стороны и на каждой было написано название места, откуда был родом тот или иной солдат в Дуайере.
Сидней Австралия 7223 мили
Глазго 3654 мили
Бриджуотер Сомерсет 3610 миль
В мое первое утро на базе, проходя мимо штыря, я подумал: «Может, написать там, где мой дом?»
Кларенс Хаус 3456 миль
Все бы посмеялись.
Но нет. Точно так же, как никто из нас не стремился привлекать внимание талибов, я не хотел привлекать внимание своих товарищей по отряду. Моя главная цель состояла в том, чтобы смешаться с ними (стать одним из них).
Одна из стрелочек указывала на «Cannons», две огромные 105-мм пушки в задней части неработающего душевого блока. Почти каждый день, по нескольку раз в день, наша база производила выстрелы из этих больших орудий, выпуская массивные снаряды по дымящейся параболе в сторону позиций талибов. От шума в жилах стыла, а мозги кипели. Однажды пушки выстрелили не менее сотни раз.
Я знал, что до конца своей жизни буду слышать отзвуки этих выстрелов, что они будут вечно эхом отзываться в какой-то части моего существа. И я также никогда не смогу забыть ту бесконечную тишину, которая наступала потом.
Сидней Австралия 7223 мили
Глазго 3654 мили
Бриджуотер Сомерсет 3610 миль
В мое первое утро на базе, проходя мимо штыря, я подумал: «Может, написать там, где мой дом?»
Кларенс Хаус 3456 миль
Все бы посмеялись.
Но нет. Точно так же, как никто из нас не стремился привлекать внимание талибов, я не хотел привлекать внимание своих товарищей по отряду. Моя главная цель состояла в том, чтобы смешаться с ними (стать одним из них).
Одна из стрелочек указывала на «Cannons», две огромные 105-мм пушки в задней части неработающего душевого блока. Почти каждый день, по нескольку раз в день, наша база производила выстрелы из этих больших орудий, выпуская массивные снаряды по дымящейся параболе в сторону позиций талибов. От шума в жилах стыла, а мозги кипели. Однажды пушки выстрелили не менее сотни раз.
Я знал, что до конца своей жизни буду слышать отзвуки этих выстрелов, что они будут вечно эхом отзываться в какой-то части моего существа. И я также никогда не смогу забыть ту бесконечную тишину, которая наступала потом.
Оперативная комната Дуайера представляла собой прямоугольный бокс, покрытый пустынным камуфляжем.
Пол был сделан из толстого черного пластика, состоящего из соединенных друг с другом кусочков, как пазл. Он издавал странный звук, когда вы проходили по нему. Центром комнаты, да и всего лагеря, была главная стена, на которой была изображена гигантская карта провинции Гильменд, на которой были приколоты булавки(желтые, оранжевые, зеленые, синие), обозначающие подразделения боевой группы.
Меня поприветствовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Он был старше меня, но тоже рыжий. Мы обменялись несколькими неловкими шуточками и улыбками по поводу невольного членства в Лиге Рыжеволосых Джентльменов. А также Лысеющего Братства. Как и я, Бакстер быстро терял волосы. Я спросил, откуда он.
Графство Антрим.
Ирландец, а?
Конечно.
Его ритмичный, бодрый говор навел меня на мысль, что над ним можно пошутить. Я выдал несколько шуточек об ирландцах, он не остался в долгу, смеясь, но его в голубых глазах была растерянность. Ни фига себе, я стебусь над принцем.
Мы приступили к работе. Он показал мне мне несколько радиоприемников, сложенных на столе под картой. Он показал мне терминал вездехода (ровер) — пухлый маленький ноутбук с нанесенными по трафарету стрелками компаса по бокам.
Эти радиоприемники - ваши уши. Этот Ровер - ваши глаза.
С их помощью я рисовал поле боя, а затем пытался управлять тем, что происходило на нем и над ним.
В каком-то смысле я ничем не отличался от авиадиспетчеров в Хитроу: я занимался тем, что направлял самолеты туда-сюда.
Но порой работа не была такой гламурной: часто я был охранником, наблюдающим мутными глазами за трансляцией с десяткой камер, установленных на всем: от разведывательных самолетов до дронов. Единственная борьба, которую я вел, это была борьба с желанием спать.
Приступайте к работе. Садитесь, лейтенант Уэльс.
Я кашлянул, прочищая горло, и сел.
Я осмотрел ровер. Я наблюдал. Прошло несколько минут. Я увеличил громкость радио. Выключил. Бакстер усмехнулся.
Это и есть работа. Добро пожаловать на войну.
Пол был сделан из толстого черного пластика, состоящего из соединенных друг с другом кусочков, как пазл. Он издавал странный звук, когда вы проходили по нему. Центром комнаты, да и всего лагеря, была главная стена, на которой была изображена гигантская карта провинции Гильменд, на которой были приколоты булавки(желтые, оранжевые, зеленые, синие), обозначающие подразделения боевой группы.
Меня поприветствовал капрал кавалерийского полка Бакстер. Он был старше меня, но тоже рыжий. Мы обменялись несколькими неловкими шуточками и улыбками по поводу невольного членства в Лиге Рыжеволосых Джентльменов. А также Лысеющего Братства. Как и я, Бакстер быстро терял волосы. Я спросил, откуда он.
Графство Антрим.
Ирландец, а?
Конечно.
Его ритмичный, бодрый говор навел меня на мысль, что над ним можно пошутить. Я выдал несколько шуточек об ирландцах, он не остался в долгу, смеясь, но его в голубых глазах была растерянность. Ни фига себе, я стебусь над принцем.
Мы приступили к работе. Он показал мне мне несколько радиоприемников, сложенных на столе под картой. Он показал мне терминал вездехода (ровер) — пухлый маленький ноутбук с нанесенными по трафарету стрелками компаса по бокам.
Эти радиоприемники - ваши уши. Этот Ровер - ваши глаза.
С их помощью я рисовал поле боя, а затем пытался управлять тем, что происходило на нем и над ним.
В каком-то смысле я ничем не отличался от авиадиспетчеров в Хитроу: я занимался тем, что направлял самолеты туда-сюда.
Но порой работа не была такой гламурной: часто я был охранником, наблюдающим мутными глазами за трансляцией с десяткой камер, установленных на всем: от разведывательных самолетов до дронов. Единственная борьба, которую я вел, это была борьба с желанием спать.
Приступайте к работе. Садитесь, лейтенант Уэльс.
Я кашлянул, прочищая горло, и сел.
Я осмотрел ровер. Я наблюдал. Прошло несколько минут. Я увеличил громкость радио. Выключил. Бакстер усмехнулся.
Это и есть работа. Добро пожаловать на войну.
У Ровера было альтернативное имя, потому что у всего в армии есть альтернативное название. Убой-ТВ.
Например:
- Что ты делаешь?
- Да смотрю Убой-ТВ
Это название было, как я думал, ироничным. Или наглой фейковой рекламой ровера. Потому что единственное, что было убито этим ТВ, - время.
Ты наблюдаешь за заброшенным комплексом, который, предположительно, используется талибами. Ничего не происходит.
Ты наблюдаешь за системой туннелей, предположительно использующейся талибами. Ничего не происходит.
Вы наблюдаете за песчаной дюной. И другой песчаной дюной.Если и есть что-то более скучное, чем смотреть, как сохнет краска, так это смотреть на пустыню…
Пустыня. Я удивлялся, как Бакстер не сошел с ума. Поэтому я спросил его. Он сказал, что после нескольких часов бездействия что-то да и произойдет. Хитрость заключалась в том, чтобы оставаться начеку. Если Убой-ТВ было скучным, то Убой-Радио просто сводило с ума.
Все телефоны вдоль стола издавали непрерывную речь с дюжиной акцентов, британских, американских, голландских, французских, не говоря уже о различных личностях.
Я старался сопоставить акценты с позывными. Американские летчики были чуваками (Dude). Голландские пилоты были Раммиты. Французы были Mirage, или Rage. Британцы были Vapor. Вертолеты «Апач» называли Уродами.
Моим личным позывным был Widow Six Seven (Вдова 6-7). Бакстер приказал мне взять трубку, поздороваться. Представиться. Когда я это сделал, голоса оживились, обратив внимание на меня. Они были как птенцы, требующие, чтобы их покормили. Их пищей была информация. Кто ты? Что там происходит? Куда я направляюсь?
Помимо информации, чаще всего им нужно было разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать над нашей головой, не будучи уверенными, что это безопасно, что не бушует бой, что Дуайер не стреляет из своих тяжелых орудий. Другими словами, была ли это горячая ЗОД (зона ограниченного доступа)? Или холодная?
Все на войне вращалось вокруг этого бинарного вопроса. Военные действия, погода, вода, еда — горячая или холодная? Мне понравилась эта роль, хранителя ЗОДа. Мне нравилась идея тесного сотрудничества с лучшими стрелками, быть глазами и ушами таких высококвалифицированных мужчин и женщин, быть последним звеном, связывающих их с землей, их альфой и омегой. Я был… Землей. Их потребность во мне, их зависимость от меня мгновенно создали связь. Нахлынули странные эмоции, сложилась странная близость.
- Привет, Вдова Шесть Семь.
- Привет, Чувак.
- Как прошел день?
-Пока тишина, Чувак.
Мы моментально становились друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.
После того, как они регистрировались у меня, я передавал их ПАН в Гармсир, маленький приречный городок неподалеку.
- Спасибо, Вдова Шесть Семь.
- Доброй ночи. Понял вас, чувак. Берегите себя.
Например:
- Что ты делаешь?
- Да смотрю Убой-ТВ
Это название было, как я думал, ироничным. Или наглой фейковой рекламой ровера. Потому что единственное, что было убито этим ТВ, - время.
Ты наблюдаешь за заброшенным комплексом, который, предположительно, используется талибами. Ничего не происходит.
Ты наблюдаешь за системой туннелей, предположительно использующейся талибами. Ничего не происходит.
Вы наблюдаете за песчаной дюной. И другой песчаной дюной.Если и есть что-то более скучное, чем смотреть, как сохнет краска, так это смотреть на пустыню…
Пустыня. Я удивлялся, как Бакстер не сошел с ума. Поэтому я спросил его. Он сказал, что после нескольких часов бездействия что-то да и произойдет. Хитрость заключалась в том, чтобы оставаться начеку. Если Убой-ТВ было скучным, то Убой-Радио просто сводило с ума.
Все телефоны вдоль стола издавали непрерывную речь с дюжиной акцентов, британских, американских, голландских, французских, не говоря уже о различных личностях.
Я старался сопоставить акценты с позывными. Американские летчики были чуваками (Dude). Голландские пилоты были Раммиты. Французы были Mirage, или Rage. Британцы были Vapor. Вертолеты «Апач» называли Уродами.
Моим личным позывным был Widow Six Seven (Вдова 6-7). Бакстер приказал мне взять трубку, поздороваться. Представиться. Когда я это сделал, голоса оживились, обратив внимание на меня. Они были как птенцы, требующие, чтобы их покормили. Их пищей была информация. Кто ты? Что там происходит? Куда я направляюсь?
Помимо информации, чаще всего им нужно было разрешение. Войти в мое воздушное пространство или покинуть его. Правила запрещали пилотам пролетать над нашей головой, не будучи уверенными, что это безопасно, что не бушует бой, что Дуайер не стреляет из своих тяжелых орудий. Другими словами, была ли это горячая ЗОД (зона ограниченного доступа)? Или холодная?
Все на войне вращалось вокруг этого бинарного вопроса. Военные действия, погода, вода, еда — горячая или холодная? Мне понравилась эта роль, хранителя ЗОДа. Мне нравилась идея тесного сотрудничества с лучшими стрелками, быть глазами и ушами таких высококвалифицированных мужчин и женщин, быть последним звеном, связывающих их с землей, их альфой и омегой. Я был… Землей. Их потребность во мне, их зависимость от меня мгновенно создали связь. Нахлынули странные эмоции, сложилась странная близость.
- Привет, Вдова Шесть Семь.
- Привет, Чувак.
- Как прошел день?
-Пока тишина, Чувак.
Мы моментально становились друзьями. Товарищами. Это чувствовалось.
После того, как они регистрировались у меня, я передавал их ПАН в Гармсир, маленький приречный городок неподалеку.
- Спасибо, Вдова Шесть Семь.
- Доброй ночи. Понял вас, чувак. Берегите себя.
Получив разрешение пересечь мое воздушное пространство, пилот не летел на крейсерской скорости (оптимальная скорость для полета, при которой наиболее экономично расходуется топливо), пилот мог лететь как стрела, и порой им нужно было срочно узнать условия полета в данном районе. Каждая секунда была на счету.
Жизнь и смерть были в моих руках. Я Я спокойно сидел за столом, держа в руках газировку и шариковую ручку биро (О, биро. Вау!) (коллеги-насики, я знаю, что биро это шариковая ручка, но может, тут имеется в виду что-то другое?), но одновременно я был в гуще событий.
Это было волнительно, то, к чему я готовился, но и страшно. Незадолго до моего приезда ПАН ошибся в одной цифре при считывании геокоординат с американского F-15; результатом стала ошибочно сброшенная бомба на позиции британских войск, а не врагов. Трое солдат были убиты, двое получили тяжелые увечья.
Так что каждое слово и цифра, которые я произносил, имели последствия.
Мы «оказывали поддержку», эта фраза использовалась постоянно, но я понял, насколько слабо она отражала действительность. Наши действия, как и действия пилотов, порой приводили к смертям, а когда речь идет о смерти, то вы обязаны быть точными.
Признаюсь: я был счастлив. Это была важная работа, патриотическая работа. Я использовал навыки, отточенные в Долинах, в Сандрингеме и еще в детстве. Даже в Балморале.
Была четкая, яркая линия, которая соединяла мой опыт охоты с Сэнди имою работу здесь. Я был британским солдатом, наконец-то, я был на поле боя, выполняя роль, к которой я готовился всю свою жизнь. Также я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много прозвищ в течение жизни, но это было первое прозвище, которое больше походило на псевдоним. Я действительно мог спрятаться и реально прятался за ним. Впервые в своей жизни я был просто именем, каким-то именем, случайным числом. Без титула. И без телохранителя. Это то, что другие люди чувствуют каждый день?
Я смаковал нормальность, упивался ею, а также размышлял о том, как далеко мне пришлось уехать, чтобы найти ее.
Центральный Афганистан, зима, глухая ночь, война, я разговариваю с человеком, находящимся в пятнадцати тысячах футов над моей головой — какой ненормальной должна быть твоя жизнь, если именно здесь тебе все кажется нормальным?
После каждого боя наступало затишье, с которым психологически иногда было труднее справиться.
была врагом, и мы боролись с ней играя в регби, наш мяч представлял собой плотно обмотанный (скотчем?) рулон туалетной бумаги, или бегали трусцой на месте. Еще мы делали тысячу отжиманий и изготовили примитивные тренажеры по тяжелой атлетике, приклеивая деревянные ящики к металлическим прутьям. Мы сделали боксерские груши из вещевых сумок. Мы читали книги, устраивали шахматные марафоны, а спали как кошки. Я видел, как взрослые мужчины проводят по двенадцать часов в сутки в постели.
А еще мы всё ели и ели. В лагере Дуайер была полноценная кухня. Макаронные изделия. Чипсы. Бобы. Каждую неделю нам полагалось 30 минут переговоров по спутниковому телефону.Телефонная карточка называлась Paradigm, на обороте у нее был код, который нужно было набирать на клавиатуре. Затем приятный голос робота сообщал вам, сколько минут осталось у вас на балансе.
И ты знал, что будет дальше:
- Спайк, это ты?
Челс. Твоя старая жизнь, спустя время. Звук, от которого перехватывает дыхание. . Думать о доме никогда не было простым делам для меня по разным причинам.
«Слышать дом» было как удар в сердце.
Если я не звонил Челс, я звонил Па.
- Как дела, дорогой мальчик?
- Неплохо. Ты знаешь.
Но он попросил меня писать, а не звонить. Он любил мои письма. Он сказал, что предпочел бы письмо.
Жизнь и смерть были в моих руках. Я Я спокойно сидел за столом, держа в руках газировку и шариковую ручку биро (О, биро. Вау!) (коллеги-насики, я знаю, что биро это шариковая ручка, но может, тут имеется в виду что-то другое?), но одновременно я был в гуще событий.
Это было волнительно, то, к чему я готовился, но и страшно. Незадолго до моего приезда ПАН ошибся в одной цифре при считывании геокоординат с американского F-15; результатом стала ошибочно сброшенная бомба на позиции британских войск, а не врагов. Трое солдат были убиты, двое получили тяжелые увечья.
Так что каждое слово и цифра, которые я произносил, имели последствия.
Мы «оказывали поддержку», эта фраза использовалась постоянно, но я понял, насколько слабо она отражала действительность. Наши действия, как и действия пилотов, порой приводили к смертям, а когда речь идет о смерти, то вы обязаны быть точными.
Признаюсь: я был счастлив. Это была важная работа, патриотическая работа. Я использовал навыки, отточенные в Долинах, в Сандрингеме и еще в детстве. Даже в Балморале.
Была четкая, яркая линия, которая соединяла мой опыт охоты с Сэнди имою работу здесь. Я был британским солдатом, наконец-то, я был на поле боя, выполняя роль, к которой я готовился всю свою жизнь. Также я был Вдовой Шесть Семь. У меня было много прозвищ в течение жизни, но это было первое прозвище, которое больше походило на псевдоним. Я действительно мог спрятаться и реально прятался за ним. Впервые в своей жизни я был просто именем, каким-то именем, случайным числом. Без титула. И без телохранителя. Это то, что другие люди чувствуют каждый день?
Я смаковал нормальность, упивался ею, а также размышлял о том, как далеко мне пришлось уехать, чтобы найти ее.
Центральный Афганистан, зима, глухая ночь, война, я разговариваю с человеком, находящимся в пятнадцати тысячах футов над моей головой — какой ненормальной должна быть твоя жизнь, если именно здесь тебе все кажется нормальным?
После каждого боя наступало затишье, с которым психологически иногда было труднее справиться.
была врагом, и мы боролись с ней играя в регби, наш мяч представлял собой плотно обмотанный (скотчем?) рулон туалетной бумаги, или бегали трусцой на месте. Еще мы делали тысячу отжиманий и изготовили примитивные тренажеры по тяжелой атлетике, приклеивая деревянные ящики к металлическим прутьям. Мы сделали боксерские груши из вещевых сумок. Мы читали книги, устраивали шахматные марафоны, а спали как кошки. Я видел, как взрослые мужчины проводят по двенадцать часов в сутки в постели.А еще мы всё ели и ели. В лагере Дуайер была полноценная кухня. Макаронные изделия. Чипсы. Бобы. Каждую неделю нам полагалось 30 минут переговоров по спутниковому телефону.Телефонная карточка называлась Paradigm, на обороте у нее был код, который нужно было набирать на клавиатуре. Затем приятный голос робота сообщал вам, сколько минут осталось у вас на балансе.
И ты знал, что будет дальше:
- Спайк, это ты?
Челс. Твоя старая жизнь, спустя время. Звук, от которого перехватывает дыхание. . Думать о доме никогда не было простым делам для меня по разным причинам.
«Слышать дом» было как удар в сердце.
Если я не звонил Челс, я звонил Па.
- Как дела, дорогой мальчик?
- Неплохо. Ты знаешь.
Но он попросил меня писать, а не звонить. Он любил мои письма. Он сказал, что предпочел бы письмо.
Временами я переживал, что на самом деле настоящая война проходит мимо меня. Я словно сидел в зале ожидания войны. Я боялся, что реальная война идет где-то внизу, в долине.
Я видел густые клубы дыма, шлейфы взрывов, в основном вокруг Гармсира. Это было место колоссального стратегического значения. Важнейшая точка, речной порт, через который талибам шли припасы, в особенности оружие. Кроме того, точка для новых боевиков. Им выдавали АК-47, пригоршню пуль и велели направляться к нам по лабиринту траншей.
Это было их инициацией, вступительным испытанием, которое талибы называли «пролитием крови».
Сэнди и Тигги работали на Талибан? (видимо, отсылка к охоте, где Сэнди и Тигги макали его в кровь оленя рожей)
Это происходило довольно часто. Появлялся новобранец талибов, стрелял в нас, а мы открывали ответный огонь в двадцать раз сильнее. Любой новобранец талибов, которому удавалось выжить после этого обстрела, затем получал повышение и отправлялся сражаться и погибать в крупных городах, типа Герешка или Лашкар-Гаха, который некоторые называли Лаш-Вегасом.
Большинство, однако, не выживало. Талибы оставляли их тела гнить. Я видел, как псы размером с волка грызли тела этих новобранцев на поле боя.
Я стал умолять своих командиров: вытащите меня отсюда. Несколько парней выступили с одним и тем же заявлением, но по разным причинам. Я умолял перевести меня поближе к фронту.
Пошлите меня в Гармсир.
Наконец, в канун Рождества 2007 года мой запрос был одобрен. Я должен был заменить уходящего авианаводчика на оперативной базе Дели, которая находилась в заброшенной школе Гармсира.
Небольшой гравийный двор, жестяная крыша. Кто-то сказал, что эта школа была раньше аграрным университетом. Другой сказал, что это было медресе.
На данный момент, однако, это было частью Британского Содружества. И моим новым домом.
Здесь также жила компания гуркхов. Набранные из Непала, из самых отдаленных деревень в предгорьях Гималаев, гуркхи сражались во всех британских войнах за последние два столетия и отличились в каждой из них.
Они дрались, как тигры, никогда не сдавались, и в результате они заняли особое место в британской армии и в моем сердце. Я слышал о гуркхах с детства: одной из первых униформ, которые я когда-либо носил, была форма гуркхов.
В Сандхерсте гуркхи всегда играли врагов на военных учениях. что всегда казалось немного смешным, потому что их все любили.
После учений ко мне неизменно подходил гуркха и предлагал чашку горячего шоколада. У них было торжественное благоговение перед королевской семьей. Король, по их мнению, был божеством. (Считалось, что их собственным королем был перевоплотившийся индуистский бог Вишну.) Следовательно, принц тоже был близок к божественному. Я чувствовал это, взрослея, но теперь снова почувствовал это.
Когда я шел по Дели, все гуркхи кланялись. Они назвали меня саабом. Да, сааб. Нет, сааб.
Я взмолился: не надо. Я всего лишь лейтенант Уэльс. Я просто Вдова Шесть Семь.
Они смеялись:
Без шансов, сааб.
Они и помыслить не могли, чтобы я куда-то шел один.
Королевские особы требовали королевского сопровождения. Часто я направлялся в столовую или в туалет и внезапно замечал тень справа от себя. Потом еще одну слева от меня.
- Привет, сааб.
Было обидно, хоть и трогательно. Я обожал их, как и местные афганцы, которые продавали гуркхам много кур и коз и даже подшучивали над рецептами.
Армия много говорила о том, чтобы завоевывать «сердца и умы» афганцев, имея в виду обращение местных жителей к демократии и свободе, но, похоже, только гуркхи действительно этим занимались.
Если они меня не сопровождали, они старались меня откормить. Еда была их языком любви. И хотя каждый гуркха считал себя пятизвездочным шеф-поваром, все они имели одну и ту же специализацию: карри из козы.
Я помню, как однажды услышал шум винтов над головой. Я посмотрел вверх. Все на базе подняли головы.
Медленно спускающийся вертолет. А на полозьях, закутанная в сетку, висела коза. Рождественский подарок гуркхам.
Вертолет приземлился в большом облаке пыли. Из него выскочил мужчина, лысоватый, блондинистый, просто иллюстрация английского офицера. И кажется, я его вспомнил. Я знаю этого парня, сказал я вслух. И щелкнул пальцами. Это старый добрый Беван! Несколько лет он работал на Па.
Однажды зимой в Клостерсе он даже сопровождал нас. (Я вспомнил, как он катался на лыжах в куртке Barbour, такой типично аристократичной.) Теперь, по-видимому, он был правой рукой командира бригады. И таким образом, доставляя коз гуркхам, он делал это от имени командира.
Я был поражен, столкнувшись с ним, но он судя по всему это мало его удивило или заинтересовало.
Он был слишком занят этими козами. Помимо той козы, что была в сетке, он вез одного козленка на коленях во время всего полета, а теперь вел этого малыша на поводке, как кокер-спаниеля, к гуркхе. Бедный Беван. Я видел, как он привязался к этому козленку, как не был готов к тому, что грядет.
Гуркха достал свой кукри (это национальный нож народа гуркхов) и отрубил козленку голову. Темная мордочка с бородкой упала на землю, как один из тех рулонов туалетной бумаги, которые мы использовали в качестве мячей для регби.
Затем гуркхи аккуратно и искусно собрали кровь в чашу. Ничто не должно было быть потрачено впустую. Что касается второй козы, то гуркхи вручили мне кукри, спросили, не хочу ли я оказать им честь. Дома у меня было несколько кукри. Это были подарки от гуркхов. Я знал, как обращаться с ними. Но нет, сказал я, нет, спасибо, не здесь, не сейчас. Я не знаю, почему сказал «нет». Может быть, потому что вокруг меня было достаточно убийств, не стоило совершать еще одно.
Я вспомнил, как сказал Джорджу, что совершенно не хочу отрезать ничьих яиц ( см. часть 1, глава 42 - Гарри в Австралии - спасибо за информацию насику @Мышшшь ).
Где мной была проведена черта? Наверное, ответ был – страдание.
Я бы не хотел изображать Генриха VIII (думаю, привет нам всем от литнегра) с этой козой, потому что в первую очередь не был искусен в отрезании голов, и если бы я промахнулся или ошибся, бедное животное страдало бы.
Гуркха кивнул.
Как хочешь, сааб.
Он взмахнул кукри. Помню, даже после того, как голова козы упала на землю, ее желтые глаза продолжали моргать.
Я видел густые клубы дыма, шлейфы взрывов, в основном вокруг Гармсира. Это было место колоссального стратегического значения. Важнейшая точка, речной порт, через который талибам шли припасы, в особенности оружие. Кроме того, точка для новых боевиков. Им выдавали АК-47, пригоршню пуль и велели направляться к нам по лабиринту траншей.
Это было их инициацией, вступительным испытанием, которое талибы называли «пролитием крови».
Сэнди и Тигги работали на Талибан? (видимо, отсылка к охоте, где Сэнди и Тигги макали его в кровь оленя рожей)
Это происходило довольно часто. Появлялся новобранец талибов, стрелял в нас, а мы открывали ответный огонь в двадцать раз сильнее. Любой новобранец талибов, которому удавалось выжить после этого обстрела, затем получал повышение и отправлялся сражаться и погибать в крупных городах, типа Герешка или Лашкар-Гаха, который некоторые называли Лаш-Вегасом.
Большинство, однако, не выживало. Талибы оставляли их тела гнить. Я видел, как псы размером с волка грызли тела этих новобранцев на поле боя.
Я стал умолять своих командиров: вытащите меня отсюда. Несколько парней выступили с одним и тем же заявлением, но по разным причинам. Я умолял перевести меня поближе к фронту.
Пошлите меня в Гармсир.
Наконец, в канун Рождества 2007 года мой запрос был одобрен. Я должен был заменить уходящего авианаводчика на оперативной базе Дели, которая находилась в заброшенной школе Гармсира.
Небольшой гравийный двор, жестяная крыша. Кто-то сказал, что эта школа была раньше аграрным университетом. Другой сказал, что это было медресе.
На данный момент, однако, это было частью Британского Содружества. И моим новым домом.
Здесь также жила компания гуркхов. Набранные из Непала, из самых отдаленных деревень в предгорьях Гималаев, гуркхи сражались во всех британских войнах за последние два столетия и отличились в каждой из них.
Они дрались, как тигры, никогда не сдавались, и в результате они заняли особое место в британской армии и в моем сердце. Я слышал о гуркхах с детства: одной из первых униформ, которые я когда-либо носил, была форма гуркхов.
В Сандхерсте гуркхи всегда играли врагов на военных учениях. что всегда казалось немного смешным, потому что их все любили.
После учений ко мне неизменно подходил гуркха и предлагал чашку горячего шоколада. У них было торжественное благоговение перед королевской семьей. Король, по их мнению, был божеством. (Считалось, что их собственным королем был перевоплотившийся индуистский бог Вишну.) Следовательно, принц тоже был близок к божественному. Я чувствовал это, взрослея, но теперь снова почувствовал это.
Когда я шел по Дели, все гуркхи кланялись. Они назвали меня саабом. Да, сааб. Нет, сааб.
Я взмолился: не надо. Я всего лишь лейтенант Уэльс. Я просто Вдова Шесть Семь.
Они смеялись:
Без шансов, сааб.
Они и помыслить не могли, чтобы я куда-то шел один.
Королевские особы требовали королевского сопровождения. Часто я направлялся в столовую или в туалет и внезапно замечал тень справа от себя. Потом еще одну слева от меня.
- Привет, сааб.
Было обидно, хоть и трогательно. Я обожал их, как и местные афганцы, которые продавали гуркхам много кур и коз и даже подшучивали над рецептами.
Армия много говорила о том, чтобы завоевывать «сердца и умы» афганцев, имея в виду обращение местных жителей к демократии и свободе, но, похоже, только гуркхи действительно этим занимались.
Если они меня не сопровождали, они старались меня откормить. Еда была их языком любви. И хотя каждый гуркха считал себя пятизвездочным шеф-поваром, все они имели одну и ту же специализацию: карри из козы.
Я помню, как однажды услышал шум винтов над головой. Я посмотрел вверх. Все на базе подняли головы.
Медленно спускающийся вертолет. А на полозьях, закутанная в сетку, висела коза. Рождественский подарок гуркхам.
Вертолет приземлился в большом облаке пыли. Из него выскочил мужчина, лысоватый, блондинистый, просто иллюстрация английского офицера. И кажется, я его вспомнил. Я знаю этого парня, сказал я вслух. И щелкнул пальцами. Это старый добрый Беван! Несколько лет он работал на Па.
Однажды зимой в Клостерсе он даже сопровождал нас. (Я вспомнил, как он катался на лыжах в куртке Barbour, такой типично аристократичной.) Теперь, по-видимому, он был правой рукой командира бригады. И таким образом, доставляя коз гуркхам, он делал это от имени командира.
Я был поражен, столкнувшись с ним, но он судя по всему это мало его удивило или заинтересовало.
Он был слишком занят этими козами. Помимо той козы, что была в сетке, он вез одного козленка на коленях во время всего полета, а теперь вел этого малыша на поводке, как кокер-спаниеля, к гуркхе. Бедный Беван. Я видел, как он привязался к этому козленку, как не был готов к тому, что грядет.
Гуркха достал свой кукри (это национальный нож народа гуркхов) и отрубил козленку голову. Темная мордочка с бородкой упала на землю, как один из тех рулонов туалетной бумаги, которые мы использовали в качестве мячей для регби.
Затем гуркхи аккуратно и искусно собрали кровь в чашу. Ничто не должно было быть потрачено впустую. Что касается второй козы, то гуркхи вручили мне кукри, спросили, не хочу ли я оказать им честь. Дома у меня было несколько кукри. Это были подарки от гуркхов. Я знал, как обращаться с ними. Но нет, сказал я, нет, спасибо, не здесь, не сейчас. Я не знаю, почему сказал «нет». Может быть, потому что вокруг меня было достаточно убийств, не стоило совершать еще одно.
Я вспомнил, как сказал Джорджу, что совершенно не хочу отрезать ничьих яиц ( см. часть 1, глава 42 - Гарри в Австралии - спасибо за информацию насику @Мышшшь ).
Где мной была проведена черта? Наверное, ответ был – страдание.
Я бы не хотел изображать Генриха VIII (думаю, привет нам всем от литнегра) с этой козой, потому что в первую очередь не был искусен в отрезании голов, и если бы я промахнулся или ошибся, бедное животное страдало бы.
Гуркха кивнул.
Как хочешь, сааб.
Он взмахнул кукри. Помню, даже после того, как голова козы упала на землю, ее желтые глаза продолжали моргать.
Моя работа в Дели была похожа на ту, что была у меня в Дуайере. Только часы этой работы были другими. Постоянными. В Дели я был на связи днем и ночью.
Оперативная комната была бывшим классом. Как и все остальное в Афганистане, школа, в которой располагался Дели, подверглась бомбардировке — болтающиеся деревянные балки, опрокинутые парты, полы, усеянные разбросанными бумагами и книгами, — но оперативная комната выглядела так, словно именно она была эпицентр взрыва. Зона бедствия.
С другой стороны, во время ночных смен через множество отверстий в стенах открывался потрясающий вид на звезды. Помню, в одну смену, около часа ночи, я спросил у пилота над головой его код, чтобы я мог ввести его данные в свой Ровер и посмотреть информацию о его полете. Пилот кислым тоном ответил, что я делаю это неправильно.
- Что не так?
- Это не Ровер, это Лонгхорн (Длинный Рог дословно).
- Длинный что?
- Ты новенький, да?
Он описал Longhorn, машину, о которой мне никто не удосужился рассказать. Я осмотрелся, нашел его. Большой черный портфель, покрытый пылью. Я нажал кнопку вкл/выкл. Пилот рассказал мне, как привести его в действие.
Я не знал, почему ему понадобился «Лонгхорн» вместо «Ровера», но я не собирался спрашивать и еще тем самым еще больше его раздражать. Тем более, что в ходе этого разговора мы подружились. Его позывной был Мэджик (Волшебник). Я часто проводил всю ночь, болтая с Мэджиком. Он и его команда любили поговорить, посмеяться, поесть. (Я смутно припоминаю, как однажды ночью они пировали свежими крабами.) Больше всего они любили розыгрыши. После одного вылета Мэджик уменьшил зум своей камеры и предложил мне взглянуть на ее изображение. Я наклонился к своему экрану. С высоты двадцати тысяч футов взгляд на кривизну Земли был поразительным. Он медленно повернул камеру.На моем экране появились сиськи. Порножурнал. Ах, ты меня подловил, Мэджик.
Некоторые пилоты были женщинами. Общение с ними проходило очень по-разному. Однажды ночью я поймал себя на том, что разговариваю с британским пилотом, которая упомянула, какая великолепная сейчас луна.
Она полная, - сказала она. - Ты должен это видеть, вдова Шесть Семь. _
- Вижу. Через одну из дыр в моей стене. Прекрасно.
Внезапно радио ожило пронзительным хором голосов. Ребята из Дуайер предложили нам «снять комнату». Я почувствовал, что краснею. Я надеялся, что девушка-пилот не подумала, что я флиртую. Я надеялся, что она не подумает так и в будущем. Больше всего я надеялся, что она и все другие пилоты не догадаются, кто я такой, и не расскажут британской прессе, что я использую войну как способ познакомиться с женщинами.
Я надеялся, что пресса не будет относиться к ней так, как они относились к любой другой девушке, с которой я когда-либо имел дело. Однако еще до того, как эта смена закончилась, мы с пилотом преодолели это небольшую неловкость и проделали солидную работу вместе. Она помогла мне следить за бункером талибов, который располагался прямо посреди нейтральной территории недалеко от Дели.
Вокруг бункера были тепловые объекты человекообразной формы. Их было около 10-15.
Талибы, конечно, - сказали мы. Кто еще мог передвигаться в этих траншеях? Я просмотрел контрольный список, чек-лист, чтобы удостовериться в своей догадке. В армии это называлось – проверить образ жизни.
Вы видите детей? Вы видите женщин? Собак? Кошек? Есть ли хоть что-нибудь, что указывает на то, что эта цель может быть рядом с больницей? Школой? Любые штатскими (гражданскими) объектами вообще? Нет. Все нет. По совокупности деталей это могли быть талибы и ничего, кроме них.
Я запланировал удар на следующий день. Мне поручили провести эту операцию с двумя американскими пилотами. Чуваком Ноль Один и Чуваком Ноль Два. Я проинформировал их о цели, сказал им, что мне нужен 2000-фунтовая JDAM (Joint Direct Attack Munition - управляемые бомбы с обычной БЧ). Я задавался вопросом, почему мы использовали это неуклюжее имя. Почему бы просто не назвать это бомбой? Может быть, потому, что это была не обычная бомба; а бомба с радиолокационными системами наведения. И она была очень тяжелой. Весила, как черный носорог.
Как правило, при небольшом количестве боевиков Талибана стандартно используется 500-фунтовая бомба. Но я не думал, что таких бомб будет достаточно, чтобы пробить укрепленные бункеры, которые я видел на своем экране. Конечно, ПАН никогда не думали, что 500 фунтовых будет достаточно. Мы всегда запрашивали 2000-фунтовые.
Играй по-крупному или вали домой, так мы всегда говорили.
Но в этом случае я твердо знал, что только тяжелые бомбы справятся с этой задачей. Бункерная система выдержала бы все, что было легче.
Я не только хотел, чтобы на бункер сбросили 2000-фунтовую бомбу, я хотел, чтобы после этого на бреющем полете второй самолет обстрелял и 20-миллиметровыми окопы, которые отходили от бункера, отстреливая боевиков, бегущих прочь.
-Никак нет, - сказал Чувак Ноль Один. Американцы не видели необходимости в 2000-фунтовой бомбе.
-Мы считаем правильным сбросить две 500-фунтовые бомбы, Вдова Шесть Семь.
Как очень не по-американски! Я чувствовал, что я прав, и хотел поспорить с ними , но я был новичком и мне не хватило уверенности в себе. Это был мой первый авиаудар. Поэтому я просто сказал:
- Вас понял.
Канун Нового года.
Я держал F-15 на расстоянии примерно восьми километров, чтобы шум их двигателей не спугнул цели. Когда условия для удара стали оптимальными, все было спокойно, я вызвал их для выполнения задания.
- Вдова Шесть Семь, ожидаем команды.
-Чувак Ноль Один, Чувак Ноль Два, отлично. Огонь разрешаю.
Они ринулись к цели. На своем экране я наблюдал, как перекрестие прицела пилота замерло над бункером. Одна секунда. Вторая. Белая вспышка. Громкий взрыв. Стена оперативной комнаты содрогнулась. Пыль и осколки камня посыпались с потолка. Я услышал голос Чувака Ноль Один:
- Delta Hotel (прямое попадание). Ожидайте ОБП (оценки ущерба в ходе боя).
Над пустыней поднимались клубы дыма. Несколько мгновений спустя… как я и опасался, талибы выбежали из траншей. Я застонал, глядя на свой ровер, затем выскочил наружу.
Воздух был холодным, небо пульсировало голубым. Я мог слышать, как в небе звуки от полета Dude Zero One и Dude Zero Two, они затихали. Я слышал эхо их бомб. Потом все стихло.
Не всем удалось уйти, утешал я себя. По крайней мере, с десяток боевиков не выбрались из этой траншеи. Тем не менее, большая бомба действительно сделала бы свое дело. В следующий раз, сказал я себе. В следующий раз я доверюсь своей интуиции.
Оперативная комната была бывшим классом. Как и все остальное в Афганистане, школа, в которой располагался Дели, подверглась бомбардировке — болтающиеся деревянные балки, опрокинутые парты, полы, усеянные разбросанными бумагами и книгами, — но оперативная комната выглядела так, словно именно она была эпицентр взрыва. Зона бедствия.
С другой стороны, во время ночных смен через множество отверстий в стенах открывался потрясающий вид на звезды. Помню, в одну смену, около часа ночи, я спросил у пилота над головой его код, чтобы я мог ввести его данные в свой Ровер и посмотреть информацию о его полете. Пилот кислым тоном ответил, что я делаю это неправильно.
- Что не так?
- Это не Ровер, это Лонгхорн (Длинный Рог дословно).
- Длинный что?
- Ты новенький, да?
Он описал Longhorn, машину, о которой мне никто не удосужился рассказать. Я осмотрелся, нашел его. Большой черный портфель, покрытый пылью. Я нажал кнопку вкл/выкл. Пилот рассказал мне, как привести его в действие.
Я не знал, почему ему понадобился «Лонгхорн» вместо «Ровера», но я не собирался спрашивать и еще тем самым еще больше его раздражать. Тем более, что в ходе этого разговора мы подружились. Его позывной был Мэджик (Волшебник). Я часто проводил всю ночь, болтая с Мэджиком. Он и его команда любили поговорить, посмеяться, поесть. (Я смутно припоминаю, как однажды ночью они пировали свежими крабами.) Больше всего они любили розыгрыши. После одного вылета Мэджик уменьшил зум своей камеры и предложил мне взглянуть на ее изображение. Я наклонился к своему экрану. С высоты двадцати тысяч футов взгляд на кривизну Земли был поразительным. Он медленно повернул камеру.На моем экране появились сиськи. Порножурнал. Ах, ты меня подловил, Мэджик.
Некоторые пилоты были женщинами. Общение с ними проходило очень по-разному. Однажды ночью я поймал себя на том, что разговариваю с британским пилотом, которая упомянула, какая великолепная сейчас луна.
Она полная, - сказала она. - Ты должен это видеть, вдова Шесть Семь. _
- Вижу. Через одну из дыр в моей стене. Прекрасно.
Внезапно радио ожило пронзительным хором голосов. Ребята из Дуайер предложили нам «снять комнату». Я почувствовал, что краснею. Я надеялся, что девушка-пилот не подумала, что я флиртую. Я надеялся, что она не подумает так и в будущем. Больше всего я надеялся, что она и все другие пилоты не догадаются, кто я такой, и не расскажут британской прессе, что я использую войну как способ познакомиться с женщинами.
Я надеялся, что пресса не будет относиться к ней так, как они относились к любой другой девушке, с которой я когда-либо имел дело. Однако еще до того, как эта смена закончилась, мы с пилотом преодолели это небольшую неловкость и проделали солидную работу вместе. Она помогла мне следить за бункером талибов, который располагался прямо посреди нейтральной территории недалеко от Дели.
Вокруг бункера были тепловые объекты человекообразной формы. Их было около 10-15.
Талибы, конечно, - сказали мы. Кто еще мог передвигаться в этих траншеях? Я просмотрел контрольный список, чек-лист, чтобы удостовериться в своей догадке. В армии это называлось – проверить образ жизни.
Вы видите детей? Вы видите женщин? Собак? Кошек? Есть ли хоть что-нибудь, что указывает на то, что эта цель может быть рядом с больницей? Школой? Любые штатскими (гражданскими) объектами вообще? Нет. Все нет. По совокупности деталей это могли быть талибы и ничего, кроме них.
Я запланировал удар на следующий день. Мне поручили провести эту операцию с двумя американскими пилотами. Чуваком Ноль Один и Чуваком Ноль Два. Я проинформировал их о цели, сказал им, что мне нужен 2000-фунтовая JDAM (Joint Direct Attack Munition - управляемые бомбы с обычной БЧ). Я задавался вопросом, почему мы использовали это неуклюжее имя. Почему бы просто не назвать это бомбой? Может быть, потому, что это была не обычная бомба; а бомба с радиолокационными системами наведения. И она была очень тяжелой. Весила, как черный носорог.
Как правило, при небольшом количестве боевиков Талибана стандартно используется 500-фунтовая бомба. Но я не думал, что таких бомб будет достаточно, чтобы пробить укрепленные бункеры, которые я видел на своем экране. Конечно, ПАН никогда не думали, что 500 фунтовых будет достаточно. Мы всегда запрашивали 2000-фунтовые.
Играй по-крупному или вали домой, так мы всегда говорили.
Но в этом случае я твердо знал, что только тяжелые бомбы справятся с этой задачей. Бункерная система выдержала бы все, что было легче.
Я не только хотел, чтобы на бункер сбросили 2000-фунтовую бомбу, я хотел, чтобы после этого на бреющем полете второй самолет обстрелял и 20-миллиметровыми окопы, которые отходили от бункера, отстреливая боевиков, бегущих прочь.
-Никак нет, - сказал Чувак Ноль Один. Американцы не видели необходимости в 2000-фунтовой бомбе.
-Мы считаем правильным сбросить две 500-фунтовые бомбы, Вдова Шесть Семь.
Как очень не по-американски! Я чувствовал, что я прав, и хотел поспорить с ними , но я был новичком и мне не хватило уверенности в себе. Это был мой первый авиаудар. Поэтому я просто сказал:
- Вас понял.
Канун Нового года.
Я держал F-15 на расстоянии примерно восьми километров, чтобы шум их двигателей не спугнул цели. Когда условия для удара стали оптимальными, все было спокойно, я вызвал их для выполнения задания.
- Вдова Шесть Семь, ожидаем команды.
-Чувак Ноль Один, Чувак Ноль Два, отлично. Огонь разрешаю.
Они ринулись к цели. На своем экране я наблюдал, как перекрестие прицела пилота замерло над бункером. Одна секунда. Вторая. Белая вспышка. Громкий взрыв. Стена оперативной комнаты содрогнулась. Пыль и осколки камня посыпались с потолка. Я услышал голос Чувака Ноль Один:
- Delta Hotel (прямое попадание). Ожидайте ОБП (оценки ущерба в ходе боя).
Над пустыней поднимались клубы дыма. Несколько мгновений спустя… как я и опасался, талибы выбежали из траншей. Я застонал, глядя на свой ровер, затем выскочил наружу.
Воздух был холодным, небо пульсировало голубым. Я мог слышать, как в небе звуки от полета Dude Zero One и Dude Zero Two, они затихали. Я слышал эхо их бомб. Потом все стихло.
Не всем удалось уйти, утешал я себя. По крайней мере, с десяток боевиков не выбрались из этой траншеи. Тем не менее, большая бомба действительно сделала бы свое дело. В следующий раз, сказал я себе. В следующий раз я доверюсь своей интуиции.
Я получил что-то вроде повышения. Меня перевели на небольшой наблюдательный пункт на возвышении над позициями.
Долгое время этот наблюдательный пункт просто сводил талибов с ума. Пункт был в наших руках, они хотели его захватить, у них это не получалось, поэтому они должны были уничтожить его
Атаки на наблюдательный пункт совершал неоднократно еще задолго до того, как меня туда перевели. Через несколько часов после моего прибытия туда, талибы снова дали о себе знать.
Грохот АК-47, свист пуль. Звук был похож на то, как если бы некто забрасывал пчелиные улья в наши окна. Со мной было четверо гуркхов, и они выпустили ракету «Джавелин» по противнику. Затем мне приказали сесть за 50-й калибр. Запрыгивай, сааб!
Я забрался в орудийное гнездо, схватился за большие ручки. Я вставил беруши, прицелился сквозь сетку, свисающую из окна. Нажал на спусковой крючок. Ощущение было подобно поезду, прошедшему сквозь центр моей груди. Звук тоже был похож на паровоз. Чугга-чугга-чугга. Орудие швыряло пули через пустыню, а гильзы разлетались вокруг, как попкорн. Это был первый раз, когда я стрелял из 50 калибра. Я просто не мог поверить в его мощь. В прямой видимости были заброшенная ферма, канавы, деревья. Я изрешетил все.
Там было старое здание с двумя куполами, похожими на лягушачьи глаза. Я обстрелял эти купола.
Тем временем Дуайер Dwyer начал обработку позиций своими большими орудиями. Кругом царил хаос.
Что было дальше – я плохо помню, да мне это и не нужно – есть видео.
Рядом со мной была пресса, она проводила съемки. Я просто ненавидел то, что они рядом, но мне было приказано взять их на вылазку.
Взамен они согласились ничего не делать с теми изображениями или информацией, которую они получат, пока я не покину Афганистан.
Сколько талибов мы убили? - пресса хотела знать. Мы не знали. Мы ответили, что это число сложно определить.
Я думал, что задержусь на этом наблюдательном пункте надолго. Но вскоре после того дня меня вызвали на север в ЦУП (Центр управления полетами) Эдинбург. Я сел в «Чинук», набитый мешками с почтой, и лег среди них, чтобы спрятаться. Сорок минут спустя я уже спрыгивал из вертолета в грязь по колено. Когда, черт возьми, прошел дождь? мне показали мое место в жилище из мешков с песком. Крошечная кровать. И сосед по комнате. Эстонский офицер связи. Мы поладили. Он подарил мне один из своих значков в качестве приветственного подарка.
В пяти милях отсюда находился Муса-Кала, город, который когда-то был крепостью талибов. В 2006 году мы захватили его после одного из самых жестоких боев, которые британские солдаты видели за полвека. Сопротивление более тысячи талибов было сломлено. Однако, заплатив такую цену, мы быстро и по неосторожности потеряли его.
Теперь мы завоевали его во второй раз и стремились удержать. И это была неприятная работа. Один из наших парней только что подорвался на СВУ (самодельном взрывном устройстве).
Кроме того, нас презирали в городе и его окрестностях. Местных жителей, которые сотрудничали с нами, пытали, из головы насаживали на шипы вдоль городских стен.
Мы не могли завоевать ни сердце, ни разум местных жителей.
Долгое время этот наблюдательный пункт просто сводил талибов с ума. Пункт был в наших руках, они хотели его захватить, у них это не получалось, поэтому они должны были уничтожить его
Атаки на наблюдательный пункт совершал неоднократно еще задолго до того, как меня туда перевели. Через несколько часов после моего прибытия туда, талибы снова дали о себе знать.
Грохот АК-47, свист пуль. Звук был похож на то, как если бы некто забрасывал пчелиные улья в наши окна. Со мной было четверо гуркхов, и они выпустили ракету «Джавелин» по противнику. Затем мне приказали сесть за 50-й калибр. Запрыгивай, сааб!
Я забрался в орудийное гнездо, схватился за большие ручки. Я вставил беруши, прицелился сквозь сетку, свисающую из окна. Нажал на спусковой крючок. Ощущение было подобно поезду, прошедшему сквозь центр моей груди. Звук тоже был похож на паровоз. Чугга-чугга-чугга. Орудие швыряло пули через пустыню, а гильзы разлетались вокруг, как попкорн. Это был первый раз, когда я стрелял из 50 калибра. Я просто не мог поверить в его мощь. В прямой видимости были заброшенная ферма, канавы, деревья. Я изрешетил все.
Там было старое здание с двумя куполами, похожими на лягушачьи глаза. Я обстрелял эти купола.
Тем временем Дуайер Dwyer начал обработку позиций своими большими орудиями. Кругом царил хаос.
Что было дальше – я плохо помню, да мне это и не нужно – есть видео.
Рядом со мной была пресса, она проводила съемки. Я просто ненавидел то, что они рядом, но мне было приказано взять их на вылазку.
Взамен они согласились ничего не делать с теми изображениями или информацией, которую они получат, пока я не покину Афганистан.
Сколько талибов мы убили? - пресса хотела знать. Мы не знали. Мы ответили, что это число сложно определить.
Я думал, что задержусь на этом наблюдательном пункте надолго. Но вскоре после того дня меня вызвали на север в ЦУП (Центр управления полетами) Эдинбург. Я сел в «Чинук», набитый мешками с почтой, и лег среди них, чтобы спрятаться. Сорок минут спустя я уже спрыгивал из вертолета в грязь по колено. Когда, черт возьми, прошел дождь? мне показали мое место в жилище из мешков с песком. Крошечная кровать. И сосед по комнате. Эстонский офицер связи. Мы поладили. Он подарил мне один из своих значков в качестве приветственного подарка.
В пяти милях отсюда находился Муса-Кала, город, который когда-то был крепостью талибов. В 2006 году мы захватили его после одного из самых жестоких боев, которые британские солдаты видели за полвека. Сопротивление более тысячи талибов было сломлено. Однако, заплатив такую цену, мы быстро и по неосторожности потеряли его.
Теперь мы завоевали его во второй раз и стремились удержать. И это была неприятная работа. Один из наших парней только что подорвался на СВУ (самодельном взрывном устройстве).
Кроме того, нас презирали в городе и его окрестностях. Местных жителей, которые сотрудничали с нами, пытали, из головы насаживали на шипы вдоль городских стен.
Мы не могли завоевать ни сердце, ни разум местных жителей.
Я отправился в патрулирование. Я ехал с колонной танков Scimitar из ЦУП Эдинбург через Муса Калу и далее. Дорога вела нас через вади (это сухое русло реки), в котором мы вскоре наткнулись на самодельное взрывное устройство.
Первое, с которым я столкнулся. Моя работа заключалась в том, чтобы вызвать специалистов по взрывчатым веществам. Час спустя прибыл «Чинук».
Я счел это место безопасным для посадки, бросил дымовую шашку, чтобы указать лучшую точку для приземления и показать, откуда дует ветер. Быстро выскочила команда, приблизилась к СВУ.
Медленная и кропотливая работа. Это заняло у них вечность. Между тем, мы все были полностью на виду Мы ожидали столкновения с талибами в любую секунду; вокруг нас слышался звук мотоциклов. Разведчики талибов, несомненно. Отслеживают наше местоположение. Когда мотоциклы подъехали слишком близко, мы выстрелили из ракетниц, предупреждая их.
Вдали виднелись маковые поля. Я отвел взгляд и подумал о знаменитом стихотворении. На полях Фландрии колышутся маки…
В Британии мак был символом памяти, а здесь он был просто валютой. Все эти маки скоро переработают в героин, продажа которого окупит пули, выпущенные талибами по нам, и СВУ, оставленные для нас под дорогами и вади. Как, к примеру, это СВУ.
Наконец саперы взорвали самодельное взрывное устройство. Грибовидное облако взметнулось в воздух, который был настолько пропитан пылью, что казалось, что места для чего-то еще не осталось. Затем они собрались и улетели, а мы продолжили свой путь на север, все глубже и глубже в пустыню.
Первое, с которым я столкнулся. Моя работа заключалась в том, чтобы вызвать специалистов по взрывчатым веществам. Час спустя прибыл «Чинук».
Я счел это место безопасным для посадки, бросил дымовую шашку, чтобы указать лучшую точку для приземления и показать, откуда дует ветер. Быстро выскочила команда, приблизилась к СВУ.
Медленная и кропотливая работа. Это заняло у них вечность. Между тем, мы все были полностью на виду Мы ожидали столкновения с талибами в любую секунду; вокруг нас слышался звук мотоциклов. Разведчики талибов, несомненно. Отслеживают наше местоположение. Когда мотоциклы подъехали слишком близко, мы выстрелили из ракетниц, предупреждая их.
Вдали виднелись маковые поля. Я отвел взгляд и подумал о знаменитом стихотворении. На полях Фландрии колышутся маки…
В Британии мак был символом памяти, а здесь он был просто валютой. Все эти маки скоро переработают в героин, продажа которого окупит пули, выпущенные талибами по нам, и СВУ, оставленные для нас под дорогами и вади. Как, к примеру, это СВУ.
Наконец саперы взорвали самодельное взрывное устройство. Грибовидное облако взметнулось в воздух, который был настолько пропитан пылью, что казалось, что места для чего-то еще не осталось. Затем они собрались и улетели, а мы продолжили свой путь на север, все глубже и глубже в пустыню.
С помощью наших машин мы создали квадрат, защищенное место, которое мы называли «гавань».
Начиная со следующего дня, мы отважились выйти на патрулирование города.
Нужно было демонстрировать присутствие, сказали нам.
Постоянно передвигайтесь, нам сказали. Талибан должен гадать, что вы задумали, держите их в подвешенном состоянии – сказали нам.
Однако в целом основная наша задача заключалась в поддержке продолжающегося американского наступления. Над головами был постоянно слышен рев американских самолетов, взрывы в соседней деревне. Мы работали в тесном сотрудничестве с американцами, часто вступая в перестрелки с талибами.
Через день или два после того, как мы построили нашу гавань, мы сидели на возвышенности, наблюдая за пастухами вдалеке. Все, что мы могли видеть на многие мили вокруг, были эти люди и их овцы. Сцена выглядела достаточно невинно. Но пастухи слишком близко подходили к американцам, что заставляло последних нервничать. Американцы произвели несколько предупредительных выстрелов. Неизбежно, они попали в одного из пастухов. Он передвигался на мотоцикле.
С нашего расстояния мы не могли сказать, было ли это случайностью или намеренным действием. Мы смотрели, как овцы разбегаются, а потом подъехали американцы и забрали пастухов. Когда они ушли, я вышел в поле с несколькими фиджийскими солдатами и подобрал мотоцикл. Я почистил его, отложил в сторону. Позаботился об этом. После того, как американцы допросили пастуха, перевязали и отпустили, он пришел к нам. Он был потрясен тем, что мы подобрали его мотоцикл. Он еще больше его шокировало то, что мы почистили его. И он чуть не потерял сознание, когда мы вернули его ему.
Начиная со следующего дня, мы отважились выйти на патрулирование города.
Нужно было демонстрировать присутствие, сказали нам.
Постоянно передвигайтесь, нам сказали. Талибан должен гадать, что вы задумали, держите их в подвешенном состоянии – сказали нам.
Однако в целом основная наша задача заключалась в поддержке продолжающегося американского наступления. Над головами был постоянно слышен рев американских самолетов, взрывы в соседней деревне. Мы работали в тесном сотрудничестве с американцами, часто вступая в перестрелки с талибами.
Через день или два после того, как мы построили нашу гавань, мы сидели на возвышенности, наблюдая за пастухами вдалеке. Все, что мы могли видеть на многие мили вокруг, были эти люди и их овцы. Сцена выглядела достаточно невинно. Но пастухи слишком близко подходили к американцам, что заставляло последних нервничать. Американцы произвели несколько предупредительных выстрелов. Неизбежно, они попали в одного из пастухов. Он передвигался на мотоцикле.
С нашего расстояния мы не могли сказать, было ли это случайностью или намеренным действием. Мы смотрели, как овцы разбегаются, а потом подъехали американцы и забрали пастухов. Когда они ушли, я вышел в поле с несколькими фиджийскими солдатами и подобрал мотоцикл. Я почистил его, отложил в сторону. Позаботился об этом. После того, как американцы допросили пастуха, перевязали и отпустили, он пришел к нам. Он был потрясен тем, что мы подобрали его мотоцикл. Он еще больше его шокировало то, что мы почистили его. И он чуть не потерял сознание, когда мы вернули его ему.
На следующий день, а может быть, еще через день к нашей колонне присоединились три журналиста. Мне было приказано вывести их на поле боя, устроить им «экскурсию» — с явным пониманием того факта, что эмбарго на новости все еще действовало. Я был в передовой части колонны (Гарри называет ее – a Spartan, спартанец), а журналисты спрятались внутри. Они постоянно появлялись рядом, как бы дразня меня. Они хотели выбраться за пределы колонны, сделать несколько фотографий, снять видео. Но это не было безопасно.
Американцы все еще расчищали местность. Я стоял в башне (танка?), когда один журналист хлопнул меня по ноге, еще раз попросил разрешения выйти. Я вздохнул: ладно. Но берегитесь мин. И оставайтесь рядом.
Они все вылезли из «Спартанца», начали настраивать камеру. Спустя несколько мгновений ребята впереди нас подверглись атаке. Над нашими головами прошипели снаряды. Журналисты замерли, беспомощно посмотрели на меня. Только не стойте! Назад! Я не хотел, чтобы они там были, в первую очередь, но я особенно не хотел, чтобы с ними что-то случилось на моих глазах. Я не хотел, чтобы на моем счету была жизнь журналиста. Я не мог справиться с иронией.
Сколько часов или дней прошло, прежде чем мы узнали, что американцы сбросили ракету «Хеллфайр» на ближайшую деревню?
Пострадавших было много. Мальчика везли из села, расположенного выше по гребню горы, на тачке, ноги его свешивались за борт. Они были разорваны на части. Двое мужчин толкали тележку прямо на нас. Я не мог сказать, кто они были мальчику. Семья? Друзья? Когда они добрались до нас, они не смогли объяснить. Никто не говорил по-английски. Но мальчик был в дерьмовом состоянии, это было видно, и я наблюдал, как наши медики быстро начали его лечить.
Один терп (переводчик) пытался успокоить мальчика, а также пытался узнать факты от сопровождавших его лиц. Как это случилось? - Американцы. Я хотел подойти ближе, но меня остановил сержант, у которого это была уже шестая командировка в горячую точку.
- Нет, босс, вы не хотите этого видеть. Вы никогда не сможете выкинуть это из головы, если посмотрите.
Я попятился. Через несколько минут свист, а затем молния. Мощный взрыв позади. Я почувствовал его своим мозгом. Я огляделся. Все лежали на животе. Кроме меня и еще двух человек. Откуда был совершен удар? Несколько наших парней указали куда-то вдаль. Им отчаянно хотелось открыть ответный огонь, и они попросили у меня разрешения. Да! Но талибов, которые стреляли, уже не было. Мы упустили шанс. Мы ждали, когда спадет адреналин, когда утихнет звон в ушах. Потребовалось много времени. Помню, как один из наших парней шептал снова и снова: Черт меня возьми, это было близко. Мы часами пытались собрать все это воедино, что же произошло. Некоторые из нас считали, что американцы ранили этого мальчика; другие считали, что мальчик был пешкой в классической уловке Талибана. Эта история с тачкой была маленькой шарадой, предназначенной для того, чтобы мы оставались на холме, рассеянными, неподвижными, чтобы талибы могли зафиксировать нашу позицию. Враги изуродовали того мальчика в тачке, а затем использовали его в качестве приманки. Почему мальчик и мужчины согласились с этим? Потому что, если бы они этого не сделали, они бы были убиты. Вместе со всеми, кого они любили.
Американцы все еще расчищали местность. Я стоял в башне (танка?), когда один журналист хлопнул меня по ноге, еще раз попросил разрешения выйти. Я вздохнул: ладно. Но берегитесь мин. И оставайтесь рядом.
Они все вылезли из «Спартанца», начали настраивать камеру. Спустя несколько мгновений ребята впереди нас подверглись атаке. Над нашими головами прошипели снаряды. Журналисты замерли, беспомощно посмотрели на меня. Только не стойте! Назад! Я не хотел, чтобы они там были, в первую очередь, но я особенно не хотел, чтобы с ними что-то случилось на моих глазах. Я не хотел, чтобы на моем счету была жизнь журналиста. Я не мог справиться с иронией.
Сколько часов или дней прошло, прежде чем мы узнали, что американцы сбросили ракету «Хеллфайр» на ближайшую деревню?
Пострадавших было много. Мальчика везли из села, расположенного выше по гребню горы, на тачке, ноги его свешивались за борт. Они были разорваны на части. Двое мужчин толкали тележку прямо на нас. Я не мог сказать, кто они были мальчику. Семья? Друзья? Когда они добрались до нас, они не смогли объяснить. Никто не говорил по-английски. Но мальчик был в дерьмовом состоянии, это было видно, и я наблюдал, как наши медики быстро начали его лечить.
Один терп (переводчик) пытался успокоить мальчика, а также пытался узнать факты от сопровождавших его лиц. Как это случилось? - Американцы. Я хотел подойти ближе, но меня остановил сержант, у которого это была уже шестая командировка в горячую точку.
- Нет, босс, вы не хотите этого видеть. Вы никогда не сможете выкинуть это из головы, если посмотрите.
Я попятился. Через несколько минут свист, а затем молния. Мощный взрыв позади. Я почувствовал его своим мозгом. Я огляделся. Все лежали на животе. Кроме меня и еще двух человек. Откуда был совершен удар? Несколько наших парней указали куда-то вдаль. Им отчаянно хотелось открыть ответный огонь, и они попросили у меня разрешения. Да! Но талибов, которые стреляли, уже не было. Мы упустили шанс. Мы ждали, когда спадет адреналин, когда утихнет звон в ушах. Потребовалось много времени. Помню, как один из наших парней шептал снова и снова: Черт меня возьми, это было близко. Мы часами пытались собрать все это воедино, что же произошло. Некоторые из нас считали, что американцы ранили этого мальчика; другие считали, что мальчик был пешкой в классической уловке Талибана. Эта история с тачкой была маленькой шарадой, предназначенной для того, чтобы мы оставались на холме, рассеянными, неподвижными, чтобы талибы могли зафиксировать нашу позицию. Враги изуродовали того мальчика в тачке, а затем использовали его в качестве приманки. Почему мальчик и мужчины согласились с этим? Потому что, если бы они этого не сделали, они бы были убиты. Вместе со всеми, кого они любили.
Мы могли видеть огни Муса Калы вдалеке. Февраль 2008 г. Наши танки стояли на стоянке, а и мы обедали из прямо из наших вещмешков, переговариваясь вполголоса.
После еды, около полуночи, я пошел слушать переговоры по радио. Сидя на заднем сиденье «Спартанца» с открытой большой дверью, я опустил столик и делал заметки по услышанному в ходе радиопереговоров. Моим единственным источником света была тусклая лампочка в проволочной клетке над головой. Звезды в небе пустыни были ярче этой лампочки и казались ближе. Я питал радио от аккумулятора «Спартанца», поэтому время от времени заводил двигатель, чтобы зарядить аккумулятор. Я не любил шуметь, опасаясь привлечь внимание талибов, но у меня не было выбора. Через некоторое время я навел порядок внутри машины, налил себе чашку горячего шоколада из термоса, но он не согрел меня. Ничто бы не справилось с этой задачей. В пустыне может быть очень холодно.
На мне были специальные походные ботинки для пустыни, зеленый пуховик, шерстяная шапка — но я все еще дрожал. Я подкрутил громкость радио, пытаясь уловить голоса в треске и помехах. Отправляются отчеты о миссии. Информация о доставке почты. Сообщения проходят через сеть боевой группы, ни одно из них не относится к моей эскадрилье. Кажется, было около часа ночи, когда я услышал, как несколько человек говорили о Red Fox, Рыжем Лисе. Зеро Альфа, командир, говорил кому-то, что Рыжий Лис это, Рыжий Лис то…
Я сделал несколько заметок, но перестал писать и посмотрел на звезды, когда услышал, как они упомянули… эскадрилью C. Голоса говорили, что этот Рыжий Лис попал в беду, без сомнения. Я так понял, что Рыжий Лис был человеком. Он сделал что-то не так? Нет. Планировали ли другие нанести ему вред? Да. Судя по тону голосов, Рыжего Лиса вот-вот должны были убить.
Я сделал глоток горячего шоколада, моргнул, глядя на радио, и с полной ясностью понял, что Рыжий Лис — это я.
Теперь голоса еще яснее говорили, что прикрытие Рыжего Лиса скомпроментировано, что теперь он открыт для врага, что его нужно немедленно эвакуировать.
Бля, сказал я. – Черт, черт, черт.
Мои мысли вернулись к Итону. Лисица, которую я мельком увидел под кайфом в окне туалета. Значит, она действительно была посланницей из будущего (часть1, глава 32, где обдолбанный травкой Гарри общается с лисой)
Однажды ты будешь один, поздней ночью, во тьме, за тобой будут охотиться, как на меня… посмотрим, как тебе это понравится.
На следующий день мы отправились в патруль, и я испытывал параноидальный страх, опасаясь, что меня узнают. Я носил шема (головной убор бедуинов), плотно закрывающий лицо, с затемненными лыжными очками, держа голову на вертлюге (устройство для вращения орудия) и держа палец на спусковом крючке автомата. Когда стемнело, меня забрал спецназ, их «Чинук» сопровождали два «апача», с которыми я болтал по рации. Они доставили меня через долину обратно в ЦУП Эдинбург. Мы приземлились в темноте, и я ничего не видел.
Я забежал в ЦУП, потом в зеленую брезентовую палатку, где было еще темнее. Я услышал скрип. Вспыхнул мягкий свет. Передо мной стоял мужчина, вкручивающий маленькую лампочку в розетку, свисающую с крыши.
Полковник Эд. Его длинное лицо показалось мне длиннее, чем я помнил, и он был одет в зеленое пальто, как будто во времена Первой мировой войны.
Он ввел меня в курс дела. Некий австралийский журнал подставил меня, рассказав всему миру, что я в Афганистане. Журнал был не очень популярным, так что сперва почти никто и не заметил эту информацию, но потом какой-то болван в Америке подхватил эту историю, разместил ее на своем бесполезном веб-сайте, и поисковые роботы подхватили ее.
Теперь новости были повсюду. Худшим секретом Млечного Пути было присутствие некоего принца Гарри в провинции Гильменд.
Итак — ты уезжаешь.
Полковник Эд извинился. Он знал, что не так и не сейчас я хотел бы закончить свою службу. С другой стороны, он хотел, чтобы я знал, что его начальство неделями настаивало на том, чтобы меня уволили, так что мне повезло, что командировка не была еще короче.
Мне удалось ускользнуть от властей и талибов, и мне удалось проработать достаточно долгое время с безупречным послужным списком. Браво, сказал он
Я был готов умолять его оставить меня здесь, но видел, что шансов нет. Мое присутствие подвергло бы всех вокруг меня серьезной опасности. В том числе полковника Эда.
Теперь, когда талибы знали, что я нахожусь в стране, и даже знали, где примерно, они бросили бы все силы на то, чтобы убить меня.
Военное руководство не хотело, чтобы я погиб, но это была та же история, что и годом ранее: руководство не хотело, чтобы другие не погибли из-за меня. Я разделял это чувство.
Я пожал руку полковнику Эду, вышел из палатки. Я схватил свои немногочисленные вещи, быстро попрощался, а затем прыгнул обратно в «Чинук», лопасти которого все еще вращались, а двигатель работал.
Через час я уже был в Кандагаре. Я принял душ, побрился, приготовился успеть на самолет, направляющийся в Англию. Вокруг бродили и другие солдаты, ожидающие посадки. Их настроение было очень разным. Все они ликовали, что едут домой. Я уставился в пол. В конце концов, мы все начали понимать, что процесс посадки занимает непомерно много времени.
Из-за чего задержка? — нетерпеливо спросили мы. Член экипажа сказал, что мы ждем последнего пассажира.
Кого?
В грузовой отсек внесли гроб датского солдата. Все мы замолчали. Когда мы наконец вошли в самолет, после взлета занавес в передней части самолета ненадолго распахнулся. Я увидел троих парней на больничных койках.
Я отстегнул ремень безопасности, прошел по проходу и обнаружил трех серьезно раненых британских солдат. У одного, насколько я помню, были ужасные ранения от самодельного взрывного устройства. Другой был с ног до головы завернут в полиэтилен. Несмотря на то, что он был без сознания, он сжимал пробирку с осколками, извлеченными из его шеи и головы.
Я поговорил с лечащим врачом, спросил, выживут ли ребята. Он не знал. Но даже если они выживут, сказал он, им предстоит очень трудный путь.
Я был зол на себя за то, что был настолько поглощен собой. Остаток полета я провел, думая о многих молодых мужчинах и женщинах, возвращающихся домой в такой же форме, и о тех, кто вообще не вернется домой. Я думал о людях дома, которые ничего не знали об этой войне — по своему выбору. Многие выступали против войны, но мало кто хоть что-то знал о ней. Я задавался вопросом, почему. Чья работа заключалась в том, чтобы рассказывать им? О да, подумал я. Пресса.
После еды, около полуночи, я пошел слушать переговоры по радио. Сидя на заднем сиденье «Спартанца» с открытой большой дверью, я опустил столик и делал заметки по услышанному в ходе радиопереговоров. Моим единственным источником света была тусклая лампочка в проволочной клетке над головой. Звезды в небе пустыни были ярче этой лампочки и казались ближе. Я питал радио от аккумулятора «Спартанца», поэтому время от времени заводил двигатель, чтобы зарядить аккумулятор. Я не любил шуметь, опасаясь привлечь внимание талибов, но у меня не было выбора. Через некоторое время я навел порядок внутри машины, налил себе чашку горячего шоколада из термоса, но он не согрел меня. Ничто бы не справилось с этой задачей. В пустыне может быть очень холодно.
На мне были специальные походные ботинки для пустыни, зеленый пуховик, шерстяная шапка — но я все еще дрожал. Я подкрутил громкость радио, пытаясь уловить голоса в треске и помехах. Отправляются отчеты о миссии. Информация о доставке почты. Сообщения проходят через сеть боевой группы, ни одно из них не относится к моей эскадрилье. Кажется, было около часа ночи, когда я услышал, как несколько человек говорили о Red Fox, Рыжем Лисе. Зеро Альфа, командир, говорил кому-то, что Рыжий Лис это, Рыжий Лис то…
Я сделал несколько заметок, но перестал писать и посмотрел на звезды, когда услышал, как они упомянули… эскадрилью C. Голоса говорили, что этот Рыжий Лис попал в беду, без сомнения. Я так понял, что Рыжий Лис был человеком. Он сделал что-то не так? Нет. Планировали ли другие нанести ему вред? Да. Судя по тону голосов, Рыжего Лиса вот-вот должны были убить.
Я сделал глоток горячего шоколада, моргнул, глядя на радио, и с полной ясностью понял, что Рыжий Лис — это я.
Теперь голоса еще яснее говорили, что прикрытие Рыжего Лиса скомпроментировано, что теперь он открыт для врага, что его нужно немедленно эвакуировать.
Бля, сказал я. – Черт, черт, черт.
Мои мысли вернулись к Итону. Лисица, которую я мельком увидел под кайфом в окне туалета. Значит, она действительно была посланницей из будущего (часть1, глава 32, где обдолбанный травкой Гарри общается с лисой)
Однажды ты будешь один, поздней ночью, во тьме, за тобой будут охотиться, как на меня… посмотрим, как тебе это понравится.
На следующий день мы отправились в патруль, и я испытывал параноидальный страх, опасаясь, что меня узнают. Я носил шема (головной убор бедуинов), плотно закрывающий лицо, с затемненными лыжными очками, держа голову на вертлюге (устройство для вращения орудия) и держа палец на спусковом крючке автомата. Когда стемнело, меня забрал спецназ, их «Чинук» сопровождали два «апача», с которыми я болтал по рации. Они доставили меня через долину обратно в ЦУП Эдинбург. Мы приземлились в темноте, и я ничего не видел.
Я забежал в ЦУП, потом в зеленую брезентовую палатку, где было еще темнее. Я услышал скрип. Вспыхнул мягкий свет. Передо мной стоял мужчина, вкручивающий маленькую лампочку в розетку, свисающую с крыши.
Полковник Эд. Его длинное лицо показалось мне длиннее, чем я помнил, и он был одет в зеленое пальто, как будто во времена Первой мировой войны.
Он ввел меня в курс дела. Некий австралийский журнал подставил меня, рассказав всему миру, что я в Афганистане. Журнал был не очень популярным, так что сперва почти никто и не заметил эту информацию, но потом какой-то болван в Америке подхватил эту историю, разместил ее на своем бесполезном веб-сайте, и поисковые роботы подхватили ее.
Теперь новости были повсюду. Худшим секретом Млечного Пути было присутствие некоего принца Гарри в провинции Гильменд.
Итак — ты уезжаешь.
Полковник Эд извинился. Он знал, что не так и не сейчас я хотел бы закончить свою службу. С другой стороны, он хотел, чтобы я знал, что его начальство неделями настаивало на том, чтобы меня уволили, так что мне повезло, что командировка не была еще короче.
Мне удалось ускользнуть от властей и талибов, и мне удалось проработать достаточно долгое время с безупречным послужным списком. Браво, сказал он
Я был готов умолять его оставить меня здесь, но видел, что шансов нет. Мое присутствие подвергло бы всех вокруг меня серьезной опасности. В том числе полковника Эда.
Теперь, когда талибы знали, что я нахожусь в стране, и даже знали, где примерно, они бросили бы все силы на то, чтобы убить меня.
Военное руководство не хотело, чтобы я погиб, но это была та же история, что и годом ранее: руководство не хотело, чтобы другие не погибли из-за меня. Я разделял это чувство.
Я пожал руку полковнику Эду, вышел из палатки. Я схватил свои немногочисленные вещи, быстро попрощался, а затем прыгнул обратно в «Чинук», лопасти которого все еще вращались, а двигатель работал.
Через час я уже был в Кандагаре. Я принял душ, побрился, приготовился успеть на самолет, направляющийся в Англию. Вокруг бродили и другие солдаты, ожидающие посадки. Их настроение было очень разным. Все они ликовали, что едут домой. Я уставился в пол. В конце концов, мы все начали понимать, что процесс посадки занимает непомерно много времени.
Из-за чего задержка? — нетерпеливо спросили мы. Член экипажа сказал, что мы ждем последнего пассажира.
Кого?
В грузовой отсек внесли гроб датского солдата. Все мы замолчали. Когда мы наконец вошли в самолет, после взлета занавес в передней части самолета ненадолго распахнулся. Я увидел троих парней на больничных койках.
Я отстегнул ремень безопасности, прошел по проходу и обнаружил трех серьезно раненых британских солдат. У одного, насколько я помню, были ужасные ранения от самодельного взрывного устройства. Другой был с ног до головы завернут в полиэтилен. Несмотря на то, что он был без сознания, он сжимал пробирку с осколками, извлеченными из его шеи и головы.
Я поговорил с лечащим врачом, спросил, выживут ли ребята. Он не знал. Но даже если они выживут, сказал он, им предстоит очень трудный путь.
Я был зол на себя за то, что был настолько поглощен собой. Остаток полета я провел, думая о многих молодых мужчинах и женщинах, возвращающихся домой в такой же форме, и о тех, кто вообще не вернется домой. Я думал о людях дома, которые ничего не знали об этой войне — по своему выбору. Многие выступали против войны, но мало кто хоть что-то знал о ней. Я задавался вопросом, почему. Чья работа заключалась в том, чтобы рассказывать им? О да, подумал я. Пресса.
Я приземлился 1 марта 2008 года.
Обязательная пресс-конференция стояла между мной и обедом. Я затаил дыхание, подошел к репортеру, ответил на его вопросы. Он использовал в отношении меня слово «герой», мнение, которого я бы не поддержал. Герои — ребята в самолете. Не говоря уже о парнях, которые все еще были в Дели, Дуайере и Эдинбурге.
Я вышел из комнаты прямо к Вилли и Па. Думаю, Вилли обнял меня. Кажется, я поцеловал Па в каждую щеку. А еще он мог… сжать мое плечо? Для любого на расстоянии это могло показаться нормальным семейным приветствием и общением, но для нас это была яркая, беспрецедентная демонстрация физической привязанности. Затем они оба уставились на меня, широко раскрыв глаза. Я выглядел измученным. Затравленным.
- Ты выглядишь старше, - сказал Па. Я. Мы сели в папину «ауди» и помчались в сторону Хайгроува. По дороге мы разговаривали так, как будто были в библиотеке. Очень тихо.
-Как дела, Гарольд?
- О, я не знаю. Как вы?
- Неплохо.
- Как Кейт?
- Хорошо.
- Что я пропустил?
- Нет, все по-старому.
Я опустил окно, наблюдая, как пролетает мимо сельская местность. Мои глаза не могли полностью воспринять весь этот цвет, эту зелень. Я вдохнул свежий воздух и задумался, что мне приснилось: месяцы в Афганистане или эта поездка на машине? Орудия Дуайера, обезглавленные козы, мальчик в тачке — было ли это реальностью? Или реальностью были эти мягкие кожаные сиденья и папин одеколон?
Обязательная пресс-конференция стояла между мной и обедом. Я затаил дыхание, подошел к репортеру, ответил на его вопросы. Он использовал в отношении меня слово «герой», мнение, которого я бы не поддержал. Герои — ребята в самолете. Не говоря уже о парнях, которые все еще были в Дели, Дуайере и Эдинбурге.
Я вышел из комнаты прямо к Вилли и Па. Думаю, Вилли обнял меня. Кажется, я поцеловал Па в каждую щеку. А еще он мог… сжать мое плечо? Для любого на расстоянии это могло показаться нормальным семейным приветствием и общением, но для нас это была яркая, беспрецедентная демонстрация физической привязанности. Затем они оба уставились на меня, широко раскрыв глаза. Я выглядел измученным. Затравленным.
- Ты выглядишь старше, - сказал Па. Я. Мы сели в папину «ауди» и помчались в сторону Хайгроува. По дороге мы разговаривали так, как будто были в библиотеке. Очень тихо.
-Как дела, Гарольд?
- О, я не знаю. Как вы?
- Неплохо.
- Как Кейт?
- Хорошо.
- Что я пропустил?
- Нет, все по-старому.
Я опустил окно, наблюдая, как пролетает мимо сельская местность. Мои глаза не могли полностью воспринять весь этот цвет, эту зелень. Я вдохнул свежий воздух и задумался, что мне приснилось: месяцы в Афганистане или эта поездка на машине? Орудия Дуайера, обезглавленные козы, мальчик в тачке — было ли это реальностью? Или реальностью были эти мягкие кожаные сиденья и папин одеколон?
Мне дали месячный отпуск. Я провел первую его часть с товарищами. Они узнали, что я дома, позвонили мне, пригласили выпить. Хорошо, но только один раз.
Место под названием «Кот и горшочек с заварным кремом» (кстати, известный паб).
Я: сижу в темном углу, потягивая джин с тоником. Они: смеются, болтают и строят всевозможные планы поездок, проектов и отпусков. Они кажутся такими громкими. Они всегда были такими громкими?
Все сказали, что я молчалив. Да, я сказал, да, я думаю, да. Почему? Нет причин. Мне просто хотелось помолчать. Я чувствовал себя не в своей тарелке, немного отстраненным. Временами я чувствовал некоторую панику. Временами я злился. Ребята, вы знаете, что сейчас происходит на другом конце света?
Через день-два я позвонил Челс, попросил ее о встрече. Умолял. Она была в Кейптауне. И пригласила меня к себе. Да, подумал я. Это то, что мне сейчас нужно. День или два с Челс и ее родными.
После мы с ней сбежали в Ботсвану, встретились с нашей бандой. Мы начали с дома Тидж и Майка. Крепкие объятия и поцелуи у двери; они ужасно беспокоились обо мне. Потом меня накормили, а Майк продолжал поить меня напитками, и я был в том месте, которое любил больше всего, под небом, которое любил больше всего, я был так счастлив, что в какой-то момент я подумал, а не слезы ли у меня на глазах.
Через день или два мы с Челс поплыли вверх по реке на арендованном плавучем доме. Королева Кубу. Готовили простую пищу, спали на верхней палубе лодки, под звездами. Глядя на Пояс Ориона, на Малую Медведицу, я пытался расслабиться, но это было трудно. Пресса пронюхала о нашем путешествии, и нас постоянно пытались сфотографировать, каждый раз, когда лодка приближалась к берегу.
Примерно через неделю мы вернулись в Маун, поужинали с Тидж и Майком. Все легли рано, но я посидел с Тидж, рассказал ей немного о войне. Самую малость. Это был первый раз, когда я заговорил об этом с тех пор, как вернулся домой.
Вилли и Па спрашивали меня о войне, но они не спрашивали так, как спросила Тидж. Челси тоже. Она ходила вокруг да около этой темы, потому что ей все еще не нравился моя служба? Или потому, что знала, что мне будет трудно об этом говорить? Я не был уверен, и я чувствовал, что она не была уверена, ни один из нас ни в чем не был уверен.
Тидж и я говорили об этом тоже. Я ей нравлюсь, сказал я. Любит меня, наверное. Но ей не нравится багаж, который идет со мной, не нравится все, что связано с королевской властью, пресса и так далее, и ничто из этого никогда не исчезнет. Так какая надежда есть? Тидж прямо спросила, могу ли я представить себя женатым на Челс. Я попытался объяснить. Я обожал беззаботную и самобытную натуру Челс. Она никогда не беспокоилась о том, что думают другие люди. Она носила короткие юбки и высокие сапоги, самозабвенно танцевала, пила столько же текилы, сколько и я, и я дорожил всем этим в ней… но я не мог не беспокоиться о том, как к этому отнесется бабушка. Или британская общественность. И меньше всего я хотел, чтобы Челс меняла себя, чтобы приспособиться к ним. Я так сильно хотел быть мужем, отцом… но я просто не был уверен. Чтобы пройти через все это, Тидж, нужен определенный тип человека, и я не знаю, сможет ли Челс с этим справиться. Я не знаю, хочу ли я просить ее проходить через это.
Место под названием «Кот и горшочек с заварным кремом» (кстати, известный паб).
Я: сижу в темном углу, потягивая джин с тоником. Они: смеются, болтают и строят всевозможные планы поездок, проектов и отпусков. Они кажутся такими громкими. Они всегда были такими громкими?
Все сказали, что я молчалив. Да, я сказал, да, я думаю, да. Почему? Нет причин. Мне просто хотелось помолчать. Я чувствовал себя не в своей тарелке, немного отстраненным. Временами я чувствовал некоторую панику. Временами я злился. Ребята, вы знаете, что сейчас происходит на другом конце света?
Через день-два я позвонил Челс, попросил ее о встрече. Умолял. Она была в Кейптауне. И пригласила меня к себе. Да, подумал я. Это то, что мне сейчас нужно. День или два с Челс и ее родными.
После мы с ней сбежали в Ботсвану, встретились с нашей бандой. Мы начали с дома Тидж и Майка. Крепкие объятия и поцелуи у двери; они ужасно беспокоились обо мне. Потом меня накормили, а Майк продолжал поить меня напитками, и я был в том месте, которое любил больше всего, под небом, которое любил больше всего, я был так счастлив, что в какой-то момент я подумал, а не слезы ли у меня на глазах.
Через день или два мы с Челс поплыли вверх по реке на арендованном плавучем доме. Королева Кубу. Готовили простую пищу, спали на верхней палубе лодки, под звездами. Глядя на Пояс Ориона, на Малую Медведицу, я пытался расслабиться, но это было трудно. Пресса пронюхала о нашем путешествии, и нас постоянно пытались сфотографировать, каждый раз, когда лодка приближалась к берегу.
Примерно через неделю мы вернулись в Маун, поужинали с Тидж и Майком. Все легли рано, но я посидел с Тидж, рассказал ей немного о войне. Самую малость. Это был первый раз, когда я заговорил об этом с тех пор, как вернулся домой.
Вилли и Па спрашивали меня о войне, но они не спрашивали так, как спросила Тидж. Челси тоже. Она ходила вокруг да около этой темы, потому что ей все еще не нравился моя служба? Или потому, что знала, что мне будет трудно об этом говорить? Я не был уверен, и я чувствовал, что она не была уверена, ни один из нас ни в чем не был уверен.
Тидж и я говорили об этом тоже. Я ей нравлюсь, сказал я. Любит меня, наверное. Но ей не нравится багаж, который идет со мной, не нравится все, что связано с королевской властью, пресса и так далее, и ничто из этого никогда не исчезнет. Так какая надежда есть? Тидж прямо спросила, могу ли я представить себя женатым на Челс. Я попытался объяснить. Я обожал беззаботную и самобытную натуру Челс. Она никогда не беспокоилась о том, что думают другие люди. Она носила короткие юбки и высокие сапоги, самозабвенно танцевала, пила столько же текилы, сколько и я, и я дорожил всем этим в ней… но я не мог не беспокоиться о том, как к этому отнесется бабушка. Или британская общественность. И меньше всего я хотел, чтобы Челс меняла себя, чтобы приспособиться к ним. Я так сильно хотел быть мужем, отцом… но я просто не был уверен. Чтобы пройти через все это, Тидж, нужен определенный тип человека, и я не знаю, сможет ли Челс с этим справиться. Я не знаю, хочу ли я просить ее проходить через это.
Когда мы вернулись в Великобританию, газеты наперебой сообщали, как мы помчались в квартиру, расположенную за пределами кампуса в Лидсе, где она жила вместе с двумя девушками, которым я доверял, и которые, что было важнее, доверяли мне, как я пробрался в их квартиру, переодетый в толстовку с капюшоном и бейсболку, рассмешив ее соседок по квартире , и как я любил притворяться студентом университета, ходить за пиццей и тусоваться в пабах, и даже сомневался, правильно ли я сделал, что не пошел учиться в университет – ни одно слово из этих статей не было правдой.
Я был в квартире Челси в Лидсе всего два раза. Я едва знал ее соседок по квартире. И я ни разу не пожалел о своем решении не идти в университет.
Но пресса шла еще дальше. Теперь они просто торговали фантазиями, иллюзиями, физически преследуя и раздражая меня и всех в моем ближайшем окружении. Челс сказала мне, что папарации преследовали, когда она ехала на лекции и когда возвращалась из университета – и попросила меня что-нибудь с этим сделать. Я сказал ей, что я постараюсь. Я сказал ей, что мне очень жаль.
Вернувшись в Кейптаун, она позвонила мне и сказала, что за ней следят, куда бы она ни пошла, и это сводит ее с ума. Она не могла представить, как папарацци удавалось знать, где она сейчас и где она будет через какое-то время. Она была в бешенстве.
Я обсудил это с Марко, который посоветовал мне попросить брата Челс проверить днище автомобиля. Действительно: там нашли устройство слежения. Марко и я смогли точно сказать ее брату, что и где проверять, потому что это уже случалось со многими людьми из моего окружения.
Челс снова сказала, что просто не уверена, готова ли она к этому. Преследование длиною в жизнь?
Что я мог ответить ей? Я знал, что буду тосковать по ней, очень сильно. Если бы у меня был выбор, я бы тоже не захотел такой жизни.
Я был в квартире Челси в Лидсе всего два раза. Я едва знал ее соседок по квартире. И я ни разу не пожалел о своем решении не идти в университет.
Но пресса шла еще дальше. Теперь они просто торговали фантазиями, иллюзиями, физически преследуя и раздражая меня и всех в моем ближайшем окружении. Челс сказала мне, что папарации преследовали, когда она ехала на лекции и когда возвращалась из университета – и попросила меня что-нибудь с этим сделать. Я сказал ей, что я постараюсь. Я сказал ей, что мне очень жаль.
Вернувшись в Кейптаун, она позвонила мне и сказала, что за ней следят, куда бы она ни пошла, и это сводит ее с ума. Она не могла представить, как папарацци удавалось знать, где она сейчас и где она будет через какое-то время. Она была в бешенстве.
Я обсудил это с Марко, который посоветовал мне попросить брата Челс проверить днище автомобиля. Действительно: там нашли устройство слежения. Марко и я смогли точно сказать ее брату, что и где проверять, потому что это уже случалось со многими людьми из моего окружения.
Челс снова сказала, что просто не уверена, готова ли она к этому. Преследование длиною в жизнь?
Что я мог ответить ей? Я знал, что буду тосковать по ней, очень сильно. Если бы у меня был выбор, я бы тоже не захотел такой жизни.
Ее звали Флэк.
Она была забавной. И милой. И крутой. Я встретил ее в ресторане с друзьями, спустя несколько месяцев после того, как мы с Челс разошлись.
- Спайк, это Флэк.
- Привет.
- Чем занимаешься, Флэк?
Она работала на телевидении, пояснила она. Она была ведущей. - Извини, - сказал я. – Я почти не смотрю телевизор.
Она не расстроилась из-за, что я ее не узнал, и мне это понравилось. У нее не было большого самомнения. Даже после того, как она объяснила, кто она такая и чем занимается, я не совсем запомнил это.
- Скажи еще раз, как тебя зовут?
- Кэролайн Флэк.
Через несколько дней мы встретились за ужином и играми. Вечер покера в квартире Марко, в Брэмхэм Гарденс. Примерно через час я вышел на улицу, переодевшись в одну из ковбойских шляп Марко, чтобы поговорить с Билли Скалой. Выходя из здания, я закурил сигарету и посмотрел вправо. Там, за припаркованной машиной… в паре-тройке метров... Два человека.
Кто бы они ни были, они не узнали меня в шляпе Марко. Так что я смог небрежно подойти к Билли, наклониться к его полицейской машине и прошептать:
- Злодеи на три часа (тут вмест злодеи можете использовать – «носовая слизь», «бармалеи», «говно» и т.п., это, видать, кодовое обознание папсов в лексиконе Хария).
-Что? Нет!
Билли, откуда они узнали? Изучили мои передвижения? Никто не знает, что я здесь. Они следят за мной? Они взломали мой телефон? Или это Флэк?
Билли выскочил из машины, выбежал из-за угла, застигнув папсов врасплох. Он наорал на них. Но они наорали на него в ответ. Уверенные в своей власти. Наглые.
В тот вечер, они не смогли сделать фото – и это была маленькая победа.
Но очень скоро им удалось сфотографировать меня и Флэк, и эти фото вызвали настоящий ажиотаж. В течение нескольких часов толпа собралась возле дома родителей Флэк, домов всех ее друзей и дома ее бабушки.
В одной газете она была описана как моя «простушка» (или грубиянка, или хулиганка – в общем, из народа), потому что когда-то она работала на фабрике или что-то типа того. Господи, подумал я, неужели мы действительно такая страна невыносимых снобов?
Я продолжал видеться с Флэк время от времени, но мы больше не чувствовали себя свободными. Я думаю, мы продолжали встречаться, потому что искренне наслаждались обществом друг друга и потому, что не хотели признавать поражение от рук этих придурков. Но отношения были испорчены непоправимо, и со временем мы оба согласились, что все это просто не стоит этих преследований и огорчений.
Особенно в отношении ее семьи.
- До свидания, - сказали мы друг другу. - До свидания и удачи.
Она была забавной. И милой. И крутой. Я встретил ее в ресторане с друзьями, спустя несколько месяцев после того, как мы с Челс разошлись.
- Спайк, это Флэк.
- Привет.
- Чем занимаешься, Флэк?
Она работала на телевидении, пояснила она. Она была ведущей. - Извини, - сказал я. – Я почти не смотрю телевизор.
Она не расстроилась из-за, что я ее не узнал, и мне это понравилось. У нее не было большого самомнения. Даже после того, как она объяснила, кто она такая и чем занимается, я не совсем запомнил это.
- Скажи еще раз, как тебя зовут?
- Кэролайн Флэк.
Через несколько дней мы встретились за ужином и играми. Вечер покера в квартире Марко, в Брэмхэм Гарденс. Примерно через час я вышел на улицу, переодевшись в одну из ковбойских шляп Марко, чтобы поговорить с Билли Скалой. Выходя из здания, я закурил сигарету и посмотрел вправо. Там, за припаркованной машиной… в паре-тройке метров... Два человека.
Кто бы они ни были, они не узнали меня в шляпе Марко. Так что я смог небрежно подойти к Билли, наклониться к его полицейской машине и прошептать:
- Злодеи на три часа (тут вмест злодеи можете использовать – «носовая слизь», «бармалеи», «говно» и т.п., это, видать, кодовое обознание папсов в лексиконе Хария).
-Что? Нет!
Билли, откуда они узнали? Изучили мои передвижения? Никто не знает, что я здесь. Они следят за мной? Они взломали мой телефон? Или это Флэк?
Билли выскочил из машины, выбежал из-за угла, застигнув папсов врасплох. Он наорал на них. Но они наорали на него в ответ. Уверенные в своей власти. Наглые.
В тот вечер, они не смогли сделать фото – и это была маленькая победа.
Но очень скоро им удалось сфотографировать меня и Флэк, и эти фото вызвали настоящий ажиотаж. В течение нескольких часов толпа собралась возле дома родителей Флэк, домов всех ее друзей и дома ее бабушки.
В одной газете она была описана как моя «простушка» (или грубиянка, или хулиганка – в общем, из народа), потому что когда-то она работала на фабрике или что-то типа того. Господи, подумал я, неужели мы действительно такая страна невыносимых снобов?
Я продолжал видеться с Флэк время от времени, но мы больше не чувствовали себя свободными. Я думаю, мы продолжали встречаться, потому что искренне наслаждались обществом друг друга и потому, что не хотели признавать поражение от рук этих придурков. Но отношения были испорчены непоправимо, и со временем мы оба согласились, что все это просто не стоит этих преследований и огорчений.
Особенно в отношении ее семьи.
- До свидания, - сказали мы друг другу. - До свидания и удачи.
Я отправился с JLP (это личный секретарь Гарри или Гарри и Уильяма, насколько помню) в Кенсингтонский дворец на коктейль с генералом Даннаттом.
Когда мы постучали в дверь генеральской квартиры (тут я не поняла, вроде в Кенсингтонский дворец они отправились), я вдруг заволновался больше, чем при отъезде на войну. Генерал и его жена Пиппа тепло встретили нас, поздравили меня с моей службой. Я улыбнулся сперва, но затем нахмурился.
- Да, сказали они. Они сожалели о том, что моя командировка была прервана. Пресса — они все портят, не так ли? Да, именно так.
Генерал налил мне джина с тоником. Мы расположились на стульях, в зоне отдыха, я сделал большой глоток, почувствовал, как джин обжигает меня изнутри, и выпалил, что мне нужно вернуться.
Мне необходима полноценная военная командировка!
Генерал удивленно посмотрел на меня:
О, понимаю. Что ж.., - и он начал размышлять вслух, перебирая разные варианты, . Ой. Я понимаю. Ну, если это так… Он начал думать вслух, перебирая разные варианты, анализируя всю политические моменты и нюансы.
- Как насчет того, чтобы… стать пилотом вертолета?
- Ух ты. Я откинулся на спинку стула. Никогда не рассматривал этот вариант. Может быть, потому, что Вилли и мой отец, а также дедушка и дядя Эндрю были пилотами вертолета?
Я всегда стремился следовать своим собственным путем, делать свое дело, но генерал Даннатт сказал, что это будет лучший способ. Единственный способ.
Я буду в большей безопасности, если можно так выразиться, над схваткой, среди облаков. То же касается остальных, служащих со мной. Даже если пресса узнает, что вернулся в Афганистан, даже если они снова совершат какую-нибудь глупость – вернее, КОГДА они совершат очередную глупость – что с того?
Талибы могут узнать, что я в Афганистане – но удачи им в попытках отследить меня в воздухе.
- Когда я смогу получить квалификацию пилота, генерал?
- Примерно через 2 года.
Я покачал головой.
- Слишком долго, сэр.
Он пожал плечами.
- Именно столько времени нужно. И это не просто так.
Он объяснил, что нужно многому научиться.
Черт возьми! На каждом шагу жизнь была полна решимости затащить меня обратно в класс. Я поблагодарил его, сказал, что подумаю об этом.
Когда мы постучали в дверь генеральской квартиры (тут я не поняла, вроде в Кенсингтонский дворец они отправились), я вдруг заволновался больше, чем при отъезде на войну. Генерал и его жена Пиппа тепло встретили нас, поздравили меня с моей службой. Я улыбнулся сперва, но затем нахмурился.
- Да, сказали они. Они сожалели о том, что моя командировка была прервана. Пресса — они все портят, не так ли? Да, именно так.
Генерал налил мне джина с тоником. Мы расположились на стульях, в зоне отдыха, я сделал большой глоток, почувствовал, как джин обжигает меня изнутри, и выпалил, что мне нужно вернуться.
Мне необходима полноценная военная командировка!
Генерал удивленно посмотрел на меня:
О, понимаю. Что ж.., - и он начал размышлять вслух, перебирая разные варианты, . Ой. Я понимаю. Ну, если это так… Он начал думать вслух, перебирая разные варианты, анализируя всю политические моменты и нюансы.
- Как насчет того, чтобы… стать пилотом вертолета?
- Ух ты. Я откинулся на спинку стула. Никогда не рассматривал этот вариант. Может быть, потому, что Вилли и мой отец, а также дедушка и дядя Эндрю были пилотами вертолета?
Я всегда стремился следовать своим собственным путем, делать свое дело, но генерал Даннатт сказал, что это будет лучший способ. Единственный способ.
Я буду в большей безопасности, если можно так выразиться, над схваткой, среди облаков. То же касается остальных, служащих со мной. Даже если пресса узнает, что вернулся в Афганистан, даже если они снова совершат какую-нибудь глупость – вернее, КОГДА они совершат очередную глупость – что с того?
Талибы могут узнать, что я в Афганистане – но удачи им в попытках отследить меня в воздухе.
- Когда я смогу получить квалификацию пилота, генерал?
- Примерно через 2 года.
Я покачал головой.
- Слишком долго, сэр.
Он пожал плечами.
- Именно столько времени нужно. И это не просто так.
Он объяснил, что нужно многому научиться.
Черт возьми! На каждом шагу жизнь была полна решимости затащить меня обратно в класс. Я поблагодарил его, сказал, что подумаю об этом.
Но я провел то лето 2008 года, совсем об этом не думая (об учебе на пилота вертолета, напоминаю ).
Я ни о чем особо не размышлял, кроме тех трех раненых солдат, которые были со мной на рейсе, возвращавшем нас домой. Я хотел, чтобы другие люди тоже думали о них и говорили о них. Мало кто думал и говорил о британских солдатах, возвращавшихся с поля боя.
Каждую свободную минуту я пытался найти способ изменить это.
Тем временем Дворец загружал меня делами. Меня отправили в Америку, что стало моей первой официальной рабочей поездкой туда.
(Однажды я был в Колорадо, занимался рафтингом и путешествовал по Диснейуорлду с мамой.)
JLP участвовал в составлении маршрута, и он точно знал, что я хочу сделать. Я хотел навестить раненых солдат, и я хотел возложить венок на месте Всемирного торгового центра. И я хотел встретиться с семьями тех, кто погиб 11 сентября 2001 года.
Он сделал все это возможным. Я мало что помню из той поездки, кроме этих моментов. Я оглядываюсь назад и читаю рассказы об ажиотаже, который возник из-за моих визитах, об ошеломительных обсуждениях моей матери, во многом касавшихся ее любви к Америке и ее исторических визитов в эту страну, но больше всего мне запомнились те моменты, когда я навещал раненых солдат, посещал могилы погибших воинов, общался с семьями, утонувшими в горе.
Я пожимал их руки, кивал и говорил им: я знаю. Думаю, мы все делаем друг друга лучше. Горем лучше всего поделиться.
Я вернулся в Британию, еще более укрепившись в вере в то, что нужно делать еще больше для тех, кого коснулась война с террором.
Я много работал над этим – слишком много. Я был измотан (выгорел), но не знал об этом, и много раз просыпался по утрам, чувствуя слабость от усталости.
Но я не видел возможности притормозить, потому что о помощи просили очень многие. Так много людей страдало.
Примерно в это же время я узнал о новой британской организации: Help for Heroes. Мне понравилось то, что они делали, то внимание, которое они привлекали к бедственному положению солдат.
Мы с Вилли связались с ними.
- Можем ли мы помочь?
- Да, есть кое-что, - сказали основатели организации, сами являющиеся родителями британского солдата. - Не могли бы вы носить наш браслет?
- Конечно!
Мы надели его на футбольный матч, куда пошли вместе с Кейт, и эффект был ошеломляющим. Спрос на браслет взлетел до небес, начали поступать пожертвования.
Это стало началом долгих и значимых отношений. Более того, это было интуитивное напоминание о мощи нашей платформы (я так понимаю, речь о БКС).
Тем не менее, большую часть своей работы я проделывал за кулисами. Я провел много дней в госпитале Селли-Оук и в Хедли-Корт, болтая с солдатами, слушая их рассказы, пытаясь подарить им минутку покоя или смеха.
Я никогда не предупреждал прессу о своих визитах, и, кажется, позволил Дворцу сделать это только один раз. Я не хотел, чтобы хоть один репортер оказался рядом во время этих встреч, которые могли бы показаться на первый взгляд очень простыми, будничными, но на самом деле были очень личными.
- Вы тоже были в провинции Гильменд?
- О, да.
- Потерял ребят там?
- Угу.
- Я могу что-нибудь сделать?
- Ты уже что-то делаешь, приятель.
Я стоял у изголовья коек мужчин и женщин, находившихся в ужасном состоянии, и часто был там с их семьями.
Один молодой парень был обмотан бинтами с головы до ног и находился в искусственной коме. В палате были его мама и папа, и они сказали мне, что ведут дневник о его выздоровлении; они попросили меня прочитать его. Я сделал это. Затем, с их разрешения, я написал в нем кое-что, чтобы он прочитал, когда проснется. После этого мы все обнялись, и когда мы попрощались, казалось, что мы все одна семья. Наконец, я отправился в реабилитационный центр на официальное мероприятие и встретился там с одним из солдат, летевших домой. Беном. Он рассказал мне, как СВУ оторвало ему левую руку и правую ногу.
Был жаркий день, - сказал он. Он бежал, потом услышал взрыв и почувствовал, как взлетает на двадцать футов в воздух. Он вспомнил, как увидел, как его нога покидает его тело. Он сказал мне это со слабой храброй улыбкой. За день до моего визита он получил новый протез ноги. Я посмотрел на нее.
Как новенькая, приятель (дословно там – какая гладкая/отполированная). Выглядит мощно!
- Скоро проверим ее, - сказал он. Его реабилитационный режим требовал, чтобы в тот день он поднимался и опускался по стене для скалолазания. Я находился там же, смотрел, как он это делает.
Он устроился в ремнях безопасности, схватил веревку и вскарабкался по стене. Он радостно закричал, когда забрался на самый верх, затем помахал рукой и снова спустился вниз. Я был поражен. Я испытывал гордость быть британцем, быть солдатом, быть его братом по оружию. Я так ему и сказал. Я сказал ему, что хочу купить ему бутылку пива за то, что он взобрался на вершину этой стены. Нет, нет, ящик пива!
Он посмеялся.
Не могу сказать «нет», дружище!
Он сказал еще что-то о том, что хочет когда-нибудь пробежать марафон. Я сказал, что если он когда-нибудь это сделает, когда он это сделает, на финише его буду ждать я.
Я ни о чем особо не размышлял, кроме тех трех раненых солдат, которые были со мной на рейсе, возвращавшем нас домой. Я хотел, чтобы другие люди тоже думали о них и говорили о них. Мало кто думал и говорил о британских солдатах, возвращавшихся с поля боя.
Каждую свободную минуту я пытался найти способ изменить это.
Тем временем Дворец загружал меня делами. Меня отправили в Америку, что стало моей первой официальной рабочей поездкой туда.
(Однажды я был в Колорадо, занимался рафтингом и путешествовал по Диснейуорлду с мамой.)
JLP участвовал в составлении маршрута, и он точно знал, что я хочу сделать. Я хотел навестить раненых солдат, и я хотел возложить венок на месте Всемирного торгового центра. И я хотел встретиться с семьями тех, кто погиб 11 сентября 2001 года.
Он сделал все это возможным. Я мало что помню из той поездки, кроме этих моментов. Я оглядываюсь назад и читаю рассказы об ажиотаже, который возник из-за моих визитах, об ошеломительных обсуждениях моей матери, во многом касавшихся ее любви к Америке и ее исторических визитов в эту страну, но больше всего мне запомнились те моменты, когда я навещал раненых солдат, посещал могилы погибших воинов, общался с семьями, утонувшими в горе.
Я пожимал их руки, кивал и говорил им: я знаю. Думаю, мы все делаем друг друга лучше. Горем лучше всего поделиться.
Я вернулся в Британию, еще более укрепившись в вере в то, что нужно делать еще больше для тех, кого коснулась война с террором.
Я много работал над этим – слишком много. Я был измотан (выгорел), но не знал об этом, и много раз просыпался по утрам, чувствуя слабость от усталости.
Но я не видел возможности притормозить, потому что о помощи просили очень многие. Так много людей страдало.
Примерно в это же время я узнал о новой британской организации: Help for Heroes. Мне понравилось то, что они делали, то внимание, которое они привлекали к бедственному положению солдат.
Мы с Вилли связались с ними.
- Можем ли мы помочь?
- Да, есть кое-что, - сказали основатели организации, сами являющиеся родителями британского солдата. - Не могли бы вы носить наш браслет?
- Конечно!
Мы надели его на футбольный матч, куда пошли вместе с Кейт, и эффект был ошеломляющим. Спрос на браслет взлетел до небес, начали поступать пожертвования.
Это стало началом долгих и значимых отношений. Более того, это было интуитивное напоминание о мощи нашей платформы (я так понимаю, речь о БКС).
Тем не менее, большую часть своей работы я проделывал за кулисами. Я провел много дней в госпитале Селли-Оук и в Хедли-Корт, болтая с солдатами, слушая их рассказы, пытаясь подарить им минутку покоя или смеха.
Я никогда не предупреждал прессу о своих визитах, и, кажется, позволил Дворцу сделать это только один раз. Я не хотел, чтобы хоть один репортер оказался рядом во время этих встреч, которые могли бы показаться на первый взгляд очень простыми, будничными, но на самом деле были очень личными.
- Вы тоже были в провинции Гильменд?
- О, да.
- Потерял ребят там?
- Угу.
- Я могу что-нибудь сделать?
- Ты уже что-то делаешь, приятель.
Я стоял у изголовья коек мужчин и женщин, находившихся в ужасном состоянии, и часто был там с их семьями.
Один молодой парень был обмотан бинтами с головы до ног и находился в искусственной коме. В палате были его мама и папа, и они сказали мне, что ведут дневник о его выздоровлении; они попросили меня прочитать его. Я сделал это. Затем, с их разрешения, я написал в нем кое-что, чтобы он прочитал, когда проснется. После этого мы все обнялись, и когда мы попрощались, казалось, что мы все одна семья. Наконец, я отправился в реабилитационный центр на официальное мероприятие и встретился там с одним из солдат, летевших домой. Беном. Он рассказал мне, как СВУ оторвало ему левую руку и правую ногу.
Был жаркий день, - сказал он. Он бежал, потом услышал взрыв и почувствовал, как взлетает на двадцать футов в воздух. Он вспомнил, как увидел, как его нога покидает его тело. Он сказал мне это со слабой храброй улыбкой. За день до моего визита он получил новый протез ноги. Я посмотрел на нее.
Как новенькая, приятель (дословно там – какая гладкая/отполированная). Выглядит мощно!
- Скоро проверим ее, - сказал он. Его реабилитационный режим требовал, чтобы в тот день он поднимался и опускался по стене для скалолазания. Я находился там же, смотрел, как он это делает.
Он устроился в ремнях безопасности, схватил веревку и вскарабкался по стене. Он радостно закричал, когда забрался на самый верх, затем помахал рукой и снова спустился вниз. Я был поражен. Я испытывал гордость быть британцем, быть солдатом, быть его братом по оружию. Я так ему и сказал. Я сказал ему, что хочу купить ему бутылку пива за то, что он взобрался на вершину этой стены. Нет, нет, ящик пива!
Он посмеялся.
Не могу сказать «нет», дружище!
Он сказал еще что-то о том, что хочет когда-нибудь пробежать марафон. Я сказал, что если он когда-нибудь это сделает, когда он это сделает, на финише его буду ждать я.
К концу лета я поехал в Ботсвану, где снова встретился с Тидж и Майком. Недавно они сделали шедевр для сериала Дэвида Аттенборо «Планета Земля» и нескольких других фильмов BBC, а теперь снимали важный фильм о слонах.
Несколько стад, страдающих от вторжения людей в их среду обитания, а также засухи, бросились в Намибию в поисках пищи, прямо в лапы сотен браконьеров, вооруженных автоматами АК-47.
Тидж и Майк надеялись, что их фильм поможет пролить свет на происходящую бойню. Я спросил, могу ли я помочь. Они ни секунды не раздумывали.
Конечно, Спайк.
Фактически, они предложили нанять меня в качестве оператора, чье имя будет указано в титрах, но при этом я буду работать без зарплаты.
С первого дня они говорили о том, что, кажется, я изменился. Не то чтобы я был трудягой раньше , но очевидно, что в армии я научился следовать указаниям. Им никогда не приходилось говорить мне что-то дважды. Много раз во время съемок мы разъезжали по бушу в их грузовике, и я смотрел по сторонам и думал: как странно. Всю жизнь я презирал фотографов, потому что они специализируются на краже вашей свободы, а теперь я сам - фотограф, борющийся за сохранение свободы этих величественных животных. И в процессе этих съемок я сам чувствовал себя свободнее.
По иронии судьбы, я снимал ветеринаров, когда они устанавливали устройства слежения за животными. (Эти устройства помогают исследователям лучше понять закономерности миграции стада.) До сих пор мои ассоциации с устройствами слежения были не самыми приятными.
Однажды мы засняли, как ветеринар бросает дротик с успокоительным в большого слона-самца, а затем надевает ему на шею ошейник для отслеживания. Но дротик только порезал жесткую кожу слона, поэтому животное смогло встать на ноги и рвануть прочь.
Майк крикнул:
- Хватай камеру, Спайк! Беги!
Слон прорывался через густой кустарник, в основном следуя по песчаной тропе, хотя иногда она пропадала. Ветеринар и я пытались бежать по его следам.
Я не мог поверить в ту скорость, которую он развил. Слон промчался восемь километров, прежде чем бег его замедлился, а затем он остановился. Я держался на расстоянии, а когда ветеринар догнал меня, я увидел, как он бросил в слона еще один дротик. Наконец,здоровяк упал. Через несколько мгновений подъехал Майк в своем грузовике.
- Молодец, Спайк!
Я тяжело дышал, положив руки на колени, весь в поту. Майк в ужасе опустил глаза:
- Спайк. Где твои ботинки?
- Ой. Ага. Оставил их в грузовике. Не думал, что есть время, чтобы надеть их…
- Ты пробежал восемь километров…через кусты…без обуви?
Я рассмеялся.
- Ты приказал мне бежать. Как ты сказал, армия научила меня правильно следовать указаниям.
Несколько стад, страдающих от вторжения людей в их среду обитания, а также засухи, бросились в Намибию в поисках пищи, прямо в лапы сотен браконьеров, вооруженных автоматами АК-47.
Тидж и Майк надеялись, что их фильм поможет пролить свет на происходящую бойню. Я спросил, могу ли я помочь. Они ни секунды не раздумывали.
Конечно, Спайк.
Фактически, они предложили нанять меня в качестве оператора, чье имя будет указано в титрах, но при этом я буду работать без зарплаты.
С первого дня они говорили о том, что, кажется, я изменился. Не то чтобы я был трудягой раньше , но очевидно, что в армии я научился следовать указаниям. Им никогда не приходилось говорить мне что-то дважды. Много раз во время съемок мы разъезжали по бушу в их грузовике, и я смотрел по сторонам и думал: как странно. Всю жизнь я презирал фотографов, потому что они специализируются на краже вашей свободы, а теперь я сам - фотограф, борющийся за сохранение свободы этих величественных животных. И в процессе этих съемок я сам чувствовал себя свободнее.
По иронии судьбы, я снимал ветеринаров, когда они устанавливали устройства слежения за животными. (Эти устройства помогают исследователям лучше понять закономерности миграции стада.) До сих пор мои ассоциации с устройствами слежения были не самыми приятными.
Однажды мы засняли, как ветеринар бросает дротик с успокоительным в большого слона-самца, а затем надевает ему на шею ошейник для отслеживания. Но дротик только порезал жесткую кожу слона, поэтому животное смогло встать на ноги и рвануть прочь.
Майк крикнул:
- Хватай камеру, Спайк! Беги!
Слон прорывался через густой кустарник, в основном следуя по песчаной тропе, хотя иногда она пропадала. Ветеринар и я пытались бежать по его следам.
Я не мог поверить в ту скорость, которую он развил. Слон промчался восемь километров, прежде чем бег его замедлился, а затем он остановился. Я держался на расстоянии, а когда ветеринар догнал меня, я увидел, как он бросил в слона еще один дротик. Наконец,здоровяк упал. Через несколько мгновений подъехал Майк в своем грузовике.
- Молодец, Спайк!
Я тяжело дышал, положив руки на колени, весь в поту. Майк в ужасе опустил глаза:
- Спайк. Где твои ботинки?
- Ой. Ага. Оставил их в грузовике. Не думал, что есть время, чтобы надеть их…
- Ты пробежал восемь километров…через кусты…без обуви?
Я рассмеялся.
- Ты приказал мне бежать. Как ты сказал, армия научила меня правильно следовать указаниям.
Прямо перед новым, 2009 годом, это видео завирусилось. Три года назад, будучи курсантом, я сидел с другими курсантами. В аэропорту.На Кипре, наверное? Или еще где, ожидая вылета на Кипр? Видео снято мной. Убивая время перед вылетом, бездельничая, я заснял всю нашу группу, комментируя каждого парня. Когда дело дошло до моего однокашника и хорошего друга Ахмеда Разы Кана, пакистанца, я сказал:
- А вот и наш приятель паки.
Я не знал, что паки это оскорбление. В детстве я слышал, как многие люди используют это слово, и никогда не видел, чтобы кто-то в ответ вздрагивал или съеживался, и никогда не подозревал их в расизме. Я также ничего не знал о бессознательной предвзятости. Мне был двадцать один год, я был слишком изолирован и слишком привилегирован, и если я вообще что-то думал об этом слове, я думал, что оно похоже на aussi (осси, австралиец). Безобидное словечко. Я отправил отснятый материал своему товарищу-кадету, который занимался подготовкой видео к окончанию года.
С тех пор видео распространялось, пересылалось с компьютера на компьютер и в конце концов оказался в руках того, кто продал его газете News of the World. Посыпались ожесточенные осуждающие слова. Я ничему не научился, говорили люди. Люди говорили, что я ничуть не повзрослел после скандала с нацисткой формой.
Принц Гарри хуже, чем просто кретин, говорили они, хуже, чем просто тусовщик — он расист. Лидер партии тори осудил меня. Член кабинета министров выступил на телевидении c резкой критикой моих слов.
Дядя Ахмеда осудил меня в эфире Би-би-си.
Я сидел в Хайгроуве, наблюдая, как обрушивается град этого всеобщего гнева, едва в силах вытерпеть его. Администрация моего отца принесла извинения от моего имени. Я тоже хотел выпустить сообщение с извиненениями, но придворные не советовали этого делать.
Не лучшая стратегия, сэр.
К черту стратегию. Меня не интересовала стратегия. Я хотел, чтобы люди не думали, что я расист. Я не хотел быть расистом. Больше всего я беспокоился об Ахмеде (да, вспомнил о нем где-то в конце рассказа – прим. Переводчика). Я связался с ним напрямую, извинился. Он сказал, что знает, что я не расист. Ничего страшного.
Но все же это имело место быть. И его прощение, совершенное с таким достоинством, только заставили меня чувствовать себя еще хуже.
- А вот и наш приятель паки.
Я не знал, что паки это оскорбление. В детстве я слышал, как многие люди используют это слово, и никогда не видел, чтобы кто-то в ответ вздрагивал или съеживался, и никогда не подозревал их в расизме. Я также ничего не знал о бессознательной предвзятости. Мне был двадцать один год, я был слишком изолирован и слишком привилегирован, и если я вообще что-то думал об этом слове, я думал, что оно похоже на aussi (осси, австралиец). Безобидное словечко. Я отправил отснятый материал своему товарищу-кадету, который занимался подготовкой видео к окончанию года.
С тех пор видео распространялось, пересылалось с компьютера на компьютер и в конце концов оказался в руках того, кто продал его газете News of the World. Посыпались ожесточенные осуждающие слова. Я ничему не научился, говорили люди. Люди говорили, что я ничуть не повзрослел после скандала с нацисткой формой.
Принц Гарри хуже, чем просто кретин, говорили они, хуже, чем просто тусовщик — он расист. Лидер партии тори осудил меня. Член кабинета министров выступил на телевидении c резкой критикой моих слов.
Дядя Ахмеда осудил меня в эфире Би-би-си.
Я сидел в Хайгроуве, наблюдая, как обрушивается град этого всеобщего гнева, едва в силах вытерпеть его. Администрация моего отца принесла извинения от моего имени. Я тоже хотел выпустить сообщение с извиненениями, но придворные не советовали этого делать.
Не лучшая стратегия, сэр.
К черту стратегию. Меня не интересовала стратегия. Я хотел, чтобы люди не думали, что я расист. Я не хотел быть расистом. Больше всего я беспокоился об Ахмеде (да, вспомнил о нем где-то в конце рассказа – прим. Переводчика). Я связался с ним напрямую, извинился. Он сказал, что знает, что я не расист. Ничего страшного.
Но все же это имело место быть. И его прощение, совершенное с таким достоинством, только заставили меня чувствовать себя еще хуже.
Поскольку скандал не утихал, я отправился на базу Королевских ВВС Баркстон Хит. Странное время для начала летной подготовки, для начала вообще какого бы то ни было обучения.
Моя и без того небольшая способность к концентрации никогда не была более слабой, чем сейчас. Но, может быть, сказал я себе, сейчас как раз самое лучшее время.
Я хотел спрятаться от всего человечества, сбежать с планеты, а раз у меня не было ракеты, то, может, я смогу это сделать на самолете?
Однако, прежде чем запустить меня в какой-либо самолет, армия должна была убедиться, что со мной все в порядке. Несколько недель они изучали мое тело и прощупывали мой разум.
Наркотической зависимости нет, - заключили они. Они казались удивленными.
Кроме того, несмотря на то видео, я оказался не полным кретином.
Итак, я приступил к обучению. Мне сказали, что моим первым самолетом будет Firefly. Ярко-желтый, c неизменяемой геометрией крыла, одновинтовой.
Простая машина, по словам моего первого летного инструктора, старшины (сержанта-майора) Були.
Я сел в самолет и подумал: серьезно? Управление не показалось мне простым. Я повернулся к Були, посмотрел на него, изучая.
Он тоже был далеко не прост. Невысокий, солидный, крепкий, он сражался в Ираке и на Балканах, и, учитывая все, что он видел и через что прошел, он должен был быть тяжелым человеком, но в реальности он, казалось, не страдал от своего боевого прошлого.
Наоборот, он был сама кроткость. Ему нужно было быть таким.
В моем мозгу теснилось столько мыслей, я приходил на наши занятия дико рассеянным, и это было заметно. Я все ждал, что Були потеряет терпение, начнет на меня кричать, но он этого не сделал.
На самом деле, после одного урока он пригласил меня на мотоциклетную прогулку по стране. Пойдем проветрим головы, лейтенант Уэльс.
Это сработало. Как колдовство. И мотоцикл, великолепный Triumph 675, был своевременным напоминанием о том, чего я добивался на этих уроках полета. Скорости и мощи. И свободы. Потом мы обнаружили, что на самом деле мы не были не свободны: пресса преследовала нас всю дорогу и запечатлела нас возле дома Були.
После периода «акклиматизации» в кабине Firefly, знакомства с панелью управления мы, наконец, взялись за нее. Во время одного из наших первых совместных полетов Були без предупреждения сбросил самолет в режим сваливания. Я почувствовал крен левого крыла, тошнотворное чувство беспорядка, энтропии, а затем, через несколько секунд, которые показались мне десятилетиями, он поднял самолет и выровнял его крылья. Я уставился на него. Что за пздц? Это была неудачная попытка самоубийства? Нет, мягко сказал он. Это был следующий этап моего обучения. Он объяснил, что в воздухе может произойти бессчетное количество непредвиденных вещей, и ему нужно было показать мне, что делать, а также как это делать.
Оставаться. Спокойным.
Во время нашего следующего полета он проделал тот же трюк. Но на этот раз он не выровнял самолет. Пока мы крутились по направлению к земле, он сказал: «Пора».
- Пора для сего?
- Чтобы вы сами справились! - Он посмотрел на панель управления. Я схватил штурвал, включил двигатель и вернул самолет в ровное положение в самый последний момент. Смотрел на Були, ждал поздравлений. Ничего. Практически никакой реакции.
В будущем Були будет делать это снова и снова, отключая питание, и отправляя нас в свободное падение. Когда скрежет металла и ревущий белый шум заглохшего двигателя становились оглушительными, он спокойно говорил: пора.
- Время?
- Управление передано вам.
- Управление на мне.
После того, как я восстановил питание, после того как мы благополучно вернулись на базу, не было никаких поздравлений. Даже поболтать особо не удалось. Никаких медалек за выполнение работы в кабине Були.
Наконец, одним ясным утром, после нескольких обыденных кругов над аэродромом, мы мягко приземлились, и Були выпрыгнул, как будто Firefly был в огне.
Трехградусная траектория полета. Запроси разрешение на посадку. Направь самолет туда, где ты хочешь, чтобы он приземлился…
Я совершил посадку без происшествий в одно касание и вырулил за пределы взлетно-посадочной полосы. Для обычного человека это выглядело бы как самый обыденный полет в истории авиации. Для меня это был один из самых замечательных моментов в моей жизни. Был ли я теперь пилотом? Едва ли. Но я был на пути к этому. Я выскочил из самолета, подошел к Були. Боже мой, я хотел дать ему пять, пригласить его выпить, но об этом не могло быть и речи. Единственное, чего я совершенно не хотел делать, так это прощаться с ним, но это было то, что должно было произойти дальше. Теперь, когда я мог летать один, мне нужно было приступить к следующему этапу моего обучения. Как любил говорить Були, ПОРА
Моя и без того небольшая способность к концентрации никогда не была более слабой, чем сейчас. Но, может быть, сказал я себе, сейчас как раз самое лучшее время.
Я хотел спрятаться от всего человечества, сбежать с планеты, а раз у меня не было ракеты, то, может, я смогу это сделать на самолете?
Однако, прежде чем запустить меня в какой-либо самолет, армия должна была убедиться, что со мной все в порядке. Несколько недель они изучали мое тело и прощупывали мой разум.
Наркотической зависимости нет, - заключили они. Они казались удивленными.
Кроме того, несмотря на то видео, я оказался не полным кретином.
Итак, я приступил к обучению. Мне сказали, что моим первым самолетом будет Firefly. Ярко-желтый, c неизменяемой геометрией крыла, одновинтовой.
Простая машина, по словам моего первого летного инструктора, старшины (сержанта-майора) Були.
Я сел в самолет и подумал: серьезно? Управление не показалось мне простым. Я повернулся к Були, посмотрел на него, изучая.
Он тоже был далеко не прост. Невысокий, солидный, крепкий, он сражался в Ираке и на Балканах, и, учитывая все, что он видел и через что прошел, он должен был быть тяжелым человеком, но в реальности он, казалось, не страдал от своего боевого прошлого.
Наоборот, он был сама кроткость. Ему нужно было быть таким.
В моем мозгу теснилось столько мыслей, я приходил на наши занятия дико рассеянным, и это было заметно. Я все ждал, что Були потеряет терпение, начнет на меня кричать, но он этого не сделал.
На самом деле, после одного урока он пригласил меня на мотоциклетную прогулку по стране. Пойдем проветрим головы, лейтенант Уэльс.
Это сработало. Как колдовство. И мотоцикл, великолепный Triumph 675, был своевременным напоминанием о том, чего я добивался на этих уроках полета. Скорости и мощи. И свободы. Потом мы обнаружили, что на самом деле мы не были не свободны: пресса преследовала нас всю дорогу и запечатлела нас возле дома Були.
После периода «акклиматизации» в кабине Firefly, знакомства с панелью управления мы, наконец, взялись за нее. Во время одного из наших первых совместных полетов Були без предупреждения сбросил самолет в режим сваливания. Я почувствовал крен левого крыла, тошнотворное чувство беспорядка, энтропии, а затем, через несколько секунд, которые показались мне десятилетиями, он поднял самолет и выровнял его крылья. Я уставился на него. Что за пздц? Это была неудачная попытка самоубийства? Нет, мягко сказал он. Это был следующий этап моего обучения. Он объяснил, что в воздухе может произойти бессчетное количество непредвиденных вещей, и ему нужно было показать мне, что делать, а также как это делать.
Оставаться. Спокойным.
Во время нашего следующего полета он проделал тот же трюк. Но на этот раз он не выровнял самолет. Пока мы крутились по направлению к земле, он сказал: «Пора».
- Пора для сего?
- Чтобы вы сами справились! - Он посмотрел на панель управления. Я схватил штурвал, включил двигатель и вернул самолет в ровное положение в самый последний момент. Смотрел на Були, ждал поздравлений. Ничего. Практически никакой реакции.
В будущем Були будет делать это снова и снова, отключая питание, и отправляя нас в свободное падение. Когда скрежет металла и ревущий белый шум заглохшего двигателя становились оглушительными, он спокойно говорил: пора.
- Время?
- Управление передано вам.
- Управление на мне.
После того, как я восстановил питание, после того как мы благополучно вернулись на базу, не было никаких поздравлений. Даже поболтать особо не удалось. Никаких медалек за выполнение работы в кабине Були.
Наконец, одним ясным утром, после нескольких обыденных кругов над аэродромом, мы мягко приземлились, и Були выпрыгнул, как будто Firefly был в огне.
- В чем дело?
- Пора, лейтенант Уэльс.
- Пора?
- Для полета в одиночку.
- О, хорошо.
Трехградусная траектория полета. Запроси разрешение на посадку. Направь самолет туда, где ты хочешь, чтобы он приземлился…
Я совершил посадку без происшествий в одно касание и вырулил за пределы взлетно-посадочной полосы. Для обычного человека это выглядело бы как самый обыденный полет в истории авиации. Для меня это был один из самых замечательных моментов в моей жизни. Был ли я теперь пилотом? Едва ли. Но я был на пути к этому. Я выскочил из самолета, подошел к Були. Боже мой, я хотел дать ему пять, пригласить его выпить, но об этом не могло быть и речи. Единственное, чего я совершенно не хотел делать, так это прощаться с ним, но это было то, что должно было произойти дальше. Теперь, когда я мог летать один, мне нужно было приступить к следующему этапу моего обучения. Как любил говорить Були, ПОРА
Меня направили на базу королевских ВВС Шоубери, где я понял, что управлять вертолетами намного сложнее, чем управлять Firefly. Даже предполетные проверки были более тщательными.
Я смотрел на целое созвездие кнопочек, тумблеров и переключателей и думал: как же я все это запомню? Но каким-то образом я запомнил.
Медленно, под бдительным присмотром двух моих новых инструкторов, сержантов-майоров Лазеля и Митчелла, я выучил их всех. В мгновение ока мы взлетали, винты взбивали пену облаков - это одно из величайших физических ощущений, которое можно испытать в этой жизни. Чистейшая форма полета во многих отношениях. В первый раз, когда мы поднялись, вертикально вверх, я подумал: я рожден для этого.
Но не само управление вертолетом, как я понял, было сложным. Сложным было парение (зависание). По крайней мере, шесть длинных уроков были посвящены этой единственной задаче, которая сначала казалась легкой, но вскоре стала казаться невыполнимой. На самом деле, чем больше вы практиковались в зависании, тем более невозможным это казалось. Основной причиной стало явление, называемое «парящие обезьяны». Прямо над землей вертолет становится жертвой дьявольского стечения факторов: обтекание воздушным потоком, нисходящее движение воздуха (как я поняла, насики, это от работы винта происходит), действие гравитации.
Сначала вертолет начинает слегка подрагивать, потом начинается тряска, раскачивание, потом машина начинает рыскать (рыскание - угловые движения летательного аппарата, судна, автомобиля относительно вертикальной оси, в википедии хорошая статья об этом), как будто невидимые обезьяны висят на обоих его полозьях, дергая за них. Чтобы приземлиться на вертолете, вам нужно избавиться от этих парящих обезьян, и единственный способ сделать это —… игнорировать их. Легче сказать, чем сделать. Снова и снова парящие обезьяны брали верх надо мной. Слабым утешением для меня было, что парящие обезьяны побеждали всех остальных пилотов, тренировавшихся со мной.
Мы говорили между собой об этих маленьких ублюдках, этих невидимых гремлинах. Мы стали ненавидеть их, бояться позора и ярости, если они снова побеждали нас при очередной попытке посадки.
Никто из нас не мог придумать, как вернуть вертолету равновесие и поставить его на поле, не помяв фюзеляж. И не поцарапать полозья. Уходить с приземления с длинным, кривым следом на летном поле позади вас — это было величайшим унижением. В день наших первых одиночных полетов мы все были в замешательстве. Парящие обезьяны, парящие обезьяны — это все, что слышалось в очереди к чайнику и кофейнику.
Когда подошла моя очередь, я забрался в вертолет, помолился, попросил разрешения на взлет у вышки. Все чисто. Завел, оторвался от земли, сделал несколько кругов по полю, без проблем, несмотря на сильный ветер.
Наступило время Ч.
На перроне (площадка для стоянки, загрузки, разгрузки вертолетов/самолетов) было восемь кругов. Вы должны были приземлиться внутри одного из них. Слева от перрона находилось здание из оранжевого кирпича с огромными стеклянными окнами, где ждали своей очереди на взлет другие пилоты и курсанты. Я знал, что они все стоят у этих окон и смотрят, как я начинаю ощущать действие парящих обезьян.
Вертолет раскачивало.
Отвалите, крикнул я, - оставьте меня в покое!
Я боролся с управлением и мне удалось посадить машину внутри одного из кругов.
Войдя внутрь оранжевого здания, я выпятил грудь и с гордостью занял место у окна, наблюдая за остальными. Потный, но улыбающийся. Несколько пилотов-курсантов в тот день были вынуждены прервать посадку. Им пришлось совершить приземление на клочке травы вне кругов.
Один вертолет приземлился настолько перегретым и с такой тряской, что на место прибыли пожарные машины и скорая помощь. Когда пилот вошел в оранжевое здание, я прочел в его глазах то же, что и я бы чувствовал на его месте. Что какая-то часть его искренне сожалела, что он не разбился и не сгорел сейчас.
Я смотрел на целое созвездие кнопочек, тумблеров и переключателей и думал: как же я все это запомню? Но каким-то образом я запомнил.
Медленно, под бдительным присмотром двух моих новых инструкторов, сержантов-майоров Лазеля и Митчелла, я выучил их всех. В мгновение ока мы взлетали, винты взбивали пену облаков - это одно из величайших физических ощущений, которое можно испытать в этой жизни. Чистейшая форма полета во многих отношениях. В первый раз, когда мы поднялись, вертикально вверх, я подумал: я рожден для этого.
Но не само управление вертолетом, как я понял, было сложным. Сложным было парение (зависание). По крайней мере, шесть длинных уроков были посвящены этой единственной задаче, которая сначала казалась легкой, но вскоре стала казаться невыполнимой. На самом деле, чем больше вы практиковались в зависании, тем более невозможным это казалось. Основной причиной стало явление, называемое «парящие обезьяны». Прямо над землей вертолет становится жертвой дьявольского стечения факторов: обтекание воздушным потоком, нисходящее движение воздуха (как я поняла, насики, это от работы винта происходит), действие гравитации.
Сначала вертолет начинает слегка подрагивать, потом начинается тряска, раскачивание, потом машина начинает рыскать (рыскание - угловые движения летательного аппарата, судна, автомобиля относительно вертикальной оси, в википедии хорошая статья об этом), как будто невидимые обезьяны висят на обоих его полозьях, дергая за них. Чтобы приземлиться на вертолете, вам нужно избавиться от этих парящих обезьян, и единственный способ сделать это —… игнорировать их. Легче сказать, чем сделать. Снова и снова парящие обезьяны брали верх надо мной. Слабым утешением для меня было, что парящие обезьяны побеждали всех остальных пилотов, тренировавшихся со мной.
Мы говорили между собой об этих маленьких ублюдках, этих невидимых гремлинах. Мы стали ненавидеть их, бояться позора и ярости, если они снова побеждали нас при очередной попытке посадки.
Никто из нас не мог придумать, как вернуть вертолету равновесие и поставить его на поле, не помяв фюзеляж. И не поцарапать полозья. Уходить с приземления с длинным, кривым следом на летном поле позади вас — это было величайшим унижением. В день наших первых одиночных полетов мы все были в замешательстве. Парящие обезьяны, парящие обезьяны — это все, что слышалось в очереди к чайнику и кофейнику.
Когда подошла моя очередь, я забрался в вертолет, помолился, попросил разрешения на взлет у вышки. Все чисто. Завел, оторвался от земли, сделал несколько кругов по полю, без проблем, несмотря на сильный ветер.
Наступило время Ч.
На перроне (площадка для стоянки, загрузки, разгрузки вертолетов/самолетов) было восемь кругов. Вы должны были приземлиться внутри одного из них. Слева от перрона находилось здание из оранжевого кирпича с огромными стеклянными окнами, где ждали своей очереди на взлет другие пилоты и курсанты. Я знал, что они все стоят у этих окон и смотрят, как я начинаю ощущать действие парящих обезьян.
Вертолет раскачивало.
Отвалите, крикнул я, - оставьте меня в покое!
Я боролся с управлением и мне удалось посадить машину внутри одного из кругов.
Войдя внутрь оранжевого здания, я выпятил грудь и с гордостью занял место у окна, наблюдая за остальными. Потный, но улыбающийся. Несколько пилотов-курсантов в тот день были вынуждены прервать посадку. Им пришлось совершить приземление на клочке травы вне кругов.
Один вертолет приземлился настолько перегретым и с такой тряской, что на место прибыли пожарные машины и скорая помощь. Когда пилот вошел в оранжевое здание, я прочел в его глазах то же, что и я бы чувствовал на его месте. Что какая-то часть его искренне сожалела, что он не разбился и не сгорел сейчас.
В то время я жил в Шропшире вместе с Вилли, который тоже учился на пилота. Он нашел коттедж в десяти минутах от базы, в чьем-то поместье, и пригласил меня пожить у него. А может быть, я сам себя пригласил? (сцк, Харий, как удобно – тут помню так, тут помню этак).
Коттедж был уютным, очаровательным, расположенным прямо на узкой проселочной улочке, за густыми кронами деревьев. Холодильник был забит едой в вакуумной упаковке, присланной поварами Па. Курица в сливочном соусе и рис, карри из говядины.
За домом были красивые конюшни, что объясняло специфический запах в каждой комнате. Каждому из нас нравилось, как все организовалось: мы впервые живем вместе после Итона. Это было весело.
Более того, мы были вместе в решающий момент триумфального распада медиа-империи Мердока. После нескольких месяцев расследования банда репортеров и редакторов самой дрянной газеты Мердока была наконец установлена, на них надели наручники, арестовали и обвинили в преследовании политиков, знаменитостей и королевской семьи.
Коррупция, наконец, была разоблачена, и впереди маячило наказание. Среди злодеев, которых вскоре разоблачат, был журналист по прозвищу Большой Палец, тот самый, который давным-давно опубликовал абсурдную историю о моей травме пальца в Итоне. Я-то с тех пор выздоровел, а вот он – нет. Напротив, ему стало гораздо хуже. Он продвинулся по служебной лестнице в газетном мире, став боссом с целой командой, члены которой взламывали телефоны людей. Вопиющая преступность, о которой Большой палец, как ни смешно, ничего не знал.
Кто еще пошел на дно? Rehabber Kooks (можно примерно перевести как Ебанашка после Рехаба – это о Реббеке Брукс, бывшем редакторе газет News of the World и The Sun, та которая пропустила историю о том, что во время учебы в Итоне он принимал наркотики. Бля, но он же их действительно принимал!). Та самая отвратительная редакторша, которая придумала историю о том, что я был в рехабе (якобы Гарри был наркоманом и ему понадобилось серьезное лечение в реабилитационном центре – об этом в части 1, главе 34), — она была «уволена». Двумя днями позже ее арестовала полиция.
О, какое облегчение мы почувствовали, когда услышали об этом. Радость за нас и всю нашу страну. Такая же участь вскоре постигла и всех остальных, всех провокаторов, преследователей и лжецов. Достаточно скоро все они потеряют работу и нажитое нечестным путем состояние, накопленное во время одного из самых диких преступлений в британской истории. Справедливость. Я был вне себя от радости. Как и Вилли.
Более того, было здорово наконец подтвердить наши подозрения и оправдать круг наших самых близких друзей, узнать, что мы не были абсолютными параноиками.
Ситуация вокруг нас действительно была плохой. Нас предали, как мы и подозревали, но не телохранители и не лучшие друзья. Это снова были те гаденыши с Флит-стрит (лондонская улица, где находились редакции большинства газет). И столичная полиция, которая по необъяснимым причинам не справилась со своей работой, отказываясь раз за разом расследовать и арестовывать явных нарушителей закона. Вопрос был в том, почему так происходило? Им платили за это? Или это был сговор? Страх? Скоро мы это узнаем. Общественность была в ужасе. Если журналисты могли использовать свои огромные полномочия во зло, то демократия была в плачевном состоянии.
Более того, если журналистам позволялось срывать те меры безопасности, к которым прибегают общественные деятели и правительственные чиновники, то в конечном итоге это могло указать путь будущим террористам, как и что нужно делать. Это привело бы к произволу. Никто не был бы в безопасности.
Из поколения в поколение британцы говорили с кривой усмешкой: ну, конечно, наши газеты — дерьмо, но что поделаешь? Теперь им было не до смеха. Появилось всеобщее согласие: с ситуацией надо что-то делать.
Предсмертные хрипы доносились из самой популярной воскресной газеты империи Мердока News of the World. Выживание главного виновника хакерского скандала было под вопросом. Рекламодатели говорили о бегстве, читатели говорили о бойкотах. Возможно ли это? Детище Мердока — его гротескный двухголовый цирковой уродец — может наконец умереть? Наступает новая эра?
Странно.
Хотя все это приводило нас с Вилли в приподнятое настроение, мы мало говорили об этом открыто. Мы много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, говоря о разных вещах, но редко об этом. Интересно, это потому, что было слишком больно? Или, может быть, еще не до конца решенным делом? Может быть, мы не хотели сглазить, не решались открыть шампанское, пока не увидим фотографии Рехаббер Кукс и Пальца, запертых в одну камеру.
Или, может быть, между нами было какое-то напряжение, которое я не совсем понимал
Пока мы жили вместе в коттедже, мы договорились о совместном интервью в авиационном ангаре в Шоубери, во время которого Вилли без конца жаловался на мои привычки.
- Гарри — неряха, — сказал он. - Гарри храпит.
Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит? Я убирал за собой и не храпел. Кроме того, наши комнаты были разделены толстыми стенами, так что даже если я и храпел, он никак не мог меня услышать. Репортеры смеялись над всем этим, но я вмешался:
- Ложь! Ложь! - Это только заставило их смеяться еще громче. Вилли тоже. Я тоже засмеялся, потому что мы часто так шутили, но, оглядываясь на это сейчас, я не могу не задаться вопросом, не было ли в этой игре что-то еще.
Я проходил обучение, чтобы попасть на передовую, туда же, куда собирался и Вилли, но Дворец помешал его планам. Запасной, конечно, пусть бегает по полю боя, как курица с отрубленной головой, если это ему нравится. Но Наследник? Нет.
Итак, Вилли теперь учится быть пилотом поисково-спасательной службы и, возможно, чувствует себя несколько разочарованным из-за этого. В таком случае, он все понимал неправильно. Я думал, что он делает замечательную, жизненно важную работу, спасая жизни каждую неделю. Я гордился им и был полон уважения за то, как он от всего сердца посвятил себя этой подготовке. И все же я должен был понять, что он чувствует. Я слишком хорошо знал то чувство отчаяния, когда тебя заставляют покинуть бой, к которому ты готовился годами.
Коттедж был уютным, очаровательным, расположенным прямо на узкой проселочной улочке, за густыми кронами деревьев. Холодильник был забит едой в вакуумной упаковке, присланной поварами Па. Курица в сливочном соусе и рис, карри из говядины.
За домом были красивые конюшни, что объясняло специфический запах в каждой комнате. Каждому из нас нравилось, как все организовалось: мы впервые живем вместе после Итона. Это было весело.
Более того, мы были вместе в решающий момент триумфального распада медиа-империи Мердока. После нескольких месяцев расследования банда репортеров и редакторов самой дрянной газеты Мердока была наконец установлена, на них надели наручники, арестовали и обвинили в преследовании политиков, знаменитостей и королевской семьи.
Коррупция, наконец, была разоблачена, и впереди маячило наказание. Среди злодеев, которых вскоре разоблачат, был журналист по прозвищу Большой Палец, тот самый, который давным-давно опубликовал абсурдную историю о моей травме пальца в Итоне. Я-то с тех пор выздоровел, а вот он – нет. Напротив, ему стало гораздо хуже. Он продвинулся по служебной лестнице в газетном мире, став боссом с целой командой, члены которой взламывали телефоны людей. Вопиющая преступность, о которой Большой палец, как ни смешно, ничего не знал.
Кто еще пошел на дно? Rehabber Kooks (можно примерно перевести как Ебанашка после Рехаба – это о Реббеке Брукс, бывшем редакторе газет News of the World и The Sun, та которая пропустила историю о том, что во время учебы в Итоне он принимал наркотики. Бля, но он же их действительно принимал!). Та самая отвратительная редакторша, которая придумала историю о том, что я был в рехабе (якобы Гарри был наркоманом и ему понадобилось серьезное лечение в реабилитационном центре – об этом в части 1, главе 34), — она была «уволена». Двумя днями позже ее арестовала полиция.
О, какое облегчение мы почувствовали, когда услышали об этом. Радость за нас и всю нашу страну. Такая же участь вскоре постигла и всех остальных, всех провокаторов, преследователей и лжецов. Достаточно скоро все они потеряют работу и нажитое нечестным путем состояние, накопленное во время одного из самых диких преступлений в британской истории. Справедливость. Я был вне себя от радости. Как и Вилли.
Более того, было здорово наконец подтвердить наши подозрения и оправдать круг наших самых близких друзей, узнать, что мы не были абсолютными параноиками.
Ситуация вокруг нас действительно была плохой. Нас предали, как мы и подозревали, но не телохранители и не лучшие друзья. Это снова были те гаденыши с Флит-стрит (лондонская улица, где находились редакции большинства газет). И столичная полиция, которая по необъяснимым причинам не справилась со своей работой, отказываясь раз за разом расследовать и арестовывать явных нарушителей закона. Вопрос был в том, почему так происходило? Им платили за это? Или это был сговор? Страх? Скоро мы это узнаем. Общественность была в ужасе. Если журналисты могли использовать свои огромные полномочия во зло, то демократия была в плачевном состоянии.
Более того, если журналистам позволялось срывать те меры безопасности, к которым прибегают общественные деятели и правительственные чиновники, то в конечном итоге это могло указать путь будущим террористам, как и что нужно делать. Это привело бы к произволу. Никто не был бы в безопасности.
Из поколения в поколение британцы говорили с кривой усмешкой: ну, конечно, наши газеты — дерьмо, но что поделаешь? Теперь им было не до смеха. Появилось всеобщее согласие: с ситуацией надо что-то делать.
Предсмертные хрипы доносились из самой популярной воскресной газеты империи Мердока News of the World. Выживание главного виновника хакерского скандала было под вопросом. Рекламодатели говорили о бегстве, читатели говорили о бойкотах. Возможно ли это? Детище Мердока — его гротескный двухголовый цирковой уродец — может наконец умереть? Наступает новая эра?
Странно.
Хотя все это приводило нас с Вилли в приподнятое настроение, мы мало говорили об этом открыто. Мы много смеялись в том коттедже, провели много счастливых часов, говоря о разных вещах, но редко об этом. Интересно, это потому, что было слишком больно? Или, может быть, еще не до конца решенным делом? Может быть, мы не хотели сглазить, не решались открыть шампанское, пока не увидим фотографии Рехаббер Кукс и Пальца, запертых в одну камеру.
Или, может быть, между нами было какое-то напряжение, которое я не совсем понимал
Пока мы жили вместе в коттедже, мы договорились о совместном интервью в авиационном ангаре в Шоубери, во время которого Вилли без конца жаловался на мои привычки.
- Гарри — неряха, — сказал он. - Гарри храпит.
Я повернулся и посмотрел на него. Он что, шутит? Я убирал за собой и не храпел. Кроме того, наши комнаты были разделены толстыми стенами, так что даже если я и храпел, он никак не мог меня услышать. Репортеры смеялись над всем этим, но я вмешался:
- Ложь! Ложь! - Это только заставило их смеяться еще громче. Вилли тоже. Я тоже засмеялся, потому что мы часто так шутили, но, оглядываясь на это сейчас, я не могу не задаться вопросом, не было ли в этой игре что-то еще.
Я проходил обучение, чтобы попасть на передовую, туда же, куда собирался и Вилли, но Дворец помешал его планам. Запасной, конечно, пусть бегает по полю боя, как курица с отрубленной головой, если это ему нравится. Но Наследник? Нет.
Итак, Вилли теперь учится быть пилотом поисково-спасательной службы и, возможно, чувствует себя несколько разочарованным из-за этого. В таком случае, он все понимал неправильно. Я думал, что он делает замечательную, жизненно важную работу, спасая жизни каждую неделю. Я гордился им и был полон уважения за то, как он от всего сердца посвятил себя этой подготовке. И все же я должен был понять, что он чувствует. Я слишком хорошо знал то чувство отчаяния, когда тебя заставляют покинуть бой, к которому ты готовился годами.
Из Шоубери я перешел в Миддл-Уоллоп. Теперь я умел управлять вертолетом – неохотно признали военные, но теперь мне предстояло научиться управлять вертолетом тактически – при этом занимаясь и другими вещами. Кучей других вещей. Например, читать карту, находить цель, запускать ракеты, переговариваться по рации и ссать в сумку (ссаный Цезарь, блядь – прим.переводчика).
Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов — это не для всех. Чтобы выполнить этот джедайский трюк с моим разумом, мне нужно было сперва изменить мой мозг, перестроить синапсы, а моим Йодой в этой масштабной нейроинженерии стал Найджел.
Он же Найдж. Именно перед ним была поставлена незавидная задача - стать моим четвертым и, пожалуй, самым важным летным инструктором.
Машиной, на которой мы должны были проводить наши тренировочные полеты, была «Белка» ( Squirrell). Это было прозвище маленького одномоторного вертолета французского производства, на котором тренировалось большинство британских студентов.
Но Найдж был не столько сосредоточен на самой Белке, в которой мы сидели, сколько на белках в моей голове (тут игра слов. Слово squirrel обозначает «псих», «чудак», «отвлекающее действие», то есть что-то, что отвлекает от дела и заставляет без толку суетиться).
Эти белки – древние враги человеческой концентрации. – заверил меня Найдж. Незаметно для меня они поселились в моем сознании. Он сказал, что они более коварны, чем парящие обезьяны, а также более опасны.
Найдж настаивал, что единственный способ избавиться от этих белок — железная дисциплина. Вертолет осваивается легко, а вот на голову уходит больше времени и больше терпения.
«Время и терпение», — нетерпеливо подумал я. Ни того, ни другого у меня не так много, Найдж, так что поехали»
По словам Найджа, это все это требует любви к себе, что проявляется в уверенности. Уверенность, лейтенант Уэльс. Верь в себя — вот и все. Я видел истину в его словах, но не мог представить, чтобы когда-нибудь смогу воплотить эту истину в жизнь.
Дело в том, что я не верил в себя, я не верил почти ни во что, а меньше всего в себя. Всякий раз, когда я совершал ошибку, что случалось часто, я срывался на Гарри. Мне казалось, что мой разум сейчас заглохнет, как перегретый двигатель, что опустится красный туман, и я перестану думать, перестану функционировать.- «Нет», — тихо говорил Найдж всякий раз, когда это случалось -. Не позволяйте одной ошибке разрушить этот полет, лейтенант Уэльс.
Но я допускал много таких ситуаций, когда одна ошибка портила все. Иногда мое отвращение к себе выплескивалось на Найджа. После того, как я набрасывался на себя, я набрасывался на него.
- Черт возьми! Ты управляй! Ты лети, черт возьми!
Он качал головой:
- Лейтенант Уэльс, я не притронусь к управлению. Мы собираемся спуститься на землю, и вы доставите нас туда, а потом мы поговорим.
У него была богатырская воля. Вы никогда бы не догадались об этом по его внешности. Среднего роста, среднего телосложения, стальные седые волосы аккуратно зачесаны набок. Он был одет в безупречно чистый зеленый комбинезон, носил безупречно чистые прозрачные очки. Он был гражданским в составе военно-морского флота, добрым дедушкой, любившим парусный спорт, — первоклассным парнем. Но у него было сердце гребаного ниндзя. И в тот момент мне как раз был нужен ниндзя.
Многозадачность в воздухе на скорости 140 узлов — это не для всех. Чтобы выполнить этот джедайский трюк с моим разумом, мне нужно было сперва изменить мой мозг, перестроить синапсы, а моим Йодой в этой масштабной нейроинженерии стал Найджел.
Он же Найдж. Именно перед ним была поставлена незавидная задача - стать моим четвертым и, пожалуй, самым важным летным инструктором.
Машиной, на которой мы должны были проводить наши тренировочные полеты, была «Белка» ( Squirrell). Это было прозвище маленького одномоторного вертолета французского производства, на котором тренировалось большинство британских студентов.
Но Найдж был не столько сосредоточен на самой Белке, в которой мы сидели, сколько на белках в моей голове (тут игра слов. Слово squirrel обозначает «псих», «чудак», «отвлекающее действие», то есть что-то, что отвлекает от дела и заставляет без толку суетиться).
Эти белки – древние враги человеческой концентрации. – заверил меня Найдж. Незаметно для меня они поселились в моем сознании. Он сказал, что они более коварны, чем парящие обезьяны, а также более опасны.
Найдж настаивал, что единственный способ избавиться от этих белок — железная дисциплина. Вертолет осваивается легко, а вот на голову уходит больше времени и больше терпения.
«Время и терпение», — нетерпеливо подумал я. Ни того, ни другого у меня не так много, Найдж, так что поехали»
По словам Найджа, это все это требует любви к себе, что проявляется в уверенности. Уверенность, лейтенант Уэльс. Верь в себя — вот и все. Я видел истину в его словах, но не мог представить, чтобы когда-нибудь смогу воплотить эту истину в жизнь.
Дело в том, что я не верил в себя, я не верил почти ни во что, а меньше всего в себя. Всякий раз, когда я совершал ошибку, что случалось часто, я срывался на Гарри. Мне казалось, что мой разум сейчас заглохнет, как перегретый двигатель, что опустится красный туман, и я перестану думать, перестану функционировать.- «Нет», — тихо говорил Найдж всякий раз, когда это случалось -. Не позволяйте одной ошибке разрушить этот полет, лейтенант Уэльс.
Но я допускал много таких ситуаций, когда одна ошибка портила все. Иногда мое отвращение к себе выплескивалось на Найджа. После того, как я набрасывался на себя, я набрасывался на него.
- Черт возьми! Ты управляй! Ты лети, черт возьми!
Он качал головой:
- Лейтенант Уэльс, я не притронусь к управлению. Мы собираемся спуститься на землю, и вы доставите нас туда, а потом мы поговорим.
У него была богатырская воля. Вы никогда бы не догадались об этом по его внешности. Среднего роста, среднего телосложения, стальные седые волосы аккуратно зачесаны набок. Он был одет в безупречно чистый зеленый комбинезон, носил безупречно чистые прозрачные очки. Он был гражданским в составе военно-морского флота, добрым дедушкой, любившим парусный спорт, — первоклассным парнем. Но у него было сердце гребаного ниндзя. И в тот момент мне как раз был нужен ниндзя.
В течение нескольких месяцев ниндзя Найдж сумел показать мне, как управлять вертолетом, одновременно занимаясь другими делами, бессчетным количеством других вещей, и, что еще важнее, делать это с чем-то вроде любви к себе.
Это были летные уроки, но я вспоминаю их как жизненные уроки, и постепенно хороших стало больше, чем плохих.
Хорошо это или плохо, но каждое полуторачасовое занятие в додзё (зал для занятий единоборствам) «Белки» Найджа заставляло меня чувствовать себя облажавшимся. Приземлившись, я думал: пора вздремнуть. Но сначала нужно было подвести итоги.
Вот тут ниндзя Найдж не щадил меня. Он говорил прямо и ранил беспечно. Были вещи, которые я должен был услышать, и тон – это было последнее, о чем он заботился при этом.
Я уходил в оборону.
Он продолжал.
Я стрелял в него взглядами, полными ненависти.
Он продолжал.
Я сказал: да, да, я все понял.
Он продолжал. Я перестал слушать. Бедный Найдж…
Он продолжал. Он был, как я теперь понимаю, одним из самых правдивых людей, которых я когда-либо знал, и он знал о правде один секрет, который люди обычно не хотят принимать: правда – это обычно болезненно.
Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на ложных обещаниях или фальшивых комплиментах.
Королевская дорога в мастерство должна была быть вымощена фактами.
Не то чтобы он вообще чурался комплиментов. Однажды, почти мимоходом, он сказал, что у меня, кажется, нет никакого… страха.
- С позволения сказать, лейтенант Уэльс, вас не очень беспокоит смерть.
- Это правда. - Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул один раз. Он получил объяснение. Мы двинулись дальше.
Это были летные уроки, но я вспоминаю их как жизненные уроки, и постепенно хороших стало больше, чем плохих.
Хорошо это или плохо, но каждое полуторачасовое занятие в додзё (зал для занятий единоборствам) «Белки» Найджа заставляло меня чувствовать себя облажавшимся. Приземлившись, я думал: пора вздремнуть. Но сначала нужно было подвести итоги.
Вот тут ниндзя Найдж не щадил меня. Он говорил прямо и ранил беспечно. Были вещи, которые я должен был услышать, и тон – это было последнее, о чем он заботился при этом.
Я уходил в оборону.
Он продолжал.
Я стрелял в него взглядами, полными ненависти.
Он продолжал.
Я сказал: да, да, я все понял.
Он продолжал. Я перестал слушать. Бедный Найдж…
Он продолжал. Он был, как я теперь понимаю, одним из самых правдивых людей, которых я когда-либо знал, и он знал о правде один секрет, который люди обычно не хотят принимать: правда – это обычно болезненно.
Он хотел, чтобы я поверил в себя, но эта вера не могла основываться на ложных обещаниях или фальшивых комплиментах.
Королевская дорога в мастерство должна была быть вымощена фактами.
Не то чтобы он вообще чурался комплиментов. Однажды, почти мимоходом, он сказал, что у меня, кажется, нет никакого… страха.
- С позволения сказать, лейтенант Уэльс, вас не очень беспокоит смерть.
- Это правда. - Я объяснил, что не боюсь смерти с двенадцати лет. Он кивнул один раз. Он получил объяснение. Мы двинулись дальше.
В конце концов Найдж выпустил меня, словно раненую птицу, которая выздоровела, и по его заключению, военные объявили, что я готов к полетам на «Апачах» (боевые вертолеты).
Но нет – это была очередная хитрость.
Я не должен был летать на «Апачах». Я должен был сидеть в классной комнате без окон и читать материалы об эти вертолетах.
Я думал – что может быть более жестоким, чем это? Обещаете мне вертолет, но даете целую кипу домашних заданий!
Курс длился три месяца, в течение которых я чуть не сошел с ума.
Каждую ночь я просто падал без сил в своей клетушке в офицерской столовой (это особое помещение, где не только принимают пищу, но и живут, поэтому не удивляемся месту жительства Хария) и звонил, чтобы выговориться, какому-нибудь приятелю или своему телохранителю.
Я вообще думал уйти с курса.
«Я никогда даже не хотел летать на «Апачах», — раздраженно говорил я всем вокруг. - Я хотел летать на Lynx.
На Lynx было проще научиться летать, и я бы быстрее вернулся на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Мейер, отмел эту идею.
Без шансов, Гарри.
- Почему, полковник?
- Потому что у тебя был опыт работы в наземной разведке, ты был отличным авианаводчиком и чертовски хорошим пилотом. Вы будете летать на Апачах. И я могу сказать, что судя по тому, как ты летаешь, как ты читаешь местность, это и есть то, чем ты должен заниматься.
Должен заниматься???!!! Курс был мучением для меня. И все же я приходил вовремя каждый день. Я пришел со своими папками на трех кольцах, полными информации о двигателях Апачей, и слушал лекции, и работал как сумасшедший, чтобы не отставать. Я пытался использовать все, чему научился у своих летных инструкторов, от Були до Найджа, и относился к обучению как к падению самолета. Моя работа заключалась в том, чтобы восстановить контроль.
И вот однажды… все закончилось. Мне сказали, что, наконец, мне разрешено занять место в самом настоящем вертолете Апач. Для … наземного руления.
Вы шутите?
Четыре урока, - сказали они.
Четыре урока… по рулению?
Как оказалось, четырех уроков едва хватило, чтобы усвоить все, что нужно было знать о наземном рулении этой массивной птички. Я чувствовал во время руления, что вертолет словно идет на ходулях по подушке из желе.
Были моменты, когда я действительно задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь это сделать, может быть, все это путешествие подошло к концу здесь, еще даже не начавшись.
Я частично винил в своих сложностях расположение сидений. В «Firefly» или в «Белке» инструктор всегда был рядом со мной. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или смоделировать правильный путь. Були клал руку на рычаги управления, Найдж жал на педали управления, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я получил через такое повторение действий инструкторов. Я больше, чем другие, нуждался в наставнике, в гуру, в партнере. Но в «Апаче» инструктор был либо впереди, либо сзади — его не было видно. Я был совсем один.
Но нет – это была очередная хитрость.
Я не должен был летать на «Апачах». Я должен был сидеть в классной комнате без окон и читать материалы об эти вертолетах.
Я думал – что может быть более жестоким, чем это? Обещаете мне вертолет, но даете целую кипу домашних заданий!
Курс длился три месяца, в течение которых я чуть не сошел с ума.
Каждую ночь я просто падал без сил в своей клетушке в офицерской столовой (это особое помещение, где не только принимают пищу, но и живут, поэтому не удивляемся месту жительства Хария) и звонил, чтобы выговориться, какому-нибудь приятелю или своему телохранителю.
Я вообще думал уйти с курса.
«Я никогда даже не хотел летать на «Апачах», — раздраженно говорил я всем вокруг. - Я хотел летать на Lynx.
На Lynx было проще научиться летать, и я бы быстрее вернулся на войну. Но мой командир, полковник Дэвид Мейер, отмел эту идею.
Без шансов, Гарри.
- Почему, полковник?
- Потому что у тебя был опыт работы в наземной разведке, ты был отличным авианаводчиком и чертовски хорошим пилотом. Вы будете летать на Апачах. И я могу сказать, что судя по тому, как ты летаешь, как ты читаешь местность, это и есть то, чем ты должен заниматься.
Должен заниматься???!!! Курс был мучением для меня. И все же я приходил вовремя каждый день. Я пришел со своими папками на трех кольцах, полными информации о двигателях Апачей, и слушал лекции, и работал как сумасшедший, чтобы не отставать. Я пытался использовать все, чему научился у своих летных инструкторов, от Були до Найджа, и относился к обучению как к падению самолета. Моя работа заключалась в том, чтобы восстановить контроль.
И вот однажды… все закончилось. Мне сказали, что, наконец, мне разрешено занять место в самом настоящем вертолете Апач. Для … наземного руления.
Вы шутите?
Четыре урока, - сказали они.
Четыре урока… по рулению?
Как оказалось, четырех уроков едва хватило, чтобы усвоить все, что нужно было знать о наземном рулении этой массивной птички. Я чувствовал во время руления, что вертолет словно идет на ходулях по подушке из желе.
Были моменты, когда я действительно задавался вопросом, смогу ли я когда-нибудь это сделать, может быть, все это путешествие подошло к концу здесь, еще даже не начавшись.
Я частично винил в своих сложностях расположение сидений. В «Firefly» или в «Белке» инструктор всегда был рядом со мной. Он мог протянуть руку, сразу исправить мои ошибки или смоделировать правильный путь. Були клал руку на рычаги управления, Найдж жал на педали управления, и я делал то же самое. Я понял, что многое из того, чему я научился в жизни, я получил через такое повторение действий инструкторов. Я больше, чем другие, нуждался в наставнике, в гуру, в партнере. Но в «Апаче» инструктор был либо впереди, либо сзади — его не было видно. Я был совсем один.
Со временем расположение сидений перестало быть проблемой. День за днем я чувствовал Апач все менее чужим, а в иные дни и вовсе все было хорошо. Я научился быть там один, думать в одиночестве, действовать в одиночестве, я научился общаться с этим большим, быстрым, злобным, красивым зверем, говорить на его языке, слушать его. Я научился выполнять один набор действий руками, а другой — ногами. Я научился ценить феноменальные особенности этой машины: немыслимо тяжелой, но способной на балетную гибкость. Самый технологически сложный вертолет в мире, а также самый маневренный. Теперь я понимал, почему только горстка людей на этой планете умела летать на апачах и почему обучение каждого из этих людей стоило миллионы долларов.
А потом… пришло время сделать это ночью. Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое было как раз таким, как и его название. Окна «Апача» были закрыты, и вы чувствовали себя так, как будто находитесь внутри мешка из коричневой бумаги. Все данные об условиях вне вертолета приходилось снимать с помощью приборов и датчиков. Жутковато, нервно, но эффективно. Вы вынуждены развить своего рода второе зрение.
Затем мы подняли «Апач» в ночное небо, обошли базу и медленно вышли за ее пределы. Меня немного трясло, когда мы в первый раз летели над равниной Солсбери, над пустынными долинам и лесами, где я ползал во время тех первых тренировок.
Потом я приступил к полетам над более густонаселенными районами. Затем - Лондон.
Темза поблескивает в темноте. Колесо Тысячелетия подмигивает звездам. Здание Парламента, Биг Бен и дворцы. Интересно, дома ли бабушка и не спит ли она? Утихомиривались ли корги, пока я грациозно кружился над их пушистыми головками? Поднят ли флаг?
В темноте я полностью смог научиться пользоваться моноклем, самой удивительной и знаковой частью технологии Апача. Датчик в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, где они передавались в монокль, прикрепленный к моему шлему перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Все мои чувства сводились к этому маленькому порталу. Сначала это ощущалось так, как будто ты пишешь пальцем ноги или дышишь через ухо, а потом это стало второй натурой. И тогда это стало просто мистическим. Однажды ночью, кружа над Лондоном, я внезапно ослеп и на полсекунды подумал, что могу упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном изумрудно-зеленые, и через несколько секунд понял: кто-то на земле направил на нас лазерную ручку. Я был дезориентирован. И в ярости. Но я сказал себе, что должен быть благодарен за опыт, за практику.
Я также был странным образом благодарен за внезапное напоминание, которое выбило меня из колеи. Мохамед Аль-Файед дарит нам с Вилли лазерные ручки из Harrods, которым он владел. Он был отцом маминого бойфренда, так что, возможно, он пытался нас расположить к себе. Если да, то ему удалось. Мы думали, что эти лазеры гениальны. Мы размахивали ими, как световыми мечами.
А потом… пришло время сделать это ночью. Мы начали с упражнения под названием «мешок», которое было как раз таким, как и его название. Окна «Апача» были закрыты, и вы чувствовали себя так, как будто находитесь внутри мешка из коричневой бумаги. Все данные об условиях вне вертолета приходилось снимать с помощью приборов и датчиков. Жутковато, нервно, но эффективно. Вы вынуждены развить своего рода второе зрение.
Затем мы подняли «Апач» в ночное небо, обошли базу и медленно вышли за ее пределы. Меня немного трясло, когда мы в первый раз летели над равниной Солсбери, над пустынными долинам и лесами, где я ползал во время тех первых тренировок.
Потом я приступил к полетам над более густонаселенными районами. Затем - Лондон.
Темза поблескивает в темноте. Колесо Тысячелетия подмигивает звездам. Здание Парламента, Биг Бен и дворцы. Интересно, дома ли бабушка и не спит ли она? Утихомиривались ли корги, пока я грациозно кружился над их пушистыми головками? Поднят ли флаг?
В темноте я полностью смог научиться пользоваться моноклем, самой удивительной и знаковой частью технологии Апача. Датчик в носовой части «Апача» передавал изображения по кабелю в кабину, где они передавались в монокль, прикрепленный к моему шлему перед правым глазом. Через этот монокль я получал все свои знания о внешнем мире. Все мои чувства сводились к этому маленькому порталу. Сначала это ощущалось так, как будто ты пишешь пальцем ноги или дышишь через ухо, а потом это стало второй натурой. И тогда это стало просто мистическим. Однажды ночью, кружа над Лондоном, я внезапно ослеп и на полсекунды подумал, что могу упасть в Темзу. Я видел яркие цвета, в основном изумрудно-зеленые, и через несколько секунд понял: кто-то на земле направил на нас лазерную ручку. Я был дезориентирован. И в ярости. Но я сказал себе, что должен быть благодарен за опыт, за практику.
Я также был странным образом благодарен за внезапное напоминание, которое выбило меня из колеи. Мохамед Аль-Файед дарит нам с Вилли лазерные ручки из Harrods, которым он владел. Он был отцом маминого бойфренда, так что, возможно, он пытался нас расположить к себе. Если да, то ему удалось. Мы думали, что эти лазеры гениальны. Мы размахивали ими, как световыми мечами.
В конце моего обучения управлению Апачем, на аэродроме Уоттишем в Саффолке, у меня появился еще один инструктор. Его работа заключалась в том, чтобы доделать последние штрихи. При встрече, пожимая руки, он одарил меня понимающей улыбкой. Я улыбнулся в ответ. Он продолжал улыбаться. Я тоже улыбался, но начал задаваться вопросом, что происходит.
Я думал, он собирается похвалить меня. Или попросить об одолжении. Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос. Нет. По его словам, он был частью команды, которая меня вытащила (из Афганистана).
- О, еще в 2008 году?
- Да.
Я вспомнил, что в тот вечер мы немного поговорили по радио.
- Я помню, как ты был расстроен.
- Да
- Я слышал это в твоем голосе.
- Да. Я был опустошен.
Он улыбнулся шире:
- А теперь только взгляни на себя!
Я думал, он собирается похвалить меня. Или попросить об одолжении. Вместо этого он спросил, узнаю ли я его голос. Нет. По его словам, он был частью команды, которая меня вытащила (из Афганистана).
- О, еще в 2008 году?
- Да.
Я вспомнил, что в тот вечер мы немного поговорили по радио.
- Я помню, как ты был расстроен.
- Да
- Я слышал это в твоем голосе.
- Да. Я был опустошен.
Он улыбнулся шире:
- А теперь только взгляни на себя!
Через несколько дней мне должно было исполниться 25 лет, и это было нечто большее, чем просто еще один день рождения. Друзья говорили мне, что двадцать пять лет — это эпоха водораздела, момент, когда многие молодые мужчины и женщины оказываются на развилке своих личных дорог. В двадцать пять вы либо делаете определенный шаг вперед… или же начинаете скатываться назад.
Я был готов идти вперед. Во многих отношениях я чувствовал, что постоянно сижу на чемоданах, постоянно в пути. Я напомнил себе, что это в нашей семье для многих двадцатипятилетие было важным рубежом. Например, для бабушки.
В свои 25 лет она стала шестьдесят первым монархом в истории Англии. Вот и я решил отметить этот знаменательный день рождения путешествием.
Снова Ботсвана. Вся банда была там, и в перерывах между тортом и коктейлями они говорили, какой я изменился. Я казался им старше, крепче, чем после моего первого боевого похода. Но теперь, по их словам, я стал более… приземленным. Странно, подумал я. Благодаря летной подготовке… я стал более приземленным?
Никто не хвалил меня больше и не любил меня больше, чем это делали Тидж и Майк. Однако однажды поздно вечером Майк пригласил меня к разговору по душам на довольно мрачную тему.
За кухонным столом он долго рассказывал мне о моих отношениях с Африкой. Пришло время, сказал он, чтобы эти отношения изменились. До этого эти отношения строились по принципу «бери, бери, бери» — что довольно типично для британцев в Африке. Но сейчас мне нужно было начать отдавать.
В течение многих лет я слышал, как он, Тидж и другие сетовали на кризис, с которым столкнулось это место. Изменение климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным человеком, которого они знали, кто имел хоть какое-то влияние, какой-то своего рода глобальный рупор — единственный человек, который действительно мог что-то сделать.
Что я могу сделать, Майк?
- Пролей свет на происходящее!
Я был готов идти вперед. Во многих отношениях я чувствовал, что постоянно сижу на чемоданах, постоянно в пути. Я напомнил себе, что это в нашей семье для многих двадцатипятилетие было важным рубежом. Например, для бабушки.
В свои 25 лет она стала шестьдесят первым монархом в истории Англии. Вот и я решил отметить этот знаменательный день рождения путешествием.
Снова Ботсвана. Вся банда была там, и в перерывах между тортом и коктейлями они говорили, какой я изменился. Я казался им старше, крепче, чем после моего первого боевого похода. Но теперь, по их словам, я стал более… приземленным. Странно, подумал я. Благодаря летной подготовке… я стал более приземленным?
Никто не хвалил меня больше и не любил меня больше, чем это делали Тидж и Майк. Однако однажды поздно вечером Майк пригласил меня к разговору по душам на довольно мрачную тему.
За кухонным столом он долго рассказывал мне о моих отношениях с Африкой. Пришло время, сказал он, чтобы эти отношения изменились. До этого эти отношения строились по принципу «бери, бери, бери» — что довольно типично для британцев в Африке. Но сейчас мне нужно было начать отдавать.
В течение многих лет я слышал, как он, Тидж и другие сетовали на кризис, с которым столкнулось это место. Изменение климата. Браконьерство. Засуха. Пожары. Я был единственным человеком, которого они знали, кто имел хоть какое-то влияние, какой-то своего рода глобальный рупор — единственный человек, который действительно мог что-то сделать.
Что я могу сделать, Майк?
- Пролей свет на происходящее!
Наша группа погрузилась в плоскодонные лодки и поплыла вверх по реке. Мы отправились в поход на несколько дней, чтобы исследовать несколько отдаленных островов. Никого не было рядом на много миль вокруг.
Однажды днем мы остановились на острове Кингфишер, сделали несколько коктейлей и полюбовались закатом.
Шел дождь, из-за чего свет казался розовым. Мы слушали музыку, все было мягким, сонным, и мы потеряли всякий счет времени. Затем мы решили отправиться дальше и, возвращаясь к реке, мы неожиданно столкнулись с двумя большими проблемами.
Темнота.
И сильный шторм.
Каждая из этих проблем была той, с которой вам никогда бы не захотелось столкнуться на Окаванго. Но чтобы обе одновременно? Мы были в беде. Начался ветер. В темноте, в водоворотах, по реке было невозможно пройти. Вода бурлила. Плюс рулевой на нашей лодке был не в состоянии управлять ею (похоже, что был пьян).
Мы продолжали врезаться в песчаные отмели. Я подумал: сегодня ночью мы можем оказаться в этой реке. Я крикнул, что встаю за штурвал. Помню яркие вспышки молний, сейсмические раскаты грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Лица даже самых опытных африканцев были напряжены, хоть мы и пытались притвориться, что держим ситуацию под контролем, продолжая, продолжая слушать музыку.
Внезапно река сузилась.
Потом резко повернула. Мы отчаянно хотели вернуться назад, но нам нужно было набраться терпения. Подчиниться реке. Плыть туда, куда она нас вела. Именно в тот момент произошла очень яркая вспышка. Стало светло, как днем, секунды на две – достаточное время, чтобы мы увидели стоящее прямо перед нами, посреди реки, стадо огромных слонов. Я встретился взглядом с одним из них. Я видел ее белоснежные бивни, видел каждую морщинку на ее темной мокрой коже, контрастную линию воды над ее плечами. Я увидел ее гигантские уши, по форме напоминающие крылья ангела.
Кто-то прошептал: Боже мой.
Кто-то вырубил музыку. Оба рулевых заглушили двигатели. В полной тишине мы плыли по вздувшейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. Когда она произошла, мы снова увидели этих величественных существ. На этот раз, когда я смотрел на ближайшую ко мне слониху, когда я смотрел прямо в ее глазное яблоко, когда она смотрела в мое, я думал о всевидящем оке апача, и я думал о Кох-и-Нуре, известном алмазе, и я думал об объективе фотоаппарата, выпуклом и стеклянном, как глаз слона, только вот объектив фотоаппарата всегда вызывал у меня тревогу и страх, а этот глаз давал мне чувство безопасности. Этот глаз не осуждал, не забирал у меня ничего — он просто был.
Во всяком случае, глаз был слегка… заплаканным? Возможно ли такое?
Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны для любимых, а когда они натыкаются на тело мертвого слона, лежащего в кустах, они останавливаются и отдают ему дань уважения. Не помешали ли наши лодки такой церемонии? Собранию? Или, может быть, мы прервали какую-то репетицию. Еще в античности была известна история о слоне, за которым проследили и увидели, как он отрабатывает сложные танцевальные па, которые ему нужно было исполнить на предстоящемпараде.
Буря усиливалась. Нам нужно было отправляться дальше. Мы перезапустили двигатели лодок и поплыли дальше.
- До свидания, - шепнули мы слонам. Я направил лодку в центр течения, закурил сигарету, приказал своей памяти сохранить эту встречу, этот нереальный момент, когда грань между мной и внешним миром стерлась, исчезла напрочь.
Всего на мгновение, все было едино. Все обрело смысл.
«Запомню, - подумал я. - каково это быть так близко к истине, к настоящей истине: В жизни не все хорошо, но и не все плохо.
Вспомню это, чтобы понять, что пытался сказать мне Майк.
- Пролей свет на положение дел.
Однажды днем мы остановились на острове Кингфишер, сделали несколько коктейлей и полюбовались закатом.
Шел дождь, из-за чего свет казался розовым. Мы слушали музыку, все было мягким, сонным, и мы потеряли всякий счет времени. Затем мы решили отправиться дальше и, возвращаясь к реке, мы неожиданно столкнулись с двумя большими проблемами.
Темнота.
И сильный шторм.
Каждая из этих проблем была той, с которой вам никогда бы не захотелось столкнуться на Окаванго. Но чтобы обе одновременно? Мы были в беде. Начался ветер. В темноте, в водоворотах, по реке было невозможно пройти. Вода бурлила. Плюс рулевой на нашей лодке был не в состоянии управлять ею (похоже, что был пьян).
Мы продолжали врезаться в песчаные отмели. Я подумал: сегодня ночью мы можем оказаться в этой реке. Я крикнул, что встаю за штурвал. Помню яркие вспышки молний, сейсмические раскаты грома. Нас было двенадцать человек на двух лодках, и никто не произнес ни слова. Лица даже самых опытных африканцев были напряжены, хоть мы и пытались притвориться, что держим ситуацию под контролем, продолжая, продолжая слушать музыку.
Внезапно река сузилась.
Потом резко повернула. Мы отчаянно хотели вернуться назад, но нам нужно было набраться терпения. Подчиниться реке. Плыть туда, куда она нас вела. Именно в тот момент произошла очень яркая вспышка. Стало светло, как днем, секунды на две – достаточное время, чтобы мы увидели стоящее прямо перед нами, посреди реки, стадо огромных слонов. Я встретился взглядом с одним из них. Я видел ее белоснежные бивни, видел каждую морщинку на ее темной мокрой коже, контрастную линию воды над ее плечами. Я увидел ее гигантские уши, по форме напоминающие крылья ангела.
Кто-то прошептал: Боже мой.
Кто-то вырубил музыку. Оба рулевых заглушили двигатели. В полной тишине мы плыли по вздувшейся реке, ожидая следующей вспышки молнии. Когда она произошла, мы снова увидели этих величественных существ. На этот раз, когда я смотрел на ближайшую ко мне слониху, когда я смотрел прямо в ее глазное яблоко, когда она смотрела в мое, я думал о всевидящем оке апача, и я думал о Кох-и-Нуре, известном алмазе, и я думал об объективе фотоаппарата, выпуклом и стеклянном, как глаз слона, только вот объектив фотоаппарата всегда вызывал у меня тревогу и страх, а этот глаз давал мне чувство безопасности. Этот глаз не осуждал, не забирал у меня ничего — он просто был.
Во всяком случае, глаз был слегка… заплаканным? Возможно ли такое?
Известно, что слоны плачут. Они устраивают похороны для любимых, а когда они натыкаются на тело мертвого слона, лежащего в кустах, они останавливаются и отдают ему дань уважения. Не помешали ли наши лодки такой церемонии? Собранию? Или, может быть, мы прервали какую-то репетицию. Еще в античности была известна история о слоне, за которым проследили и увидели, как он отрабатывает сложные танцевальные па, которые ему нужно было исполнить на предстоящемпараде.
Буря усиливалась. Нам нужно было отправляться дальше. Мы перезапустили двигатели лодок и поплыли дальше.
- До свидания, - шепнули мы слонам. Я направил лодку в центр течения, закурил сигарету, приказал своей памяти сохранить эту встречу, этот нереальный момент, когда грань между мной и внешним миром стерлась, исчезла напрочь.
Всего на мгновение, все было едино. Все обрело смысл.
«Запомню, - подумал я. - каково это быть так близко к истине, к настоящей истине: В жизни не все хорошо, но и не все плохо.
Вспомню это, чтобы понять, что пытался сказать мне Майк.
- Пролей свет на положение дел.
Я получил мои крылья (значок авиации). Папа, как главнокомандующий армейской авиации, приколол их к моей груди.
Май 2010.
Счастливый день. Папа в синем берете официально подарил мне мой берет. Я надел его, и мы поприветствовали друг друга. Это было более теплым жестом, чем любые объятия.
Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челс. Мы снова были вместе. Но через какое-то время снова расстались. У нас не было выбора — снова. У нас были все те же старые проблемы, ничего между нами не было решено. Кроме того, Челс хотела путешествовать, развлекаться, наслаждаться молодостью, а я снова отправлялся в точку боевых действий. Скоро мне нужно было уезжать.
Если бы мы остались вместе, нам посчастливилось бы увидеть друг друга всего лишь несколько раз в течение последующих двух лет, а это совсем не похоже на настоящие отношения.
Ни один из нас не был удивлен, когда мы оказались в том же самом эмоциональном тупике.
Прощай, Челс.
Прощай, Хазза.
В тот день, когда я получил свои крылья, я подумал, что она обрела свои.
Мы вместе поехали в Ботсвану в последний раз. «Последнее путешествие вверх по течению», — сказали мы.
Последнее совместное посещение Тидж и Майка. Нам было очень весело, и, естественно, мы начали сомневаться в своем решении. Время от времени я пытался все изменить и говорил о разных способах, с помощью которых мы сможем сохранить наши отношения. Челс подыгрывала мне. Мы настолько явно, преднамеренно заблуждались, что Тидж почувствовала необходимость вмешаться.
- Все кончено, дети. Вы откладываете неизбежное. И сводите себя с ума в процессе.
Мы жили в палатке в её саду. Она сидела с нами в этой палатке, открывая нам глаза на эту неприятную правду, держа каждого из нас за руку. Глядя нам в глаза, она убеждала нас, что этот разрыв будет окончательным.
- Не тратьте самое дорогое, что есть. Время.
Она была права, я знал. Как говорил сержант-майор Були: Время пришло.
Так что я заставил себя выбросить из головы эти отношения — и вообще все отношения. Займись делом, сказал я себе, улетая из Ботсваны. В то короткое время, что осталось до отправки в Афганистан, просто займись делом.
Для этого я отправился в Лесото с Вилли. Мы посетили несколько школ, построенных фондом Сентебале. Принц Сиисо был с нами; он вместе со мной основал благотворительную организацию в 2006 году, вскоре после того, как потерял собственную мать. (Его мать тоже боролась с ВИЧ.) Он водил нас на встречи с десятками детей, у каждого из которых была душераздирающая история. Средняя продолжительность жизни в Лесото в то время составляла сорок с лишним лет, в то время как в Великобритании она составляла семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото было все равно, что быть человеком среднего возраста в Манчестере, и, хотя на то были разные сложные причины, основной из них был ВИЧ.
Четверть всех взрослых жителей Лесото были инфицированы ВИЧ. Через два или три дня мы с принцем Сиисо отправились в более отдаленные школы, расположенных на окраинах. Очень далеко. В качестве подарка принц Сииcо дал нам диких пони, чтобы часть пути можно было проехать верхом, и местные одеяла от холода. Мы носили их как накидки. Нашей первой остановкой была замерзающая деревня в облаках: Семонконг. На высоте семи тысяч футов над уровнем моря она располагалась между заснеженными вершинами гор. Из носов лошадей вырывались струи теплого воздуха, когда мы подталкивали их все выше и выше, но когда подъем стал слишком крутым, мы пересели на грузовики. Приехав, мы сразу же пошли в школу. Сюда два раза в неделю приходили мальчики-пастухи, ели горячее, посещали занятия. Мы сидели в полумраке, у керосиновой лампы, и наблюдали за ходом урока, а потом сели на землю с дюжиной мальчишек, некоторым было по восемь лет. Мы слушали, как они описывают свой ежедневный поход в школу. Невероятно: после двенадцати часов на выпасе крупного рогатого скота и овец, они два часа шли через горные перевалы только для того, чтобы научиться математике, чтению и письму. Такова была их жажда учиться. Они терпели боль в ногах, лютый мороз и многое другое. Они были так уязвимы на дороге, так незащищены от непогоды, что некоторые из них погибали от ударов молнии. На многих нападали бродячие собаки. Они понизили голоса и рассказали нам, что многие также подвергались сексуальному насилию со стороны бродяг, угонщиков скота, кочевников и других мальчиков. Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Мне стало стыдно за все.
Несмотря на то, что они пережили, мальчики остались мальчиками. Их радость была безудержной. Они были в восторге от привезенных нами подарков — теплых пальто, шерстяных шапочек. Они надели это на себя, и начали петь и танцевать.
Мы присоединились к ним. Один мальчик держался в стороне. Лицо у него было круглое, открытое, искреннее. Очевидно, на его сердце лежало ужасное бремя. Я чувствовал, что будет любопытно спросить его об этом. Но у меня в сумке был еще один подарок, факел, и я отдал его ему. Я сказал, что надеюсь, что он будет каждый день освещать ему путь в школу. Он улыбнулся. Я хотел сказать ему, что его улыбка зажигает мою. Я пытался. Увы, мой сесото был не очень хорош.
Май 2010.
Счастливый день. Папа в синем берете официально подарил мне мой берет. Я надел его, и мы поприветствовали друг друга. Это было более теплым жестом, чем любые объятия.
Камилла была рядом. И мамины сестры. И Челс. Мы снова были вместе. Но через какое-то время снова расстались. У нас не было выбора — снова. У нас были все те же старые проблемы, ничего между нами не было решено. Кроме того, Челс хотела путешествовать, развлекаться, наслаждаться молодостью, а я снова отправлялся в точку боевых действий. Скоро мне нужно было уезжать.
Если бы мы остались вместе, нам посчастливилось бы увидеть друг друга всего лишь несколько раз в течение последующих двух лет, а это совсем не похоже на настоящие отношения.
Ни один из нас не был удивлен, когда мы оказались в том же самом эмоциональном тупике.
Прощай, Челс.
Прощай, Хазза.
В тот день, когда я получил свои крылья, я подумал, что она обрела свои.
Мы вместе поехали в Ботсвану в последний раз. «Последнее путешествие вверх по течению», — сказали мы.
Последнее совместное посещение Тидж и Майка. Нам было очень весело, и, естественно, мы начали сомневаться в своем решении. Время от времени я пытался все изменить и говорил о разных способах, с помощью которых мы сможем сохранить наши отношения. Челс подыгрывала мне. Мы настолько явно, преднамеренно заблуждались, что Тидж почувствовала необходимость вмешаться.
- Все кончено, дети. Вы откладываете неизбежное. И сводите себя с ума в процессе.
Мы жили в палатке в её саду. Она сидела с нами в этой палатке, открывая нам глаза на эту неприятную правду, держа каждого из нас за руку. Глядя нам в глаза, она убеждала нас, что этот разрыв будет окончательным.
- Не тратьте самое дорогое, что есть. Время.
Она была права, я знал. Как говорил сержант-майор Були: Время пришло.
Так что я заставил себя выбросить из головы эти отношения — и вообще все отношения. Займись делом, сказал я себе, улетая из Ботсваны. В то короткое время, что осталось до отправки в Афганистан, просто займись делом.
Для этого я отправился в Лесото с Вилли. Мы посетили несколько школ, построенных фондом Сентебале. Принц Сиисо был с нами; он вместе со мной основал благотворительную организацию в 2006 году, вскоре после того, как потерял собственную мать. (Его мать тоже боролась с ВИЧ.) Он водил нас на встречи с десятками детей, у каждого из которых была душераздирающая история. Средняя продолжительность жизни в Лесото в то время составляла сорок с лишним лет, в то время как в Великобритании она составляла семьдесят девять лет для мужчин и восемьдесят два года для женщин. Быть ребенком в Лесото было все равно, что быть человеком среднего возраста в Манчестере, и, хотя на то были разные сложные причины, основной из них был ВИЧ.
Четверть всех взрослых жителей Лесото были инфицированы ВИЧ. Через два или три дня мы с принцем Сиисо отправились в более отдаленные школы, расположенных на окраинах. Очень далеко. В качестве подарка принц Сииcо дал нам диких пони, чтобы часть пути можно было проехать верхом, и местные одеяла от холода. Мы носили их как накидки. Нашей первой остановкой была замерзающая деревня в облаках: Семонконг. На высоте семи тысяч футов над уровнем моря она располагалась между заснеженными вершинами гор. Из носов лошадей вырывались струи теплого воздуха, когда мы подталкивали их все выше и выше, но когда подъем стал слишком крутым, мы пересели на грузовики. Приехав, мы сразу же пошли в школу. Сюда два раза в неделю приходили мальчики-пастухи, ели горячее, посещали занятия. Мы сидели в полумраке, у керосиновой лампы, и наблюдали за ходом урока, а потом сели на землю с дюжиной мальчишек, некоторым было по восемь лет. Мы слушали, как они описывают свой ежедневный поход в школу. Невероятно: после двенадцати часов на выпасе крупного рогатого скота и овец, они два часа шли через горные перевалы только для того, чтобы научиться математике, чтению и письму. Такова была их жажда учиться. Они терпели боль в ногах, лютый мороз и многое другое. Они были так уязвимы на дороге, так незащищены от непогоды, что некоторые из них погибали от ударов молнии. На многих нападали бродячие собаки. Они понизили голоса и рассказали нам, что многие также подвергались сексуальному насилию со стороны бродяг, угонщиков скота, кочевников и других мальчиков. Мне стало стыдно, что я ныл из-за школы. Мне стало стыдно за все.
Несмотря на то, что они пережили, мальчики остались мальчиками. Их радость была безудержной. Они были в восторге от привезенных нами подарков — теплых пальто, шерстяных шапочек. Они надели это на себя, и начали петь и танцевать.
Мы присоединились к ним. Один мальчик держался в стороне. Лицо у него было круглое, открытое, искреннее. Очевидно, на его сердце лежало ужасное бремя. Я чувствовал, что будет любопытно спросить его об этом. Но у меня в сумке был еще один подарок, факел, и я отдал его ему. Я сказал, что надеюсь, что он будет каждый день освещать ему путь в школу. Он улыбнулся. Я хотел сказать ему, что его улыбка зажигает мою. Я пытался. Увы, мой сесото был не очень хорош.
Вскоре после нашего возвращения в Британию Дворец объявил, что Вилли собирается жениться.
Ноябрь 2010 г.
Это стало для меня новостью. За все время, проведенное вместе в Лесото, он ни разу об этом не упомянул. Газеты публиковали высокопарные рассказы о моменте, когда я понял, что Вилли и Кейт подходят друг другу, моменте, когда я оценил глубину их любви, и поэтому решил подарить Вилли кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, этот момент нежности между братьями. , связующий момент для всех нас троих и абсолютная чепуха: ничего из этого никогда не происходило в действительности.
Я никогда не дарил Вилли это кольцо, потому что оно было не моим. Оно уже принадлежало ему. Он попросил об этом после смерти мамы, а я был более чем счастлив отказаться от него. Теперь, когда Вилли сосредоточился на подготовке к свадьбе, я пожелал ему удачи и резко ушел в себя. Я долго и упорно думал о своем одиночестве. Я всегда предполагал, что женюсь первым, потому что очень этого хотел. Я всегда предполагал, что буду молодым мужем, молодым отцом, потому что не хотел быть моим отцом.
Он был пожилым отцом, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, ставит барьеры между нами. В среднем возрасте, он стал более «домашним», оброс привычками. Ему нравился его распорядок дня. Он не был из тех отцов, которые играют в бесконечные игры в догонялки или бросают мяч до наступления темноты.
Он был таким когда-то. Он преследовал нас по всему Сандрингему, придумывая чудесные игры, вроде той, где он заворачивал нас в одеяла, как хот-доги, пока мы не начинали визжать от беспомощного смеха, а потом дергал одеяло и выстреливал нами с другого конца. Не знаю, смеялись ли мы с Вилли когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы были к этому готовы, он перестал заниматься такими физическими развлечениями. У него просто не было энтузиазма — не было порыва к этому. Но я буду таким отцом, обещал я себе. Я буду!
Теперь я задался вопросом: Буду ли я? Кто я настоящий – тот, кто дал обещание стать молодым отцом? Или настоящий я – тот, кто изо всех сил пытается найти правильного человека, правильного партнера, а также пытается понять, кто он такой? Почему то, чего я якобы так сильно хочу, не происходит? А что, если этого никогда не произойдет? Что будет означать моя жизнь? Какова будет моя конечная цель? Война, подумал я. Когда все остальное потерпело неудачу, как это обычно случалось, у меня все еще оставалось военная служба. (Если бы только я знал дату отправки в Афганистан!) А после войны, думал я, всегда будет благотворительность. После поездки в Лесото я еще сильнее, чем когда-либо, стремился продолжить дело мамы. И я был полон решимости взяться за дело, о котором Майк рассказал мне за своим кухонным столом. Этого достаточно для полноценной жизни, сказал я себе.
Поэтому это показалось счастливой случайностью, синтезом всех моих мыслей, когда со мной связалась организация раненых солдат и сообщила о том, что они планируют поход на Северный полюс. Они надеялись собрать миллионы на «Поход с ранеными», а также стать первыми инвалидами, достигшими полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я очень хотел сказать да. Я умирал от желания сказать да.
Но была всего одна проблема. Поход был в начале апреля, в опасной близости от объявленной даты свадьбы Вилли. Мне нужно было добраться туда и обратно без заминок, иначе я рисковал пропустить церемонию. Но Северный полюс не был тем местом, куда можно добраться без заминок. Северный полюс был местом бесконечных задержек. Все всегда менялось, и обычно это было связано с погодой. Так что я нервничал из-за такой перспективы, а Дворец нервничал вдвойне. Я попросил совета у JLP. Он улыбнулся.
- Это уникальная возможность. Да.Вы должны ехать. Но сначала, - сказал он, мне нужно было поехать еще кое-куда.
В продолжение разговора, который мы начали с ним 5 лет назад после нацистского скандала, он организовал поездку в Берлин.
Итак. Декабрь 2010. Очень холодный день. Я вкладываю кончики пальцев в дыры от пуль в городских стенах, к еще свежим шрамам от безумной клятвы Гитлера сражаться до последнего человека. Я стоял на месте бывшей Берлинской стены, где также располагались камеры пыток эсэсовцев, и мог поклясться, что слышу эхо агонизирующих криков на ветру. Я встретил женщину, которую отправили в Освенцим. Она описала свое заточение, ужасы, которые видела, слышала, обоняла. Ее истории было тяжело слушать, но слушать их было жизненно важно. Но я не буду их пересказывать, ведь они не мои.
Я давно понял, что мое фото в нацистской форме — результат разных ошибок — несостоятельности мышления, несостоятельности характера. Но это также был провал образования. Не только школьного образования, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился сам, не задавал достаточно вопросов учителям, семьям и выжившим. Я решил это изменить. Я не мог стать тем человеком, которым хотел быть, пока не изменю это.
Ноябрь 2010 г.
Это стало для меня новостью. За все время, проведенное вместе в Лесото, он ни разу об этом не упомянул. Газеты публиковали высокопарные рассказы о моменте, когда я понял, что Вилли и Кейт подходят друг другу, моменте, когда я оценил глубину их любви, и поэтому решил подарить Вилли кольцо, которое унаследовал от мамы, легендарный сапфир, этот момент нежности между братьями. , связующий момент для всех нас троих и абсолютная чепуха: ничего из этого никогда не происходило в действительности.
Я никогда не дарил Вилли это кольцо, потому что оно было не моим. Оно уже принадлежало ему. Он попросил об этом после смерти мамы, а я был более чем счастлив отказаться от него. Теперь, когда Вилли сосредоточился на подготовке к свадьбе, я пожелал ему удачи и резко ушел в себя. Я долго и упорно думал о своем одиночестве. Я всегда предполагал, что женюсь первым, потому что очень этого хотел. Я всегда предполагал, что буду молодым мужем, молодым отцом, потому что не хотел быть моим отцом.
Он был пожилым отцом, и я всегда чувствовал, что это создает проблемы, ставит барьеры между нами. В среднем возрасте, он стал более «домашним», оброс привычками. Ему нравился его распорядок дня. Он не был из тех отцов, которые играют в бесконечные игры в догонялки или бросают мяч до наступления темноты.
Он был таким когда-то. Он преследовал нас по всему Сандрингему, придумывая чудесные игры, вроде той, где он заворачивал нас в одеяла, как хот-доги, пока мы не начинали визжать от беспомощного смеха, а потом дергал одеяло и выстреливал нами с другого конца. Не знаю, смеялись ли мы с Вилли когда-нибудь сильнее. Но задолго до того, как мы были к этому готовы, он перестал заниматься такими физическими развлечениями. У него просто не было энтузиазма — не было порыва к этому. Но я буду таким отцом, обещал я себе. Я буду!
Теперь я задался вопросом: Буду ли я? Кто я настоящий – тот, кто дал обещание стать молодым отцом? Или настоящий я – тот, кто изо всех сил пытается найти правильного человека, правильного партнера, а также пытается понять, кто он такой? Почему то, чего я якобы так сильно хочу, не происходит? А что, если этого никогда не произойдет? Что будет означать моя жизнь? Какова будет моя конечная цель? Война, подумал я. Когда все остальное потерпело неудачу, как это обычно случалось, у меня все еще оставалось военная служба. (Если бы только я знал дату отправки в Афганистан!) А после войны, думал я, всегда будет благотворительность. После поездки в Лесото я еще сильнее, чем когда-либо, стремился продолжить дело мамы. И я был полон решимости взяться за дело, о котором Майк рассказал мне за своим кухонным столом. Этого достаточно для полноценной жизни, сказал я себе.
Поэтому это показалось счастливой случайностью, синтезом всех моих мыслей, когда со мной связалась организация раненых солдат и сообщила о том, что они планируют поход на Северный полюс. Они надеялись собрать миллионы на «Поход с ранеными», а также стать первыми инвалидами, достигшими полюса без поддержки. Они пригласили меня присоединиться к ним. Я очень хотел сказать да. Я умирал от желания сказать да.
Но была всего одна проблема. Поход был в начале апреля, в опасной близости от объявленной даты свадьбы Вилли. Мне нужно было добраться туда и обратно без заминок, иначе я рисковал пропустить церемонию. Но Северный полюс не был тем местом, куда можно добраться без заминок. Северный полюс был местом бесконечных задержек. Все всегда менялось, и обычно это было связано с погодой. Так что я нервничал из-за такой перспективы, а Дворец нервничал вдвойне. Я попросил совета у JLP. Он улыбнулся.
- Это уникальная возможность. Да.Вы должны ехать. Но сначала, - сказал он, мне нужно было поехать еще кое-куда.
В продолжение разговора, который мы начали с ним 5 лет назад после нацистского скандала, он организовал поездку в Берлин.
Итак. Декабрь 2010. Очень холодный день. Я вкладываю кончики пальцев в дыры от пуль в городских стенах, к еще свежим шрамам от безумной клятвы Гитлера сражаться до последнего человека. Я стоял на месте бывшей Берлинской стены, где также располагались камеры пыток эсэсовцев, и мог поклясться, что слышу эхо агонизирующих криков на ветру. Я встретил женщину, которую отправили в Освенцим. Она описала свое заточение, ужасы, которые видела, слышала, обоняла. Ее истории было тяжело слушать, но слушать их было жизненно важно. Но я не буду их пересказывать, ведь они не мои.
Я давно понял, что мое фото в нацистской форме — результат разных ошибок — несостоятельности мышления, несостоятельности характера. Но это также был провал образования. Не только школьного образования, но и самообразования. Я недостаточно знал о нацистах, недостаточно учился сам, не задавал достаточно вопросов учителям, семьям и выжившим. Я решил это изменить. Я не мог стать тем человеком, которым хотел быть, пока не изменю это.
Мой самолет приземлился на архипелаге Шпицберген.
Март 2011 г.
Выйдя из самолета, я медленно развернулся, чтобы вобрать в себя весь окружающий меня пейзаж: белизна кругом. Насколько мог видеть глаз, не было ничего кроме снежной белизны и снега оттенка слоновой кости.
Белые горы, белые сугробы, белые холмы, и узкие белые дороги, которых было совсем немного. Большая часть двухтысячного местного населения имела не автомобиль, а снегоход.
Пейзаж был таким минималистичным, таким суровым (тут используется слово spare – скудный), что я подумал: может быть, переехать сюда? Может быть, это мое предназначение. Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без оружия, потому что на холмах вокруг города промышляют отчаянно голодные белые медведи, и подумал: а может, и нет (не предназначение).
Мы въехали в город под названием Лонгйир, самый северный город на земле, всего в восьмистах милях от вершины планеты. Там я встретился со своими товарищами по походу.
Капитан Гай Дисней, кавалерист, потерявший нижнюю часть правой ноги в результате выстрела из РПГ. Капитан Мартин Хьюитт, десантник, чья рука была парализована после ранения. Рядовой Жако Ван Гасс, еще один десантник, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки из-за взрыва гранаты.(Оставшейся части руки он дал бойкое прозвище Немо, которое всегда вызывало хохот.) Сержант Стив Янг, валлиец, спина которого была сломана после взрыва СВУ. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет ходить, но теперь он собирался тащить 200-килограммовые сани на Северный полюс. Вдохновляющая судьба! Я сказал им, что для меня большая честь присоединиться к ним, большая честь просто быть в их компании, и не имеет значения, что температура держится ниже тридцати градусов.
Дело в том, что погода была настолько плохой, что мы задержались с отправлением. Эх, свадьба Вилли, - думал я, закрыв лицо руками.
Мы провели несколько дней в ожидании, тренировках, поедании пиццы и чипсов в местном пабе. Мы провели несколько тренировок, чтобы акклиматизироваться к низким температурам. Натянули оранжевые гидрокостюмы, прыгнули в Северный Ледовитый океан. Удивительно, но вода была намного теплее, чем невероятно холодный воздух.
Но в основном мы пытались познакомиться, сдружиться друг с другом.
Когда погода наконец прояснилась, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели к импровизированному ледовому лагерю, затем пересели на вертолеты и полетели к точке на расстоянии всего двухсот миль от полюса. Когда мы приземлились, было около часа ночи, но вокруг было светло, как в полдень в пустыне. Там не было темноты: темнота была изгнана прочь. Мы помахали вертолетам на прощание и начали свой поход. Специалисты по арктическим условиям призвали команду избегать потоотделения, поскольку любая влага мгновенно замерзает на Северном полюсе, а это вызывает всевозможные проблемы. Но мне никто не сказал об этом.
Я пропустил те занятия с экспертами. И вот после первого дня похода, после тяги на себе тяжелых саней, я весь обливался потом, а моя одежда, действительно, превратилась в сплошной лед.
Еще более тревожным было то, что я начал замечать первые очаги поражения на пальцах и ушах. Обморожение. Я не жаловался. Как я мог жаловаться в такой компании?
Несмотря на все неудобства, я чувствовал только благодарность за то, что был с такими героями, за то, что служу такому достойному делу, за то, что увидел место, которое так мало людей когда-либо видели. На самом деле, на четвертый день, когда пришло время покидать команду, я не хотел этого. К тому же мы еще не достигли полюса.
Увы, выбора у меня не было. Надо было улетать сейчас или мне пришлось бы пропустить свадьбу моего брата. Я сел в вертолет, направлявшийся на аэродром Барнео, откуда должен был взлететь мой самолет. Пилот колебался. Он настаивал на том, что мне нужно увидеть Полюс перед отъездом.
- Нельзя пройти весь этот путь и не увидеть этого, сказал он. Так что он отвез меня туда, и мы выпрыгнули из вертолета в плотную белую тьму. Вместе мы определили точное место полюса с помощью GPS.
Я стоял на вершине мира.
Один.
С Юнион Джеком в руках.
Снова садимся в вертолет и летим на аэродром Барнео.
И как раз в этот момент по всей поверхности земли пронеслась мощная буря, которая отменила мой перелет. Отменила вообще все перелеты.
Ураганные ветры обрушились на этот район, их сила была такова, что взлётно-посадочная полоса треснула. Ей требовался ремонт.
Ожидая починки, я зависал с местными инженерами. Мы пили водку, сидели в импровизированной сауне, потом прыгали в ледяной океан. Много раз я запрокидывал голову, выпивая еще рюмку вкусной водки, уговаривая себя не волноваться из-за взлетной полосы, свадьбы, чего угодно.
Шторм прошел, взлетно-посадочную полосу перестроили или перенесли в другое место, уж не припомню, что именно.
Мой самолет с ревом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал рукой в окно. До свидания, мои братья.
Март 2011 г.
Выйдя из самолета, я медленно развернулся, чтобы вобрать в себя весь окружающий меня пейзаж: белизна кругом. Насколько мог видеть глаз, не было ничего кроме снежной белизны и снега оттенка слоновой кости.
Белые горы, белые сугробы, белые холмы, и узкие белые дороги, которых было совсем немного. Большая часть двухтысячного местного населения имела не автомобиль, а снегоход.
Пейзаж был таким минималистичным, таким суровым (тут используется слово spare – скудный), что я подумал: может быть, переехать сюда? Может быть, это мое предназначение. Потом я узнал о местном законе, запрещающем покидать город без оружия, потому что на холмах вокруг города промышляют отчаянно голодные белые медведи, и подумал: а может, и нет (не предназначение).
Мы въехали в город под названием Лонгйир, самый северный город на земле, всего в восьмистах милях от вершины планеты. Там я встретился со своими товарищами по походу.
Капитан Гай Дисней, кавалерист, потерявший нижнюю часть правой ноги в результате выстрела из РПГ. Капитан Мартин Хьюитт, десантник, чья рука была парализована после ранения. Рядовой Жако Ван Гасс, еще один десантник, потерявший большую часть левой ноги и половину левой руки из-за взрыва гранаты.(Оставшейся части руки он дал бойкое прозвище Немо, которое всегда вызывало хохот.) Сержант Стив Янг, валлиец, спина которого была сломана после взрыва СВУ. Врачи сказали, что он больше никогда не сможет ходить, но теперь он собирался тащить 200-килограммовые сани на Северный полюс. Вдохновляющая судьба! Я сказал им, что для меня большая честь присоединиться к ним, большая честь просто быть в их компании, и не имеет значения, что температура держится ниже тридцати градусов.
Дело в том, что погода была настолько плохой, что мы задержались с отправлением. Эх, свадьба Вилли, - думал я, закрыв лицо руками.
Мы провели несколько дней в ожидании, тренировках, поедании пиццы и чипсов в местном пабе. Мы провели несколько тренировок, чтобы акклиматизироваться к низким температурам. Натянули оранжевые гидрокостюмы, прыгнули в Северный Ледовитый океан. Удивительно, но вода была намного теплее, чем невероятно холодный воздух.
Но в основном мы пытались познакомиться, сдружиться друг с другом.
Когда погода наконец прояснилась, мы запрыгнули в «Антонов» и полетели к импровизированному ледовому лагерю, затем пересели на вертолеты и полетели к точке на расстоянии всего двухсот миль от полюса. Когда мы приземлились, было около часа ночи, но вокруг было светло, как в полдень в пустыне. Там не было темноты: темнота была изгнана прочь. Мы помахали вертолетам на прощание и начали свой поход. Специалисты по арктическим условиям призвали команду избегать потоотделения, поскольку любая влага мгновенно замерзает на Северном полюсе, а это вызывает всевозможные проблемы. Но мне никто не сказал об этом.
Я пропустил те занятия с экспертами. И вот после первого дня похода, после тяги на себе тяжелых саней, я весь обливался потом, а моя одежда, действительно, превратилась в сплошной лед.
Еще более тревожным было то, что я начал замечать первые очаги поражения на пальцах и ушах. Обморожение. Я не жаловался. Как я мог жаловаться в такой компании?
Несмотря на все неудобства, я чувствовал только благодарность за то, что был с такими героями, за то, что служу такому достойному делу, за то, что увидел место, которое так мало людей когда-либо видели. На самом деле, на четвертый день, когда пришло время покидать команду, я не хотел этого. К тому же мы еще не достигли полюса.
Увы, выбора у меня не было. Надо было улетать сейчас или мне пришлось бы пропустить свадьбу моего брата. Я сел в вертолет, направлявшийся на аэродром Барнео, откуда должен был взлететь мой самолет. Пилот колебался. Он настаивал на том, что мне нужно увидеть Полюс перед отъездом.
- Нельзя пройти весь этот путь и не увидеть этого, сказал он. Так что он отвез меня туда, и мы выпрыгнули из вертолета в плотную белую тьму. Вместе мы определили точное место полюса с помощью GPS.
Я стоял на вершине мира.
Один.
С Юнион Джеком в руках.
Снова садимся в вертолет и летим на аэродром Барнео.
И как раз в этот момент по всей поверхности земли пронеслась мощная буря, которая отменила мой перелет. Отменила вообще все перелеты.
Ураганные ветры обрушились на этот район, их сила была такова, что взлётно-посадочная полоса треснула. Ей требовался ремонт.
Ожидая починки, я зависал с местными инженерами. Мы пили водку, сидели в импровизированной сауне, потом прыгали в ледяной океан. Много раз я запрокидывал голову, выпивая еще рюмку вкусной водки, уговаривая себя не волноваться из-за взлетной полосы, свадьбы, чего угодно.
Шторм прошел, взлетно-посадочную полосу перестроили или перенесли в другое место, уж не припомню, что именно.
Мой самолет с ревом пронесся по льду и поднял меня в голубое небо. Я помахал рукой в окно. До свидания, мои братья.
Накануне свадьбы мы с Вилли обедали в Кларенс-Хаусе с папой. Также там были Джеймс и Томас — шаферы Вилли. Общественности сказали, что я буду шафером, но эта была чистая ложь.
Люди хотели и ждали, что я буду шафером, поэтому у Дворца не было иного выбора, кроме как сказать, что я им буду. По правде говоря, Вилли не хотел, чтобы я произносил речь шафера.
Он считал, что это небезопасно – давать мне в руки микрофон и позволять мне отклоняться от сценария. Я мог сказать что-то дико неуместное. И он не ошибся.
Кроме того, эта ложь покрывала Джеймса и Томаса, двух обычных людей, двух невиновных.
Если бы пресса пронюхала, что они шаферы Вилли, их бы преследовали, выслеживали, взламывали их почту и разрушили бы жизнь их семей.
Оба парня были застенчивыми, тихими. Они бы не смогли справиться с таким натиском, не стоило ожидать этого от них. Вилли объяснил мне все это, и я даже глазом не моргнул. Я понял все.
Мы даже посмеялись над этим, вместе размышляя о тех неуместных вещах, которые я мог бы сказать в своей речи.
Так что ужин накануне свадьбы был приятным, веселым, несмотря на то, что Вилли заметно страдал от стандартного предсвадебного мандража. Томас и Джеймс заставили его выпить пару порций рома с кока-колой, что, похоже, успокоило его нервы. Тем временем я потчевал компанию рассказами о Северном полюсе. Папа был очень заинтересован и посочувствовал мне из-за моих обмороженных ушей и щек. Мне пришлось приложить силы, чтобы не рассказать ему и о моем нежном пенисе.
Дело в том, что по возвращении с Полюса я с ужасом обнаружил, что мои нижние области тоже были обморожены, и, хотя уши и щеки уже выглядели намного лучше, мой пенис не заживал. С каждым днем его состояние становилось все более серьезной проблемой. Не знаю, почему мне не хотелось обсуждать свой пенис с папой и всеми присутствующими джентльменами.
Вообще-то мой пенис был достоянием гласности и даже пользовался некоторым общественным интересом. Пресса много писала об этом. В книгах и газетах (даже в «Нью-Йорк Таймс») было бесчисленное количество историй о том, что мы с Вилли не подвергались обрезанию. Мол, наша мама запретила нас обрезать, писали все эти газеты. Хотя абсолютно верно, что вероятность обморожения полового члена намного выше, если вы не обрезаны, все эти газетные истории были ложью.
Меня обрезали еще во младенчестве.
После ужина мы перешли в телевизионную комнату и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь недалеко от Кларенс-хауса в надежде получить место в первом ряду на свадьбе. Мы подошли к окну и посмотрели на тысячи собравшихся, в палатках и спальных мешках, вдоль всей улицы Мэлл, которая соединяет Букингемский Дворец и Трафальгарскую площадь.
Там много пили, пели. Некоторые готовили еду на переносных плитах. Другие бродили вокруг, распевая, празднуя так, как будто это они женились утром.
Вилли, разогретый ромом, закричал: «Нам надо пойти к ним!»
Он связался со своей службой безопасности и сообщит, что хочет выйти к людям. Служба безопасности ответила:
- Настоятельно не рекомендуем.
- Нет, - резко ответил он. – Это будет правильно. Я хочу пойти туда. Мне нужно их увидеть!
Он попросил меня пойти с ним. Он умолял меня об этом.
Я видел по его глазам, что ром действительно сильно дал ему по мозгам. Ему нужен был Я видел в его глазах, что ром действительно сильно ударил. Ему нужен был «второй пилот». До боли знакомая роль для меня. Но ладно.
Мы вышли, прошли по краю толпы, пожимали собравшимся руки. Люди желали Вилли всего наилучшего, говорили, что любят его, любят Кейт. Они подарили нам обоим те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды нежности и жалости, которые мы видели в тот день в августе 1997 года.
Я покачал головой. Вот он, канун важного дня для Вилли, одного из самых счастливых дней в его жизни, но он не избежал отголосков своего самого страшного дня. Нашего худшего дня.
Я несколько раз взглянул на него. Его щеки горели, словно он был на морозе.
Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и легли спать пораньше. Он был навеселе. Но эмоционально и физически мы оба были в полном порядке. Нам просто нужен был отдых.
Поэтому я был потрясен, когда пришел за ним поутру, а он выглядел так, как будто и не сомкнул глаз.
Лицо у него было изможденное, глаза красные.
- Ты в порядке?
- Да, да, хорошо.
Но он был не в порядке. На нем была ярко-красная форма ирландской гвардии, а не сюртук дворцовой кавалерии. Я подумал, может, в этом дело. Он спросил у бабушки, можно ли ему надеть форму дворцовой кавалерии, и она ему отказала. Как Наследник, он должен быть одет согласно Церемониалу Номер Один, постановила она.
Вилли был мрачен из-за того, что ему так мало рассказали о том, что он наденет на свадьбу, из-за того, что в этом случае его лишили самостоятельности. Он несколько раз сказал мне, что он расстроен. Я уверил его, что он чертовски элегантен в форме с ирландской арфой, императорской короной и в фуражке с полковым девизом: Quis Separabit? Кто разъединит нас?
Мои слова, похоже, не впечатлили его. С другой стороны, я выглядел не слишком шикарным и не чувствовал себя комфортно в форме Королевских и Синих (Королевские и Синие — Википедия (wikipedia.org)), которую я должен быть надеть согласно протоколу.
Я никогда не носил эту форму раньше и надеялся не надевать ее в будущем.
У костюма были огромные подплечники и огромные манжеты, и я представлял себе, как люди будут спрашивать: кто этот идиот?
Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.
Мы сели в «Бентли» сливового цвета. Никто из нас не произнес ни слова, ожидая, пока машина начнет движение.
Когда мы, наконец, отъехали, я нарушил молчание.
- От тебя воняет.
Последствия вчерашнего рома. Я в шутку приоткрыл окно, зажал нос — предложил ему мятных конфет. Уголки его рта слегка приподнялись. Через две минуты Bentley остановился.
- Короткая поездка, сказал я. Я выглянул в окно: Вестминстерское аббатство. Как всегда, мой желудок сжался. Я подумал: нет ничего сравнимого с тем, когда женишься в том же месте, где проходило прощание с твоей мамой.
Я бросил взгляд на Вилли. Думал ли он о том же? Мы вошли внутрь, плечом к плечу. Я снова посмотрел на его мундир, на фуражку. Кто нас разлучит?
Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же неуверенной мальчишеской походкой, что и тогда, когда тащились за маминым гробом. Почему взрослые так поступили с нами?
Мы прошли в церковь, прошли по проходу и направились в боковую комнату от алтаря, называемую Криптой. Все в этом здании говорило о смерти. И это были не только воспоминания о похоронах мамы. Под нами, позади нас лежало более трех тысяч тел. Их хоронили под скамьями, втиснутыми в стены. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Содружества. Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Чосер, а также тринадцать королей и восемнадцать королев были похоронены там.
Было тяжело думать о маме в царстве Смерти.
Мама, которая танцевала с Траволтой, спорила с Элтоном, поразила Рейганов — неужели она действительно находится в Великом Запределье вместе с душами Ньютона и Чосера?
Между этими мыслями о маме, смерти и моем обмороженном пенисе (Нет, это какой-то пиздец!!!! Как он смешал все эти вещи в одном предложении и в своей башке????) я рисковал стать таким же взволнованным, как и жених. Так что я начал ходить взад-вперед, потрясывая руками, прислушиваясь к разговорам толпы на скамьях. Их запустили туда за два часа до нашего приезда.
- Прикинь, многим из них нужно отлить, - сказал я Вилли, пытаясь снять напряжение. Никакой реакции. Он встал, тоже начал ходить. Я попытался снова разрядить обстановку.
- Обручальное кольцо! О нет, где оно? Куда я положил чертову штуку? - Потом я вытащил его.
- Фух! - Он улыбнулся и продолжить вышагивать по крипте.
Я не мог потерять это кольцо, даже если бы захотел. Внутрь моей туники был вшит специальный мешочек-кенгуру.
Моя идея, на самом деле, заключалась в том, чтобы показать, насколько серьезно я отнесся к торжественному долгу и чести нести это кольцо.
Теперь я вынул кольцо из мешочка и поднес к свету. Тонкая полоска валлийского золота, срезанная со слитка, подаренного королевской семье почти столетие назад.
Из этого же куска было создано бабушкино обручальное кольцо, и кольцо принцессы Маргарет, но к этому моменту, как я слышал, этот слиток почти уже закончился.
К тому времени, как я женюсь - если я когда-нибудь женюсь - может не остаться ничего.
Я не помню, как выходил из Крипты. Я не помню, как подошел к алтарю. Я не помню ни слов напутствий, ни момента, как достал кольцо и как передал его брату. Церемония в основном стала белым пятном в моем сознании. Я помню, как Кейт шла по проходу и она выглядела невероятно, и я помню, как Вилли вел ее обратно по проходу, и когда они исчезли за дверью, они сели в карету, которая доставила их в Букингемский дворец, к тому вечному партнерству, на которое они подписались. Помню, что я подумал «Прощай».
Я любил свою невестку, я чувствовал, что она мне скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и которую я всегда хотел, и мне было приятно, что она всегда будет рядом с Вилли. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они делали друг друга заметно счастливыми, и поэтому я тоже был счастлив.
Но внутри себя я ощущал, что это все - очередное прощание под этой ужасной крышей. Очередное расставание. Брат, которого я сопроводил в Вестминстерское аббатство тем утром, ушел навсегда.
Кто мог это отрицать? Он никогда больше не будет Вилли. Мы никогда больше не поедем вместе по деревням Лесото с развевающимися позади нас плащами. Мы никогда больше не будем жить в пропахшем лошадьми коттедже, как это было, когда мы учились летать.
Кто разъединит нас?
Жизнь вот кто.
То же чувство было у меня, когда папа женился, то же предчувствие, и разве оно не сбылось? Когда наступила эра Камиллы, как я и предсказывал, я видел его все реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостным событием, но они также были скромными похоронами, потому что после произнесения клятв, люди, как правило, исчезали.
Тогда мне пришло в голову, что наша сущность – это иерархия.
Сперва мы прежде всего – одно, потом мы прежде всего что-то другое, потом другое, и так до самой смерти – по очереди.
Каждая новая наша сущность завладевает троном нашего «Я», но уводить нас все дальше от нашего изначального Я, возможно, от нашего основного Я – ребенка.
Да, эволюция, взросление, путь к мудрости, это все естественно и здорово, но есть чистота детства, которая уходит с каждой итерацией. Как и в случае с этим куском золота, его уничтожают. По крайней мере, так я думал в тот день.
Мой старший брат Вилли пошел дальше, поднялся по служебной лестнице, и после этого он будет сначала мужем, потом отцом, потом дедушкой и так далее.
Он станет новым человеком, множеством новых личностей, и ни одна из них не будет Вилли.
Он станет герцогом Кембриджским – этот титул, выбранный для него бабушкой.
Хорошо для него, подумал я. Отлично для него. Но для меня это все равно потеря.
Я думаю, что моя реакция также чем-то напоминала то, что я почувствовал, когда впервые забрался внутрь апача. Привыкнув к тому, что рядом со мной всегда кто-то сидит, тот, кто может показать мне, что делать, я вдруг обнаружил, что я ужасно одинок.
И кроме того, я евнух.
Что хотела доказать мне Вселенная, забирая мой пенис в тот же момент, когда она забирала моего брата? (Ору, прим.переводчика)
Несколько часов спустя, на приеме, я сделал несколько коротких замечаний. Не речь, а короткое двухминутное вступление к настоящим шаферам. Вилли несколько раз говорил мне, что я должен выступать в роли «конферансье». Пришлось искать слова. Пресса много писала о моей подготовке к этому выступлению, о том, как я звонил Челс и тестировала на ней некоторые реплики, протестуя, но в конце концов сдавшись, когда она убедила меня не упоминать «убийственные ноги Кейт», и все это было чушью.
Я никогда не звонил Челс по поводу своих заметок; мы с ней не поддерживали регулярных контактов, поэтому Вилли связался со мной, прежде чем пригласить ее на свадьбу. Он не хотел, чтобы кто-то из нас чувствовал себя неловко.
По правде говоря, я протестировал несколько строк на JLP, но в основном я самостоятельно справился с подготовкой. Я рассказал несколько анекдотов о нашем детстве, глупую историю о днях, когда Вилли играл в водное поло, а затем прочитал несколько забавных отрывков из писем поддержки, присланных широкой общественностью. Один американский парень написал, что хотел сделать что-то особенное для новой герцогини Кембридж, поэтому он намеревался поймать тонну горностая, традиционного королевского меха. Этот чересчур восторженный янки объяснил, что он собирался поймать тысячу горностаев, чтобы изготовить определенный предмет одежды (боже, неужели это была палатка?), но, к сожалению, ему удалось добыть только… двух.
«Тяжелый год для горностаев», — сказал я. Тем не менее, добавил я, янки импровизировали, старались изо всех сил, как это делают янки, и собирали воедино то, что у него было, и получили то, что я теперь держал в руках. Комната издала коллективный вздох. Это были стринги. Мягкие, пушистые, несколько шелковых ниточек прикреплены к V-образному горностаевому мешочку размером не больше мешочка с кольцами внутри моей туники. После коллективного вздоха пришла теплая, приятная волна смеха. Когда он стих, я закончил на серьезной ноте.
- Мама: Как бы она хотела быть здесь. Как бы она полюбила Кейт, и как бы ей понравилось видеть эту любовь, которую вы обрели.
Произнося эти слова, я не поднимал глаз. Я не хотел рисковать, встречаясь глазами с Па или Камиллой — и особенно с Вилли. Я не плакал с тех пор, как состоялись мамины похороны, и не собирался прерывать эту полосу сейчас. Я также не хотел видеть чье-либо лицо, кроме маминого. Я отчетливо представил себе, как она сияет от счастья в Великий день Вилли и от души смеется над историей про мертвых горностаев.
Люди хотели и ждали, что я буду шафером, поэтому у Дворца не было иного выбора, кроме как сказать, что я им буду. По правде говоря, Вилли не хотел, чтобы я произносил речь шафера.
Он считал, что это небезопасно – давать мне в руки микрофон и позволять мне отклоняться от сценария. Я мог сказать что-то дико неуместное. И он не ошибся.
Кроме того, эта ложь покрывала Джеймса и Томаса, двух обычных людей, двух невиновных.
Если бы пресса пронюхала, что они шаферы Вилли, их бы преследовали, выслеживали, взламывали их почту и разрушили бы жизнь их семей.
Оба парня были застенчивыми, тихими. Они бы не смогли справиться с таким натиском, не стоило ожидать этого от них. Вилли объяснил мне все это, и я даже глазом не моргнул. Я понял все.
Мы даже посмеялись над этим, вместе размышляя о тех неуместных вещах, которые я мог бы сказать в своей речи.
Так что ужин накануне свадьбы был приятным, веселым, несмотря на то, что Вилли заметно страдал от стандартного предсвадебного мандража. Томас и Джеймс заставили его выпить пару порций рома с кока-колой, что, похоже, успокоило его нервы. Тем временем я потчевал компанию рассказами о Северном полюсе. Папа был очень заинтересован и посочувствовал мне из-за моих обмороженных ушей и щек. Мне пришлось приложить силы, чтобы не рассказать ему и о моем нежном пенисе.
Дело в том, что по возвращении с Полюса я с ужасом обнаружил, что мои нижние области тоже были обморожены, и, хотя уши и щеки уже выглядели намного лучше, мой пенис не заживал. С каждым днем его состояние становилось все более серьезной проблемой. Не знаю, почему мне не хотелось обсуждать свой пенис с папой и всеми присутствующими джентльменами.
Вообще-то мой пенис был достоянием гласности и даже пользовался некоторым общественным интересом. Пресса много писала об этом. В книгах и газетах (даже в «Нью-Йорк Таймс») было бесчисленное количество историй о том, что мы с Вилли не подвергались обрезанию. Мол, наша мама запретила нас обрезать, писали все эти газеты. Хотя абсолютно верно, что вероятность обморожения полового члена намного выше, если вы не обрезаны, все эти газетные истории были ложью.
Меня обрезали еще во младенчестве.
После ужина мы перешли в телевизионную комнату и посмотрели новости. Репортеры брали интервью у людей, которые разбили лагерь недалеко от Кларенс-хауса в надежде получить место в первом ряду на свадьбе. Мы подошли к окну и посмотрели на тысячи собравшихся, в палатках и спальных мешках, вдоль всей улицы Мэлл, которая соединяет Букингемский Дворец и Трафальгарскую площадь.
Там много пили, пели. Некоторые готовили еду на переносных плитах. Другие бродили вокруг, распевая, празднуя так, как будто это они женились утром.
Вилли, разогретый ромом, закричал: «Нам надо пойти к ним!»
Он связался со своей службой безопасности и сообщит, что хочет выйти к людям. Служба безопасности ответила:
- Настоятельно не рекомендуем.
- Нет, - резко ответил он. – Это будет правильно. Я хочу пойти туда. Мне нужно их увидеть!
Он попросил меня пойти с ним. Он умолял меня об этом.
Я видел по его глазам, что ром действительно сильно дал ему по мозгам. Ему нужен был Я видел в его глазах, что ром действительно сильно ударил. Ему нужен был «второй пилот». До боли знакомая роль для меня. Но ладно.
Мы вышли, прошли по краю толпы, пожимали собравшимся руки. Люди желали Вилли всего наилучшего, говорили, что любят его, любят Кейт. Они подарили нам обоим те же улыбки со слезами на глазах, те же взгляды нежности и жалости, которые мы видели в тот день в августе 1997 года.
Я покачал головой. Вот он, канун важного дня для Вилли, одного из самых счастливых дней в его жизни, но он не избежал отголосков своего самого страшного дня. Нашего худшего дня.
Я несколько раз взглянул на него. Его щеки горели, словно он был на морозе.
Может быть, поэтому мы быстро попрощались с толпой и легли спать пораньше. Он был навеселе. Но эмоционально и физически мы оба были в полном порядке. Нам просто нужен был отдых.
Поэтому я был потрясен, когда пришел за ним поутру, а он выглядел так, как будто и не сомкнул глаз.
Лицо у него было изможденное, глаза красные.
- Ты в порядке?
- Да, да, хорошо.
Но он был не в порядке. На нем была ярко-красная форма ирландской гвардии, а не сюртук дворцовой кавалерии. Я подумал, может, в этом дело. Он спросил у бабушки, можно ли ему надеть форму дворцовой кавалерии, и она ему отказала. Как Наследник, он должен быть одет согласно Церемониалу Номер Один, постановила она.
Вилли был мрачен из-за того, что ему так мало рассказали о том, что он наденет на свадьбу, из-за того, что в этом случае его лишили самостоятельности. Он несколько раз сказал мне, что он расстроен. Я уверил его, что он чертовски элегантен в форме с ирландской арфой, императорской короной и в фуражке с полковым девизом: Quis Separabit? Кто разъединит нас?
Мои слова, похоже, не впечатлили его. С другой стороны, я выглядел не слишком шикарным и не чувствовал себя комфортно в форме Королевских и Синих (Королевские и Синие — Википедия (wikipedia.org)), которую я должен быть надеть согласно протоколу.
Я никогда не носил эту форму раньше и надеялся не надевать ее в будущем.
У костюма были огромные подплечники и огромные манжеты, и я представлял себе, как люди будут спрашивать: кто этот идиот?
Я чувствовал себя китчевой версией Джонни Браво.
Мы сели в «Бентли» сливового цвета. Никто из нас не произнес ни слова, ожидая, пока машина начнет движение.
Когда мы, наконец, отъехали, я нарушил молчание.
- От тебя воняет.
Последствия вчерашнего рома. Я в шутку приоткрыл окно, зажал нос — предложил ему мятных конфет. Уголки его рта слегка приподнялись. Через две минуты Bentley остановился.
- Короткая поездка, сказал я. Я выглянул в окно: Вестминстерское аббатство. Как всегда, мой желудок сжался. Я подумал: нет ничего сравнимого с тем, когда женишься в том же месте, где проходило прощание с твоей мамой.
Я бросил взгляд на Вилли. Думал ли он о том же? Мы вошли внутрь, плечом к плечу. Я снова посмотрел на его мундир, на фуражку. Кто нас разлучит?
Мы были солдатами, взрослыми мужчинами, но шли той же неуверенной мальчишеской походкой, что и тогда, когда тащились за маминым гробом. Почему взрослые так поступили с нами?
Мы прошли в церковь, прошли по проходу и направились в боковую комнату от алтаря, называемую Криптой. Все в этом здании говорило о смерти. И это были не только воспоминания о похоронах мамы. Под нами, позади нас лежало более трех тысяч тел. Их хоронили под скамьями, втиснутыми в стены. Герои войны и поэты, ученые и святые, лучшие люди Содружества. Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Чосер, а также тринадцать королей и восемнадцать королев были похоронены там.
Было тяжело думать о маме в царстве Смерти.
Мама, которая танцевала с Траволтой, спорила с Элтоном, поразила Рейганов — неужели она действительно находится в Великом Запределье вместе с душами Ньютона и Чосера?
Между этими мыслями о маме, смерти и моем обмороженном пенисе (Нет, это какой-то пиздец!!!! Как он смешал все эти вещи в одном предложении и в своей башке????) я рисковал стать таким же взволнованным, как и жених. Так что я начал ходить взад-вперед, потрясывая руками, прислушиваясь к разговорам толпы на скамьях. Их запустили туда за два часа до нашего приезда.
- Прикинь, многим из них нужно отлить, - сказал я Вилли, пытаясь снять напряжение. Никакой реакции. Он встал, тоже начал ходить. Я попытался снова разрядить обстановку.
- Обручальное кольцо! О нет, где оно? Куда я положил чертову штуку? - Потом я вытащил его.
- Фух! - Он улыбнулся и продолжить вышагивать по крипте.
Я не мог потерять это кольцо, даже если бы захотел. Внутрь моей туники был вшит специальный мешочек-кенгуру.
Моя идея, на самом деле, заключалась в том, чтобы показать, насколько серьезно я отнесся к торжественному долгу и чести нести это кольцо.
Теперь я вынул кольцо из мешочка и поднес к свету. Тонкая полоска валлийского золота, срезанная со слитка, подаренного королевской семье почти столетие назад.
Из этого же куска было создано бабушкино обручальное кольцо, и кольцо принцессы Маргарет, но к этому моменту, как я слышал, этот слиток почти уже закончился.
К тому времени, как я женюсь - если я когда-нибудь женюсь - может не остаться ничего.
Я не помню, как выходил из Крипты. Я не помню, как подошел к алтарю. Я не помню ни слов напутствий, ни момента, как достал кольцо и как передал его брату. Церемония в основном стала белым пятном в моем сознании. Я помню, как Кейт шла по проходу и она выглядела невероятно, и я помню, как Вилли вел ее обратно по проходу, и когда они исчезли за дверью, они сели в карету, которая доставила их в Букингемский дворец, к тому вечному партнерству, на которое они подписались. Помню, что я подумал «Прощай».
Я любил свою невестку, я чувствовал, что она мне скорее сестра, чем невестка, сестра, которой у меня никогда не было и которую я всегда хотел, и мне было приятно, что она всегда будет рядом с Вилли. Она была хорошей парой для моего старшего брата. Они делали друг друга заметно счастливыми, и поэтому я тоже был счастлив.
Но внутри себя я ощущал, что это все - очередное прощание под этой ужасной крышей. Очередное расставание. Брат, которого я сопроводил в Вестминстерское аббатство тем утром, ушел навсегда.
Кто мог это отрицать? Он никогда больше не будет Вилли. Мы никогда больше не поедем вместе по деревням Лесото с развевающимися позади нас плащами. Мы никогда больше не будем жить в пропахшем лошадьми коттедже, как это было, когда мы учились летать.
Кто разъединит нас?
Жизнь вот кто.
То же чувство было у меня, когда папа женился, то же предчувствие, и разве оно не сбылось? Когда наступила эра Камиллы, как я и предсказывал, я видел его все реже и реже. Свадьбы, конечно, были радостным событием, но они также были скромными похоронами, потому что после произнесения клятв, люди, как правило, исчезали.
Тогда мне пришло в голову, что наша сущность – это иерархия.
Сперва мы прежде всего – одно, потом мы прежде всего что-то другое, потом другое, и так до самой смерти – по очереди.
Каждая новая наша сущность завладевает троном нашего «Я», но уводить нас все дальше от нашего изначального Я, возможно, от нашего основного Я – ребенка.
Да, эволюция, взросление, путь к мудрости, это все естественно и здорово, но есть чистота детства, которая уходит с каждой итерацией. Как и в случае с этим куском золота, его уничтожают. По крайней мере, так я думал в тот день.
Мой старший брат Вилли пошел дальше, поднялся по служебной лестнице, и после этого он будет сначала мужем, потом отцом, потом дедушкой и так далее.
Он станет новым человеком, множеством новых личностей, и ни одна из них не будет Вилли.
Он станет герцогом Кембриджским – этот титул, выбранный для него бабушкой.
Хорошо для него, подумал я. Отлично для него. Но для меня это все равно потеря.
Я думаю, что моя реакция также чем-то напоминала то, что я почувствовал, когда впервые забрался внутрь апача. Привыкнув к тому, что рядом со мной всегда кто-то сидит, тот, кто может показать мне, что делать, я вдруг обнаружил, что я ужасно одинок.
И кроме того, я евнух.
Что хотела доказать мне Вселенная, забирая мой пенис в тот же момент, когда она забирала моего брата? (Ору, прим.переводчика)
Несколько часов спустя, на приеме, я сделал несколько коротких замечаний. Не речь, а короткое двухминутное вступление к настоящим шаферам. Вилли несколько раз говорил мне, что я должен выступать в роли «конферансье». Пришлось искать слова. Пресса много писала о моей подготовке к этому выступлению, о том, как я звонил Челс и тестировала на ней некоторые реплики, протестуя, но в конце концов сдавшись, когда она убедила меня не упоминать «убийственные ноги Кейт», и все это было чушью.
Я никогда не звонил Челс по поводу своих заметок; мы с ней не поддерживали регулярных контактов, поэтому Вилли связался со мной, прежде чем пригласить ее на свадьбу. Он не хотел, чтобы кто-то из нас чувствовал себя неловко.
По правде говоря, я протестировал несколько строк на JLP, но в основном я самостоятельно справился с подготовкой. Я рассказал несколько анекдотов о нашем детстве, глупую историю о днях, когда Вилли играл в водное поло, а затем прочитал несколько забавных отрывков из писем поддержки, присланных широкой общественностью. Один американский парень написал, что хотел сделать что-то особенное для новой герцогини Кембридж, поэтому он намеревался поймать тонну горностая, традиционного королевского меха. Этот чересчур восторженный янки объяснил, что он собирался поймать тысячу горностаев, чтобы изготовить определенный предмет одежды (боже, неужели это была палатка?), но, к сожалению, ему удалось добыть только… двух.
«Тяжелый год для горностаев», — сказал я. Тем не менее, добавил я, янки импровизировали, старались изо всех сил, как это делают янки, и собирали воедино то, что у него было, и получили то, что я теперь держал в руках. Комната издала коллективный вздох. Это были стринги. Мягкие, пушистые, несколько шелковых ниточек прикреплены к V-образному горностаевому мешочку размером не больше мешочка с кольцами внутри моей туники. После коллективного вздоха пришла теплая, приятная волна смеха. Когда он стих, я закончил на серьезной ноте.
- Мама: Как бы она хотела быть здесь. Как бы она полюбила Кейт, и как бы ей понравилось видеть эту любовь, которую вы обрели.
Произнося эти слова, я не поднимал глаз. Я не хотел рисковать, встречаясь глазами с Па или Камиллой — и особенно с Вилли. Я не плакал с тех пор, как состоялись мамины похороны, и не собирался прерывать эту полосу сейчас. Я также не хотел видеть чье-либо лицо, кроме маминого. Я отчетливо представил себе, как она сияет от счастья в Великий день Вилли и от души смеется над историей про мертвых горностаев.
Достигнув вершины мира (полюса то бишь), четверо раненых солдат откупорили бутылку шампанского и выпили за бабушку. Они были настолько любезны, что позвонили мне и поделились своей радостью.
Они установили мировой рекорд, собрали целую кучу денег для раненых ветеранов и достигли чертова Северного полюса. Потрясающая победа!
Я поздравил их, сказал, что скучаю по ним, что хотел бы быть там с ними.
Но это было ложью.
Мой пенис стал чрезвычайно чувствительным - до боли.
Поэтому последним местом, где я хотел бы оказаться, был Обмороженистан.
Я попробовал лечиться домашними средствами, в том числе средством, которое рекомендовала мне моя подруга.
Она уговаривала меня нанести на член крем Элизабет Арден.
Моя мама использовала этот крем для увлажнения губ.
- Мне помазать им член?
- Это сработает, Гарри, поверь мне.
Я нашел тюбик, и в ту минуту, когда я открыл его, аромат его словно перенес меня сквозь время. Я почувствовал, как будто моя мать была здесь, в этой комнате.
Затем я взял немного крема и нанес его… туда.
Слово «Странно» на самом деле не передает мои чувства.
Мне нужно было к врачу, как можно скорее. Но я не мог просить Дворец найти мне врача. Какой-нибудь придворный пронюхает о моем состоянии и сольет информацию в прессу, и следующее, что случится, — это мой член на первых полосах газет.
Также я не мог просто так вызвать врача. В нормальных обстоятельствах это было бы невозможно, но в этой ситуации это было невозможно вдвойне.
- Привет, это принц Гарри. У меня, кажется, проблемы с гениталиями, и я подумал, могу ли я заглянуть к вам и…
. Я попросил своего помощника очень аккуратно и осторожно найти мне дерматолога, который специализируется на определенных органах и … определенных клиентах (ну конечно, Харий же VIP).
Непростая задача. Но помощник через какое-то время вернулся ко мне по этому вопросу, и сказал, что его отец рекомендует одного человека.
Он назвал мне имя и адрес, и я прыгнул в машину со своими телохранителями. Мы подъехали к ничем не примечательному зданию на Харли-стрит, где разместилось множество врачей. Один телохранитель провел меня через заднюю дверь в офис. Я увидел врача, сидящего за большим деревянным столом и делающего заметки, предположительно, о предыдущем пациенте.
Не отрываясь от своих записей, он сказал: «Да, да, входите». Я вошел и наблюдал за тем, как он писал, что казалось непомерно долгим. Я подумал, что у бедняги, который был впереди меня, должно быть, было много проблем.
Все еще не поднимая глаз, доктор приказал мне выйти за ширму, раздеться, а он сейчас подойдет. Я зашел за ширму, разделся, запрыгнул на смотровой стол. Прошло пять минут. Наконец ширма отодвинулась, и появился доктор. Он посмотрел на меня, моргнул и сказал:
- О. Я понимаю. Это вы.
- Да. Я думал, вас предупредили, но я так понимаю, что нет.
- Верно. Итак, вы здесь. Хорошо. ХОРОШО. Это вы. Хм. Напомните мне о проблеме?
- Я показал ему свой член, смягченный кремом Элизабет Арден.
Врач ничего не увидел. Так ничего не видно, - объяснил я. Это был невидимый бич. Как бы там ни было, мой конкретный случай обморожения проявился как сильное обострение ощущений...
- Как это произошло? - врач хотел знать.
- Северный полюс, сказал я ему. - Я побывал на Северном полюсе, а теперь мой Южный полюс разваливается.
Лицо врача ясно говорило: «Все любопытнее и любопытнее». Я описал каскадные нарушения функций.
- Все сложно, доктор. Сидеть. Ходить. О сексе, - добавил я, не может быть и речи. Хуже того, мой малыш постоянно чувствовал, что занимается сексом. Или готов к сексу. Я как бы теряю его, - сказал я врачу.
Я сделал ошибку, погуглив эту травму, я прочитал ужасные истории о частичной пенэктомии, фразе, которую вы никогда не захотите увидеть при поиске симптомов болезни.
Врач заверил меня, что вряд ли мне понадобится пенэктомия. Вряд ли? Он сказал, что собирается попытаться исключить другие вещи. Он провел полное обследование, которое было более чем инвазивным. Не оставил во мне камня на камне, так сказать. Наконец он объявил, что самым вероятным лекарством от моей травмы будет время.
- Что вы имеете в виду? Просто время?
По его словам, время – лучший лекарь.
- Правда, Док? Но не для меня.
Они установили мировой рекорд, собрали целую кучу денег для раненых ветеранов и достигли чертова Северного полюса. Потрясающая победа!
Я поздравил их, сказал, что скучаю по ним, что хотел бы быть там с ними.
Но это было ложью.
Мой пенис стал чрезвычайно чувствительным - до боли.
Поэтому последним местом, где я хотел бы оказаться, был Обмороженистан.
Я попробовал лечиться домашними средствами, в том числе средством, которое рекомендовала мне моя подруга.
Она уговаривала меня нанести на член крем Элизабет Арден.
Моя мама использовала этот крем для увлажнения губ.
- Мне помазать им член?
- Это сработает, Гарри, поверь мне.
Я нашел тюбик, и в ту минуту, когда я открыл его, аромат его словно перенес меня сквозь время. Я почувствовал, как будто моя мать была здесь, в этой комнате.
Затем я взял немного крема и нанес его… туда.
Слово «Странно» на самом деле не передает мои чувства.
Мне нужно было к врачу, как можно скорее. Но я не мог просить Дворец найти мне врача. Какой-нибудь придворный пронюхает о моем состоянии и сольет информацию в прессу, и следующее, что случится, — это мой член на первых полосах газет.
Также я не мог просто так вызвать врача. В нормальных обстоятельствах это было бы невозможно, но в этой ситуации это было невозможно вдвойне.
- Привет, это принц Гарри. У меня, кажется, проблемы с гениталиями, и я подумал, могу ли я заглянуть к вам и…
. Я попросил своего помощника очень аккуратно и осторожно найти мне дерматолога, который специализируется на определенных органах и … определенных клиентах (ну конечно, Харий же VIP).
Непростая задача. Но помощник через какое-то время вернулся ко мне по этому вопросу, и сказал, что его отец рекомендует одного человека.
Он назвал мне имя и адрес, и я прыгнул в машину со своими телохранителями. Мы подъехали к ничем не примечательному зданию на Харли-стрит, где разместилось множество врачей. Один телохранитель провел меня через заднюю дверь в офис. Я увидел врача, сидящего за большим деревянным столом и делающего заметки, предположительно, о предыдущем пациенте.
Не отрываясь от своих записей, он сказал: «Да, да, входите». Я вошел и наблюдал за тем, как он писал, что казалось непомерно долгим. Я подумал, что у бедняги, который был впереди меня, должно быть, было много проблем.
Все еще не поднимая глаз, доктор приказал мне выйти за ширму, раздеться, а он сейчас подойдет. Я зашел за ширму, разделся, запрыгнул на смотровой стол. Прошло пять минут. Наконец ширма отодвинулась, и появился доктор. Он посмотрел на меня, моргнул и сказал:
- О. Я понимаю. Это вы.
- Да. Я думал, вас предупредили, но я так понимаю, что нет.
- Верно. Итак, вы здесь. Хорошо. ХОРОШО. Это вы. Хм. Напомните мне о проблеме?
- Я показал ему свой член, смягченный кремом Элизабет Арден.
Врач ничего не увидел. Так ничего не видно, - объяснил я. Это был невидимый бич. Как бы там ни было, мой конкретный случай обморожения проявился как сильное обострение ощущений...
- Как это произошло? - врач хотел знать.
- Северный полюс, сказал я ему. - Я побывал на Северном полюсе, а теперь мой Южный полюс разваливается.
Лицо врача ясно говорило: «Все любопытнее и любопытнее». Я описал каскадные нарушения функций.
- Все сложно, доктор. Сидеть. Ходить. О сексе, - добавил я, не может быть и речи. Хуже того, мой малыш постоянно чувствовал, что занимается сексом. Или готов к сексу. Я как бы теряю его, - сказал я врачу.
Я сделал ошибку, погуглив эту травму, я прочитал ужасные истории о частичной пенэктомии, фразе, которую вы никогда не захотите увидеть при поиске симптомов болезни.
Врач заверил меня, что вряд ли мне понадобится пенэктомия. Вряд ли? Он сказал, что собирается попытаться исключить другие вещи. Он провел полное обследование, которое было более чем инвазивным. Не оставил во мне камня на камне, так сказать. Наконец он объявил, что самым вероятным лекарством от моей травмы будет время.
- Что вы имеете в виду? Просто время?
По его словам, время – лучший лекарь.
- Правда, Док? Но не для меня.
Мне было тяжело увидеть Челс на свадьбе Вилли. Во мне еще было множество чувств, чувств, которые я подавлял, и чувств, о которых я не подозревал.
Кроме того, я испытывал определенные чувства к тем мужчинам, которые увивались вокруг нее и уговаривали ее потанцевать с ними.
В ту ночь ревность взяла верх надо мной, и я сказал ей об этом, от чего мне стало еще хуже.
Это было как-то убого…
Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Время, как и предсказывал доктор, излечило мой член (аааа, опять член!). Но когда оно излечит мое сердце?
Товарищи пытались помочь. Называли имена, договаривались о встречах, свиданиях. Ни разу ничего не вышло. Так что я едва их слушал, когда летом 2011 года они упомянули еще одно имя. Они рассказали мне немного о ней — блестящей, красивой, крутой — и упомянули ее семейный статус. Они сказали, что она совсем недавно рассталась с парнем
- И она недолго будет одна, Спайк! Она свободна, чувак. Ты свободен.
- Я?
- И вы отлично подходите друг другу! Без сомнения, вы двое поладите
Я закатил глаза. Этот прогноз когда-нибудь сбывается? Но затем, чудо из чудес, это произошло. Мы сделали это. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, а наши друзья исчезали для нас вместе со стенами, напитками и барменом. Я предложил всей нашей группе отправиться в Кларенс-Хаус и выпить на ночь. Мы сидели и разговаривали, слушали музыку. Живая группа. Веселая группа. Когда вечеринка закончилась, когда все разошлись, я подвез Флоренс до дома. Это было ее имя. Флоренс. Хотя все называли ее Фли (Блохой).
По ее словам, она жила в Ноттинг-Хилле. Тихая улица. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашку чая. Конечно, сказал я. Я попросил своего телохранителя объехать квартал несколько сотен раз.
Интересно, тогда Фли рассказала мне о своем далеком предке или это случилось позже? На самом деле, вероятно, ни то, ни другое. По-моему, друг рассказал мне позже. В любом случае, ее предок возглавлял атаку кавалерийской бригады, обреченное наступление на русские орудия в Крыму. Некомпетентный, возможно, сумасшедший, он стал причиной гибели сотни человек. Позорная глава истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, ( Сражение у Роркс-Дрифт — Википедия (wikipedia.org), и я теперь следовал его примеру, несясь на всех парах вперед.
За той первой чашкой «Эрл Грея» я спрашивал себя: может быть, она та самая? Связь между нами с самого начала была такой сильной.
Но я также просто сходил с ума. И я видел, что она знала это, читала это на моем совсем не покерном лице. Я надеялся, что ей это нравится. И очевидно, ей нравилось
Последующие недели были идиллическими. Мы часто виделись, много смеялись, и никто не знал о нас. Надежда захватила меня. Потом об этом узнала пресса, и над нашей идиллией опустился занавес. Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры было восемь папарацци. Они преследовали ее по всему Лондону. Она только что прочитала, как одна газета назвала ее «моделью нижнего белья». На основе фотосессии, сделанной много лет назад! По ее словам, ее жизнь свели к одной фотографии. Это было так унизительно, так унизительно! Да, сказал я тихо. Я знаю, каково это.
Они копали, рыли, обзванивали всех, кого она когда-либо знала. Они уже преследовали ее семью.
Они обходились с ней так же, как обошлись с Кэролайн Флэк, но при этом они не оставляли в покое и Кэролайн.
Фли просто твердила:
- Я не могу так жить.
Она сказала, что находится под круглосуточным наблюдением. Как какой-то преступник. Я слышал вой сирен на заднем плане. Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось плакать, но я, конечно, не плакал.
Она сказала в последний раз:
- Я больше не могу, Гарри.
Мой телефон стоял на громкой связи. Я был на втором этаже Кларенс-Хауса, стоял у окна, окруженный красивой мебелью. Прекрасная комната. Лампы давали приглушенный свет, ковер у моих ног был произведением искусства. Я прижался лицом к холодному стеклу окна и попросил Фли о встрече, чтобы увидеться в последний раз и все обсудить.
Солдаты маршем прошли мимо дома. Смена караула.
- Нет, - твердо сказала она.
Несколько недель спустя мне позвонил один из друзей, который познакомил нас в баре.
- Слышал новость? Фли вернулась к прежнему бойфренду!
Неужели? Она не могла, - подумал я.
Друг сказал мне, что он слышал, это мать Фли сказала ей покончить с нашими отношениями, предупредив ее, что пресса разрушит ее жизнь. «Они загонят тебя прямиком к вратам ада», — сказала ее мать.
Да, - сказал я другу. - Мамы знают лучше.
Кроме того, я испытывал определенные чувства к тем мужчинам, которые увивались вокруг нее и уговаривали ее потанцевать с ними.
В ту ночь ревность взяла верх надо мной, и я сказал ей об этом, от чего мне стало еще хуже.
Это было как-то убого…
Мне нужно было двигаться дальше, встретить кого-то нового. Время, как и предсказывал доктор, излечило мой член (аааа, опять член!). Но когда оно излечит мое сердце?
Товарищи пытались помочь. Называли имена, договаривались о встречах, свиданиях. Ни разу ничего не вышло. Так что я едва их слушал, когда летом 2011 года они упомянули еще одно имя. Они рассказали мне немного о ней — блестящей, красивой, крутой — и упомянули ее семейный статус. Они сказали, что она совсем недавно рассталась с парнем
- И она недолго будет одна, Спайк! Она свободна, чувак. Ты свободен.
- Я?
- И вы отлично подходите друг другу! Без сомнения, вы двое поладите
Я закатил глаза. Этот прогноз когда-нибудь сбывается? Но затем, чудо из чудес, это произошло. Мы сделали это. Мы сидели в баре, болтали и смеялись, а наши друзья исчезали для нас вместе со стенами, напитками и барменом. Я предложил всей нашей группе отправиться в Кларенс-Хаус и выпить на ночь. Мы сидели и разговаривали, слушали музыку. Живая группа. Веселая группа. Когда вечеринка закончилась, когда все разошлись, я подвез Флоренс до дома. Это было ее имя. Флоренс. Хотя все называли ее Фли (Блохой).
По ее словам, она жила в Ноттинг-Хилле. Тихая улица. Когда мы подъехали к ее квартире, она пригласила меня на чашку чая. Конечно, сказал я. Я попросил своего телохранителя объехать квартал несколько сотен раз.
Интересно, тогда Фли рассказала мне о своем далеком предке или это случилось позже? На самом деле, вероятно, ни то, ни другое. По-моему, друг рассказал мне позже. В любом случае, ее предок возглавлял атаку кавалерийской бригады, обреченное наступление на русские орудия в Крыму. Некомпетентный, возможно, сумасшедший, он стал причиной гибели сотни человек. Позорная глава истории, полная противоположность сражению у Роркс-Дрифт, ( Сражение у Роркс-Дрифт — Википедия (wikipedia.org), и я теперь следовал его примеру, несясь на всех парах вперед.
За той первой чашкой «Эрл Грея» я спрашивал себя: может быть, она та самая? Связь между нами с самого начала была такой сильной.
Но я также просто сходил с ума. И я видел, что она знала это, читала это на моем совсем не покерном лице. Я надеялся, что ей это нравится. И очевидно, ей нравилось
Последующие недели были идиллическими. Мы часто виделись, много смеялись, и никто не знал о нас. Надежда захватила меня. Потом об этом узнала пресса, и над нашей идиллией опустился занавес. Фли позвонила мне в слезах. Возле ее квартиры было восемь папарацци. Они преследовали ее по всему Лондону. Она только что прочитала, как одна газета назвала ее «моделью нижнего белья». На основе фотосессии, сделанной много лет назад! По ее словам, ее жизнь свели к одной фотографии. Это было так унизительно, так унизительно! Да, сказал я тихо. Я знаю, каково это.
Они копали, рыли, обзванивали всех, кого она когда-либо знала. Они уже преследовали ее семью.
Они обходились с ней так же, как обошлись с Кэролайн Флэк, но при этом они не оставляли в покое и Кэролайн.
Фли просто твердила:
- Я не могу так жить.
Она сказала, что находится под круглосуточным наблюдением. Как какой-то преступник. Я слышал вой сирен на заднем плане. Она была расстроена, плакала, и мне тоже хотелось плакать, но я, конечно, не плакал.
Она сказала в последний раз:
- Я больше не могу, Гарри.
Мой телефон стоял на громкой связи. Я был на втором этаже Кларенс-Хауса, стоял у окна, окруженный красивой мебелью. Прекрасная комната. Лампы давали приглушенный свет, ковер у моих ног был произведением искусства. Я прижался лицом к холодному стеклу окна и попросил Фли о встрече, чтобы увидеться в последний раз и все обсудить.
Солдаты маршем прошли мимо дома. Смена караула.
- Нет, - твердо сказала она.
Несколько недель спустя мне позвонил один из друзей, который познакомил нас в баре.
- Слышал новость? Фли вернулась к прежнему бойфренду!
Неужели? Она не могла, - подумал я.
Друг сказал мне, что он слышал, это мать Фли сказала ей покончить с нашими отношениями, предупредив ее, что пресса разрушит ее жизнь. «Они загонят тебя прямиком к вратам ада», — сказала ее мать.
Да, - сказал я другу. - Мамы знают лучше.
Я перестал спать. Просто не мог уснуть. Я был так разочарован, так глубоко подавлен, что просто не спал ночь за ночью, ходил взад-вперед, в раздумьях. Жаль, у меня не было телевизора.
Но я жил теперь на военной базе, в комнате, похожей на камеру. По утрам, после бессонных ночей, я пытался летать на Апаче. Рецепт катастрофы. Пробовал травяные сборы. Они немного помогли, я смог заснуть на час или два, но почти каждое утро из-за них я чувствовал себя словно мертвым.
Затем военные сообщили мне, что я отправляюсь в командировку. Маневры и учения. То, что нужно, - подумал я. – Мне нужно уехать подальше от всего этого. Или это будет последней соломинкой, которая сломает верблюду спину.
Сначала меня отправили в Америку. Юго-западная часть. Я провел неделю или около того, летая над унылым местом под названием Гила Бенд. Говорят, что условия там аналогичны афганским. Я стал более уверенным в управлении Апача, более точным в наведении ракет. Больше домов в пыли взрывов. Много кактусов были взорвано мной тогда. Хотел бы я сказать, что это было не весело.
Затем я отправился в Корнуолл. Пустынное место под названием Бодмин Мур.
Январь 2012 г. От обжигающей жары до лютого холода. На болотах в январе всегда холодно, но я приехал как раз в тот момент, когда царил свирепый зимний шторм. Я был расквартирован с двадцатью другими солдатами. Первые несколько дней мы пытались акклиматизироваться. Мы вставали в пять утра, разгоняли кровь интенсивным бегом до рвоты, потом набивались в классы и изучали новейшие методы, которые плохие парни изобрели для похищения людей. Многие из этих методов будут использованы против нас в течение следующих нескольких дней, пока мы будем пытаться совершить долгий переход по холодным болотам.
Учения назывались «Побег и уклонение» и были одним из последних испытаний для летных экипажей и пилотов перед переброской в зону боевых действий.
На грузовиках нас отвезли в пустынное место, где мы провели несколько полевых уроков, обучаясь приемам выживания. Мы поймали курицу, убили, ощипали, съели.
Потом пошел дождь. Мы моментально промокли. И выдохлись. Наше начальство выглядело удивленным.
Меня и еще двоих погрузили в грузовик и отвезли еще дальше. Щурясь, мы смотрели на местность, небо. Серьезно? Нужно быть здесь? Начался холодный и сильный дождь. Инструкторы кричали, что мы должны представить себе, что наш вертолет только что совершил аварийную посадку в тылу врага, и наша единственная надежда на то, чтобы выжить, состоит в том, чтобы пройти пешком от одного конца болота до другого, расстояние в десять миль.
Нам дали метанарратив (общая линия повестки, данных, которой должны придерживаться все), который мы теперь вспомнили: мы были христианской армией, сражавшейся с ополчением, симпатизирующим мусульманам. Наша миссия: уклониться от врага, избегать враждебных территорий.
Приступайте!
Идти. Грузовик с ревом умчался. Мокрые, замерзшие, мы огляделись, посмотрели друг на друга.
Ну, это отстой.
У нас была карта, компас, и у каждого человека был палаточный мешок, по сути, непромокаемый носок длиной во все тело, в котором можно было спать. Никакой еды не разрешалось.
Куда идти?
Сюда?
Хорошо.
Бодмин был пустынным, якобы необитаемым местом, но кое-где вдалеке мы видели фермерские дома. Освещенные окна, дым вилчя из кирпичных труб. Как нам хотелось постучать в дверь. В старые добрые времена люди помогали солдатам на учениях, но теперь все было по-другому. Армия много раз ругала местных жителей; и теперь они знали, что нельзя открывать двери незнакомцам с палаточными сумками.
Одним из двух мужчин в моей команде был мой приятель Фил. Мне нравился Фил, но я начал чувствовать что-то вроде безграничной любви к третьему парню в нашей команде, потому что он сказал нам, что ездил в Бодмин-Мур летом и знает, где мы находимся. Более того, он знал, как нас вытащить. Он вел, мы шли за ним, как дети, сквозь тьму. На рассвете мы нашли еловый лес. Температура приближалась к нулю, дождь лил еще сильнее. Мы бросили к черту наши одинокие палаточные мешки и легли, прижимаясь друг другу в позе «ложки», каждый при этом старался попасть в середину, где было теплее. Поскольку я знал Фила, прижиматься к нему было не так уж неловко, но в то же время очень неловко. С третьим чуваком вышло так же:
- Извини, это твоя рука?
После нескольких часов забытья, лишь отдаленно напоминающего сон, мы поднялись и снова начали долгий марш. Учения требовали, чтобы мы останавливались на нескольких контрольно-пропускных пунктах. На каждом из них мы должны были выполнить задание. Нам удалось поразить все контрольные точки, выполнить все задания, и на последней контрольной точке, своего рода конспиративной квартире, нам сказали, что учение окончено. Это было посреди ночи. Черной хоть глаз выколи. Появилось руководство и объявило:
- Молодцы, ребята! Вы сделали это!
Я чуть не потерял сознание. Нас погрузили в грузовик, сказали, что мы возвращаемся на базу. Внезапно появилась группа мужчин в камуфляжных куртках и черных балаклавах. Моей первой мыслью было, что это ИРА (Ирландская республиканская армия) устроила засаду на лорда Маунтбэттена — не знаю почему. Совершенно другие обстоятельства, но, может быть, это было какое-то рудиментарное воспоминание о терроризме, сидевшее глубоко в моей ДНК. Были взрывы, выстрелы, парни штурмовали грузовик и кричали, чтобы мы смотрели вниз на землю. Нам на глаза надели затемненные лыжные очки, связали руки и потащили прочь.
Нас втолкнули в нечто, похожее на подземную бункерную систему. Влажные стены. Эхо. Нас водили из комнаты в комнату. Мешки на наших головах были то срывались, то возвращались на место. В одних комнатах с нами обращались хорошо, в других – словно мы были грязью. Эмоции зашкаливали.
То нам предлагали стакан воды, то — ставили на колени и говорили держать руки над головой. Тридцать минут. Час. Из одной стрессовой ситуации в другую. Мы не спали семьдесят два часа. Многое из того, что делали с нами, было незаконным по правилам Женевской конвенции, что и было целью. В какой-то момент мне завязали глаза, перетащили в комнату, где я почувствовал присутствие кого-то еще. У меня было такое ощущение, что со мной там был Фил, но, может быть, это был еще один парень из наших. Или парень из одной из других команд. Но я не стал спрашивать.
Теперь до нас доносились слабые голоса откуда сверху или снизу, но точно в здании. Потом слышался странный шум, как будто где-то течет вода.
Нас пытались сбить с толку, дезориентировать. Я ужасно замерз. Мне никогда не было так холодно. Гораздо хуже, чем на Северном полюсе. С холодом пришло оцепенение, сонливость. Я выпрямился, когда дверь распахнулась и ворвались наши похитители. Они сняли с наших глаз повязки. Я был прав, Фил тоже был там. Также там был и еще один парень.
Нам приказали раздеться. Они показывали на наши тела, на наши дряблые члены. Снова и снова они говорили, какие они маленькие. Я хотел сказать: вы не знаете и половины того, что не так с этой конечностью.
Нас допрашивали. Мы ничего не рассказали. Нас развели по разным комнатам, еще какое-то время продолжали допрашивать. Мне велели встать на колени. Вошли двое мужчин, они наорали на меня. Потом ушли.
Включили атональную музыку. Словно скрипку царапал сердитый двухлетний ребенок.
- Что это?
Голос в ответ:
- Тишина!
Я убедился, что музыка была не записью, а настоящим ребенком, возможно, тоже находящимся в заключении. Что, черт возьми, этот ребенок делал со скрипкой? Более того, что они делали с этим ребенком?
Мужчины вернулись. Теперь они занимались Филом. Они просмотрели его социальные сети, изучили все и заговорили о его семье, о девушке, что его напугало. Удивительно, как много они знали. Как совершенно незнакомые люди могут знать так много?
Я улыбнулся: Добро пожаловать на вечеринку, приятель. Я не относился к этому достаточно серьезно. Один из мужчин схватил меня, толкнул к стене. Он носил черную балаклаву. Он прижал предплечье к моей шее, выплевывая каждое слово изо рта. Он прижал мои плечи к бетону. Он приказал мне встать в трех футах от стены, руки над головой, все десять пальцев упираться в стену. Стрессовое положение. Пара минут. Десять минут. Мои плечи начали сдавать. Я не мог дышать. Вошла женщина. Она носила шемаг на лице. Она говорила и говорила о чем-то, чего я не понимал. Я не мог успеть за ее речью. Потом я понял.
Мама. Она говорила о моей матери.
- Твоя мать была беременна, когда умерла, а? Твоим братом? Мусульманским ребенком!
Я с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Я ничего не сказал, но мои глаза кричали.
Ты делаешь это сейчас ради меня или ради себя? Это еще учения? Или вы так получаете дешевые острые ощущения?
Она выбежала наружу. Один из похитителей плюнул мне в лицо. Мы услышали звуки выстрелов. И вертолета. Нас вытащили в другую комнату, и кто-то крикнул: «Окей, все».
Конец учений!
Был разбор, во время которого один из инструкторов принес что-то вроде извинения за то, что приплел сюда мою маму.
- Нам было трудно найти о вас что-то такое, чтобы шокировать вас тем, что мы это знаем.
Я ничего не ответил.
- Мы чувствовали, что вам нужно пройти испытание.
Я не ответил.
- Но испытания зашли слишком далеко.
- Да, это так.
Позже я узнал, что двое других солдат, участвовавших в учениях, сошли с ума.
Но я жил теперь на военной базе, в комнате, похожей на камеру. По утрам, после бессонных ночей, я пытался летать на Апаче. Рецепт катастрофы. Пробовал травяные сборы. Они немного помогли, я смог заснуть на час или два, но почти каждое утро из-за них я чувствовал себя словно мертвым.
Затем военные сообщили мне, что я отправляюсь в командировку. Маневры и учения. То, что нужно, - подумал я. – Мне нужно уехать подальше от всего этого. Или это будет последней соломинкой, которая сломает верблюду спину.
Сначала меня отправили в Америку. Юго-западная часть. Я провел неделю или около того, летая над унылым местом под названием Гила Бенд. Говорят, что условия там аналогичны афганским. Я стал более уверенным в управлении Апача, более точным в наведении ракет. Больше домов в пыли взрывов. Много кактусов были взорвано мной тогда. Хотел бы я сказать, что это было не весело.
Затем я отправился в Корнуолл. Пустынное место под названием Бодмин Мур.
Январь 2012 г. От обжигающей жары до лютого холода. На болотах в январе всегда холодно, но я приехал как раз в тот момент, когда царил свирепый зимний шторм. Я был расквартирован с двадцатью другими солдатами. Первые несколько дней мы пытались акклиматизироваться. Мы вставали в пять утра, разгоняли кровь интенсивным бегом до рвоты, потом набивались в классы и изучали новейшие методы, которые плохие парни изобрели для похищения людей. Многие из этих методов будут использованы против нас в течение следующих нескольких дней, пока мы будем пытаться совершить долгий переход по холодным болотам.
Учения назывались «Побег и уклонение» и были одним из последних испытаний для летных экипажей и пилотов перед переброской в зону боевых действий.
На грузовиках нас отвезли в пустынное место, где мы провели несколько полевых уроков, обучаясь приемам выживания. Мы поймали курицу, убили, ощипали, съели.
Потом пошел дождь. Мы моментально промокли. И выдохлись. Наше начальство выглядело удивленным.
Меня и еще двоих погрузили в грузовик и отвезли еще дальше. Щурясь, мы смотрели на местность, небо. Серьезно? Нужно быть здесь? Начался холодный и сильный дождь. Инструкторы кричали, что мы должны представить себе, что наш вертолет только что совершил аварийную посадку в тылу врага, и наша единственная надежда на то, чтобы выжить, состоит в том, чтобы пройти пешком от одного конца болота до другого, расстояние в десять миль.
Нам дали метанарратив (общая линия повестки, данных, которой должны придерживаться все), который мы теперь вспомнили: мы были христианской армией, сражавшейся с ополчением, симпатизирующим мусульманам. Наша миссия: уклониться от врага, избегать враждебных территорий.
Приступайте!
Идти. Грузовик с ревом умчался. Мокрые, замерзшие, мы огляделись, посмотрели друг на друга.
Ну, это отстой.
У нас была карта, компас, и у каждого человека был палаточный мешок, по сути, непромокаемый носок длиной во все тело, в котором можно было спать. Никакой еды не разрешалось.
Куда идти?
Сюда?
Хорошо.
Бодмин был пустынным, якобы необитаемым местом, но кое-где вдалеке мы видели фермерские дома. Освещенные окна, дым вилчя из кирпичных труб. Как нам хотелось постучать в дверь. В старые добрые времена люди помогали солдатам на учениях, но теперь все было по-другому. Армия много раз ругала местных жителей; и теперь они знали, что нельзя открывать двери незнакомцам с палаточными сумками.
Одним из двух мужчин в моей команде был мой приятель Фил. Мне нравился Фил, но я начал чувствовать что-то вроде безграничной любви к третьему парню в нашей команде, потому что он сказал нам, что ездил в Бодмин-Мур летом и знает, где мы находимся. Более того, он знал, как нас вытащить. Он вел, мы шли за ним, как дети, сквозь тьму. На рассвете мы нашли еловый лес. Температура приближалась к нулю, дождь лил еще сильнее. Мы бросили к черту наши одинокие палаточные мешки и легли, прижимаясь друг другу в позе «ложки», каждый при этом старался попасть в середину, где было теплее. Поскольку я знал Фила, прижиматься к нему было не так уж неловко, но в то же время очень неловко. С третьим чуваком вышло так же:
- Извини, это твоя рука?
После нескольких часов забытья, лишь отдаленно напоминающего сон, мы поднялись и снова начали долгий марш. Учения требовали, чтобы мы останавливались на нескольких контрольно-пропускных пунктах. На каждом из них мы должны были выполнить задание. Нам удалось поразить все контрольные точки, выполнить все задания, и на последней контрольной точке, своего рода конспиративной квартире, нам сказали, что учение окончено. Это было посреди ночи. Черной хоть глаз выколи. Появилось руководство и объявило:
- Молодцы, ребята! Вы сделали это!
Я чуть не потерял сознание. Нас погрузили в грузовик, сказали, что мы возвращаемся на базу. Внезапно появилась группа мужчин в камуфляжных куртках и черных балаклавах. Моей первой мыслью было, что это ИРА (Ирландская республиканская армия) устроила засаду на лорда Маунтбэттена — не знаю почему. Совершенно другие обстоятельства, но, может быть, это было какое-то рудиментарное воспоминание о терроризме, сидевшее глубоко в моей ДНК. Были взрывы, выстрелы, парни штурмовали грузовик и кричали, чтобы мы смотрели вниз на землю. Нам на глаза надели затемненные лыжные очки, связали руки и потащили прочь.
Нас втолкнули в нечто, похожее на подземную бункерную систему. Влажные стены. Эхо. Нас водили из комнаты в комнату. Мешки на наших головах были то срывались, то возвращались на место. В одних комнатах с нами обращались хорошо, в других – словно мы были грязью. Эмоции зашкаливали.
То нам предлагали стакан воды, то — ставили на колени и говорили держать руки над головой. Тридцать минут. Час. Из одной стрессовой ситуации в другую. Мы не спали семьдесят два часа. Многое из того, что делали с нами, было незаконным по правилам Женевской конвенции, что и было целью. В какой-то момент мне завязали глаза, перетащили в комнату, где я почувствовал присутствие кого-то еще. У меня было такое ощущение, что со мной там был Фил, но, может быть, это был еще один парень из наших. Или парень из одной из других команд. Но я не стал спрашивать.
Теперь до нас доносились слабые голоса откуда сверху или снизу, но точно в здании. Потом слышался странный шум, как будто где-то течет вода.
Нас пытались сбить с толку, дезориентировать. Я ужасно замерз. Мне никогда не было так холодно. Гораздо хуже, чем на Северном полюсе. С холодом пришло оцепенение, сонливость. Я выпрямился, когда дверь распахнулась и ворвались наши похитители. Они сняли с наших глаз повязки. Я был прав, Фил тоже был там. Также там был и еще один парень.
Нам приказали раздеться. Они показывали на наши тела, на наши дряблые члены. Снова и снова они говорили, какие они маленькие. Я хотел сказать: вы не знаете и половины того, что не так с этой конечностью.
Нас допрашивали. Мы ничего не рассказали. Нас развели по разным комнатам, еще какое-то время продолжали допрашивать. Мне велели встать на колени. Вошли двое мужчин, они наорали на меня. Потом ушли.
Включили атональную музыку. Словно скрипку царапал сердитый двухлетний ребенок.
- Что это?
Голос в ответ:
- Тишина!
Я убедился, что музыка была не записью, а настоящим ребенком, возможно, тоже находящимся в заключении. Что, черт возьми, этот ребенок делал со скрипкой? Более того, что они делали с этим ребенком?
Мужчины вернулись. Теперь они занимались Филом. Они просмотрели его социальные сети, изучили все и заговорили о его семье, о девушке, что его напугало. Удивительно, как много они знали. Как совершенно незнакомые люди могут знать так много?
Я улыбнулся: Добро пожаловать на вечеринку, приятель. Я не относился к этому достаточно серьезно. Один из мужчин схватил меня, толкнул к стене. Он носил черную балаклаву. Он прижал предплечье к моей шее, выплевывая каждое слово изо рта. Он прижал мои плечи к бетону. Он приказал мне встать в трех футах от стены, руки над головой, все десять пальцев упираться в стену. Стрессовое положение. Пара минут. Десять минут. Мои плечи начали сдавать. Я не мог дышать. Вошла женщина. Она носила шемаг на лице. Она говорила и говорила о чем-то, чего я не понимал. Я не мог успеть за ее речью. Потом я понял.
Мама. Она говорила о моей матери.
- Твоя мать была беременна, когда умерла, а? Твоим братом? Мусульманским ребенком!
Я с трудом повернул голову, чтобы посмотреть на нее. Я ничего не сказал, но мои глаза кричали.
Ты делаешь это сейчас ради меня или ради себя? Это еще учения? Или вы так получаете дешевые острые ощущения?
Она выбежала наружу. Один из похитителей плюнул мне в лицо. Мы услышали звуки выстрелов. И вертолета. Нас вытащили в другую комнату, и кто-то крикнул: «Окей, все».
Конец учений!
Был разбор, во время которого один из инструкторов принес что-то вроде извинения за то, что приплел сюда мою маму.
- Нам было трудно найти о вас что-то такое, чтобы шокировать вас тем, что мы это знаем.
Я ничего не ответил.
- Мы чувствовали, что вам нужно пройти испытание.
Я не ответил.
- Но испытания зашли слишком далеко.
- Да, это так.
Позже я узнал, что двое других солдат, участвовавших в учениях, сошли с ума.
Едва я оправился от испытаний Бодмин-Мура, как пришло известие от бабушки. Она хотела, чтобы я поехал на Карибы. Двухнедельный тур в ознаменование ее шестидесятилетия на троне, мой первый официальный королевский тур, представляющий ее.
Было странно, что меня так внезапно, по щелчку пальцев, отозвали из армии, особенно когда отправка в зону боевых действий была уже совсем скоро.
Но потом я понял, что в этом нет ничего странного. Она была, в конце концов, моим командующим.
Март 2012. Я прилетел в Белиз, ехал из аэропорта на свое первое мероприятие по дорогам, заполненным людьми, машущими разными табличками и флагами. На моей первой остановке и на каждой последующей остановке я пил домашний алкоголь за здоровье бабушки и принимающих меня людей, и исполнял множество туров местного танца, называемого пунта.
Я также впервые попробовал суп из говяжьих ног, от которого я испытал больше кайфа, чем от домашнего алкоголя.
На одной из остановок я сказал толпе: «Уну, иди, мек, мы гоу паати». На креольском языке это означает: давай, повеселимся. Толпа просто сошла с ума!
Люди выкрикивали мое имя, приветствуя меня, но многие выкрикивали и имя моей матери. На одной из остановок меня обняла одна леди и закричала: «Дитя Дианы!»
Потом она потеряла сознание.
Я посетил затерянный город под названием Шунантунич. . Как рассказал мне гид, много веков назад это был процветающий огромный город индейцев-майя.
Я поднялся на каменный храм Эль Кастильо, на котором были вырезаны причудливые иероглифы, фризы, лица.
Когда мы поднялись на его вершину, кто-то сказал, что это самая высокая точка всей страны. Вид отсюда был потрясающий, но я не мог не смотреть себе под ноги. Внизу лежали кости бессчетного количества мертвых членов королевской семьи майя. Майянское Вестминстерское аббатство.
На Багамах я познакомился с представителями правительства, музыкантами, журналистами, спортсменами, священниками. Я посещал церковные службы, уличные гуляния, был на государственном приеме, и поднимал тосты.
Я отправился на остров Харбор на быстроходном катере, который сломался и начал тонуть. Когда мы набрали воду, подплыл пресс-бот. Я не хотел ни о чем просить их, но ситуация была такова, что мне нужно было либо присоединиться к ним, либо плыть на место самостоятельно.
Я познакомился с Индией Хикс, папиной крестницей, одной из подружек невесты на свадьбе мамы. Она провела меня по пляжу Харбор-Айленд. Песок был ярко-розовым. Розовый песок? Это заставило меня чувствовать себя обкуренным. Не то чтобы совсем неприятно. Она объяснила мне, почему песок розовый, научное объяснение, которого я не понял.
В какой-то момент я посетил стадион, полный детей. Они жили в крайней нищете, сталкивались с ежедневными трудностями, и тем не менее они приветствовали меня ликующими возгласами и смехом. Мы играли, танцевали, немного боксировали. Я всегда любил детей, но я чувствовал еще большую связь с этой группой, потому что я только что стал крестным отцом — сыну Марко Джасперу. Большая честь. Я думал и надеялся, что это важная веха в моем развитии как мужчины.
Ближе к концу визита багамские дети собрались вокруг меня и преподнесли мне подарок. Гигантская серебряная корона и огромный красный плащ. Один из них сказал: Для Ее Величества.
Я прослежу, чтобы она получила это.
Я обнимал многих из них, уходя со стадиона, а в самолете, когда мы летели в следующее место тура, я с гордостью надел эту корону (над подарком детей стебался, тварина?).
Она была размером с пасхальную корзину, и моя команда разразилась приступами истерического смеха.
- Вы выглядите полным идиотом, сэр! (полагаю, человек, который это сказал Харию, испытывал ментальный оргазм в этот момент)
- Может быть. На на следующей остановке я ее надену.
- - О, сэр, нет, сэр, пожалуйста!
До сих пор не знаю, как они меня отговорили.
Я прибыл на Ямайку, связался с премьер-министром, пробежал забег с Усэйном Болтом. (Я выиграл, но жульничал.) Я танцевал с женщиной под «One Love» Боба Марли.
Let's get together to fight this Holy Armagiddyon (One Love!),
Давайте объединимся для борьбы с этим священным Армагеддоном (Одна на всех Любовь!)
Кажется, на каждой остановке в моем туре я сажал дерево, а то и не одно. Королевская традиция, хотя я в нее добавил изюминку. Обычно, когда вы подходите к месту посадки дерева, оно уже стоит в земле, и вы просто бросаете в яму церемониальный кусочек земли. Я настоял на том, чтобы посадить дерево, прикрыть корни, полить его водой.
Люди казались шокированными этим нарушением протокола. Они отнеслись к этому как к чему-то радикальному. Я сказал им: я просто хочу убедиться, что дерево будет жить
Было странно, что меня так внезапно, по щелчку пальцев, отозвали из армии, особенно когда отправка в зону боевых действий была уже совсем скоро.
Но потом я понял, что в этом нет ничего странного. Она была, в конце концов, моим командующим.
Март 2012. Я прилетел в Белиз, ехал из аэропорта на свое первое мероприятие по дорогам, заполненным людьми, машущими разными табличками и флагами. На моей первой остановке и на каждой последующей остановке я пил домашний алкоголь за здоровье бабушки и принимающих меня людей, и исполнял множество туров местного танца, называемого пунта.
Я также впервые попробовал суп из говяжьих ног, от которого я испытал больше кайфа, чем от домашнего алкоголя.
На одной из остановок я сказал толпе: «Уну, иди, мек, мы гоу паати». На креольском языке это означает: давай, повеселимся. Толпа просто сошла с ума!
Люди выкрикивали мое имя, приветствуя меня, но многие выкрикивали и имя моей матери. На одной из остановок меня обняла одна леди и закричала: «Дитя Дианы!»
Потом она потеряла сознание.
Я посетил затерянный город под названием Шунантунич. . Как рассказал мне гид, много веков назад это был процветающий огромный город индейцев-майя.
Я поднялся на каменный храм Эль Кастильо, на котором были вырезаны причудливые иероглифы, фризы, лица.
Когда мы поднялись на его вершину, кто-то сказал, что это самая высокая точка всей страны. Вид отсюда был потрясающий, но я не мог не смотреть себе под ноги. Внизу лежали кости бессчетного количества мертвых членов королевской семьи майя. Майянское Вестминстерское аббатство.
На Багамах я познакомился с представителями правительства, музыкантами, журналистами, спортсменами, священниками. Я посещал церковные службы, уличные гуляния, был на государственном приеме, и поднимал тосты.
Я отправился на остров Харбор на быстроходном катере, который сломался и начал тонуть. Когда мы набрали воду, подплыл пресс-бот. Я не хотел ни о чем просить их, но ситуация была такова, что мне нужно было либо присоединиться к ним, либо плыть на место самостоятельно.
Я познакомился с Индией Хикс, папиной крестницей, одной из подружек невесты на свадьбе мамы. Она провела меня по пляжу Харбор-Айленд. Песок был ярко-розовым. Розовый песок? Это заставило меня чувствовать себя обкуренным. Не то чтобы совсем неприятно. Она объяснила мне, почему песок розовый, научное объяснение, которого я не понял.
В какой-то момент я посетил стадион, полный детей. Они жили в крайней нищете, сталкивались с ежедневными трудностями, и тем не менее они приветствовали меня ликующими возгласами и смехом. Мы играли, танцевали, немного боксировали. Я всегда любил детей, но я чувствовал еще большую связь с этой группой, потому что я только что стал крестным отцом — сыну Марко Джасперу. Большая честь. Я думал и надеялся, что это важная веха в моем развитии как мужчины.
Ближе к концу визита багамские дети собрались вокруг меня и преподнесли мне подарок. Гигантская серебряная корона и огромный красный плащ. Один из них сказал: Для Ее Величества.
Я прослежу, чтобы она получила это.
Я обнимал многих из них, уходя со стадиона, а в самолете, когда мы летели в следующее место тура, я с гордостью надел эту корону (над подарком детей стебался, тварина?).
Она была размером с пасхальную корзину, и моя команда разразилась приступами истерического смеха.
- Вы выглядите полным идиотом, сэр! (полагаю, человек, который это сказал Харию, испытывал ментальный оргазм в этот момент)
- Может быть. На на следующей остановке я ее надену.
- - О, сэр, нет, сэр, пожалуйста!
До сих пор не знаю, как они меня отговорили.
Я прибыл на Ямайку, связался с премьер-министром, пробежал забег с Усэйном Болтом. (Я выиграл, но жульничал.) Я танцевал с женщиной под «One Love» Боба Марли.
Let's get together to fight this Holy Armagiddyon (One Love!),
Давайте объединимся для борьбы с этим священным Армагеддоном (Одна на всех Любовь!)
Кажется, на каждой остановке в моем туре я сажал дерево, а то и не одно. Королевская традиция, хотя я в нее добавил изюминку. Обычно, когда вы подходите к месту посадки дерева, оно уже стоит в земле, и вы просто бросаете в яму церемониальный кусочек земли. Я настоял на том, чтобы посадить дерево, прикрыть корни, полить его водой.
Люди казались шокированными этим нарушением протокола. Они отнеслись к этому как к чему-то радикальному. Я сказал им: я просто хочу убедиться, что дерево будет жить
Когда я вернулся домой из тура, то отзывы о нем были восторженными. По словам придворных, я хорошо представлял Корону. Я отчитался перед бабушкой, рассказал ей о поездке.
- Чудесно. Молодец, - сказала она.
Я хотел отпраздновать это. Я чувствовал, что заслуживаю праздника. Кроме того, учитывая, что моя отправка на войну была не за горами, нужно было веселиться сейчас или никогда.
Тусовки, клубы, пабы, я много гулял той весной и старался не обращать внимания на то, что, куда бы я ни пошел, за мной всегда следовали два папса.
Два жалких, крайне мерзких папса:Траляля Тупой и Труляля еще Тупее (отсылка к Траляля и Труляля из «Алисы в стране чудес»). На протяжении большей части моей взрослой жизни у входа в общественные места меня всегда ожидали папарацци.
Порой их было много, иногда всего несколько человек. Лица их всегда менялись, часто я даже не мог их рассмотреть. Но теперь рядом всегда были эти две рожи. Я всегда сразу их замечал.
Если где-то собиралась из-за меня толпа, то они были прямо в ее центре. Они могли быть одни, сами по себе. И не только в общественных местах.
Например, я мог идти по переулку, по которому решил пойти всего всего несколько секунд назад, а они выпрыгивали из телефонной будки или из-под припаркованной машины.
Я выходил из квартиры друга, уверенный, что никто не знает, что я там был, а они стояли снаружи, посреди улицы. Помимо того, что они были везде, куда бы я ни шел, , они были бессовестными, гораздо более агрессивными, чем другие папарацци.
Они преграждали мне путь, преследовали меня до моей полицейской машины. Они не давали мне сесть в машину, а потом преследовали машину.
Кто они были? Как им удавалось находить меня? Я не думал, что у них есть какое-то шестое чувство или экстрасенсорные способности.
Наоборот, они выглядели так, как будто в их паре не было хотя бы одной полноценной лобной доли. Итак, какую скрытую уловку они использовали? Невидимый трекер? Источник внутри полиции?
Они также преследовали Вилли. Мы с ним много говорили о них в том году, говорили об их внушающей опасения внешности, их дополняющей друг друга беспринципности и идиотизме, их подходе «не брать пленных».
Но в основном мы обсуждали их вездесущность. Откуда они знают? Откуда они всегда знают? Вилли понятия не имел, но был полон решимости выяснить. Билли Скала тоже был полон решимости это сделать.
Он несколько раз подходил к Траляля и Труляля, задавал им вопросы, смотрел в глаза. Ему удалось почувствовать их. Старший, Траляля Тупой, по его словам, был рыхлым, с коротко остриженными черными волосами и улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Труляля Еще тупее, с другой стороны, никогда не улыбался и редко говорил. Он казался чем-то вроде ученика. В основном, он просто наблюдал.
Что они хотели? Билли не знал. Они следовали за мной повсюду, мучили меня, обогащались на мне, но даже этого им было мало. Им также нравилось демонстрировать мне это. Они таскались рядом со мной, раздражали меня, нажимая кнопки на своих камерах, и за десять секунд делали двести фотографий. Многие папсы хотели от меня какой-то реакции, драки, но Траляля Тупой и Труляля Еще тупее, казалось, хотели именно что биться насмерть. Ослепленный яростью, я фантазировал о том, как ударю их. Затем я делал несколько глубоких вдохов и напоминал себе: не делай этого. Это именно то, чего они хотят. Так они могут подать в суд и стать известными. Потому что, в конце концов, я решил, что это то, чего они хотят.
Вот в чем все дело: два парня, которые не были знамениты, думали, что быть знаменитым должно быть невероятно круто, и пытались прославиться, нападая и разрушая жизнь кого-то известного. Почему они хотели быть знаменитыми? Это было то, чего я никогда не понимал. Потому что слава — это высшая свобода? Ну и ерунда! Некоторые виды славы дают дополнительную свободу, я полагаю, но королевская слава была роскошным пленом. Траляля и Труляля не могли этого понять. Они были детьми, неспособными осознавать какие-либо нюансы. В их упрощенной космологии это выглядело так: ты из королевской семьи. Так. А это цена, которую ты платишь за жизнь в замке
Иногда я задавался вопросом, что было бы, если бы я мог просто поговорить с ними, спокойно объяснить, что я не живу в замке, что это моя бабушка живет в замке, что на самом деле Траляля Тупой и Труляля Еще тупее ведут гораздо более роскошный образ жизни, чем я . Билли глубоко изучил их финансы, так что я знал. Каждый из Трулялей владел несколькими домами и несколькими роскошными автомобилями, купленными на деньги за фотографии меня и моей семьи. (У них также были оффшорные банковские счета, как и у их спонсоров, медиамагнатов, которые их финансировали. Главным образом это был Мердок и также, как и их спонсоры, медиамагнаты, которые их финансировали, главным образом Мердок и человек с невероятно по-диккенсовски звучащим именем Джонатан Хармсворт, 4-й виконт Розермер (контролирующий акционер Daily Mail и других британских СМИ, подробнее тут Хармсворт, Джонатан, 4-й виконт Розермер — Википедия (wikipedia.org) прим. Переводчика) ).
Примерно в это же время я начал думать, что Мердок и есть зло.
Нет, даже не так. Я стал понимать, что это он. Непосредственно он. Если вас начинают преследовать чьи-то прихвостни по улицам оживленного современного города, вы утрачиваете всякие сомнения относительно того, на чьей стороне они в Великом Моральном Континууме. Всю свою жизнь я слышал шутки о связи между неподобающим поведением королевской семьи и веками инбридинга (близкородственных браков – прим. Переводчика), но именно тогда я понял: отсутствие генетического разнообразия ничто по сравнению с газлайтингом в прессе. Выйти замуж за двоюродного брата гораздо менее рискованно, чем стать центром прибыли для Murdoch Inc.
Конечно, меня не волновали политические взгляды Мердока, которые были еще правее взглядов Талибана. И мне был не по душе тот вред, который он ежедневно наносил самой Истине, его беспричинное осквернение объективных фактов. Действительно, я не мог представить ни одного другого человека за всю 300 000-летнюю историю нашего вида, который нанес еще больший ущерб нашему коллективному восприятию реальности.
Но что действительно вызывало у меня отвращение и страх в 2012 году, так это постоянно расширяющийся круг помощников Мердока: молодые, сломленные, отчаявшиеся люди, готовые сделать все, что потребуется, чтобы необходимое, чтобы заработать его улыбку Гринча.
А в центре этого круга… были эти два тупицы, Труляля.
У меня было много отвратительных стычек с Траляля Тупым и Труляля еще Тупее, но одна выделяется в моей памяти.
Свадьба друга. Обнесенный стеной сад, полностью уединенный. Я болтал с несколькими гостями, слушая пение птиц, шелест листьев на ветру. Однако вдруг посреди этих успокаивающих звуков я услышал один тихий… щелчок. Я обернулся. Там, в живой изгороди. Один глаз. И одна стеклянная линза. А затем – та самая жирная рожа. Та самая дьявольская гримаса. Траляля Тупой.
- Чудесно. Молодец, - сказала она.
Я хотел отпраздновать это. Я чувствовал, что заслуживаю праздника. Кроме того, учитывая, что моя отправка на войну была не за горами, нужно было веселиться сейчас или никогда.
Тусовки, клубы, пабы, я много гулял той весной и старался не обращать внимания на то, что, куда бы я ни пошел, за мной всегда следовали два папса.
Два жалких, крайне мерзких папса:Траляля Тупой и Труляля еще Тупее (отсылка к Траляля и Труляля из «Алисы в стране чудес»). На протяжении большей части моей взрослой жизни у входа в общественные места меня всегда ожидали папарацци.
Порой их было много, иногда всего несколько человек. Лица их всегда менялись, часто я даже не мог их рассмотреть. Но теперь рядом всегда были эти две рожи. Я всегда сразу их замечал.
Если где-то собиралась из-за меня толпа, то они были прямо в ее центре. Они могли быть одни, сами по себе. И не только в общественных местах.
Например, я мог идти по переулку, по которому решил пойти всего всего несколько секунд назад, а они выпрыгивали из телефонной будки или из-под припаркованной машины.
Я выходил из квартиры друга, уверенный, что никто не знает, что я там был, а они стояли снаружи, посреди улицы. Помимо того, что они были везде, куда бы я ни шел, , они были бессовестными, гораздо более агрессивными, чем другие папарацци.
Они преграждали мне путь, преследовали меня до моей полицейской машины. Они не давали мне сесть в машину, а потом преследовали машину.
Кто они были? Как им удавалось находить меня? Я не думал, что у них есть какое-то шестое чувство или экстрасенсорные способности.
Наоборот, они выглядели так, как будто в их паре не было хотя бы одной полноценной лобной доли. Итак, какую скрытую уловку они использовали? Невидимый трекер? Источник внутри полиции?
Они также преследовали Вилли. Мы с ним много говорили о них в том году, говорили об их внушающей опасения внешности, их дополняющей друг друга беспринципности и идиотизме, их подходе «не брать пленных».
Но в основном мы обсуждали их вездесущность. Откуда они знают? Откуда они всегда знают? Вилли понятия не имел, но был полон решимости выяснить. Билли Скала тоже был полон решимости это сделать.
Он несколько раз подходил к Траляля и Труляля, задавал им вопросы, смотрел в глаза. Ему удалось почувствовать их. Старший, Траляля Тупой, по его словам, был рыхлым, с коротко остриженными черными волосами и улыбкой, от которой кровь стыла в жилах. Труляля Еще тупее, с другой стороны, никогда не улыбался и редко говорил. Он казался чем-то вроде ученика. В основном, он просто наблюдал.
Что они хотели? Билли не знал. Они следовали за мной повсюду, мучили меня, обогащались на мне, но даже этого им было мало. Им также нравилось демонстрировать мне это. Они таскались рядом со мной, раздражали меня, нажимая кнопки на своих камерах, и за десять секунд делали двести фотографий. Многие папсы хотели от меня какой-то реакции, драки, но Траляля Тупой и Труляля Еще тупее, казалось, хотели именно что биться насмерть. Ослепленный яростью, я фантазировал о том, как ударю их. Затем я делал несколько глубоких вдохов и напоминал себе: не делай этого. Это именно то, чего они хотят. Так они могут подать в суд и стать известными. Потому что, в конце концов, я решил, что это то, чего они хотят.
Вот в чем все дело: два парня, которые не были знамениты, думали, что быть знаменитым должно быть невероятно круто, и пытались прославиться, нападая и разрушая жизнь кого-то известного. Почему они хотели быть знаменитыми? Это было то, чего я никогда не понимал. Потому что слава — это высшая свобода? Ну и ерунда! Некоторые виды славы дают дополнительную свободу, я полагаю, но королевская слава была роскошным пленом. Траляля и Труляля не могли этого понять. Они были детьми, неспособными осознавать какие-либо нюансы. В их упрощенной космологии это выглядело так: ты из королевской семьи. Так. А это цена, которую ты платишь за жизнь в замке
Иногда я задавался вопросом, что было бы, если бы я мог просто поговорить с ними, спокойно объяснить, что я не живу в замке, что это моя бабушка живет в замке, что на самом деле Траляля Тупой и Труляля Еще тупее ведут гораздо более роскошный образ жизни, чем я . Билли глубоко изучил их финансы, так что я знал. Каждый из Трулялей владел несколькими домами и несколькими роскошными автомобилями, купленными на деньги за фотографии меня и моей семьи. (У них также были оффшорные банковские счета, как и у их спонсоров, медиамагнатов, которые их финансировали. Главным образом это был Мердок и также, как и их спонсоры, медиамагнаты, которые их финансировали, главным образом Мердок и человек с невероятно по-диккенсовски звучащим именем Джонатан Хармсворт, 4-й виконт Розермер (контролирующий акционер Daily Mail и других британских СМИ, подробнее тут Хармсворт, Джонатан, 4-й виконт Розермер — Википедия (wikipedia.org) прим. Переводчика) ).
Примерно в это же время я начал думать, что Мердок и есть зло.
Нет, даже не так. Я стал понимать, что это он. Непосредственно он. Если вас начинают преследовать чьи-то прихвостни по улицам оживленного современного города, вы утрачиваете всякие сомнения относительно того, на чьей стороне они в Великом Моральном Континууме. Всю свою жизнь я слышал шутки о связи между неподобающим поведением королевской семьи и веками инбридинга (близкородственных браков – прим. Переводчика), но именно тогда я понял: отсутствие генетического разнообразия ничто по сравнению с газлайтингом в прессе. Выйти замуж за двоюродного брата гораздо менее рискованно, чем стать центром прибыли для Murdoch Inc.
Конечно, меня не волновали политические взгляды Мердока, которые были еще правее взглядов Талибана. И мне был не по душе тот вред, который он ежедневно наносил самой Истине, его беспричинное осквернение объективных фактов. Действительно, я не мог представить ни одного другого человека за всю 300 000-летнюю историю нашего вида, который нанес еще больший ущерб нашему коллективному восприятию реальности.
Но что действительно вызывало у меня отвращение и страх в 2012 году, так это постоянно расширяющийся круг помощников Мердока: молодые, сломленные, отчаявшиеся люди, готовые сделать все, что потребуется, чтобы необходимое, чтобы заработать его улыбку Гринча.
А в центре этого круга… были эти два тупицы, Труляля.
У меня было много отвратительных стычек с Траляля Тупым и Труляля еще Тупее, но одна выделяется в моей памяти.
Свадьба друга. Обнесенный стеной сад, полностью уединенный. Я болтал с несколькими гостями, слушая пение птиц, шелест листьев на ветру. Однако вдруг посреди этих успокаивающих звуков я услышал один тихий… щелчок. Я обернулся. Там, в живой изгороди. Один глаз. И одна стеклянная линза. А затем – та самая жирная рожа. Та самая дьявольская гримаса. Траляля Тупой.
Одна хорошая черта Траляля Тупого и Труляля Еще Тупее заключалась в том, что они подготовили меня к войне. Они наполнили меня удушающей яростью, которая всегда была хороша в преддверии битвы.
Кроме того, они заставили меня страстно желать быть где угодно, только не в Англии.
Где мой чертов приказ о направлении в зону боевых действий? Пожалуйста, пришлите мне этот приказ!
А потом, конечно, как это часто бывает… Я был на музыкальном фестивале, и моя кузина похлопала меня по плечу.
- Гарри, это моя подруга Крессида.
- О... Эммм. Привет.
Обстановка для знакомства была неблагоприятной. Много народу, никакой приватности. Кроме того, я все еще не оправился от предыдущего неудачного романа.
С другой стороны, пейзаж был прекрасным, музыка была хорошей, погода была отличной.
И пробежала искра. В конце дня мы пошли поужинать. Она рассказала мне о своей жизни, своей семье, своих мечтах. Она хотела быть актрисой. Она была такой тихой и застенчивой, актерское мастерство было последней профессией, которую я мог представить для нее, и я так ей и сказал.
Но она призналась, что актерская игра заставляла ее чувствовать себя живой. Свободной. В ее устах это звучало как полет.
Несколько недель спустя, после очередного свидания, я подвез ее до дома.
- Я живу прямо у Кингс-Роуд.
Мы подъехали к большому дому на ухоженной улице.
- Ты живешь здесь? Это твой дом?
-Нет.
Она объяснила, что остановилась на несколько дней у тети. Я проводил ее вверх по ступенькам. Она не пригласила меня войти. Яи не ожидал, что пригласит, и не хотел этого.
Не нужно торопиться, подумал я. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но промахнулся. Я мог сбить кактус с расстояния в три мили ракетой «Хеллфайр», но никак не мог найти ее губы. Она повернулась, я попробовал еще раз, и нам удалось что-то вроде поцелуя.
Ужасно неуклюже.
На следующее утро я позвонил кузине. Обескураженный, я сказал ей, что свидание прошло хорошо, но концовка оставляет желать лучшего. Она не могла не согласиться с этим. Она уже поговорила с Крессидой. Она вздохнула.
- Это было неуклюже.
Но потом пришли хорошие новости. Крессида была готова попробовать еще раз. Через несколько дней мы снова встретились поужинать. Так случилось, что ее соседка по квартире встречалась с моим давним приятелем Чарли. Братом моего покойного друга Хеннерса.
Я пошутил:
- Очевидно, так и должно было быть. Мы вчетвером могли бы повеселиться!
Но нельзя сказать, что это была просто шутка. Мы попробовали еще один поцелуй. И это было уже не так неловко. У меня появилась надежда.
На наше следующее свидание она и ее соседка по квартире пригласили меня и Чарли. Мы выпивали, смеялись.
Между нами зародились чувства. К сожалению, я мог видеть Кресс только по выходным. Я был занят больше, чем когда-либо, готовясь к командировке. А потом я получил официальное назначение, фактическую дату отправки, и часы теперь громко тикали. Второй раз в жизни мне пришлось сказать девушке, с которой я только что познакомился, что скоро отправлюсь на войну.
- Я подожду, сказала она.- Но я не буду ждать вечно, - быстро добавила она. - Кто знает, что произойдет, Хаз?
- Верно. Кто знает?
- Легче просто сказать себе и другим, что мы не вместе.
- Да. Так проще, я полагаю.
- Но когда ты вернешься…
Когда. Она сказала, «когда». Не «если». Я был благодарен ей за это. Кое-кто говорил «если»
Кроме того, они заставили меня страстно желать быть где угодно, только не в Англии.
Где мой чертов приказ о направлении в зону боевых действий? Пожалуйста, пришлите мне этот приказ!
А потом, конечно, как это часто бывает… Я был на музыкальном фестивале, и моя кузина похлопала меня по плечу.
- Гарри, это моя подруга Крессида.
- О... Эммм. Привет.
Обстановка для знакомства была неблагоприятной. Много народу, никакой приватности. Кроме того, я все еще не оправился от предыдущего неудачного романа.
С другой стороны, пейзаж был прекрасным, музыка была хорошей, погода была отличной.
И пробежала искра. В конце дня мы пошли поужинать. Она рассказала мне о своей жизни, своей семье, своих мечтах. Она хотела быть актрисой. Она была такой тихой и застенчивой, актерское мастерство было последней профессией, которую я мог представить для нее, и я так ей и сказал.
Но она призналась, что актерская игра заставляла ее чувствовать себя живой. Свободной. В ее устах это звучало как полет.
Несколько недель спустя, после очередного свидания, я подвез ее до дома.
- Я живу прямо у Кингс-Роуд.
Мы подъехали к большому дому на ухоженной улице.
- Ты живешь здесь? Это твой дом?
-Нет.
Она объяснила, что остановилась на несколько дней у тети. Я проводил ее вверх по ступенькам. Она не пригласила меня войти. Яи не ожидал, что пригласит, и не хотел этого.
Не нужно торопиться, подумал я. Я наклонился, чтобы поцеловать ее, но промахнулся. Я мог сбить кактус с расстояния в три мили ракетой «Хеллфайр», но никак не мог найти ее губы. Она повернулась, я попробовал еще раз, и нам удалось что-то вроде поцелуя.
Ужасно неуклюже.
На следующее утро я позвонил кузине. Обескураженный, я сказал ей, что свидание прошло хорошо, но концовка оставляет желать лучшего. Она не могла не согласиться с этим. Она уже поговорила с Крессидой. Она вздохнула.
- Это было неуклюже.
Но потом пришли хорошие новости. Крессида была готова попробовать еще раз. Через несколько дней мы снова встретились поужинать. Так случилось, что ее соседка по квартире встречалась с моим давним приятелем Чарли. Братом моего покойного друга Хеннерса.
Я пошутил:
- Очевидно, так и должно было быть. Мы вчетвером могли бы повеселиться!
Но нельзя сказать, что это была просто шутка. Мы попробовали еще один поцелуй. И это было уже не так неловко. У меня появилась надежда.
На наше следующее свидание она и ее соседка по квартире пригласили меня и Чарли. Мы выпивали, смеялись.
Между нами зародились чувства. К сожалению, я мог видеть Кресс только по выходным. Я был занят больше, чем когда-либо, готовясь к командировке. А потом я получил официальное назначение, фактическую дату отправки, и часы теперь громко тикали. Второй раз в жизни мне пришлось сказать девушке, с которой я только что познакомился, что скоро отправлюсь на войну.
- Я подожду, сказала она.- Но я не буду ждать вечно, - быстро добавила она. - Кто знает, что произойдет, Хаз?
- Верно. Кто знает?
- Легче просто сказать себе и другим, что мы не вместе.
- Да. Так проще, я полагаю.
- Но когда ты вернешься…
Когда. Она сказала, «когда». Не «если». Я был благодарен ей за это. Кое-кто говорил «если»
Мои товарищи пришли ко мне и напомнили о Плане.
- План?
- Ну ты знаешь, Спайк.
- План?
- Серьезно?
План. Мы уже говорили об этом раньше, несколько месяцев назад. Но теперь я не был уверен. Они активно продавали мне эту идею:
- Ты собираешься на войну. Ты будешь смотреть смерти в лицо.
- Верно, спасибо.
- Но ты обязан жить. Сейчас. Пользуйся каждым днем.
- Пользоваться…?
- Лови момент. Carpe diem.
- ОК что?
- Carpe diem. Жить одним днем.
А, значит, это два способа сказать одно и то же...
- Вегас, Спайк. Помнишь? План.
- Да, да, План, но... он кажется рискованным.
- Живи! Одним! Днем!
Понятно. Недавно у меня был опыт, который заставил меня думать, что в этих словах есть доля правды, что carpe diem было больше, чем пустые слова. Играя в поло той весной в Бразилии, чтобы собрать деньги для Sentebale, я увидел, как один игрок тяжело упал с лошади. Мальчишкой я видел, как Па падал так же, лошадь отбегала в сторону, а он одновременно и ударялся о землю, и погружался в нее.
Я вспомнил, как подумал: «Почему папа храпит?» И тут кто-то закричал: - Он проглотил свой язык!
Находчивый игрок спрыгнул с лошади и спас жизнь Па. Вспоминая тот момент, я подсознательно поступил так же: спрыгнул с коня, подбежал к мужчине, вытащил его язык из горла. Мужчина закашлялся, снова начал дышать. Я почти уверен, что позже в тот же день он выписал Сентебале чек на крупную сумму. Но столь же ценным был и урок. Живите каждым днем, пока есть возможность.
Так что я сказал своим товарищам:
- ОК. Вегас. Поехали.
Годом раньше, после тренировок в Гила Бенд, мы с товарищами взяли напрокат Харлеи и поехали из Финикса в Вегас. Большая часть путешествия прошла незаметно. Так что теперь, после прощального уик-энда с Крессидой, я вылетел в Неваду, чтобы повторить это.
Мы даже ездили в тот же отель, и все скинулись на один и тот же номер. В нем было два уровня, соединенных парадной лестницей из белого мрамора, которая выглядела так, будто Элвис и Уэйн Ньютон вот-вот должны были спуститься по ней рука об руку.
Однако никому не нужно было подниматься по лестнице, так как в люксе также был лифт. И бильярдный стол. Лучшей частью была гостиная: шесть массивных окон выходили на Стрип (главная улица Лос-Анджелеса), а перед окнами стоял низкий Г-образный диван, с которого можно было смотреть на Стрип, или на далекие горы, или на массивный плазменный телевизор на стене. Такое великолепие.
Я был в нескольких дворцах в свое время, и этот был роскошным.
В ту первую ночь или на следующую — сейчас это вспоминается в каком-то неоновом размытии - кто-то заказывал еду, кто-то заказывал коктейли, и мы все сидели и громко болтали, наверстывая упущенное. Что случилось со всеми нами с тех пор, как мы в последний раз были в Вегасе?
- Итак, лейтенант Уэйлс, не терпится снова вернуться на войну?
- Да, точно.
Все выглядели удивленными.
На ужин мы пошли в стейк-хаус и наелись как короли. Стрипсы Нью-Йорк, три вида пасты, очень хорошее красное вино. Потом мы пошли в казино, поиграли в блэкджек и рулетку, проиграли. Уставший, я извинился и вернулся в номер. Да, со вздохом подумал я, забираясь под одеяло, я тот самый парень, который рано ложится и говорит всем, чтобы они не шумели.
На следующее утро мы заказали завтрак «Кровавая Мэри». И всей компанией отправились в бассейн. В Вегасе был сезон вечеринок у бассейна, так что там царило бурное веселье. Мы купили пятьдесят пляжных мячей и раздали их, это было способом завязать общение с остальными.
Мы действительно были такими скучными и нуждающимися в компании. То есть мои приятели были. Я не искал новых друзей. У меня была девушка, и я стремился сохранить ее. Я несколько раз писал ей сообщения из бассейна, чтобы успокоить ее.
Но люди продолжали протягивать мне напитки (вот гады какие!- примеч.переводчика). И к тому времени, когда солнце опустилось за горы, я уже надрался и постепенно наполнялся разными… идеями.
Мне нужно что-то, чтобы отметить эту поездку, решил я. Что-то, что станет символом моего чувства свободы, моего чувства carpe diem. Например... тату? Да! То, что нужно! Может на моем плече? Нет, слишком заметно. Нижняя часть спины? Нет, слишком… пикантно. Может, нога? Да. Ступня! Там, где когда-то слезла кожа. Слои за слоями символизма!
Так, что это будет за татуировка? Я думал и думал. Что важно для меня? Что свято? Конечно — Ботсвана. Я видел тату-салон дальше по кварталу. Я надеялся, что у них есть хороший атлас с четкой картой Ботсваны. Я отправился искать Билли Скалу, чтобы сказать ему, куда мы идем.
Он улыбнулся. Ни за что. Мои товарищи поддержали его.
Точно нет. На самом деле, они обещали физически остановить меня. Я не сделаю татуировку, сказали они, не в их присутствии, а уж тем более, я не сделаю татуировку Ботсваны на ноге. Они обещали удержать меня, нокаутировать, чего бы это ни стоило.
- Татуировка навсегда, Спайк! Это навсегда!
Их вопли и угрозы — одно из последних ярких воспоминаний того вечера. Я сдался. Татуировка могла подождать до следующего дня. Вместо этого мы направились в клуб, где я удобно устроился в углу кожаной банкетки и наблюдал, как вереницы молодых женщин входят и уходят, болтая с моими приятелями. Я поговорил с одной или двумя девушками и попросил их уделить внимание моим приятелям. Но в основном я пялился в никуда и думал о том, что меня заставят отказаться от моей мечты о татуировке. Около двух часов ночи мы вернулись в свой номер. Мои товарищи пригласили к нам четырех или пятерых женщин, которые работали в отеле, и еще двух женщин, которых они встретили за столами для игры в блэкджек. Вскоре кто-то предложил сыграть в бильярд, и это действительно звучало весело. Я разбивал мячи, начал играть в восьмерку с моим телохранителем. Затем я заметил, что блэкджековые девушки как-то замялись. Они выглядели подозрительно. Но когда они спросили, могут ли они сыграть, я не хотел показаться грубым. Все менялись по очереди, и никто не был очень хорош. Я предложил поднять ставки. Как насчет игры в стрип-пул? Восторженные аплодисменты. Десять минут спустя я был большим неудачником, раздетым до трусов. Потом я потерял и трусы. Это было безобидно, глупо, по крайней мере так я думал. До следующего утра.
Стоя возле отеля под палящим солнцем пустыни, я обернулся и увидел одного из моих приятелей, уставившегося в свой телефон с раскрытым ртом.
Он сказал мне:
- Спайк, одна из тех блэкджековых девок тайно сделала несколько фотографий… и продала их. Спайк… ты везде, приятель.
В частности, то, что было повсюду, было моей задницей. Я был голым перед взорами всего мира… жил каждым днем.
Билли Скала, изучая свой телефон, твердил: «Это нехорошо, Эйч».
Он знал, что мне придется нелегко. Но он также знал, что это не доставит никакого удовольствия ни ему, ни другим телохранителям. Из-за этого они запросто могут потерять работу. Я ругал себя: как я мог это допустить? Как я мог быть настолько глуп? Почему я доверял другим людям? Я рассчитывал на добрую волю незнакомцев, я рассчитывал на то, что эти изворотливые девчонки проявят хоть какую-то элементарную порядочность, а я должен был платить за эту ошибку вечно. Эти фотографии никогда не исчезнут. Они будут всегда. Они сделают татуировку Ботсваны на ноге похожей на кляксу. Мое чувство вины и стыда порой мешало мне дышать. Тем временем газеты в Великобритании уже начали сдирать с меня живьем кожу. «Возвращение золотого мальчика Гарри» (тут игра слов: дословно «Возвращение Hoorray Harry», а Hooray Henry – это представитель золотой молодежи, молодой человек из высших слоев общества), «Принц Болван снова в деле!»
Я думал о Кресс, читающей все эти истории. Я подумал о моем начальстве в армии. Кто первым даст мне взбучку? В ожидании ответа я сбежал в Шотландию, встретился со своей семьей в Балморале. Это был август, и все они были там. Да, подумал я, да, единственное, чего не хватает в этом кафкианском кошмаре, так это Балморала со всеми его спутанными воспоминаниями и предстоящей годовщиной смерти мамы, до которой осталось несколько дней. Вскоре после моего приезда я встретил Па в соседнем Биркхолле. К моему удивлению и облегчению, он был мягок со мной. Он был даже ошарашен. Он сочувствовал мне, сказал он, он знает, что это такое, хотя его фото в голом виде никогда не были на первых полосах газет. На самом деле, это была неправда. Когда мне было около восьми лет, немецкая газета опубликовала его обнаженные фотографии, сделанные телеобъективом во время его отдыха во Франции. Но мы оба выбросили эти фото из головы.
Конечно, он много раз чувствовал себя голым на глазах всего мира, и это было нашим общим ощущением. Мы сидели у окна и довольно долго говорили об этом странном нашем существовании, наблюдая за тем, как на лужайке резвятся рыжие белки Биркхолла. Carpe diem, белки.
- План?
- Ну ты знаешь, Спайк.
- План?
- Серьезно?
План. Мы уже говорили об этом раньше, несколько месяцев назад. Но теперь я не был уверен. Они активно продавали мне эту идею:
- Ты собираешься на войну. Ты будешь смотреть смерти в лицо.
- Верно, спасибо.
- Но ты обязан жить. Сейчас. Пользуйся каждым днем.
- Пользоваться…?
- Лови момент. Carpe diem.
- ОК что?
- Carpe diem. Жить одним днем.
А, значит, это два способа сказать одно и то же...
- Вегас, Спайк. Помнишь? План.
- Да, да, План, но... он кажется рискованным.
- Живи! Одним! Днем!
Понятно. Недавно у меня был опыт, который заставил меня думать, что в этих словах есть доля правды, что carpe diem было больше, чем пустые слова. Играя в поло той весной в Бразилии, чтобы собрать деньги для Sentebale, я увидел, как один игрок тяжело упал с лошади. Мальчишкой я видел, как Па падал так же, лошадь отбегала в сторону, а он одновременно и ударялся о землю, и погружался в нее.
Я вспомнил, как подумал: «Почему папа храпит?» И тут кто-то закричал: - Он проглотил свой язык!
Находчивый игрок спрыгнул с лошади и спас жизнь Па. Вспоминая тот момент, я подсознательно поступил так же: спрыгнул с коня, подбежал к мужчине, вытащил его язык из горла. Мужчина закашлялся, снова начал дышать. Я почти уверен, что позже в тот же день он выписал Сентебале чек на крупную сумму. Но столь же ценным был и урок. Живите каждым днем, пока есть возможность.
Так что я сказал своим товарищам:
- ОК. Вегас. Поехали.
Годом раньше, после тренировок в Гила Бенд, мы с товарищами взяли напрокат Харлеи и поехали из Финикса в Вегас. Большая часть путешествия прошла незаметно. Так что теперь, после прощального уик-энда с Крессидой, я вылетел в Неваду, чтобы повторить это.
Мы даже ездили в тот же отель, и все скинулись на один и тот же номер. В нем было два уровня, соединенных парадной лестницей из белого мрамора, которая выглядела так, будто Элвис и Уэйн Ньютон вот-вот должны были спуститься по ней рука об руку.
Однако никому не нужно было подниматься по лестнице, так как в люксе также был лифт. И бильярдный стол. Лучшей частью была гостиная: шесть массивных окон выходили на Стрип (главная улица Лос-Анджелеса), а перед окнами стоял низкий Г-образный диван, с которого можно было смотреть на Стрип, или на далекие горы, или на массивный плазменный телевизор на стене. Такое великолепие.
Я был в нескольких дворцах в свое время, и этот был роскошным.
В ту первую ночь или на следующую — сейчас это вспоминается в каком-то неоновом размытии - кто-то заказывал еду, кто-то заказывал коктейли, и мы все сидели и громко болтали, наверстывая упущенное. Что случилось со всеми нами с тех пор, как мы в последний раз были в Вегасе?
- Итак, лейтенант Уэйлс, не терпится снова вернуться на войну?
- Да, точно.
Все выглядели удивленными.
На ужин мы пошли в стейк-хаус и наелись как короли. Стрипсы Нью-Йорк, три вида пасты, очень хорошее красное вино. Потом мы пошли в казино, поиграли в блэкджек и рулетку, проиграли. Уставший, я извинился и вернулся в номер. Да, со вздохом подумал я, забираясь под одеяло, я тот самый парень, который рано ложится и говорит всем, чтобы они не шумели.
На следующее утро мы заказали завтрак «Кровавая Мэри». И всей компанией отправились в бассейн. В Вегасе был сезон вечеринок у бассейна, так что там царило бурное веселье. Мы купили пятьдесят пляжных мячей и раздали их, это было способом завязать общение с остальными.
Мы действительно были такими скучными и нуждающимися в компании. То есть мои приятели были. Я не искал новых друзей. У меня была девушка, и я стремился сохранить ее. Я несколько раз писал ей сообщения из бассейна, чтобы успокоить ее.
Но люди продолжали протягивать мне напитки (вот гады какие!- примеч.переводчика). И к тому времени, когда солнце опустилось за горы, я уже надрался и постепенно наполнялся разными… идеями.
Мне нужно что-то, чтобы отметить эту поездку, решил я. Что-то, что станет символом моего чувства свободы, моего чувства carpe diem. Например... тату? Да! То, что нужно! Может на моем плече? Нет, слишком заметно. Нижняя часть спины? Нет, слишком… пикантно. Может, нога? Да. Ступня! Там, где когда-то слезла кожа. Слои за слоями символизма!
Так, что это будет за татуировка? Я думал и думал. Что важно для меня? Что свято? Конечно — Ботсвана. Я видел тату-салон дальше по кварталу. Я надеялся, что у них есть хороший атлас с четкой картой Ботсваны. Я отправился искать Билли Скалу, чтобы сказать ему, куда мы идем.
Он улыбнулся. Ни за что. Мои товарищи поддержали его.
Точно нет. На самом деле, они обещали физически остановить меня. Я не сделаю татуировку, сказали они, не в их присутствии, а уж тем более, я не сделаю татуировку Ботсваны на ноге. Они обещали удержать меня, нокаутировать, чего бы это ни стоило.
- Татуировка навсегда, Спайк! Это навсегда!
Их вопли и угрозы — одно из последних ярких воспоминаний того вечера. Я сдался. Татуировка могла подождать до следующего дня. Вместо этого мы направились в клуб, где я удобно устроился в углу кожаной банкетки и наблюдал, как вереницы молодых женщин входят и уходят, болтая с моими приятелями. Я поговорил с одной или двумя девушками и попросил их уделить внимание моим приятелям. Но в основном я пялился в никуда и думал о том, что меня заставят отказаться от моей мечты о татуировке. Около двух часов ночи мы вернулись в свой номер. Мои товарищи пригласили к нам четырех или пятерых женщин, которые работали в отеле, и еще двух женщин, которых они встретили за столами для игры в блэкджек. Вскоре кто-то предложил сыграть в бильярд, и это действительно звучало весело. Я разбивал мячи, начал играть в восьмерку с моим телохранителем. Затем я заметил, что блэкджековые девушки как-то замялись. Они выглядели подозрительно. Но когда они спросили, могут ли они сыграть, я не хотел показаться грубым. Все менялись по очереди, и никто не был очень хорош. Я предложил поднять ставки. Как насчет игры в стрип-пул? Восторженные аплодисменты. Десять минут спустя я был большим неудачником, раздетым до трусов. Потом я потерял и трусы. Это было безобидно, глупо, по крайней мере так я думал. До следующего утра.
Стоя возле отеля под палящим солнцем пустыни, я обернулся и увидел одного из моих приятелей, уставившегося в свой телефон с раскрытым ртом.
Он сказал мне:
- Спайк, одна из тех блэкджековых девок тайно сделала несколько фотографий… и продала их. Спайк… ты везде, приятель.
В частности, то, что было повсюду, было моей задницей. Я был голым перед взорами всего мира… жил каждым днем.
Билли Скала, изучая свой телефон, твердил: «Это нехорошо, Эйч».
Он знал, что мне придется нелегко. Но он также знал, что это не доставит никакого удовольствия ни ему, ни другим телохранителям. Из-за этого они запросто могут потерять работу. Я ругал себя: как я мог это допустить? Как я мог быть настолько глуп? Почему я доверял другим людям? Я рассчитывал на добрую волю незнакомцев, я рассчитывал на то, что эти изворотливые девчонки проявят хоть какую-то элементарную порядочность, а я должен был платить за эту ошибку вечно. Эти фотографии никогда не исчезнут. Они будут всегда. Они сделают татуировку Ботсваны на ноге похожей на кляксу. Мое чувство вины и стыда порой мешало мне дышать. Тем временем газеты в Великобритании уже начали сдирать с меня живьем кожу. «Возвращение золотого мальчика Гарри» (тут игра слов: дословно «Возвращение Hoorray Harry», а Hooray Henry – это представитель золотой молодежи, молодой человек из высших слоев общества), «Принц Болван снова в деле!»
Я думал о Кресс, читающей все эти истории. Я подумал о моем начальстве в армии. Кто первым даст мне взбучку? В ожидании ответа я сбежал в Шотландию, встретился со своей семьей в Балморале. Это был август, и все они были там. Да, подумал я, да, единственное, чего не хватает в этом кафкианском кошмаре, так это Балморала со всеми его спутанными воспоминаниями и предстоящей годовщиной смерти мамы, до которой осталось несколько дней. Вскоре после моего приезда я встретил Па в соседнем Биркхолле. К моему удивлению и облегчению, он был мягок со мной. Он был даже ошарашен. Он сочувствовал мне, сказал он, он знает, что это такое, хотя его фото в голом виде никогда не были на первых полосах газет. На самом деле, это была неправда. Когда мне было около восьми лет, немецкая газета опубликовала его обнаженные фотографии, сделанные телеобъективом во время его отдыха во Франции. Но мы оба выбросили эти фото из головы.
Конечно, он много раз чувствовал себя голым на глазах всего мира, и это было нашим общим ощущением. Мы сидели у окна и довольно долго говорили об этом странном нашем существовании, наблюдая за тем, как на лужайке резвятся рыжие белки Биркхолла. Carpe diem, белки.
Армейское командование, как и Па, было невозмутимо. Им было все равно, что я играю в бильярд в уединении гостиничного номера, голый или нет. Мой статус не изменился, сказали они. Все идет по плану.
Мои однополчане тоже за меня вступились. Мужчины и женщины в форме по всему миру позировали обнаженными или почти обнаженными, прикрывая интимные места шлемами, оружием, беретами, и размещали фотографии в Интернете в знак солидарности с принцем Гарри. Что касается Кресс: то выслушав мои осторожные и смущенные объяснения, она пришла к такому же выводу: Я был болваном, а не потаскуном.
Я извинился за то, что смутил ее. Лучше всего было то, что ни один из моих телохранителей не был уволен или даже наказан — главным образом потому, что я держал в секрете, что они были со мной в то время. Но британские газеты, даже зная, что я отправляюсь на войну, продолжали изливаться желчью и кипеть от ярости, словно я совершил преступление, караемое смертной казнью.
Было самое время для отъезда.
Сентябрь 2012. Тот же долгий перелет, но на сей раз не как безбилетный пассажир. На сей раз не было ни потайной ниши, ни потайных двухъярусных кроватей. Сейчас мне разрешили сидеть со всеми остальными солдатами, чтобы почувствовать себя частью команды.
Однако, когда мы приземлились в лагере Бастион, я понял, что я не совсем один из них.
Некоторые парни нервничали, их воротники были туже застегнуты, кадыки сильно выпирали. Я помнил это чувство, но для меня это было возвращением домой. Спустя более четырех лет, несмотря ни на что, я наконец вернулся. Как капитан. (Меня повысили с момента моей первой командировки)
Мое жилье на этот раз было лучше. На самом деле, по сравнению с моим последней командировкой, это было в стиле Вегаса. С пилотами обращались как — это слово было неизбежным, его использовали все — как с королевской семьей. Мягкие кровати, чистые номера. Более того, комнаты были настоящими комнатами, а не окопами или палатками. У каждого даже был свой кондиционер. Нам дали неделю, чтобы изучить Бастион и оправиться от смены часовых поясов. Другие обитатели Бастиона были любезны и более чем счастливы показать нам, что к чему.
- Капитан Уэльс, здесь уборные! Капитан Уэльс, здесь вы найдете горячую пиццу!
Это было немного похоже на экскурсию, до момента накануне моего двадцать восьмого дня рождения. Я сидел в своей комнате, приводя в порядок свои вещи, и тут завыли сирены. Я открыл дверь, выглянул наружу. По всему коридору распахнулись двери и высунулись головы военных.
Тут же прибежали оба моих телохранителя. (В отличие от прошлой моей службы, на этот раз у меня были телохранители, главным образом потому, что для них было подходящее жилье, и потому, что они могли слиться с остальными: я жил с тысячами других людей.) Один сказал: «На нас напали!»
Мы слышали взрывы вдалеке, возле авиационных ангаров. Я побежал к своему Апачу, но меня остановили телохранители.
- Слишком опасно. Мы услышали крики снаружи. Приготовиться!
ПРИГОТОВИТЬСЯ!
Мы все надели бронежилеты и встали в дверях, ожидая дальнейших указаний. Пока я перепроверял свой жилет и шлем, один телохранитель постоянно твердил:
-Я знал, что это произойдет, я просто знал это, я всем говорил, но никто не слушал. Заткнись, сказали они, но я говорил им, я сказал им, Гарри может пострадать! Отвали, сказали они, и вот мы здесь.
Он был шотландцем, говорил, картавя, и часто звучал как Шон Коннери, что было очаровательно в обычных обстоятельствах, но сейчас он звучал как Шон Коннери, переживающий панический приступ. Я оборвал его длинную историю о том, что он недооцененная Кассандра, и сказал ему, чтобы просто забил на это.
Я чувствовал себя голым. У меня был свой 9-мм, но мой SA80A был залочен. У меня были телохранители, но мне нужен был мой Apache. Это было единственное место, где я чувствовал себя в безопасности и был полезен. Мне нужно было обрушить огонь на нападавших, кем бы они ни были.
Взрывов становилось все больше, они были все громче.
В окнах отражались вспышки. Потом мы увидели пламя. Над головой с ужасным шумом пронеслись американские Кобры, и все здание содрогнулось. Кобры стреляли. Апачи стреляли. Ужасный рев наполнил комнату. Мы все чувствовали страх и адреналин. Но мы, пилоты апачей, были особенно взволнованы, нам не терпелось попасть в свои кабины. Кто-то напомнил мне, что Бастион был размером с Рединг. Как мы могли проложить себе путь отсюда к вертолетам без карты, находясь под обстрелом?
Потом все прекратилось. Сирены умолкли. Стук винтов стих. Бастион снова был в безопасности. Но мы заплатили за эту страшную цену, как мы узнали.
Двое американских солдат были убиты. Семнадцать британских и американских солдат были ранены. В течение того и следующего дня мы собирали воедино то, что произошло. Талибы захватили американскую форму, проделали дыру в заборе и пробрались внутрь.
- Они проделали дыру в заборе?
- Да
- Почему?
Если вкратце, то из-за меня.
Они сказали, что ищут принца Гарри. На самом деле талибы сделали заявление, что их новой целью является был принц Гарри. И дата нападения тоже была выбрана тщательно. По их словам, они приурочили его к моему дню рождения. Я не знал, верю ли я в это. Я не хотел в это верить. Но одно бесспорно. Талибы узнали о моем присутствии на базе и подробностях моей командировки благодаря непрерывному ее освещению в британской прессе в течение той недели.
Мои однополчане тоже за меня вступились. Мужчины и женщины в форме по всему миру позировали обнаженными или почти обнаженными, прикрывая интимные места шлемами, оружием, беретами, и размещали фотографии в Интернете в знак солидарности с принцем Гарри. Что касается Кресс: то выслушав мои осторожные и смущенные объяснения, она пришла к такому же выводу: Я был болваном, а не потаскуном.
Я извинился за то, что смутил ее. Лучше всего было то, что ни один из моих телохранителей не был уволен или даже наказан — главным образом потому, что я держал в секрете, что они были со мной в то время. Но британские газеты, даже зная, что я отправляюсь на войну, продолжали изливаться желчью и кипеть от ярости, словно я совершил преступление, караемое смертной казнью.
Было самое время для отъезда.
Сентябрь 2012. Тот же долгий перелет, но на сей раз не как безбилетный пассажир. На сей раз не было ни потайной ниши, ни потайных двухъярусных кроватей. Сейчас мне разрешили сидеть со всеми остальными солдатами, чтобы почувствовать себя частью команды.
Однако, когда мы приземлились в лагере Бастион, я понял, что я не совсем один из них.
Некоторые парни нервничали, их воротники были туже застегнуты, кадыки сильно выпирали. Я помнил это чувство, но для меня это было возвращением домой. Спустя более четырех лет, несмотря ни на что, я наконец вернулся. Как капитан. (Меня повысили с момента моей первой командировки)
Мое жилье на этот раз было лучше. На самом деле, по сравнению с моим последней командировкой, это было в стиле Вегаса. С пилотами обращались как — это слово было неизбежным, его использовали все — как с королевской семьей. Мягкие кровати, чистые номера. Более того, комнаты были настоящими комнатами, а не окопами или палатками. У каждого даже был свой кондиционер. Нам дали неделю, чтобы изучить Бастион и оправиться от смены часовых поясов. Другие обитатели Бастиона были любезны и более чем счастливы показать нам, что к чему.
- Капитан Уэльс, здесь уборные! Капитан Уэльс, здесь вы найдете горячую пиццу!
Это было немного похоже на экскурсию, до момента накануне моего двадцать восьмого дня рождения. Я сидел в своей комнате, приводя в порядок свои вещи, и тут завыли сирены. Я открыл дверь, выглянул наружу. По всему коридору распахнулись двери и высунулись головы военных.
Тут же прибежали оба моих телохранителя. (В отличие от прошлой моей службы, на этот раз у меня были телохранители, главным образом потому, что для них было подходящее жилье, и потому, что они могли слиться с остальными: я жил с тысячами других людей.) Один сказал: «На нас напали!»
Мы слышали взрывы вдалеке, возле авиационных ангаров. Я побежал к своему Апачу, но меня остановили телохранители.
- Слишком опасно. Мы услышали крики снаружи. Приготовиться!
ПРИГОТОВИТЬСЯ!
Мы все надели бронежилеты и встали в дверях, ожидая дальнейших указаний. Пока я перепроверял свой жилет и шлем, один телохранитель постоянно твердил:
-Я знал, что это произойдет, я просто знал это, я всем говорил, но никто не слушал. Заткнись, сказали они, но я говорил им, я сказал им, Гарри может пострадать! Отвали, сказали они, и вот мы здесь.
Он был шотландцем, говорил, картавя, и часто звучал как Шон Коннери, что было очаровательно в обычных обстоятельствах, но сейчас он звучал как Шон Коннери, переживающий панический приступ. Я оборвал его длинную историю о том, что он недооцененная Кассандра, и сказал ему, чтобы просто забил на это.
Я чувствовал себя голым. У меня был свой 9-мм, но мой SA80A был залочен. У меня были телохранители, но мне нужен был мой Apache. Это было единственное место, где я чувствовал себя в безопасности и был полезен. Мне нужно было обрушить огонь на нападавших, кем бы они ни были.
Взрывов становилось все больше, они были все громче.
В окнах отражались вспышки. Потом мы увидели пламя. Над головой с ужасным шумом пронеслись американские Кобры, и все здание содрогнулось. Кобры стреляли. Апачи стреляли. Ужасный рев наполнил комнату. Мы все чувствовали страх и адреналин. Но мы, пилоты апачей, были особенно взволнованы, нам не терпелось попасть в свои кабины. Кто-то напомнил мне, что Бастион был размером с Рединг. Как мы могли проложить себе путь отсюда к вертолетам без карты, находясь под обстрелом?
Потом все прекратилось. Сирены умолкли. Стук винтов стих. Бастион снова был в безопасности. Но мы заплатили за эту страшную цену, как мы узнали.
Двое американских солдат были убиты. Семнадцать британских и американских солдат были ранены. В течение того и следующего дня мы собирали воедино то, что произошло. Талибы захватили американскую форму, проделали дыру в заборе и пробрались внутрь.
- Они проделали дыру в заборе?
- Да
- Почему?
Если вкратце, то из-за меня.
Они сказали, что ищут принца Гарри. На самом деле талибы сделали заявление, что их новой целью является был принц Гарри. И дата нападения тоже была выбрана тщательно. По их словам, они приурочили его к моему дню рождения. Я не знал, верю ли я в это. Я не хотел в это верить. Но одно бесспорно. Талибы узнали о моем присутствии на базе и подробностях моей командировки благодаря непрерывному ее освещению в британской прессе в течение той недели.
После атаки были какие-то разговоры о том, чтобы вытащить меня с поля боя. Снова. Мне было невыносимо думать об этом. Это было слишком ужасно, чтобы думать об этом.
Чтобы отвлечься от того, что отправка домой возможна, я погрузился в работу, вошел в рабочий ритм. Мой график, к счастью, был жестким: два дня плановых операций, три дня режима РПБ (режим повышенной боеготовности). Другими словами, нужно было сидеть у палатки, ожидая вызова. Палатка РПБ напоминала студенческую комнату в университете.
Коллегиальность, скука — бардак. Там было несколько потрескавшихся кожаных кушеток, большой Юнион Джек на стене, повсюду еда для перекуса. Мы проводили время, играя в FIFA, выпивая галлоны кофе, листая мужские журналы. (Loaded был весьма популярен.)
Но потом раздавался сигнал тревоги, и студенческие годы, как и любая другая эпоха моей жизни, уходили в прошлое. Один из парней сказал, что мы великие пожарные. Он не ошибся.
Мы никогда не могли отключиться, полностью расслабиться, всегда были готовы к работе. Мы могли попивать чай, есть мороженое, переживать из-за девушек, болтать о футболе, но наши чувства всегда были настроены, а мышцы всегда были напряжены в ожидании сигнала тревоги.
Будильник представлял из себя телефон. Красный, простой, без кнопок, без циферблата, только база и трубка. Звонок был старинным, совершенно британским. Бррранг. Звук был смутно знакомым; Я сначала не мог понять, откуда я знаю его. В конце концов я понял. Он звучал точно так же, как телефон бабушки в Сандрингеме, располагавшийся на ее большом столе, в огромной гостиной, где она отвечала на звонки между играми в бридж.
В палатке РПГ нас всегда было четверо. Два летных экипажа по два человека в каждом: пилот и стрелок. Я был стрелком, а моим пилотом был Дэйв — высокий, долговязый, сложенный как марафонец, кем он и был на самом деле. У него были короткие темные волосы и крутой пустынный загар. Что еще более бросалось в глаза, это его интересное чувство юмора. Несколько раз в день я спрашивал себя: Дэйв серьезно? Или это сарказм? Я никогда не мог угадать. Я думал, что через некоторое время я разгадаю этого парня. Но у меня ничего не вышло.
Услышав звонок красного телефона, трое из нас бросали все и бежали к апачу, а четвертый брал трубку и получал подробности операции от человека на другом конце трубки.
Это медицинская эвакуация? КП? (Контакт с противником?)
Если сообщали о КП, то мы спрашивали, как далеко войска, как быстро мы можем добраться до них?
Оказавшись внутри Apache, мы включали кондиционер, пристегивались ремнями и надевали бронежилеты. Я нажимал на одну из четырех радиостанций, узнавал подробности миссии, вбивал координаты GPS в бортовой компьютер.
При первом запуске Apache предварительная проверка занимает час, если не больше. После нескольких недель в Бастионе мы с Дейвом стали справляться за восемь минут. И все же это казалось вечностью. Вертолет всегда был очень тяжелым. Наполненный топливом, ощетинившийся полным комплектом ракет, плюс 30-мм снарядами, количества которых было бы достаточно, чтобы превратить бетонный многоквартирный дом в швейцарский сыр — вы могли чувствовать, как все это сковывает вас, привязывает к Земле.
В моей первой миссии, КП, я эта тяжесть возмущала меня, это был контраст между нашей спешкой и земным притяжением. Я помню, как миновал стены Бастиона, сложенные из мешков с песком, с запасом в несколько дюймов, не дрогнув, даже не думая об этой стене.
Нужно было работать, спасать жизни.
Затем в кабине замигала лампочка CHIPS ENG. Значение: Немедленная посадка.
Дерьмо. Нам придется садиться на территории, контролируемой талибами. Я вспомнил о Бодмин Муре. И тогда я подумал… может, мы можем просто проигнорировать сигнальную лампочку? Нет, Дейв уже возвращал нас в Бастион. Он был более опытным пилотом. Он уже был в трех командировках в зону боевых действий, он все знал об этих сигнальных огнях. На некоторые можно было не обращать внимания — они все время мигали, и ты выдергивал предохранители, чтобы заставить их замолчать — но не этот.
Я чувствовал себя обманутым. Я хотел действовать, действовать, действовать. Я был готов рискнуть разбиться, попасть в плен — что угодно. Наше дело не рассуждать почему, как сказал бы прадедушка Фли или Теннисон. Неважно, кто. Смысл был таков: На прорыв!
Чтобы отвлечься от того, что отправка домой возможна, я погрузился в работу, вошел в рабочий ритм. Мой график, к счастью, был жестким: два дня плановых операций, три дня режима РПБ (режим повышенной боеготовности). Другими словами, нужно было сидеть у палатки, ожидая вызова. Палатка РПБ напоминала студенческую комнату в университете.
Коллегиальность, скука — бардак. Там было несколько потрескавшихся кожаных кушеток, большой Юнион Джек на стене, повсюду еда для перекуса. Мы проводили время, играя в FIFA, выпивая галлоны кофе, листая мужские журналы. (Loaded был весьма популярен.)
Но потом раздавался сигнал тревоги, и студенческие годы, как и любая другая эпоха моей жизни, уходили в прошлое. Один из парней сказал, что мы великие пожарные. Он не ошибся.
Мы никогда не могли отключиться, полностью расслабиться, всегда были готовы к работе. Мы могли попивать чай, есть мороженое, переживать из-за девушек, болтать о футболе, но наши чувства всегда были настроены, а мышцы всегда были напряжены в ожидании сигнала тревоги.
Будильник представлял из себя телефон. Красный, простой, без кнопок, без циферблата, только база и трубка. Звонок был старинным, совершенно британским. Бррранг. Звук был смутно знакомым; Я сначала не мог понять, откуда я знаю его. В конце концов я понял. Он звучал точно так же, как телефон бабушки в Сандрингеме, располагавшийся на ее большом столе, в огромной гостиной, где она отвечала на звонки между играми в бридж.
В палатке РПГ нас всегда было четверо. Два летных экипажа по два человека в каждом: пилот и стрелок. Я был стрелком, а моим пилотом был Дэйв — высокий, долговязый, сложенный как марафонец, кем он и был на самом деле. У него были короткие темные волосы и крутой пустынный загар. Что еще более бросалось в глаза, это его интересное чувство юмора. Несколько раз в день я спрашивал себя: Дэйв серьезно? Или это сарказм? Я никогда не мог угадать. Я думал, что через некоторое время я разгадаю этого парня. Но у меня ничего не вышло.
Услышав звонок красного телефона, трое из нас бросали все и бежали к апачу, а четвертый брал трубку и получал подробности операции от человека на другом конце трубки.
Это медицинская эвакуация? КП? (Контакт с противником?)
Если сообщали о КП, то мы спрашивали, как далеко войска, как быстро мы можем добраться до них?
Оказавшись внутри Apache, мы включали кондиционер, пристегивались ремнями и надевали бронежилеты. Я нажимал на одну из четырех радиостанций, узнавал подробности миссии, вбивал координаты GPS в бортовой компьютер.
При первом запуске Apache предварительная проверка занимает час, если не больше. После нескольких недель в Бастионе мы с Дейвом стали справляться за восемь минут. И все же это казалось вечностью. Вертолет всегда был очень тяжелым. Наполненный топливом, ощетинившийся полным комплектом ракет, плюс 30-мм снарядами, количества которых было бы достаточно, чтобы превратить бетонный многоквартирный дом в швейцарский сыр — вы могли чувствовать, как все это сковывает вас, привязывает к Земле.
В моей первой миссии, КП, я эта тяжесть возмущала меня, это был контраст между нашей спешкой и земным притяжением. Я помню, как миновал стены Бастиона, сложенные из мешков с песком, с запасом в несколько дюймов, не дрогнув, даже не думая об этой стене.
Нужно было работать, спасать жизни.
Затем в кабине замигала лампочка CHIPS ENG. Значение: Немедленная посадка.
Дерьмо. Нам придется садиться на территории, контролируемой талибами. Я вспомнил о Бодмин Муре. И тогда я подумал… может, мы можем просто проигнорировать сигнальную лампочку? Нет, Дейв уже возвращал нас в Бастион. Он был более опытным пилотом. Он уже был в трех командировках в зону боевых действий, он все знал об этих сигнальных огнях. На некоторые можно было не обращать внимания — они все время мигали, и ты выдергивал предохранители, чтобы заставить их замолчать — но не этот.
Я чувствовал себя обманутым. Я хотел действовать, действовать, действовать. Я был готов рискнуть разбиться, попасть в плен — что угодно. Наше дело не рассуждать почему, как сказал бы прадедушка Фли или Теннисон. Неважно, кто. Смысл был таков: На прорыв!
Я так и не смог до конца осознать, насколько быстрым был Apache. Обычно мы летели над целевым районом на скорости 70 узлов. Но часто, торопясь в район цели, мы разгонялись до 145 узлов.
А так как мы едва отрывались от земли, казалось, что скорость в три раза выше обычной. Какая привилегия, думал я, иметь дело с такой мощью и заставлять ее работать на наше стороне.
Полет на сверхнизкой высоте был стандартной процедурой. Боевикам Талибана было труднее нас отследить. Но, увы, зато местным пацанам было проще швыряться в нас камнями. Что они постоянно и делали. Дети, кидающиеся камнями, - это почти все, что Талибан имел в плане противовоздушной обороны, за исключением нескольких российских ЗРК.
Проблема была не в том, чтобы уклониться от талибов, а в том, чтобы найти их. За четыре года, прошедшие после моей первой командировки, они научились убегать намного лучше. Люди умеют приспосабливаться, особенно быстро это происходит на войне.
Талибы точно подсчитали, сколько минут у них есть от первого контакта с нашими войсками до появления кавалерии на горизонте, и их внутренние часы были точно откалиброваны: они стреляли по как можно большему количеству парней, а затем бежали.
Также они научились лучше прятаться. Они могли легко раствориться в деревне, смешаться с гражданским населением или испариться в сети туннелей. Они не убегали — они растворялись мистическим образом.
Мы не бросали поиски. Мы кружили, носились туда-сюда, иногда по два часа. (У Apache заканчивалось топливо через два часа.) Иногда по прошествии двух часов мы все еще не хотели сдаваться. Мы дозаправлялись.
Однажды мы трижды дозаправились, проведя в воздухе в общей сложности восемь часов. Когда мы, наконец, вернулись на базу, ситуация была ужасной: у меня закончились пакеты для мочи (сукин сын, опять моча! – прим. Переводчика)
А так как мы едва отрывались от земли, казалось, что скорость в три раза выше обычной. Какая привилегия, думал я, иметь дело с такой мощью и заставлять ее работать на наше стороне.
Полет на сверхнизкой высоте был стандартной процедурой. Боевикам Талибана было труднее нас отследить. Но, увы, зато местным пацанам было проще швыряться в нас камнями. Что они постоянно и делали. Дети, кидающиеся камнями, - это почти все, что Талибан имел в плане противовоздушной обороны, за исключением нескольких российских ЗРК.
Проблема была не в том, чтобы уклониться от талибов, а в том, чтобы найти их. За четыре года, прошедшие после моей первой командировки, они научились убегать намного лучше. Люди умеют приспосабливаться, особенно быстро это происходит на войне.
Талибы точно подсчитали, сколько минут у них есть от первого контакта с нашими войсками до появления кавалерии на горизонте, и их внутренние часы были точно откалиброваны: они стреляли по как можно большему количеству парней, а затем бежали.
Также они научились лучше прятаться. Они могли легко раствориться в деревне, смешаться с гражданским населением или испариться в сети туннелей. Они не убегали — они растворялись мистическим образом.
Мы не бросали поиски. Мы кружили, носились туда-сюда, иногда по два часа. (У Apache заканчивалось топливо через два часа.) Иногда по прошествии двух часов мы все еще не хотели сдаваться. Мы дозаправлялись.
Однажды мы трижды дозаправились, проведя в воздухе в общей сложности восемь часов. Когда мы, наконец, вернулись на базу, ситуация была ужасной: у меня закончились пакеты для мочи (сукин сын, опять моча! – прим. Переводчика)
Я первым в своей эскадрилье в гневе нажал на курок. Я помню ту ночь, как и любую другую в своей жизни. Мы были в палатке ПБГ, раздался звонок красного телефона, мы все бросились к вертолету. Мы с Дейвом прошлись по предполетным проверкам, я собрал детали миссии: одна из ближайших к Бастиону контрольных точек подверглась обстрелу из стрелкового оружия.
Нам нужно было как можно скорее добраться туда и выяснить, откуда велся огонь. Мы взлетели, пронеслись над стеной, пошли вертикально, поднялись до полуторы тысячи футов. Через несколько мгновений я навел ночной прицел на цель. Там! Восемь тепловых точек, в восьми километрах от нас. Термические пятна — они шли от того места, где был огневой контакт.
Дэйв сказал:
-Это должны быть они!
-Ага, здесь нет патрулирующих дружественных войск! Особенно в этот час.
Убедимся.
-Подтвердите отсутствие патрулей за стеной, - Я позвонил в J-TAC (Joint Terminal Attack Controller – это обозначение специалиста, который контролирует проведение военно-воздушных операций)
Подтверждено: патрулей нет. Мы пролетели над восемью тепловыми точками. Они быстро разбились на две группы по четверо. Равномерно расположившись, они медленно шли по дорожке. Это была наша техника патрулирования — они подражали нам? Затем они пересели на мопеды, кто-то сел по двое, кто-то сел один. Я сообщил Контролю, что мы видим все восемь целей и попросил разрешения открыть огонь. Получение разрешения было обязательно, без него запрещалось вступать в бой, только если это не была самооборона или непосредственная угроза.
Под моим сиденьем находилась 30-мм пушка, плюс два «Хеллфайра» наготове, 50-килограммовые управляемые ракеты, которые можно было оснастить различными боеголовками, одна из которых отлично подходила для уничтожения важных целей. Помимо «Хеллфайров» у нас было несколько неуправляемых ракет класса «воздух-земля», которые на нашем конкретном «Апаче» были со стреловидными поражающими элементами. Чтобы выстрелить такими стреловидными ракетами, нужно было наклонить вертолет под определенным углом; только тогда ракета вылетала, как облако дротиков. Вот что такое стреловидный поражающий элемент – фактически это смертельная очередь из восьмидесяти 5-дюймовых вольфрамовых дротиков.
Я вспомнил, как в Гармсире говорили о том, что нашим силам пришлось выковыривать куски талибов из деревьев после прямого попадания стреловидного снаряда.
Дэйв и я были готовы выстрелить такой ракетой. Но разрешения все не было. Мы ждали. И ждали. И смотрели, как талибы разъезжаются в разные стороны.
Я сказал Дэйву: «Если я узнаю, что один из этих ранил или убил одного из наших парней после того, как мы их упустили…»
Мы сосредоточились на двух мопедах и последовали за ними по извилистой дороге. Затем они разделились. Мы выбрали один и последовали за ним.
Наконец к нам вернулся Контроль.
- Люди, за которыми вы следите… каков их статус?
Я покачал головой и подумал: «Большинство из них ушли, потому что ты был таким медлительным». Я сказал:
- Они разделились, и у нас остался один мотоцикл.
- Разрешаю открыть огонь
Дэйв сказал использовать Hellfire. Однако я нервничал по поводу его использования; вместо этого я произвел выстрел из 30-мм пушки. Ошибка. Я попал мотоцикл. Один человек упал, предположительно мертвым, но второй успел спрыгнуть и забежал в здание.
Мы сделали круг, вызвали наземные войска.
- Ты был прав, сказал я Дэйву. - Надо было использовать Hellfire.
- Ничего страшного, - сказал он. - Это был твой первый раз.
Спустя какое-то время после возвращения на базу я провел своего рода ментальное сканирование. Я уже бывал в бою, мне уже приходилось убивать, но это был мой самый прямой контакт с врагом, который у меня когда-либо случался. Другие встречи казались более безличными. Это был просто взгляд на цель, палец на спусковом крючке, выстрел.
Я спрашивал себя, что я чувствую.
Я ранен? (Травмирован)?
Нет.
Мне грустно?
Нет.
Я удивлен?
Нет.
Я всячески подготовлен к этому. Я выполняю свою работу. Для чего мы все тренировались.
Я спросил себя, был ли я черствым, возможно, лишенным чувствительности. Я спросил себя, не связано ли мое отсутствие реакции с моим давним противоречивым отношением к смерти. Нет, подумал я.
На самом деле это была простая математика. То были плохие люди, которые делали плохие вещи по отношению к нашим парням. По отношению ко всему миру.
Если этот парень, которого я только что убрал с поля боя, еще не убил британских солдат, он скоро сделал бы это. Убить его означало спасти жизни британцев, уберечь от потерь британские семьи. Убить его означало меньшее количество молодых мужчин и женщин, завернутых, как мумии, и отправленных домой на больничных койках, как были отправлены те парни в моем самолете четыре года назад, или те раненые мужчины и женщины, которых я посетил в Селли-Оук и других больницах, или та храбрая команда, с которой я шел на Северный полюс.
В тот день я думал и единственной моей мыслью было то, что я хотел бы, чтобы Контроль вернулся к нам пораньше и дал нам разрешение на применение оружия, чтобы мы ликвидировать остальных семь боевиков.
И все же, все же.
Гораздо позже, я говорил об этом с приятелем (уж не Мегащка ли это была? – прим.переводчика), и он спросил:
- Может быть на твои чувства тогда повлияло то, что эти убийцы были на мотоциклах? Излюбленное транспортное средство всех папарацци в мире?
Могу ли я честно сказать, что, гоняясь за группой мотоциклов, ни одна часть меня не думала о той стае мотоциклов, которые преследовали один «Мерседес» в парижском тоннеле? Или стаи мотоциклов, которые преследовали меня тысячу раз? Я не мог сказать.
Нам нужно было как можно скорее добраться туда и выяснить, откуда велся огонь. Мы взлетели, пронеслись над стеной, пошли вертикально, поднялись до полуторы тысячи футов. Через несколько мгновений я навел ночной прицел на цель. Там! Восемь тепловых точек, в восьми километрах от нас. Термические пятна — они шли от того места, где был огневой контакт.
Дэйв сказал:
-Это должны быть они!
-Ага, здесь нет патрулирующих дружественных войск! Особенно в этот час.
Убедимся.
-Подтвердите отсутствие патрулей за стеной, - Я позвонил в J-TAC (Joint Terminal Attack Controller – это обозначение специалиста, который контролирует проведение военно-воздушных операций)
Подтверждено: патрулей нет. Мы пролетели над восемью тепловыми точками. Они быстро разбились на две группы по четверо. Равномерно расположившись, они медленно шли по дорожке. Это была наша техника патрулирования — они подражали нам? Затем они пересели на мопеды, кто-то сел по двое, кто-то сел один. Я сообщил Контролю, что мы видим все восемь целей и попросил разрешения открыть огонь. Получение разрешения было обязательно, без него запрещалось вступать в бой, только если это не была самооборона или непосредственная угроза.
Под моим сиденьем находилась 30-мм пушка, плюс два «Хеллфайра» наготове, 50-килограммовые управляемые ракеты, которые можно было оснастить различными боеголовками, одна из которых отлично подходила для уничтожения важных целей. Помимо «Хеллфайров» у нас было несколько неуправляемых ракет класса «воздух-земля», которые на нашем конкретном «Апаче» были со стреловидными поражающими элементами. Чтобы выстрелить такими стреловидными ракетами, нужно было наклонить вертолет под определенным углом; только тогда ракета вылетала, как облако дротиков. Вот что такое стреловидный поражающий элемент – фактически это смертельная очередь из восьмидесяти 5-дюймовых вольфрамовых дротиков.
Я вспомнил, как в Гармсире говорили о том, что нашим силам пришлось выковыривать куски талибов из деревьев после прямого попадания стреловидного снаряда.
Дэйв и я были готовы выстрелить такой ракетой. Но разрешения все не было. Мы ждали. И ждали. И смотрели, как талибы разъезжаются в разные стороны.
Я сказал Дэйву: «Если я узнаю, что один из этих ранил или убил одного из наших парней после того, как мы их упустили…»
Мы сосредоточились на двух мопедах и последовали за ними по извилистой дороге. Затем они разделились. Мы выбрали один и последовали за ним.
Наконец к нам вернулся Контроль.
- Люди, за которыми вы следите… каков их статус?
Я покачал головой и подумал: «Большинство из них ушли, потому что ты был таким медлительным». Я сказал:
- Они разделились, и у нас остался один мотоцикл.
- Разрешаю открыть огонь
Дэйв сказал использовать Hellfire. Однако я нервничал по поводу его использования; вместо этого я произвел выстрел из 30-мм пушки. Ошибка. Я попал мотоцикл. Один человек упал, предположительно мертвым, но второй успел спрыгнуть и забежал в здание.
Мы сделали круг, вызвали наземные войска.
- Ты был прав, сказал я Дэйву. - Надо было использовать Hellfire.
- Ничего страшного, - сказал он. - Это был твой первый раз.
Спустя какое-то время после возвращения на базу я провел своего рода ментальное сканирование. Я уже бывал в бою, мне уже приходилось убивать, но это был мой самый прямой контакт с врагом, который у меня когда-либо случался. Другие встречи казались более безличными. Это был просто взгляд на цель, палец на спусковом крючке, выстрел.
Я спрашивал себя, что я чувствую.
Я ранен? (Травмирован)?
Нет.
Мне грустно?
Нет.
Я удивлен?
Нет.
Я всячески подготовлен к этому. Я выполняю свою работу. Для чего мы все тренировались.
Я спросил себя, был ли я черствым, возможно, лишенным чувствительности. Я спросил себя, не связано ли мое отсутствие реакции с моим давним противоречивым отношением к смерти. Нет, подумал я.
На самом деле это была простая математика. То были плохие люди, которые делали плохие вещи по отношению к нашим парням. По отношению ко всему миру.
Если этот парень, которого я только что убрал с поля боя, еще не убил британских солдат, он скоро сделал бы это. Убить его означало спасти жизни британцев, уберечь от потерь британские семьи. Убить его означало меньшее количество молодых мужчин и женщин, завернутых, как мумии, и отправленных домой на больничных койках, как были отправлены те парни в моем самолете четыре года назад, или те раненые мужчины и женщины, которых я посетил в Селли-Оук и других больницах, или та храбрая команда, с которой я шел на Северный полюс.
В тот день я думал и единственной моей мыслью было то, что я хотел бы, чтобы Контроль вернулся к нам пораньше и дал нам разрешение на применение оружия, чтобы мы ликвидировать остальных семь боевиков.
И все же, все же.
Гораздо позже, я говорил об этом с приятелем (уж не Мегащка ли это была? – прим.переводчика), и он спросил:
- Может быть на твои чувства тогда повлияло то, что эти убийцы были на мотоциклах? Излюбленное транспортное средство всех папарацци в мире?
Могу ли я честно сказать, что, гоняясь за группой мотоциклов, ни одна часть меня не думала о той стае мотоциклов, которые преследовали один «Мерседес» в парижском тоннеле? Или стаи мотоциклов, которые преследовали меня тысячу раз? Я не мог сказать.
Один из наших беспилотников наблюдал за тем, как талибы обучают своих боевиков. Вопреки расхожим предположениям, у талибов было хорошее вооружение. Ничего похожего на наше, но хорошее, эффективное — при правильном использовании. Поэтому им часто приходилось обучать своих солдат.
В пустыне часто проводились занятия, инструкторы демонстрировали новейшее снаряжение из России и Ирана. Таким был и этот урок, засеченный дронами. Урок стрельбы.
Зазвонил красный телефон. Кофейные кружки и пульты управления Playstation были отброшены. Мы побежали к апачам, направились на север с хорошей скоростью, держась в двадцати пяти футах от земли. Начало темнеть.
Диспетчеры приказали нам держаться на расстоянии около восьми километров от целевой точки. В сгущающихся сумерках мы едва могли разглядеть цель. Просто движущиеся тени. Велосипеды, прислоненные к стене.
Ждите, - сказали нам. Мы кружили и кружили. Ждали.
Дыхание участилось.
Вот и пришел сигнал: урок стрельбы окончен.
Ну, помчали! Вперед, вперед, вперед!
Инструктор, важная цель, ехал на мотоцикле, один из его учеников сидел сзади. Мы рванули им навстречу, засекли, что они двигались со скоростью 40 км/ч, у одного из них был горячествольный пулемет ПКМ. Я держал большой палец над курсором, смотрел на экран, ждал. Вот! Я нажал один спусковой крючок, чтобы выстрелить лазером наведения, и другой, чтобы запустить ракету. Стик, которым я стрелял, был удивительно похож на стик для игры для PlayStation, в которую я только что играл. Ракета попала недалеко от спиц мотоцикла. Как по учебнику! Именно туда, куда меня учили целиться. Если целиться слишком высоко – мотоцикл просто перевернется. Если слишком низко – вы попадете в грязь и песок.
Delta Hotel – Прямое попадание.
Я продолжил 30-миллиметровым. Там, где раньше был мотоцикл, теперь было облако дыма и пламени.
- Молодец, - сказал Дэйв. Мы спикировали назад к лагерю, просмотрели видео операции. Идеальное убийство.
Мы еще немного поиграли в PlayStation.
Спать легли рано.
В пустыне часто проводились занятия, инструкторы демонстрировали новейшее снаряжение из России и Ирана. Таким был и этот урок, засеченный дронами. Урок стрельбы.
Зазвонил красный телефон. Кофейные кружки и пульты управления Playstation были отброшены. Мы побежали к апачам, направились на север с хорошей скоростью, держась в двадцати пяти футах от земли. Начало темнеть.
Диспетчеры приказали нам держаться на расстоянии около восьми километров от целевой точки. В сгущающихся сумерках мы едва могли разглядеть цель. Просто движущиеся тени. Велосипеды, прислоненные к стене.
Ждите, - сказали нам. Мы кружили и кружили. Ждали.
Дыхание участилось.
Вот и пришел сигнал: урок стрельбы окончен.
Ну, помчали! Вперед, вперед, вперед!
Инструктор, важная цель, ехал на мотоцикле, один из его учеников сидел сзади. Мы рванули им навстречу, засекли, что они двигались со скоростью 40 км/ч, у одного из них был горячествольный пулемет ПКМ. Я держал большой палец над курсором, смотрел на экран, ждал. Вот! Я нажал один спусковой крючок, чтобы выстрелить лазером наведения, и другой, чтобы запустить ракету. Стик, которым я стрелял, был удивительно похож на стик для игры для PlayStation, в которую я только что играл. Ракета попала недалеко от спиц мотоцикла. Как по учебнику! Именно туда, куда меня учили целиться. Если целиться слишком высоко – мотоцикл просто перевернется. Если слишком низко – вы попадете в грязь и песок.
Delta Hotel – Прямое попадание.
Я продолжил 30-миллиметровым. Там, где раньше был мотоцикл, теперь было облако дыма и пламени.
- Молодец, - сказал Дэйв. Мы спикировали назад к лагерю, просмотрели видео операции. Идеальное убийство.
Мы еще немного поиграли в PlayStation.
Спать легли рано.
C Hellfire трудно быть метким. Апачи летают с такой огромной скоростью, что трудно прицелиться. Во всяком случае, для некоторых это трудно. Я развил мельчайшую точность, как будто бросал дротики в пабе.
Мои цели тоже быстро передвигались. Самый шустрый мопед, который я подбил, мчался со скоростью около 50 км/ч. Его водитель, командир талибов, который весь день направлял огонь по нашим силам, сгорбился над рулем, постоянно оглядываясь назад, когда мы бросились в погоню. Он специально мчался между деревнями, используя мирных жителей для прикрытия. Старики, дети - все они были для него всего лишь каким-то реквизитом. Мы могли подбить его лишь в те минутные промежутки, когда он был между деревнями.
Я помню, как Дэйв крикнул: «У тебя есть двести метров до запретной зоны». В смысле, через двести метров от этого боевика были дети.
Я снова услышал голос Дейва: «Слева - деревья, справа — стена».
Вас понял.
Дейв перевел нас в положение «на пять часов» и снизился до шестисот футов. И я выстрелил.
Hellfire попал по мопеду, отбросив его в небольшую рощу. Дейв пролетел над деревьями, и сквозь клубы дыма мы увидели огненный шар. И мопед. Но без тела. Я был готов применить 30-мм пушку, обстрелять местность, но не видел ничего, что можно было бы обстреливать. Мы кружили и кружили. Я нервничал.
- Он ушел, приятель?
- Вот он!
В пятидесяти футах справа от мопеда: на земле лежит тело.
Подтверждено.
Мы летим прочь.
Мои цели тоже быстро передвигались. Самый шустрый мопед, который я подбил, мчался со скоростью около 50 км/ч. Его водитель, командир талибов, который весь день направлял огонь по нашим силам, сгорбился над рулем, постоянно оглядываясь назад, когда мы бросились в погоню. Он специально мчался между деревнями, используя мирных жителей для прикрытия. Старики, дети - все они были для него всего лишь каким-то реквизитом. Мы могли подбить его лишь в те минутные промежутки, когда он был между деревнями.
Я помню, как Дэйв крикнул: «У тебя есть двести метров до запретной зоны». В смысле, через двести метров от этого боевика были дети.
Я снова услышал голос Дейва: «Слева - деревья, справа — стена».
Вас понял.
Дейв перевел нас в положение «на пять часов» и снизился до шестисот футов. И я выстрелил.
Hellfire попал по мопеду, отбросив его в небольшую рощу. Дейв пролетел над деревьями, и сквозь клубы дыма мы увидели огненный шар. И мопед. Но без тела. Я был готов применить 30-мм пушку, обстрелять местность, но не видел ничего, что можно было бы обстреливать. Мы кружили и кружили. Я нервничал.
- Он ушел, приятель?
- Вот он!
В пятидесяти футах справа от мопеда: на земле лежит тело.
Подтверждено.
Мы летим прочь.
Трижды нас вызывали в одно и то же заброшенное место: целый ряд, вереница бункеров, выходящих на оживленное шоссе.
У нас была информация о том, что там обычно собираются боевики Талибана.
Они приехали на трех машинах, таких колымагах с РПГ и пулеметами, заняли позиции и ждали, пока по дороге проедут грузовики. Диспетчеры видели, как они взорвали по крайней мере одну колонну. Иногда их было полдюжины, иногда до тридцати. Талибы, ясно как день. Но мы три раза летали туда вести бой, и три раза не смогли получить разрешение на стрельбу. Мы так и не узнали, почему.
На этот раз мы были уверены, что все будет по-другому. Мы быстро добрались туда, увидели грузовик, едущий по дороге, увидели, как эти мужчины прицелились. Что-то плохое вот-вот должно было произойти.
Мы сказали, что этот грузовик обречен, если мы что-нибудь не сделаем. Мы запросили разрешение открыть огонь. В доступе отказано
Отказано.
Мы снова сделали запрос:
- Наземный центр, запрашиваем разрешение на поражение вражеской цели!
Ожидание… Бум. Огромная вспышка и взрыв на дороге. Мы заорали, требуя разрешения.
- Оставайтесь на связи… Ждем разрешения наземного контроля.
Мы быстро приблизились к месту взрыва, увидели, что грузовик разнесло на куски, увидели, как эти люди прыгают в свои колымаги и мопеды.
Мы последовали за двумя мопедами.
До этого мы просили разрешения открыть огонь. Теперь мы запрашивали разрешение другого рода: не разрешение о
У нас была информация о том, что там обычно собираются боевики Талибана.
Они приехали на трех машинах, таких колымагах с РПГ и пулеметами, заняли позиции и ждали, пока по дороге проедут грузовики. Диспетчеры видели, как они взорвали по крайней мере одну колонну. Иногда их было полдюжины, иногда до тридцати. Талибы, ясно как день. Но мы три раза летали туда вести бой, и три раза не смогли получить разрешение на стрельбу. Мы так и не узнали, почему.
На этот раз мы были уверены, что все будет по-другому. Мы быстро добрались туда, увидели грузовик, едущий по дороге, увидели, как эти мужчины прицелились. Что-то плохое вот-вот должно было произойти.
Мы сказали, что этот грузовик обречен, если мы что-нибудь не сделаем. Мы запросили разрешение открыть огонь. В доступе отказано
Отказано.
Мы снова сделали запрос:
- Наземный центр, запрашиваем разрешение на поражение вражеской цели!
Ожидание… Бум. Огромная вспышка и взрыв на дороге. Мы заорали, требуя разрешения.
- Оставайтесь на связи… Ждем разрешения наземного контроля.
Мы быстро приблизились к месту взрыва, увидели, что грузовик разнесло на куски, увидели, как эти люди прыгают в свои колымаги и мопеды.
Мы последовали за двумя мопедами.
До этого мы просили разрешения открыть огонь. Теперь мы запрашивали разрешение другого рода: не разрешение о